же вторые сутки, как мы идем на помощь одной из партизанских бригад, которая несколько дней подряд ведет упорные бои с врагом за шоссейную дорогу Бегомль Лепель. Идем полуголодные. С собой еды не брали, а в этом районе с продуктами туговато. Большинство деревень сожжено, урожай не убран. Даже в селах, которые не подверглись немецкой блокаде, люди тоже живут на колесах. Каждое утро все тянутся с женами, детьми и самым необходимым скарбом в лес. Кто на телегах, кто на санках все, кто еще жив и не хочет погибнуть от немецкой бомбы или пули.
На последнем привале я все-таки не вытерпел: уж очень донимал голод. Сидя на снегу у крыльца одной хаты, я услышал мычание коровы в сенях. Если есть корова, подумал я, найдется и стакан молока. Ни у кого не спрашивая разрешения, я надумал заскочить в дом, поесть. Постучал. Вхожу: плачут. По голосам различаю: плачет ребенок и женщина. Оба плачут в один голос.
Что вы плачете? Испугались моего стука?
Нет, отвечает женщина, перестав на минуту качать зыбку, замучил меня ребенок... Вот уж сколько дней никак не успокоится. Она снова начинает качать скрипучую зыбку. Боже милосердный, когда ж кончатся наши страдания?
Может, он болен?
А кто его знает! Скорей всего от тоски. Отца немцы застрелили, а ребенок тоскует, не может его забыть.
Я помолчал, оглядел хатенку, освещенную тусклым предвечерним светом после только что выпавшего снега: узлы и узелки на санках у самой печки, узелок даже на припечке верный признак, что тут не топили, не варили. Не хотелось мне влезать в чужие горести. Хватало мне своих. К тому же столько немецких зверств я уже насмотрелся, что по сравнению с ними тоска ребенка по отцу казалась мелочью, и я решил ни о чем больше не спрашивать. Есть молоко выпью, нет уйду так.
Но ребенок, услышав мой голос, перестал плакать.
Папа? спросил он как бы с упреком.
Дрожащий детский голосок отозвался болью в моем сердце. Особенно тронул меня тон, каким он произнес слово папа, словно он с обидой хотел сказать: Ты здесь, и даже не подходишь ко мне! Забыл меня!
Я подошел к колыбели. Измученный бессонными ночами, ребенок лежал с закрытыми глазами. Когда я погладил его по головке, он цепко ухватился ручонками за мою руку и потянулся ко мне. Я хотел высвободить руку, но он расплакался, и женщина попросила: Возьмите его, а я соберу вам покушать. Я взял его, ребенок крепко обхватил мою шею и что-то залепетал.
Женщина зажгла лучину, поставила на стол немного молока, картофельные оладьи и пригласила меня к столу.
Даже если есть немного муки, чтобы испечь хлеба, так некогда, как бы оправдывалась она, больше в лесу живешь, чем дома...
Она протянула руки, чтобы забрать у меня ребенка, но он сразу почувствовал, что я хочу отдать его, еще сильнее прижался ко мне и снова расплакался. Мне оставалось одно вместе с ним сесть за стол. Женщина села напротив, присвечивая мне горящей лучинкой.
Он скоро уснет, смущенно утешала она меня.
Почему вы не едите? спросил я ее, подозревая, что и у нее целый день ничего не было во рту.
Кушайте! Кушайте! Не глядите на меня.
Нет, так не пойдет, сказал я. Если вы не будете есть, то и я не стану...
Она воткнула лучинку в стену, в щель между бревен, и тоже принялась за еду. Мы ели молча из одной миски.
Если б я не зашел, сказал я улыбаясь, когда мы немного подкрепились, вы бы и не вспомнили о еде.
Где уж тут располагаться как в праздник?
Какой же это праздник?
Я и не помню, когда вечером вздувала огонь. Такая жизнь настала, что ничто не мило.
Ребенок, следивший за каждым движением моей руки, выхватил у меня ложку с молоком и вылил его на себя. Женщина перестала есть, придвинулась ближе ко мне и начала его кормить из ложки.
Глупенький, сказала она, думает, что вы его отец.
Ребенок быстро наелся и начал беззаботно пускать пузыри в ложку с молоком. Он задорно, с визгом потянул на себя скатерку и чуть не сбросил на пол все, что было на столе. Он карабкался ко мне на грудь, подпрыгивал, смеялся, когда я подбрасывал его на руках. Мать снова застеснялась, словно ребенок, радуясь мне, делал что-то неподобающее, и время от времени пыталась утихомирить его. Но потом, уйдя в свои мысли, она задумалась и не сразу заметила мою попытку встать из-за стола. Я тронул ее руку выше локтя:
Ну, я пойду!
Она спохватилась, вздохнула, отодвинулась. Было похоже, она тоже забыла, что я должен уйти.
Когда я, взяв винтовку, вышел за дверь, было слышно, как ребенок снова кричит и плачет, а мать шлепает его.
