Дорский Александер Евгеньевич : другие произведения.

Воющий ветер

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Воющий ветер

   "Никаким мудрецам нашего века не удастся превратить душу человека в таблицу умножения".

П.Н. Сакулин

О том кто юн как сама земля, о бредущих в никуда.

   Эфир молчит. Окись на зубах отдает ржавчиной. Он выходит на бульвар и шагает в неведомом направлении. Когда-то он был юн, как сама земля. Его высокое чело не губили бренные мысли. Он был ребенком. Свободное дыхание превращало в иней изморозь на стекле, оставляя цветастый, замысловатый узор. Тогда он был мал и юн, как ветер только что вырвавшийся на простор из тесной клетки социального общежития. Лица, мелькавшие то там, то сям имели свойство оставлять неизгладимый отпечаток в не израненой временем душе. То было время платонической любви к жизни. Теперь же он бредёт в неведомом направлении и вслушивается в музыку жизни. Но эфир молчит и музы спят. На нём рванные ботинки и грязь, осевшая на них тиной, говорит о прожитых годах не чуть не меньше чем годичные кольца старого вяза. Шнурки как воздушные корни мангрового дерева свисают, касаясь земли. Потёртые джинсы напоминают о Диком Западе, кожанная куртка отливает бронзой надкрыльев майского жука. Столь необычный цвет ей предают пятна плесени и пота, пропитавшего её насквозь. Руку сдавливает фенька, связанная кем-то бережно и с любовью. Она носит лишь следы тоски и увядания. Перстень на указательном пальце готов пронзить любого распростёртыми крыльями двуглавого орла. Браслет в виде змеи стягивает вздувшиеся вены. На шее остро выступающий кадык нарушает гармонию линий тела. Тяжело посаженый лоб свисает над мощными бровями, которые прячут под собой выпуклые веки. Пространство лица разделяет остро торчащий нос, перпендикулярный рту с вечно кривой усмешкой. Борьба противоположностей и Столетней войны оставило на этом лице свой отпечаток. Кончик его уха, отягощённый ношей серьги, впечатан в матрицу бытия, довершает собой портрет, бредущего в никуда. Солнце заливает тротуары портового города. Луч света пронзает кристальные монстры современности, играет в окнах небоскрёбов, и ложится на борт сухогрузов. Массы прохожих вливаются на улицы и растекаются в многочисленных офисах, лавках и мастерских. Их лица плавятся и тонут в общем потоке, хаотичном и лишённом спокойствия. Машины, сливающиеся в один рокочущий поток, буравят вены города. Автобусы, проносясь, оставляют на серых камнях зданий отпечатки измождённых лиц, бросающих тень отрешенности из окон. Визг детей, запах мочи и бензина сливаясь в одно целое, гнетущей атмосферой обыденности покрывают плотью конвульсирующие вены города.

Появление тех о которых мечталось

   Она выходит из заднего дворика одного из домов в нижнем городе. Легко одетая, почти до неприличия. Тяжёлые армейские ботинки тянут её якорем к земле. При её появлении домашние кошки и аквариумные рыбки ищут прибежища в подвалах и норках городской жизни. Она ступает легко, её поступь сравнима лишь с поступью слона в дебрях джунглей. Лёгкая блузка на её голом теле навевает случайно встреченным музыкантам блюз. Её колготки, просвечивающие многочисленными узорами морских чудовищ, не оставляют равнодушными многочисленных похотливых самцов, важно шагающих по асфальтовым рекам города. Но ей противен пресный вкус новой атмосферы и в глазах её глубина морской синевы и песня волн. Она шагает вольно и не спеша, не замечая бренность дня, излучая лучи любви. Похотливые самцы расправляют лучи плавников, играют всеми цветами радуги и нежно гладят взглядами её голое тело, скрытое под лёгким как ветер платьем.
   Бетонные шары на тротуаре, путаясь под ногами, мешают свободной ходьбе. Время подходит к полудню. Птицы, ложась на крыло, плавно спускаются с высоты небес и плещутся в радужных мыльных струйках сточных канав и ручейков. Уставшего путника радует сиё зрелище, всё живое вокруг радуется добычи пищи и борется за существование. Банковские служащие радуются, пропуская через свои руки затёртые портреты своих созидателей и вождей на купюрах.
   Продавцы электронных товаров тонут в экранах телевизоров, облучаясь и купаясь в потоках реклам и новостей. Водители моются в потоках радиовещания и тоже переполнены радостью к жизни. И на фоне этой волны, совершенно не вписываясь в окружающее пространство, бредёт идущий в некуда.
   Я ищу лицо постмодернизма на улицах портового города. Мне дороги эти двое бредущие бесцельно в некуда. На фоне толпы кишащей и мечущей они выделяются как масляная плёнка на кристальной поверхности чистых прудов. Его улыбка загадочна как предсказание Ностердамуса, её глаза как пламя Апокалипсиса. Их руки раскачиваются как мачты кораблей. Они поглощены движением вспять.

Злоключения Сэра Томпкинса в негах современного Вавилона.

   Сэр Томпкинс вышел из пивной лавки, закурив толстую кубинскую сигару. Рекламный щит с ярко-высвечивающей надписью "Мода конца света" остался далёко позади. Лёгкие, пропитанные табачным дымом и пивными испарениями, отяжелённые шумом и гамом ищут покоя в молчаливой тиши окунутых мраком улиц административного центра. В час полнолуния улицы молчаливы и зловещи. Капоты машин, отливающие стальным блеском отражают отблески фонарей и огни убегающего вдаль поезда. Сэр Томпкинс пачкает свои новые туфли из крокодиловой кожи об слежавшуюся пыль тротуара. Носок упирается об разбитую бутылку бренди. Неведомая конструкция чем-то напоминающая ванную стоит посреди тротуара, впитав в себя силуэт БМВ. Стеклянная витрина скрывающая за собой монстра из стальной кожи напрашивается на лихой камень. В глазах Томпкинса сладкой иллюзией запечатяется картина витрины, разлетающейся мелкой шрапанелью на миллионы росистых сверкающих кусочков. Но сладкие грёзы прерываются сиреной пролетающего на бешеной скорости амбуланса. Носок туфля плавно подцепляет осколок бутылки от бренди и по кривой траектории полёта направляет его в конструкцию чем-то напоминающую ванную.

И наконец о воющем ветре.

   Среди миллионов цветных огней я слышу шум ветра. Этот ветер колеблет мачты телевизионных вышек, врывается на закоулки и дворики, выносит мусор в просторы эфира. Он шепчет мне о гибнущей цивилизации. Огни-миллионы глаз следят за его движением; эфир расчищает ему дорогу. Металл из адской плавильной печи вливается в жилы тонущих во мраке тысячелетия городов, накаляет их вены электрическим блеском и становясь сплавом, доселе не изученным, сплавом крови и стали. Скрежет шин, рокот алюминевых пошивок, блеск акульих плавников передвижных саркофагов модернизации. Спицы в колёсах, они же в хрящах и позвонках. Терминаторами не рождаются, ими становятся. И только он, ветер, безразличный и колюще-зловещий несётся вспять, не оставляя за собой следа.

Появление её на фоне постмодернизма.

   Она сказала ему, идущему в никуда: "Позвони, откликнись, дай знать о себе!".
   А что он, повесил трубку, бросил остервенело её на рычаг автомата, выплюнувшего плитку разговорной карточки, надел солнцезащитные очки и отдался полностью в горнило сплава металла и крови. Тысячи мадонн с младенцами пустили слезу в глубины затихших комнат тысяч музеев; тысячи "Мыслителей" склонили свои базальтовые головы в гротеске.
   А что стряслось с ней?! Призадумалась немного и выплюнула его из головы, как комок жевательной резинки, который повис на запотевшем стекле. Проведя рукой по волосам и затмив прядью волос отяжелевшие ресницы, она блеснула чешуей и стальной рыбкой врезалась в гемоглобин витрин и авеню. Сотни стаек баров покрылись инеем, в сотнях бокалах запенилось и забурлило игристое пиво. Молодые официантки, в этот миг, забыв о работе, вытирая руки о замасленные переднички задумались о забытых и не политых цветочных горшочках. Бармены, круто закосав рукава, вдруг вспомнили, что их руки уже давно не лепили в потных блузках и не ваяли в нежных талиях замысловатые пируэты. Кисти сих художников, набухнув бардовой краской, подзуживали незадачливых владельцев к бою. Бычьим взглядом вперлись бармены в нежные станы официанток, заставив их позабыть о не политых горшочках. Но она уже вольно плыла и искрилась сферой недосягаемости, выйдя за черту города.
  
   Сигары из деревни Виткин

Двое потерявшиехся в придорожной литоралли и чем это чревато для чистого разума.

   Провинция, серебрясь и пылая первыми предрассветными лучами, ложилась под колёсами шин нежным розоватым лоном. Сверкающий остов спортивной модели двухколёсного монстра растворялся в разряжённом, струящемся миллионами прозрачных струек воздухе. Двое, одетые чешуей странствий, взнуздав извивающееся чудо неслись прямо по ветру, оставляя за собой блёстки пыли, ложащейся ровными пластами на раскалённое свинцом шоссе. Их шлемы, окисляясь в свежем утреннем воздухе, казалось, срослись с чёрным остовом кожанных плащей, гармонируя в полном сочетании с рвущим узды и дышащем паром стальным жеребцом. Клод с Лоренсом далеко оставили за собой бьющийся в агонии портового смрада город, двигаясь по наклонной вниз, взглядами, устремлёнными по кривой плоскости в жерло пространства, пытаясь догнать время безоговорочно уходящее вспять. Навстречу им неслись лавины, блестящих синим пламенем плавников, стаи электрических скатов дорог. Тяжелогрузные остовы китов, то и дело приходилось обгонять на полном опасностей пути с огромной скоростью. Переход на последнее, второе дыхание было принято сделать в заводи под названием деревня Виткин. Свернув с центрального Гольфстрима, Клод с Лоренсом попали в область прибрежной литорали. Деревня, собственно говоря, придорожный фундук, жила по законам отливов и приливов. Работавшие в нём оставляли своих "крабов" времени и свободным ветрам. Привычные к условиям приливов и отливов, остовы их панцирей выделялись на фоне меняющихся красок, постоянно меняющихся обитателей шельфа. Остов фундука коралловым рифом завис, возвышаясь и привлекая зазевавшихся неоновым свечением пучин. Лоренс и Клод причалили, когда солнце было уже в зените. Их сапоги фирмы Харлей бросили якорь в мягкий ил наносимого ветром шлака. Бросив своего морского конька на произвол судьбы, спешившись, они зашли внутрь фундука. За стойкой бара никого не было. Продавец, бросив лениво взгляд на львиную шевелюру и заросшее бурыми водорослями лицо Клода, отмахнул от себя листок свежей газеты в сторону. Летучей рыбкой листок на некоторое время появился над поверхностью стойки и исчез в свечении бокалов и склянок. Лоренс заказал бокал пива, отливающего Саргассовым морем, в то время как Клод проголодавшись, взял порцию спагетти, цепляясь за бороду морскими червями, оно преображало его хляб в остов затонувшего корабля.
   Парни решили закурить, и к их услугам были предоставлены тонкие голландские сигары. Через некоторое время клубы сизого дыма лёгкими медузами взмылись к розовым сводам, и там разбившись о своды здания, разорванными клочками начинали оседать на дно.
   Мягкий шоколадный аромат щекотал органы обоняния затаившихся в глубине мурен и акул. Пару посетителей перестали на время смачно чавкать, но застывшие студёнистые глаза их не выражали ни каких особых эмоций.
   Она вплыла плавно, и не спеша. Сев на высокую табуретку и заложив ногу за ногу, пробежала глазами по многочисленным афишкам и рекламкам и остановившись на сценке спаривающихся носорогов, призадумалась. Эта рекламка как ни странно кричала о кайфе от жевательной резинки.
   -Пожуёшь и сразу почувствуешь себя носорогом, подумала она про себя. Два здоровых мустанга, сидевших слева от неё, вдруг привлекли её внимание. Особенно тот, который моложе. Нежно, с головы до пят, пожирала она его стан, на каких-то пару минут, показавшихся ей вечностью, взгляд её задержался на его торсе, плотно-облегающие джинсы, выделяя ягодицы, подзуживали её как муху ЦЦ. В мечтах её язык виноградной улиткой буравил себе путь, оставляя слизкий след на неровном как морское дно теле. В её воображении она захлёбывалась как мурена, поглощающая голоуторию. Этот червь извивался и бешено конвульсировал в её плотно сжатых губах. Влага, потной росой, как на листке росянки выступала там, где ребристые своды деревьев скрывают дупло. Заёрзав на стойке каракатицей, томно перевела она взгляд на продавца и, заказав, маленький двойной и шоколадку под кодовым названием "Фабрика грёз", хищно нацелилась на лицо Лоренса.
   У тех двоих разговор явно не клеился. Сигары, потухшие в пепельницах-мидиях испускали тонкий дымок, таявший и растворяющийся в мареве бликов и теней. Клода давно уже привлекала шустрая каракатица, неприлично ёрзающая и шевелящая бёдрами на своём стуле. Но казалось бусинки её глаз, висящие на стебельках устремлены вовсе не на него. Лоренс, допив пиво, на закуску возжелал именно такую устрицу ту, что сидела справа по курсу. Тайно догадываясь о причине неклеющегося разговора между друзьями дама решилась первой отдать швартовой. Пятясь боком, она подползла к Клоду, к тому, кто сидел ближе, и бросила якорь наваждений в его бороде, несмотря на то, что извивающийся жгут макарона, запутавшийся в ней, оставлял бреш сомнений и выводил её из самообладания.
   Начать крутой разговор с банальностей типа кажется я вас где-то..., или нести чушь в таком духе, казалось не достойным внимания. Поэтому она просто сказала:
   -Сэр, спагетти вам вовсе не к лицу!
   Лоренс, допивший к этому времени бокал пива, чуть не захлебнулся в собственной слюне. Его мощное ржание заполнило оставшиеся пустоты в желудках редких посетителей. Клод на сиё безобразие рявкнул лишь:
   -Что давно овса не жрал, скотина! Вези его тут как мешок с дерьмом через время и пространство, а он будет сопли распускать перед каждой каракатицей.
   На что она сказала:
   -Такой учтивости я даже у медведей гризли не встречала, в то время как мне довелось их повстречать в Йолнстоунском национальном парке.
   Лоренс, делая вид что всё происходящее его не касается, процитировал известную фразу, она звучала примерно так:
   -Женщине нужен мужчина, также как рыбе велосипед. В её глазах заискрилось неподдельное любопытство. Плод её возжеланий, который, казалось, почти висел на крючке, вдруг не с того ни с сего выдаёт такое сальто-мортале, готовый в любой миг вот-вот сорваться. Она впилась в него пиявкой и бесцеремонно заявила:
   -Ты ржавая калоша нужен мне лишь только на прокат на одну ночь, после чего тебя можно будет выбросить за борт как штомпованный носок.
   -Заманчивое предложение! А выдержишь ли ты и не истечёшь ли соком морских лилий в эту штормовую ночь, - съязвил Лоренс.
   -С такими как ты и твой шпакляхвостый дружок управиться не стоит большого труда, после шторма вас обоих выбросит на берег безмозглыми губками, а из тебя приятель лично я совью головонога!
   -Да милая, но осьминоги не спариваются с каракатицами потому что, как это не пошло звучит, бояться превратиться в кисельно-студёнистых медуз, так как на их органы осязания действуют губительно все те, у кого подобный цвет глаз.
   -Ну что ж детка ты заключил пари, сам того не подозревая - огненной струйкой выдавила она из себя. На что он не чуть не смутившись спросил:
  -- Так где забьём стрелку, милая, ведь меня с приятелем ждёт дальняя дорога в город Рациональных душ? Кое-какие делишки, но это не займёт больше времени чем кормёжка аквариумных рыб, а вечером я буду готов для магического удара твоих жемчужин!
  -- Если ты знаешь фонтан цветных идей, возле улицы подводных течений, жди меня там, в то время как дворовая кошка поменяет свой цвет! - сказала, как ударила хлыстом укрощённого тигра.
   Лоренс довольно облизнулся, не имея сил скрыть своё настроение, но Клод, прослушав весь разговор ухмыльнулся и сказал другу:
  -- Смотри что бы из тебя не сделали дворовую кошку, а потом не размазали кошачьим дерьмом по сухому асфальту.
   В интонациях его голоса слышалось недовольство древних триллобитов. Лоренс лишь махнул рукой, и указал на выход. За иллюминатором глянцевых окон уже переливался огнями морских звёзд сумрак наступавшего вечера. Соляными столбами высились башни электростанций. Огненные змейки скользили по шоссе уходящему вдаль. Вечерние птицы, ложась на крыло, сливались на фоне песчаной косы серебрящегося вдали моря. Она немножко погадала фибрами души на кофейной гуще и, проделав сложные для непосвящённых мантры, юркой циклидкой скрылась в мутной пелене надвигающихся сумерек. Некоторое время она прислушивалась к рокоту, который удалялся, и сливался с шумом прибоя вдалеке, а затем одна вышла на дорогу и, проголосовав, пульсирующим маяком скрылась в на мгновение затаившем дыхание гребне надвигающейся волны и вместе с ним голландским корабликом растворилась в окружающей тиши.
  
   На пустыре возле фундука бушевал лишь ветер. Пенящимся вихрем всасывал он, брошенные на землю пластиковые панцири стаканчиков от колы и медузы целлофановых пакетов, и гулял пьяным цыганом в русском кабаке в опустевшем коралловым рифом мире. Боясь пропасть дохлой курицей в этом вихре, пегий пёс, вертясь некоторое время волчком вокруг своей оси, попятился в направлении здания. Месяц, скрытый в матовом свечении надвигающихся туч навывал пса на бесконечную тоску, того, кто живёт одним днём. Фундук, затерянный в клокочущем пространстве, ждал продолжения сущности своего бытия, но казался мрачен и угрюм в своём гордом одиночестве.
  

Гастроскопия с целью вызволения персонажей из мира духовных фантазий.

   Мысли рождаются и мысли умирают, они копошатся в моём сознании мотылём, зудят и не дают покоя; чертят тригонометрические фигуры на подплесневевшей корке головного мозга. Два полушария его расходятся как материк Гондвана и серными гейзерами пробивают брешь в раскалённой почве подсознания. Я хватаю первую попавшую под руку газетёнку, мну её как слизистую оболочку и бегло глазами проглатываю её содержимое пенистой струёй бреда. Содержимое кипит и медленно переваривается, не нарушая физио-геологических процессов происходящих в воспалённом бредом воображении. На повестке дня, где-то между строчками колонка о фильме про маленького мальчика, в ней рассказывается о ребёнке, жующем надувную жевательную резинку и о космических монстрах обративших внимание на сей факт. Плёнка жевательной резинки заставляет работать мои слюнные железы ветрянной мельницей, она опутывает собой весь земной шар, заслоняя собой азоновые дыры. Маленький мальчик с раздувшимся аэростатом щеками торчит зашитой пуповиной в центре вселенной.
   Подкоп под реализм произошёл не сегодня и не сейчас. Этот крот вырыл лабиринт Минотавра длинной в век. Мне остаётся бродить по нему ребёнком подземелья с завязанными глазами. Из него я вижу всё что происходит надо мной. Для этого мне не приходится пользоваться перископом. По траншеям мои локаторы-уши улавливают будни от Поднебесной и до пределов Стинкса. Иногда мой нюх улавливает запашок косточки осевшей в земле идеи. Я набрасываюсь на неё как жужелица на кучку разложившегося дерьма. Обнюхав идейку со всех сторон я тащу её в свои мозговые центры туда, где её никто не найдёт. Муравьи служат сенсорными палочками. Навозные мушки и другие дрозофилы передают сигналы тараканам. От них голубиной почтой я получаю сигналы со всех краешков человеческой свалки. Кухни и уборные, задворки и шикарные офисы, даже генеталии, да именно они, не остаются без внимания. Колонии бактерий живущих на них несут сведения во все концы империи. Книжные черви моё лакомое блюдо.
   Бумажная труха оседает на сосульках сталактитах, иногда вызывает мигрень. Компьютерные вирусы живут в симбиозе со всем, что было когда-либо поглощено. Иногда мой Кносос, мой дворец затапливают потоки информации. Но корни древ и трав фильтрируют её, и она фосфорирующими светлячками копошится и шевелится. Только в таком виде я способен поглощать её и слизкими экскриментами оставляю след в своём бытие.
   Слизнячки и гусеницы кормятся ими в гармоничном союзе, разница лишь в том, что одним суждены кармы и превращения, зато другим обеспечена сырость и постоянный покой. Моё воображение целует взасос все уголки земного существования и ночной поллюцией ложится на чистые листы бумаги. Персонажи, бредущие в никуда расползаются по страницам Киплинговскими кошечками, гуляющеми самими по себе. Их самость я ловлю капроновым сачком, но их пути неисповедимы и иногда я встречаю их в своём бытие.
   По воле стихий всё то, что связано с ними, связано со мной капроновой нитью в пуповине, нитью того самого сачка, которым я ловлю их. Бредом наваждений они рождаются во сне, и только лишь разорвав зиготу сна способны вырваться на волю. Некоторое время я гонюсь за ними заботливой циклидкой и пытаюсь защитить их от превратностей изгибов сюжета, но в какой-то момент это надоедает и утомляет мою душу как утробные звуки старого саксофона и тех, которых я носил до этого бережно во рту, я вырыгиваю тонкой желчной струйкой, в то время как других пожираю целиком, не дав им возможности нарушить законы суеты сует.
  

И вот тот долгожданный причал к которому каждый стремиться.

   Когда он, бредущий в никуда, вошёл в этот город цепи времён давно уже разорвали оболочку бренности бытия. Люди, утомлённые солнцем искали пристанища в песках повседневности. В этом городе для жителей время не имело большого значения. Дети не учились преодолевать психологические барьеры, приставая к прохожим в поисках ушедшего дня. Иногда кое-какие изменения можно было заметить по птицам, изменившим свой взмах крыла, или по деревьям меняющим свои кроны. Следует заметить, что генеалогические древа на этом клочке земного шара не произростали. Не было в нём Патриарших прудов, тихих заводей и водяных лилий. Город кормил всех побывавших в нём грёзами и наваждениями. Пища эта, студёнистой амброзией кормившая когда-то богов, доставалась теперь всем смертным, ведь люди жившие здесь, были подобны богам. Многим странникам он служил убежищем от невзгод и пользовался у них популярностью не меньше чем целебные соли земли и морей, гораздо лучше исцеляя чем мумиё - "слёзы скал", и женьшень- жертва Горгоны. В языке коренных жителей, хотя вряд ли кто-нибудь из них мог быть уверенным в этом, отсутствовали понятия поиска и производства.
   Грёзы, рождавшиеся и умиравшие, как ночные мотыльки, успевали за свой короткий век насытить всех жаждущих и страждущих. Мысли служили источником тепла. Он изредка появлялся в нём, его здесь хорошо знали и любили, но вряд ли сей блаженный край он мог считать пристанищем и тихой заводью для своей утомлённой странствиями души. Бушующий, воющий ветер всегда оставался позади, это было единственное место на планете, куда он не проникал. Иногда колющие клочья его вражескими лазутчиками оседали в полах его пиджака, едкой кислотой вгрызались в кожу, но после непродолжительного пребывания в городе от их присутствия не оставалось и следа.
   В городе никогда не слышали о музеях, и вряд ли нашёлся бы хотя бы один человек, собирающий окаменелости времени, ведь само понятие это не существовало. Зикураты городских театров и аттракционов Соломоновыми столбами высились и видны были из далека. Но жизнь, как видимо кипевшая в них в иные эпохи и в других мирах замерла остовом погибших кораблей. И на мачтах и сваях вздымающихся в небеса часто можно было видеть искавших уединённости. Писатели и художники находили себе здесь пристанище и уют. В среде их вряд ли можно было услышать риторику по вопросам метафизики и теологии. Об этом, наверное, когда-то размышляли те, кто жил когда возводили муниципальные институты, но вряд ли могли они представить себе что гении их творений ожидает печальная участь зависнуть космической пылью в тени времён. Влияния Запада и Востока были здесь неуместны, так как считалось, что координаты эти ушли в бытиё вместе с навигацией. Дети, ловя инстинкты совпадений и несуразностей, слепо доверяли созерцанию огня, мельчишащее пламя его в народе называлось безвременником осенним. Никто не знал откуда пришло это название, и какая тут связь с огнём, но как ни странно, атмосферные условия позволяли добывать огонь лишь тогда, когда корни деревьев оповещали об осени. Тогда город замирал в экстазе танцующей феи. Искавших уединённости гроздьями винограда срывали с насиженных мест на обителях прошлого. На центральной огнеупорной башне языки пламени оповещали о наступлении торжества. Свечи, сделанные из бетонной накипи и собранные с раскалённых под солнцем зданий, зажигались при помощи бельевых верёвок. И тогда город нельзя было сравнить даже с блеском глаз Орлеанской Девы. К слову сказать, эта дева покоилась на кладбище мысли, которое, как было заведено, находилось за чертой города. Иногда приторносладкий трупной запашок с него, загулявший по оплошности в чертах города, туманил головы людям с залежавшимися идеями. О блеске глаз Девы рассказывали те, кто иногда рылся в литературной свалке, находящейся тут неподалёку от кладбища мысли.
   Иногда дети, заразившись, роясь и копошась в местах особого скопления прошлого приносили в город бубонную чуму вседозволенности. Кое-кто ещё помнил как после одной из эпидемий полгорода скрылось в неизвестном направлении. И только один человек знал об их дальнейшем положении в плазме судеб и перевоплощений. Поэтому особенно усердствовали матери, задолго до наступления поры празднования огней, выбивали и вышинковывали дурь анархии из своих пронырливых и незадачливых детей.
   Праздник огней фейерверками ложился на лица обитавших здесь. Театр сиюминутности менялся на громадную авансцену жизни. Если бы кто-нибудь додумался проследить все закоулки города грёз одним разом, то его взору представились бы бесконечные подмостки и постоянно меняющиеся декорации. К этому здесь относились довольно просто, не придавая особого значения происходящему. Диалоги и монологи сменялись риторикой, а если кто-нибудь боялся клаустрофобии, то он просто выходил к основам огнеупорной башни и читал вслух. Читающих людно вслух иногда с охотой выслушивали, но если на душе было пасмурно, могли просто не заметить. Однако те, которых упорно не замечали, своим упорством превосходили Диогена, застрявшего в своей бочке в тени времён.
   Поэтому когда он вошёл в город, бурлящая суматоха вокруг не сбивала ход его мыслей. Иногда ход его мыслей опережал ход событий, в таких случаях ему ничего не оставалось делать как предаваться общему течению. Город всегда радушно принимал его, и он знал это. И шёл не спеша, иногда, по ходу дела набивая трубку, которая всегда без дела и просто так болталась у него в ксивничке.
   С поисками табака..., наверное это было единственное место во вселенной, где не возникало с этим никаких проблем, нужно было лишь поклониться земле и собрать траву, ту , которая пожухла. Курящие, приходившие сюда, имели то преимущество, что после нескольких продолжительных затяжек легче было влиться в происходящее, если таковое имелось. И когда он закурил, всё вокруг закружилось в бесконечном вальсе бостон, даже то, что не имело свойство кружиться. К слову сказать, праздник огней уже начался, и огни, сливаясь в китайских дракончиков, принимали деятельное участие в его воображении. Возле фонтана цветных идей, у памятника Рациональным душам, уже толпилось городское общество, если таковое имелось. Когда он их увидал, искра сомнения закралась у него под мышкой. Все ждали чего-то, что к правде сказать периодически имело место случаться. В памяти долго мытарствующих по свету пришельцев из вне, это место называлось не иначе как Город Рациональных душ. Но если бы догадаться спросить у толпящихся возле фонтана, что это значит, вряд ли кто-нибудь из них смог дать определённый ответ, ведь города имеют свойство забывать свои сущности, так же как и люди. Сущности же эти кроме снующих мимо, сами они не помнят. Жители же города имели связь с рациональностью постольку, поскольку винокур с куревом. Когда же он подошёл ближе, по всему было видать что здесь его любят, нежно и не спеша. Виртуальная любовь в среде празднующих была наиболее почитаемое занятие. Выражалась же она или в словах или в мимиках окружающих, правда, к сожалению для первых, но вовсе не для совершающих, любовь эта имела свойство переходить в обычное состояние. В таких случаях им напоминали о существовании цветного фонтана который, разбрасывая гамму огней на сплетённых телах, добавлял весёлость праздника. У пилигримов это место было излюбленное в городе. Когда он вошёл в атмосферу радости тело его уже несло душу в гущу сплетающихся страстей. Оргия жизни била в нём ключом и, поглощая жадно ртом чьё-то горячее дыхание, он чувствовал электрические токи пронизывающие его от головы до пят. Ему было всё равно что чьи-то губы щекотали пятки и фигурные руки гладили его промежности. Огни и брызги лишь воспаляли его, завершая цепь естественности. А в это время фейерверки довершали свою работу, обжигая покатые своды Тосканских колонн, играя на глади их стволов и освещая Тевтонскую геральдику влитую в узорчатой структуре мрамора. В архитектуре трудно было найти стиль или его преобразование. Ранее не известные Зодчие города передавали свои знания, почерпанные на свалке мысли, ученики в прочессе метаболизма превращали эти идеи в алмазные ожерелья полёта фантазии. Иногда очередной проект, вырванный с корнем из общей кучи привлекал внимание всего города. В такие моменты хозяева спешили закрыть свои кабаки, а в студиях замирала жизнь. Искавших уединённости срывали с насиженных мест и конструкции свай и мачт гнулись под тяжестью наседавших. Сперматозойды замысла подстёгивали и щекотали усиками всё живое. Всё живое реагировало на позывы природы движением вспять и было ощущение что и камни здесь способны порождать. Город отбирал самые удачные замыслы и хоронил их в своём лоне. Результатом всей этой суеты являлось причудливое очертание его, казавшееся незнакомцу фантасмагорией сна. Процессы мучений поиска происходили повсеместно и непрерывно, но в особые моменты фаза стояния на ушах захватывала все сферы городской жизни. Поэтому никого здесь не удивляло причудливое чередование балюстрад, колонн и шпиков готических кафедралов; римских мощённых улиц с эстакадами скорости; греческих портиков с ажурностью барокко. Каждый здесь выбирал себе условия жизни соответствующие его восприятию ритма и темпа. Уставший от всей этой чертовщины, поспешно натягивая материю одежды на свежее и мокрое тело, машинально поглаживая чью-то плотную грудь и отводя руки, мешавшие ему довершить цельность линий на брюках, он, перекинув ноги за бортик фонтана, оглянувшись и осмотревшись спрыгнул вниз. В городе в тот момент прибавилось ещё на одного упавшего вниз. И как всегда, выбрав ведомое только ему направление, растворился в своей сущности, силуэт его ещё долго выделялся на стенах городской ратуши. Всем было невдомёк поинтересоваться о его планах, в этом городе это было бы также не уместно как спрашивать о направлении воющего вне стен города ветра. В тот момент, когда часы на ратуши пробили себе в такт, он исчез из города навсегда.

В поисках утраченного, о том как мегаполис сбивает

с пути уставшего путника.

   Они мчались довольно долго, до тех пор, пока мелькавшие тени, смешанные одной волнистой чередой, не сменились пыльными рельефами приближающегося мегаполиса. Лоренс, довольно тщетно и безуспешно пытался перекричать несущийся на встречу ветер, но на большой скорости разговор против ветра не клеился. Особенно раздражал его запах табака исходивший из кармана промокшей насквозь куртки. Мотор изрыгал синеватые облачка дыма в тускнеющее пространство. Уже виднелись выступами надвигающихся скал отроги небоскрёбов. Солнечные зайчики бесясь, каскадируя и делая пируэты ложились и разбивались на сверкающих касках двоих. Эти двое не подозревали что давно затянуты шелковой ниткой паутины в недра всеобщего коловращения. Этот город в своей ипостаси смахивал на империю Рациональности. Вполне вероятно это было то самое место про которое говорила незнакомка, и хотя перед началом пути Клод что-то жужжал насчёт хорошей пивной возле фонтана, Лоренса по прежнему глодали сомнения. Он знал, не отдавая себе в этом отчёта что она придёт. Но хотя его предвкушения ночи можно было сравнить лишь с мечтаниями чабана перед закланием барана, неясные предчувствия разжигали его. Они поглощали его с каждым километром всё сильнее, навевая страх всё того же чабана ошчущающего хруст баранины в зубах волка. Пока Лоренс расшифровывал своё настроение, Клод подогнал машину к вогнутому зданию. Слезая, Лоренс, органами обоняния ощутил знакомый до боли в висках запах кошачьей мочи, но был ли то запах той кошки, которую предстояло найти? Вдруг рекламный щит озарил сетчатку его глаз чётко запечатлевшимися образом выгнутой кошачьей спины. Затаив дыхание, как сетер чующий добычу, и замерев на какой-то миг, Лоренс привлёк внимание проходящей мимо псины. По всему было видно что животное поставлено перед дилеммой и ищет причину вещей между запахом кошачьей мочи, котом висящем в воздухе и человеком вкопанном в землю. Спешившись, Клод, как всегда некстати, вывел человека и собаку из оцепенения. К всеобщему изумлению столбняк покинул также кота, сидевшего на фанерном щите. Всё пришло в хаотичное движение. Собаки и след простыл, вслед за котом. Лоренс, наконец-то придя в себя, накинулся на приятеля с озадачившей того фразой:
  -- Ух, опять стерву прогнал!
   Привыкший к чудачествам друга Клод затянул папироску и сказал:
  -- Это именно то место где можно согреться с дороги.
   Глаза одноглазого пирата, которые были скрыты до этого присутствием кошки, подмигнули им радостью Голивудского актёра. Двое, не снимая касок зашли в помещение. Стойки бара заискрились приливом новых людей. Место оправдывало себя своим названием "Мысли дохлого червя". Атмосфера здесь была гнетущая и действительно отдавала процессами, происходящими в голове червя. Всё располагало здесь к долгому неклеющемуся разговору. Но в то же время это было надёжным убежищем от суеты уходящего дня перед наступлением сумерек. К тому же это было конечным пунктом их путешествия и отсюда в ночь каждый, как было установлено, уходил своим, только им избранным путём. Лоренс, допив из гранённого стакана ободряющий апператив, вышел на улицу первым. Ещё только смеркалось и у него было достаточно времени вглядеться в витрины. Фонтан, по словам Клода, был здесь же рядом, и у странствующего путника не было никакого желания идти в направлении его. Даже за отсутствием людей на улицах, когда жизнь города можно было прочесть по их лицам, Лоренс мог довольствоваться беглым осмотром витрин и афиш. Тщательно изучив бакалейную лавку и проделав недолгий путь, он задержался у лавчонки под названием "Империя табака". Голландские брегантины и кепи морских волков вырисовывались на лакированных пачках; золотые и с резьбой на слоновой кости мундштуки выглядели недосягаемыми музейными экспонатами, вперемешку с отполированными английскими зажигалками зиппо вместе с кубинскими сигарами, выглядевшими артилерийскими снарядами, дополняли этот сумбурный натюрморт. Лоренс ещё долго бы смог блуждать по улицам этого города если бы не внезапный шум привлекший его внимание. За потоком ругани и брани можно было различить едва уловимую внятную речь. С неохотой, отводя глаза от привлекшей его витрины он увидал человека в мундире. Одежда говорила о своем хозяине что это человек видавший виды и сегодня он слегка навеселе. Человек подошёл к Лоренсу и пожав ему руку представился:
   -Вот знаете, хоть и Звёздный генерал, живу обычной жизнью...
  

История и жизнеключения генерала в отставке,

которому довелось дотянуться до звёзд.

   И Лоренсу пришлось выслушивать историю этого человека.
   Он конечно был свободен в выборе и мог просто идти своей дорогой, но следы какой-то отречённости на лице генерала затронули и вернули забытые аккорды где-то в самих глубинах его человеческой сущности. Постепенно вслушиваясь в переменчивость интонации, и смотря на игру мускулов на лице незнакомца, он потерял счёт времени и пространство для него стало прозрачным настолько что бы видеть многочисленные параллельные миры которые неоднакратно влияли на витиеватый узор его судьбы и которые давали чувствовать себя всегда и везде. Для постороннего наблюдателя, окажись по воле случая он здесь, происходящая сценка беседы между этими двумя людьми не вызвала бы особого удивления. Но эти двое знали то что известно лишь белому аисту, вытянув ноги, летящему к далёкому озеру Чад. И крона высокого дерева над их главами заключала союз. История же этого человека была на удивление проста. Какие-то войска, Французский легион, дыхание пустыни безнадёжностью, череда чьих-то смертей и лоскутки экваториальной ночи на учениях, блеск глаз, ритм древнего танца в пламени костра и тяжеловоз с медикаментами. Здесь, ночью, непонятно кому и зачем.
   И всё бы продолжалось так и закончилось бы тихим полубредовым шепотом час не к часу в далёком как Полярная, Авиньоне, за бокалом пенящегося бургундского, не настань день яркий как Тунгуский метеорит.
   -Конечно глупо мне такому сопляку как ты всю душу выкладывать, да вот водочка братец, извини - она мать всем откровениям. Лоренс поёжился как бы невзначай, и лишь лёгким кивком дал рассказчику понять что беседу можно продолжить. В тот день, старший офицер запаса, пользуясь недолгим привалом, лежал под тенью раскидистого баобаба и нянчил бредовые мысли, наскакивающие друг на дружку похлеще чем блохи в шерсти бродячего пса, снискавшего у местного населения умиление способом избавления от докучавших его с утра до вечера тварей. В какой-то момент его рука потянулось было за бутылью с брэнди, но при такой жаре пить было лишь на потеху пятнистым шакалам, да и души живой вокруг раз, и обчелся. Разве что старик Кегель, старый негр, про которого поговаривали что он давно уже вышел из ума, и помешанная на особенностях размножения гамадрилов учёная леди из штата Канзас. Но никакого настроения отправляться на их поиски у него в тот момент не было. Вместо этого он вытащил старый серебрянный портсигар с витиеватой резьбой и, достав сигарету, закурил тяжёлыми томными затяжками. На какой-то момент он представил себе своего деда в Йоркшире, тот часами любил раскачиваясь в плетённом кресле переводить одну за другой дальнобойные сигареты "Жетанн" и проклинать на чём свет стоит мышиное гавно, разбросанное мелкими кучками по всем углам обширных апартаментов. Это воспоминание сделало его на какой-то миг сентиментальным, но ему даже здесь на отдыхе нельзя было отвлекаться от жестокой действительности. Ведь непроходимые чащи кишели непонятно чем, что в общепринятом жаргоне называлось врагом. Новобранцам попадавшим в их часть всегда не терпелось встретиться с ним лицом к лицу и старожилам было уже невмоготу обьяснять что врага то в лицо никто не видал. Зато ночью, утробные звуки, выходившие из леса на просторы саванны заставляли не одно сердце уходить в пятки. В таких случаях он всегда шёл к старому Кегелю и тот не доходя пару шагов до своей хижины срывал перисто-пальчатый лист какого-то растения и клал его к себе в рот, приглашая гостя присоединиться. Потом, пожевав немного растение, завершал акт всегда одним и тем же ритуалом, который заключался в надкусывании подушечки мизинца до крови. Где-то рядом в вольерах бесновались разные из представителей человекообразного племени. Зализывая ранку на пальце, молодой офицер всегда возвращался к своим циновкам, но звуки ещё долго не давали заснуть. Так вот в тот день из глубины чащи, средь бела дня он услышал музыку и она по выражению чувств не уступала Венскому симфоническому оркестру. И в тот момент какого-то провидения он понял раз и навсегда что путь его раз и навсегда лежит туда, где смыкаются кроны деревьев и тропические травы обволакивают путами всю сущность незадачливого путника. В тот момент он узрел, что при определённых обстоятельствах даже вражеская канонада может превратиться в ласкающие звуки вальса бостон, и он понял, что ему суждено воочию встретиться с врагом и поняв его, нанести самое сокрушительное поражение в его стане.
  
  
  
  
  
  
  
  

Фонтан цветных идей возле улицы подводных течений

   Когда с электронного щита на тебя смотрят стальные глаза жёлтого цвета, знай, что пробил её час, она уже здесь. Когда подымаешься по витиеватой лестнице в очередной паб, и с экрана на тебя несутся герои Толкиена, не думай, ты уже обречён. Все знают прописные истины, но Лоренс был уже в городе, здесь, и помнил, он твёрдо взял курс к месту встречи с той, которая так безудержно будоражила его воображение весь длинный путь сюда. Но местность была незнакомая, людям не было особенно большого дела до затерявшегося среди кубов и пирамид. Они проносились мимо него с бешеной скоростью на обтекаемых глыбах и если бы не провидение, он давно бы сбился с намеченного курса. Её присутствие здесь было для него ощутимо ясно, но неосязаемая нить связывающая их двоих, казалось, запуталось в мире ортогональности и витиеватых перспектив. С тем человеком, которого они оба помнили, Клодом, их связывала венецианская маска с орлиным носом. Клод, на одном из безудержных поворотов своей судьбы разбился, его не было здесь. Весть эту ему принёс ветер, ещё по дороге сюда. Колюще-жгучий, он захватил Лоренса на полпути к этому городу, сдавил его дыхание и, застигнув врасплох, дал проникнуть в его подсознание запутанную, странную речь генерала в отставке. А теперь они оба, затерявшись среди бесчисленного множества огней, искали друг друга. Очередной дорожный указатель кабалистическим значками указал ему путь, особенно радовала разделительная полоса грунта и кривая дуга, уходящая вниз, по всей видимости, указывающая на наличие реки где-то в прошлом. - Ага, - подумал Лоренс, там, где река, там и течение. Она ему ещё тогда, смутно указывала на что-то похожее в названии. К сожалению, среди миллионов аббревиатур, встреченных ему по дороге сюда, это сладкое для его души название как-то обветшало и обтёрлось. Но миллионы алмазных брызг от него остались и всю дорогу сюда многочисленные вывески с названиями фирм и компаний втягивали его водоворотом, намекая на разгадку так озадачивавшего его ребуса. Лоренсу было досадно на самого себя, что какой-то глупый смешной указатель сформировал в его мозгу нитью ДНК столь простое название - "Улица подводных течений". Она ещё говорила об ориентире, который бы указывал на место свидания. Реки, ясное дело, давно уже след простыл под железобетонным панцирем города.
   -Но какой полис без фонтана! - эта мысль окончательно успокоила бредущего в никуда. Ведь как он помнил она, также как и он была воспитана в духе эллинизма, хотя к этому пришла иным путём, нежели он.

Когда влюблённые встречаются все воды выходят из своих берегов, фонтаны же остаются на месте.

  
   Его он нашёл там, где и предполагалось в самом центре города. Когда-то весёлая табличка муторно медленно раскачивалась на ветру. По диагонали выделялась глубокая трещина на "Фонтан Ц вет ых ей". Лоренс понял, цветные идеи утрачены, но цветы где-то рядом, а там где цветы там эфемерные женщины с прозрачными крылышками эльфов. И цветы обязательно должны как-то называться на ых. Когда-то в одной песне он слышал что-то такое как волчий жмых. По крайней мере, ему так показалось. Пока он пребывал в недоумении, огромная толпа с видеокамерами и планшетами осклизлых типажей эфирных работников промчалось вслед за каким-то лидером. Лидер шёл явно в направлении рынка, и нужно было обязательно его запечатлеть то с авокадо, то с грушей, то с маленьким подсобным рабочим. Его БМВ явно в кадр не попадало. Через какое-то время толпа промчалась обратно, Лоренс только и успел заметить газон с орхидеями, но кожанно-кованные сапоги пожирающих время их смяли. Он уже давно перестал болезненно относиться к таким вещам, просто был уверен, что цветы, которые они подарят своим женщинам, не будут пахнуть, представляя собой теплично-паровой суррогат, а настоящих цветов они просто не замечают, правда, иногда топчут.
   На размышления по этому поводу тратить время желания не возникало. Наоборот душу Лоренса тревожили загадочные цветы, оканчивающиеся на ых. Когда-то, листая энциклопедию, он наткнулся на такое название: Примитивный сидячий полипых (Nemiana simplex), там же указывалось что это? встречается в местах обитания кумарчикоподобных в эгосимбиозе с ногочелюстями губоногих многоножек. Поли- наводило, как и ного -, на прямую связь с водой. Он вернулся к фонтану. Склонившись над водой, долгое время кроме своего отражения он ничего не видел. Но вот пошла лёгкая рябь, и показалось что-то напоминающее рыбу на велосипеде. Не поверив своим глазам, Лоренс прислонил ухо к самой кромке воды, и услышал нежный голос существа поющего в толще воды "А я рыба, а я рыба без штанов". До боли знакомая мелодия подумал про себя человек.
  -- До чего кривая рожа, - подумала, продолжая напевать, рыба на велосипеде.
   Благоразумнее всего в данной ситуации для Лоренса было, спросить рыбу не знает ли она о существовании где-нибудь тут поблизости сидячих полипыхов. Когда же он спросил эту странную рыбку, произошли на первый взгляд довольно странные события. На второй взгляд они казались вразумительными, и так можно было дойти до 120 взглядов. По дну водовместилища прошлись бурные тени, и всё содержимое выплеснулось коллоидным раствором под огромным водным напором в небеса в виде рыбы, но уже не на велосипеде, а на самом настоящем стратокастере с дистанционным управлением. Когда его перестали удивлять подобного рода события, он вернул свой, когда-то очень даже расторопный взгляд с небес на землю, и увидал множество полипыхов. Они в мирном содружестве сидели на бордюре водофонтаёма и примитивно дрыгали ножками. Миллионы искрящихся водных брызг делали это зрелище не возможным для подражания. Когда же ему удалось ещё и прислушаться, то он услыхал чудесный гомон, который казалось, исходил отовсюду, начиная с письма к Татьяне и кончая страданиями юного Вертера. В этом чудесном гомоне сливались голоса всех влюбленных пар, когда-нибудь выходивших из-под печатного стана. Присмотревшись, он успел заметить, что в глазах крохотных существ были запечатлены их образы. В основном всадники без головы, дамы с камелиями, люди в шляпах, в саквояжах, рыцари в обликах бесприданниц в вишнёвом саду.
   Перечислять всё то, что видел одряхлевший в дороге Лоренс, не представляется возможным. Но то, что в глазах одного из полипыхов отражалась рыба финалистка в фигурном катании можно сказать с уверенностью. По всему было видать, что настоящая встреча с бредущей в некуда ещё не произошла. Лоренс ещё не успел расстроиться, как водный столп, один из семи мгновенно потерял очертания рыбьего хвоста и с большим плеском обрушился на примитивно болтающих ножками полипыхов. Возле фонтана по всему видать делать было нечего оставалось только собрать скромные котомки и отправляться дальше. Огромная тень стратокастера с очертаниями рыбьего хвоста прошлась над рыночной площадью и исчезла в распалённом зноем асфальте. Дело подходило к вечеру...

Краткое отступление

   Всем хочется верить в свою венценосную звезду. Но какая из них та самая не дано знать некому. Кто-то называет их именами муз, кто-то эпонимом местности из какого-нибудь древнего источника, и наконец именами так кому-то запомнившимися. Следовательно возникает вопрос является та или иная звезда той самой. Ведь какое мне дело до Андромеды, просто имя, также как и впрочем до Андалузских священников и до сарацинов. И мы обречны всю свою короткую жизнь блуждать под звёздами, большинство предпочитает их не замечать. Тонкими сплетениями складываются наши жизни, особенно это видно под микроскопом, когда препарируешь очередную плаценту. Так и любые вымышленные герои не могут быть сами по себе, являясь нашим прямым отражением или искажением, смотря с какой стороны на это посмотреть. Создавая их мы можем позволить делать с ними всё-то, что не дано нам в реальности. Старое изложение-повествование ушло в прошлое. Человек эпистолярного жанра, как и любого другого, чем бы он не занимался в соответствии с временными критериями, должен видеть гораздо больше. Эссенция присутствия того или иного человека в твоей жизни стирается, интонации звучащие органным исполнении в твоей памяти исчезают транс-атлантическим лайнером. Остаётся лишь выжженое графически изображение на старой пожелтевшей от времени открытке. Важно лишь понимание пути, одинокого, не кем не пройденного. И это вовсе не изобретение заново велосипеда. Чем больше пройденно на этом пути, тем больше светотеней появляется в твоём измерении, тем больше надломов и крушений. Бешенный танец над ратушами, коммерчискими центрами, кладбищами, долинами, горными ущельями, отвесными утёсами. На каждом витке ты на очередном витке Гегеля узнаёшь себя в лице Геродота, викинга, девушки на картине пре-рафаэлитов, и вчерашний Вергилий уже в лице Фауста, и в облике Мефистофеля узнаёшь Его вездесущего в тебе самом. "-Ах, как замаскировался", - воскликнут господа прошлого тысячелетия. "-Всегда видешь то что хочешь видеть", - откликнуться последователи модных концептуально-психологических течений. И когда Сальвадор Дали наставлял возвращаться к Реннесансу, имел в виду лишь видеть Бога в человеке. И следуя этому пути повстречаешь всё остальное. Понимание вечности в пузырьках на стенках бокала с пивом, солнечного зайчика прилипившегося в углу твоей старой комнаты, морской пены, зацепившейся за прибрежные валуны, девушки Вермеера льющей молоко из кувшина и т.д. И как ни странно детская счеталочка "Камень, ножницы, бумага" и есть тот самый тысячелетиями выработанный философский камень, до сих пор почему-то не найденный. Важные господа современности пытаются всё запечатлеть в звуках, на картонных ящиках, на дорожных указателях, в ритмике танца, превращая всё в цифровое обозначение. Но всё это барахтанье новорожденного котёнко в крынке с молоком. Нарушение гармонии, уход от классики в сторону массово-культового психоза. Под лежачий камень вода не течёт, но она его обтачивает создавая всё новые формы. Мыслитель Родена поражает своей статичностью, являясь тем самым камнем. Следовательно на каждый камень найдетья своя вода, в любом потоке есть свой камень. Лежачий камень конечно раздражает, ведь можно споткнуться, и порой так хочеться пнуть, колоть времени не хватает. И остаётся лишь созерцать глазами природы, живой или неживой формой материи всё ли равно, глазами тысячелетий.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"