Здесь холодно. Одинокие заголовки газет закрывают лица прохожих тонкой паутиной увядших слов. По парадным подъездов прячутся эксгибиционисты и дамы в чёрным ищут путь в светящихся неоном кнопках сотовых. Путь к спасению. Я пью чай, пепел летает по комнате, щекочет моё дыхание. Мечта о свежести, о Натали в белоснежном бальном платье и о мне самом ведущем её стройное тело среди уносящихся ввысь коллонад, век восемнадцатый. Век двадцатый, слова из тысячи листов испещрённых точками чернил переводятся в электронный формат. Рука машиниста направляет процесс в нужное русло. Манекены типографии начала века в фойе ведущего газетного концерна. Не уж-то я чем то похож, неужто дым иссушенного сорняка излечит тебя лежащего ничком на городской свалке. Завтра город проснётся в новом свете, и на какое-то время исчезнет притягивающая, манящая глубина подворотен, резкий запах мочи на его улицах, исчезающий облик дворовых котов. Город превратиться в деловой центр, кишащий пришельцами в поисках повседневности. Но вечером всё меняется, те которые придерживались весь день своей маски срывают её подставляя подкожье вечности. Здраствуй пробуждение, щекот кончиков пальцев по раскалённой клавиатуре, руки Микеланджело, не поймёшь к чему тянуться, к запретному плоду или к Богу. О Элиягу, табу народа с историей в пару тысячилетий, что вам плейстоцен, ваша истина превыше всего. Радиация космоса стучит в моём сердце, этот стук я выплёскиваю на раскалённые шинами мостовые. О чарующая соседка где ваша вуаль, и где цокот колёс подъезжающего дилижанса, я готов отдать всё чтобы подать вам руку на коварных ступенях вашей кареты. Вместо этого я спрашиваю, не носите ли вы газовый балончик в полупрозрачной тишине ночи. Аэрозоль надёжная защита, всегда пощекотит раздувшиеся ноздри запоздавшего домой извращенца-эксгибициониста. Люди отправляются за вином, привычно с точностью до механически отображённого движения, через какое-то время нежный слой пыли оприходует себе место на покатых формах бутыли. Всё уходит в лету, пустые разговоры в бессонной ночи, пляшущие тени на высоких потолках. Музыка всё та же в изменённых формах. Ртуть градусника скачет стремясь к 36.6. Лампочки освещают осунувшееся лицо под наслоением времени. Пьер Безухов безучастно наблюдает сцену пушечного мяса одной из царских дивизий. Туристы восхищаются памятникам Берманде. Площади Рима проглатывают толпу за толпой льющихся в горьком привкусе фраппэ туристов. Рыба петушок Хумус спит вальяжно покачивая плавниками в прозрачной сфере заполненной глянцевыми камешками. Кто-то пришёл и напомнил о новом тысячелетии. Грусть, неуспевшего сформироваться в моём мозгу времени. Поток иносказания не заполнит брешь разверзшуюся между нами. Точка ответа теплиться и мерещится в забывшейся тишине. Шины бороздят бесконечные ритмы моего города. Он утверждает что всё дела в ладах не настроенной гитары. Гитара лежит брошенная на ворсе, помнившего тяжесть тел ковра. Она открывается перед ним уставшей от сна гетерой, вместе они внедряют штопор в податливую мякоть пробки. И вот вино бежит по жилам, искриться радугой в молодых телах. Бал в доме облонских отменён, кучера, важно поправляя усы ждут в отлучке. Внезапный ветер принёс горсть потрёпанных дождём листьев, скоро наступит время снегов. В домах на Брайтоне тушат свет. Дельфинарий Тель авива принимает очередной парад сексменьшинств. Центрифуга-качели подбрасывает хлопья желающих запечатлеть неизведанное. Завтра прийдёт она и накроет тебя дыханием своего тела, вместе вы забудите обо всём и даже осражении на Куликовском поле. Тешишься надеждой что к 2000 у каждой коровы будет индификационный номер, жители сонных городов примерят его в своих урчащих желудках. За внешним спокойствием кроется желчь, обида, глаза простреливают дистанцию жестов и ритуалов держащихся в рамках этикета. Во всём этом изъян и ни к чему иссыхающие степи и гибнущие в экстазе самоубийства касатки. Опустись на землю! - взвыла вечерняя звезда, и ушла в поднебесную. Маги ценят утончённость китайских сказок им не важно причитания вашего погрязшего в пустоте города.