Солнечным осенним вечером, в тот самый миг, когда уходит сибирское бабье лето, и его страстная желтизна прощается с нами навсегда, встретил я друга Егорку.
На остановке все спешили по делам. Как-то по особенному яростно и жестоко лез в автобусные ставни советский народ. Трещали портки, вспарывались рукава, загнанными кобылицами хрипели дебелые женщины с авоськами. На диво молчаливые пенсионеры, сжав губы плотно с немыслимой сухостью и белизной, сосредоточенно работали локтями.
Как обычно ослепительно улыбчивый Егорка давки не замечал, а налаживался мечтами вдаль, разрывая могучими руками проход для себя в людском море.
Я хотел ему крикнуть, да потом пристроился в свободный кильватер и пошел следом. Двери закрылись, и мы оказались рядом. Друг Егорка наконец-то заметил меня, хлопнул по плечу с такой радостью, что я бы упал, да не дали.
Глухая стена из чужих затылков, покатых плеч, бесформенных задниц обернутых в драп и ситец, болонь и твид, сжимала тесноту. Оборотная медаль нашего общества явно недружелюбна, настойчиво, поглощающе мертва. Впрочем, глаза их еще хуже.
А друг Егорка ничего не скрывал, его молодость забривали в армию, и он радовался смене обстоятельств в неведении. Его ожидала военная часть, и та незамысловатая взаимная ненависть, которые наши генералы величают священным долгом и почетной обязанностью. И автобус шел на автовокзал, и лоб друга Егорки наискось перечеркивала пилотка с красной звездой.
Лицо каждого призывника удивительно беззащитно. Они будто не знают, что их уже караулит смерть, и одевают пилотки-мишени на голову, гранатовой каплей обозначая свое самое уязвимое место.
Я говорил ему о войне много и безнадежно долго. Я размазывал ее липкий пот, кровь и дерьмо по мыльным пузырям сравнительных образов. Но друг Егорка тщеты не замечал. Его карие глаза, пьющие даль пространств, находили солнце за любыми, самыми тяжелыми шорами. К мерзостям людской жизни он страдал слепотой.
На самом автовокзале царила базарная толчея. Каждый человечек обзавелся собственным набором исключительно нужного материального благосостояния, связывал его в кипы и красочные гирлянды, не отпускал от себя ни на шаг.
Зоркость их глаз фантасмагорична. Любой из граждан видел сразу все, присматривал сразу за всем в мельчайших подробностях. Женщины знали, какую косметику пользуют подруги, мужчины знали каких подруг пользуют их сотоварищи. Бесформенное расплывчатое, словно белый саван тумана облако морали висело над их потными, ежистыми головами. И они курили мораль будто табачный дым, заглатывая ее опаленными ноздрями, пробуя на терпкость вкуса небом и языком.
Мы с другом Егоркой двинулись к веренице буфетов и забегаловок, где в разновес отпускалось насыщение плоти. Вокруг булькали и крякали обросшие жиром утробы, скрипел чей-то гастрит, устаканивалось общественное веселье. Длинные, мохнатые молекулы алкоголя всасывались мельчайшими капиллярами, разлагались на составляющие, и млела кровь, пенилась пузырьками пьяности.
Взгляды хорошо датых граждан становились похожими на прожектора в темное время суток. Будто световые туннели они полоскались в вихрях наклонных голов, скрещивались друг с другом, сверлили дыры в каменных стенах и живой плоти.
А мы хотели разливного пива. Его жжения в горле, холода в груди и тепла в желудке. Мы хотели горечи речной рыбы, разжеванных костей и пустых, высушенных в коптилке глазниц. Нас обуяла жажда.
И вдруг я увидел гитару. Развернутая отверстием голоса к чьей-то спине, она сверкала дорогим лаком, его внутренней темнотой, недосказанностью множества слоев, запутанностью трещин - рисунков. Ее страстно выгнутая дека казалась знакомой, почти что родной. Будто много раз ее и моя души входили в резонанс, уносились туда, откуда все мы черпаем жизнь пригоршнями.
Я вспомнил своего детского друга Игоря. Это был он. Его рост за два десять, напряженную лучистость глаз, огромные руки маятники, непропорционально тонкие кисти и голос. Его голос дышал своей, отдельной от хозяина жизнью. Он запросто выделывал то, что не дозволено человеку, запросто плодил пузырьки иных миров и насыщал их своими причудами жизни. Он раскачивал капельность времени.
Рядом с ним стоял друг Юрка. Они не должны быть знакомы, не могли повстречаться в человеческой тьме. Их разделяла десятимиллионная вьюга. Разность друзей была столь очевидна, что сама природа оделила огромным ростом одного и гномистым сложением тела другого. Единственным, что объединяло их, оставалась яркость. Удивительная яркость жизни, не обремененная думами о себе, собственном страхе перед миром и собой, страхом перед пожирающим нас потоком времени и перевоплощений.
Наша общая встреча была ужасной. Я не выношу большого количества движений. А друзья в припадке счастья терзали меня, словно тряпичную куклу, подбрасывали вверх, хлестали наотмашь. Они торопились принять и втолкнуть мое прошлое в свое отжившее новое. Их смех и радость превратились в ураган, огненный смерч, уплотняющий прожитое время в единый миг взрыва познания. В последний раз мы виделись слишком давно.
Собиралась компания. Словно чудо появилась на свет десятилитровая канистра с пивом и ворох плющенной рыбы. Подергиваясь на нитях взаимных привязанностей, мы двинулись в сторону от гулкой толпы, туда, где не было ни пассажиров, ни водителей, ни заинтересованных, бдительных глаз милиционеров.
Мы шли сквозь производственные корпуса неясного назначения. Мы скидывали свои нелепые маски, обрывали кору их с лиц, вспоминали свои сущности. Мы - люди, которые умеют просыпаться.
А в цехах суетились унылые граждане в рабочих робах, с покрытыми заботами головами. Они копошились в производственных кучах, создавали потребительские товары из самого обычного мусора, творили чудеса мусора и не замечали нас. Иногда кто-то наступал на одну из наших теней и дергал испуганным веком. Ему казалось, что это проделки сквозняка, и хлопающие подряд, в очередь двери лишь случайное совпадение.
В их промышленном мире не находилось места даже для погоды. Здесь не имелось ни осени, ни зимы, и даже весна и лето проявляли себя излишней долей сырости и духоты. В этом мире не росла вездесущая трава, и только клубы дыма, гари, бензиновых паров жили своей естественной жизнью.
Клубы скатывались в шары, пылали энергией, опадали вниз каплями мокроты, кашляли, пшикали, свивались в струи кислотных и щелочных дождей. Если бы Данте жил в наше время, он видел воочию ад.
А мы отыскали вневременной закуток и предались обычным занятиям. Друг Егорка раздобыл над собой кусок голубого неба, играл в пятнашки и облака, разводил в стратосфере ветры и ураганы. Друг Юра сгорбился над чем-то, словно настоящий гном, и его руки лепили из земли странные серебристые нити украшений. Он выращивал колонии из кварцевых кристаллов, превращал уголь в алмазы, раскрашивал золотой россыпью рудные жилы и зарывал клады в землю. Он хотел сохранить красоту до новых времен, хотя сам точно не знал, что это такое Времена Новые?
Друг Игорь творил музыку, а я подбирал слова. Мы давно не любили обычных песен, а сплетали мелодии в ритм дождей, шелест снегов, струны нейтрино, сшивающие рыхлое тело космоса. И все пили пиво, и все ели рыбу, смотрели вглубь и вдаль грядущих времен, теряя себя в лабиринтах эха. А потом пиво и рыба кончились.
Стали бросать жребий, и он выпал мне. Никогда не хочется умирать, но что только не сделаешь для любимых друзей?
В тот час уже не была осень. Скорее ближе к весне, и деревья качали обнаженностью ломких ветвей, еще не наполнив их каналы упругостью влаги, еще не решив, стоит ли просыпаться нынче.
Я наливал пиво для моих друзей не запросто так. Я дал жадному крановщику маленький шарик не ограненного алмаза, пожертвованный другом Юркой на общее дело. А окружающие граждане тем временем поменяли моду в одеждах и смотрели на меня с удивлением и презрительностью. Я оказался для них сер, словно мышь, а они кутались в красочные ленты плащей и накидок с аляпловостью достойной попугайного общества. Я не люблю слишком быстрых смен. Слишком быстрые колебания из стороны в сторону похожи на предательство самих себя.
На выходе из автовокзала ко мне подскочил, маленький, лысоватый и необычайно напыженный мужикан. В его руках торчал сетчатый микрофон, и он без обиняков спрашивал какие прокладки лучше. Я ответил, что знаю все обо всем, кроме этой мелочи и ерунды.
Скоморошистый мужикан подпрыгнул на месте от нетерпения и спросил, сколько будет дважды два. Я ответил четыре, и рассказал ему о судьбе детей его и нашей страны на ближайшие тысячелетия. Все сразу же началось сбываться, упал какой-то там самолет, а хохлы в это время стрелялись из рогатки.
Набежала куча восторженного, сверкающего кинокамерами народа. Они пытали меня о числах, частицах и интерполяциях. Пришлось выдать им знания Аристотеля на корню. Особенно граждан завораживали герметические культы и алхимия металлов. Благодарные слушатели страдали отрыжкой столь стильно и настороженно, что я побоялся рассказать им, как умер Дионис. Вообще не люблю поучительные истории. Тут я рискнул и растворился в воздухе прямо на их глазах.
Второй раз, когда кончилось наше пиво, мы решили вернуться к их человеческой жизни вместе и надолго. Пора отдавать долги. Тогда уж было скорее лето, но необычайно ветряное и пустое. Мы увидели, как остановились проржавевшие цеха, погасли мартены, и совсем разрушился автовокзал.
Остались только дерева. Их аллеи тянулись вдаль за призрачный горизонт, чем-то напоминали наше многослойное, призрачное эхо. Листва в них насытилась небом, а небо обрело вязкую жизненную вязь, как будто пропиталось оно нитями судеб.
В повороте одной из аллей мы увидели грубо сколоченный крест, с висящим на нем человеком. Его рот стягивала плотная повязка из незнакомого нам материала, а руки и ноги были прибиты к дереву гвоздями. Мы сняли его, и друг Юра вернул ему жизнь, чем вызвал удивительный, ни с чем не сравнимый человеческий страх окружающих. Как много они забыли за время нашего отсутствия.
Человек с креста хотел говорить, но под повязкой у него не оказалось языка. Странно, зачем вырывать язык, если рот стянут столь плотной повязкой? И когда я даровал ему речь, он истово закричал, что принес себя в жертву нам, и чудо свершилось.
Вокруг нас собирался новый народ в Новые Времена. В их моду вступили легкие набедренные платки. Даже женщины кормили своих детей без страха и ужимок, не пряча своего молока из груди. Волосы граждан необычайно длинны, сплетены в косы. А сами они худы и воздушны. Неприкрытые вены на их телах сплетались в вязь арабеска, руки открыты и все еще чисты.
Они считали, что мы боги, но кто же убедит их в обратном? Они и сами могут созидать, но даже не пытаются сотворить самое захудалое чудо. Их творения сопряжены в жгут обыденности.
Но эти люди пока еще не брали от жизни почти ничего изощренного. Их не обременяли страхи потерь в завтрашнем дне, их не сжимало комом желание оставить после себя что-нибудь детям и в памяти народа. Пока они лишь играли.
Люди выбрасывали из-за плеч, нечто похожее на резиновый мяч, били его об землю и прыгали за ним дальше, выше. Там в высоте, люди всё еще видели облака, успевали следить за бесконечной игрой призрачного неба. И я заметил, как расправилось лицо моего друга Егорки. Он будто вернулся назад к детскому дому.
Потом запел друг Игорь, стал лепить красоту из тела Земли друг Юра, и мы окончательно поняли, что жизнь еще не чужда человекам Новых Времен. Мы прыгнули с ними вверх к облакам, следуя за Новой Игрой. Мы показали, что тоже умеем смеяться, и плавать в небе, купаться в лучах Солнца.
Но Логос беспощаден ко всему. И пришлось рассказать им, что любые правила усложняются, в конце концов, заслоняя человеческую душу. Любая, даже небесная игра - лишь способ бесполезно убивать отпущенное творцу Время.