Послевоенное Запорожье, разбитое и холодное. Отец вернулся с фронта в 194б году и сразу принял участие в восстановлении коксохимического завода. Несмотря на разруху, в которой мы находились в тот период, нас уже в скором времени поджидала другая беда, не менее страшная - голод. Как смерч, надвигался голодный и страшный год, неся новые страдания людям. Родители, чтобы спасти детей, решаются на отчаянный поступок - искать спасения в других регионах Украины.
Ранее администрацией завода был закуплен картофель в западных областях, поэтому отец и выбрал этот маршрут, не ведая о той опасности, которая поджидала нас на этом пути.
Западная Украина на деле далека была от мысли войти в состав Союза ССР. Поэтому добровольно-принудительное присоединение её и породило такого монстра, как бендеровщину.
Прожив на Западной Украине более полувека, я знаю, что психология многих людей по отношению к Советской власти не изменилась. Между молотом и наковальней Советской власти и бендеровщины оказались многие ни в чём не повинные люди. Присоединение Западной Украины повлекло за собой национальную рознь и борьбу. И в этот огонь борьбы попадает моя семья, ещё не зная ничего о существовании бендеровщины.
Пытаясь осмыслить причины этого явления, я вспомнила высказывание одной моей знакомой: "Когда моя мама служила у пана, он подарил ей платок, - говорила она. - Какой же тёплый и красивый был платок! Шесть дней мама работала на пана и один день - на свою семью. Какой хороший был пан! Любезный! Хорошо нам жилось при нём! Не то что сейчас." - с сожалением добавляла она. Забывая, правда, о том, что ходить рядом по одной дороге с паном они не имели права, потому что считались низшим сословием, "быдлом" - как поляки называли украинцев. Несмотря на это, если пан оказывал им милость и бросал "кость" со своего стола, то воспоминание о таком "благодеянии" запоминалось надолго и передавалось потомкам. Я не могла тогда понять причину такого отношения и спрашивала эту свою знакомую: "Что же сделала вам плохого Советская власть? У вас - большая семья, все получили высшее образование. Государство выделило вам квартиры. При Польше у вас, как вы говорили, не было и морга земли и вы влачили жалкое существование. Сейчас вы имеете всё. Откуда же такая ненависть?" - спрашивала я её. "Мама говорила, что нас Советы насильно присоединили. Мы этого не желали. Поэтому я их ненавижу с детства. А Польша для меня, как мать родная, хотя я мало что о том времени помню, знаю только со слов матери", - такой был ответ. И он был далеко не единичным. Такого мнения придерживались многие западные украинцы. Но тогда, в 47-м году нам, жителям Восточной Украины, обо всём этом было неизвестно. Поэтому и решила моя семья искать спасения в западных областях.
В феврале этого года мы добрались до Голоб Волынской области. На дальнейшую дорогу не было денег. Даже до этого места мы добирались почти целый месяц. Уже не оставалось вещей для обмена. Станция в Голобах была разрушена от бомбёжки. Стоят сильные морозы, температура достигает минус сорока градусов. Мы приехали вечером. Ночевать негде. Население напугано постоянными бендеровскими расправами. Все боятся друг друга, не говоря уже о беженцах. Одна женщина подсказала маме (скорее всего со злым умыслом, как я сейчас понимаю), в какой дом постучаться. Хозяйка дома согласилась только приютить детей в сенях. Мае в это время было шесть лет, а сестрёнке Валечке не было и трёх. Хотя в сенях и было довольно прохладно, но мы были защищены от мороза. А вот нашим родителям, чтобы не замёрзнуть, пришлось всю ночь пробегать вокруг разбитой станции. Хозяин дома, где мы ночевали, как оказалось, днём был председателем колхоза, а ночью - главарём бендеровцев. Он со своим отрядом, в основном ночью расправлялся с теми, кто был на стороне Советской власти, не щадя даже их малолетних детей.
На всю жизнь я запомнила эту жуткую ночь в Голобах. Такого страха я ещё в своей жизни не испытывала. Лежу в сенях и слышу многочисленные голоса и топот ног пробегающих людей. Доносятся крики, постепенно они усиливаются и срываются в жуткий нечеловеческий вопль. Рыло такое впечатление, как будто людей куда-то тянут, они сопротивляются, кричат. Не знаю, что с ними делали, но, видимо, что-то ужасное. Мне кажется, что сердце не выдержит и разорвётся от страха. Слышу стрельбу. Она всё ближе и ближе, и вот как будто совсем рядом. Снова отчаянные крики и выстрелы: один, другой... Не могу уже сосчитать, сколько их было. Закрываю уши, но всё равно слышу, как после каждого выстрела что-то тяжёлое падает. Господи! Когда же всё это кончится! Как же мне жутко! Я думала, что этому не будет конца. Меня всю трясёт, как в лихорадке. Постепенно всё затихает. Мне всё-таки удалось уснуть. Просыпаюсь. Мама очищает нас от соломы и плачет. У неё такое выражение лица, что мне становится страшно. От папы узнаю о разыгравшейся ночью трагедии. Полураздетых людей выталкивали из домов на лютый мороз. Они сопротивлялись. Их били прикладами по головам и гнали к виселице. Выстраивали в ряд. Главарь ходил перед ними со списком, зачитывал фамилии и выносил смертный приговор. Люди плакали, кричали, просили о пощаде. Конечно, он их не слушал. Его подручные хватали несчастных людей. Сопротивляющихся убивали на месте. Других подтаскивали к виселице. Накидывали им на шеи петли.
Папа говорил: "У меня зашевелились волосы на голове. Даже на фронте я не видел такого ужаса. Некоторые люди лежали в лужах крови. Тех, кто подавал признаки жизни, тут же добивали. Метрах в пятидесяти от виселицы стоял длинный стол, за которым сидели бандиты. Главарь держал в руках список, в котором что-то вычеркивал. Тут он поднял голову и увидел нас. Мать едва держалась на ногах. Подходит он к нам и улыбается. Видимо, был доволен произведенным на нас эффектом этой трагедии. Показывает на виселицу и говорит: "Ну, как, нравится? Так вот, знайте: мы тут хозяева. И нам никакие коммунисты и колхозы не нужны. Видишь, как мы быстро расправляемся с этими предателями! Если не хочешь составить им компанию, то чтобы вашего духу здесь завтра не было!"
Естественно, что после всего увиденного матери стало плохо. Когда я привел ее в чувства, сказал: "Скорее забирай детей, и будем уезжать отсюда", а сам остался охранять наши жалкие пожитки".
После рассказа отца я поняла, почему у мамы было такое выражение лица. На станции в это время стоял воинский эшелон. Отец взял нас с сестрой за руки и подвел к военным, просил помочь нам выехать оттуда. С их помощью с большими трудностями мы все же добрались до Луцка.
Здесь нам пришлось месяц жить на вокзале. Папа все никак не мог найти работу. Вот уже три дня, как мы голодаем. Вспоминаю отца - худого, изможденного. Вижу: вот он подходит с виноватым видом ко мне и говорит: "Доченька, пойдем в деревню. Сегодня большой православный праздник - Пасха. Может, нам помогут, ведь мир не без добрых людей. Смотри: у сестрички губки уже потемнели. Она еще маленькая. Долго без еды не проживет". Конечно, мне очень жалко сестричку. Я уже знала, как умирали дети от голода у моей крестной. А вот что это за праздник - Пасха, мне было неизвестно. В свои шесть лет я еще не имела никакого представления о религии и церковных праздниках! Но этот день мне запомнился на всю жизнь. Шли мы долго или мне, голодному ребенку, так казалось.
Наконец, мы пришли в какую-то деревню. Подходим к большому красивому дому с резными окнами, обнесенному небольшим аккуратным забором. Помню такую сцену: папа стоит передо мной на корточках и говорит: "Иди, доченька, попроси хлебушка, тебе дадут. Ведь сегодня такой большой праздник!". Я же только тогда осознала свою задачу, поняла, что мне нужно было сделать. Сколько чувств будоражило мою бедную детскую душу! Такого унижения мне не приходилось еще переносить. Страх, стыд, боль, еще много всяких чувств разрывали мое сердце! Плачу, не могу сдвинуться с места. Папа терпеливо меня уговаривает, но я не хочу его слушать. Вдруг до моего сознания доходит: папа подымается с корточек и говорит. Какой у него странный, срывающийся голос! Я не узнаю его. Смотрю и вижу, как слезы катятся по его лицу. Он берет меня за руку: "Ладно, пойдем! Значит, будем умирать все вместе, как дети у твоей крестной. Больше ничего не остается". Вмиг проходят все страхи. Меня пронизывает острая жалость к отцу. Он мне казался таким сильным, строгим! Я всегда боялась его крика, а сейчас не узнавала его. Никогда не видела, чтобы он плакал.
Я выдергиваю руку и стрелой несусь к. дому. Стучусь. Сердце вот-вот выскочит из моей груди. Только собралась бежать назад, открывается дверь. На пороге стоит женщина и ласково мне улыбается. Наверное, она видела нас через окно, потому так быстро открыла дверь. Стою и смотрю на нее. От страха ничего не могу сказать. Только глаза, полные слез, смотрели на неё с мольбой и отчаянием. Она поняла без слов, что хочет этот обездоленный, голодный ребенок. И повела меня в дом. С чем можно сравнить мою радость, когда я с караваем душистого желто-белого хлеба бежала к отцу. Такого красивого хлеба я еще не видела в своей жизни! Я спросила у папы, что за чудо мне дали. Он говорит: "Это пасха, но ее кушать нельзя, можно умереть. Дай ее мне, я положу ее в сумку, а потом мы посмотрим, что с ней делать". Я шла и всю дорогу думала: "Как же так? Такая прекрасная душистая пасха, с таким восхитительным ароматом, от которого просто текут слюнки, и вдруг от нее можно умереть!".
Мне, ребенку, тогда и в голову не приходило, что отец решил поделить ее со всеми на тот случай, если нам больше никто ничего не даст. Для меня, голодного ребенка, эта пасха (а на Западной Украине она соответствует русскому куличу) была как Господнее благословение в праздничный день. Ее Божественный аромат я запомнила на всю жизнь. Конечно, ее и вкус был великолепен.
Прошли годы. Я, бабушка, многое осознала, зачем дано было это испытание. Часто вспоминая ту женщину, мысленно благодарю ее и посылаю ей свою любовь, ставшую в тот момент моим ангелом-хранителем. Этой чудесной пасхой она как бы одарила меня своей любовью, призывая причаститься к телу Господню, прикоснуться к святому причастию, помнить, что Господь с нами и любит нас такой всеобъемлющей любовью, которая только Ему под силу.