Донести мысль не споткнуться, зажмурив глаза плюнуть в потный потолок:
-Нате, подавитесь пушечным мясом, филейные грудинки на старой скотобойне.
Да, у неё наверняка есть история у этой старой, заброшенной фабрики смерти.
А какое моё место, ни здесь, не там. Любящий отец, продающий себя на далёкой чужбине и посылающий сладкие леденцы любимой дочурке. В почтовом ящике забытые ошмётки так надоевших реклам. Мистер Фикс продаёт этот продукт уже не первый десяток лет. А что вообще говорить о нас здесь, задавили, заплевали, затоптали. И сколько можно стрелять тянущимися руками, причём тут Рафаэль. Генри Миллера на всех не хватает. Рыла вместо лиц, икра, бёдра, подтасовка старых образов. Учат штопать ржавым железом по горячему песку кровью. Горячечное реле времени, остановившееся на паузе длинной в единицу не состоявшихся надежд. Похитить, похоронить, снова раскопать. И по мозгам, набором слов, набором фраз. Гарсон рюмку табака в солнечное сплетение вестника подсознания. На выплюнь мою коматозную жвачку из моих заржавевших на ветру лёгких. Когда-то я тебя слышал горькое повествование того, кто не здесь. Да, кстати в шахматы играть совсем разучился. Причём здесь ладьи и ферзи, пешки идут вперёд отшумевшей фалангой 41-го года. Квадратный метр пространства на съём длиною в год, и кто же тебя туда загнал как не ты сам. А потом говоришь видения. Звонок другу в два часа ночи, в эфире Том Вайтс, ну и молчит крокодил Гавайский. Сколько можно Берроузом по Керуаку. Ну почему не стиль Франции Людовика 14, к примеру, причём здесь американская депрессия. Не научили тебя дёргать за рычаги, внештатным сотрудником, и ты как целлофановый пакет щенишься по расплавленному городу, когда-то знал, кто есть кто в Израильской журналистике, но господи, причём здесь Кинерет. Мадам, к вашему лицу идёт корнет, а ни этот кортик с фирмы Кубрика ужасов. Ну да, конечно же, подарок Мисье Завулону, да где-то там по дороге к Кинерету молились Звуву. Но я вас там, увы, не встречал. Ах, да, совсем забыл вы всё о том же. Не мучайте себя, засуньте меня в соковыжималку, у вас же такое качество принта, обалдеть можно.
-А что та лиса, не заходила?
"-Да вот появлялась недавно, да черепашки на коже Адама потрясли её друга",
-ну, ничего, для Евы другую субординацию подберём.
- А как там элита, всё в тех же солнечных башнях поживает? Да, чешет круг вокруг истлевших иллюзий. Мечты бред, любовь наваждение, всё сохнет в яично-жёлтых разводах мочи на улицах нашего забытого временем города. А ведь когда-то здесь всё начиналось. И караваны, и верблюды и строительство первых банков. Было и сплыло, теперь мы здесь, что-то ищем в этих смешных капителях стиля . Исполняем эротический танец протяжённостью в вечность. Избегаем коммерческих столпотворений, ну слишком много щелей в наших старых домах и ветер вытаскивает нас оплачивать забытые счета. Что мы против килобайтовой памяти машин, лишь хмельное движение, попытка сунуть тонкие конечности в круговерть вентилятора. Понимание друг друга через картинки, старые колоды забытых карт Таро, узнавание знакомых черт лица через лики Агни Йоги. Ашрам "Дуг-па" - община одержимых. Познаём через тонкие листья сущность всего живого, на обломках и ржавчине. Лечим прану, уже столько лет. Пока кто-то не срывается в новое рождение. Лёгкое головокружение, захлёбывающегося в своей крови тезки Безухова, Робеспьера. И, конечно же, старые тряпки, замоченные в дубильном растворе, сопровождающие любые революции. В Европе только испанцы догадались загнать мелькание алых полотнищ на арены корриды и на холсты полотен, зачем бередить раненого зверя. "В данную единицу времени" - хлеб копирайтеров, трансляция ежесуточная по всем каналам телевещания. И уже человек в эфире, или эфир в человеке. Ну да Онегин и. Де Каприо - одно лицо, а соседка Просковья Вездесущая так напоминает кого-то из среднелатинского сериала. Когда-то она собирала незабудки и утонула в моих воспоминаниях, а он играл на гитаре, и ушёл дорогой Дзэна, и игрушечные олени кабарга направляют его путь. И я уже много лет пишу исповедь геккона. Только вопрос кто и чью историю пишет. Скорее мы оба переписываем одну и туже историю. И он смотрит на меня с потолка, взирая с верху вниз, и я ему вторю снизу вверх. И наш творческий союз направлен вверх. И мой геккон вспоминает, как Емеля Лукьянович собирал земляные орехи. И я вспоминаю царские обители и заиндевевшие окна на леденцах принесённых снаружи и покрытых изморозью. Причём здесь Ашер. На улице на жеребце в наколках вижу растворённый во времени силуэт Наташи Ростовой, собирающей грибы на картине Репина, в то время как грачи летели по своим только им ведомым делам. "Циклидка дарит цикламен в вазе с цикладоном циклиде" - холст неизвестного художника конца неизвестного века как эпитафия к монументу Эрнста Неизвестного. В городе населённом аброкадабрами легко испачкать пунцовые перья в сиреневом мазуте. Осталось только заселить эту печальную обитель вальяжными махаонами, собирающими валежник и в центре композиции посадить великое древо Израиля, окутав предварительно буйные корни чёрным целлофаном "исрапласт". И как награда за долгий поиск появление на горизонте Ангелаиды Степановны. Её манящий бронзовый бюст, её монументальные персти, её переливающиеся бронзой надкрыльев майского жука очи, возносящиеся через время и пространства в направлении Гондваны. Локти, упирающиеся в тяжело чугунный постамент и ноги не знающие покоя, которые и в давке метро и на крытый рынок и на чартерный рейс Монпарнас. Де Булонь. И когда мы встретимся, она подставит свои томно отлитые губы как зюйд-весту, обнимет меня походкой Петра Великого, прижмёт как букет морских лилий и превратит меня в такой же бюст, как и она сама. Мы чиркнем спичкой у случайного, запоздавшего прохожего, придётся наклониться с высокого постамента, и даже не обратим на гримасу ужаса на лице несчастного. Мы сольёмся плазмой далёких Гималаев и соорудим Квазимодо-Франкенштейна где-нибудь между Рейном и Сеной. А когда он вырастет, купим ему весёлый БМВ, сделав его частью механизма гордой машины!