Аннотация: Роман "Семь красных снов" - это личная драма "маленького человека" на фоне больших трагических событий исторического масштаба.
Григорий Долуханов
СЕМЬ КРАСНЫХ СНОВ
(РОМАН)
--
Пролог
Он проснулся в холодном поту посреди ночи. Ощупал свое лицо, словно желая убедиться, что он жив. Кожа на впалых щеках и выпуклом лбу испугала его мертвецкой холодностью. Он вскочил с постели, подошел к окну. Посмотрел на черное небо за стеклом. Неподвижная луна белела, как смерть. Звезды, как капли крови, стекали по небу. Он задернул шторы, подбежал к кровати. Приподнял подушку с торчащими из наволочки гусиными перьями. Осторожно положил на нее заросшую седеющими волосами тяжелую голову, вытянулся на спине во все свои 167 сантиметров. Зарылся под тонким одеялом до острого, как вороний клюв, носа. Уставился темными глазками в просветлевший треснутой свежей побелкой низкий потолок. У него зачесался нос. Он дотронулся до него пальцами, нащупал место, досаждавшее неприятным зудом, потер его, впился в него ногтем, вскрикнул от боли, прикоснулся к нему еще раз, посмотрел в неосвещенной комнате на руку, указательный палец был испачкан кровавым пятнышком на подушечке. Перед носом засвистел комар. Он хлопнул перед собой в ладоши, глянул на них. На ладонях остался лопнувший кровавый комариный пузырь. Он встал, прошел в темноте, в чем был, в ванную с совмещенным туалетом. Включил свет. Справил малую нужду, дернул за веревочку, унитаз заурчал. Он посмотрел на свои вымазанные кровью руки, включил кран, взял коричневое хозяйственное мыло и вычистил следы крови на руках. Посмотрел на себя в зеркало, висевшее над раковиной. На носу краснел красный след от укуса насекомого. Он выключил свет и вернулся в постель. Хотел пройти на кухню, больше некуда - квартира однокомнатная, но передумал. Лежа он услышал, или ему показалось, что перед носом со свистом пролетел комар. Раздраженно крикнул в потемках: "Я же тебя только что своими руками убил!" Комар сел на лоб. Нагло. Издевательски. Он почувствовал укус, как булавочный укол. Огрел себя по лбу ладонью. Выбежал, споткнулся на кухонном пороге, упал, ударился головой об мусорное ведро. Поднялся на ноги, глянул в зеркало, на лбу был синяк с красной торчащей точечкой, как соском...
Он долго разглядывал свое отражение при тусклом свете висящей на потолке лампы. Вспомнил про свой уже наступивший День рождения - 33 по счету. Подумал вслух: "Возраст Христа..." Испугался своей неожиданной мысли. Закрыл глаза и увидел мысленно повестку - ту самую, что принес ему почтальон восемь дней тому назад...
Почтальон был человеком малопьющим, аккуратным, вежливым, хоть и с вечно красным лицом и неприятным запахом лука или чеснока изо рта. Почту доносил строго по расписанию, как правительственный курьер. В особых случаях доставал из большой черной сумки толстую бумажную папку, записывал в ней фамилию, имя, отчество получателя со всеми его данными в красном советском паспорте, просил расписаться в соответствующей графе в получении. Зачем это было ему нужно, если все равно подписывались копии квитанций за бандероли или заказные письма? Многие задавались этими вопросами, но спрашивать не рисковали. А сам почтальон на прощание с улыбочкой говорил, поднимая указательный палец кверху: "В каждой речке щука нужна, чтоб карась не дремал!"
Люди побаивались почтальона, не смотря на его приветливый доброжелательный тон в разговорах и неизменную улыбку тоненьких губ с закрытым ртом. А как же не опасаться человека все про всех знающего, да еще и обходительного, не позволяющего себе ни матерного слова, ни рюмки водки в рабочее время? Поговаривали даже, что почтальон состоял на секретной службе в серьезной конторе. Вслух название конторы не произносили, но все догадывались, что оно состоит из трех заглавных букв...
В тот злополучный сентябрьский дождливый день почтальон пришел раньше обычного - ранним утром, часа за полтора до первого урока, что не могло не насторожить само по себе скромного школьного учителя русской словесности обычной советской школы в начале восьмидесятых годов двадцатого столетия. А после недавнего бесконечного показа по телевизору балета "Лебединое озеро", сердце и вовсе спряталось в пятках. Еще бы! Теперь на посту генсека ЦК КПСС был не автор "Малой земли" покойный Брежнев, а едва живой, но весьма беспокойный главный борец с вольнодумством в "красной империи" товарищ Андропов.
Учитель не был ни диссидентом, ни бунтарем, ни, боже упаси, вольнодумцем. Он исправно выполнял все инструкции районного управления образования, рекомендации директора школы и указания заввуча по организации учебного процесса. Но у него был грешок перед начальством - любил почитать ученикам на своих внеклассных уроках по литературе стихи и прозу Нобелевских лауреатов и прочих отвергнутых советской цензурой классиков. Уроки эти назывались внеклассными, потому что проводил их учитель в свое свободное время, посещали их ученики разных классов на добровольной основе, оценки на них никто никому не ставил. Это был придуманный учителем литературный кружок, однако, никем не санкционированный, следовательно - подозрительный...
Дома под кроватью у него лежали всякие книжки и Пастернака, и Бабеля, и Бунина, и Булгакова, старые номера журнала "Новый мир" с уже запрещенным Александром Солженициным. Остались еще со студенческих времен, когда и он был смелее, и страна казалась свободнее...
Почему - то при появлении ни свет - ни заря почтальона Щукина, педагогу вспомнился именно этот его грешок. Он смотрел растерянно на почтальона с мокрым черным зонтиком и сумкой через плечо и вспоминал свой последний урок с чтением опального поэта Йосифа Бродского. Что же он им читал? Ах, да! Он, конечно же, не подумал и прочитал "Ни страны, ни погоста" - опасные стихи: "Ни страны, не погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать..." Как же там дальше - то у Бродского? Учитель пытался вспомнить, пока почтальон скидывал мокрый плащ, вытаскивал из сумки свою папку и повестку на имя Тишечкина Аполона Адольфовича - на его имя. "Это все из - за стихов, теперь я пропал. А может еще обойдется? Я больше не буду... Но как там все же было у Бродского? А может - ничего страшного? Что там могло быть в этих стихах такого крамольного, чтобы так уж прямо и повестку - в нос? Он напрягся и вспомнил продолжение: "Твой фасад темно - синий я впотьмах не найду, между выцветших линий на асфальт упаду..." Когда почтальон протянул ему повестку, потом ручку с папкой, попросил расписаться в нужном месте, Тишечкин вспомнил все: "И душа неустанно поспешая во тьму, промелькнет над мостами в петроградском дыму, и апрельская морось, над затылком снежок, и услышу я голос: "До свиданья, дружок!" И увижу две жизни далеко за рекой, к равнодушной отчизне прижимаясь щекой. Словно девочки - сестры из непрожитых лет, выбегая на остров, машут мальчику вслед".
- А что бы это могло быть? За что это мне повестка Поликарп Аристархович? - спросил, теряя голос Тишечкин.
- Вам виднее, Аполон Адольфович, - с ехидной улыбочкой ответил Щукин, - Я пединститутов не заканчивал, но только и у меня соображение имеется. Я так думаю, зря такие бумаги гражданам из наших внутренних органов не шлют! Это ведь не наш участковый Котов на своем трехколесном мотоцикле с люлькой, чтоб с дворовой шпаной нянчиться, это не дать - не взять, что ни на есть - недремлющее око советской власти! Городское управление КГБ вызывает, здесь все написано, ошибка исключается, Аполон Адольфович. Зачем вы им понадобились, почем я знаю, там вам все объяснят. Да вы и сами хорошенько подумайте, может, вспомните чего...
- Что вспоминать? Нечего вспоминать! Вы на что намекаете?
- Вы зря кипятитесь раньше времени. Вас еще ни в чем не обвинили, а вы уже оправдываетесь. Подозрительно это, Аполон Адольфович как - то...
Почтальон сунул папку в сумку, взял зонтик и заторопился уходить.
- Уже уходите? Я думал, чаю бы попили, позавтракали бы вместе, я вас хотел вишневым вареньем угостить, чудное на вкус варенье, я вам скажу, импортного производства, я в нашем магазине баночку приобрел...
- Тянет вас на иностранное, Аполон Адольфович, не к добру это! Вон вам уже повестки шлют! Подумали бы на досуге об этом...
- Об чем я должен подумать, товарищ Щукин? Я всего лишь баночку варенье купил. Продавали импортное, я и купил...
-Я и говорю, подумать вам надо пока не поздно. Есть об чем! У нас что своей вишни мало? Как грязи - этой вишни полно! Ну, не в красивых баночках она продается, так что? Вам баночки нужны, или варенье, я вас хочу спросить?
- Варенье...
- А коли варенье, так ешьте нашу вишню, как все советские люди и нечего на ихние буржуйские баночки заглядываться, ежели вы нормальный советский гражданин, а не какой - нибудь джентльмен, такое я на сей счет суждение имею. Вы в школу к ученикам не опоздаете?
- Не опоздаю. У меня сегодня третий урок по расписанию по литературе...
- Литература - это хорошо! Я в детстве литературу - страсть, как уважал, толстые книжки читал, помнится. Эту вот - "Горе от ума", не помню, кто написал...
- Грибоедов, он...
- Неважно! Я что сказать - то хотел. Человек должен быть в меру умным. От большого ума тоже большие неприятности могут быть, вы меня понимаете? Книжки надо в меру читать, в умеренных дозах, как лекарство. К примеру, как анальгин от головной боли. Ежели вы одну таблеточку примите, вам полегчает, а что - если сотню?
- Сотню? Это ж помереть можно! Скажите тоже - сотню! Кто ж по сто штук анальгина за один раз проглотит? Бегемот и тот не проглотит...
- Бегемоту анальгин, как и наши книжки ни к чему, он читать не умеет. Оно может и к лучшему для животного. А мы читать умеем. В том - то вся штука, что чтение, как лекарство должно быть под контролем. Бесконтрольное чтение - опасность для общества, а как вы думали? Вам это в ваших пединститутах не говорили? Лекарство в аптеках выдают по рецепту?
- По рецепту...
- То - то! А книжки у нас кто хочет безо всякого надлежащего контроля читает.
- Тут я вам возражу. А цензура?
- Цензура за писателями следит по большей части, а за всеми читателями она уследить не имеет возможности, хотя надобность в этом имеется. Люди же, как книжки - то читают иной раз?
- Как?
- Безответственно. Все подряд без разбора. Вот и получается в голове кавардак, как в заброшенном сарае. Что нужно иной раз человеку по службе или по приказу, отыскать в голове не может, а ненужное и, чего греха таить, вредное само наружу прет - не остановишь...
- Вы об чем сейчас толкуете, у вас пример для меня показательный имеется?
- Примеры есть. Только временем не располагаю, извиняйте, в другой раз как - нибудь. Бывайте здоровы, авось, скоро свидимся!
- Авось? Что значит это ваше - "авось"?
- Дерганный вы нынче какой - то, а еще учитель! Авось - это авось, ничего более, чем авось. Вы же русский человек, должны понимать. Ну, не русское у вас отчество, не благозвучное даже, русскому человеку неприятно его слышать и произносить, но вас же никто не обвиняет, сын за отца не в ответе, так и при товарище Сталине было...
- Чего вы вдруг товарища Сталина вспомнили? Сейчас другие времена...
- Времена другие, соглашусь с вами. Сейчас товарища Сталина нет, но есть товарищ Андропов! Вы его доклад уже прочитали в "Правде"?
- Какой доклад? Нет, еще не читал...
-Вот видите, гражданин учитель? Грибоедова нашли время прочитать, а товарища Андропова не читали...
- Что вы говорите такое, вы себя слышите?
- Я все слышу, все вижу, все замечаю! Имейте это ввиду, гражданин Адольфович!- строго сказал почтальон, как пригрозил, и уходя, бросил на пороге многозначительную фразу, - Щука нужна, чтоб карась не дремал!
Тишечкина ученики не любили. Считали блаженным, странным, нудным, придирчивым, за глаза про меж собой называли "злобным карликом", но на его уроках сидели смирно, делали вид, что слушают его, а попросту побаивались. Учителя, родители учеников, знакомые напротив - относились сочувственно, снисходительно. Они полагали, что Тишечкин добрый, мягкий, робкий, потому и не женат до сих пор, и в карьере не преуспел, словом этакий рафинированный интеллигент - безобидный, как домашний хомячок. Единственное, что их раздражало в Тишечкине, так это его не современная речь с обилием архаизмов, литературных цитат, без намека на сленг, и уж тем паче, ненормативную лексику. Единственное, что он мог позволить себе, так это некоторые отклонения от литературных норм по части стилистики, грамматики в общении с людьми пролетарского и крестьянского происхождения, склада мышления и уровня образования ниже среднего. "Ленин тоже с народом разговаривал на доступном языке", - успокаивал себя Тишечкин, когда сознательно опускался до просторечий, местного диалекта и намеренного искажения тех или иных отдельных слов. Люди все равно в большинстве своем называли его пренебрежительно - "аристократ", посмеивались над ним - "метр с кепкой, а важности в нем столько, сколько соли в море..."
В маленьком городке, каких сотни на одной шестой части суши, именуемой аббревиатурой - "СССР", почти все местные жители знали друг - друга в лицо. Ни спрятаться, ни потеряться...
А после того, как почтальон принес Тишечкину повестку в городское управление КГБ, ему хотелось стать человеком - невидимкой, укрыться от взглядов, пересудов, насмешек и прочих проявлений повышенного внимания горожан к его персоне. Но укрыться было негде. СССР - страна огромная, на политических картах отмечена гигантским красным пятном. Но его городок на берегу обмелевшей безымянной речки, напоминающей теперь болото, отмечен на этом красном пятне лишь крохотной точечкой, ее можно разглядеть лишь в лупу рядом с жирным кружочком, указывающим на областной центр. На самом - то деле до областного центра из городка добираться далеко - 17 километров по бездорожью. Летом еще на рейсовом автобусе, или попутном грузовике - ничего, терпимо, доехать и в кузове можно. Зимой - куда сложнее, ни автобусов, ни попутки не дождаться! Дороги заносит часто снегом, сугробы стоят - ни проехать, ни пройти. Разве что на лыжах, да между сугробами по снегу. Если здоровья хватит и духу мимо леса, где и волки, и дикие собаки водятся, и мало ли какой медведь - шатун из берлоги выйдет, весны не дождавшись. Одним словом - глубинка, хоть и не деревня, какой - никакой средне - русский советский городок...
Тишечкин стоял перед зеркалом, разглядывал свой синяк и думал о том, что не в тот день его на свет мама родила: "Оттого у меня вся жизнь наперекосяк, что День рождения 13 числа! Хорошо, что месяца такого - тринадцатого нет в году, а то бы я и в тринадцатый месяц родился. Но седьмой месяц - тоже не простой, 7 - цифра мистическая, коварная, таит в себе множество разных секретов магии. Я читал про это... Сказать кому - не поверят! Да разве такое скажешь? Обвинят в антисоветчине... За что? За мистику с магией. Скажут, Булгакова начитался..."
Учитель вернулся в комнату, хотел прилечь на кровати, но на тумбочке резко зазвонил будильник, Тишечкин вздрогнул, сказал обреченно: "Мой час пробил, пора собираться на голгофу..." Он подошел к окну, убрал шторы, и комната наполнилась ярким солнечным светом. Он посмотрел на суетливых воробьев, подбирающих на асфальте семечки, брошенные дворником с метлой. Дворник заметил с улицы учителя в окне второго этажа четырехэтажного дома, помахал ему метлой, показал жестом: дескать, кормлю птичек, может на том свете зачтется, как доброе дело. Показал на воробьев и на небо...
Тишечкин пошел снова в ванную. Он тщательно почистил зубы, умылся, намочил уголок полотенца, приложил его к синяку на лбу. Потом начал бриться. Порезался. Снова умылся. Выбежал, нашел на кухне аптечку с йодом и ватой, приложил кусочек ваты, пропитанный лекарственной жидкостью к порезу на подбородке. Взял спички, попытался зажечь конфорку газовой плиты, обжог палец, задул спичку, конфорка вспыхнула высоким пламенем, он быстро уменьшил его, испугавшись пожара. Поставил чайник. Вытащил из холодильника докторскую колбасу, масло, брынзу на тарелочке. Приготовился завтракать.
Из комнаты донесся телефонный звонок. Он заторопился в комнату. Выключил плиту.
Звонила мама. Из областного центра. Она семь лет назад вышла замуж за дантиста и уехала к нему. Тишечкин бывает у них в гостях редко. В отпуск уезжает в санаторий по профсоюзной путевке - куда пошлют за государственный счет, путевки ему выпадали дешевле, чем другим членам профсоюза и не на лучшие курорты Советского Союза. Но все лучше, чем сидеть летом в двухкомнатной квартире отчима - дантиста с его агрессивным избалованным сиамским котом, укусившим однажды учителю мизинец до крови...
Тишечкин не любил отчима, не помнил родного отца и не чувствовал особой привязанности к матери. Возможно, он и любил ее, но уж как - то очень по - своему: ему достаточно было знать, что она жива и здорова, а потребности в общении с ней не испытывал. Напротив, долгое общение с ней его напрягало, раздражало, он вспоминал какие - то неприятные эпизоды из своего детства, когда он был маленьким мальчиком, а мама - молодой симпатичной одинокой женщиной...
Учитель взял телефонную трубку и услышал голос мамы:
- Аполон, поздравляю тебя, сынок!
- Спасибо, мама! Как ты? Здорова?
- У нас с Генрихом Яковлевичем все хорошо. Недавно дочка его к нам приезжала, целую неделю у нас гостила. Она у него тоже доктор, только по другой части, она в поликлинике педиатром работает в Зазнайске...
- Где?
- В Зазнайске, это в соседней области в райцентре...
- Зазнайск? Не знал, что есть такой город.
- Очень даже приличный городок, мы с Генрихом прошлым летом там были. Гостили у его дочки. Теперь она к нам приехала. А ты когда приедешь, я хоть погляжу на тебя, три года уж не виделись, разве ж это правильно? Что люди скажут, подумают о нас? Меня уже соседка - язва, чтоб ей пусто было, спрашивала... Главное, спрашивает, как змея шипит, улыбается вставными коронками: "А чего это к вам Дарья Афанасьевна сынок не приезжает, я его у вас уж сколько лет не замечаю, не обиделся ли на мать? Молодежь нынче такая обидчивая - слова сказать нельзя, не хотят старших слушать, родителей своих забывают..." Я ей сказала, конечно, что должна была, не смолчала...
- Что сказала?
- Чтоб нос свой не совала в чужие семьи. В своей пусть разберется, у нее что ни день, то скандалы... То с мужем, то с невесткой, то с сыном, то с зятем, то с дочерью...
- Они что так и не разъехались?
- А куда они друг от дружки денутся? Ехать - то им некуда. Три семьи - в трех комнатах... По санитарным нормам - нормально. Вот если бы родил кто, тогда бы в райисполкоме их на квартирный учет бы поставили, а там глядишь - лет через десять и очередь подошла бы...
- Кто родит?
- Невестка или дочь, не она же сама в ее - то годы! Она старше меня...
- Вы ровесницы, мама, я помню...
- Что ты матери такое говоришь - ровесницы? Не стыдно тебе? Ты ее видел? Она же старая уже... А я?
- А ты молодая, мама. Я знаю. Но вы все равно ровесницы...
- Не можешь ты гадость не сказать, потому и живешь бобылем, один. А мог бы...
- Мама, что я мог бы? Ты же все прекрасно знаешь, не нужен мне никто...
- Ну, и дурак! Что тебе сказать? Вон взять хотя бы дочку Генриха...
- Не надо брать его дочку, слышать не желаю про него и его дочку...
- Это почему же ты не желаешь слушать? Что ты о себе такое возомнил? Тебя твоя Люська бросила? Раньше я на твоей стороне была, шалавой ее называла, а она никакая не шалава, она нормальная баба, ушла от тебя и правильно сделала...
- Почему же она правильно сделала, мама? Чем же я был так плох для нее, что она в Москву с первым встречным укатила?
- Я бы тоже на ее месте укатила...
- Не накаталась еще?
- Ты на что намекаешь? Ты как с матерью разговариваешь? Я тебя одна растила, воспитывала. Замуж не выходила, думала о тебе, о себе забывала... У меня отбоя не было от женихов...
- Я помню, мама...
- Что ты помнишь? - она расплакалась и бросила трубку.
А Тишечкин вспомнил, как однажды ночью в раннем детстве проснулся в своей кроватке от криков, воплей, стонов, скрипа кровати... Ему было года три - четыре. Он встал и увидел, как голый дядя лежал и дергался на голой стонущей маме...
Учитель оделся в свой единственный выходной костюм, повязал на белой рубашке красный галстук и вышел из дома. В кармане пиджака была повестка. Он поздоровался за руку с дворником и пошел пешком, хотя мог проехать на автобусе три остановки. Но автобус подошел забитый до отказа людьми. Толкаться и мять одежду на себе он не захотел. Время до назначенного часа еще было достаточно, чтобы дойти до площади имени Дзержинского, где располагались все важнейшие административные здания города: горком КПСС, городское управление КГБ, милиция, горсовет, профсоюз и комсомол.
Через полтора часа Тишечкин сидел уже в кабинете с миниатюрным бронзовым бюстом Дзержинского на высоком железном сейфе и портретом Ленина, и Андропова на стенах перед двумя товарищами в штатском. Один был мрачным, молчаливым с тяжелым взглядом темных глаз. Другой казался добродушным голубоглазым толстяком с улыбкой на губах. Оба были коротко стрижены. Один брюнет, другой блондин.
- Догадываетесь, зачем мы вас вызвали? - спросил блондин с улыбкой.
- Нет, не представляю, для чего я вам понадобился. Это, наверное, какое - то недоразумение...
Молчун покачал головой, удостоив учителя взглядом, как предупреждение - первое и последнее.
"Простачок" достал из ящика дубового стола папку, открыл ее, начал читать: "Довожу до вашего сведения, что преподаватель русского языка и литературы систематически приносит в школу запрещенную литературу, читает на уроках антисоветские стихи..."
- Мне читать дальше этот сигнал сознательного гражданина, или вы сами напишите чистосердечное признание в антисоветской пропаганде? Ну, я жду. Мы ждем.
Брюнет достал из другого ящика бумагу, шариковую авторучку, протянул их учителю.
- Я не знаю, что писать...
- Что читали, то и пишите.
- Что я читал? Я много чего читал. Что именно?
- Бродского читали на уроке?
- Какого Бродского?
Молчун впился страшным взглядом в глаза учителя, резко встал, зашагал у него за спиной, громко закашлял. Этот кашель был похож на призывный сигнал перед атакой. Тишечкин завертелся на стуле, поворачивал голову, глядя на молчуна снизу вверх, терял остатки мужества и самообладания. Животный страх овладевал всем его существом с макушки до ступней.
- Вы пишите, пишите, не вертитесь, как змей в террариуме. Вы же человек, умейте отвечать за свои поступки.
- Какие поступки?
Молчун вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Блондин сказал добродушным тоном:
- Мой товарищ теряет терпение. Он воевал в Афганистане, контузию пережил, ранения имеет, сами знаете, нервы у него расшатаны. Молодец, вышел, не сорвался...
- Может сорваться?
- Еще как! Недавно одного подследственного контрабандиста на допросе я тоже полчаса уговаривал сознаться. Тот - в отказ. Мой коллега ему челюсть сломал... Сгоряча. Так вышло. Рука у него, как кувалда, понимаете, гражданин учитель? Тот подследственный сам виноват, тоже, как вы поначалу отпирался, а потом все равно во всем сознался, раньше бы подумал, не пришлось бы в больнице со сломанной челюстью валяться. Отдыхал бы в камере...
- В камере?
- А вы хотели в санатории за ваши преступления? Пишите лучше, вернется мой коллега, он не такой добрый, как я, вам же хуже будет...
- А что писать?
- Я вам помогу, если не знаете. Пишите под мою диктовку: "Я, Тишечкин Аполон Адольфович, чистосердечно признаюсь в том, что занимался антисоветской пропагандой, распространением нелегальной литературы на уроках литературы, злоупотреблял своим служебным положением педагога средней школы..." Дальше формулируйте сами, на то вы и учитель - человек образованный. Вас советская власть для чего бесплатно выучила?
Тишечкин дописал и ужаснулся собственноручно написанному. Достал из кармана платок, вытер лоб с синяком, лицо с порезом на подбородке.
Блондин спрятал подписанное признание в папку, папку в сейф. Сказал:
- Вот и все. Теперь вас ждет справедливый суд и суровый приговор.
- Суровый?
- А как вы думали. По этой статье уголовного кодекса все приговоры суровые, пощады не ждите.
- По какой статье?
- Измена Родине.
- Я не изменял.
- Это вы жене будете рассказывать.
- У меня нет жены.
- Мы знаем. Мы все про вас знаем. И про вашу бывшую жену. А вы когда ее в последний раз видели? Это она вас запрещенными книжками снабжает из Америки?
- Какой Америки? Она в Москву уехала со скрипачом, он к нам на гастроли приезжал, я тоже был на его концерте, многие были. Давно уже...
- Верно. Со скрипачом. Вышла за него замуж и уехала с ним за границу, сначала - на его историческую родину в Израиль, а потом - в США. А вы не знали?
- Не знал.
- Откуда же у вас антисоветская литература, кто вам ее поставляет?
- Никто. У меня есть две - три книжки разных известных писателей, поэтов... Они были легально изданы в нашей стране до того, как их запретили...
- Откуда они у вас? Их давно запретили, а вы человек еще молодой, не могли же вы сами их купить четверть века назад при Хрущеве? Не могли. Значит вам их кто - то дал. Кто? С какой целью?
Тишечкин вспомнил, что один из маминых мужчин торговал книгами, пластинками на рынке. Давно это было. Лет двадцать назад. От него и остались хорошие книжки и пара пластинок. Несколько книжек Тишечкин сам приобрел, выменял на пластинки, когда учился в педагогическом институте в областном центре. Но большая часть библиотечки - маминого друга - спекулянта. Его Федором звали. Тишечкин называл его дядей Федей. Федора посадили за спекуляцию, и мама Аполона Адольфовича о нем сразу же забыла, у нее быстро нашелся новый друг - заведующий универмагом, но и его через полгода осудили на тюремный срок с конфискацией....
Потом были: милиционер, ювелир, портной, гинеколог. Но их Тишечкин поименно уже не помнит, как забыл своего родного отца. Он стеснялся своего отчества, хотя мама рассказывала, что отец был человеком достойным: "Он был малопьющим, работящим, скромным, но невезучим, вот и погиб случайно в ДТП, сбил его пьяный водитель... Судьба у него такая..." Аполону Адольфовичу было всего чуть больше года, когда с его отцом произошел несчастный случай с летальным исходом. От отца осталось нелюбимое отчество, от матери досталось имя, как насмешка. Апполон Адольфович часто думал: "Что ей взбрело в голову назвать меня Аполоном. Какой я Аполон? Кому нужно было так меня называть? Мы же не в Греции живем. А в нашем русском дворе - одно мое имя было поводом для мальчишеских насмешек и потасовок. Она что хотела, чтобы меня часто колотили в детстве? Если так, то она своего добилась..."
- Книги кто - то кому - то дарил, очень давно, когда я еще был ребенком, я подробностей не знаю. Но книги сохранились. Я их сохранил. Я люблю читать...
- У вас теперь будет много свободного времени. Начитаетесь. Только не те книжки, что у вас дома вы будете читать, а те, какие выдадут в местах за колючей проволокой. Вы готовы к такому повороту судьбы? Готовы поменять указку учителя в школе на топор лесоруба на лесоповале?
Тишечкин многого боялся в жизни. Он привык бояться. Страх был и чувством и формой жизни одновременно. Этим он мало чем отличался от большинства своих сограждан. Но в отличие от многих, Тишечкина спасали от страха любимые книги. Особенно стихи. Особенно Бродского. Вот и в эту минуту, испугавшись до спазмы в животе, он как - то успокоился, почти смирился со своей участью, чтобы не уготовила ему судьба, и ушел в себя. Он перебирал в памяти поэтические строки изгнанного из страны Советов поэта и вдруг, потеряв самоконтроль, озвучил то, чем было наполнено его сознание. И вместо ответа на вопрос сотрудника КГБ, тихо по - христиански смиренно произнес: "До свиданья, дружок!" И увижу две жизни далеко за рекой, к равнодушной отчизне прижимаясь щекой. Словно девочки - сестры из непрожитых лет, выбегая на остров, машут мальчику вслед..."
Блондин стер добродушную улыбку с лица и серьезно сказал:
- Вы - не трус, как выяснилось. Это хорошо. Стишки ваши я на всякий случай записал, как и весь наш с вами разговор. А теперь вам решать, как вам дальше жить.
- У меня есть выбор?
- Выбор всегда есть у человека до тех пор, пока он жив.
- И какой у меня выбор в сложившихся обстоятельствах?
- Вы можете избежать суда со всеми вытекающими для вас драматическими, если не трагическими, последствиями. Более того, вы можете остаться учителем и продолжать работать в своей школе. И кто знает, возможно, дорастете до директора. В перспективе все может быть при условии, если мы вам поможем.
- Вы?
- Именно мы. Разумеется, если вы согласитесь сотрудничать с нами.
- Я?
- Именно вы. От вас требуется не так много, как вы могли себе уже нафантазировать. Нам не нужны от вас ни подвиги, ни самопожертвование, никто не собирается забрасывать вас в тыл врага, переправлять в Америку к вашей бывшей жене или еще куда - то.
- Но чем я вам могу быть полезен, я всего лишь простой учитель?
- Вы ежедневно общаетесь с коллегами, учащимися и их родителями. Это довольно широкий и весьма интересный круг общения. Не говоря о том, что некоторые родители ваших учеников для нас представляют повышенный интерес к их личностям. Вы догадываетесь, о ком я говорю.
- Нет, не догадываюсь. И с чего вы взяли, что я...
- Согласитесь?
- Да. То есть - нет. Решительно - нет. Я не стану доносить на коллег , учеников, их родителей.
- Подумайте, как следует. Что для вас лучше? Отправиться немедленно в камеру, ждать приговора суда, а он будет в этом случае - на полную катушку, по всей строгости закона. Вы одних стихов в этом кабинете уже лет на пять лагерей наговорили. Если мы все припомним и в прозе, и в стихах, то вы домой - то вряд ли вернетесь, до конца жизни будете лес валить, да комаров кормить в тайге!
Тишечкин почувствовал, как зачесался нос, в том месте, где укусил его комар, вспомнил об укусе на лбу, синяке, порезе на пальце и чувство стыда, собственного достоинства покинули его, уступив место страху. Он промямлил:
- А если я соглашусь?
Блондин опять повеселел, улыбнулся, протянул приготовленную заранее бумагу, подмигнул, сказал:
- Тогда другое дело, тогда вы наш человек со всеми вытекающими отсюда приятными для вас возможностями. Тогда вы можете рассчитывать на то, что мы забудем о ваших ошибках, назовем это так. Ваше чистосердечное признание будет надежно храниться в нашем сейфе, подальше от посторонних глаз. Подписывайте, и я вам скажу, что от вас требуется.
Тишечкин попробовал еще упереться, но было уже не во что, остался лишь страх, ничего кроме страха. Он взял авторучку и поставил подпись, так и не поняв до конца под чем. Но это уже было не суть важно. Тишечкину в тот миг самым важным показалось то, что вошел молчун, пожал ему руку, улыбнулся и сказал:
- Я рад, товарищ Тишечкин, что вы с нами, что мы будем работать вместе. Товарищ Самохина будет с вами контактировать, инструктировать, давать задания, ей вы будете подотчетны непосредственно и во всем, она ведет ваше направление - сферу образования и культуры. Идемте со мной, я вас ей лично представлю.
Он повел Тишечкина коридорами с поворотами, лестничными подъемами, спусками по замысловатому маршруту, похожему на лабиринт.
Самохина оказалась молодой симпатичной брюнеткой с красивыми темными глазами, правильными чертами лица, волевым подбородком, упругим спортивным бюстом в облегающем женском костюме - сером пиджаке и юбке до колен.
- Старший лейтенант Самохина. Вы можете называть меня Раисой Ивановной, - обратилась она к Тишечкину.
Молчун торжественно, как на первом школьном звонке произнес:
- Желаю успеха, товарищ Тишечкин!
Сказал, и вышел. Облегченно вздохнув, свободный, в смысле - разведенный, одинокий Аполон Адольфович остался наедине с Раисой Ивановной. И хоть кабинет в КГБ - не самое подходящее место для подобного рода мыслей, Тишечкин подумал: "Раиса Ивановна весьма привлекательная женщина, не носит обручальное кольцо, или не замужем? Надо бы деликатно выяснить..."
- Вам нравится Бродский? - спросила старший лейтенант.
- Откуда вы знаете?
Она улыбнулась. Посмотрела внимательно на Тишечкина, сказала:
- У Бродского есть одно стихотворение. Оно называется "Одиночество". Оно было опубликовано у нас в стране еще до его ... До того, как он уехал. Вы знаете эти стихи.
- Знаю.
- Можете сейчас прочитать?
- Здесь?
- Читайте, если помните, не бойтесь.
- Хорошо. Я попытаюсь вспомнить...
Он начал читать наизусть. Тихо, проникновенно, не сводя с нее глаз, как на первом свидании когда - то со своей бывшей женой Люсей, эмигрировавшей с виртуозом - скрипачом в Америку. Он смотрел в глаза Раисе Ивановне и дрожащим голосом от волнения, от переполнявших его противоречивых чувств, декларировал так, словно это были его собственные выстраданные собственноручно написанные стихи:
"Когда теряет равновесие
Все сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из под ног,
как палуба,
когда плюет на человечество
твое ночное одиночество, -
ты можешь размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и - кстати - самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности
с глубокими ее могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими ее дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклонятся данности
с убогими ее мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице"
- Гениальные стихи, - вздохнула она.
- Согласен. Гениальные.
- На пожизненное тянут. Или на принудительное лечение. А что вы на меня так смотрите, товарищ Тишечкин? Вы не согласны со мной? Возражайте, доказывайте свою правоту. Смелее.
- Я думаю, Бродский - гений. Он поэт от Бога. Такие поэты рождаются раз в сто лет! Его считают у нас в стране диссидентом, а он просто гений, он пишет, как дышит и не может иначе. Его нельзя запихнуть в привычные наши стереотипы, представления о лояльности, дозволенности, рамки официальной цензуры. Со связанными крыльями высоко не взлетишь...
- Прекрасно. Вот так вы и должны общаться с людьми. Как ваш Бродский - свободно, безоглядно, дерзко, провокационно, если хотите...
- Провокационно?
- Именно, - обрадовалась старший лейтенант, - я рада, что вы меня понимаете, товарищ Тишечкин. Жду от вас подробного письменного отчета о результатах работы по пятницам каждую неделю. В особых случаях, если появится срочная необходимость информировать, можете позвонить по телефону...- она назвала номер. - Вопросы.
- А что собственно вас интересует?
- Все. Обо всех ваших контактах со всеми без исключения вашими коллегами, детьми, родителями детей и прочими знакомыми. Поименно - о каждом. Все с подробностями: темы бесед, вопросы, информация. Особое внимание обратите на вашего директора Родионова и отца вашего ученика Йосифа Михайловича Щеголева. У нас есть информация, что доктор физико - математических наук, молодой талантливый ученый Щеголев настроен эмигрировать на свою историческую родину - в Израиль. Точнее - через Израиль в США. Как новый муж вашей бывшей жены. Это я - к слову. Черт с ним - со скрипачом, пусть там пиликает на своей скрипке, у нас своих Паганини навалом! Жена ваша бывшая - она и вовсе никому не нужна, невелика потеря. Будет там ночные горшки выносить в больнице, это здесь она была медсестрой, а там - санитаркой в лучшем случае. Щеголев - другое дело! Его выпускать из страны никак нельзя. Он серьезный ученый, работает в научно - исследовательском институте, руководит лабораторией, занимается исследованием актуальной темы, имеющей государственное значение и, говорят, далеко продвинулся в своих научных экспериментах. Да его легче посадить, чем отпустить. Такая утечка мозгов нам не нужна. Мало ли что он для американцев может наработать со своими экспериментами! Нельзя его никуда выпускать. Лучше за решетку упрятать и пусть сидит, экспериментирует где - нибудь в Магадане. Впрочем, - это крайняя мера, если у нас не останется других средств воздействия на него. Ваша задача - выяснить его настроение. Постарайтесь подружиться с ним, войти в доверие, дайте ему почитать что - то из своих книжек. Что у вас есть кроме Бродского?
- А чем плох Бродский?
- Для нашего дела сгодится и он. Но лучше подстраховаться, что - то понадежнее Бродского.
- В каком смысле?
- Не все любят стихи, лучше прозу. Я, к примеру, стихи не люблю.
- А зачем же вы тогда просили меня почитать вам стихи?
- Работа у меня такая. Если все будут делать то, что им нравится, в стране будет бардак, как в Америке. А нам нужен порядок. Вам понятно?
- Понятно. Солженицын подойдет? Или Булгаков?
- Оба - антисоветчики, что надо. Дайте Щеголеву обоих, пусть читает, а там посмотрим, что с ним делать.
- А если он откажется?
- Надо сделать так, чтобы не отказался, чтоб поверил вам, что вы от чистого сердца...
- А как вам Бунин?
- Все эти господа из одной палаты - потенциальные пациенты психушки. Всех используйте, предлагайте почитать и Щеголеву, и другим своим знакомым. А детям на уроках больше внеклассных чтений не устраивайте, не надо. Детей надо беречь, это же наши общие советские дети, вам понятно?
- Понятно.
- Вы свободны. Жду вас с отчетом в пятницу, товарищ Тишечкин. Возьмите пропуск на выход из здания.
Она протянула ему бумажку со своей неразборчивой подписью, отчетливо читалась лишь заглавная буква "С"...
Тишечкин уходил, когда услышал за спиной ее голос: "Аполон Адольфович, присмотритесь к пионер - вожатой вашей школы товарищ Палкиной, в пятницу - без опозданий!"
По дороге домой, и дома весь свой 33 по счету День рождения 13 июля 1983 года Тишечкин вспоминал свои странные сны. В этот день он не пошел на работу. Позвонил в школу, сказал, что ему нездоровится и остался дома. Вечером пришла навестить его Соня Палкина. Та самая пионер - вожатая. Она принесла торт "Сказка" и шампанское "Советское". "У меня комсомольское поручение от всего коллектива поздравить вас с Днем рождения, товарищ Тишечкин! Товарищ директор хотел лично, грамоту хотел вам вручить. От администрации и профсоюза... Грамоту я не принесла, он ее потом вам сам вручит. В школе. При всех. Когда вы поправитесь. Выздоравливайте, товарищ Тишечкин, а мне идти надо, я тороплюсь на пионерский сбор..." - сказала Палкина и ушла. Тишечкин подошел к окну и увидел, как Палкина садится в новенький автомобиль "москвич" красного цвета. Он вспомнил, что такая машина есть у родителя его ученика - того самого Щеголева Йосифа Михайловича из НИИ энергетических ресурсов, где он занимал должность заведующего научной лабораторией.
"Так вот почему старший лейтенант Самохина велела мне присмотреться к Палкиной..." - обрадовался своей догадке Тишечкин. Он достал из буфета пыльный бокал, вымыл его под краном, поставил на кухонный стол. Открыл коробку с тортом, взял нож, отрезал себе кусок. Открыл шампанское. Аккуратно, без лишнего шума. Наполнил бокал. Сказал тост самому себе: "За мою новую счастливую успешную жизнь назло всем!" Чокнулся с бутылкой, выпил до дна, закусил тортом. Потом еще, еще, еще, опустошив всю бутылку...
Тишечкин пошел в комнату. Не раздеваясь, лег в своем единственном выходном костюме, белой рубашке, красном галстуке, черных туфлях на кровать и до самого утра вспоминал, видел, проживал свои красные сумасшедшие вещие сны. Все семь. Один за другим...
--
Сон первый
Перед школой выстроилась вся пионерская дружина. В центре школьной площадки возле каменного бюста Ленина стояли учителя. Перед строем детей в красных пионерских галстуках молодая бойкая вожатая зычным голосом командовала: "Дружина, равняйсь, смирно!" Нарядно одетые пионеры - мальчики с чубчиками, девочки с белыми бантами - дружно, синхронно выполняли команды. Юный горнист сыграл торжественный сбор. Два барабанщика пробили мелкую дробь. Девушка с лукавыми накрашенными глазами, в помаде на губах, с припудренными щечками, курносым носиком и алым галстуком на шее истерично заорала: "Тишечкин, выйти из строя!"
Маленький мальчик в слезах, школьной форме, красным ранцем, как горбом на спине, сделал несколько шагов на полусогнутых ногах. Пионерский галстук съехал на тонкой шее на бок и болтался, как красный ошейник на тощем щенке. Девушка посмотрела на мальчика, открыла большой красный рот, обнажив страшные зубы с желтым налетом, как у хронических курильщиков, крикнула мальчику в лицо: "Ты не достоин чести - носить частицу нашего кровью омытого знамени!" Курносая сорвала с него пионерский галстук, подняла его над своей накрученной химической завивкой кучерявой головой, как у Ленина на октябрятском значке...
Педагоги шептались в сторонке, качали поникшими головами, как на похоронах. Мама мальчика - Тишечкина плакала рядом с милиционером в красной фуражке. Милиционер подошел к мальчику - Тишечкину парадным шагом, как на плацу, схватил его за ухо цепкими сильными пальцами, как клещами, потащил к матери. Ухо мальчика стало красным, как сорванный с его шеи пионерский галстук. Мальчик поднял испуганные полные слез глаза и увидел злую гримасу на красном лице матери, сползший на лоб ее черный парик, обнаживший красноту хны на затылке. И взмах ее руки с красным маникюром на растопыренных пальцах, как щупальцах сваренного в кипятке рака. Рука с размаху отвесила мальчику звонкую пощечину, оставив красный след на щеке...
Потом была порка милицейским ремнем по голому телу под тусклым светом висящей лампы в ванной комнате с умывальником и унитазом, громкий детский плач и пронзительный визг, красные полосы от ремня на лопатках, пояснице, ягодицах...
И звуки оргии, доносившиеся из комнаты до мальчика, лежащего на животе на раскладушке между гудящим холодильником и громоздким посудным шкафом. Мальчик медленно встал, осторожно на цыпочках прошел мимо ванной с туалетом, звуки из комнаты становились громче, яснее, ближе. Он легонечко приоткрыл комнатную дверь и затаил дыхание. На полу валялось мамино платье, парик, чулки в черную сеточку, милицейская форма с маленькими звездочками на погонах, кожаный ремень со звездой на бляхе. Мама лежала на кровати с закрытыми глазами, раздвинутыми длинными ногами с красным педикюром. На ней была надета лишь красная фуражка со звездочкой, съехавшая на лоб, на животе у нее лежала пепельница, рядом с ней сидел спиной к двери голый милиционер. Он курил и стряхивал пепел в пепельницу на женском животике, поглаживая другой своей волосатой мужской рукой женскую упругую грудь с торчащими красными сосками...
На столе стояла не допитая бутылка красного вина. На белой скатерти в тарелках краснели вишни. На плоской тарелке лежали нарезанные колечки колбасы с кровью. Куски черного шоколада были разбросаны на красных салфетках. Крутилась пластинка под иглой проигрывателя, и звучал узнаваемый мягкий задушевный голос, песня в проникновенном исполнении Марка Бернеса:
"В далекий край товарищ улетает, Родные ветры вслед за ним летят. Любимый город в синей дымке тает, Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.
Пройдет товарищ все бои и войны, Не зная сна, не зная тишины. Любимый город может спать спокойно, И видеть сны, и зеленеть среди весны.
Когда ж домой товарищ мой вернется, За ним родные ветры прилетят, Любимый город другу улыбнется, Знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд".
Милиционер загасил окурок в пепельнице на ее животе. Встал, быстро оделся. Мальчик тихо побежал на кухню, лег на раскладушку, уткнувшись лицом в подушку. Послышались шаги в прихожей. Входная дверь захлопнулась. Мальчик вскочил осторожно на пальцах прошел в комнату. Проигрыватель был выключен. На полу валялись мамины вещи - белье, платье. Сама она лежала голая на животе и рыдала в белую подушку с красными пятнами от губной помады...
В дверь позвонили. Мальчик побежал открывать. На пороге стоял человек с красным лицом, почтальонской сумкой через плечо. Он протянул мальчику большую коробку, перевязанную красной ленточкой. Мальчик развязал ленту, открыл коробку, она оказалась пустой. Почтальон с лицом вампира рассмеялся в лицо мальчику, испугав его своим сумасшедшим хохотом, скрылся из виду, сбежав по ступенькам лестницы вниз, во мрак не освещенного подъезда. Из глубины лестничного пролета, как из болота, доносился его гулкий пугающий до дрожи голос: "Пустота! Пустота внутри! Пустота вокруг! Ничего - кроме пустоты..."
--
Сон второй
Алое маковое поле под голубизной бездонного неба, чистого, непорочного, как глаза юной Люси...
Юноша Тишечкин смотрит на девушку, похожую на его маму, какой он видел ее в детстве...
Люся стоит босиком на траве - красной от смятых маковых головок под ее сильными ногами. Держит в зубах стебелек мака с беспомощно висящей надломленной красной головкой. В руке у нее красные остроносые туфли на шпильках. Она смотрит на него, улыбается красным напомаженным ртом, роняя на траву раненный маковый цветок. Она манит его своей колдовской улыбкой, коротеньким ситцевым тоненьким белым платьем в мелкий красный горошек. Легкий ветерок задрал ей подол, обнажив стройные длинные голые ноги до белых трусиков в красный горошек...
Свадьба. Музыка. Танцы. Веселье. Люся - в белой фате с гранатовым украшением на шее вместо крестика. Она кружится под мелодию "Вальса цветов" Чайковского. Одна. Закрыв глаза. Отпустив красивые руки с длинными красными ногтями, как большие крылья грациозной хищной птицы...
Ночь. Кровать. Жених Тишечкин в белом помятом костюме с темными пятнами от красного вина на брюках стоит посреди убогой комнаты перед кроватью. На кровати сидит, облокотившись на стоящую подушку с торчащими перьями, невеста Люся. Она показывает на жениха пальцем, истерично хохочет, на голове у нее белая фата сползла на лоб, обнажив желтизну длинных волос - до голой упругой груди с красными сосками...
Концертный зал. Аншлаг. На сцене одухотворенный молодой скрипач водит смычком по струнам, наполняя зал завораживающими звуками - то плачем, то смехом скрипки...
Люся с красными розами в первом ряду партера. На глазах у нее слезы, на губах с красной помадой - нежная улыбка. Муж Тишечкин смотрит на нее, сидя рядом. Она не отводит глаз от скрипача на сцене. Тишечкин кладет свою ладонь на ее колено, она раздраженно убирает его руку...
Аплодисменты. Овации. Крики - "Браво, маэстро!". Толпа женщин, бежит на сцену с цветами...
Люся дарит на сцене алые розы скрипачу, целует его в губы, занавес закрывается, Тишечкин в пустом зале растерянно сморит по сторонам, вокруг - ни души, он кричит: "Люся! Люся, вернись! Где ты, Люся? Я жду тебя!" Ему кажется, за закрытым занавесом смеется Люся. Он идет на ее голос, поднимается на сцену, проходит за кулисы, идет коридорами мимо артистов с музыкальными инструментами - трубами, виолончелями, контрабасом, металлическими тарелками, спрашивает лысого старика во фраке с дирижерской палочкой: "Вы не видели мою Люсю? Где моя Люся? Где скрипач с моей Люсей?" Дирижер покрутил палочкой возле своего виска и ретировался...
Тишечкин идет с букетом алых гвоздик по своей улице мимо автобусной остановки, толстой лоточницы с огромным рубиновым кольцом на пальце, продающей мороженое. Она провожает Тишечкина сочувственным взглядом, словно человека, пережившего горе...
Дворник с метлой показывает Тишечкину рукой на силуэт скрипача в его окне. Скрипач водит по струнам скрипки, отголоски ее плача и смеха прорываются сквозь оконное стекло, долетают до улицы, заставляют оборачиваться, искать глазами скрипача, многие останавливаются и находят взглядами музыканта в квадрате оконного стекла четырехэтажного дома...