В тот день я сидел в баре "Магарыч", что между Большим и Малым, и медленно цедил свой Гиннес. Бар был полупустым, в углу на стене светился телевизор, и несколько мужиков в китайском адидасе следили за каким-то футбольным матчем. За столиком напротив, заставленным пустыми пивными кружками, сидел подтянутый сухощавый мужчина. На нём был дорогой пиджак английского твида, белая шёлковая сорочка и бордовые трико, обтягивающие жилистые ноги. Голову его украшала меховая кубанка, что делало его удивительно похожим на танцора Махмуда Исамбаева. Мужчина что-то сосредоточенно писал на салфетке мелким аккуратным почерком. Когда место на салфетке закончилось, он отложил в сторону авторучку, достал из кармана зелёную коробочку, и высыпав из неё пригоршню таблеток, заглотил их не жуя, после чего запив их остатками пива, впал в оцепенение. Так сидел он порядка минуты, а затем позеленев как стяг пророка, замертво свалился на пол. Врач скорой помощи, вызванной персоналом, на мой вопрос "что с ним?" повертел у меня перед носом зелёной коробочкой и сказал, что не стоит закусывать пиво барбитуратами. Не знаю, остался ли в живых подтянутый человек в трико, но забытая им ручка, оказавшаяся настоящим паркером с золотым пером и нагло присвоенная мною, заставляет меня отблагодарить незнакомца и напечатать его рассказ, записанный на салфетке.
С уважением. Профессор Донченко.
Приходилось ли вам когда-либо задумываться о том или ином времени в жизне человеческого общества или той или иной цивилизации? Уверен, что не найдётся ни единого человека, пусть даже самого тёмного и дикого, кому не случалось хоть однажды этого делать. Вы можете не быть профессиональным историком, вы можете вообще не читать книг, заменяя их пивом или водкой, но даже в последнем случае при упоминании того или иного периода человеческой истории в вашей голове всплывают опреоделённые образы-символы, характеризующие это время. Так, когда при мне упоминают древний Египет, в моём воображении встают величественные пирамиды и циклопические статуи сфинксов с загадочными лицами всматриваются в алеющий утренний горизонт. Если я слышу о шумерах, то представляю глиняные таблички с непонятной клинописью и огромные библиотеки, сложенные из них. С древней Грецией ассоцируются у меня изваяния Фидия, коллонады античных храмов, поэмы Гомера и архаичная демократия,с Римом Колизей и древняя аппиева дорога, истёртые временем камни которой помнят подошвы сандалий римских легионов, уходящих завоёвывать славу и золото для метрополии. Средневековье вызывает во мне образы закованных в железо рыцарей, готические соборы до небес и неприступные замки на вершинах утёсов, возраждение --- базилику святого Петра и нетленную живопись Леонардо Давинчи, скульптуры Микельанжело и великолепие Флоренции и Венеции. Думая о семнадцатом или восемнадцатом веке, я вспоминаю Ньютона и Лейбница, Золотой век механики с его хронометрами и музыкальными шкатулками, подзорные
трубы , микроскопы и телескопы в бронзовых корпусах, напоминающие более произведения исскуства, нежели оптические приборы, век девятнадцатый --- это похожие на фантастических насекомых старинные паровые машины, в облике которых ещё так много художественных излишеств, ненужных функционально, но
так необходимых человеку того времени, это сделанная на века мебель в стиле ампир и ажурные хитросплетения стали в мостах и башнях модерна. Разные времена, разные символы, но и в древнем Египте, и в веке девятнадцатом стремился человек тем или иным способом оставить на века след по себе на Земле, хотел, что бы если не он, то хотя бы дела рук его жили в веках, напоминая потомкам об их создателях,и только наше сумашедшее время являет собой пример иного подхода к вечности. Вспоминая о символах нашего времени на ум, конечно, могут прийти и атомная бомба, и полёты в космос, и много ещё чего другого, но как не крути, главным словом, определяющим эпоху, на мой взгляд, является слово "однаразовый". Что оставим мы по себе? Вся эта железная армада машин и механизмов сгниёт, превратится в прах уже лет через двести-триста, мебель и утварь отправятся на свалку ещё при нашей жизни, и, думаю, не один раз, Все эти многоярусные постройки из стекла и бетона либо будут сметены с лица Земли нашими потомками, как вещи устаревшие и ненужные, либо сами распадутся на блоки по мере истления железной арматуры, связующей их воедино. Может быть элнектроника, которой мы так гордимся, переживёт нас в веках?Маловероятно. Устаревая уже не за годы, а за считанные месяцы, современный компьютер начинает превращаться в утиль ещё не сойдя с конвейера, и кремневые процессоры, способные по своей природе сохраняться нетленными вечно, с рассыпавшимися в прах медными контактами и выводами будут казаться будующим археологам не более, чем примитивными керамическими пластинками толи декоративного, толи ритуального характера. Мне могут возразить, что, мол, главной ценностью сегодняшней эпохи, понизив до ранга второстепенного всё материальное, стала человеческая жизнь, и это куда более весомо, нежели все бронзовые канделябры и все эфелевы башни вместе взятые. Что ж, согласен, однако, глядя на историю двадцатого века, что-то мне подсказывает, что подобное утверждение есть ни что иное, как лицемерная ложь человека самому себе в попытке выдать желаемое за действительность. Вот и остануться после нашей одноразовой цивилизации Лишь высеченные из базальта надгробия, да "отлитые в граните" мемориальные доски, на которых, словно на розеттском
камне, после долгой и утомительной расшифровки наши потомки прочтут, что в этом доме родился, вырос и скончался выдающийся селекционер Иван Тимофеевич Огурцов, доктор ботанических наук, или что-нибудь в этом роде. Всякое время стремилось оставить память о себе, всякое время старалось делать на века, старалось уберечь, обезопасить созданное человеком от тлена и распада, и только мы"доросли" до того, что главной проблемой цивилизации стало не сохранение, а быстрая и надёжная утилизация своих артефактов. Полиэтиленовые мешки и презервативы, веками не разлогающиеся в земле --- вот главная забота нашего времени. Умные люди говорят, что без воздействия ультрафиолета, зарытый в почву полиэтиленовый мешок способен по своей долговечности потягаться с гранитной мемориальной доской, но я не химик и немогу утверждать это достоверно, я всего лишь скромный артист балета, вышедший на пенсию в тридцать пять, и теперь, подобно Агасферу, бесцельно скитающийся по свету в своё удовольствие. Однако мои филосовствования несколько затянулись, и пора перейти , собственно, к моему рассказу. По всей видимости классическое балетное образование привило мне тягу ко всему прекрасному, и я, будучи человеком двадцать первого века, тем не менее крайне неравнодушен к культуре прошлых столетий и ненавижу все те однаразовые современные поделки, которые окружают меня со всех сторон. Именно по этому, попадая в Париж, я непременно устремляюсь в музей искусств и ремёсел, где, в окружение столь милых моему сердцу старинных экспонатов люблю бродить в одиночестве часами.
Вот и в этот раз, посетив Париж, я, повинуясь давно терзавшему меня желанию, отправился в свой любимый музей, дабы полюбоваться на механизм для наблюдения за гнилостным брожением. Заглянув по дороге в камеру с перископом и посмотрев ь через него на виды Парижа, я покачал мимоходом знаменитый маятник Фуко, на котором в своё время повесили Якопо Бельбо, и , продвигаясь дальше к своей цели, оказался в зале электричества. Наверное, я так и прошол бы мимо, если бы мой взор не упал случайно на вытянутую застеклённую витрину в форме стола, под стеклом которой ярко пестрела какая-то лента. "Что это за пёстрая лента? Раньше я её сдесь не видел." --- подумал я, и подойдя ближе прочёл этикетку. "Провод Фарадея" гласила надпись на ней. Это был воистину шедевр электротехники девятнадцатого века!Да, теперь уже,увы, разучились делать подобные вещи! Казалось бы, простой медный провод, но сколько любви, сколько старания вложено в него великим учёным! В те далёкие времена электрические провода ещё только входили
в моду, и естествоиспытатели, не имея возможности купить провода в супермаркете, вынуждены были мастерить их своими руками. Но талантливый человек, как известно, талантлив во всём, и Фарадей не исключение. Оплётка провода поражала воображения понимающего толк в высоком искусстве зрителя. Набраннная из шёлковых нитей, она, наподобии дорогого персидского ковра, сплиталась в замысловатый арнамент, образуя местами хорошо видимое изображение британского флага, кое где виднелись так же ирландские и шотланские мотивы, порою же ясно читались строчки из английского национального гимна.
Воистину, такой провод мог сделать только настоящий учёный и патриот! Ближе к концам провода уже женской рукой, по всей видимости рукой жены учёного, были вышиты мулине аккуратные плюс и минус, но даже это вмешательство посторонних рук нисколько не портило красоту провода,настолько он был великолепен! Как зачарованный, простоял я около провода , наверное, не меньше часа, и только луч заходящего солнца, ударивший мне в лицо через оконную раму, заставил меня очнуться от наваждения. Седой угловатый старик пристально наблюдал за мной всё это время со своей табуретки в углу, должно быть, это был зальный смотритель. Но я тогда не обратил на него особого внимания. Как помешанный, выбежал я из музея, забыв даже полюбоваться на механизм для наблюдения за гнилостным брожением, и стремглав помчался в свой номер в отеле. В тот вечер я даже не поужинал, и лиш бродил по номеру из угла в угол с бутылкой виски в руках, непрерывно думая о красоте провода. Так, голодный и пьяный я и лёг спать, и всю ночь грезелись мне то Биг Бен, то Вестминстерское аббатство, То сокровища Индии, воспетые в бессмертных стихах Киплинга. Проснулся я уже далеко за полдень, и не позавтракав и не бреясь, снова отправился в музей. Спустя некоторое время я опять стоял у знакомой витрины, любуясь проводом Фарадея. Наверное, я простоял так на этот раз более часа, когда тяжёлая рука легла мне на плечо. Я вздрогнул от неожиданности и обернулся. Это был тот самый зальный старик, что обычно молча сидел в углу. Был он высок ростом и широк в кости, и если бы не его непомерно длинный нос, то с точностью сошол бы за артиста Жерара Депардье, или, на худой конец , за его брата. . "Простите, Мсье, что осмелился обеспокоить вас", --- сказал он учтиво--- "Но я наблюдаю за вами второй день, и вижу, что вы неравнодушны к проводу." "О, да,мсье, вы совершенно правы"--- ответил я ---"Такую красоту трудно увидеть в наше время! Теперь, увы, уже не умеют делать таких вещиц." "Это верно, мсье" --- он согласно покачал головой --- "Ныняшняя молодёж разучилась ценить прекрасное!Они, словно стадо бизонов, пробегают мимо, даже не повернув головы." Старик тяжело вздохнул и продолжил--- "Им теперь подовай каждый день что-то новенькое, иначе они начинают скучать. Однаразовый век и одноразовые люди!" Казалось, что он вот-вот сплюнет в сердцах на пол, но он воздержался. "Вы как будто читаете мои мысли. Я полностью согласен с вами."--- ответил я "Я чувствовал, что в вашем лице найду единомышленника, но мне почему-то кажется, что вы не француз. Во франции, помоему, уже не осталось людей, мыслящих в этом ключе." --- грустно заметил старик. "О, да, мсье, вы совершенно правы. Я иностранец, я приехал в вашу прекрасную страну из России."--- отвечал я ему. "Из России?" --- оживился он---"Можно сказать, что я связан с этой страной кровными узами, хотя и косвенным образом!" Я посмотрел на него с интересом, и он продолжил --- "Виддите ли, меня зовут Боротино, Пьер Боротино," --- он, на французский манер делал ударение на последний слог--- "Если вам интересно, я с удовольствием расскажу вам историю нашего рода. Так приятно поговорить об этом с настоящим русским!" Я согласно кивнул, и он начал --- "Видите ли, мсье, наш далёкий предок воевал в вашем великом отечестве. Он служил гренадёром в Наполионовской гвардии, и в баталии под Бородино его постигло несчастье --- копьё атамана Платова отсекло ему причинное место. В тяжёлых страданиях он был отправлен на родину, в Леон, и, возможно, это ранение и спасло его жизнь. Так, что если бы не копьё атамана Платова, то мы сейчас не беседовали бы с вами." "Да, но скажите, какже он мог продлить свой род без такой важной в этом деле вещи? Ведь это невозможно!" --- удивился я, но он продолжал --- "О, сударь, в те времена жили настоящие мастера, каких нынче не сыщешь даже в лучших клинниках Израиля! Некий столяр-краснодеревщик по имени Карло Гварнери, судя по имени итальянец, выточил ему из сосны чудестный деревянный член, а местный механик Джузеппе Сизеносе, похоже, тоже из италии родом, снабдил его специальным рычагом, способным пероводить его из одного положения в другое. По семейным преданиям, вещь была настолько искусна, что Жозефина, его жена, женщина набожная и благочестивая, не имевшая мужчин не до, ни после, родив нашему предку восемнадцать здоровых детей, так и умерла с убеждением, что именно таким образом устроено у всех мужчин. В те времена уже вовсю господствавал классицизм, но Гварнери, человек старой формации по прежнему предпочитал рококо, и по сему вытачил член именно в этом стиле. Это действительно великолепная работа итальянской школы, вы бы только видели её. Фаликулы Гварнери изобразил в виде двух морских раковин, а всё остальное в виде тритона, трубящего в рог. После смерти Боротино эта вещь стала нашей семейной реликвией, и, возможно, благодаря ей я полюбил настоящее искусство. Как вы , наверное, догадались сами, корни нашей фамилии имеют русское происхождение, хотя по началу это было всего лиш прозвище нашего предка, ведь после ранения под Бородино злые на язык соседи называли его не иначе как Боротино --- деревянный х.." "И что же, все восемнадцать детей выжили?" --- спросил я невпопад, ошеломлённый этой историей. "Совершенно верно, мсье." --- ответил он --- "Выжили все восемнадцать, и все мальчики! Конечно, в их облике чувствовалось влияние сосны, но как говорят у нас во Франции, неважный кутюрье, но сшито рояльной струной." "Криво скроен, да крепко сшит", --- пробормотал я. "Что вы сказали?"--- переспросил старик. "Нет-нет, ничего, просто по русски это выражение звучит по другому." --- ответил я смущённо. "А как же?" --- спросил он --- "Впрочем это не важно. Знаете, мсье, я нашёл в вас единомышленника, что само по себе чертовски приятно, да ещё вы оказались так любезны, что соизволили выслушать мои старческие рассказы на семейные темы, так что я теперь считаю себя вашим должником и пренепременно должен отблагодарить вас за ваше терпение." "Перестаньте,"--- отвечал я ему ---"Мне было крайне интерестно всё, очём вы рассказывали. О каких благодарностях может идти речь?" Однако он был настойчив, --- "Нет-нет, я обязательно должен вас отблагодарить! Я бедный старик, у которого ничего нет за душой, и, тем не менее, я, как человек, отвечающий за сохранность экспонатов в этом зале, хочу предложить вам, пользуясь своим служебным положением, подержать в руках столь понравившейся вам провод Фарадея." Сознаюсь, я даже не ожидал такой любезности с его стороны" Естественно, что подобное предложение вызвало неописуемый восторг в моей душе, и я, неосознавая, что делаю, кинулся открывать застеклённую витрину. "Подождите, мсье", --- остановил меня старик, --- "сейчас не время. Если кто- нибудь увидит, что при мне вскрывают стекло, я проведу остаток своих дней в картонной коробке под мостом через Сену. Необходимо дождаться, покуда музей не опустеет, и лишь затем вскрывать ящик." "Да,но как я смогу остаться в музее, если закрываясь, меня, как и всех посетителей, попросят освободить помещение?"
"Небеспокойтесь об этом, нет ничего проще!" --- отвечал он, --- "Вы спрячетесь до времени в камере с перископом, обычно в ней никого не находят, а я, убедившись, что музей пуст, трижды прокричу вам козодоем, подзывающим самку. это будет условным сигналом для вас, означающим, что пора выходить. После вы прийдёте сюда, где я буду ждать вас с проводом." Именно так я и поступил. Прийдя в зал, где находилась камера с телескопом, я, дождавшись, когда зал покинет последний посетитель, зашёл внутрь, и, свернувшись как эмбрион, спрятался в её самом тёмном углу. Видимо выпитое накануне спиртное , сутки без еды и перевозбуждение последних часов сказали своё слово, и, непомня как, я провалился в тяжёлый сон. Мне снилась Бородинская баталия, и страшный атаман Платов с огромным копьём наперевес отсекающий мне , хохоча, причинное место. Незнаю, сколько я пребывал в забытье, но через какое-то время я очнулся от ужасного гортанного крика, доносившегося из музея. Я сразу понял, что это кричит козодой, хотя ранее никогда не слышал его. Да,я думаю, что вряд ли этот крик можно было бы с чем-нибудь спутать.
Так кричать, без сомнений, мог только козодой , подзывающий самку! С трудом распрямив затёкшие члены, я на цыпочках выбрался из своего укрытия, и, убедившись, что музей пуст, двинулся крадучесь в зал электричества. Войдя в открытую дверь, я увидел старика. Он находился в центре зала, стоя на полусогнутых ногах, как если бы он справлял большую нужду. Его руки были расставлены в стороны и отведены немного назад, а лицо запракинуто к потолку, так что мне виден был только его острый кадык. Перебирая согнутыми ногами он медленно вращался вокруг своей оси, издавая при этом клокочащие звуки. Затем, вздохнув неожиданно полной грудью, он пронзительно закричал. Видимо это и был призывный крик козодоя, который я слышал до этого из перископной. Завершив оборот вокруг своей оси, старик увидел меня, и, не меняя позы, с недовольным лицом сказал--- "Молодой человек! Я кричу козодоем уже битый час, а вы всё не являетесь! Не забывайте, мсье, что я больной старик, и пребывание в позе козадоя не идёт на пользу моему здоровью". Я, смущённо улыбаясь, начал было оправдываться, ссылаясь на плохое самочуствие и низкую слышимость в перескопной, но он перебил меня , ----"Ладно, перестаньте тратить драгоценное время на пустые оправдания, помогите мне лучше разогнуться и перейдём , собственно, к делу, ради которого мы здесь находимся в столь неурочный час." Я подбежал к старику и с трудом разогнул его. Приняв нормальную позу, он заметно повеселел, и по лицу его разлилось выражение блаженства. Постояв так минуту-другую, он достал из кармана своего халата отвёртку, и, подойдя к витрине, сказал, --- "Ну-с, мсье, приступим." Ловкими движениями профессионала он отвернул шурупы, державшие стекло, и поднял крышку витрины. Склонившись над открытым ящиком, старик бережно достал провод Фарадея, произнеся--- "Их было трое, два в Англии, и один здесь, в Париже. Но теперь остался только этот. Два остальных пропали безвозвратно, как это не прискорбно--- во время войны германская ФАУ-2 попала точно в запасники британского музея, где провода хранились в то нелёгкое время, и, увы, от них не осталось и следа!" Старик передал провод мне, и было видно, как у него нервно дрожали руки. Я взял провод у него, чувствуя, что и меня захватывает волнение. Я не мог поверить своему счастью! Провод Фарадея в моих руках! Разве мог ещё вчера я мечтать об этом! На ощупь провод оказался так же великолепен, как и на глаз, он был упруг вмеру, прохладен и шелковист. Я стоял с ним вруках, нежно поглаживая его, не всилах произнести ни слова. "Что, нравится?" --- спросил старик у меня, видя моё волнение, --- "Попробуйте, мсье, понюхать его. Фарадей, делая свою оплётку, использовал в качестве веществ, усиливающих изоляцию всевозможные диковинные ароматические смолы! Великий учёный знал, скажу я вам, мсье, толк в благовониях!" Я, повинуясь совету старика, поднёс провод к лицу, и глубоко втянул в себя воздух. Когда говорят о французской парфюмерии как очём то превосходном, то лишь по той причине, что говорящим это не приходилось нюхать провод Фарадея! Жалкая, бездарная мешанина запахов, более схожая с дешовым освежителем воздуха для туалетов--- вот что такое все эти хвалёные шанели и прочие снадобья по сравнению с тем божественным запахом, который источал провод! Аромат тропических цветов и мускусного дерева перемежался с летним ветром, дующим через цветущий луг, Запах вереска на меловых кручах британского взморья мешался с запахом ночных лилий и свежестью юной прекрасной девы, и сквозь это и ещё многое другое, неописуемое человеческими словами, пробивался лёгкий, едва уловимый аромат амиака! Глядя на моё изумлённое лицо, старик улыбался, довольный. "Знаете, мсье, ведь это ещё не всё." --- сказал он,--- "Если вы попробуете провод на вкус, то получите удовольствие несравнимо большее, даже нежели от запаха. Попробуйте, сударь, вам понравится!" "Но как!" --- воскликнул я--- "Ведь это бесценный экспонат, как же можно брать его в рот?" "А вот так!" --- воскликнул он в ответ, и, быстро, словно лань,( я, сознаюсь, даже неожидал от него такой прыти) подскочив ко мне, засунул конец со знаком плюс мне в зубы. Конец же со знаком минус старик, закатив глаза от удовольствия, вложил в рот себе, и судя по характерным звукам, начал активно его сосать. Я, сочтя подобные действия явно недопустимыми по отнашению к проводу знаменитого учёного, хотел было выплюнуть свой конец, но замешкался,и, о боже, неземной вкус вдруг разлился по моему языку! Похоже было, что боги олимпа влили мне в горло чашу амброзия, радужные круги поплыли у меня перед глазами и чудестные видения предстали перед моим взором! Времена и эпохи, сменяя друг друга с быстротой мельничного колеса покатились назад, и вот, под палящим солнцем Африки, я уже в древнем Египте, и великий бог искусств и ремёсел Тот с головой ибиса, восстав из раскалённых песков , приблизился ко мне с золотым кандилябром в одной руке и нефритовой шкатулкой в другой. "Вот тебе, сын мой, семисвечник, за любовь твою ко всему прекрасному", --- прогремел он ---"А вот тебе нефритовая шкатулка с волшебным снадобьем, принимая которое регулярно познаешь ты красоту мира." Незнаю, сколько я простоял с проводом во рту, ибо время перестало существовать для меня, знаю только, что очнулся я от того, что меня, словно рыбу, попавшуюся на крючок, что-то сильно тянуло вперёд. "Очнитесь, мсье, очнитесь!" --- слышал я знакомый голос--- "Ужже утро, сейчас сюда войдут посетители! Очнитесь, сударь!" Это старик тянул за свой конец провода, пытаясь вырвать шнур у меня изорта. За окном уже ярко светило солнце, и стаи воробьёв ,
радуясь новому дню, оглашали улицу своим чириканьем. Гнев и страх вдруг овладели мной, мне было страшно, что сейчас сюда ворвётся толпа посетителей и изобьёт меня до полусмерти за моё поведение, и я был в ярости от того, что у меня отняли моё видение, лишили меня той неземной радости, которой я не испытывал никогда ранее, и, возможно, не испытаю никогда в последствии. Бросив на старика взгляд, полный ненависти, я стремглав выскочил из музея, и, неостанавливаясь, не разбирая пути, помчался куда глядят глаза. Так, неведая дороги, бежал я , наверное, много часов и Очнулся уже где-то В совершенно незнакомом мне месте. По ругани пьяных матросов я понял , что это Марсель. Однако, мне пора заканчивать свой рассказ, тем более, что место на моём пергаменте уже заканчивается. Скажу только, что после того случая перепробовал я уже много проводов, но все эти современные поделки, увы, не идут в никакое сравнение с проводом Фарадея, который дала попробывать мне судьба. Правда, справедливости ради следует признать, что шнуры Уфимского кабельного завода, при непрерывном их пожёвавание в течение нескольких часов, дают некоторый эффект, но он, само собой, несравним с тем, что мне довелось испытать в парижском музее искусств и ремёсел. Ну всё, заканчиваю, ибо великий бог Тот напоминает мне, что пришло время принять его таблетки.