Листва в парке была рыжая, страшная - и под ногами, и на ветвях. Стояла жуткая жара. Казалось, на деревьях развешаны вырезанные из жести пластины - такой скрежет сыпался с них вместо свежего шелеста. На жёсткой сгоревшей траве листья под ногами рассыпались в сухую ржавую пыль. Вода в пруду цвела обильной гнусной зеленью, стояла, как кисель. Даже вороны брезговали пить её. Всё было таким сухим, ломким. Всё раздражало, особенно - хриплые громкие взвизгивания неизвестно зачем приведённых в парк детей. На свежий воздух? Да в этом воздухе пыль стояла - широкими, дрожавшими сквозь солнце столбами.
Курить было противно, не курить - ещё противнее: появлялся мерзкий металлический привкус во рту, словно он долго сосал дверную ручку. Он сигареты хоть слюна изредка на язык набегала. Мороженое, купленное им у входа в парк, только обостряло жажду. Но он почему-то всё не вставал со скамейки, чтобы перейти через дорожку и купить в киоске бутылочку воды. Так и сидел в скупой дырявой тени сожжённых солнцем ветвей, прикуривая от одной сигареты другую и тщательно растирая окурки каблуком - пыль к пыли, прах к праху...
На этой скамейке той давней зимой они как-то раз слепили маленького снеговика. Она разгорячилась, щёки её зарделись, зелёные глаза казались карими от прилива крови. Он тоже возился в снегу, с полузабытым удовольствием - с детства в снежки не играл и снеговиков не лепил, - набирая его полные руки. Они слепили забавного снежного уродца, дружно решили, что он похож на их декана, окрестили его этим именем и оставили стоять "навечно" на скамейке. Навечно - до весны. Какой же это был курс?.. А какая была зима! Снежная, белая, свежая...
Через несколько дней, здесь же, у этой скамейки - они пришли проведать "декана", - он и сказал, что не любит её. Сказал правду, но от этой правды у него почему-то что-то заныло, засосало в груди. Он заставил себя вскинуть глаза и взглянул ей прямо в лицо. Увидел расширенные зрачки, приоткрытый рот... она слабо улыбнулась ему - она не поняла. Пришлось ему сказать эти слова ещё раз. Она нахмурилась и вдруг отступила от него. На шаг, второй... Движения её были замедленными, как во сне. Медленно сняла она шапку, медленно, не глядя, сгребла со спинки скамейки горсть снега. "Декан" вдруг упал и рассыпался. Медленно, с силой прижимая ладонь к лицу, она провела рукой сверху вниз, от лба до шеи, засыпав снегом воротник своего зимнего пальто.
Её тихое: "Почему..." - без вопросительной интонации - было ли оно всё же вопросом - или ответом? Одно это слово - и она замолчала, глядя куда-то далеко-далеко - не на него.
Он и сам не знал - почему, знал лишь, что правда - не любит. С ней было хорошо; с ней было очень, очень хорошо. Она ему не надоедала, она была такая весёлая, она умела молчать... Что ещё? Да всё! Всё в ней было хорошо. Но - она не сливалась с ним.
Он спрашивал себя: может, поэтому? Поэтому - не любит? Значит, ему нужен был человек, который захотел бы не оставаться собою, а стать частью его самого? Нет, он такого тоже не хотел. Он не знал бы, что ему делать с этой внезапно появившейся частью его самого. Зачем ему ещё одна рука, нога... душа?..
Она могла по своему желанию перейти из своего мира - в его, оставаясь при этом собой. Он - не мог.
Он пытался. Он - честно - пытался! Да, ему тоже нравились розовые облака над рекой; он ценил тихие звуки сумерек, которые она так любила, сливавшиеся с умирающим светом закатного солнца и запахом трав; он знал, что купола церквей - красивы; он отдавал себе отчёт, что бывает красив и красный кленовый лист под ногами... Он тоже всё это видел, но видел как-то иначе. А она всё это - любила.
По такому парку она могла бродить часами, и всё время он должен был быть готов к тому, что она - вдруг - побежит вперёд: захочет поднять с дорожки какую-нибудь забавную, по её словам, палочку, или подпрыгнет - неожиданно, - чтобы коснуться рукой низко свисающих ветвей; или тряхнёт тоненькое деревце, чтобы их обоих осыпало - берёзовыми ли серёжками, каплями ли недавно пролившегося дождя... Она играла - без игры. ТАК он не мог. Она словно каждый день открывала мир заново. А для него этот мир был раз и навсегда установленной кем-то (или чем-то) данностью.
Для неё любая лягушка, выпрыгнувшая на дорожку из пруда, была царевной. Для него - просто лягушкой.
Она, наверное, и в этом сгоревшем от страшной летней жары парке нашла что-нибудь... своё. А его - его этот парк сейчас просто бесил!
Она радовалась всему. Он - просто жил.
- Я ухожу, - сказал он в тот давний зимний день.
Он и ушёл бы, но почему-то не мог сдвинуться с места. Она молчала. Он стоял, стоял, как дурак... И тогда она ушла сама. Отвернулась от него - и ушла. А на следующий день, в институте, при всех, подошла и бросила перед ним на стол, на его конспект, деньги:
- Это вам за такси на той неделе... - и назвала его по имени-отчеству.
Он взял деньги - растерявшись, машинально. И до сих пор проклинает себя за это.
Он не забыл её, не забудет - её оказалось невозможно забыть, вот что было самым страшным. Он не был сердцеедом, но кого-то, конечно, за прошедшие с тех пор годы, уже успел забыть или слить в памяти с образами других людей, других женщин. А она - она всегда стояла отдельно. Возникала перед внутренним взором - в расстёгнутом зимнем пальто, с шапкой в руке. В другой её ладони был ком снега, и она медленно, с силой, проводила им по лицу, а потом - смотрела на него.
Конечно, он её не любил.
И сейчас не любит...
Чего он испугался тогда?
Он не может её забыть.
Он теперь ничего о ней не знал. И не знал - хочет ли знать. На традиционные встречи их факультета, по традиции посещаемые выпускниками разных лет, он не ходил. Ходит ли она? Он не знал и этого. Когда раз в полтора-два года он случайно пересекался с кем-то из однокашников - Москва - город маленький, большая деревня! - никто ему ничего о ней не говорил. И он никого о ней тоже не спрашивал.
Один раз, через несколько лет после окончания института, он увидел её в метро. Она шла прямо ему навстречу, слегка нахмурившись, глядя себе под ноги - она была близорука. Под мышкой она несла ярко-красный пакет из какого-то фирменного магазина. И вдруг, не поднимая глаз, она резко повернулась и пошла в противоположную сторону. Увидела его? Он не знал, не знал, не...
Иногда он с пристрастием допрашивал себя: зачем же он бывал с нею, раз не любил и с самого начала знал, что не любит? И не полюбит?
Бывал - слово ёмкое. Они целовались, вернее, целовала она: бурно, быстро, в щеки, в губы, но больше - в щёки, как маленького, обнимая его обеими руками, прижимая к груди его макушку: чаще всего это случалось на эскалаторе - она любила становиться на ступеньку выше, поэтому и могла пригнуть его голову к своей груди. Она становилась выше, словно желая защитить его.
Вот так он "бывал" с нею.
Она казалась ему очень чистой девочкой. Наверное, она такой и была.
- Я ухожу, - сказал он тогда, словно камнем бросил в эту чистоту. Конечно, нелепую. Конечно, смешную. Почему это смешно, когда девочка в двадцать лет остаётся чистой? Потому что! "Бикоз", как они говаривали в институте.
Он помнил её заливистый, совершенно детский смех, её внимательную весёлость, иногда сменявшуюся глубокой задумчивостью. В сущности, она воспринимала мир слишком уж трагически - так он думал. Поэтому и не устраивала ему сцен - после, не бегала за ним, просто больше вообще его не замечала.
Они проучились в одной группе ещё два года, и ни разу - ни разу! - она не сказала ему ни слова. Проходила, как мимо стенки. Он для неё умер.
Он, естественно, тоже с ней никогда больше не заговаривал, но его жгло её молчание. В этом молчании ему чудилось то презрение, то страх, то - сила. Неужели она так сильно его любила, даже после его слов: "Я ухожу"? Он не мог заставить себя ещё хотя бы раз посмотреть ей прямо в глаза.
Да что же это такое, спорил он сам с собой, в чём дело, разве он был так уж виноват?! Он что - развратил её, соблазнил... поматросил и бросил?! Он пальцем её не тронул! Просто, устав "от всего этого" (от чего, знать бы - от чего?!), сказал ей правду! Что же - лгать надо было? Надо было на ней жениться (или НЕ жениться, а так...) и бросить её - через год или на следующий день, а не в тот зимний сумрачный денёк, когда они пришли к "своей" скамейке - и он вдруг решился, не выдержал больше этой... игры? Своей игры. Но во что же он с ней играл?! Он не знал. Но он играл - перед самим собой, а она...
Отстань от меня, говорил он кому-то, спрятавшемуся глубоко в его душе. Отвяжись от меня, я ни в чём не виноват, я сказал правду, я сделал доброе дело! Но что-то болело. Всё время. И совесть всё время почему-то принимала её облик. Вот опять: расстёгнутое пальто, шапка в руке, она проводит комком снега по лицу...
Она вышла замуж на третьем курсе. Год ходила с кольцом, потом как-то пришла без кольца, и он из обрывков разговоров однокурсников понял, что она разводится.
Он жадно вглядывался в её лицо: искал следы "опыта"... и не находил ничего. Разве что она немного побледнела и реже смеялась теперь. Курить?.. Она и раньше курила, она просто стала курить чуть больше и в перерыве между парами, выходя в институтский дворик, иногда доставала из сумочки сразу две сигареты.
Чего же она от него хотела, если у них не было "этого", спрашивал он себя. Вопрос буквально приводил его в исступление - он никак не мог найти ответ. Что ей было от него нужно? Может быть, это как раз она хотела, чтобы он с ней слился? Не бывает такого... да и что в этом хорошего? Жить словно в двух пространствах одновременно, смешивать их, лепить из них одно...Чтобы "и в радости, и в горе"... Зачем?!
А сейчас у него - что: радость или горе, все эти годы? И при чём тут вообще она, ведь столько лет прошло... десять... нет, уже двенадцать. Что же - он так и будет до самой смерти, случайно оказываясь в этом парке, вспоминать снеговика-"декана" и всё остальное? И не только в парке. Воспоминание о том зимнем дне, последнем их общем дне, приходило - нет! - коварно набрасывалось на него в самые неподходящие моменты. На работе, во время отпуска, когда он уезжал в очередную экзотическую страну, во время встреч с немногими приятелями, когда они "оттягивались" в каком-нибудь клубе или играли в боулинг... Воспоминание это понемногу заполняло всё его существование, оно стало привычно-болезненным, как хронический невроз. Если бы он хотя бы женился на ком-нибудь и завёл детей, может быть, оно, воспоминание распроклятое, оставило бы его в покое. ОНА оставила бы его в покое, наконец! Но он не знал - помогло ли бы ему даже это.
А вот вопрос: если он когда-нибудь всё же её забудет - станет ли ему от этого легче?
"Я ухожу", - сказал он тысячу лет тому назад. Почему же он всё время возвращается?
Он решительно встал со скамейки. Достал сигарету, закурил. Заглянул в пачку, увидел, что она пуста, смял, бросил в урну и решительно зашагал к выходу из парка, как человек, внезапно вспомнивший о чём-то очень важном и срочном.
У ворот парка, в песочнице, играла маленькая девочка лет пяти-шести. У неё было ярко-красное пластмассовое ведёрко, она то насыпала в него песок маленьким совочком, то высыпала обратно в песочницу. Она посмотрела на быстро идущего куда-то "дядю", широко раскрыв глаза, с робкой и одновременно весёлой улыбкой на разрумянившемся личике. Он встретился глазами с её взглядом и, вдруг споткнувшись на ровном месте, остановился, не дойдя нескольких шагов до ворот.
Почему эта девочка так на него смотрит? Неужели все дети ТАК смотрят? Почему у взрослых людей - и у себя... в зеркале... - он ни разу не видел такого открытого, прямого, дружелюбного взгляда... ЕЁ взгляда?
У неё был такой же точно взгляд: немного наивный, какой-то... да - "круглый", как у этой маленькой девочки. Она всегда смотрела так - с робкой и одновременно весёлой улыбкой, словно ожидая праздника и немного боясь, что этот праздник вдруг кто-нибудь испортит... Словно точно не знала: хороший перед ней человек или не очень... но, наверное, всё-таки, хороший.
Она же просто была ребёнком, вдруг понял он. Вот оно что! Она была... маленькая! А он сказал ей, что не любит... разве можно было сказать такое - ребёнку? Она НИЧЕГО не хотела от него, понял он. Она хотела просто "дружить"... потому что для неё тогда слова "дружить" и "любить" означали почти одно и то же... Не оттолкни он её тогда - может быть, они так и остались бы друзьями. Просто близкими друзьями! Она бы, может быть, полюбила - позже - кого-то другого, уже взрослой любовью, вышла бы замуж... а он мог бы сохранить эту дружбу... просто дружбу их сохранить... а он сам лишил себя этой дружбы - так жестоко, так безжалостно. Она и не претендовала на его свободу! Она ни разу ни на что не намекала! Она не требовала ни постели, ни брака! Она просто его любила, и всё! Она просто хотела его видеть - как можно чаще, и вместе гулять, и ходить в кино, и лепить снеговиков, и есть на улице мороженое... и так далее... и вся эта романтика, казавшаяся ему дешёвой и ненужной, была тем настоящим, что он потерял - по собственной воле! Она...
Он обернулся и незрячими глазами отыскал на берегу пруда скамейку, на которой когда-то, давным-давно, стоял их снеговик - "декан".
- Я ухожу... - прошептал он неизвестно кому, уже всё понимая, уже зная точно, что опять придёт сюда - завтра же, и что теперь будет ходить сюда долго, очень долго и очень часто... может быть, всю жизнь.
Маленькая девочка, игравшая в песочнице, улыбнулась, выбралась на дорожку и побежала прочь от "дяди", размахивая ярко-красным ведёрком и чему-то смеясь.