Выйдя на опушку леса и увидев в сумеречном свете заката деревушку, партизаны в недоумении переглянулись: перед ними была знакомая и вроде незнакомая деревня: она почему-то странно съежилась, будто скособочилась на сторону. И, не сразу сообразив, в чем дело, партизаны притаились под сенью разлапистых елей, внимательно и зорко принялись разглядывать, куда они вышли.
Нет, в том, что деревушка была та самая, где они не раз уже бывали, направляясь на задание к железнодорожной линии, не могло быть сомнений. Однако, только обойдя деревушку стороной и оказавшись с другого края, где часть домов, стоявших у самого леса, сожгли или разбомбили, они поняли, что здесь уже побывали немцы.
Партизанам не внове были разрушения, причиненные немцами. Где только могли, гитлеровцы старались внести опустошения, чтобы тем самым затруднить партизанам подступ к деревням и посеять среди населения побольше страху... Однако, хотя для них все это было не внове, партизаны приуныли: невыносимо видеть страдания людей, уж, пожалуй, лучше бы вообще сейчас обойти деревушку, не тревожить несчастных и, не задерживаясь, продолжать свой путь.
Но уйти, не узнав, что здесь произошло, и за что немцы покарали деревню, тоже не дело.
Кроме того, они очень устали и были голодны. Необходимо было хоть немного передохнуть и чего-нибудь поесть, прежде чем двигаться дальше. Оглядев еще и еще раз окрестности и, убедившись, что опасности, кажется, нет никакой, партизаны решили все же зайти ненадолго в деревушку. И тут же, не торопясь, цепочкой, один за другим, тронулись по кем-то проложенное тропинке среди тихо шелестящей, словно облитой молоком, гречихи.
Возле кузницы, у самой околицы, партизаны наткнулись на горстку людей. Они намеревались поговорить, расспросить, что здесь произошло, но не успели еще подойти к людям, как улица опустела.
Навстречу им, сгорбившись, плелась вдоль улицы старушка с козой. И старший группы, худой человек лет| сорока, в поношенной шинели, с полуавтоматом на плече, обратился к ней:|
А что, бабуся, немцев в деревне нет?
Нет, батюшка. Нет, касатик... Теперь их нет, скороговоркой ответила старушка и так же, как и другие, будто растаяла в воздухе
После всего случившегося ничего удивительного не было в том, что люди напуганы и сторонятся всех, хотя вроде в деревне теперь спокойно: вот, поднимая клубы пыли, идут с пастбища коровы, где-то рядом, среди хат, кого-то кличет женщина, слышно, как неторопливо пилят дрова. И все же партизанам стало как-то не по себе: прежде их всегда принимали тут радушно.
Ничего не понимаю, пожал плечами старший. Я просто не узнаю людей...
У одного из домов остановились. Судя по всему, он принадлежал не бедному человеку. Это был обширный дом с кладовой и сараями и даже с мельничным жерновом у порога признак зажиточности. Во дворе доили корову. И, услышав своеобразный звук струящегося в подойник молока, партизаны еще острее ощутили голод.
Что, ребята, зайдем? спросил старший. Надо же чего-нибудь поесть...
Оставили одного караулить во дворе, а сами постучались и вошли.
В доме было натоплено. Еле видимый в наступающем сумраке, сидел на кровати мужчина в белой исподней рубахе и курил. За столом сидели дети, но так тихо, что их не было слышно. Пахло чем-то жареным. Похоже, в доме собирались ужинать, но, услышав стук в дверь, передумали. Или, наоборот, уже хорошо и сытно поели, так что нелишне было закурить.
От этого вкусного запаха не то тушеных грибов с картошкой, не то чего-то мясного у политрука, старшего группы, человека слабого здоровья, закружилась голова, и он сел, чтобы не упасть.
Скинув на пол тяжелый, набитый взрывчаткой мешок, вслед за политруком опустился на скамью и младший из партизан, юноша в пропотевшей гимнастерке.
Третий из них остался стоять. По тому, как он, не сняв винтовки, стоял, широко расставив ноги, легко угадывалось это бывший матрос, привыкший стоять так на палубе во время шторма, когда кругом бушуют волны и корабль то и дело швыряет из стороны в сторону.
Где хозяйка? спросил он, не заметив, что она стоит у печи, позади него, заложив руки за спину.
А чего вам? отозвалась та не сразу. Человек, сидящий на кровати, не переставал курить, то освещая своё бородатое лицо огнем цигарки, то вновь прячась в темноту. Въедливо и нудно, по-вечернему, жужжали у потолка мухи.
Хозяюшка, поесть бы нам чего-нибудь, попросил матрос, повернувшись к женщине.
Ничего у нас нет, ответила она, не трогаясь с места.
Дети тихонько вышли из-за стола и расползлись кто куда. В доме воцарилась гнетущая тишина, полная тревожного ожидания.
А все-таки, сказал матрос все так же мягко, может, найдешь чего? Мы не очень привередливы...
Есть картошка.
Ну что ж... Теплая?
Не знаю...
Как так? обозлился партизан. Не знаешь, топили вы сегодня печь или нет?
Но теперь, когда он повысил голос, женщина вовсе перестала ему отвечать.
Но! Но! нетерпеливо проговорил партизан, сделав несколько шагов по дому. Умнее ничего не можешь придумать?
Он и сам не меньше других устал и был голоден и потому, сняв винтовку, тоже присел.
Хозяйка, дай нам поесть, и мы уйдем. Кислого молока, картошки, чего-нибудь...
Я вам ничего не дам. И женщина застыла у печи с упрямством человека, знающего, что терять ему больше нечего.
Ну что ж, обреченно вздохнул матрос, нехочешь по-хорошему, тогда мы сами возьмем. Тебе же хуже будет!
Хуже нам уже не будет. Берите, забирайте все! Чем такая жизнь...
И снова тихо. Все молчат. В тишине слышно лишь как один из партизан, сидящих на скамье, сладко храпит.
Я вам дам поесть, а потом вы же сами меня расстреляете...
Почему?
Откуда я знаю, кто вы?
Разве не видишь? Партизаны мы... Уж не первый раз в вашей деревне.
Может быть, партизаны, а может, и нет.
А кто же тогда?
Кто вас знает... Разные тут теперь ходят. Поди-разберись, кто из них партизан, а кто полицейский.
Боишься немцев?
А чего мне бояться? И женщина снова замолкает.
В разговор вмешивается молодой партизан, у ног которого лежит мешок с взрывчаткой:
Ты послушай меня, тетенька. Мы сами у тебя ничего не возьмем. Дай нам, что можешь. Мы очень голодны...
Женщина не отвечает. Дом словно вымер. Не слышно ни звука. Храп на скамье усиливается: чувствуется, как страшно устал уснувший партизан.
Ну вот тебе, уснул! сокрушается матрос. Теперь ему хоть жареного поросенка дай, есть не станет. И он старается поудобнее уложить политрука на скамье. Человек только из госпиталя. Просили мы:
Товарищ политрук, мы сами пойдем. Ведь рана у вас еще не зажила, как следует... Нет, он должен идти. Не время теперь отсиживаться. И матрос глубоко вздыхает. Попробуй его сейчас разбудить...
Однако стоило лишь партизану тронуть политрука, как тот просыпается: Нет. Нет. Я не сплю! И снова слышно, как скрипит скамья: это матрос отодвигает ее от стены, чтобы политруку было удобнее лежать.
Храп возобновляется с новой силой, заполняет весь дом.
Женщине никто больше ничего не говорит. Однако
теперь она почему-то срывается с места и, схватившись за голову, выкрикивает сквозь слезы:
Господи! Чего вы от нас хотите?
Вскоре она возвращается с едой, ставит миску на стол.
Еле растолкав политрука, все садятся к столу. Партизаны жадно едят картошку с кислым молоком. Все заняты едой. Больше никто ни о чем не говорит ни хозяин, ни хозяйка, которая снова стала на свое прежнее место подле печи, точно желая этим показать, что она ничего особенного им не дала, а если и дала, то не по своей воле.
Но теперь вдруг поднялся человек в белой рубахе, сидевший на кровати. В свете луны, освещающей комнату, видна его костлявая грудь.
Я знаю, говорит он и облегченно вздыхает, я знаю, кто вы...
А кто?
Знаю.
А как узнал? Человек мнется.
Я вижу, говорит он и смеется.
В дом будто бы ворвался свежий воздух. Что-то сказал матери ребенок. Та начала укладывать его спать. Дом наполнился движением. Даже до смерти надоевшее жужжание мух под потолком и то больше не кажется таким уж тягостным.
Жинка, велит мужчина, подай-ка на стол чего-нибудь получше.
Хозяйка начинает хлопотать. Крестьянин между тем жалуется:
Только-только избавились от немцев спалили они полдеревни, а вчера днем появились полицаи. Переодевшись, под видом партизан вошли в один дом и попросили поесть. Их накормили. А как же иначе? Ведь партизаны... Тогда они вывели во двор женщину, которая дала им поесть, и расстреляли ее. Партизан, значит, кормите?! орали они.
И вот судите сами, заканчивает человек, как же нам быть? Не дашь плохо. Дашь тоже не лучше...
Он подходит к столу, за которым сидят партизаны, пододвигает к ним миску с картошкой, чтобы они поели еще. Особенно он старается угостить молодого.
Но партизаны уже насытились. Они берут с собойнемного еды для того, кто остался во дворе. Встают, благодарят.
Уже на ходу политрук рассказывает новости фронта.
Теперь, когда партизаны готовы уйти, от них не отстает хозяйка. У нее вдруг нашлись и краюха хлеба, шматок сала, завернутый в чистую льняную тряпицу, все это она сует партизанам. И чем больше они отказываются принять еду, тем настойчивее становится женщина, словно старается искупить свою вину перед ними. Не слушая их, она проворно проскальзывает между мужчинами и худыми, натруженными руками норови засунуть еду в карманы молодому партизану. Паренек теряется. Он не знает, как быть. Но, увидев, как улыбается политрук, тоже смеется и помогает женщине.