История моей смерти

Повесть-сказка

Я теперь рад и благодарен, что все сложилось именно так. Никто не виноват. Никто. Правда. Господь все устроил наилучшим образом.

Глава 1. Я.

Я - Эрик, барон Пламенеющего Сердца. Это не прозвище, просто так называется наш феод: Замок Пламенеющего Сердца. Такой уж у нас герб, алое горящее сердце в серебряном поле, а девиз - "Сгораю в любви". Имеется в виду любовь к Господу. Этот герб заслужил наш предок в давнем священном походе; тогдашний король и подарил ему герб и землю. Собственно, именно замка у нас как раз нет: в нашем маленьком поместье - большой рыцарский дом со смотровой башней и каменной стеной (отец ее надстроил незадолго до смерти и сделал еще один ряд бойниц), снаружи - наша деревня, поля и край леса, именуемого Опасным. Про лес разное рассказывают: говорят, в нем есть пещера, где спит последний дракон. Пещер я там много видел, а вот дракона не встречал ни разу, хотя мы с братом его в детстве иногда искали. Не то что бы мы хотели его найти и разбудить - вовсе нет, страшно же! Я толком теперь и не помню, зачем нам дракон сдался. Все равно мы его не нашли.

Лес у нас очень красивый, с ясенями, соснами и дубами; мы живем в холмистой местности, почти в предгорьях, поэтому у нас вовсе нет болот, но много вереска. Чем севернее, тем его больше. Но склоны холма, на котором стоит наш дом, тоже все серебряные от вереска.

Мы живем в Северном Герцогстве (всего у нас в королевстве их четыре, по сторонам света). Через нашего герцога мы - подвассалы короля. Рассказ мой относится к нынешнему времени, когда в Окраинной Христиании правят король Арнольд и королева Агнесса. Королева совсем недавно, два года назад, вышла замуж за нашего герцога, Эриберта Северного. Если вы не из нашего королевства, не удивляйтесь: король и королева у нас - совсем не муж и жена, а брат и сестра, они родились в один день и вместе наследовали престол. Всем известно, что король Арнольд Добрый не собирается брать себе жену, а напротив же, хочет уйти в монахи, кода состарится - а наследником будет сын королевы и нашего герцога. Видите, какой важный для королевства сеньор - сэр Эриберт! Поэтому последние два года он совсем не бывает в своих владениях и живет при дворе, только по праздникам иногда заезжает - вершить суд и проверять, не напортил ли чего его наместник. Тогда он созывает ко двору всех своих вассалов, то есть нас, северных баронов, и расспрашивает, как дела, а чтобы мы не скучали на совете, устраивает на несколько дней большой турнир. И скажу вам честно - у герцога Эриберта турниры не хуже, чем в самом Королевском Городе!

Город у нас только один, поэтому так и называется - Город. Он в самой сердцевине четырехлистника, и там живут короли. Через город к Южному Морю течет река, посреди реки - остров, а на нем - королевский замок. Это самое красивое здание, какое я только видел, не то что мрачная герцогская крепость; четыре башни по сторонам и одна, главная - из белого камня - по центру. По четырем углам вьются королевские знамена: золотой крест на серебряном поле, металл на металле, вопреки законам геральдики - в знак того, что короли сами устанавливают закон. Их герб - самый славный на свете, потому что первому королю, Константину, было такое видение: ангел с крестом, сказавший: "сим победишь". После чего государь пошел походом на язычников и основал это самое наше королевство, а крест сделал знаком своего дома. И девиз сохранился с тех самых пор: "Сим победишь".

Река делит Город на две половины, Мастеровую и Ученую; в первой живут ремесленники и купцы, а во второй - университетский люд, магистры и мы, школяры. Мы - потому что я тоже там жил, учился Изящным Искусствам целых четыре года (пока отец не умер) - и именно в Городе я познакомился с Роландом. Роланд с северных холмов, барон Черного Орла - мой лучший друг. О нем-то я и хочу рассказать, и еще - о моем брате.

Моего брата зовут Рейнард. Он младше меня на год с небольшим. Достаточно для того, чтобы я наследовал феод, но недостаточно - чтобы чувствовать себя на самом деле старшим. Тем более что Рей всегда был меня выше и сильнее; он удался в отца, славного рыцаря, и в детстве мне казалось, что отец его любит больше, и жалеет, что первым родился я. Даже наказывали меня чаще, чем его, и я часто злился из-за такой несправедливости. Из Рея, по мнению отца, получился бы более толковый барон, а я, по его же мнению, подходил скорее для монастыря или хотя бы университета. Монастырь у нас был поблизости - обитель святого Мартина, всего в полудне езды по краю Опасного леса; мы всегда ездили туда на мессу по праздникам, когда нас не приглашали ко двору. Отец познакомил меня с братией и с настоятелем, отцом Бонавентурой, еще когда я был ребенком - может быть, надеясь, что монастырский люд мне придется по душе и я захочу стать монахом. Но ничего из этого не получилось; черные одежды братьев мне казались мрачными и некрасивыми, жизнь без турниров и веселой компании - скучной, а отца Бонавентуру я просто боялся. Представьте себе очень высокого, худого как жердь старца, у которого все длинное - нос, руки, ноги, лохматые брови; а взгляд такой, как будто он только и выискивает, за что бы на тебя наложить покаяние. Исповедаться нас отец приучил регулярно, и я хорошо знал, что любимая епитимья настоятеля - это недельный пост. Подрался с братом? Пост! Обпился вина? Пост! Целовался за конюшней с кухонной девушкой? У-ух, какой пост! Даже двухнедельный.

Та девушка, между прочим, сама все подстроила. Она меня и старше была лет на десять! "Ах, мастер Эрик, какой же вы славный... Да высокий, прямо настоящий молодой рыцарь... А вы дрались уже на турнире, мастер Эрик? Неужто вы, молодой сеньор, до сих пор целоваться не умеете?..." Ну и все такое. Я был не очень виноват. А Кэтти отец потом отослал обратно в деревню... Я скучал полгода. А потом, проезжая через деревню, разузнал, что она на мельнице живет, и зашел ее навестить. Она вышла навстречу, а из-за плеча молодой мельник выглядывает, а в доме ребенок кричит... Вот так получилось.

Отчаявшись пристрастить меня к монастырю, отец задумался об университете. Рейнарда он, напротив, хотел оставить при себе и самолично всему учить; брат чем дальше, тем лучше сражался, и в седле, и пешим, и оружием, и голыми руками. Он вообще все умел делать, Рей: доспехи приводил в порядок, и в лошадях понимал лучше моего, и с сэром Овейном беседовал о хозяйстве почти на равных. Сэр Овейн - это наш управляющий, такой низенький, почти квадратный рыцарь с пышными усами. Он всегда ходит очень медленно и степенно, никогда не повышает голоса и поглаживает усы, когда хочет кого-нибудь подавить своим величием. На слуг и мужиков это отлично действует. Мы с братом раньше тоже впечатлялись, но потом привыкли и перестали сэра Овейна бояться. Хотя он так и не заметил, что мы выросли, и до последнего времени продолжал нас звать по именам, безо всяких "сэров" и тем более "лордов" - хорошо хоть, за уши тянуть бросил.

Примерно в тот самый год, когда сэр Овейн бросил драть меня за уши и начал иногда приставлять к моему имени слово "мастер", отец отправил меня учиться в Город. Может, втайне он надеялся, что я там и останусь, найдя себе дело по вкусу - например, сам стану магистром? Или еще куда-нибудь подеваюсь с глаз подальше... По крайней мере, мне так казалось, когда барон Бодуин (это наш отец) ранним утром в конце лета рука об руку со мной съехал во главе маленького отряда по склону холма и направил коня к югу. Через Опасный Лес, а дальше - по земле отцовского друга, сэра Руперта Белой Башни, до Королевского Города - с неделю пути. Семнадцатилетний, я был худым и невысоким, умел недурно играть на лютне и писать стихи, и отец счел, что изучать Изящные Искусства мне подойдет куда более, чем феодом править. Я тосковал и с трудом сдерживал слезы, не желая оставлять дом, и учения тоже боялся: Университет представлялся мне чем-то вроде монастыря Святого Мартина, где отец Бонавентура велит учить наизусть отрывки из скучных книг, а того, кто не выучит, сечет розгами и заставляет поститься. Жаль мне было расставаться и с братом. Все же, хотя редко выдавалась неделя, в которую мы не дрались, и драка, из которой он не выходил победителем - Рейнард был самым моим близким человеком и единственным другом. Брат провожал меня до опушки леса, а далее отец велел ему возвращаться, и мы в последний раз обнялись, и я все-таки заплакал.

- Ну что ты, Эрик, - сказал Рей, чтобы меня подбодрить, - что ж тут реветь? В городе весело, турниры, пиры каждый день, королевский двор совсем рядом. И вообще школярская жизнь - самая веселая. Много б я дал, чтобы тоже стать школяром!

Конечно же, я брату не поверил. Мрачно смотрел я на него, такого крепкого и красивого, любимого отцом; много бы я дал, чтобы поменяться с ним местами! И дальше по дороге я еще долго не мог перестать плакать, и утешился только, когда отец сказал, что не навек же я уезжаю - летом школяры не учатся, и я смогу вернуться домой на долгие вакации. С тоской смотрел я на высокие деревья, на ежевичные кусты у дороги - и прощался с дорогими северными землями на целый год.

Однако брат мой неожиданно оказался прав. Почти сразу по приезде я влюбился в Город и в университетскую жизнь, которая превзошла все мои ожидания. Вместо монастырских буден меня ждала школярская свобода, без присмотра отца, но с денежным содержанием, которое исправно привозил мне слуга или сэр Овейн, по каким-нибудь важным делам приезжая в Город. Вместо деревянного дома да надоевшего леса за стенами - белые, и серые, и крашеные алым городские стены, ярмарки в мастеровой половине, праздники и турниры при королевском дворе, и кабачки, открытые ночь напролет. Вместо отца Бонавентуры с его любимым недельным постом меня учили мудрейшие мэтры; риторику и грамматику преподавал магистр Астролябий в квадратной шапочке с кистями, астрономию - магистр Сибелиус, маленький и горбатый, похожий на гнома в остроконечном звездчатом колпаке. А самым любимым моим учителем стал магистр Цезариус, учивший Изящной Словесности. Если он мне кого и напоминал, то не настоятеля, а скорее мудрого Мерлина.

И самое главное - у меня появились друзья. Раньше я из сверстников общался только с братом, да еще отец возил нас в гости к своему другу сэру Руперту, у которого было две дочки примерно наших лет, Мария и Алиса. Но с девочками я дружить в те годы еще не умел, а Рей... Что же, пришла пора признаться - я всегда завидовал своему младшему брату. Рейнард казался мне живым упреком, что я не таков, каким меня желают видеть. Кроме того, мы были слишком разные. Он не знал толка в поэзии и легендах, зато считал постыдным бояться темноты, слишком высоких для седока лошадей и старого спящего дракона в лесной пещере.

А тут я оказался окружен юношами своих лет, разного происхождения - от дворян, вроде меня, до сыновей простых мастеровых. Отец королей Арнольда и Агнессы, Альберт Второй Благочестивый, основал наш Университет, чтобы в него принимали не за благородство крови, а за ум и таланты. Хотя все равно простые школяры держались отдельно, своей компанией, а мы, дети рыцарей - своей. Таких компаний в Городе имелось не одна, а несколько, и у каждой был свой непризнанный предводитель. Где-то главой становился лучший ученик, где-то - самый знатный из друзей, а где и самый сильный и храбрый. Нашего главу, сердце компании, звали Роланд с северных холмов.

Роланд Черного Орла был моим земляком: тоже происходил из Северного Герцогства, с его самых северных границ, где от земель язычников нас отделяют только холодные горы. До Университета мы с ним, конечно же, не встречались - разве что случайно, при герцогском дворе, и там друг друга не заметили. Отцы наши никогда не дружили, а земли разделяло слишком большое расстояние, чтобы у нас с Роландом появился шанс ранее свести знакомство.

Я полюбил Роланда с первого взгляда, как и все в нашей компании. Полагаю, что это товарищество само собой сложилось вокруг него - настолько яркой звездой он казался, что люди хотели быть с ним рядом и невольно сближались и друг с другом. Мой друг Роланд был высок, с ясным, смеющимся лицом и светлыми волосами. Светлые волосы в нашем королевстве - не редкость: здесь почти все светлые, только на разные лады, а черноволосых людей я за свою жизнь видел только двоих. Я и сам светлый, на солнце, можно сказать, отливаю золотом - чуть посветлее Рейнарда и потемнее отца. Но Роланд даже для нашего королевства отличался светлотой. Пряди его, почти совсем белые, как подкрашенный солнцем лед, прикрывали уши и ровно лежали по плечам. Он нарочно не стриг волосы коротко, такие они были красивые. И кожа у него удивляла белизной, а глаза - почти полной прозрачностью; такой, знаете, ледяной принц. Но самое красивое, что было у Роланда - это голос. Как он поет, сэры! Он может одной-единственной песней заставить плакать или смеяться. Я когда с ним познакомился, бросил играть на лютне и гитерне: понял, что разве ж это игра и пение по сравнению с тем, как умеет Роланд! Счастливее всего я был, когда он первый раз положил на музыку мое стихотворение. Я думал, это так себе канцона - а в устах Роланда она засияла, как ограненный камень. И все из-за его голоса. И из-за того, как он играл.

В университет Роланд, оказывается, попросился сам. Он был единственный сын своего отца и так или иначе наследовал феод; но считал, что барон должен блистать образованием, а кроме того, очень любил учиться. И Город он тоже любил, и быть в центре внимания - а там у него на границе попробуй найди подходящую компанию! Учились мы с Роландом у разных магистров и встречались только на астрономии, у старого Сибелиуса. К тому же он приехал в Город раньше меня и проучился к моему прибытию уже целых четыре года (на них-то он меня и был старше). Однако подружились мы очень быстро и вскоре уже сняли жилье на двоих, у самой реки, с видом на королевский замок; а в первом этаже нашего дома - в Городе дома не то что у нас, они высокие - располагался кабачок "Красный лев", что было очень удобно. Там, за деревянными столами, в свете свечей, мы и собирались огромной компанией, пили до утра и говорили обо всем на свете. Например, кто собирается выступить на ближайшем турнире, что кому задал Сибелиус, какие мои последние стихи, как надавать по шее другой компании и сколько стоят доспехи сэра Райнера.

Ох, сэр Райнер. Если я кого-нибудь правда в своей тогдашней жизни не любил, так это его. Не то что бы он мне сделал что-то плохое. И не то что бы он вообще был чем-то плох... Нет, просто сэр Райнер был чемпион.

Дальний королевский родственник, он в Университете не учился, а жил при дворе. С ним мы, баронские сыновья из школяров, встречались на турнирах, что устраивал король в честь разных праздников. Среди всей нашей компании не было такого, кого сэр Райнер хоть раз не сбросил бы с седла в поединке или в общей схватке! Он делал это вовсе без злобы, напротив же, всегда помогал подняться, ободрял, позволял подобрать выроненный меч и так далее. Но что проку? Райнер с золотым солнышком на красном щите, выехавший на ристалище, всегда однозначно означал поражение! Мы дружно считали его выскочкой, гордецом, неученым воякой, который только драться и умеет. Однако на самом деле я знал, что сэр Райнер весьма умен, просто он не магистр, а будущий военачальник, и вовсе не виноват, что он - лучший из молодых рыцарей. Девиз у него был - "Свет Божий миру", и сам он походил на свое гербовое солнышко: со светло-золотыми, как у короля с королевой, волосами, блестящими глазами и широкой улыбкой. Улыбкой он одарял всех, кого повергал на ристалище, и угадайте - успокаивало ли это нас? Тем более что половина городских девушек только и вздыхала по сэре Райнере, от придворных дам - до служанок в трактире. Меня утешало только, что он не умеет писать стихи так, как я, и петь, как Роланд.

Но я еще не очень не любил сэра Райнера - только так, за компанию - до того турнира на Пасху... А может, до первых своих вакаций. Сейчас уже трудно вспомнить, когда именно я влюбился в Алису.

Постойте: сначала они приехали в Город на праздники. Большой компанией: сэр Руперт с обеими дочерьми, и с ними мой брат, которого отец отпустил под присмотром своего друга. Король устраивал большой турнир, у сэра Руперта случились торговые дела, да и пора было вывозить дочерей в свет, а то от кого же им без матери научиться манерам? Отец передал мне с братом много денег, и я усердно два дня пропивал их по всем окрестным трактирам, угощая своих друзей и Рейнарда вместе с ними. Я был счастлив: впервые за всю жизнь мне не казалось, что я чем-то хуже брата. Напротив, я чувствовал себя старшим, умным, просвещенным, а Рей в школярской компании смотрелся простовато. Я все в городе знал, а он не мог привыкнуть к множеству улиц и шумному народу; я называл по именам многих интересных людей, от кабатчиков до магистров, а Рей со всеми только молча раскланивался. Ему в городе понравилось, к концу третьего дня он со всеми перезнакомился и везде побывал, так что к отъезду уже он мне завидовал, а не я ему. Самое странное, что ему не понравился Роланд. Должно быть, потому, что он увидел - теперь у меня есть кто-то, кроме него, кто мне еще ближе. А Рею откуда взять друзей в нашем лесном замке? Только на турнире Рей выступил лучше меня - но и его, конечно же, побил сэр Райнер, так что снова мы оказались равны. На турнире случилась куда более важная вещь. Я увидел Алису.

Я ее, конечно же, и раньше видел сто раз; такая рыжая тихая девочка, младше меня, ничего особенного. А тут вдруг что-то случилось, может, дело в том, что Город все меняет; вместо обыкновенной младшей дочки сэра Руперта я увидел прелестную даму, вернее, девицу пятнадцати лет, с волосами как медь, гладко уложенными и блестящими; с изящными маленькими руками и улыбкой, как утренняя заря. Магистр Цезариус бы не одобрил такой стиль речи, все точно как у других - но что ж тут поделаешь? Про Алису говорить иначе у меня не получается. Весь праздник я играл кавалера при Алисе, присматривая за ней по просьбе сэра Руперта - чтобы девушка не смешалась при виде надменных и разряженных придворных дам. Но на этих дам я уже насмотрелся и видел, что Алиса лучше их всех. Рейнард, в свою очередь, ни на шаг не отходил от Марии, старшей дочки. С Марией я, можно сказать, давно дружил - она любила стихи и в том меня понимала; и вообще она была хорошая, Мария - такая своя, будто и не девица вовсе, а друг. Волосы у нее - вот вам чудо - были совсем черные, волнистые; она их унаследовала от матушки, которую сэр Руперт привез издалека, с юга. Я в детстве дразнил Марию, что в ней есть сарацинская кровь. И к чести ее будет сказано, за это она дралась со мной не хуже брата... То есть хуже, конечно, но вовсе не реже.

Так мы были на пиру после турнира кавалерами подле двух сестер из Замка Белой Башни. Я очень радовался, что всех знаю и могу называть Алисе по именам, кого она спросит; она первый раз была в Городе и даже короля с королевой никогда не видела! А король наш Арнольд, как известно, лучше всех на свете. Я всегда его любил - еще и за то, что на турнире он как-то раз побил сэра Райнера. Правда, он обычно не выступал на турнирах. А очень жаль.

Король, такой весь золотой и сияющий, в серебряной одежде с горностаем - такие у королей цвета, белый, золотой и горностаевый мех - вручил награду победителю: сокола и новый меч. Угадайте, кто был победителем? Правильно, сэр Райнер. И мне очень не понравилось, как Алиса на него смотрела, когда его награждали. Она спросила, кто этот рыцарь в красном. (Подумаешь! Я тоже был в красном! Это мой геральдический цвет!) Я ответил, конечно... Ну, казалось бы, один раз спросила - и хватит, верно? Нет же, весь вечер оказался посвящен этому выскочке: и какого он рода, и часто ли он побеждает, и не он ли - они с Марией видели - сегодня опрокинул с коней больше всего рыцарей... В общем, к концу пира меня уже тошнило от сэра Райнера. Мало того, что у меня от его удара все плечо болело (это была общая схватка, на поединок с ним я не решался. Не из-за трусости - просто не было подходящих доспехов! У него-то посеребренные латы, а у меня - несчастная кольчужка. Потому что не все из нас - королевские богатые родственники, вот так.) Зато когда король попросил Роланда спеть, и он запел балладу на мои стихи - тут-то я отыгрался! Я видел, как Алиса слушала. Она даже совсем не смотрела на Райнера. Совсем!

Но, кажется, влюбился я в Алису все-таки не тогда. А потом, когда приехал домой на вакации.

Забирать меня домой приехал сэр Овейн. Хоть в Опасном Лесу драконы и повывелись, зато завелись, по его рассказам, разбойники; так что просто взять и поехать домой, без хорошего сопровождения, было нельзя. С управляющим увязался Рейнард - брат соскучился по Городу и отпросился у отца съездить за мной. Мы уезжали вместе в Роландом: он тоже отправлялся домой на лето, и нам было по пути до самого нашего феода. За Роландом его отец тоже прислал сопровождающих: пятерых егерей и одного рыцаря, по имени Этельред.

Если на свете бывают зловещие люди, то это именно Этельред. Он не понравился мне с первого взгляда! И неудивительно: он смотрел на меня так, будто собирался просверлить мне взглядом голову и разузнать, что там внутри. Мы ехали вместе целую неделю, и за все время Этельред не перемолвился со мной и словом! То есть на вопросы он отвечал - односложно или кивком головы, но это и все. Насколько Роланд был светлел, настолько Этельред - сама темнота. Я видел черноволосую Марию, и в ее случае это было весьма красиво, потому что редкостно; а Этельред походил на ворона, темный не только волосом, но и лицом, и глазами. Даже непонятно было, сколько ему лет: то ли двадцать с небольшим, то ли пятьдесят. Интересно, а он улыбаться умеет, думал я, искоса глядя на его сжатые жестокие губы, сдвинутые темные брови - как будто Этельред все время хмурился. Я потихоньку расспросил Роланда о нем - но тот засмеялся.

- Ты, никак, боишься старины Этельреда? - спросил он, смеясь. - Да, он полезный вассал: отпугивает врагов и друзей за версту. Ничего, привыкай, он всегда такой. Со мной и с отцом он тоже не очень разговорчивый.

Этельред, по словам Роланда, был их наследственный кастелян, то есть управляющий замком, как у нас - сэр Овейн. Раньше кастеляном служил его отец. Особенно я невзлюбил Этельреда, когда мы все на первом же привале уселись поужинать и стали молиться перед едой. Черный Этельред один сидел неподвижно, глядя в сторону. Я уставился на него во все глаза, а он сидел, прищурившись, и не обращал внимания. Даже не перекрестился.

Я лег спать между Роландом и Рейнардом; с другой стороны от моего друга улегся этот Этельред. Я долго думал, как бы спросить так, чтобы он не услышал; наконец, когда он вроде бы уснул, я пихнул Роланда в бок и прошептал вопрос на самое ухо - почему его рыцарь не молился вместе со всеми?

- Да он, наверное, молился по-своему, - отвечал мой друг, растягивая рот зевком. - Он, понимаешь ли, не христианин. Язычник, как по ту сторону гор.

Я так и подпрыгнул в постели.

- А что ж вы его не окрестили?

- Да он не хочет, - пожал плечами Роланд. Похоже, они у себя на севере так привыкли к Этельреду, что им это не казалось чем-то ужасным. - Против воли разве окрестишь? К тому же он рыцарь хороший, верный и храбрый, и боец - дай Боже. Так что отец ему позволяет оставаться, как тому нравится.

- Язычники разве не все колдуны? - спросил я осторожно. Роланд шикнул:

- Тише ты! Такое говоришь - а он небось все слышит. У него знаешь какой слух острый? Вот вызовет тебя на бой за оскорбление, а дерется он страшно... Не хуже нашего чемпиона Райнера.

Я еще, помнится, поинтересовался, почему бы тогда не послать Этельреда на турнир против Райнера, пускай задаст ему! Но Этельред, оказывается, никогда не дрался на турнирах. Неизвестно, почему. Не дрался, и все. Откуда ж тогда известно, какой он боец, спросил я удивленно, ведь никакой войны уже давным-давно не было, где же рыцарю проверить себя... Роланд пробормотал невнятно, что на северной границе королевства всякое бывает, и отвернулся, желая спать. Я подумал, что он и сам толком не знает, как Этельред дерется. А по тому, как он двигается, и в самом деле похоже было - хороший воин.

Наутро Этельред так на меня смотрел, что я понял - он все-таки слышал ночной разговор. Он ни словом о том не обмолвился, но на лбу было написано - "колдуна" он мне не простил. Я даже думал, не подъехать ли извиниться... Но вышло бы нехорошо: вдруг все-таки Этельред ничего не слышал, а я подойду и ему все выложу? "Простите, мол, колдуном вас обозвал... Ах, вы не слышали? Тогда считайте, что не обзывал".

К моему другу Этельред обращался - лорд Роланд. Вот так! Не то что наш Овейн, всю дорогу меня попрекавший, как мальчишку под присмотром. "Эрик, не вырывайся вперед! Здесь тебе не луга возле дома", "Эрик, не думаешь ли ты, что мы с Реем должны ставить шатер без твоей помощи" и так далее. И чем дальше мы ехали вместе, тем больше я убеждался, что Этельред меня не любит. Непонятно, за что. Просто так. Может, потому что Роланд всю дорогу был рядом со мной и пел песни на мои стихи? Или подарил мне на прощание красивую красную одежду? Или жил со мной в Городе, а не с ним в замке? Может, потому что Роланд - меня любил?.. Мог ли Этельред мучиться ревностью? Не знаю. Я спросил у Роланда - и тот отвел глаза, так что я понял, что не ошибся.

- Не обращай внимания, - сказал мой друг, - вовсе он тебя не ненавидит. С чего бы? Вы всего неделю как знакомы! Просто Этельред... ко мне очень привязан. Ревнует меня ко всем друзьям, знаешь, как пес - хозяина. Друзья отнимают меня у него, наверное, так ему кажется. Это все пустяки. Что тебе до него?

И правда, что мне до человека, которого я почти никогда не буду видеть? Так я тогда думал. Но в кои-то веки был рад расстаться с Роландом, когда мы доехали до нашего феода, потому что заодно расставался и с Этельредом. Впрочем, они провели у нас дома одну ночь. Это я их пригласил.

Отец был с гостями весьма любезен, спрашивал, как дела на севере, рассказывал про разбойников в нашем Опасном Лесу, что завелись у большой дороги к Городу, и кочуют вдоль тракта с севера на юг, так что никак их не поймаешь. Поутру сам встал проводить гостей. И только когда они уехали, спросил меня, что я знаю об этом Этельреде.

Я честно сказал, что он язычник. И что он - кастелян замка Орла. И еще - что мне кажется, зря они его взяли кастеляном, потому что он человек злой. Не сказал я только одного - что Этельред, кажется, меня за что-то не любит. И еще не смог ответить на вопрос, кто его отец.

Отец мне тогда ничего не объяснил, только покачал головой. А потом я и думать забыл об Этельреде, потому что радовался вакациям. Я понял тайну: дома лучше всего, когда там не живешь, а ненадолго приезжаешь отдохнуть! Тебе все так рады, не знают, чем угостить, не заставляют делать ничего скучного - мол, ты на учении и без того устал, отдыхай! Летом мы с братом много тренировались, объезжали новых коней, купались (и выяснилось, что плаваю я вовсе не хуже Рея! Даже с грузом, подвязанным к рукам и ногам, чаще я его обгонял, а не он - меня.) Я написал два коротких лэ, чтобы осенью показать Роланду, но самое главное - мы навещали сэра Руперта и часто виделись с его дочерьми.

Чем дальше, тем сильнее я влюблялся в Алису. Да и она, похоже, была мне очень рада. Она здорово скакала верхом, лучше, чем все знакомые мне девушки, и мы часто ездили с ней по краю леса кататься, к монастырю, или просто погулять, или даже наперегонки. Она обо всем расспрашивала, просила научить астрономии, сделала мне дар - на подаренной Роландом одежке по вороту вышила белые цветы. Алый и белый, это наши геральдические цвета; у Рея всегда находилась одна причина радоваться, что он не старший сын - он не должен был носить гербовых одежд. Он красный цвет не любит, скорее уж синий; вот и ходил все время в любимом синем камзоле с висячими рукавами. Синий - это цвет сэра Руперта, у него герб - белая башня на синем фоне, а девиз - "Верою крепок". Поэтому похоже было по цветам, что Рейнард - его сын или вассал. Или по меньшей мере рыцарь Марии, старшей Рупертовой дочки. Я по этому поводу много дразнил его тем летом. Впрочем, он меня в отместку дразнил вассалом и почитателем сэра Райнера, одевшимся в его цвета. Помимо всего, мы ссорились из-за Роланда.

Вот так мы и жили - не много, не мало, целых четыре года. И скажу честно, это были хорошие четыре года. На вакации я приезжал домой, где порой ссорился с братом и скучал по Роланду; остальное время жил в городе и учился - не слишком-то усердно, но как уж мог. Даже успел получить звание бакалавра Изящных Искусств; до Магистра оставалось всего-то лет десять учебы (это я мрачно шучу!) На День Всех Святых и на Пасху приезжал сэр Руперт с дочерьми. Я был безмерно рад, когда Алиса сшила себе на весенний турнир алое платье, моего цвета. Я думал, что она меня наконец полюбила и так признается в своих чувствах... Но потом разглядел, что оторочка по рукавам и вороту у нее не серебряная, как мне показалось сначала, а бледно-золотая. Цветов сэра Райнера, будь он неладен! Если бы вы видели, как она переживала за него на турнире! Едва не плакала, комкала платок... Я сидел рядом, больной от злости, и даже не пошел участвовать в общей сходке, настолько ослабел от расстройства. Роланд меня потом утешал, говоря, что все девушки влюбляются в чемпионов, а выходят замуж совсем за других. Но разве это утешение? Все девушки! Разве Алиса могла быть как все? Разве могла влюбиться в кого-то только за то, что он лучше остальных дерется?..

Ну, конечно, Райнер был красивый - куда красивей меня, с такими яркими волосами и синими глазами, и здоровенный, как бык; и по высоте рода он тоже меня превосходил. Но ведь он ее не любил! Даже не замечал! В него и так были влюблены все вокруг, что ему девушка из маленькой баронии на севере, которая боялась Города и в присутствии великого Чемпиона не могла связать двух слов? Я представил ему Алису, хоть и до смерти не желал этого делать - но не мог ей отказать в просьбе. Сэр Райнер поцеловал ей руку, поболтал об общих знакомых... А на следующий день забыл, как ее зовут! Ему что-то нужно было от меня, он подошел, улыбаясь как солнце, окликнул - "Сэр Эрик, друг мой, можно вас на минутку? И - простите, не знаком еще с вашей очаровательной спутницей..."

"Еще как знаком, - сказал я змеиным голосом (если бы змеи говорили, они бы это делали именно так). - У вас дурная память, Райнер, дружище. Я вчера представил вам эту даму".

"И верно, - воззвал он, хлопая себя ладонью по лбу. - Простите, Бога ради, леди... Аделаида? Я угадал?"

Знаете, я видел лицо Алисы. У нее стали такие глаза, будто она сейчас заплачет. Это у нее-то, которая не плакала даже, упав с коня на галопе и вывихнув стопу! Мне больше всего на свете хотелось тут же вызвать сэра Райнера на суд чести за оскорбление девушки. Останавливало только то, что я точно знал: Райнер меня убьет. Чемпион проклятый.

Так я начал ненавидеть сэра Райнера. Мне было очень стыдно и тяжело ненавидеть человека, который ко мне, в общем-то, хорошо относится. Но что я мог поделать? Я провожал Алису в дом, где они с отцом остановились, и она всю дорогу говорила, что Райнер не виноват, просто у него слишком много знакомых дам, а Аделаида - весьма похожее имя... Оправдывала его, что ли. Причем не передо мной - перед собой.

Самое обидное было, что он ее даже не любил. Если бы Райнер с Алисой влюбились друг в друга, я бы, пожалуй, смог с этим справиться. Решил бы, что зато все счастливы, а я могу поступить благородно, и дружил бы с ними обоими. А тут... Если бы я явился к Райнеру с мечом наголо и закричал: "Дерись со мной, негодяй, ты отнял у меня любовь леди Алисы!" - он бы захлопал глазами: "Какой такой леди? Это что, такая рыженькая, да? Ничего я не отнимал, Эрик, друг мой... Она, наверное, сама влюбилась..."

Стереть, стереть эту самодовольную улыбку с лица Чемпиона!.. Но я не знал, как это можно сделать.

Друзья мои, я был завистником.

Хорошо еще, что у меня был Роланд. Он всегда оставался рядом - до того времени, когда умер отец, и сэр Овейн приехал забрать меня из Университета и занять управлением феодом. До весны прошлого года.

Глава 2. Этельред.

Эта история началась весной, в апреле. Снег сошел еще в первые дни весны, потому что год выдался теплый, на редкость прекрасный. В такое бы время разъезжать по окрестностям Города в доброй компании, валять дурака на сельских ярмарках и ночи напролет петь под окнами прекрасных дам. Но все эти радости жизни не касаются молодого барона Пламенеющего Сердца, которым я неожиданно стал.

Я не застал отца в живых. Хотя сэр Овейн и очень торопился, мы прибыли домой на четвертый день после его смерти. Увы, даже отпели и похоронили отца без меня. Все, что я смог сделать - это заказать еще одну заупокойную службу в Святом Мартине, да почти целые сутки просидеть в холодном склепе, у плиты с надписью "Бодуин, сын Рейнарда, шестой барон Пламенеющего Сердца. Покойся с миром", прося у отца прощения. Просить прощения было нужно много за что: например, за мысль о том, что отец меня не любил.

А Рейнард, сын Бодуина, провел с отцом последние дни и за это время немного устал скорбеть. Он не сидел со мною в холодном склепе, а вместо этого с Овейном разъезжал по деревне, проникаясь тонкостями ведения хозяйства. Отец оставил мне письмо, написанное за день до смерти; там он благословлял меня, говорил, что всегда любил меня более всех и беспокоился о моей судьбе. Вот как отец написал мне своей рукой:

"Милый сын Эрик, прошу тебя молиться за упокой моей души, как я всегда молился и буду молиться о тебе. Твоя судьба волнует меня едва ли не больше, чем судьба моего второго сына, поэтому береги себя от гордыни, зависти и злобы людской. Держись сэра Руперта и не оставляй своего брата. Мое желание таково, чтобы он остался вместе с тобой совладетелем феода, хотя наследовать по праву должна твоя ветвь. Оставайся на нашей земле и не возвращайся в Город; твоей учености и разума Рейнарда достанет, чтобы хорошо управлять. Но завещаю тебе не пускать на порог рыцаря по имени Этельред, сын Этельстана. У меня есть причины считать его дурным человеком.

Да благословит тебя Господь, возлюбленный сын, как я тебя благословляю."

Вот какое письмо написал мне отец. Я первый раз видел его почерк: буквы оказались маленькими, аккуратными - таких письмен я скорее ожидал бы от магистра Сибелиуса, нежели от своего львиноподобного родителя. Письмо его я спрятал у себя в комнате под матрас и часто перечитывал перед сном.

Я спросил у Рейнарда, не знает ли тот, отчего отец невзлюбил Этельреда. Брат не знал и сказал, что, наверное, за то же, за что и все мы - зачем Этельред язычник? Теперь я вспоминал вопрос отца, что за человек родитель этого черного рыцаря, но не мог задать его Роланду. Роланд жил далеко, в Городе, и я не знал, когда его снова увижу. Я скучал ужасно! Так сильно, что был готов сорваться и в одиночку отправиться в Город, искать своего друга. Однако всякий раз мешали дела: оказалось, что у молодого владетеля феода их очень много! Хорошо хоть, мне помогал сэр Овейн. Он сопровождал меня и к герцогскому двору, когда сэр Эриберт вернулся; там я видел Роландова отца - огромного беловолосого рыцаря с белыми же бровями и громким голосом. Хотелось передать ему весточку для Роланда, но барон Орла был такой грозный и важный, что я не решился.

Очень помогал мне сэр Руперт. Он прислал своих мастеров чинить в деревне крыши на гумне, когда случился ураган; он приехал по зову Овейна, когда у двух вилланов случилась тяжба из-за волов, и помог мне всех рассудить; он посоветовал укрепить ворота и съездил с нами в лес, выбрать подходящие деревья на бревна... В общем, не знаю, что бы я делал без барона Башни. И без сэра Овейна. Вот только очень плохо было без Роланда... Вообще без друзей. Они мне то и дело снились - серьезный молчаливый Гаррис, и бешеный Герард, весь в веснушках, и толстоватый Иордан, изо всех нас самый начитанный... Но что ж тут поделаешь?

Овейн летом следующего года ездил в город по торговым делам и привез вести - Роланд тоже оставил Университет. Его отец, барон Хогарт, скончался, и Этельред увез моего друга домой. Больше всего меня поразило, что Роланд ко мне не заехал. Ведь ему было по пути! Должно быть, они остановились в монастыре. Я только надеялся, что им не повредили разбойники. Ходили слухи, что те вконец распоясались; я сам ни разу не имел шанса в этом убедиться, но сэр Руперт однажды попал в засаду и с трудом отбился, потеряв одного человека. Это как раз когда он ко мне ехал, помогать вершить суд. Сэр Руперт был ужасно зол, проклинал разбойников, грозился собрать ополчение и прочесать лес вдоль и поперек. Но Опасный Лес разве прочешешь! Вдоль дороги еще куда ни шло, а в чаще там шею сломишь. Сэр Руперт перед отъездом мне строго-настрого завещал ни за что в одиночку через лес не ездить. А то я мог бы - к Алисе наведаться... Он, ее отец, благосклонно смотрел на нашу дружбу - я понимал, что он не прочь с нами породниться; тогда дело стояло только за Алисиным согласием. Коему ничуть не поспособствовало бы, разорви меня на кусочки разбойники.

Так вот, эта история началась... Я в тот день особенно скучал по Роланду. Не видеть лучшего друга целый год - это нелегко! И ни одной весточки, хотя бы просто пары слов, что он жив-здоров и на меня не в обиде. Ведь он ко мне не заехал... И там еще этот Этельред, который меня терпеть не может... Отчего бы это так быстро умер Роландов отец? Я его видел, барона Орла, всего пару месяцев назад, и он казался здоровым и полным сил. Мой-то отец долго болел, прежде чем скончаться, уже с полгода как кашлял кровью. А барон Хогарт... Самые дикие идеи рождались у меня в голове. Уж не уморил ли его колдун и язычник Этельред? Всякий раз, как мы с оным встречались за четыре года, он не любил меня все больше. Не потому ли умер барон Хогарт, чтобы черный кастелян мог забрать моего друга в замок, подальше ото всех, и там владеть им в одиночестве? И зачем ему Роланд? И почему мой отец запрещал пускать Этельреда на порог?

Такие мрачные размышления вряд ли помогают хорошо сражаться. Поэтому наша с братом тренировка на заднем дворе обратилась для меня в крайне утомительное занятие. Рейнард быстро загонял меня, наставил синяков сквозь плохонькую кольчугу, и я держался только на чистом упрямстве - не подобает рыцарю быть битым рукой младшего брата! Солнце пекло не по-апрельски, плиты заднего дворика раскалились, глаза мне заливал пот.

- Ну что, довольно? - проговорил брат, задыхаясь, и оперся на меч. Голос у него из-под шлема звучал как из бочки. Он тоже выдохся - хотя, конечно, не так, как я. - Вижу, ты уже готов. Кончаем или еще сходка?

Спасение неожиданно явилось в лице сэра Овейна, который выбежал из-за угла дома, весь красный и смятенный, и бросился к нам, крича еще издалека.

Понимаете? Это я про сэра Овейна. Который никогда не бегал и не повышал голоса. Именно этот рыцарь с пышными усами выбежал, крича во весь голос.

Я так поразился, что даже забыл про брата и тренировку. Я начал сдирать с головы шлем, чтобы лучше слышать нашего кастеляна, но забыл снять железные перчатки и не смог подцепить ремешок. Сам сэр Овейн, добежав до нас наконец, освободил меня от шлема, и руки его дрожали.

- Войско, сэры, - сказал он хриплым голосом. - Идет прямо на нас. Двести человек или около того. Уже огибает соседний холм.

Я так и стоял с открытым ртом. Обращение "сэры" меня добило. Я знал риторику, поэтику и слегка - богословие, но понятия не имел, что делают с приближающимся войском в двести человек. Меня никто никогда не завоевывал. Двадцать один год - это много, да, но не в мирные времена.

Рей тем временем уже подбежал к нам, со шлемом в руках. Волосы его, темные от пота, облепили лоб, на щеках виднелись грязные потеки.

- Закрыть ворота, - распорядился брат. - Быстро послать гонца к сэру Руперту. Второго гонца - к войску, с вопросом, что им нужно.

- Уже сделано, сэр, - отозвался Овейн. - К Руперту поскакал Петер Косой, навстречу войску - Иов.

Рей кивнул, потирая виски. Потом спросил отрывисто:

- Сколько у нас человек?

Я здесь, похоже, был совсем лишний, хоть и владелец феода.

- С нами - пятнадцать, сэр. Считая конюха - старика, четырех женщин и мальчишку. Иова я посчитал. Петера - нет.

- Если они уже у холма, деревенских призвать не успеем, - Рей вгрызся в грязноватый ноготь, как всегда в минуты горьких раздумий. - Черт возьми! Так, пока не поздно, посылай мальчишку в монастырь. Если что-то серьезное, пусть пришлют священника, тот пригрозит им отлучением.

- Да, сэр, - и Овейн так же быстро умчался к людским строениям, а мы с братом остались стоять, как дураки. С тренировочным тупыми мечами в руках. Я за все это время не проронил еще ни слова.

- Пойдем глянем, - бросил Рей и тоже побежал - как был, пропотевший, в дырявой кольчуге. Я, конечно же, за ним. Мы вбежали в дом, бегом через прохладный рыцарский зал, на второй этаж, со второго - по винтовой лестнице, и в смотровую башню.

Она довольно высокая, тем более что дом наш стоит на холме. Здесь в военные времена караульный сидел ночь напролет, а потом разве что я на вакациях звездное небо изучал, чтобы астрономию не забыть. Мы взлетели по лесенке, отдуваясь и грохоча железом; старые перила так и стонали под нашими руками. И оттуда, обтекая потом и часто дыша, сверху вниз на фоне зеленого и синего мы увидели их.

Железная змея вытягивалась, кольцом огибая соседний холм. Кольчуги солдат ярко блестели на солнце - так же ярко, как синий металл реки вдалеке. Я никогда не видел столько солдат сразу! Первое, что я подумал - это как же им тяжко идти скорым маршем по такой жаре. Там были не только пешие, над сплошной железной массой возвышалось несколько всадников, сзади лошади тащили повозки с добром. Брат справа от меня тихо присвистнул. Я смотрел вниз слезящимися глазами, чувствуя себя очень глупым и беспомощным. Пока не увидел вдруг...

Было безветренно, а тут с реки налетел легкий ветерок. Он развернул белое полотнище, висевшее над войском, как высунутый от жары язык. Как будто язык решил нас подразнить! Знамя развернулось и заполоскалось на ветру, и я увидел герб на нем - летящего черного орла.

Я захохотал! Ух, как я засмеялся! Сердце мое стало легким-легким, руки и ноги - тоже, и я обнял своего брата, смеясь и смеясь. Рей слегка отстранился, думая, что я спятил. Тогда я объяснил ему, указывая вниз, чтобы брат тоже увидел.

- Это же Роланд! Видишь орла? Это Роланд с северных холмов! Мой лучший друг. Он все-таки пришел.

- И что ж ты думаешь, - Рей усмехнулся как-то одной стороной лица, - твой Роланд в гости к нам приехал с таким войском? Потому что давно не виделись?

Я медленно разжал объятия. Выражение лица брата вызывало у меня желание его ударить. Причем не по-дружески ткнуть в бок - а залепить ему хорошую пощечину.

- А что иное я должен думать о своем друге?

- Эрик, но рассуди здраво... - начал он холодным, чужим голосом. Если я когда-нибудь ненавидел своего брата, так это тогда. Я развернулся и бросился вниз, не желая его видеть. Я желал видеть одного Роланда. И только ускорил шаги, когда Рей загрохотал по ступенькам за мною вслед.

Сэр Овейн вовсю хлопотал у ворот. Там уже заперли все возможные засовы, спасибо сэру Руперту, что ворота успели укрепить. Слуги таскали лестницы, какие-то ведра, плакала женщина - мать мальчишки, которого Рей приказал отправить в монастырь. Привалясь к воротам, перед Овейном стоял Иов - тот самый молодой егерь, что ездил спрашивать у войска, чего им надобно. Он был бледный, лепетал и терся о бревна спиной, ерзая туда-обратно; кастелян перед ним вовсю мочалил ладонью усы, что являлось признаком сильнейшего гнева.

- Не мог я, сэр, это ж верная смерть! - отпирался егерь. - Ей-богу, едва меня завидели... Три стрелы, не меньше, вот вам крест! Еле ноги унес!

- Кто приказал стрелять?

- Ры... рыцарь... Он рукой махнул...

- Как он выглядел?

- Дак не знаю, сэр, он в шлеме был...

- Ты хочешь сказать, что даже не узнал, кто на нас идет?..

Из усов сэра Овейна вылетали щетинки. Я оттеснил кастеляна от бедняги егеря, у которого на лице смятение сменилось беспросветным ужасом.

- Сэр... Сэр Эрик, лорд...

Чтобы они в другое время ко мне так почтительно обращались! Я придал своему лицу то, что мне казалось выражением снисходительной уверенности, и сказал:

- Овейн, отстаньте от него. Это едет Роланд Черного Орла, мой друг. Все в порядке.

Овейна всего перекосило.

- То есть как это - в порядке? - и слова его проиллюстрировал своим взглядом бедный егерь.

- Да вот так. Никто на нас не нападает. Это мой друг Роланд едет в гости. Отмените все приготовления.

- Эрик, - медленно выговорил Овейн, (а где же сэр? Лорд и все прочее? Ну, вот, порадовали - и будет...) - Эрик, ты с ума сошел? В гости с войском не ходят. Я в своей жизни видел осады, Эрик. Если они не идут осаждать нас, то я глуп, как пучок редиски, и готов съесть свои сапоги. В Иова приказали стрелять. Это тебе не ясный ответ?

- Должно быть, они его с чем-то перепутали, - невозмутимо отозвался я, начиная всерьез злиться. За кого они меня принимают, за мальчишку? Как они смеют предполагать такое о моем лучшем друге? Роланд - идущий с войском отнимать мое поместье? Это же просто смешно! Все равно что Рей, замысливший меня отравить!

(И то у Рея были бы хоть какие-то причины, подумал я невольно - и самого от себя затошнило. Брат бы тогда стал владельцем феода и мог бы завести семью без страха остаться неимущим после моей женитьбы. А Роланду зачем мое жалкое поместье? У него свои земли втрое богаче!)

Овейн еще пытался что-то возражать, но я не слушал. Я бросил ему в руки свой шлем и тренировочный меч, которые все еще таскал с собою, и обернулся к Иову.

- Давай коня.

- Эрик, ты не собираешься туда ехать, верно? - спросил сэр Овейн страшным голосом. Угадайте, что я ответил? Правильно, ничего. Только снова заорал на Иова.

- Я кому сказал? Давай коня! На котором сам ездил!

- Эрик, - швыряя на землю мое тренировочное барахло, Овейн схватил меня за руку. - Ты этого не будешь делать, бестолковый мальчик. Твой отец...

С меня было довольно! Нет, в самом деле, какого...

- Молчать, вассал! - крикнул я самым противным голосом на свете, вырывая у Овейна свое запястье. Слава Господу, что я его не ударил. Я ведь мог. Мог.

- Коня!

Бедняга Иов оказался между двух огней. Взгляд его бегал между нами с кастеляном и никак не мог остановиться от смятения. Но, похоже, я все-таки был страшнее. Потому что егерь оторвал спину от ворот и подвел мне коня - того, на котором только что выезжал сам навстречу войску. Я едва попал ногой в стремя от ярости. Овейн молча следил за мной, бледный до синевы, но в красных пятнах. Он не попытался схватить коня под уздцы - и это было очень хорошо.

- Открывай!

Кастелян издал низкий горловой звук, прелюдию к моему имени. Иов, должно быть, читал его мысли, потому что не тронул засовов на створах ворот, но отпер узкую калитку сбоку - как раз довольно, чтобы проехать одному всаднику. Я зарычал бы на него за это, но меня что-то душило изнутри. К тому же я услышал позади "звяк-звяк" и понял, что это бежит одоспешенный Рейнард.

Я ударил коня пятками по боками с места выслал его в галоп. Первые секунды я слышал, как Рей позади зовет меня по имени, но не обернулся. Послушная крестьянская скотинка, не привыкшая к таким требованиям, затрюхала странным, тряским аллюром, для которого я даже названия не знаю. Мне стало легче, когда ветер коснулся лица, сдувая капли пота и откидывая волосы. Я увидел рыцаря в первых рядах войска, в белой котте, на красивом черном коне - он крутился в седле, делая знаки солдатам. Несколько вскинувшихся было луков опустилось. И они мне будут говорить!.. Сердце мое залило солнце. Я ехал к Роланду. К Роланду!..

- Роланд! - вскрикнул я, давая шпоры коню, и тот полетел вниз по склону, как птица. Рыцарь остановился - он был уже почти у подножия - и ждал, откинув забрало. На нем был хороший латный доспех (разбойники, вспомнил я, вдоль тракта! Вот зачем такое большое войско - разбойники!), и на миг мне стало стыдно, что я скачу другу навстречу на бог весть какой лошаденке, в старенькой тренировочной кольчуге с прорехой на боку. Но ничего, он поймет. Он обрадуется мне и такому, а потом я переоденусь в красные одежды, его подарок, и приму друга как подобает. Вот только где нам разместить это войско? Разве что в деревне. Конечно, в деревне!

Я подъехал совсем близко, и белый рыцарь тронулся мне навстречу, слегка оторвавшись от остальных. Конь мой замедлил шаг и остановился. Он тоже остановился и спешился, и я спрыгнул с седла, улыбаясь и делая шаг навстречу, чтобы обнять его. Тогда он поднял обе руки и снял свой шлем. У меня в сердце как будто что-то умерло. Потому что это был не Роланд. Это был Этельред.

Он смотрел на меня черными, черными глазами и не улыбался. Я стоял, слегка приоткрыв рот. Наверху, у меня за спиной, на стенах, что-то кричали, но я не слышал.

Наконец я понял, что надо спросить, и выговорил:

- Где Роланд?

Именно так - даже не "зачем вы пришли".

Этельред первый раз в жизни заговорил со мной. Рот его был как черная щель, из которой выпали слова:

- Это не твое дело.

Я просто задохнулся. Стоял и смотрел на него, не в силах поверить. Потом развернулся - единственный шанс был в скорости - и побежал... Не к крепости, не к своему коню. Прямо к войску, которое привел Этельред.

Я расталкивал солдат локтями, и они, как ни странно, давали мне пройти, ошалев от такой наглости - а может, просто не смея без приказа тронуть дворянина. Я бежал и звал Роланда по имени, зная, что он здесь, но не зная, что сделал с ним этот... злой колдун...

Он сам выехал мне навстречу - второй всадник, на белом коне, в черной котте (траур по отцу), без шлема. Он был без доспеха. У него были такие белые волосы, и белое лицо... У моего Роланда... как будто он долго болел - тени под глазами, и рука, державшая поводья, была совсем тонкая, тоньше, чем я помнил. И совершенно больной, отсутствующий взгляд. Как будто он плохо видел. Или не сразу узнал меня. Но это был он.

- Роланд, - выдохнул я, хватаясь рукой за луку его седла. Я хотел взять его за руку, но сразу не достал - конь был высокий. Гора свалилась у меня с плеч: он был здесь, и он был жив, значит, все не так уж плохо.

- Эрик, - отозвался он чуть слышно - и отвел глаза. Это было так ужасно! Он не смотрел мне в глаза. В самом деле.

- Роланд, что происходит? Ты что, в самом деле приехал меня...

Я не смог выговорить ни "завоевывать", ничего в это роде, лишь скривил губы, готовый рассмеяться, как только будет нужно. И рот мой так и остался крив, когда Роланд так же тихо, не глядя мне в глаза, отозвался - и ветер чуть шевелил его блестящие белые пряди.

- Да, Эрик. После того, что ты сделал... Ведь я считал тебя другом...

- Я? Сделал?! - вскричал я во весь голос, чуть не упав от потрясения. Я сделал что-то Роланду? Когда? Что это за бред? Глаза мои так вытаращились, что я боялся - они вывалятся из орбит и повиснут на ниточках.

И тут на плечо мне легла тяжелая рука.

Роланд смотрел вперед и вдаль, но не на меня, не на меня.

- Этельред знает, - выговорил он, как тяжело больной. Я бешено обернулся к Этельреду, стряхивая его мерзкую руку со своего плеча.

- Что?! Это он?! Что он тебе про меня наговорил? Это все ложь! Роланд, ты что, ему веришь...

- Не смей с ним разговаривать, предатель, - сказал голос Этельреда - слова из черной щели рта. Если бывает в самом деле ледяной голос, то это был он. Презрение и ненависть. Такие сильные, что даже ощутимые телесно.

Я даже не ответил ему - смотрел только на Роланда. Что бы ни сделал с ним грязный колдун, это можно было исправить. Роланд верил мне. Я знал, что он всегда поверит мне! Если только мне дадут время, надо только поговорить... Как ни странно, то, что Роланд против меня, ужасало куда больше, чем мысль об осаде.

- Роланд, - торопился я, цепляясь за поводья, стараясь дотянуться до его руки. - Я не знаю, что случилось, клянусь, не знаю. Меня оболгали. Кто сказал тебе дурно обо мне? Он, Этельред? Подожди, ты не знаешь всего! Мой отец написал о нем...

"У меня есть причины считать его дурным человеком". Ох, отец! Как же ты был прав!

Этельред не дал мне договорить. Проклятый колдун рванул меня за плечо, отрывая от моего друга. Я увидел глаза Роланда, туманные, больные, умоляющие.

- Этельред, ведь ты знаешь...

- Да, мой лорд.

И тут Этельред сделал это. Он ударил меня по лицу.

Я был так поражен, что никак ему не ответил. Такого со мной никогда еще не случалось, и я даже не сразу понял, что произошло. Мне всегда казалось, что пощечина - это скорее ритуальное оскорбление; а тут в голове как будто колокол ударил, и во рту появился вкус крови - щека изнутри разбилась о зубы. Я вытаращился на Этельреда сквозь рассеивающуюся темноту. Он стоял спокойный, как и раньше, сощурив черные глаза. На щеках его было две вертикальные складки. Солдаты молча смотрели, приоткрыв рты.

- Может, ты не понял, но это вызов, - сказал он спокойно, щурясь и не двигаясь. - Если ты не трус, будешь драться за свою землю.

Меня трясло, как от жара. Я даже забыл, что вокруг очень много людей, и все они - враги. Будь у меня перчатка, я швырнул бы ее в лицо Этельреду. Ненависть - страшная штука. Она как маленькая смерть.

Но перчатки у меня не было. Надо мною на коне сидел Роланд, мой лучший друг, заколдованный этой сволочью, и не смотрел на меня. Он как будто спал наяву. Рука его, державшая повода, дрожала. Я знал - это любовь ко мне рвалась изнутри разрушить колдовство, но не могла. Я боялся, что Роланд сейчас умрет или сойдет с ума.

- Завтра на рассвете, - сказал я так твердо, как только мог. - У подножия холма. Оружие - мечи.

- Если ты проиграешь, я не трону твоих людей, - безразлично отозвался Этельред. - Те, кто захочет, могут остаться у меня на службе.

- Я тебя убью, - сказал я. Этельред не ответил. Но я и так знал, что убью его.

Я прошел, не тронутый никем, сквозь передние ряды солдат. Видно, это были наскоро обученные крестьяне из Роландовских деревень: они были похожи на наших вилланов и так же почтительно шарахались в стороны, когда шел дворянин. Я прошел к своему коню, мирно щипавшему зеленый вереск, и сел в седло. Это получилось у меня только со второго раза, но никто не двинулся помочь, и хорошо. Я чувствовал, как мне глядят в спину, но не оборачивался. Один изо всех взглядов был черный. Во рту было полно крови, но я не хотел сплюнуть у них на виду и сглотнул ее. Мой конь начал взбираться по склону холма, я понимал, что от дрожи едва сижу в седле.

От ворот ко мне сбежал брат и подхватил коня под уздцы. Я спешился, шатаясь, как пьяный. Рей неожиданно обнял меня и сказал: "Слава Богу!" Я наконец сплюнул красным и ничего ему не ответил, пока не оказался за стенами. Тогда взгляд в спину перестал чувствоваться, и я смог говорить.

Глава 3. Рейнард.

Мы сидели за столом в рыцарской зале и ужинали. Нас было трое - мы с братом и сэр Овейн. Мы старались есть, но получалось плохо.

Если мы холодную оленину из Опасного Леса; зверя только вчера загнали наши егеря. Мой брат очень любит оленину, но сейчас он просто сидел и смотрел на блюдо перед собой. Я налил себе еще пива и выпил длинным глотком. Терпеть не могу пиво, но очень хотелось хоть слегка захмелеть.

- Все-таки с твоей стороны, Эрик, это неразумно, - в сотый раз сказал сэр Овейн. Я не ответил и был очень благодарен брату, приказавшему:

- Замолчите.

Кастелян еще немного посидел, шумно дыша. В зале было уже почти совсем темно, но света зажигать никто не хотел.

- Вы поели, сэр Овейн? - спросил я со зловещей учтивостью. Он понял без продолжения, громко отодвинул стул и вышел прочь. В дверях он остановился, чтобы шумно высморкаться, обернулся еще что-то сказать... Но промолчал.

Мы с Реем наконец остались вдвоем. Он встал, и я подумал, что он сейчас тоже уйдет - но брат просто пересел поближе и забрал у меня кружку с пивом.

- Братик, - начал он подозрительно мягким голосом, - может, лучше все-таки я?

- Нет.

- Понимаешь, Этельред - страшный боец, это сразу видно. Я хотя бы ближе к нему по весу. Он тебя просто задавит.

- Я уже сказал - нет.

- Почему? Братик, в этом нет ничего позорного! Просто...

- Просто ты лучше меня дерешься, да? - взвился я, ударяя кулаком по столу. - Ты вообще во всем лучше меня, как же я мог забыть! Спасибо, что напомнил.

- Братик...

- Нечего меня называть "братик"! Я - твой старший брат! И за оскорбление способен расквитаться сам!

- Но я ведь правда лучше тебя дерусь, - тихонько выговорил Рей, и мне стало стыдно. - Что я буду делать, если тебя убьют? Я же тебя люблю, дурак.

Внутри у меня что-то хрустнуло и сломалось. А может, это я пива перепил. Я ткнулся носом брату в плечо, и глаза у меня стали мокрые.

- Я понимаю... Но это же бесполезно! Он вызвал драться меня. Я согласился. Уже поздно что-то менять! Меня просто ославят трусом и осадят замок, а потом убьют нас обоих. Так он хоть обещал, что не тронет никого... другого, даже если я проиграю.

Я умолчал о предложении Этельреда "остаться у него на службе". Вот где он себя выдал! Он сказал - "у меня на службе", а не "у лорда Роланда", например. Сразу видно, откуда веревочка вьется.

- Думаешь, он сдержит обещание?

- Надеюсь, - отозвался я. В зале было уже почти совсем темно; свечей мы не зажгли, лицо брата казалось молочно-белым пятном. - А что еще остается? Надеюсь на остатки его рыцарской чести. Наверное, они все-таки есть. Он ведь мог убить меня прямо там, просто приказать своим лучникам. А так даже на поединок вызвал.

- Потому что хочет, чтобы все законно выглядело, - резонно отозвался Рейнард. - Знаешь, что бы им всем было, если бы до герцога и до короля дошли слухи? А они рано или поздно узнали бы, что королевский вассал убит подлым образом, а земли - захвачены. Помнишь, что отец рассказывал про барона Этельстана? С ним не долго-то церемонились.

Я не помнил. Наверное, это отец Рейнарду рассказывал, а не мне. Но мне, признаться, и дела не было до каких-то Этельстанов. Я, может, завтра на рассвете собирался умирать.

- А так получится, что замок отбит в честном поединке с владетелем, - мрачно продолжал Рей. Стол под моими локтями был весь липкий от пива. А скатерть мы не постелили.

- Если я откажусь, будет еще хуже - получится, что я струсил. Тогда он возымеет полное право взять нас боем. А мы не отобьемся. И сэр Руперт не придет. Видел "подарочек"?

Подарочек Этельреда - повешенный на березе косой егерь Петер - болтался на соседнем холме, где враги встали лагерем. Это означало одно: сэр Руперт ничего не знает, он не придет. Гонец до него не добрался.

Жена Петера, кухарка, слегла от горя больной. Вместо нее стряпал прежний кухарь, старик слуга, и справился он не то что бы плохо - тем более мы все равно не замечали, что именно едим.

- Выход один, - снова начал Рей - но я перебил его.

- Он откажется. Этельред не будет с тобой драться. Он меня хочет убить.

- Зачем? За что?

- Не знаю, - беспомощно сказал я. - Совсем не знаю. Он меня ненавидит. Я это давно понял. Всегда знал.

- А ты уверен, что это... он виноват? - осторожно спросил Рей. Я рявкнул на него, как только позволял мой дрожащий голос. Так мог спросить только тот, кто не видел белых, как у рыбы, глаз Роланда. Не то спящих, не то слепых. И какое лицо было у Этельреда. Как у того, кто правда ненавидит.

- Не смей!

Брат ударил кулаком по столу, так что пивная кружка подпрыгнула и разлила остатки пенистой жижи. Я мрачно смотрел перед собой. Хмель проходил, и становилось все страшнее. Даже в тренировочном поединке с Реем я обычно не выдерживал... А Этельред больше Рея в полтора раза. Это тебе не турнир, где упавшему помогают подняться. Эх, почему я не сэр Райнер?

Было так страшно, что даже напиваться больше не хотелось. Мы помолчали.

- Пойдем на башню, посмотрим, что они делают, - предложил брат. Я согласился - все равно нужно было чем-то заняться. Ясно ведь, что спать я не смогу. Надеялся только, что брат тоже не ляжет спать и не оставит меня одного ни на минутку, иначе я тут же спячу.

Мы поднялись на башенку, спотыкаясь на темной лестнице - но не хотелось зажигать свечей, выдавая врагам, где мы есть.

У них на соседнем холме ярко горели костры, а наш был погружен в темноту. Закат уже догорал, осталась только полоска на западе - как раз за их холмом, поросшим соснами. Мы с братом в детстве очень любили этот холм. Даже построили там на деревьях смотровую башенку из веток, чтобы следить за всей округой. Мы играли, что это наш замок.

- Странно, почему они не оцепили наш холм? - спросил Рей в темноте. - Если бы я кого-то осаждал, я бы поставил солдат кольцом вкруг его замка, чтобы никто не выбрался. Если бы мне, конечно, больше были нужны люди, а не замок...

- Если я убегу, докажу, что я трус, и они захватят... все.

- А если всем убежать? Собрать людей и потихоньку, по одному... За ночь успели бы...

- А дальше что? Потеряем земли... Отцовские, между прочим. Жаловаться королю? Думаешь, он будет слушать того, кто бежал от божьего суда?

- Будет. На то и король, чтобы всех слушать. Зато жив останешься...

- Это совет рыцаря? - горестно спросил я, и Рей умолк, только обнял меня за плечи. Я смотрел на огонь на холме, такой красивый, большой, оранжевый... И на черные точки внизу, у подножия. Я думал, это камни, но они шевелились. Я указал на них Рею.

Тот молча посмотрел, потом перевел глаза на "подарочек". Темнота превратила повешенного Петера в смутное пятно, только рубашка белела. Может, в одиночку и можно было проскользнуть мимо часовых, но чтобы всем...

Не знаю, спал ли кто-нибудь у нас в доме в эту ночь. Но по крайней мере было тихо. Никто из слуг не показывался на глаза, Овейн куда-то запропастился. Мы с братом долго стояли на башенке и молчали. Он провел рукой по лицу и хлюпнул носом. Неужели он ревет, подумал я - или простудился на ветру? Рей высморкался и спросил хрипловато:

- А это что еще?

Это было пение, низкое и медленное, невыносимо печальное. Оно неслось от костра на холме; вел его один голос, который... который... Нет, все-таки не Роланда. Роланд пел выше. Я никогда не слышал этого голоса.

Потом его подхватил еще один, и они слились в низкой, странной, очень красивой и горестной мелодии. В темноте это звучало так печально и торжественно, что я... я вдруг узнал ее. Узнал эту песню, хотя не различал слов. Я слышал ее последний раз на заупокойной службе по отцу. Это был "Реквием".

- Что это они? - спросил Рей рядом со мной, перегибаясь через перила и вглядываясь в ночь. - Молятся, что ли?

Меня продрала холодная дрожь.

- Нет, Рей, - сказал я тихо и жалобно, очень желая к нему прижаться и так постоять, чтобы не было настолько страшно. - Они не молятся, они колдуют.

- Что?!

Пение в темноте все плыло, из "Реквиема" делаясь речитативом, и мне не нужно было слышать, чтобы понять - в отходной молитве звучит мое имя.

- Я про это читал в Городе. На "Изящной словесности", в балладе "О рыцаре Мердоке и злом колдуне". Там тоже был Божий суд... По живому рыцарю отслужили заупокойную службу без священника, положив в гроб его одежду. Это такое колдовство.

Меня трясло, как если бы было очень холодно. Брату тоже сделалось нехорошо. Но он, в отличие от меня, сохранил здравый рассудок.

- У них нет твоей одежды.

- Нет... Но годится не обязательно одежда. Что угодно с человека. И потом... - я запнулся, и брат понял, что все плохо.

- Что потом?

- Рей, я вспомнил. У них... У Роланда есть моя рубашка. Мы поменялись однажды в Городе, моя старая порвалась в драке, а нужно было срочно идти встречаться с девушкой. Роланд мне одолжил свою, новую и шелковую. А сам надел мою. Потом я вернулся и хотел поменяться обратно, но он сказал, что подарил рубашку мне. Мы часто друг другу что-нибудь дарили, ты знаешь. А моя... Я не знаю. Осталась у него, наверное. Я не спрашивал.

- И что он сделал?

- Кто? Роланд?

- Рыцарь Мердок. Наверняка он что-то сделал против колдовства.

- Я не помню, - снова сказал я беспомощно. - Это баллада с опоясывающей рифмой, с рефреном... Погоди... Вошел он на церковный двор и так сказал: "Святой отец, враги готовят мне конец, бессилье, гибель и позор. Не допустите сей беды, то есть - беды не допустите сей, вас об одном хочу просить - Господней крови мне б вкусить, пускай смешается с моей"... Ему священник отвечал: Не зря пришел ты, милый сын... Ты не останешься один, коль имя Господа призвал... Дальше рефрен: тяжка земная доля...

- Понятно, - оборвал Рей, ударив кулаком по перилам. - Отлично. Молодец Мердок.

- А что толку? - я тоскливо смотрел вниз. - Я же не могу поехать в церковь. Там часовые. Не в церкви то есть, а у холма.

- Плевать, - сказал брат. Я не видел в темноте его лица, но догадался о выражении. В нашем детстве это называлось - "Рей уперся рогом". - Пошли. Я их перебью, часовых. С колдунами все средства хороши.

- Часовые-то причем? Это просто Роландовы вилланы. Даже не Этельредовы.

- Пойдем. Тебе срочно нужно в церковь.

- А ты-то куда собрался? - испугался я. - Если ехать, то мне одному. У меня завтра поединок, я не сбегу. А тебя не выпустят...

- Это тебя не выпустят. Чтобы ты не сбежал. А до меня никому дела нет.

- Как же, нет! А если ты помощь приведешь?

- И что? Все равно если ты проигра... То есть я имею в виду, если ты выиграешь, помощь не понадобится.

- А если проиграю, это будет честный поединок, и никакая помощь не поможет, - тихонько сказал я. - Понятно. Ясно одно - мне очень надо в церковь. Иначе точно убьют. А так - может, еще и не точно.

Когда мы спускались по лестнице - Рей впереди, я сзади - я позволил себе скривиться от горя. А внизу, у дверей, где горел фонарик со свечой внутри, опять сделал спокойный вид. Не знаю, получилось ли. Наверное, нет.

Я решил ехать один. На свете не было ничего труднее, чем убедить в этом Рея. Разве что убедить в этом себя. Одному легче было выбраться, чем двоим. Я сказал брату слова, каких не говорил еще ни разу в жизни.

- Рей, - сказал я, - я тебе никогда ничего не говорил как старший. А теперь сделаю это. Не езжай со мной. Мне так и так помирать... наверное. Меня, наверное, выпустят. Я просто потребую позвать Этельреда и скажу ему пропустить меня. Дам слово вернуться к утру. Пока я себе еще хозяин. Поеду один.

Вот так я говорил со своим братом как старший с младшим. Он вывел мне коня. Потом мы обнялись. Я бы стоял так и стоял, чтобы только никуда не ехать, но Рей меня едва ли не силой отпихнул.

- Давай, - рыкнул он. - Утром увидимся.

Мне стало еще хуже. Утешало только, что раз он меня не слишком-то любит, ему будет не очень-то грустно, если я умру. Но почему-то, когда я ехал вниз по склону, я едва не плакал. Друга заколдовали. А брата... кажется, тоже заколдовали.

Я не умел прятаться, да и не собирался. Спрячься я, тут же получил бы стрелу - попробуйте красться по открытому склону холма в лунную ночь! Вот я и ехал прямо и спокойно, а когда внизу часовой затрубил в рожок, ничуть не сбавил ходу. Конь у меня был хороший - самый лучший из наших коней, по имени Ор - из-за золотистой масти. Он спокойно шел, не обращая внимания на хриплый вопль рожка, и рядом с ним по траве ступала темная лунная тень. Ор остановился только, оказавшись нос к носу с другим конем, черным, как эта самая тень. Этельред двинул губами в лунном свете, и мне показалось, что он улыбается. Я смотрел на него и мечтал, чтобы он умер.

- Собрался бежать? - спросил Этельред.

- Нет, - ответил я.

И тут случилось странное дело. Он посторонился, давая мне дорогу.

- Можешь ехать. Пока это еще твоя земля. Только помни, что должен вернуться на рассвете.

- Да, - сказал я. Вот и весь разговор. Он даже не спросил, куда я собрался. Я был поражен, что он меня так просто выпустил. Я уже что-то ничего не понимал. Может, ему нужно, чтобы я сбежал или попробовал сбежать? Может, ему просто замок нужен? Может... И как же Роланд?

В общем, я так запутался, что мне уже и страшно почти не было, только очень странно. Молча, не оглядываясь, я ехал до самой опушки леса. И когда кто-то выскочил на меня из-за кустов, я даже вскрикнул от неожиданности (разбойники!) и схватился за меч.

Но это был не разбойник. Нет, мой брат Рейнард.

Я смотрел на него в темноте, кривясь от смешанных чувств. А он смотрел на меня - снизу вверх - и улыбался.

- Братик, - сказал он, кладя руку мне на голенище сапога. - Ну прости. Не мог я оставаться.

- Но как? - вот и все, что я спросил.

- Когда этот затрубил, - просто ответил он. - Было легко прошмыгнуть. Колдун смотрел только на тебя.

Да, когда мы играли в прятки, Рей всегда умел бесшумно появиться сзади и похлопать по плечу... Или красться за мной по пятам, когда мы играли в "Рыцари-разбойники". Я был готов разреветься от облегчения, что он здесь и я не один. Хотя бы брат оказался не заколдованный. Такое счастье.

Но принципы старшего не позволяли так просто взять и сказать ему об этом, а врать очень не хотелось. Поэтому мы молча шли рядом по краю леса - вернее, Рей шел у стремени, а я ехал на коне. Мне было, как ни странно, очень хорошо. И совсем не страшно. Вот ни капельки.

Но я не просто ехал, я думал мысль. И когда я ее додумал, обратился к брату.

- Рей, - сказал я ему, - такого шанса больше не будет. Ты выбрался оттуда, пока... все еще не началось.

- И что?

- Беги к сэру Руперту.

- Нет.

- Да! - завопил я так громко, что в Этельредовом лагере, наверное, решили, что я повстречался со всеми разбойниками Опасного Леса. - Думай не только о себе! Тебе надо донести вести! И еще, он обещал жизнь только для слуг, а про тебя...

- А ты?

- А я не хочу тебя видеть во время поединка, - соврал я, радуясь, что моих глаз не видно в темноте. - Мне будет легче драться, если ты не будешь стоять рядом и трястись.

- Бежим вместе.

- Не могу, я слово дал.

- Кому?

- Какая разница?

- И верно, никакой, - медленно сказал Рей. Он не знал, что тут самое главное. Я не мог бежать, потому что... потому что Роланд.

- Ты приедешь в Замок Башни, и сэр Руперт придумает, что делать. Если я выиграю бой, пошлю вам гонца или сам приеду. Если нет... тоже пришлю гонца. (А если умру? Тоже пришлю гонца - с того света?) Но я выиграю, - быстро прибавил я, тыкая с седла брата ногой в плечо. - Эй, не надувайся, я же выиграю. Это Божий Суд, а я прав, разве не так?

Рей шел рядом и молчал, и я понял, что он снова уперся рогом. Я соскочил с седла и обнял его, и мой собственный конь, не успев понять, что случилось, едва нас обоих не потоптал. Я шарахнулся у него из-под копыт и чуть не упал, брат удержал меня, и мы стояли, тяжело дыша, как два дурака, запутавшись в ветках какой-то елки, торчавших на дорогу.

- Так правда лучше, - сказал я наконец. - Ты же обещал Марии. Помнишь?

Он весь дернулся. Он вспомнил, и я победил.

- Это приказ, - добавил я - и тут же подумал, что зря я это сказал. Неудачный я выбрал момент воспользоваться властью старшего, стоя запутавшись в еловом лапнике. Я думал, Рейнард оскорбится. Но он взял мою руку - нет, правда - и прижался к ней лбом, а потом губами.

- Я понял... - я думал, он скажет "братик", и хотел было засмеяться. Но он сказал - Эрик, и я был благодарен за это.

- Тогда ступай, пожалуйста, - сказал я и начал выбираться из елки. Я старался на него не смотреть, чтобы сохранить это... твердость, старшинство - эту штуку, которой у меня было так мало.

Он должен был углубиться в лес и спешить к Замку Башни. А сначала - пробраться в деревню и раздобыть себе хоть какого-нибудь коня, потому что до сэра Руперта - двое суток дороги даже верхом. А мне нужно было продолжать путь по краю леса. И спешить. Иначе я не обернусь до монастыря и обратно - до рассвета.

Я тяжело взлез в седло и махнул ему рукой.

- Давай. Ну... Ступай, пожалуйста.

Рей стоял и не двигался. Потом сказал:

- Эрик... Я вернусь.

- Вернешься, - согласился я. Я ужасно хотел, чтобы он ушел раньше, пока я еще старший. Я боялся сломаться, то есть нет, даже знал, что скоро сломаюсь, и торопился.

- Сразу, как только смогу. Может, вместе с Рупертом. Или даже раньше.

- Конечно.

Он перекрестил меня, но все не двигался. Я понял, что больше не могу, и хорошенько наддал коню по бокам. Он пошел крупной рысью, а потом галопом, я низко согнулся в седле, стараясь слушать только стук его копыт. И обернулся лишь тогда, когда понял, что Рея на дороге позади точно нет.

Стояла яркая лунная ночь, и мне было почти не страшно, потому что я сделал что-то правильное. Так мне тогда казалось. Я ехал то пешком, то быстрой рысью, и думал, какое лицо было у моего брата, когда мы прощались. А потом - какое лицо было у Роланда... тогда. Роланд! "После того, что ты сделал", вот как он сказал. Что же колдун наговорил ему обо мне? Ведь мы с Роландом никогда в жизни не ссорились. Только один-единственный раз. Из-за Уны.

Глава 4. Уна.

Мы с Роландом тогда еще жили на улице Философии. Квартирка у нас была маленькая, но самая лучшая на свете; мы долго, помнится, искали жилье, но как только увидели этот домик - сразу так и вскричали, что хотим жить именно здесь. Окно в моей комнате было большое-пребольшое, все потому, что дом стоял над самой рекой, и опасаться воров не стоило. А из окна виден Остров и королевский замок на нем, высокий и белый, и солнце весной вставало как раз из-за замковых стен. И отражалось в больших водах реки - сами понимаете, как это красиво. Мы очень радовались новому дому. Роланд сразу повесил на стене карту звездного неба, а я - гравюрку из лавочки внизу, с королевской охотой. Король на ней был не иначе, как Артур, но я придумал, что это наш собственный король, а его свита, лучшие рыцари - наша веселая компания. Мы с Роландом там тоже имелись, на картинке: он - юноша с гитарой, тот, что в самом углу картины (у него голова немножко срезана), а я - рядом с ним, рука об руку с рыжей дамой. Гравюрка была раскрашенная, волосы и платье девицы пламенели лучшим южным бокситом. Эх, рыжая дама, рыжая дама. Знал бы я - свернул бы картинку в рулон и спрятал бы в сундук, с глаз подальше.

Это был День Всех Святых (четвертого года моей жизни в Городе). Каждый год в середине лета мы оправлялись в мастеровую половину города - дурачиться и веселиться вовсю. Горожане устраивали там разные увеселения, жгли костры на площади, танцевали под дудки и волынки, и кабаки не закрывались до рассвета - все как водится. А без студентов праздник разве обходится? Наши шутили, что пока в городе празднуют этот день, население не сократится, потому что половина детей зачинается... гм... простите, в эту ночь. "Среди Всех Святых есть покровитель плодородия", говорил, помнится, Герард, вынимая из волос веточки соломы. Мы с Роландом, как дворяне и люди чести, в подобных забавах, конечно, не участвовали, но плясали и пили со всеми наравне. Я даже почти совсем не думал об Алисе, так мне было хорошо и легко. Мы всей компанией устроились за главным столом на Ратушной Площади; костры еще горели, кто-то через них прыгал, визжа и смеясь; я читал стихи каким-то мастеровым парням, упившись молодого сидра, любитель красоток Герард играл в интересную игру - целовался с завязанными глазами, а потом угадывал, что это за девушка... А Роланд... что же делал Роланд, позвольте? А, подбирал на лютне новую мелодию. Ему подыгрывала очень славная флейтистка в чепце и оборочках, та, что обычно играла в "Драконьем хвосте". Все было так хорошо. Просто замечательно. С балкона ратуши уже начали пускать потешные огни... И тут появились они. Цыгане.

Цыгане вообще-то частые гости в нашем городе. Про них разное рассказывают - например, что они лошадей крадут и детей воруют, и что им вообще доверять нельзя, и если завидишь цыган - держись за кошелек. И еще они все время врут. Я однажды позволил цыганке погадать мне по руке за два медяка - интересно было, что старуха скажет, да и деньги недавно из дома прислали, медяков было не жалко. Страшная, я вам скажу, оказалась старуха - серые волосы до пояса, жесткие, как кобылий хвост, руки - как ветки, юбок - пять слоев, одна рванее другой... В общем, ведьма ведьмой. И даже бородавка на носу, все, как положено. Но что ж за ерунду она мне нагадала! Что я убью тех, кто меня любит, а те, кого я люблю, убьют меня... Медяки я ей отдал, конечно, щедрость - одна из рыцарских добродетелей. Но больше ни разу не давал цыганкам мне гадать по руке. Вовремя вспомнил, что архиепископ года три назад отлучил ведунов и гадалок от церкви...

А в остальном нам с Роландом цыгане нравились. Нам везло - ни разу ничего не украли, а песни и танцы у них очень красивые, особенно когда молоденькие девушки танцуют, а не бабки вроде той ведьмы. Поэтому как только обтрепанная повозка, крытая шкурами, вползла на площадь (подпрыгивая на кривых колесах по мостовой) - мы сразу все побросали, флейтистку в чепце и молодой сидр, и побежали смотреть, что нам цыгане покажут.

Лохматый, как лев, цыган затрубил в хрипучую трубу. Два грязных мальчишки раскатали на мостовой красный ковер - весь в проплешинах. В общем, началось обычное цыганское представление: носатый парень попрыгал с медведем (тот был в ошейнике, как собака, совсем старый и тоже местами плешивый, почти без зубов, и вызывал скорее жалость, чем страх). Потом темнокожие девицы (не то смуглые, не то просто грязные) под дудки и бубны отплясали отличный танец. Цыганята сновали по толпе, выпрашивая деньги (и, возможно, попутно срезая у простодушных горожан кошельки). Гривастый цыган - похоже, самый главный - опять затрубил в трубу, и тут-то и появилась она. Сначала из повозки вытолкнули бочку, пустую и рассохшуюся; и на нее выпрыгнула, как будто яркая бабочка взлетела - леди Алиса Белой Башни.

Я охнул и подскочил от неожиданности. Еще и свет на площади был не самый ясный - огни, факелы и костры играли со зрением странные шутки. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем я понял, что ошибся. Танцовщица просто очень похожа на Алису... Да если приглядеться, то и не очень.

Она была худышка, и ростом пониже, а главное - совсем по-другому рыжая. У Алисы волосы каштаново-золотистые, а у этой девочки - просто оранжевые, как морковь. И не лежали гладко, а торчали во все стороны, не укладываясь в косу. И еще у нее золотились веснушки по всему лицу. Только это я разглядел позже, а не тогда, в темноте.

Тогда я видел одно - как она танцевала. Одежды на девушке было всего ничего, какая-то голубенькая рубашонка с широкими рукавами (так что руки открывались целиком, когда она их поднимала) и юбка - совсем коротенькая, едва до щиколоток. В наших землях в ноябре уже бывало холодно, а в краях Роланда - тем более; но в Городе снег иногда выпадал только к Рождеству. Наверное, девушке не было холодно. Тем более что она кружилась очень быстро, и юбка развевалась колоколом, белели тонкие коленки. Она танцевала на бочке, быстро-быстро перебирая босыми ногами, так что бочка каталась из стороны в сторону и по-всякому крутилась; очень красиво, просто здорово! Правда как будто бабочка летает. Лохматый цыган очень противно бренчал на расстроенной гитерне, мальчишки били в бубны - терпеть не могу такую шумную музыку, но даже это не портило танца. Наконец девушка остановилась; я издалека видел, как она часто дышит, откидывая с лица потные волосы. Все захлопали в ладоши, я тоже - изо всех сил. Люди щедро кидали монетки, но мне почему-то не понравились оборванные мальчишки со шляпами, хотелось дать денежку рыжей девушке прямо в руки. Она казалась совсем не радостной, как будто у всех праздник, а у нее - тяжелая работа. Я начал проталкиваться сквозь толпу; а Роланд стоял, не двигаясь, как будто заснул стоя. Тут опять затрубила труба, на ковер выскочили новые артисты - два совершенно одинаковых цыгана, наверное, братья, и начали выделывать всякие кульбиты - прыгать друг другу на плечи, кувыркаться и так далее. Рыжая девушка куда-то задевалась. Отваги мне придавал выпитый молодой сидр: на трезвую голову я бы ни за что не отважился искать танцовщиц! Я пригнулся, чтобы не мешать другим смотреть, и нырнул за повозку. Танцовщица и в самом деле обнаружилась там, совершенно одна - сидела на своей бочке, уронив голову на руки, и как будто дремала. Я вежливо покашлял, сжимая в руке золотой - серебряных монеток в кошеле не нашлось, а давать ей медячок что-то не хотелось. Она вся дернулась, как от испуга, и вскочила. Я видел - так вскакивала пуганая помойная кошка, которую я как-то раз потянулся погладить.

Я заговорил с ней ласково, не подходя слишком близко и держа денежку на вытянутой руке. Здесь было темно, но зато свет не мигал и не колебался, и я разглядел голубенькую танцовщицу: лет ей, похоже, оказалось еще меньше, чем я подумал сначала, не больше пятнадцати. И такого недокормыша я еще никогда не видел! Ручки как палочки, каждую косточку видно.

- Здравствуй, красавица, - сказал я мягко, боясь ее спугнуть. - Ты очень славно танцевала; не бойся, я просто хотел тебе дать монетку за танец. Вот, возьми; купишь себе какой-нибудь подарок. Ведь праздник же, день Всех святых!

Она только хлопала глазами и не подходила ни на шаг. Я уж было решил, что она ничего не понимает на нашем языке - и тут она всхлипнула. Я сперва думал, что ослышался. Какая цыганка будет плакать, если ей подарят золотой?

- Не смейтесь надо мной, добрый сэр, Господь накажет, - голосок у нее был вроде комариного. А глаза - мокрые-мокрые. "Добрый сэр"! Вот это да! И такая она была маленькая, горестная, как мокрый комарик, что со мной что-то случилось... В общем, я хотел ее утешить, вот и ломанулся к ней, наткнувшись на ее бочку и едва не упав. Она было отпрыгнула, но бочка покатилась вперед, стукнула меня под коленки - и я полетел кувырком. Довольно-таки сильно приложило меня об землю, и утешило только одно - сквозь шум в голове я услышал, как девушка смеется. Так странно, резко и тонко, словно не очень-то хорошо знает, как это делается.

Она протянула мне руку - помочь подняться. Я встал сам, красный как рак (вот тебе и "добрый сэр") и тут понял, что золотая монетка укатилась в темноту. Вот глупость-то! Хуже не придумаешь!

Я опустился на колени и начал искать денежку. Косясь на меня, танцовщица сделала то же самое. Какое-то время мы ползали по земле, вернее, по круглым камням мостовой, не глядя друг на друга; наконец она радостно вскрикнула и протянула мне бледно блестящий кружок. Я покачал головой; она продолжала настойчиво совать мне монетку. Я оттолкнул ее руку, потому что начинал сильно злиться на себя - и, кажется, сделал это слишком грубо: она снова шмыгнула носом, свела светлые бровки... Я не-на-вижу, когда женщины плачут! Вот тут я наконец ее и обнял. Не как девушку, а скорее как ребенка, младшую сестренку, которую очень хочется утешить. Я хотел... наверное, извиниться. И думал, что сейчас она меня отпихнет и убежит - так она напряглась в моих руках. Ух, какая она была худая! Деревянный скелет, который стоял у нас в медицинском классе, немногим ей уступал по упитанности.

Но танцовщица не убежала. Наоборот, вся прижалась ко мне, так что я не знал, что и делать. Очень глупое положение, еще увидит кто! Прибавьте к этому, что мы оба стояли на коленках на мостовой, и она держала в руке золотую монетку.

Я совсем растерялся и неуверенно гладил ее по голове; волосы у бедолаги были жесткие, как солома - признак упрямого характера!

- Ну не плачь, пожалуйста, - выдавил я, потому что надо же что-то сказать. - Что тебе сделать хорошего, чтобы ты не плакала? Как тебя хоть зовут?

- Уна, - ответила она чуть слышно, и слово все ушло во всхлип, так что я не понял, правильно ли расслышал. Разве ж это цыганское имя? Хотя кто их знает, цыган, какие у них имена...

- А меня вот - Эрик. Давай-ка встанем на ноги, чего ж на земле сидеть... Холодная она... Так, вот так... Вставай, Уна, вставай... Да что ты все плачешь? Странная ты какая цыганка...

Тут-то нам по глазам и ударил свет огня. Неудачный момент, нечего сказать. Я как раз только что поднялся, держа Уну за талию, а она измочила слезами мне ворот рубашки. И вместе со светом в глаза мой разум тоже просветил некий луч, быстрый, как молния: я понял, что она не цыганка и вовсе. Как же можно было сразу не догадаться? Рыжая, белокожая... С таким именем, с таким выговором... Говорят, цыгане крадут детей?

Кстати о цыганах: здоровенный представитель этого народа - тот самый, лохматый, с трубой - стоял напротив нас с коротким факелом в руке. Я невольно отпрыгнул от девушки так далеко, как только мог; но он на меня и не смотрел. Оскалившись, как собака - зубы у него были по-странному длинные - он рявкнул на Уну на своем цыганском языке. Она, и без того крохотная, как будто уменьшилась еще вдвое и быстро залопотала по-цыгански, со страху снова выронив монетку. Та зазвенела по мостовой и подкатилась к самым ногам лохматого.

Цыган стремительно подхватил ее и сунул за щеку - мне даже показалось сначала, проглотил. И снова рявкнул на танцовщицу - в общем-то, любой, кто нас застал бы, мог бы подумать Бог весть что, но все-таки, все-таки... Очень мне не понравилось, как он похрустывает пальцами, сжимая и разжимая руку, и как девушка невольно подается мне за спину.

Я не видел ее взгляда - и без того мне хватило. Я толком еще не знал, что собираюсь делать; но как бы то ни было, и не думал робеть перед каким-то бродячим цыганом! Меча у меня с собой, конечно, не нашлось - кто же берет оружие на праздник? У пояса болтался только нож для резки мяса, которым я совсем недавно делил оленину для нас с Роландом. За рукоять такого ерундового предмета угрожающе не возьмешься. Поэтому я просто шагнул вперед, заложив большие пальцы за пояс и расправляя плечи (не самые широкие в королевстве, но уж какие есть.)

- Эй, любезный!

Я не знал, как правильно обращаться к цыгану, но рассудил, что чем хуже - тем лучше. Зачем он девушку обижает? Да еще и в присутствии дворянина королевства!

- Отстань от нее. Она тут ни при чем. Это все мои дела, и не тебе вмешиваться.

Тут только он меня как следует разглядел. Наверное, до сего момента думал, что девица связалась с мастеровым или кем-то вроде этого. А тут в глаза цыгану бросилась моя шелковая рубашка (жалко, я котту снял - жарко стало) и красивый пояс, и он прямо в лице изменился.

- Прошу прощения, благородный сэр... Вам, стало быть, моя дочка приглянулась? Так сразу бы и сказали, я разве против, только нельзя ли попозже, ей бы сейчас еще станцевать... Мы люди бедные...

- Бедные ваши души, - отрезал я с отвращением. - Так их и погубить недолго, если девушками торговать. Вот что, цыган: я хочу ее у тебя забрать. Насовсем.

За спиной у меня что-то пискнуло. Должно быть, это была Уна. Но я не оглядывался, чтобы не потерять уверенный вид. А ведь я даже не спросил ее, хочет ли она уйти со мной... Почему-то ни на миг не сомневался, что хочет. Она же так плакала.

- Это моя родная доченька, - живо отозвался цыган, блестя глазами, как торговец на рынке. - Разве же я могу свою малышку в чужие руки отдать? А вдруг вы, благородный сэр, потом заскучаете и выкинете ее на дорогу? Тяжело ей придется, бедной девочке...

Никакая она тебе не доченька, подумал я с отвращением. Но вслух не сказал, конечно.

- Не тяжелей, чем с вами, цыган. И вообще, не лучше ли ее саму спросить, хочет она остаться или уйти со мной? Что скажешь, Уна?

Я обернулся. Рыжая девушка стояла, стиснув руки замочком, как будто молилась; лицо у нее стало такое, словно она сейчас расплачется. Я страшно пожалел, что я не Роланд или хотя бы не Рей. Любой из них показался бы ей надежным. Честным, настоящим защитником... А захочет ли девочка довериться человеку, который только что ползал по земле, споткнувшись о бочку?

Она открыла рот, но никакого звука не получилось. Потом наконец выговорила тонким голоском:

- Не шутите так, добрый сэр. Это... нехорошо.

- Да не шучу я, - я начинал здорово злиться. Что, неужели и она не принимает мои слова всерьез? - В самом деле предлагаю тебе уйти со мной. Будешь жить здесь, в Городе - или в моем феоде, как захочешь. Безо всяких цыган. Будешь сама себе хозяйка.

Теперь сам не помню, что я тогда думал, зачем во все это ввязался. Взял и взвалил на плечи заботу о ком-то, кого час назад увидел в первый раз! Может, потому что эта Уна была так похожа на Алису? Ведь именно тем самым летом у нас с Алисой началось что-то, похожее на настоящую любовь... Ладно, об этом - позже.

А может, я ее просто так пожалел. Нипочему.

Или разозлился, что цыган хотел ее побить, и вступился прежде, чем здраво подумал... Или все это сразу. Как бы то ни было, так, нечаянно, я и сделал, похоже, самый правильный поступок в своей жизни.

Уна постояла еще чуть-чуть - и вдруг упала на колени. Да так стремительно, что я не успел ничего сделать. Первый раз в жизни - и, надеюсь, последний - меня обхватили за ноги руками. Я принялся ее от себя отдирать, злобно шипя, чтобы она, дура, прекратила и перестала позориться, лучше бы честно ответила, хочет уйти или остаться... Но, похоже, и так все было ясно. Я наконец справился с Уной - она оказалась цепкая, как кошка, и понадобилось немало сил, чтобы ее поставить на ноги. Она тяжело дышала и кивала головой, но слов не говорила - как будто не хотела спугнуть удачу. Ее... гм... отец смотрел на нас вполне одобрительно. Как же мне хотелось ему врезать между глаз! Останавливало только, что пока он еще имел над ней какую-то власть.

Он заломил мне за Уну огромную цену. Сто золотых! За такие деньги можно купить хорошего боевого коня и упряжь в придачу. Но дело даже не в том, что это большие деньги, а в том, что у меня их не было.

Всего на ближайшие пару месяцев - до самого Рождества - у меня оставалось двадцать золотых. И один из них, замечу, уже перекочевал в цыганский карман! А еще ведь надобно было заплатить за жилье и отдать долг магистру Цезариусу за четыре дополнительных урока. За сегодняшний день я пропил не меньше пяти серебряников. Итого... в общем, негусто.

Но я не подал виду, что все так плохо. Я уверенно кивнул цыгану, даже ударил с ним по рукам. Я назначил с ним встречу завтрашним вечером у Торговых Ворот, в перелеске; табор как раз собрался уезжать, но лохматый цыган обещал ждать меня до самой полуночи, пока не пробьют часы на ратуше. Я должен привезти деньги, и тогда он с рук на руки передаст мне Уну, свою любимую, родную девочку, с которой ему, гаду лживому, так жалко будет расставаться.

Когда я расстался с цыганом, меня просто всего трясло. Хмель совершенно слетел, я был трезв, как отец Бонавентура в Великой Пост. Подумать только! Бедная христианская девушка! Сколько же лет она живет с этими грязными детокрадами? Я ее спасу, я ее выручу, я устрою ее жизнь... Но по пути от кибитки до длинного стола я перестал чувствовать себя сэром Ланселотом и серьезно задумался, где же взять деньги и что потом делать с Уной. Человек ведь - не птица, которую можно купить у злого птицелова и выпустить на волю. Человеку нужен дом, друзья, покой. Поселить Уну у себя в комнатенке казалось мне не самой лучшей идеей. Ну, поживет она с нами месяц, оправится - а дальше что? Отвезти ее в Пламенеющее Сердце? Что на это скажет отец? Ведь барон-то - он, а не я. Ему только безродной танцовщицы в доме не хватало... Я еще не забыл, как он меня крепко выпорол, когда я в детстве притащил в дом беспородного щенка из деревни. Щенок у нас на псарне не прижился, все собаки его кусали и не желали принимать в компанию, и отец его отдал кухаркиному мальчишке - чтобы охранял их огород. От моего подкидыша к тому же наши охотничьи псы заразились клещами и в кровь расчесывали уши, а отец сердился и говорил, что никогда нельзя принимать на себя заботу о ком-то, если не умеешь позаботиться даже о себе самом. Эти слова я и повторял себе, направляясь к столу, где пили мои друзья. Умею ли я позаботиться о себе самом, не говоря уж об Уне? И самое главное - в самом ли деле я хочу о ком-то заботиться?

Друзья встретили меня радостным смехом. За то время, как я разбирался с цыганами, к столу поднесли еще крепкого сидра и старого вина, и они успели хорошо набраться. Особенно пьян был конопатый Герард. Он меня едва завидел, сразу заголосил:

- Вон идет Эрик, гроза девичьих сердец! Где ты шатался в ночи, беспутное создание? То-то я смотрю, Полли, красотка с флейтой, тоже куда-то подевалась...

- Какая еще Полли, - огрызнулся я, плюхаясь на скамью. - Не суди обо всех по себе, дурачина.

- Надеюсь, у тебя будет наследник? - не унимался тот. - Ты не стесняйся, расскажи правду своим друзьям! Мы научим твоего потомка всему, что надобно, конному бою и Изящным Искусствам! Надеюсь, он будет умный, как ты, и хорошенький, как наша Полли... Главное - чтобы не наоборот...

Мы бы, наверное, подрались, но тут, к счастью, начались потешные огни. Они хлопали и рассыпались в темноте яркими цветными звездами, и все это была работа старого магистра Амброзиуса, того самого, у которого учился Роланд. Он даже помогал ему перед праздником, возился с хитрыми смесями для потешных огней. Герард забыл про меня и начал вместе со всей площадью радостно кричать, когда с неба посыпались зеленые и алые огни.

А вот Роланд не кричал и не хлопал в ладоши. Он, похоже, вообще не замечал, что происходит; сидел неподвижный, бледный, и глядел перед собой. Я потряс его за плечо.

- Эй, ты чего?

- А? Что? Я в порядке...

Я решил его пока не расспрашивать. Захочет - сам расскажет. Тем более что мне самому страх как нужна была его помощь и совет.

- Роланд, - сказал я в лоб, - помоги мне до завтра добыть сто золотых.

Роланд всегда был богаче меня. Единственный сын и наследник отца, он снабжался деньгами куда обильнее и чаще. Пожалуй, сотни у него тоже не нашлось бы при себе - но он мог дать в долг хоть сколько-то, или что-нибудь посоветовать умное и хитрое.

Вот отвлечь друга от грустных мыслей, каковы бы они ни были, у меня отлично получилось! Он даже подпрыгнул:

- Зачем тебе столько? И почему до завтра? У тебя что, всю семью взяли в плен до выкупа?

Конечно, я ему все рассказал. Он выслушал ужасно внимательно, раскрасневшись - притом, что бледный Роланд вообще никогда не краснел, даже на экзаменах! Он даже вскочил от возбуждения, не дожидаясь, пока я закончу.

- Забудь о золотых, - сказал мой друг, хлопая меня по плечу. - Мы сделаем иначе. Я знаю, как мы сделаем. Рыжая танцовщица, говоришь?

- Ну да... Наверняка ее подлые цыгане украли прямо из колыбельки. Ее обязательно надо спасти.

- Спасем, - уверенно кивнул Роланд, весь сияя. Он казался, как ни странно, совершенно счастливым! - Уж мы ее спасем, поверь мне. Положись на меня!

Конечно, я положился на Роланда. Я всегда на него полагался. И был, конечно же, прав, потому что нам все удалось и на этот раз. Любая авантюра, за которую брался Роланд, не могла не удаться.

Мы явились на место встречи вдесятером - мой друг собрал не только нашу компанию, но и каких-то своих знакомых, которых я даже не знал по именам. Все в кольчугах и при мечах, а Роланд и еще двое друзей где-то раздобыли белые плащи - одежду королевской охраны.

С одной стороны, все получилось очень весело и лихо. А с другой... мне потом было не слишком-то приятно. Стыдно, что ли. Хоть они и цыгане, а все-таки мы их обманули. Они это заслужили, конечно - нечего красть христианских детей; но все-таки, все-таки... Здорово они тогда перепугались. Весь табор сидел в кружок у костра, что-то они там готовили в здоровенном котле. Их тощие лошади паслись неподалеку, по деревьям какие-то тряпки сушились... В общем, обычные цыгане на постое. Беззубый медведь в наморднике чесал спину о дерево, да так, что здоровенный дуб трясся вовсю. Тут-то мы и нагрянули... Вдесятером. С факелами. С мечами. С рожком...

Роланд в него протрубил королевский сигнал. Цыгане все повскакали, мальчишки и женщины завизжали, варево в костер пролилось. А Уна - она все еще была в своих голубых коротких одежках, только на плечи ей дерюжку накинули - выскочила вперед с ножиком в руках, представляете? Та самая худышка девчонка, которая вчера мне все плечо слезами измочила. Выскочила защищать своих цыган - таких защитников всего-то трое нашлось: она да два близнеца-акробата, те за топоры похватались. Я так и встал, как столб, даже не сразу додумался голос подать.

А Роланд времени не терял. Он умел говорить разными голосами, в том числе - и жутко властными, и королевский дружинник из него вполне похожий получился. Я бы и сам перетрусил, когда он объявил железным тоном, что цыгане арестованы за похищение христианских девушек и сейчас все отправятся под конвоем в темницы под Замком. Лохматый старый цыган стал какой-то бледно-зеленый; коленки у него затряслись, того и гляди свалится. Даже медведь заныл по-человечески и полез за дерево прятаться. А Уна стояла и глядела большими глазами. Тут уж я решил, что хватит, пошутили, и позвал ее по имени. Сказал ей, чтобы не боялась. Это мы пришли ее забрать с собой, потому что нечего ей среди цыган делать.

Она бросила свой ножик на землю - тот, кстати, глубоко воткнулся в корень - и подскочила ко мне. А я, как назло, пеший был; из нас десятерых только трое верхом приехали - те самые, что в белых плащах. Да еще и факел мешался, который я в руке держал. Хорошо, что Роланд помог: он тут же спешился и подал Уне руку, чтобы ее на своего коня посадить. И обратился к ней - леди. Я готов был его за это расцеловать! А вот она, видно, не была готова. Взглянула на Роланда странно - в темноте не разберешь, как - и опять уставилась на меня, как будто разрешения ждала. Я ей говорю - не бойся, мол, Уна, это Роланд, мой лучший друг, это он тебя выручил... Только тогда она в седло взлетела, и безо всякой его помощи, сама - едва коснувшись стремян!

Цыган у костра малость оправился от страха и жутко ругался себе под нос. Еще бы - надеялся на сто золотых! Хорошо, что он клял нас на непонятном языке - а то пришлось бы оскорбляться, хотя очень не хотелось. Роланд на прощание сказал ему что-то уничижительное - мол, радуйся, негодяй, что в подземелье не попал - и мы спешно отбыли. За спиной ревел медведь. Я старался не оглядываться - неловко было. Шел себе и шел у стремени Уны, а Роланд вел в поводу коня и пытался завязать с ней учтивую беседу. Правда, она почти не отвечала - только "да, сэр" и "нет, сэр", вот и весь разговор. И еще он снял шлем, так что светлые волосы блестели в темноте - очень красиво.

Наверное, он уже тогда в нее влюбился. А может, и позже. Я это не сразу понял, потому что не знал, как вообще можно влюбиться в кого-то, кроме Алисы.

Мы отвезли Уну к себе, на улицу Философии. Роланд дал квартирному хозяину лишний золотой и показал ему кулак, так что тот пока не возражал насчет новой жилички. Роланд на время перебрался в мою комнату, а девушку мы поселили у него. Уже на следующий день вместо диспута по Риторике мой друг отправился искать для нее жилье, а на обратном пути захватил с собой портниху, которая обмерила Уну со всех сторон и обещала вскоре вернуться с готовой одеждой. Как же я был Роланду благодарен! Он добровольно взвалил на себя часть моего груза, да еще и заплатил за все сам. Я пробовал спорить - ведь это я связался с Уной, значит, мне за ней и ухаживать; но друг отвечал резонно, что он меня богаче, а кроме того, она ему теперь тоже не безразлична. Комнату для нее он снял в нашем же доме; портниха на его деньги расстаралась и сшила целых два отличных платья - зеленое суконное, с меховой оторочкой, и нижнее, из настоящего батиста. Так и получилось, что Роланд окружал Уну всяческой заботой, а она вместо благодарности жалась ко мне и твердила одно: "Мастер Эрик, я хочу с вами". Уна, Роланд нашел тебе хорошую комнату - "Я хочу с вами!" Мой друг завтра сводит тебя к швее на примерку - "Я хочу с вами!" Не пойдешь ли ты завтра с Роландом в собор, копаться в приходских книгах - и снова: "Но я хочу с вами!" Меня это слегка злило и очень огорчало. Человек для нее вовсю старается из чистого благородства - а она от него за мою спину прячется... В церковь она с ним идти и вовсе отказалась. Роланд тогда ушел из дома на весь день и напился в "Драконьем хвосте", как свинья. Мы с Иорданом его полночи искали и привели домой под руки, когда тот уже двух слов связать не мог.

Пришлось мне самому с Уной в собор идти. Проку, правда, с того не было - ничего интересного мы в приходской книге не нашли. Да и как искать-то, если она о себе ничего, кроме имени, не знала? Ни прозвища, ни откуда она родом, ни сколько ей лет... Помнила только, что раньше (давным-давно) жила не с цыганами, а с другими людьми, наверное, с родителями. Еще что-то вспоминала - пятнистых коров, колокольный звон... А имя ей дали уже цыгане, Уна - это значит "Одна", "Единственная": одна она была в таборе такая рыжая. А пятнистые коровы у нас в каждой деревне, и почти везде есть неподалеку церковь, звонящая в колокола. Так что остались мы с отцом Иоанном ни с чем, только и выяснили, что бедная Уна, должно быть, никогда не причащалась Святых Таин. А значит, надо бы ее подучить катехизису и через год-другой сделать из нее хорошую христианку. С тем мы и расстались. Меня занимали вопросы куда более насущные - куда эту Уну вообще теперь девать? Ведь не вечно же она будет жить в компании двух школяров на улице Философии и проводить время, сидя у окна и учась читать по моему старенькому Евангелию!

Можно было бы сдать ее в монастырь. Но меня самого отец в детстве собирался приобщить к монашеской жизни, и я вовсе не желал бедной девушке подобной судьбы. Я подумывал, не отвезти ли ее к себе в деревню на вакации. Какая-нибудь добрая женщина научит ее шить или ходить за коровами, а потом выдадим танцовщицу замуж за кузнеца или мельника... Беда была только в том, что Уна ничего этого не хотела. На все мои мягкие уговоры она отвечала одно - "Вам лучше знать, мастер Эрик... Только если меня спросите, я хотела бы с вами остаться."

Через пару месяцев я совсем запутался. Не получалось относиться к ней как к простолюдинке, а равной она тоже не была. Что-то вроде неожиданно свалившейся на голову младшей сестры. Из-за возни с Уной мы с Роландом оба провалили свои экзамены - я Диалектику, а он - что-то еще, кажется, Теологию. На Рождество приезжал сэр Руперт с дочерьми и очень странно на Уну поглядывал, сомневаясь в моей нравственности, хотя я ему все объяснил, как мог. И Алисе она не слишком-то понравилась. Уна к тому времени уже отъелась порядком и стала из рыжеволосого скелетика вполне привлекательной девицей; сходство ее с Алисою еще более бросалось в глаза, и меховую накидку на зиму ей Роланд подарил - ничуть не хуже, чем у сэр-Рупертовых дочек! Она вконец осмелела, называла нас просто по именам и всюду за мною ходила. Попробуйте поиграть кавалера при Алисе, если рядом с вами неотступно крутится красивая рыжая девушка и во все сует свой нос! Это было самое худшее Рождество в моей жизни. Не то что бы я не любил Уну... Нет, я к ней даже как-то привык. Просто никак не мог разобраться, кем же она мне приходится! А если я сам не мог разобраться, что уж о других говорить. Даже магистр Астролябий, слепой, как крот, и тот усмотрел в толпе ее огненные волосы и спросил меня тихонько, уместно ли водить с собою подобную девицу в церковь и на королевский двор. И не поверил, что это не я ее привел. А привел ее, напротив же, Роланд.

Какое же наступило великое облегчение, когда мой друг явился ко мне темным крещенским вечером и прямо потребовал отвечать, что я подумаю, если он, Роланд, заберет Уну с собою. В свой замок!

И не зачем-нибудь дурным, не подумайте. Роланд сказал, что хочет жениться на ней. Настоящим честным браком.

Я был так рад! Как же замечательно! Мой лучший друг решил заботиться об этой девушке! Мало того, что она будет с ним счастлива - с Роландом кто хочешь будет счастлив - так еще и я от нее избавлюсь! Не самое благородное чувство - облегчение, но меня охватило именно оно, ничего тут не поделаешь. Роланд - единственный сын, отец всегда позволял ему все, что угодно (представляю, что бы мой батюшка высказал, женись я на безродной танцовщице! То есть я тогда думал, что представляю. Вспоминая горестную историю с беспородным щенком.) Надобно было теперь узнать только, что об этом думает Уна.

Мы пришли к ней в комнату; она, помнится, сидела при свечке и старательно перерисовывала буквы, учась писать. Язык чуть-чуть высунула и прикусила, как будто это помогало; очень она походила на Алису, у меня даже дыхание перехватило. Но она была ни разу ни Алиса, нет, просто конопатая Уна; и писала она на листике бумаги не что иное, как имена. "Уна", "Эрик", опять "Эрик" - усмотрел я краем глаза... Кривые такие закорюки.

Мы сказали ей, что сэр Роланд хочет забрать ее в свой замок. Я думал, дуреха обрадуется. А она вскочила и схватила меня за руку, и заладила свое - "Я хочу с вами", да так отчаянно, как будто я ее собрался обратно цыганам продать. Роланд страшно разозлился, хлопнул дверью... Я побежал за ним, но не догнал; да еще эта глупая Уна увязалась за мной. На улице шел снег, редкие фонари горели под снежными шапками. Я пометался туда-сюда, зовя Роланда, забежал в "Красный лев" - но не нашел друга, только промерз до костей в тонкой рубашке. Пришлось мне вернуться и серьезно поговорить с Уной. Вот ведь дура девушка, думал я отчаянно: будь я на ее месте, я бы раздумывать не стал, кого выбрать. Разве же я мог сравниться с Роландом? Он всегда был такой же, как я, только лучше. Ну почему она ко мне так привязалась? Что я, сэр Райнер, чемпион? Даже от цыган ее спас не я!

Я ее чуть ли не со слезами просил не обижать Роланда. Объяснял, что он знатный барон королевства и своим предложением ей делает большую честь. Убеждал не ссорить нас друг с другом... Наконец Уна согласилась, хоть и глядела в пол, как обреченная. Вот как она мне сказала:

- Хорошо, мастер Эрик. Я сделаю, как вы скажете. Только простите меня, пожалуйста, я за него замуж выйти не могу. Потому что я его не люблю.

Я объяснил ей, что Роланд - лучше всех на свете. И что, пожив с ним рядом, она привыкнет и непременно его полюбит. Все его любят, кто живет с ним рядом хотя бы недолго. Я взял ее за обе руки и убеждал до середины ночи, а она молча смотрела на окно, закрытое ставней от холода, и молчала. Я запомнил, как она смотрела. Как на чью-нибудь могилу.

Роланд вернулся следующим вечером. Не знаю, где он бродил целые сутки; я был так рад его возвращению, что даже не спросил ни о чем. Он заперся у себя и проспал всю следующую ночь и день, благо это было воскресенье. Я ужасно боялся, что он со мной поссорится на всю жизнь, и даже пару раз накричал на Уну - о чем теперь бесконечно жалею. По моей просьбе она сама пошла к нему и сообщила, что согласна уехать в Северные холмы. Мы все-таки помирились, и все опять стало хорошо. До самой весны мы с Роландом жили в дружбе и мире, как прежде... Даже Уна от меня немножко отвязалась и начала проводить время с моим другом, чему я безмерно радовался. В начале лета он собирался увезти ее в замок Орла, чтобы она пожила там, пока Роланд учится. На радостях я подарил ей к Пасхе новые кожаные башмаки - оторвал прямо-таки от сердца монеты, вместо того, чтобы купить себе шляпу! А потом, в апреле, приехал сэр Овейн, бледный и похудевший, и сообщил, что мой отец при смерти. А дальше, вы уже знаете, я сделался бароном Пламенеющего Сердца. Тут уж мне стало не только не до Уны - даже и не до Роланда! По крайней мере, на несколько месяцев. Пока не начало сниться каждую ночь, что он приехал меня навестить. Особенно я в нем нуждался после того, как Алиса...

Глава 5. Алиса.

Так получилось глупо. Даже рассказывать не о чем.

В то лето я виделся с Алисой несколько раз. По пути от герцогского двора я на неделю остановился у сэра Руперта; вот тогда-то все и произошло.

- Алиса, выходи за меня замуж, - сказал я ей ночью на смотровой башенке, откуда я показывал ей стояние Сатурнуса в Скорпионе. Зрелище было прекрасное - алое скорпионье жало и золотистый алмаз планеты - и я решил, что момент самый подходящий.

- Что? - сказала Алиса, отпрыгивая от меня так испуганно, что я не знаю, почему не свалился с горя вниз, на мощеный двор. Как будто мы только сегодня не гуляли весь день по саду, разговаривая о чем попало и читая стихи! И теперь она спрашивает "Что?", как будто у нас не все уже решено? Может, не расслышала, надобно повторить? Я повторил. Она отпрыгнула еще дальше... И сказала совсем чужим, тоненьким голосом:

- Вы ошиблись, Эрик. Я отношусь к вам только как к доброму другу.

- А-а, - сказал я глупо, чувствуя себя как пес, которого разбудили, облив холодной водой. И надо же было мне именно в этот день вести такие самонадеянные беседы с сэром Рупертом! О том, что наши дома связаны старинной дружбой (будь она неладна, дружба, сказал бы я), и не мешало бы нам породниться... И самое плохое, что сэр Руперт согласно кивал. Посоветовал только поговорить с самой дочкой, потому что он-то заведомо всем доволен...

Хорошо хоть, что темно было. Алиса не видела, какое у меня стало лицо. Наверняка самое дурацкое и оскорбленное на свете.

- Ладно... Тогда извините, - сказал я тоже на "вы", сам себя ненавидя. До чего же гадкое ощущение! Вроде ты и не виноват ни в чем, скорее пострадал, чем провинился. А тошно и больно, как будто тебя прилюдно выпороли.

- Это вы меня извините, - ответила Алиса еще более тоненьким и чужим голосом. Ей, похоже, тоже приходилось несладко. - Я невольно вас обманула.

Ага, невольно, хотел сказать я - и глухо рассмеяться. Но вместо этого как-то фыркнул и затопал прочь по лестнице. Свечка наша осталась у Алисы, так что я дважды споткнулся в темноте. Хотелось уехать прямо сейчас (а лучше всего - по дороге свалиться в овраг и сломать себе шею, чтобы она наутро меня нашла, а я лежал бы бледный и прекрасный, как... сэр Райнер, и она поняла бы все, но было бы уже поздно... И так далее, вся прочая чепуха). Но я вовремя вспомнил о сэре Руперте. Не хотелось перед ним позориться и убегать, как дезертир с поля боя. Так что пришлось дотерпеть до утра. Всю ночь я смотрел в стену и всех ненавидел, а на рассвете уснул и продрых до полудня. Так что улизнуть потихоньку не удалось, оставалось спуститься в рыцарскую залу и чинно позавтракать со всем семейством. Алиса села от меня на самый дальний край стола; наверное, если бы можно было, она воздвигла бы между нами укрепление-другое. И поставила бы парочку камнеметов, на случай, если я пойду в наступление. Каким же я был дураком!

Тут еще сэр Руперт меня изводил своими добродушными взглядами. Потом, подливая мне и себе сидра, прямо вопросил, как насчет моих вчерашних планов породниться? Увенчался ли разговор успехом?

Алиса немедленно что-то пролила себе на платье и с извинениями убежала чиститься. Помню, однажды сэр Райнер хорошим ударом по шлему отправил меня в темноту. Так нынешняя темнота оказалась покрепче тогдашней.

До сих пор горжусь, как хитро я вывернулся. Это Мария меня спасла. Она вообще очень умная... Даже слишком, я бы сказал. Она меня тронула за плечо, все поняв и желая выручать старого друга. Тут-то меня и осенило.

- Не успел пока поговорить с дамой, - сообщил я, давясь горечью. - Но что ж время-то терять... Пойдемте, Мария, у меня к вам пара слов.

Сэр Руперт так и вытаращился. У него даже усы - всю жизнь свисавшие вниз - задвигались, как стрелки часов на ратуше. А Мария сделала вид, что все понимает, моментально выбралась из-за стола и утащила меня наверх, в свою собственную спальню.

Пришел мой черед ее удивить. Бывает так, что когда вам плохо, хочется кому-нибудь - или себе - сделать еще хуже. А бывает наоборот. Так и чешутся руки - и язык - содеять ближнему добро, как будто кусочек этого добра и тебе достанется. У меня так случалось всякий раз, как я хотел быть сильным.

- Мария, - сообщил я торжественно, - у меня к тебе весть от моего брата. Выходи за него замуж. А? Как ты на это посмотришь?

Она прижала ладони к щекам. Она вообще смуглая, и румянец у нее очень странный, слегка оранжевый; никогда такого не видел. Я, конечно, знал, что она обрадуется. Но не знал, что так сильно.

Мария постояла так, глядя в пол, на квадрат солнца от окна. Потом спросила тихонько:

- Почему он так долго ждал?

Какой-то я с горя стал особенно умный. Понял сразу сто вещей, о которых раньше и не подозревал.

- А потому, - заявил я ужасно уверенно, - что он не решался. Рейнард, понимаешь ли, второй сын, и не был уверен, что ему найдется где жить семьей.

- А теперь? - спросила она быстро. До чего же практичные девушки бывают на свете...

- А теперь я решил, что, пожалуй, никогда не женюсь, - сообщил я скорбно, но гордо. - Поэтому если хотите, наследуйте все за мной... А я... может... в монастырь уйду. Вот.

Конечно, я ждал, что Мария - старый друг - начнет меня отговаривать. Еще бы! Кому охота в монастырь? А она вместо этого обняла меня, да так, что все лицо мне залепила своими черными волосами, и поцеловала. Почему мы так просто получаем то, в чем не нуждаемся? Вот Алиса меня не целовала ни разу... Потом она сняла с руки колечко и отдала мне - передать брату. Вместе с согласием. Я изо всех сил старался радоваться за ближнего - но не получалось, по слабости человеческой. Один сэр Руперт меня утешил. Услышав новости, он молчал минут пять, а потом без лишних слов хлопнул меня по спине - так, что все внутренности подпрыгнули - и грохнул передо мной на стол большую темную бутылку. Похоже, он понял все правильно. По крайней мере, не посылал за младшей своей дочерью, удоволившись компанией старшей.

С Алисой я так и не попрощался тогда. Она сама вышла нас проводить к конюшне: сэр Руперт дал мне в сопровождение через Опасный Лес целый отряд егерей, и, к счастью, в большой компании было легко затеряться и притвориться, что я не заметил фигурки в синем платье, с блестящей медно-золотой головой. Егеря - отличные ребята. Ни о чем никогда не спрашивают. Иногда жалеешь, что весь мир состоит не из егерей.

Дома меня ждала новая неприятность: самый ужасный брат на свете! Угадайте, что он сказал мне, узнав, что я сговорил ему свадьбу? Нет, не поблагодарил. Не вскричал: ах, мол, милый Эрик, какой же ты заботливый! Напротив, швырнул об стол серебряное блюдо - дело за ужином было - да так, что оно даже слегка погнулось.

- Нечего сказать, отлично. Я-то думал, что ошибся...

- Ты чего?

- Думал, я слепой? - продолжал бушевать мой несчастный брат. - Думал, я не вижу, как ты меня хочешь убрать с дороги?

- С какой дороги?

- Конечно, куда мне до тебя! Ты - барон, а я - так, никто, второй сын, да? Но кое-чего тебе сделать не удастся. Я не бедная девица, чтобы пристраивать меня против моей воли!

Оказывается, этот дурень думал, что я хочу его женить на Алисе. Чтобы самому радостно увести у него из-под носа старшую дочку! Всякому ведь известно, что жениться на старшей дочери куда более почетно; а если кто-то то и дело носится через лес к сэру Руперту, возя в седельной сумке подарочки для дамы, что может подумать влюбленный глупец? Конечно, что все хотят украсть его добычу. Я и не знал, что мой молчаливый брат может так орать! Правда, потом он не менее бурно извинялся. Не преминув, конечно, сообщить, что свататься он предпочел бы сам. В общем, мы все-таки помирились; Рейнард меня даже заставил вместе с ним поехать в гости в замок Башни - не хотел он, видишь ли, думать, что я буду сидеть дома в одиночку и горевать. А хотел, напротив же, чтобы я вместе со всеми праздновал помолвку.

Ну и помолвка же это была... Для меня - не веселее похорон. Алиса сидела, по доброй традиции, от меня на другом конце стола; кода все соединяли кубки, она так держала руку, чтобы не дай Бог не соприкоснуться со мной пальцами. Потом и тост провозгласила - чтобы она смогла стать хорошей сестрой нам с Рейнардом, раз уж так судьба велела. Это называется - даже дружбе конец.

Я дождался, когда они все изрядно напились и занялись друг другом, и потихоньку улизнул. Притворился, что по своим надобностям, а сам сел на коня - и принялся скакать по холмам, думая успокоиться скоростью. До чего же я был зол! На Рея с Марией - праздник у них, видишь ли, в то время как у меня - траур; на сэра Руперта - а чего он такой слепой; на Роланда - что ж его нету, когда так нужен друг; а больше всего почему-то - на сэра Райнера. И на себя - что я такой никчемный и одинокий, да еще и злой к тому же.

Хорошо, что они меня тогда нашли. Рей и Мария. Конь у меня светло-золотой, в темноте легко разглядеть. Я когда услышал позади топот копыт, припустил в галоп - но мой конь уже утомился, а Рейнардов был еще свежий, и брат легко меня догнал. А потом и Мария подоспела - едва не вываливаясь из своего дамского седла (Алиса вот любила по-мужски ездить...)

Они ничего не сказали - просто поехали по обе стороны от меня. Кони всхрапывали в темноте, разговаривая друг с другом на своем наречии... Это был канун Пятидесятницы, день помолвки, и вдалеке начали радостно звонить церковные колокола. Из-за леса чуть слышно - от нас до монастыря куда ближе, чем от Замка Башни... А потом брат ткнул меня в бок. А Мария - в другой (вот такая она, Мария.)

- Оставьте вы меня, - сказал я им, хотя темнота из головы уже ушла. Осталась только пустота.

- Нет уж, не оставим, - сказал Рей. - Никогда мы тебя не оставим.

А Мария только головой покачала. И больше мы не говорили до самого дома. Да и не надобно было. Я ехал и думал, что я, конечно, не чемпион... зато у меня есть брат. И, наверное, теперь еще и сестра. Хотелось сейчас встретить в поле сэра Райнера и сказать ему в лицо: "А зато у меня есть брат! Вот так!"

Очень глупо, конечно - ведь у сэра Райнера тоже вполне мог быть брат. И даже не один.

Правда, уже на следующий день, когда дорогой брат учтиво попросил меня не держать стремя Марии - лучше он сам это сделает - это странное, тонкое счастье куда-то подевалось. Так, осталось глубоко в голове - ночные холмы, светлячки в белых гроздьях ночных цветов, расплывающиеся - от слез - звезды и мы трое. Наверное, моя семья.

Они радовались, а я отчаянно думал - Роланд, приезжай. Приезжай скорее, ты мне нужен. Ты мне нужен, нужен, нужнее всех других. И ни тогда, ни год спустя я не знал, что дурного я мог ему сделать.

Глава 6. Поединок.

Монастырь показался из-за края леса - как всегда, неожиданно. Дорога там делает крутой поворот, и белая церковь просто-таки выпрыгивает из-за деревьев вам навстречу. И, как всегда, я испытал эту странную тягу... бывшую со мной со времен, когда в церковь меня водил отец. Не то хочется туда, не то - поскорее - прочь. На свободу.

Я успел вовремя, это было ясно по светящимся изнутри церковным витражам. Как раз к первой службе дня, полуночнице. Монахом быть тяжко: у них богослужение шесть раз в день, а спят они два раза по четыре часа. А с полуночи до двух у них первая месса, вот так. И почему бы это мне не хотелось стать монахом, угадайте, господа школяры. В том числе и потому, что я очень люблю спать.

Монастырская церковь - высокая, светло-серая, почти белая, с длинным шпилем колокольни - стоит за внешними вратами, от остальных зданий отделенная еще одной толстой стеной. Монастырь - это ведь маленькая крепость, готовая ко всему, в том числе - и к осаде. Особенно важно это у нас, в Окраинной Христиании, со всех сторон окруженной языческими землями. Аббатство-то наше древнее, его еще святой Мартин основал; правда, церковь тогда была совсем другая, приземистая и маленькая, вовсе без колокольни. Ее всего лет сто назад как следует перестроили. А сами монастырские домики остались, как раньше - квадратные такие, низенькие, с окошками вроде бойниц. И на внутренней стене сохранились бойницы - не хуже, чем у нашего герцога в крепости.

Но внешняя стена - тоже не тоненькая... И ворота на ней крепкие, вроде наших. Пустят ли ночью в аббатство незваного гостя? На ночь-то все запирается! А бодрствующие монахи все, наверное, в церкви, вместе с привратником... Впервые за всю дорогу мне стало очень нехорошо и страшно.

Я выпрямился в седле - потому что до сих пор ехал, ссутулившись в размышлениях - и гордо подъехал к воротам. Как и ожидалось, они были заперты. Ворота и днем-то открывались только по праздникам, а в обычные дни мы въезжали в церковный двор через узкую калитку. Решив не отступать ни за что, я спешился и принялся изо всех сил дергать за веревку колокола у ворот. Он заколотился у меня над головой, особенно громко в тихий ночной час; но из церкви слышалось пение - и за своими псалмами и антифонами, и как они там еще называются, монахи меня, конечно же, не услышали.

Я с горя разошелся вовсю. Одновременно звоня в привратный колокол, колотя в бревенчатые створы дверным молотком и выкликая настоятеля по имени, я поднял шум, который, наверное, перебудил всю монастырскую деревню; мой собственный конь пятился от ворот и прядал ушами, отнюдь не в восторге от такого трезвона и грохота. Рыцарю Мердоку, пожалуй, приходилось куда проще, думал я, яростно ударяя в калитку уже ногой.

Наконец - часов через десять, как мне казалось - на мои старания пришел некий ответ. С той стороны ворот явственно затопали ноги. Боясь упустить привратника, я снова заголосил - "Откройте! Эгей! Кто-нибудь!"

Наверху ворот приоткрылось малое окошечко; оттуда показался длинный нос и пара сердитых глаз, освещенных свечным фонариком.

- Кого еще Господь послал в такое время?

К голосу брата-привратника, не скрою, больше подошло бы выражение "черти принесли". Но мне оставалось быть вежливым, раз уж я хотел попасть вовнутрь.

- Слава Иисусу Христу, - выдал я монастырское приветствие, вовремя вспомнив, как это делал отец. Монах, хотя и нехотя, ответил по чину - мол, вовеки веков, аминь.

- Я барон Эрик Пламенеющего Сердца. Духовный сын вашего настоятеля.

Привратник поднял повыше руку с фонариком, недоверчиво изучая меня. как будто никогда не слыхивал о таком бароне. Может, так оно и было на самом деле - не так уж давно я бароном стал. Потом спросил наконец:

- Что ж вам, сэр, ночью тут понадобилось?

- Причаститься, - огрызнулся я, уже в самом деле начиная злиться. Небось моего отца они так не посмели бы расспрашивать! Глупые монахи... Мало ли что человеку ночью в церкви надобно, нужно сразу пускать, а потом уж приставать с вопросами. А как же священное право убежища? Jus asyli, выражаясь по-ученому? Может, меня разбойники преследуют, и я хочу у алтаря укрыться! Будь оно так, меня давно бы уже прирезали под самыми их воротами! Святой Мартин, я уверен, этого бы не одобрил.

Наконец привратник заскрипел засовами и опасливо пропустил меня во двор, не переставая коситься. Видно, такие приступы благочестия у рыцарей не вызывали у него доверия. Я мстительно кинул ему поводья коня и велел о нем позаботиться (так тебе и надо, лентяй! Глаза красные - сразу видно, не стоял на службе, а дрых у себя в караульной!) А сам помчался к церкви. Едва ли не бегом, надеясь, что дверь не заперта изнутри. Еще раз стучать и кричать - а там внутри отец Бонавентура! - очень уж не хотелось.

Церковь, к счастью, оказалась открыта. И я, как всегда на ее пороге, почувствовал себя лишним, маленьким и во всем подряд виноватым. На меня никто не обернулся; заняты были только передние скамьи, прихожан-то не присутствовало, одни монахи! И все эти монахи как раз стояли на коленях. Такие черные сгорбленные спины... Я шмыгнул прочь с алтарного прохода и тоже примостился на колени - на самую заднюю скамью, в тень колонны. И оттуда заметил две важные вещи: во-первых, отца Бонавентуру в красном, праздничном одеянии (сегодня что, торжество?) И во-вторых, что я успел как раз вовремя, в последний момент, потому что он только что совершил Пресуществление.

Во всяком случае, он стоял с чашей в руках и говорил склоненным перед ним черным братьям - строго, как всегда, будто готовый немедля отследить и наказать сомневающегося:

- Вот Агнец Божий, берущий на себя грехи мира. Блаженны званые на вечерю Агнца.

Горячая волна облегчения прокатилась по всему моему телу. Я успел. Какие-то спутанные образы - Роланд на коне, с больными, тусклыми глазами... Рыцарь Мердок (я сам, только старше и красивее, чем есть), берущий чашу двумя руками... Мертвый отец - последний раз я был в этой церкви, когда по отцу служили заупокойную... В общем, я пропустил момент, когда все поднялись с колен и двинулись вперед, вкушать Святые Дары. Я вскочил, хлопая глазами - очередь к отцу Бонавентуре с чашей в руке уже иссякала, монахов-то было всего ничего, и причащались не все они, а не больше десятка. Тут меня впервые заметили, и я чувствовал на себе изумленные взгляды, пока шел по ярко освещенному алтарному проходу, и шаги мои звучали слишком громко, заставляя всех оглядываться. Даже тех, кто по сторонам склонил головы, не поднимаясь с колен. Уши мои горели (хорошо хоть, скрытые под волосами), когда я пристроился в конец очереди, за крохотным, горбатым монашком, делая вид, что все идет как должно. "Христовой крови мне б вкусить, пускай смешается с моей"... Я повторял и повторял стихи у себя в голове, чтобы не думать - а вдруг отец Бонавентура ничего мне не даст? Просто посмотрит в глаза, сожмет губы в жесткую линию - и отвернется, как будто меня и нет. Или еще хуже - спросит чего-нибудь. Например, когда я последний раз исповедался.

А исповедался я последний раз - уши при этой мысли превратились в два огненных лопуха - год назад. А без исповеди причащаться запрещено. Это знает каждый, кто с детства имел дело с отцом Бонавентурой.

Я даже споткнулся от этой мысли, и тут обнаружил, что горбатый кроха уже получил свое и отошел в сторонку, а я стою как раз перед страшным настоятелем. И тот, выставив вперед острый подбородок, смотрит на меня как раз таким взглядом, как я и боялся. А за мною уже никого нету, потому что я последний.

Но отец Бонавентура ничего не спросил. Просто помедлил пару секунд - а потом сказал: "Тело и кровь Христова", как подобает, и протянул мне смоченную в вине облатку. Вино капало с нее обратно в чашу, как... как кровь. Я схватил тонкий хлебушек ртом, задев губами сухие пальцы священника, и едва не подавился, забыв ответить "Аминь", и ответил уже проглотив. Во рту не осталось почти никакого вкуса, только кусочек облатки прилип к нёбу, и я отступил назад, ощупывая его языком. Я сделал это! Остальное - неважно.

Монахи снова пели, но я едва слышал. Бухнулся на свою заднюю скамью и так сидел, а в ушах ухала кровь. Отец Бонавентура еще что-то говорил, все встали (и я вместе со всеми), он всех благословил - ну же, ну же, думал я лихорадочно. Отпуст, скажи отпуст, мне надобно спешить... Витражные окна слегка посинели изнутри в прозрачных своих частицах, или мне просто казалось, что начало светать? К рассвету я должен быть дома. Потому что обещал.

Наконец он сказал - "Идите, месса совершилась", монахи снова запели, но я больше не мог ждать. Стремительно выскочил наружу, по пути крестясь, и ночной воздух показался лаской для моих горящих щек.

Я забрал коня, ждавшего у коновязи. Привратник выскочил откуда-то у меня из-за спины, наверное, из церкви; и в тот самый миг, как я поднялся - вспрыгнул - в седло, зазвонили колокола. Я даже вздрогнул от неожиданности.

- Какой сегодня праздник? - спросил я у монаха, возившегося с засовом.

- Наш престольный, день святого Мартина, - ответил тот уже мне в спину, потому что я сразу выслал скакуна в рысь. Ор пошел крупно и ровно, и темный ветер пахнул мне в лицо молодой травой и еще чем-то, не камнем монастыря... наверное, просто жизнью.

На небе не намечалось ни малейших признаков рассвета - напрасно я так волновался. Позади звонили колокола. Я скакал очень радостно, теперь твердо зная, что одержу победу и буду жить, но чем ближе к дому, тем больше эта мысль отцветала и теряла краски. Как будто я забыл что-то очень важное... За чем, может быть, еще не поздно вернуться.

Дать денежку привратнику? Да, следовало бы, только я не взял с собою ни гроша. Поговорить с отцом настоятелем, спросить, добрался ли до него мальчик-гонец? Да какое это теперь имеет значение - все равно завтра поединок, от него зависит ход осады. Впрочем, какое там завтра, уже сегодня. Небо из черного делалось темно-темно-синим, как витражное стекло. Через несколько часов я буду биться на Божьем Суде с колдуном.

И вдруг я вспомнил, как раз в тот миг, как мой конь слегка споткнулся. Исповедаться... Я причастился без исповеди.

Вроде бы маленькая вещь - а мучила, как камешек в сапоге. Но не возвращаться же, в самом деле! Кроме всего прочего, я боялся отца настоятеля. Мне уже хватило на сегодня его взгляда. И не будет же он после этого еще раз причащать меня! Я что-то такое помнил, вроде как дважды в день принимать Святые Дары запрещено. Так что не успел - значит, опоздал, довольствуйся тем, что есть.

Да и разве я сильно нагрешил за этот прошедший год? Ничего особенно дурного, кажется, не сделал, только печалей было много - смерть отца, отказ Алисы, разлука с Роландом... Разве что постился без особого тщания. Сегодня вот, например, ел на ужин олений бок. Но это мирянам прощается, особенно если они в разъездах или в беде; это все мелочи. Я весь год был то в беде, то в разъездах.

Или все-таки... Отец, прости меня, и еще что-то было, смутные тени, которые на скаку и не разглядеть. Небо светлело уже видимо, и ужасно хотелось пить и есть. Чем дальше за спиной оставался монастырь - а до него часов пять быстрой езды - тем яснее становилось, что все я сделал правильно. По крайней мере, настолько правильно, насколько мог.

Я уже сильно опасался опоздать. За одну ночь обернуться до церкви и обратно все-таки трудно; и наш холм, коронованный стеной, показался впереди уже на фоне яркого рассветного неба. За спиною у меня всходило солнце, и росная высокая трава чиркала по правому моему сапогу, оставляя мокрые полосы. Я снова успел, подумал я, беспрепятственно въезжая по склону вверх; конь тяжело дышал, но сам я почему-то не устал - только чувствовал горячечное возбуждение, вроде хмеля. Полчаса отдыха, и что-нибудь съесть. И попросить Овейна принести и подготовить мой доспех. И тут я вспомнил еще что-то, из-за чего слегка пошатнулся в седле: Рейнарда дома нет. Он отбыл к сэру Руперту... Как я сказал... И его не будет рядом, когда придет время драться.

Но все-таки я чувствовал себя хорошо. Если не Ланселотом, то по меньшей мере сэром Мердоком. То ли это Святые Дары меня так укрепили, то ли знание, что из нас с Этельредом прав все-таки я - но чувство силы и правильности было со мной, и терять его я не собирался. Даже заткнул сэра Овейна, попытавшегося в очередной раз сказать мне речь, что еще не поздно отказаться. Кастелян, тяжело вздыхая и бормоча себе под нос - то ли ругательства, то ли молитвы - принес доспехи, над которыми он и без того просидел всю ночь, проверяя, не ли в них какой червоточины. Крепки ли ремни шлема, хорошо ли сгибаются наколенники, все ли шарниры ходят легко, нет ли вмятин на кирасе... Но все было хорошо - за исключением того, что это не мой доспех, а отцовский.

Теперь я сомневался в своем выборе оружия - меч и щит. Может, копейная сшибка была бы надежнее? Этельред не казался особенно хорошим всадником. Про себя я, впрочем, знал наверняка, что мечник из меня лучше, чем копейщик. Только я все-таки привык к легкой кольчуге, хотя и знал, что против Этельреда в полном доспехе столь слабая защита не поможет.

За воротами затрубил рожок - это Этельред прислал гонца. Не знаю уж, зачем - разве что поиздеваться; вряд ли предполагалось, что я забуду время или место поединка. Я к гонцу не вышел, также и сэр Овейн; с этим солдатом поговорил через ворота кто-то из егерей. Я не слышал разговора, но надеюсь, егерь удержался и не обложил его по матушке. Мне хотелось оставаться куртуазным и правильным до последнего. В том была моя единственная надежда... на победу.

Солнце уже взошло в безоблачном небе, и его алое пламенное лицо смотрело как раз в комнату, где Овейн меня облачал в доспехи. Я смотрел на солнце, хотя глаза сочились слезами, и упорно думал, что все хорошо. В животе у меня лежал хороший кусок мяса, который заставил съесть кастелян. А вот вина он мне не дал ни глотка - даже чтобы запить еду. Только глоток воды, совсем маленький, хотя сухое мясо в горло не лезло.

В поддоспешнике было очень жарко. Хорошо еще, что у меня хватило ума не назначить бой, например, на полдень! Хотя на самом деле ум тут ни при чем, я просто назвал первое время, какое пришло в голову. Сэр Овейн суетился вокруг, прилаживая ту или иную часть доспехов; отцовские латные ноги оказались мне отчаянно велики (почему я не Рей?), и он оборачивал мою тощую лодыжку тряпками, чтобы поножь не вертелась, и затягивал ремешки изо всех сил.

- Так, Эрик, подними руку... Черт! Так я и знал! Плечо так и ходит, на взмахе подмышка вылезает! - Овейн принялся теперь колдовать над моими руками, а я все смотрел на солнце, из алого становящееся золотым, и сильно щурил глаза. Наконец мучение-облачение закончилось; к тому времени мы с Овейном оба взмокли от пота. Результат меня не то что бы радовал. Я, конечно, мог двигаться в этом доспехе, но до чего же медленно! Он был тяжелый, очень тяжелый. Пока я держал поднятой руку - даже без меча - она жутко устала. После чего выяснилось, что поднимать и опускать меч мне тоже будет нелегко: наплечник цепляется за край кирасы, потому что у отца были плечи пошире моих... У сэра Овейна стало такое лицо, будто он сейчас заплачет. Но снять доспех он мне не предложил - лучше уж это, чем кольчуга, против Этельредовского-то клинка... Он хотел что-то сказать, но промолчал. Пошел вперед, подводить мне коня, и по дороге шумно высморкался в рукав.

Я и сам был не слишком радостен. Пока дошел от дома до конюшни, успел устать; а то ли будет, как начнется бой? Вдобавок у меня чесался нос, а латной рукавицей его не почешешь.

Овейн помог мне подняться в седло Ора. Хорошо хоть, идти ногами до подножия холма не придется! Верхом я почувствовал себя более уверенно. Кастелян тоже сел на коня; он вез мой шлем и меч со щитом. И запасной меч - свой собственный - на всякий случай. Волосы у меня липли ко лбу от пота, нос чесался все сильнее. Я не выдержал и окликнул кастеляна.

- Сэр Овейн...

- Что? - он обернулся стремительно, в надежде, что, может быть, я передумал.

- Почешите мне нос, - сказал я с максимальным достоинством, приличествующим такой просьбе. Овейн закатил глаза, стащил с руки перчатку и исполнил мое приказание. Хорошо, что слуги нас не видят, подумал я - и тут же увидел человек пять слуг, горестно смотревших на нас от дверей. Старуха прачка всхлипывала. Я прочистил горло, и она замолчала.

Я не желал, чтобы на поединке присутствовал кто-нибудь, кроме разве что Овейна. Да Овейна, даже при желании, отстранить от себя было бы невозможно. Он, похоже, решил, что исполняет последние долги перед моим отцом. Яростно дергая усы, но все так же молча, он ехал рядом со мной к воротам; егеря и слуги стояли по пути, все бледные, перепуганные, и провожали нас взглядами, как погребальную процессию. Я старался не смотреть ни на кого... И ни на что - когда мы в тишине миновали залитый утренним светом каменный двор (где мы только вчера тренировались с... стоп, не надо), проехали мимо матушкина садика.

- Благослови вас Бог, мастер Эрик! - пробормотал мне вслед старик кухарь, и я даже простил ему "мастера" вместо "лорда", так у меня в глазах защипало.

- Молитесь обо мне, вы все, - хрипло сказал я, не глядя ни на кого в особенности. - Ну ладно... В общем, пора. Открывайте.

Снова послышались всхлипы. Да уж, женщины умеют поднять боевой дух! Молодой егерь распахнул перед нами ворота, и, думая, что я не вижу, перекрестил меня в спину. Обязательно выучу, как их всех зовут, и никогда не буду их путать, торжественно обещал я сам себе, выезжая за порог. Выучу сегодня же... если все будет хорошо.

Солнце... Оно было такое яркое. Оранжево-розовый свет сменился белым, и начинало слегка припекать - весеннее утро начинается быстро. Сэр Овейн сперва ехал вровень со мной, а потом чуть позади; я смотрел под ноги коня - и видел зеленый, совсем молодой вереск. Почему-то именно вереск меня подкосил: вдруг подумалось, что я не увижу никогда, как он зацветет. Всего-то пути с холма - несколько минут, но за них я успел умереть и воскреснуть. Не скрою - мне стало очень страшно. Я заставил себя вспомнить всех, кто меня любит, кого люблю я; перед глазами появились лица - брат, отец, Мария... и Алиса. Алиса на миг превратилась в Уну, но я усилием воли изгнал дурное видение. Последнее лицо было обрамлено серебряно-белыми волосами... Роланд! Мой лучший друг! Вот за кого я собирался драться. Господи, это Твой суд, помолился я в своей голове. Так рассуди нас по-Своему. Рассуди.

Этельред и его люди уже ждали у подножия холма. Этельред позаботился обо всем - он даже оградил короткими колышками ристалище для нас. Мы с сэром Овейном медленно подъехали к ним; от густой толпы отделился один всадник - на черном красивом коне - и встал на краю ристалища. У Овейна в горле что-то всхрапнуло, но я не обернулся. Я не хотел видеть людских глаз, боящихся и жалеющих... Потому что когда Божий суд, должны оставаться только ты, противник и Господь.

Я подъехал к Этельреду и тоже остановил коня. Роланда не было среди зрителей, как я ни вглядывался; впрочем, что в том удивительного? Разве колдун мог ему позволить все видеть?

Этельред отсалютовал мне мечом. Сжав зубы, так что челюсть моя стала квадратной, как у Рейнарда, я ответил ему тем же. Никто еще не произнес ни слова. Вдруг мой противник шумно спешился, и я, на миг остолбенев, был вынужден сделать то же самое. А я-то надеялся, что мы будем рубиться конными! Но теперь пути к отступлению закрыты.

Я оглянулся на Овейна. Тот прянул вперед и раскрыл было рот... Но тут же захлопнул его, как коробку. Потому что Этельред срезал его черным, совершенно безнадежным взглядом. Кастелян тяжело спешился и подошел ко мне, чтобы завершить последние приготовления - прикрепить перевязь, пристегнуть щит, вложить в руку меч, надеть и застегнуть шлем.

Я стоял, как деревянная кукла. Как вооруженное палками чучело, по которому мы с братом учились наносить удары в годы первой юности. И едва понимал, что говорит Этельред, когда он выронил из узкой щели рта некие слова - что-то о том, не собираюсь ли я, в последний раз, отказаться от боя и отдать свою землю и себя на милость победителя.

Я покачал головой, не особенно вслушиваясь. Роланд, думал я, Роланд. И еще - Господи, помоги мне. Сердце стучало где-то в горле... Я не мог поднять руку, чтобы перекреститься, но вспомнил, как меня перекрестил в спину тот парнишка-егерь. Я не знал, что страх уйдет, как только мы двинемся вперед.

Но оно получилось так - само собой.

Рявкнул хриплый рожок. Я рывком поднял щит на должный уровень и увидел в прорезь шлема то, что и предполагалось - тренировочную куклу, движущуюся мишень на ристалище. Оно началось.

Теперь я с трудом вспоминаю наш поединок. Мы кружили, как дерущиеся коты; я сжимал зубы, на глаза со лба стекал пот. Пот потек почти сразу, как только мы изготовились драться, и мешал он ужасно - и еще мешал тяжкий, частый звук собственного дыхания в ушах. Уж не говорю о том, как мешала выматывающая тяжесть доспеха и несговорчивость закованных в железо членов. Я первый не выдержал, поняв, что выдыхаюсь с каждым мигом, и ударил Этельреда - двойным ударом, верх-низ, и оба он отразил с насмешливой легкостью, парировав стремительно и страшно, как змея. Меч у него был жуткий: намного длиннее моего, хотя тонкий, но с ребром вместо дола, он со свистом рассек воздух и прорубил оковку моего щита с алым сердцем на белом поле. Этельред сражался в стиле, который мне нечасто приходилось видеть - вовсе без щита, зато придерживая меч обеими руками.

Первый удар я взял на щит, хотя его сила заставила меня отступить на шаг. Проклятый пот заливал глаза, и снова невыносимо чесался нос. Я ответил неожиданно удачно, задев врага в правый локоть; сердце мое горячо и восторженно забилось, когда Этельред перехватил оружие левой рукой. Правая повисла, как веревка. Я достал его! Не прорубил доспеха, но хорошо достал! Мы снова затанцевали друг напротив друга. Я скрипел зубами от напряжения и боли в мышцах, шлем Этельреда был закрыт - но почему-то мне казалось, что он улыбается. Может, из-за особой формы его забрала с узкими прорезями для глаз.

Господи, помоги, ведь я же прав, беззвучно вскричал я - и попробовал достать его хитрым ударом, который иногда проходил у меня с Рейнардом: снизу вверх, в локоть - или, при удаче, в голову. Наверное, моя ошибка была в том, что я не привык к леворуким противникам... Или в том, что я его ненавидел и слишком сильно хотел ранить... Но, в общем, получилось, что он снес мой удар мягким блоком так, что я сам блокировал мечом собственный щит, и достал меня в голову. Это было как сокрушительная вспышка темноты; прорезь шлема на миг заволоклась туманом, я втянул воздух со свистом, сделав бесполезную, отчаянную отмашку клинком - и получил глубокий колющий удар в живот. Сталь вошла снизу вверх, под юбку великоватой кирасы, и острая тошнотворная боль заставила меня откачнуться назад. Господи, неужели, успел я подумать тоскливо-отчаянно, и тут меня нагнал новый удар по шлему - даже не мечом, а чем-то вроде кувалды (латной рукавицей, сказал внутренний наблюдатель перед тем, как задернуть занавес). И я провалился в красноватую тьму. Последнее, что я помнил - это как теплая кровь струится по животу в пах и дальше, вниз по ногам. Последнее, что я подумал - Божий суд, неужели все так, мой Божий суд.

Глава 7. Гаспар.

Умирать оказалось куда проще, чем я предполагал. В темноте плавали лица, голоса, далекий красноватый свет. Так продолжалось изрядно долго - покуда в игру не вступила боль. Она-то меня и разбудила, дергающая боль внизу живота. Болит живот, подумал я, все понятно - мне десять лет, моя мама еще жива, я заболел животом, у меня сильный жар и лихорадка, скоро придет лекарь из монастыря, чтобы сделать мне кровопускание. Маленький горбатый монашек в черном, которого я испугаюсь и заплачу на весь дом...

Но потом я понял, что тут не так. Этого не будет, это уже было. Я открыл глаза и вернулся в мир яви, и он оказался по-странному знакомым. Лежал я на собственной постели, в своей комнате на втором этаже, и незнакомым оказалось только лицо старика, склонившегося надо мной.

Живот болел ужасно. Я даже не хотел видеть, что с ним: по ощущению, там просто были разворочены все внутренности. Оно то дергало, то болело тупо и однообразно. Руки мои лежали поверх одеяла (тоже моего, отличного беличьего одеяла) и сильно походили на руки трупа.

- Пить, - слабо выговорил я, и старик ткнул мне в губы глиняную чашку. Я жадно высосал немного воды, но закашлялся. Старик - совершенно незнакомый, с желто-пегими усами и бородой, морщинистый, как старая дубовая кора, приподнял меня за плечи, чтобы я не захлебнулся. Я не знал, кто это, но был ему благодарен.

Вспомнив, что происходит, я спросил его:

- Где... все?

Но он не ответил. Только чуть подвигал усами. Это напомнило мне о сэре Овейне.

- Где Овейн?

Он снова не ответил. Смотрел себе коричнево-желтыми глазами и молчал.

- Я что... в плену?

Нет ответа.

- Ты что... Немой?

Вдруг стало снова не до того - в животе так задергало болью, что я взвыл и схватился за старикову узловатую руку, совершенно наплевав, немой он или говорящий, в плену я или нет... Он все-таки живой человек, а мне стало так больно, что важно было одно - схватиться за кого-нибудь живого. Перед тем, как снова провалиться в темноту. Хорошо, что при моем малом терпении к боли Господь даровал мне такое слабое сознание.

Потом, приходя в себя все чаще, я узнал куда больше.

Старик не был немым. Просто не собирался со мной ни о чем разговаривать. Единственное, что он назвал мне, так это свое имя - Гаспар, в честь одного из волхвов - чтобы я знал, как его позвать. Ему приказали молчать и делать свое дело, а именно - ухаживать за раненым. То есть за мной. Кормить бульоном, менять повязки, давать обезболивающие настойки. Выносить - простите за грубость, но как это еще назвать? - из-под меня судно.

Этельред ранил меня дважды - в живот и в голову. Рана в живот мучила сильнее, но опаснее была та, что в голову. Я это понял, когда более-менее пришел в себя и осторожно ощупал макушку. Удар прорубил шлем; повязка на голове скрывала трещину в кости. Приближаться касанием к ее краям было невыносимо. Это почти сразу же отсылало меня обратно в темноту.

Про сэра Овейна, равно как и про брата, равно как и про своих собственных слуг, я не узнал ничего.

И самое плохое - я в самом деле был в плену у Этельреда. Проиграв поединок, я остался жив, но оказался заперт, раненый и едва живой, в своей собственной комнате, в поместье Пламенеющего Сердца, ныне захваченного врагом. Лежа в постели и глядя в потолок, я имел достаточно времени поразмыслить в те часы, когда раны меня не особо мучили; но так и не сумел понять, почему же колдун меня не убил. Может, для того, чтобы еще больше унизить и поиздеваться? Но дни проходили один за другим, я все больше оправлялся, а Этельред ни разу не явился к моему ложу болезни, чтобы понасмехаться или причинить еще какое зло. Возле меня оставался только Гаспар, старый пегобородый Гаспар с бульоном и повязками, и он ни о чем со мной не говорил.

По прошествии трех дней мне стало настолько лучше, что я всерьез заинтересовался своим положением. Проснувшись после очень радостного утреннего сна, в котором мы с Роландом и с братом вовсю отплясывали на городском празднике, я понял, что могу попробовать встать. Или хотя бы сесть.

Прижимая руки к повязке на животе (она была толстой и многослойной - Гаспар прикладывал к ране сырое мясо, чтобы лучше заживало), я осторожно уселся в постели. Вроде бы не больно, только голова кружилась. Я пошел дальше - спустил ноги на пол и встал, держась за спинку кровати. Успехи ободрили меня, и я потихоньку двинулся к окну, желая хоть что-нибудь разузнать. Из нашей с Рейнардом спальни всегда открывался отличный вид на двор поместья, направо, на ворота, и даже чуть-чуть охватывал дорогу вниз, по склону холма.

И разузнать, как идут дела в феоде, мне немедленно удалось! Лучше бы я не стремился так к новым знаниям. Потому что на суку развесистого вяза, что посреди нашего дворика, висел мертвец. Он был совсем еще свежий - в мое окошко не пахло смертью - и очень тяжелый: толстенный сук слегка прогибался. Это был сэр Овейн, повешенный за шею, как виллан, и ветер топорщил его мягкие соломенные волосы.

Я просто-таки завыл, вцепляясь в открытую ставню; на вопль из коридора тотчас затопали шаги, и в спальню влетел старик Гаспар. В руках он тащил какой-то поднос, но при виде меня швырнул все, что нес, у порога и подскочил ко мне резво, как юноша. Откуда у старика столько силы? Он почти без труда оторвал меня от окна; я боролся, хотя от резких движений рана вспыхнула болью - но тело мое еще не окрепло после болезни. Гаспар легко подтащил меня к кровати. Я не собирался в ней оставаться; яростно крича, что негодяи посмели убить моего рыцаря, я впечатал кулак старику в нос. Ему пришлось утихомирить меня ударом по обвязанной голове; совсем, казалось бы, несильный хлопок по пробитой кости немедленно выбил из меня сознание.

Проснулся я, когда был вечер - того же, а может и следующего дня. Голова опять болела, и рана на животе тоже растревожилась. Гаспар сидел рядом, на скамье, и деловито чинил какую-то кольчугу, заплетая прорехи. Я распознал доспех как Овейновский - и снова чуть не завыл.

Но делать было нечего. Снова бросаться на старика я не мог - слишком жива оказалась память о предыдущей попытке. К тому же я хотел пить, и несмотря на то, что Гаспар - враг, воды мне больше не у кого было попросить.

Я попил и решил разумно поговорить с ним. Спросил самым своим мягким голосом, что происходит в моем поместье. За что повесили Овейна? Кто здесь оставлен за главного? А кроме того, что теперь будет со мной?

О самом главном я спросить не решался - не слышно ли чего о моем брате и о помощи от сэра Руперта.

Впрочем, если бы я и спросил, мало было бы толку. Потому что Гаспар все равно ни на один вопрос мне не ответил. Он продолжал, коротко взглядывая на меня желтоватыми глазами, тереть кусочком кожи стальную пластину, и молчал. Придя в отчаяние, я замолчал и отвернулся к стене. Тут только заметил, что одеяло испачкано в крови. Вскоре увидел я и источник крови - новый, едва запекшийся глубокий порез на своем запястье. Я хотел спросить старика, что это - но не стал лишний раз перед ним унижаться. Просто стал думать о том, как весело было отмечать свои именины - в "Красном льве", в компании друзей, всю ночь напролет до самого рассвета. А рассвет пришел алый, сияющий, и мы с Роландом поднялись на городскую стену, где друг спел для меня новую рассветную песню - и это тоже была правда, и ее у меня нельзя было отнять.

Я надеялся, что старик уйдет. Но нет - на этот раз он разостлал на скамье одеяло и улегся спать в моей комнате. Заснул Гаспар быстро, куда быстрее, чем я, и всхрапывал во сне, а я нашел время, чтобы втайне от него поплакать о сэре Овейне.

Так Гаспар, страшный молчаливый старик, поселился у меня в спальне. Днем он иногда уходил, даже надолго, но ночевать всегда возвращался ко мне. Кроме него, я не видел ни души. В его отсутствие я добирался до окна и смотрел вниз, на свой странно пустынный двор. Один раз я окликнул двух егерей, отводивших лошадей в конюшню прямо под окном; они остановились и подняли было головы - но тут сзади меня снова огрели по голове, и поговорить так и не удалось. Очнулся я таким слабым, что даже не мог сам добраться до ночного горшка. А на руке красовался новый запекшийся порез.

Как же я ненавидел Гаспара, своего немого тюремщика! По ночам - мне казалось, что прошло много лет пленения - я лежал и измышлял, как бы подкрасться и убить его. Но беда в том, что я совсем ослабел и был безоружен; к тому же старик спал удивительно чутко. Стоило мне заворочаться в постели, как храп его тут же утихал.

Не в силах спать, ночи я использовал для размышлений. Гаспар мне не собирался ничего объяснять, и приходилось самому разбираться. Ясно было одно - я в плену, и вряд ли меня собираются убить, как сэра Овейна: иначе это бы сделали уже давно. Напротив, меня лечили и кормили. Может, собираются отпустить на волю за выкуп? Вполне обычная практика, это я бы понял и даже не особо осудил. Удивляло только одно - шрамы на руках. Их все прибавлялось - на обеих руках, теперь не только на запястьях, но и на сгибах локтей. Я не помнил, когда мне их наносили - наверное, всякий раз, как я валялся без сознания. Я не очень хорошо отслеживал ход времени, но, похоже, прошло уже несколько недель. Больше всего тревожило одно - где же помощь? Где долгожданные солдаты сэра Руперта... где мой брат?

Ну ладно, положим, войско быстро не соберешь, утешал я себя, когда ночное отчаяние казалось совсем уж беспросветным. Может, барон Башни поехал за помощью к герцогу - или даже к королю! Но ведь брат обещал вернуться. Как можно скорее, может, даже раньше Руперта. А вдруг он уже возвращался за мной - и его схватили люди колдуна? Вдруг мой Рейнард болтается где-нибудь на суку, как сэр Овейн?

Кроме того, сук нашего вяза не пустел. К окну мне теперь подходить запрещалось; Гаспар самолично закрыл его ставней, отчего днем в спальне делалось очень душно. Один раз, когда мне удалось подобраться к окну и поглядеть сквозь щелку, я увидел нового повешенного на дереве - но не успел разглядеть, кто это. Судя по коричневой одежде, кто-то из егерей, но вот кто? А вдруг это...

По вечерам Гаспар жег свечи и тихо насвистывал себе под нос, делая всякую мелкую ручную работу - чистил доспехи, точил ножи, шил себе из кожи новые башмаки, смачно прокалывая дырки для иглы шилом. Книг он не читал.

Я хотел развлечь себя чтением - но не нашел возле кровати своего отличного сундука с книгами. Там было не меньше пятидесяти томов - все привезенные из Города, разное чтение - от стихотворных романов до манускриптов по Астрономии. И все исчезло без следа! Я попросил Гаспара - хотя ненавидел его просить о чем угодно - принести мне книг, хотя бы парочку, молитвослов и стихи какие-нибудь. Но он молча - всегда отказывал молча - пожал плечами и покачал головой. Я уже знал, что это значит, и тоскливо обругал его - это составляло мое последнее удовольствие. Кстати, на поношения он никак не реагировал, продолжал себе делать свое дело. Только когда я хоть словом задевал Этельреда... Проклятье, снова удар по голове, а по пробуждении - новый шрам.

Голова... Она стала совсем слабая. Я прощупал под повязкой, что рана вроде бы больше не кровоточит; только она осталась словно бы открытой - мягкой и очень чувствительной. Как будто пролом в кости затянулся тонкой кожицей, которую даже нельзя задевать. Рана почти не болела - только глаза иногда заволакивало, и я видел мир как бы сквозь витражное красное стекло. Живот мой зажил уже совершенно, остался только шрам - во времена учебы я мог бы радостно похвастаться таким солидным увечьем. Тогда нам всем казалось, что шрамы прибавляют рыцарю мужественности.

Однако хотя раны мои исцелились, происходило что-то непонятное. Я совершенно ослабел. Казалось бы, пора начинать ходить и двигаться, накопить сил за время долгого лежания - а я чем дальше, тем делался больнее. Я ходил по комнате, теперь уже мог сам позаботиться касательно тех дел, "без которых порою никто не может обойтись"; но даже руки отказывались двигаться твердо и дрожали, голова кружилась почти всегда, а просидев на кровати более получаса я вынужден бывал откинуться на подушку. В ушах стоял ровный шум, похожий на далекий рокот моря в раковине. Похоже, мною к тому же овладевало черное отчаяние. Не хотелось ничего - ни ругать Гаспара, ни нападать на него во сне, ни читать книги... Даже дождаться помощи хотелось все меньше и меньше. Полутемная комната и постоянное ощущение потери делались все более привычны, и я уже не желал смотреть в окно. Я устал волноваться о брате и думать о Роланде, и держаться за то, что в первые дни укрепляло меня - воспоминания о том, как раньше все было хорошо. Эти светлые картинки казались попросту ложью. Разве не вся моя жизнь была так беспросветно темна? Я начал помышлять о смерти.

О смерти! Проще всего было бы уморить себя голодом. Но... Та надежда, которая все еще не умерла внутри у меня, восставала просив этого с силой, которой я не ожидал. К тому же я боялся. Когда я в первый раз отказался от еды, Гаспар не стал возражать - просто снова ударил меня по голове, и на руке моей вскоре обнаружился новый - шестой по счету - шрам. Я в самом деле боялся - боялся быть бит, боялся боли и новых унижений, и шрамы внушали мне почему-то глубочайшее отвращение. Я чувствовал, что они связаны с отвратительным колдовством, сосущим последние жизненные силы. Нет уж, так просто подарить им это - подарить им свою смерть - я не собирался! И помогать убивать себя не хотел. Поэтому вскоре по пробуждении попросил у Гаспара - хотя и через силу - еды. Бульона и хлеба.

К чести его будет сказано, что такие мои просьбы он исполнял быстро и безоговорочно. Не приносил мне старик только того, чего я куда больше желал: книг и новостей. Как-то задремав днем - я теперь удивительно много спал, но короткими урывками, по нескольку часов - я увидел во сне отца. Проснувшись с ясным воспоминанием в голове, я попросил у старого слуги чего-нибудь поесть; и пока он ходил за едой, поскорее засунул руку под матрас. И в самом деле, под пальцами захрустела бумага! Я вытащил на свет отцовское письмо - то самое, предсмертное - и жадно перечитал его, хотя света в комнате было и мало, только из щелей в ставнях. Но я слишком соскучился по чтению, чтобы беречь глаза.

"Да благословит тебя Господь, возлюбленный сын"... Я зашмыгал носом от жалости к себе. Знал бы ты, отец! Знал бы ты, как горестно и бесславно я тут умираю, на нашей земле... Уж лучше бы я не послушал тебя и вернулся в Город. Уж лучше бы Этельред меня убил тем ударом. Уж лучше бы что угодно еще! Вот тебе и "береги себя от гордыни, зависти и злобы людской"... Но тут мой взгляд за что-то зацепился, и я вернулся глазами на несколько строчек раньше: "Этельред, сын Этельстана". Как же я раньше не замечал?

Теперь история северного барона, окончившаяся в год моего рождения, всплыла у меня в голове. Рейнард говорил тогда на башенке - "Отец рассказывал про Этельстана... С ним не долго-то церемонились", вот как сказал мне Рей в ночь перед поединком. Почему же я не связал это имя ни с чем? Этельстан. Неужели тот самый северный барон, которого за колдовство лишили земель? Это сделал еще отец нынешнего короля, если я не ошибаюсь. А Этельред, значит, сын того колдуна. Вот почему и его отец, и он сам жили в Замке Орла и притворялись верными вассалами Роландова рода! Просто им было негде больше жить. И вот зачем Этельреду понадобились мои земли! Потому что своих у него вовсе нету...

За дверью затопал Гаспар, и я быстро спрятал письмо под подушку. Не хотелось лишиться последнего, что я мог читать.

Как ни странно, это короткое письмо поддерживало мою голову на поверхности. Я перечитывал его каждый день: листок бумаги воплощал в себе связь... не с миром живых, вовсе нет - просто с миром, где меня кто-то любит. Мне даже несколько раз снилось, что брат приехал спасти меня, у него огромное войско, он трубит в рог за окном... Но это была всего лишь Этельредова охота.

Один раз в моей жизни произошли некие изменения - я бы не сказал, что это меня развлекло! Потому что Гаспар меня попросту поднял с постели, заставил одеться в меховую жилетку и плащ, потом крепко связал поверх одежды и оттащил на руках, как ни странно, в погреб. За краткое путешествие по дому я успел увидеть, что все в нем переставлено, стол развернут наоборот - торцом к двери, снято большое распятие, украшавшее стену в рыцарском зале... И так странно пусто. Я не видел по пути никого из слуг - своих ли, вражеских - и еще, конечно, я не видел Этельреда.

В погребе, в холоде и совершенной темноте, я провел... не знаю, сколько. Наверное, не так уж много, по крайней мере смертельно проголодаться я не успел. И связанные руки-ноги затекли вполне терпимо, хотя некоторое время их еще поламывало. Но вот темнота и незнание, что происходит и как долго мне тут оставаться, совсем меня доконали. За эти несколько часов в темноте я понял, что Господь оставил меня окончательно... если хоть когда-нибудь был на моей стороне. Когда Гаспар явился забирать пленника наружу и понес меня на руках вверх по лестнице, я зажмурил глаза и плакал прямо ему в плечо. Пускай он хоть десять раз враг... Но он был живой настоящий человек. И если меня забирали из темноты, значит, Господь меня все-таки любит.

Холодный погреб окончательно сломал мое здоровье. Уже на следующее утро я закашлял так, что просто выворачивался наизнанку. Что-то случилось со зрением: я с трудом различал очертания предметов. В комнате появился запах, который я узнал безошибочно, потому что когда-то чувствовал его исходящим от больной матушки. И тем страннее было ощущать этот запах от себя самого: запах смерти. Я точно знал теперь, что умираю.

Эта мысль вовсе не ужасала: по крайней мере, трое людей из тех, кого я любил, уже умерли. Родители и брат. Почему-то я успел убедить себя, что Рейнард мертв: иначе он давно бы явился за мною, как обещал! Я не знал, убил ли его колдун (как он убил меня), или же Рей как-то погиб по дороге к сэру Руперту. Скорее всего, второе, потому что помощь так и не появилась - а значит, в замке Башни не получили вестей.

Но теперь мне было уже все равно. Появись внезапно в дверях сэр Руперт, я сказал бы ему те же два слова, что сообщил Гаспару, пришедшему обтереть мне влажным полотенцем лицо. А именно -

- Я умираю.

Гаспар сморгнул; ни малейшего удивления не нарисовалось в его звериных желтоватых глазах. Должно быть, эта правда была написана у меня на лбу.

- Гаспар, - сказал я очень спокойно - спокойный я теперь стал, только одно меня волновало. - Пожалуйста... Поскорее... Позовите мне священника.

Гаспар - слава Богу - не сделал своего ужасного отрицательного жеста. Нет, просто обтер мне лицо полотенцем и вышел. Я медленно плавал кругами на лодке - своей кровати - и молился, чтобы Господь, пожалуйста-пожалуйста, помог мне прожить еще немножко. До того, как придет священник.

У меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить, что я ему скажу. Примерно то же, что рыцарь Мердок. Христовой крови мне б вкусить, пускай смешается с моей. Помазать елеем, зажечь сретенскую свечку для облегчения выхода души из тела... Только сначала сделаю то, что забыл тогда... Исповедаться. За всю свою дурацкую жизнь. Нет, я не умру без отпущения. Пожалуйста. Только не так.

Я даже не знал, сколько времени провел в плену. Судя по шрамам - а они появлялись у меня на руках каждые дня три - получался месяц. По внутреннему ощущению - не менее года. Весна за окном успела окончательно превратиться в лето, в комнате моей было очень душно, сквозь закрытые ставни совсем не проникало воздуха. Я часто дышал, закрыв глаза, и пробовал повторять про себя молитвы. Хуже того дня в моей жизни, пожалуй что, и не случалось. Тогда я понял, что такое настоящий страх. Это - умереть не прощённым. Я боялся самого страшного, что только может быть - ада и вечной муки. Не то что бы я представлял жуткие картинки (такие были на тимпане в нашей церкви - корчащиеся грешники... демоны со звериными головами...) Нет, просто меня медленно затягивало в какую-то черную воронку, а я цеплялся за ее края. Вот как примерно выглядела настоящая молитва моего сердца:

- Господи... Господи!

- Ну чего тебе, грешник?

- А-а-а!!! Помоги-и-и!!!

Когда дверь стукнула, открываясь, это прозвучало как райские колокола. Полосочка света меж ставень стала из яркой - темно-синей, значит, был вечер. Вошел Гаспар со свечкой в руке. Я с трудом различил его большую лохматую фигуру сквозь липкий пот, заливавший глаза.

- Священник... скоро?

Гаспар покачал головой. Как обычно он мотал ей из стороны в сторону, подобно псу. Сердце мое закричало.

- Но за ним... послали?

И тут случилась вещь такая удивительная, что я даже не сразу понял смысл ответа. Старик заговорил со мной. Он ответил мне голосом.

- Лорд запретил.

Поняв, что такое мне сказали, я выгнулся в судороге горя. Но Гаспар не замолчал, ответив; он затворил за собой дверь, сделал пару шагов вперед и остановился, странно глядя на меня. Мне показалось на миг, что он пришел меня убить.

- Вставайте, сэр, - голос Гаспара, непривычный, низкий и глухой, доходил словно издалека. - Вставайте, одевайтесь. Я вас выпущу отсюда.

- Что?..

- Так, - сказал Гаспар коротко, ставя свечку. Он распахнул сундук и вывалил оттуда ком моей одежды, пока я недоуменно взирал со смертного одра. - Так, - продолжил он, вытряхивая из кучи какую-то рубаху и кожаные штаны. - Так, - сказал он и в третий раз, откидывая мое пропотевшее одеяло. Открылся я, голый, в одном грязном белье, скорченный, как морская креветка. - Подымайтесь. Помогу одеться.

- Я не могу... - выдохнул было я, однако же пытаясь приподняться на локтях. Как ни странно, мне это удалось. Как будто тело мое, услышав, что предлагается умирать без священника, решило выжить во что бы то ни стало.

Гаспар рывком поднял меня - голова сразу закружилась - и натянул мне через голову рубашку. Потом занялся штанами. Потом без единого звука, сильными жестокими руками надернул мне на ноги сапоги.

Я не понимал ничего. Через черную поволоку смерти кружились догадки, одна другой страннее: сейчас будет какой-то страшный розыгрыш... Казнь? Повешение? Колдовской ритуал?

- Почему... ты... меня спасаешь? - выдавил я из себя вопрос, стараясь собрать все силы и не падать из стариковых рук. Он отпустил меня, и я привалился к стене, весь дрожа.

- Я христианин, - вдруг быстро-быстро заговорил Гаспар - как будто из него посыпался нерастраченный месячный запас слов. Но говорил он короткими, отрывистыми фразами - похоже, не очень-то привык разговаривать. - Я верный слуга. Всегда им был. Но так нельзя. Я всякий раз. Всякий раз, когда лорд говорил, я делал. Я все делал. И знал, что это можно. В плену держать - можно. Это честно. Не отвечать можно. Враг есть враг. Это по-рыцарски. Лгать гостям - можно, иначе король. Это разумно.

- Что, что? Кому лгать? Что о короле? - попытался перебить я, увидев луч надежды. Гаспар продолжал так, что я не понял - он отвечает мне или вообще меня не слышал.

- Приезжал рыцарь. С ним дама. С ними их люди. Искали вас.

(Рыцари? Неужели сэр Руперт и брат? Рейнард! Они приезжали искать меня! Господи, как же я мог не верить... Подумать, что он умер, или даже...)

- Кто это был? Мой брат?

- Королевский родич. Имя не помню. В гербе солнце. Дама - баронесса Башни. Им было сказано, что вы мертвы.

- Как?..

Собственный голос казался мне тоненьким и далеким. Не знаю уж, что меня больше подкосило - приезд сэра Райнера (с Марией... С ума сойти... Но почему?) или то, что меня назвали мертвым. Ведь я же был жив все это время... Жив, и совсем рядом, наверху! Если бы они только поднялись сюда, нашли бы меня... Или... Не наверху? Я подумал о могильной темноте и пронизывающем холоде. О подполе, где я валялся на земле между толстых влажноватых бочек.

- Лорд показал им склеп. Там надгробие. Рядом с вашим отцом.

Вот, значит, как... Надгробие. И пустой гроб в ногах у отцовского. И там написано мое имя. Мое чувство к Этельреду уже не вмещалось в просто ненависть. Я желал ему муки вечной.

- Дама очень плакала, - все так же ровно выговорил Гаспар. Лицо его в свечном свете странно дергалось - будто он собирался и сам заплакать. - Я тогда думал. И решил, что так тоже можно. Рыцарь, уезжая, сказал, что в городе закажет мессу за упокой души. Я после того думал целый день.

Я стоял, криво привалясь к стене, и чувствовал себя лучше, чем всю предыдущую неделю. Я собирался выбраться отсюда. Забрать у своего тела последние силы - но уйти отсюда как можно дальше. Потому что есть вещи, от которых хочется только бежать. Мессу за упокой, значит. Вот оно как.

- Вы попросили священника. Лорд запретил, - ронял слова Гаспар, шагая по комнате и попутно собирая в мешок какие-то вещи. - Я думал сегодня весь день. И понял, что так уже нельзя. Я вас выпущу. Найдете священника сами. Так.

Он подхватил меня под мышки и почти что силой поволок к дверям. Я старался не просто висеть на нем, но идти самостоятельно.

- Будьте тише, - шепнул Гаспар, пахнув луковой похлебкой мне в щеку. - Все спят. Но будьте тише. Так.

Мы спустились по крутой лестнице, причем мне казалось, что грохот моего дыхания сейчас перебудит весь дом. Удивляюсь, как я все-таки умудрился не сверзиться со ступеней - конечно, мне помогал Гаспар, но ноги здорово подкашивались. Почти таща меня на себе, старик пересек большую залу, где царил странный разор; на полу валялась очень красивая лютня, но с переломленным посредине грифом; на спинке высокого, незнакомого мне кресла висело тако же незнакомое женское верхнее платье. Мы вышли задней дверью, через кухню и комнату для домашней прислуги; там у выхода нос к носу столкнулись с Этельредовым - Бог весь кем - солдатом, дроворубом, егерем - который уставился на нашу процессию во все глаза и открыл было рот, но Гаспар его очень просто заткнул.

- Так надо, - коротко сообщил он. После чего сунул парню в руку свечку. - Держи. Стой здесь.

И отодвинул засов. От запаха воздуха - настоящего весеннего воздуха - я чуть не потерял сознание.

Старый слуга - похоже, он был кем-то важным в этом доме, вроде управляющего - захлопнул дверь, отрезая нас от дурака со свечкой в руке. Он долго возился с ключами, потому что узкую калитку ворот теперь украшал новый замок плюс ко всем засовам. Я стоял неподвижно, таращась в синюю темноту, и дышал. Изо всех сил дышал! Не запахом смерти, поселившемся в моей спальни - воздухом. И жизнь, похоже, возвращалась ко мне. Я в самом деле мог стоять прямо... И даже, кажется, ходить.

Я был слишком болен и слишком поражен, чтобы попросить о чем-нибудь. Гаспар ответил на незаданные вопросы, распахивая передо мной дверь на свободу.

- Коня взять нельзя. Там конюхи. Хватятся раньше. А так - только завтра. Я знаю.

Он сунул мне в руки толстую заплечную торбу - с такими ходят, наверное, нищие и жонглеры.

- А тот, со свечкой? - сообразил я, воскрешенный чистым воздухом.

- Я разберусь, - буднично отозвался Гаспар, и я не спросил, взаправду ли он собирается его убить. Мне показалось, что взаправду. Этот старик, я мог поклясться, многих убил в своей жизни. И меня бы мог убить. Только почему-то, напротив, спасал от смерти.

- А твой лорд...

Мне пришла новая мысль - ведь, похоже, Гаспар зачем-то жертвовал собой! Вряд ли Этельред простит предательство - даже самому верному слуге. В особенности самому верному.

- Я разберусь, - снова сказал тот, и снова я подумал о смерти - но на этот раз о его собственной. Впрочем, со мной самим все было так непрочно, что чужая смерть заботила не более, чем своя.

- Чем я могу тебя отблагодарить?

Он усмехнулся в темноте - в первый раз за все время, как я его видел. Улыбаться Гаспар не очень умел, и получилось криво и страшновато.

- Я человек старый. Мне теперь одно нужно - душу живу бы сохранить. Так что вы... ты... Помолись за меня, парень.

Он затворил ворота, оставляя меня за пределами - на свободе - и погремел изнутри засовом. Я стоял, покачиваясь, в весенней светлой темноте, и холод медленно просачивался под тонкую одежду. Все. Оно кончилось. Я вышел оттуда и остался жив, хотя и не знал, долго ли это продлится.

Глава 8. Робин.

Так я оказался на свободе, с целой ночью в запасе. И я отлично знал, что с этой свободой делать. Оставалось на свете одно место, куда нужно попасть, покуда я жив: церковь.

Но за краткую дорогу вниз с холма я понял очевидное: до монастыря пешком не доберусь. Слишком я был слаб и болен. Помереть по дороге к церкви, конечно, более благочестиво, чем просто в своей спальне; но так помирать очень не хотелось, а значит, мне нужен был конь.

Я пошарил в сумке, собранной для меня Гаспаром. Не то что бы я собирался найти там коня - просто хотел знать, что у меня есть. В торбе обнаружилось полкаравая хлеба, нож, огниво и туго свернутый шерстяной плащ. Я его тут же надел, но все равно не мог согреться.

Ближе всего из деревенских строений к нашему дому была мельница. К ней-то я и направился, держа путь на ее неподвижные ветряные крылья. Спотыкаясь в ночном вереске, я вспомнил, как что-то далекое-далекое, что как раз на этой мельнице живет Кэтти, девушка, с которой я впервые в жизни целовался. Это почему-то мнилось мне добрым знаком. Кроме того, я знал из недавних хозяйственных разъездов, что мельник Якоб живет богато, у него хорошая лошадка, и кажется, есть еще осел для хозяйственных нужд. Осел, пожалуй, мне сейчас больше подойдет... особенно если на выбор предлагается телега. В седле я вряд ли удержался бы, даже на смиренной крестьянской кобылке.

В обычное время я добрался бы пешком от холма до мельницы за четверть часа; но теперь эта дорога заняла, похоже, пару часов. По пути я раза три упал, запутавшись в собственных ногах, и еще то и дело останавливался отдохнуть и посидеть. Хотя с тех пор, как я покинул дом, мне стало несравненно лучше, я все же понимал, что мысль о лошадке - мудрая. Своим ходом я просто не доберусь до монастыря - не то что к утру, к концу недели; до тех пор либо помру, либо меня поймают. Не стоило надеяться, что Этельред не начнет меня искать, как только обнаружит пустую кровать.

Наконец я доковылял до плетня и блаженно на него облокотился. Во дворе тотчас же заухал тяжелый лай: мельник держал очень злых кобелей, сразу двух, мало одного. Но я был рад, что псы разбудят хозяина вместо меня и не придется поднимать шума. Я сел, привалившись к плетню спиной, закрыл глаза от усталости и стал ждать.

Вскоре грохнула дверь. Во дворе закачался огонек - это мельник, высоченный молодой мужик, шел к воротам, размахивая масляным фонариком.

- Эй, кого принесло? Кто собак дразнит? Давай, отзывайся, а то спущу псов!

Эти самые псы прежде не раз юлили под ногами моего коня, радостно махая хвостами. Я и сейчас с удовольствием почесал бы им уши и бока! Но не дожидаясь исполнения угрозы, все-таки отозвался:

- Эй, Якоб! Это я. Я здесь.

Шаги захрустели в моем направлении: я сидел не у самых ворот, а чуть в стороне - где застала усталость. Фонарик заколебался над самой моей головой: мужик смотрел сквозь прореху в плетне, возвышаясь надо мной. Он вообще был здоровенный, этот мельник.

- Я? Это какое же такое я? Говори толком, бродяга.

- Я не бродяга, я лорд Эрик, - выговорил я как можно напористее, но голос прозвучал так, будто я сам не очень-то верил в сказанное. Я не собирался ничего просить у собственного виллана! Напротив, пришел получить мне причитающуюся службу. Почему же голос у меня вопросительно дрожал, как у нищего?

- Лорд Эрик умер, - фыркнул в ответ виллан. - Ты мне будешь тут заливать, оборванец! Я сам по нему заупокойную слушал. Постыдился бы покойного задевать! Сейчас возьму кнута хорошего и покажу тебе лорда Эрика!

Я так и задохнулся. На краткий миг моя прежняя рыцарская надменность ударила в кровь; я яростно выругался - по ходу дела понимая, что у мельника ведь в самом деле есть свой резон. С чего бы ему верить кому попало?

- Якоб, - снова сказал я твердо и на мой слух - убедительно. - Я не умер. Тебя обманули. Просто меня держали в плену, а теперь я убежал. Мне нужна лошадь.

Вот лошадь я зря упомянул! Виллан, казалось бы, уже начал меня слушать... Но стоило заикнуться о том, что мне что-то нужно, и все его сомнения лопнули, как проколотый пузырь.

- Лошадь тебе? - насмешливо перебил он. - А еще чего? Может, свинку-другую? Или пару гусей? Пошел бы ты, лорд Эрик с того света... - Тут он употребил выражение со значением "очень далеко". - А то познакомишься с моими псами. И прямо сейчас! Давай, проваливай, или я открываю ворота!

Псы вертелись у ног хозяина и скалили зубы; стоило ему повысить голос, как кобели тоже залаяли - по-настоящему, лязгая зубами и втягивая воздух с глухим ворчанием. Так собака лает, только если хочет порвать. Я не помнил псов по именам - а если бы и помнил, думаю, они не вняли бы; должно быть, в плену мой запах настолько изменился, став запахом смерти, что они и правда не узнавали меня. С ощущением, что я как будто еще раз проиграл Этельреду поединок, я поднялся не без труда и заковылял по наезженной телегами дороге. Можно было оставаться на месте, настаивать и просить. Но я почему-то не мог. Гордецом... Я оставался еще и гордецом. Насколько это возможно проявлять в таком положении.

Я не смог далеко отойти от деревни, так сильно устал. В какой-то момент мне стало уже все равно. Я не желал ни в монастырь, ни даже просто под крышу - только лечь и не шевелиться. Добравшись до края леса - в деревню идти не хотелось и не моглось - я на четвереньках отполз от дороги, улегся на землю у ствола чего-то развесистого, наверное, дуба, и уснул. Как в самые мои больные дни, просто наступила темнота. Я едва успел прочесть "Отче наш" - и разум мой задули, как свечку.

А проснулся я от жары (хотя засыпал, дрожа), от яркого света прямо в лицо - и от чьего-то внимательного взгляда. Оказывается, в темноте я выбрал неудачное место для сна: на открытой полянке, в шаге от мягкой подстилки мха, среди листьев земляники. Дерево надо мной в самом деле было дубом. Солнце светило со стороны деревни, а не леса, так что слепило меня; щека, которой я спал вверх, слегка обгорела, а щека, которой я спал вниз, хранила узор мелких веточек и травок. Рядом на корточках сидел крохотный беловолосый мальчик и смотрел на меня, как на спящего медведя.

Не желая его напугать, я улыбнулся. Но вот тут-то малыш и испугался, и отпрыгнул на согнутых ногах, как лягушонок.

- Не бойся, - сказал я ему хриплым со сна голосом; пальцы мальчика были красны от земляники, рот приоткрылся. Я вовремя удержал слова "я сэр Эрик", вспомнив вчерашний опыт с мельником.

- Ты разбойник? - неожиданно бойко осведомился деревенский малыш.

- Нет, - честно ответил я, садясь и стараясь пригладить волосы. В жизни я не разговаривал с вилланскими детьми! Обычно при виде меня они кланялись и поскорее уходили прочь, изгоняемые с глаз господина своими родителями. Поэтому решать, как надобно общаться с таким вот мальчиком, приходилось на месте. - Я просто... бедный человек. Я в беду попал. У тебя нет водички попить?

Тот помотал головой.

- Жалко.

Мне в самом деле было жалко. Рот пересох страшно, а в торбе наблюдался только черствый хлеб.

- Тебя, что ли, тоже господин новый барон обидел?

Точнее не скажешь, чем этот паренек! Только интересно, почему тоже? Многих ли, кроме меня, успел здесь обидеть Этельред?

Я согласно кивнул, но не пытался приблизиться к малышу, чтобы его не спугнуть. Все-таки он был моей единственной связью с миром людей.

- А ты не принесешь мне водички? Пожалуйста... Ради Христа, - я просил, а сам поражался, словно со стороны, до чего же я дошел. Выпрашивать милостыню у собственных вилланов! Знал бы мой отец... Знал бы кто угодно! Знал бы я сам, выезжая на поединок чести...

Мальчик, все сидя на корточках, посопел носом. Потом вскочил на ноги и, не говоря ни слова, умчался прочь. Он был без штанов, в одной рубашке до колен, как носят деревенские дети, и на подоле краснели пятна от земляники.

Я в задумчивости съел несколько ягод, до которых дотянулся рукой, и решил было встать и потихоньку двинуться (если пройти через деревню, там есть колодцы... Можно добыть водички... И - к монастырю...) Но тут вернулся храбрый охотник на землянику. Он в самом деле принес мне воды - в большом металлическом ковше. Поставив ковшик на землю, как будто я был заразный или мог укусить, он отошел на несколько шагов и смотрел, как я пью. Давно я не был никому так благодарен.

Я выпил почти все до дна, а остатки плеснул себе в лицо. У ковшика оказалось плоское дно, и в металлическом зеркале я увидел себя. Бог ты мой... Мальчик был отважен, как лев, что не убежал сразу при виде такого страшилища.

Я, конечно, знал и так, что оброс бородой - это определялось на ощупь. Но теперь я увидел эту... жалкую желтоватую растительность, покрывавшую подбородок клочками. То ли неровный ковшик так искажал видимость, то ли у меня под глазами в самом деле висели багрово-синие здоровенные мешки. Весь в пятнах, почему-то в мелких морщинках, ранний старик, а вместо волос - сальные космы. Внезапно я почувствовал великое почтение к вилланам: они не моются по полгода - и выглядят так пристойно! А я-то раньше думал, что они по большей части нехороши собой. Сам я был в десять раз хуже, хотя и провалялся на ложе болезни всего-то... интересно, сколько всего?

- Спасибо, - сказал я и поставил ковшик на землю. Мальчик бочком-бочком приблизился и подхватил его.

- Не за что, - важно ответил он. - Папка говорит, ради Христа всегда надо подавать, если ты христианин. Мой папка - медник. Он очень умный.

Медник, подумал я. Надо запомнить. Если я еще когда-нибудь... буду кем-нибудь... Надо запомнить, что сын медника подал мне воды, когда я помирал от жажды.

Я не знал, как спросить у мальчика, какой сегодня день. Наверняка он не знает.

- А скоро Пасха? - спросил я осторожно. Малыш вытаращил на меня ярко-синие глаза.

- Так Пасха была уже, дяденька! Давно, давно! Все уже даже праздновать кончили!

Давно, давно, тупо подумал я. Это насколько? Неделя? Месяц? Что такое для этого парнишки - давно? И хотелось бы еще знать, что я делал на Пасху. Смотрел в окно на повешенных? Валялся в подвале?

Господи, ну за что же Ты меня так, взмолился я в который отчаянный раз. И в который раз не получил ответа.

Тем более все было не так уж плохо. Мальчик, то и дело оглядываясь на страшненького дяденьку (так меня еще никогда не называли!), вывел меня на дорогу. Я попросил ничего не говорить обо мне отцу, но по глазам голоногого вилланчика понял, что он непременно скажет. И, возможно, получит за помощь подозрительным "дяденькам" свою долю розог. Ну и ладно, будь что будет. Я подобрал себе в лесу сухую палку - сломать свежую не хватило сил - и поковылял, черпая сапогами желтоватую пыль. Хорошо хоть, путь до монастыря простой - вперед и вперед по дороге. Чувствовал я себя несравненно лучше, чем вчера. Я мог идти!

Уж не знаю, как там разобрался со всеми Гаспар - но до самого вечера никто меня не тревожил. Хотя я в ожидании погони то и дело оглядывался и шарахался в кусты от всякого путника, никаких злобных егерей не появлялось. Один раз я встретил пару нищих - старичка и старушку. Он был слепой, у нее - все руки в красных язвах. Ровно таких уродов мы с братом, будучи в дурном настроении, отгоняли от церковных ступеней плеткой.

Они ради Христа угостили меня жидким пивом из фляжки - как раз таким, какое я ненавидел (раньше, когда был лордом Эриком) - зато дали отхлебнуть, не гнушаясь, прямо из горлышка. Еще мне подарили крутое яйцо, полуобглоданную куриную ножку и кусок подгнившей капусты. Все это я жадно съел, усевшись у дороги, и мне еще немного полегчало. Но нищие не стали меня ждать - они шли гораздо быстрее, и я продолжал путь в одиночку, повторяя про себя, что старичка зовут Годвин, а старушку - Берта. Я хотел запомнить всех, всех - вне зависимости от того, скоро ли помру.

Впрочем, кажется, я не умирал. Мысль о том, чтобы умереть, добравшись до монастыря и не раньше, сменилась другой, неожиданной и благоуханной, непривычно смелой: а что, если я вообще пока не умру? Просто отболею свое... А потом... потом... выздоровею. И буду жить.

Потому что это было так... здорово. Так здорово идти по земле, хоть и спотыкаясь, и чувствовать кожей тепло солнца, и видеть зеленые ветки и траву, и все эти запахи... У меня очень обострилось чутье - я вдыхал одновременно запах медовой жимолости, теплого песка, далекой пресной воды, сухого мха на камнях. И прошедших здесь людей. И собственной пересохшей кожи. И небесного ветра, уже почти что летнего. Запахи жизни. Столь отличные от ничем не пахнущей темноты, в которую я недавно падал. Больше всего я хотел жить - независимо от того, где и как. Хоть последним служкой в монастыре... Хоть нищим, вроде этих моих старичков. Как же можно злиться на Господа за недостаток даров, думал я, если ты еще жив. Ведь жить так... здорово. Ни о чем не думая, кроме того, что есть ты и есть Господь, и все идет как должно, и ты можешь дышать, Боже мой, дышать...

Вы не поверите, но я, ковыляя с палкой по жаркой дороге, в самом деле был... почти счастлив.

К вечеру счастье мое кончилось. Силы совсем оставили меня, а ведь я не прошел еще и трети пути! Можно было бы лечь и уснуть прямо на дороге, но у меня хватило разума задуматься о ночлеге в лесу. Я медленно брел по обочине, выглядывая, где бы удобнее зайти в чащу; вдоль дороги в этом месте деревья росли особенно густо, и кусты топорщились жесткими ветвями - не продерешься! И тут сзади послышался стук подков. Дробный и частый, и явно скакало больше одной лошади.

Хорошо еще, я находился сразу за поворотом! Больше не раздумывая, я нырнул в самшитовые заросли, как в воду; жесткие кусты переплелись с чем-то еще, колючим - наверное, с шиповником. Кубарем прокатившись сквозь заросли, я порвал одежду и исцарапал лицо в кровь. Бежать глубже в лес было нельзя - поднялся бы треск, лучшая приманка для охотника, и я просто вжался в землю у корней развесистой елки и затаился, вслушиваясь.

Стук копыт стал медленнее, перешел на шаг - и вовсе замер как раз напротив меня. Я не видел никого из-за лиственной ограды, но слышал шумное дыхание коней. Всадники молчали - наверное, тоже вслушивались. Наконец один голос - мужской, незнакомый - негромко спросил:

- Может, зверь какой?

- Может, - отозвался второй, пониже и погрубей. - Т-с-с...

Они снова помолчали, жадно слушая. Я старался сдерживать дыхание и громкое биение сердца.

- Да ну, поехали, - предложил первый. - Нету тут никого. Это заяц какой-нибудь прыгнул.

- Тебе не нужно десять золотых? - ехидно спросил его соратник. Тот неопределенно хмыкнул, должно быть, опровергая подобную клевету.

- Вот так-то, - победно сообщил низкий голос. - Давай-ка, парень, прочешем лес вдоль дороги. Если это он, далеко уйти не мог. Небось засел в двух шагах и трясется от страха.

Изумительно близкое к истине утверждение! Я закусил губу, лихорадочно молясь. И молитва моя в кои-то веки исполнилась.

- Да здесь бурелом еще тот! - возмутился молодой. - Я шкуру обдирать не хочу! Из-за какого-то зайца... Сам лезь, раз такой умный.

Но рано я обрадовался.

- Погоди-ка, погоди, - голос старшего зазвучал так, будто он наклоняется с седла. - Это что такое? Смотри, в кустах дырка, как будто кто-то крупный сиганул... Какой там заяц. Тут пахнет человечком. Эй, как тебя там, беглый! Давай, вылезай добром. Иначе за ноги вытащим.

Он тронул коня вперед, и я внутренне застонал. Бежать я не мог и не собирался - поздно было бежать. Я только еще плотнее прижался спиной к стволу ели, таращась сквозь резные ветви на свою приближающуюся смерть. Рука нащупала в торбе короткий нож. Раз уж все так, хотя бы не дам себя забрать, как кролика из силка.

Затрещали кусты, ветки шиповника зачиркали, впиваясь в лошадиную шкуру. Голова и грудь большого коня выплыли из темноты и нависли прямо надо мной. Широкие ноздри зверя раздувались.

Тот, кто сидел на нем, не желал спешиваться; он просто низко склонился с седла и всматривался в темноту. У него была короткая борода и толстый нос картошкой. Я видел, как в лунном свете блестят его глаза. Я зачарованно смотрел ему в лицо, не в силах зажмуриться, и думал, что у этого человека, наверное, есть жена и дети. Или братья и сестры. Или старые родители в деревне. И, возможно, именно ради них он старается заработать свои десять золотых, охотясь на загнанного человека.

Егерь, охотник на людей, смотрел точно поверх меня, в сплетение темных ветвей. Он втягивал носом воздух - не то нюхал, не то у него просто был насморк. Но тут я наткнулся на взгляд - глаза в глаза - и закаменел. На меня, низко склонив голову, смотрел конь. Его мягкие ноздри раздувались, на губе - в пятне лунного света и из-за облаков ясно видно - повисли капельки слюны. Конь видел меня, я видел его, и мы узнали друг друга. Это был мой Ор.

Его светло-золотистая морда грустно кивала. Если бы я вытянул руку, я мог бы погладить его по носу. Но я не шевелился, только умоляюще смотрел ему в глаза и беззвучно просил.

"Это я, я, Эрик, - думал я изо всех сил. - Пожалуйста... Ор, милый, пожалуйста... Мой верный конь, только молчи. Молчи. Не выдавай меня."

Может, он меня и впрямь услышал. Как бы то ни было, конь тяжко фыркнул и мотнул головой, разворачиваясь в сторону. Теперь бородатый егерь принялся обследовать другие кусты и деревья; в низкие, шатром раскинувшиеся ветки какой-то елки он потыкал длинной пикой и спугнул ночную птицу. Птица с шумом взлетела из-под корней, егерь выругался, страшная магия мига была разорвана. Мой добрый Ор послужил мне еще один раз.

- Ладно, давай отсюда, - проворчал бородач, направляя коня. - Черт, дебри-то какие... Колючки, прям сквозь сапог достают!

Шумно продираясь сквозь кусты, он выбрался обратно на дорогу, и оттуда послышался его раздраженный голос:

- А ты чего уставился? Давай, поворачивай! Поехали, как велено, к этой дурацкой церкви. Вот лорду-то вожжа под хвост попала, людей по ночам туда-сюда гонять...

- Ничего, около монастыря отоспимся, - жизнерадостно утешил его спутник. - Сколько нам там торчать - непонятно, но уж выспаться успеем.

Снова застучали копыта, но теперь звук отдалялся. Последние слова долетели до меня уже едва различимо:

- И какого лешего этого бедолагу ловить? Ну на что он сдался? Пусть бы себе бежал, все равно загнется в три дня. Он вроде благородный, а благородные, они вообще народ хилый...

Я наконец позволил себе громко дышать. Только теперь стало понятно, что я весь взмок от страха. Оставаться там, где меня чуть не поймали, вовсе не хотелось, и я, поднявшись, еще углубился в лес. К монастырю идти сейчас было нельзя - хитрый колдун как-то догадался, что я направляюсь туда, и поставил там свой пост. Я шел вглубь леса, покуда мог, а потом упал под самшитовый куст и мгновенно уснул.

Так прошла моя вторая ночь в Опасном Лесу.

Проснулся я, как и в прошлый раз, не без помощи человека. Но на этот раз вмешательство извне было куда менее приятным: меня попросту тыкали в бок чем-то острым.

Я взвился, как оглашенный - во сне опять вернулся вчерашний страх, и я был уверен, что люди Этельреда вышли-таки на верный след. Я вспрянул, моргая еще спящими глазами и прикрывая больную голову руками - привычка, появившаяся после месяца жизни с Гаспаром. Но тот, кто разбудил меня, не спешил бросаться, хватать и вязать. Он стоял, сжимая в руке короткое копьецо и отставив ногу в заплатанной штанине, и созерцал меня с не меньшим изумлением, чем я - его. Совсем молодой мальчишка, лет четырнадцати; лицо у него было веснушчатое и безбородое, волосы - неопределенно-грязные. А на плече он держал лук.

- Кто таков? - спросил он сурово, хмуря бровь. Но так как бровей у него почти что не было, получилось неубедительно.

- Человек, - мрачно ответил я. Как же мне все это надоело! Каждый встречный тебя допрашивает и собирается убить, притом что ты и без того помираешь! Тяжела жизнь изгоя, невесело, должно быть, живется разбойнику... Разбойнику!

- Сам вижу, что ты не птица, - веснушчатый хмыкнул над собственной шуткой.

- А ты, что ли, разбойник? - высказал я вслух свою догадку. Не то что бы я испугался. Пожалуй, разбойник сейчас был наилучшим из того, что могло меня встретить. Взять с меня все равно нечего, а уж лихим-то людям Этельред вряд ли обещал за меня награду.

- Сам ты разбойник, - парень угрожающе приподнял копьецо. - Мы - Робиновы люди, хозяева леса. Ты лучше говори, кто сам такой. Ты зашел на нашу землю, и я тебя могу убить, вот.

Наверное, нечасто этому оборванцу выпадала такая власть над другим человеком, потому что он явственно не знал, как с ней обращаться.

- Ну и убей, - безразлично сказал я и откинулся на траву. - Я, неровен час, и сам помру. А на тебе останется грех, что ты безвинно убил дворянина.

- Ко-го? - вытаращился парень, даже копье опустил.

- Если и взаправду хочешь знать, я - лорд Эрик, барон Пламенеющего Сердца, - тихо ответил я и закрыл глаза. - Можешь верить. Можешь - нет. Мне все равно.

- Не верю, - быстро сказал тот. Я не отозвался, просто отвернулся от него и так лежал. Голова болела немилосердно, от жажды в горле скребся песок. Меня немало удивило, когда острый наконечник копья снова наддал мне под ребра.

- Вставай, - голос юного разбойника звучал очень сурово. - Давай, шевелись. Какой ты там лорд, пускай мастер Робин доискивается.

- Пошел ты куда подальше со своим мастером, - сказал я, отпихивая рукой железное жало. - Отстань. Оставь меня в покое... Я... очень болен.

- Как ты там болен, пускай мастер Робин разбирается, - гнул свое мальчишка. Копье кольнуло еще сильнее, на этот раз - в плечо, и я почувствовал влагу крови. - Я с тобой не шучу! Давай! Поднимайся!

Я открыл глаза и посмотрел в бледное веснушчатое личико. И увидел в нем то, из-за чего решил подчиниться. Парень закусил губу и начал серьезно нервничать, а в юных людях это может породить настоящую жестокость.

- Ладно, убери копье, - я с трудом поднялся, цепляясь за ветки куста. - Подожди, я палку какую-нибудь найду... Чтобы опираться, дурень, - быстро прибавил я, заметив, что мальчишка отступил на шаг и взялся за лук. - Пошли к твоему Робину.

- К мастеру Робину, бродяга. Раз уж ты на его земле, говори вежливо.

На его земле? Вот ведь интересно-то как... Что ж я раньше не знал, кто хозяин моих собственных владений? Но прошли те времена, когда я в самом деле являлся бароном Эриком... Так что мальчик был по-своему прав, не веря мне. Барон Эрик бы возмутился. А я просто сказал:

- Ну, пошли к твоему мастеру. Зануда.

День выдался куда приятнее вчерашнего - тоже теплый, но не жаркий, облачный. Паренек с копьем шел позади меня и то и дело понукал, покалывая в спину. Я все равно шел медленно, опираясь на палку, и ноги подкашивались. Один раз я, невзирая на протесты конвоира, уселся на кочку отдыхать. Кто бы ни был этот Робин, думал я, он хотя бы даст мне попить. И, может быть, даже поесть. Потому что Гаспарова краюха хлеба кончилась вчера вечером.

Интересно, много бы дал сэр Руперт, чтобы найти логово разбойников Опасного Леса? Наверное, много. А мне это далось безо всякого труда; можно сказать, меня туда заботливо направляли.

Правда, в тот день я самого логова не увидел. Как выяснилось позже, постоянное жилье у разбойников - довольно далеко отсюда, в пещерах под холмами; а по весне и до самой осени они кочуют по лесу взад-вперед, вдоль Королевского Тракта, меж нескольких своих стоянок, и поэтому поймать их почти невозможно. Стоянка, на которую меня привел веснушчатый следопыт, находилась не так уж далеко от монастыря - в развалинах того первого скита, куда, по легенде, удалился под старость святой Мартин, устав от общинной жизни. По крайней мере, я не знаю, что бы это еще могло быть.

Старый каменный фундамент с надстроенной плетеной кровлей. По сторонам - несколько покрытых хвойными лапами землянок; посредине - выложенный камнями круг для костра под навесом из старой шкуры. Уголья еще тлели, шкура воняла паленой шерстью. Возле кострища на камне высился котел размером с бочку. Валялись какие-то плошки, поварешки, толстые вертела.

Едва лагерь показался в поле зрения, парень, косясь на меня, зажал копье под мышкой. Сложил руки замочком и подул в них. Получилось вроде уханья совы. От каменных руин донесся схожий ухающий звук, и мой конвоир снова подтолкнул меня в спину. Похоже, что он ждал от меня не просто ускорения - он хотел, чтобы я поклонился. От второго тычка, более сильного, я едва не упал на колени - но удержался, опираясь на палку.

От дверей - то есть, от неровного проема в камне - Мартиновой Кельи - на меня взирал, потягиваясь и щурясь, высокий человек с густыми и лохматыми волосами ниже плеч и трехдневной темной щетиной. Столько волос на одной голове я еще никогда не видел.

Еще пара разбойников повысовывала головы - один из кустов, другой из землянки. Я переступил через каменное кострище, и, не желая больше стоять, уселся прямо на землю. Длинноволосый с вялым любопытством смотрел на меня сверху вниз, и глаза у него были умные и темные. Еще раз зевнул, скрестил руки на груди.

- И кто же таков к нам пожаловал?

- Я его в лесу споймал, мастер Робин, - отозвался мальчишка, гордо подбоченясь. - Он сказал...

- Тебя я не спрашивал, Рори, - резко оборвал его длинноволосый. - К тебе у меня другой вопрос. Почему посуда немыта? Почему у костра кости валяются? Что, волков приманиваешь или просто ты - грязная свинья?

- Я, мастер...

- Пойди убери, - тот слегка сощурился. - С вечера должен был прибраться, а не шататься по лесу, следопыта из себя строить. Давай, работай. В следующий раз за такое буду драть.

С бедняги рыжего слетела разом вся спесь. Грустно сопя, он потащился к костру - собирать и зарывать кости; а я так и остался сидеть с полуоткрытым ртом и таращиться на атамана.

Откуда такой взялся? Уж явно не из соседней деревни. Одевался он тоже не по-виллански - странная смесь неряшливости и шика. Робин был бос, с соломой в спутанных волосах, - видно, только что проснулся - но в красивых кожаных чулках, грязной белой рубашке - я мог поклясться, что шелковой - и за ворот ее убегала золотая толстая цепочка. Выражение лица у него обозначало, что мир - очень глупое и надоедливое место, а все люди в мире ему должны по сто золотых. Я ясно видел, что это лицо может становиться - часто становится - очень жестоким.

- Ну, говори, - обратился он ко мне. Голос у него - я не мог не заметить - был очень красивый. Просто редкой глубины и красоты.

- Сначала дай попить, - отозвался я. Тот удивленно двинул бровью.

- А если не дам?

- Тогда не буду говорить.

- Понятно. Эй, Рори... Ты там все равно с посудой возишься. Налей гостю вина. Нет, моего, из дома.

Рори, моргая глазами, как совенок, исчез в крытой келье и вернулся с глиняной чашкой в руках. Я жадно выхлебал то, что там было налито - слабое, но очень вкусное розовое вино - и немедленно захмелел. Я думал, меня стошнит с непривычки - но по телу, наоборот, разлилось покалывающее тепло.

- Теперь отвечай, кто ты таков, - потребовал Робин, с интересом следивший, как я пью. Он уселся на порожек, скрестив длинные ноги и лениво чертя пальцем в пыли. Под ногтями у него виднелась черная кайма грязи, но сами руки были тонкопалые и красивые.

- Я - Эрик Пламенеющего Сердца, - просто сказал я, не в силах и не желая ничего выдумывать. - Сбежал из плена.

Робин оказался единственным, кто при звуке моего имени не поднял шума. Он слегка кивнул, словно принимая сказанное во внимание.

- А-а. Барон здешних мест. Очень приятно.

- А ты - атаман здешних разбойников, - тоже очень вежливо кивнул я. - Получается, мы оба хозяева Опасного Леса. И оба - вне закона.

- Лес Опасный, - куртуазно согласился Робин. - И мы - самое опасное, что в нем есть.

Похоже, он играл со мной в какую-то словесную игру. Я не понимал ее смысла, но совершенно не боялся. По сравнению с многими моими новыми знакомыми разбойник Робин был безобиден и просто очарователен. А кроме того, у меня в голове произошла некая перемена: я попросту устал бояться.

- Надеюсь, сэр, вы наслышаны о нашей жестокости и беспощадности?

- А вы, я надеюсь, наслышаны о том, что в нынешнем моем состоянии с меня нечего взять?

- Приятно побеседовать с умным человеком, - склонил голову Робин. - Вы, я слышал, учились в Университете?

Я не выказал удивления.

- Именно так. На факультете Изящной Словесности.

- Насколько я понимаю, вас выдавали за мертвого ваши враги, а сами держали вас в плену ради какой-то цели? Я правильно угадал вашу историю?

- Совершенно правильно.

- А зачем бы это, позвольте узнать? Поверьте, мне это не безразлично.

Подобный способ изъясняться приводил меня в бешенство. Этот Робин, несомненно, надо мной издевался. Но, к сожалению, выказать свою ярость я сейчас не имел шанса - силы были слишком неравны.

- К сожалению, не могу удовлетворить ваше любопытство. Потому что сам не знаю доподлинно.

В таком стиле я не говорил, кажется, с университетских времен! Так только на Риторике высказывались, да еще - при дворе. Наверное, жутко забавно было слышать подобную речь из уст грязного, обросшего, больного бродяги? Я вполне мог понять, что так радует Робина. Вряд ли у него в лесу богато с развлечениями.

- Увы и ах, - скорбно отозвался он - без малейшей скорби в темных глазах. - У нас есть еще один способ узнать чуть больше истины. Эй, Кабан!

Тот разбойник, что топтался возле землянки, резво обернулся. Пытать, что ли, меня прикажет, почти равнодушно подумал я.

- Слушай, где мой оруженосец?

(Ну ничего себе, поразился я! Интересно, а кастелян у него есть? И пажи? Хотя за пажа вполне сошел бы хилый Рори...)

- Охотится, мастер, силки проверяет. С Красавчиком и Лысым, как было приказано.

- Ладно, пойди-ка, поищи его, если знаешь, где. Найдешь - замени, а он пускай чешет сюда. Ясно?

- Да, мастер...

- И еще. Где наша дамочка?

- У ручья, мастер, белье полощет.

- Так вот ее тоже пришли ко мне. И поскорее.

Разбойник по имени Кабан, похоже, не пришел в восторг от идеи заменить кого-то на проверке силков. Но здесь слово атамана явственно было законом, и он нырнул в землянку за луком и колчаном.

Робин созерцал меня, прищурившись и улыбаясь углами губ.

- Покуда простолюдины бегают туда-сюда, может быть, нам, людям благородным, позавтракать вместе?

Он видит, что я голоден, и хочет, чтобы я просил у него милости, тоскливо подумал я. Ну и пусть. Плевал я, чего он там хочет. Вот возьму и съем его завтрак. Только перед этим тоже его подразню.

- А откуда мне знать, что вы человек благородный? Никогда про вас не слыхивал.

Робин солнечно улыбнулся и встал на ноги.

- А это потому, что я бастард. Ну так что, будем лопать или благородно помирать от голода?

В жизни не представлял себе человека, который так безразлично сообщает о подобном позоре! А у Робина это получилось просто и даже слегка самодовольно. Уголки моих губ сами собой поползли в стороны. Как ни дико, он мне начинал нравиться, и с каждым мигом нравился все больше. Он кого-то мне смутно напоминал - или не кого-то конкретного, а просто сам воздух... нашего Университета. Компании из "Красного льва".

- Лучше лопать, - ответил я и тоже попробовал встать. Но получилось не сразу. Только когда лохматый Робин подал мне руку, и я после мгновенного размышления ее принял. Рукав мой задрался до локтя, рука вылезла на свет - худая, как палка, в красных полосках шрамов. Разбойник на миг задержался взглядом на этих шрамах - но только на миг.

Мы сидели, скрестив ноги, и если очень хорошую еду - холодное мясо, правда, без хлеба, зато запивая тем самым легким вкусным вином. Тарелки Робин расставил прямо на пороге и то и дело подливал мне в чашку из кувшина, так что я опьянел от еды и питья и совсем потерял смущение. Теперь я лопал вовсю, жадно, отрывая от костей толстые жилы, и по щекам моим невольно текли слезы. Не знаю уж, почему - от слабости и болезни, от жалости к себе или от благодарности и сознания собственного убожества. И их я увидел сквозь поволоку этих самых слез - теперь не знаю, которого заметил первым. Кажется, его. А вскочил я еще раньше - вскочил, ударившись головой о выступающий камень в арке двери, когда услышал слова. Это сказал конопатый мальчишка у костра, поднимаясь кому-то навстречу:

- Мастер, тут споймали парня, который говорит, что он ваш брат.

И тут я увидел его. Выходящего из леса - вернее, выбегающего, даже забывшего гукнуть совой, встрепанного... с отросшими волосами... В зеленой драной курточке... С луком на плече... С совершенно сумасшедшими глазами... Живого. Своего брата, Рейнарда.

И ее - я увидел их как-то одновременно, хотя они появились и с разных сторон. Она была в нижнем белом платье, подпоясанная какой-то мочалкой, с растрепанной черной косой через плечо. Рот ее приоткрылся, как в крике, но она не кричала. Просто остановилась в двух шагах, сама себе не веря, и смотрела. Глаза у нее были красноватые, будто от слез или с недосыпа. А я не мог ничего сказать, потому что в горле у меня что-то сломалось, и звуки не выходили наружу. Я стоял и, кажется, улыбался, и смотрел то на своего брата, то на черноволосую девушку - Марию, баронессу Белой Башни.

Глава 9. Мария.

- Господи, - вот первое, что сказал мой брат. Он почему-то не подходил ближе, так и стоял, прижимая руки к груди, как будто увидел призрак. Я трудно сглотнул и сел обратно на землю, потому что ноги отказались слушаться.

- Здравствуй, Рей, - выговорил я очень глупо. - Я думал, ты умер.

- А я думал, что умер ты.

Эту стену первой сломала Мария: она коротко всхлипнула и бросилась ко мне, и обняла так, что едва не уронила на камни. Тут ожил и брат. Первые несколько шагов он сделал неуверенно, а потом... Он вцепился в меня, как будто я собирался исчезнуть, и сильно дрожал. Мы оба заговорили разом - и не услышали друг друга, а потом я неожиданно расплакался, как ребенок, и так мы сидели втроем, обнявшись, и какое-то время по-дурацки ревели. Не знаю, как они решились меня обнять. Я помнил еще свое отражение - вид у меня был... не особо приятный.

Этот самый Робин стоял, привалившись к стене дома, и внимательно созерцал нас, потирая щетинистый подбородок. А потом куда-то делся. Мы не заметили даже, куда. Мы вообще в тот день ничего не замечали, всё сидели вместе и привыкали к мысли, что живы. Так я узнал еще одну великую радость, после первой радости быть живым: это - видеть живыми своих близких. Радости, которыми я обладал всегда, но раньше я был так слеп и глуп, что их не замечал.

Вот история моего брата, как он рассказал ее мне. Надеюсь, что изложу ее правильно, так, как чувствовал он, а не как было бы со мной на его месте. И Мария - после того, как прошло первое изумление от встречи с Реем, я понял, что куда большая неожиданность - увидеть здесь ее, баронессу Башни. Застать за полосканием разбойничьего белья на ручье! Она тут еще и котлы мыла, оттирая копоть песочком, и ощипывала к обеду птиц, которых подстрелил на охоте Рей сотоварищи... Да, исполняла всю возможную женскую работу в разбойничьем стане - и делала это, кажется, не против воли! Но о Марии я расскажу в свой черед.

А что до Рейнарда, после нашего расставания он поступил мудро, как и следовало - побежал в деревню и взял там себе коня. Это была лошадь старосты, не рыцарский скакун, конечно, но неплохая в общем-то, быстрая кобылка. Он позаботился и о том, о чем я бы напрочь позабыл - у того же старосты взял короткий лук. Другого оружия в деревне не найти не удалось, не говоря уж о доспехе. Рею пришлось удоволиться кожаной курточкой с криво нашитыми кольцами на груди и спине - эта штука принадлежала, кажется, старостину сыну. Так вот собравшись и прихватив с собою воды и солонины - немного на три дня пути - он той же ночью, спеша исполнить обещание, помчался в одиночку через Опасный Лес. Наверное, Рею было очень тяжело и страшно, и он решил мчать, не останавливаясь на отдых, пока не начнет валиться с седла. Если очень торопиться, до сэра Руперта можно и за пару суток добраться!

Так он и ехал, то рысью, то шагом, целые сутки. Лошадь утомилась до предела - Рей всего один раз позволил ей остановиться и попастись. Сам он ел, не слезая с седла. Кобылка эта, с горделивым именем Красотка Люси, не была предназначена для верховой езды и толщиной не отличалась, так что брат себе все изрядно отбил за тряскую скачку. Иногда он разговаривал с лошадью, чтобы себя отвлечь, то принимался петь дорожные песенки, то читал молитвы. Хорошо хоть, он лес любит - дорога была ему не настолько в тягость, как могла быть, пролегай она через поля.

Беда приключилась с ним на следующие сутки, когда Рейнард уже одолел больше половины пути. На вторую бессонную ночь он вовсе растерял внимание от усталости и с трудом сосредотачивался на дороге. Хорошо представляю, как он ехал в темноте, клонясь к передней луке и почти засыпая - а потом пробуждался, как от толчка, встряхивая головой и моргая на сумрачные деревья... Тогда-то его и подстерегли разбойники. Немного им было чести, скажу откровенно, устроить засаду на такого усталого всадника. Нормальный-то, бодрый и внимательный Рей почуял бы их еще за милю; а так опомнился, уже когда его окружили ребятушки с луками со всех четырех сторон. Представляю, как он с противной сосущей болью в сердце затравленно оглядывал их белеющие лица, еще веря, что все можно исправить.

Он понимал, что сейчас не время для боя. Во-первых, Рей был почти что не вооружен, с луком, висящим у седла, и доспеха никакого - а стрелы врагов уже смотрели на него. Во-вторых, он не мог рисковать. Важнее всего было доехать живым до Руперта и привести помощь. Тут-то Рейнард и совершил свою главную ошибку - он не смог остановиться на одном выборе и попробовал сразу все.

Первым делом он попробовал с ними договориться. Может, это и принесло бы успех; ему уже отчасти удалось воззвать к христианскому милосердию в ночных татях, а именно - они поняли, что взять с него в самом деле нечего. Кроме разве что коня. Конечно, конишка не ахти, но все же не так обидно подниматься на промысел среди ночи ради хоть плохонькой, а добычи! Продолжи Рей уговоры и дальше, может, все обошлось бы; но рыцарское сердце его наконец не выдержало роли просителя, а кроме того, он испугался. И решил рвануться напролом. Будь под ним мой Ор, это опять-таки могло бы удаться: он хороший боевой конь, покалечил бы человек трех копытами и вынес бы хозяина из-под стрел. А бедная кобылка Люси даже в галоп с места выслалась неубедительно. Одного разбойника Рей все-таки сбил с ног - тот попытался перехватить лошадь под уздцы, и она проволокла его по дорожной пыли; но проку-то?.. На ногах осталось четверо, и все они на тот момент потеряли остатки жалости к бедному путнику. Короче говоря, после этого Рей проснулся в "келье святого Мартина" солнечным днем, весь в дырках от стрел, и узнал от обходительного лохматого Робина, что провалялся без сознания что-то суток трое.

Сначала он пришел в ярость. То есть из того, во что он пришел, получилась бы ярость, чувствуй он себя хоть немного получше. Но, рассудив здраво, он понял, что с ним поступили не так уж плохо; странно было бы ждать большего от разбойников! Робин обошелся с ним недурно, устроил в собственном домике, приставил старикашку по прозвищу Лысый залечить ему раны, а когда Рей пришел в себя, не насмехался над ним, но с интересом выслушал его сбивчивый рассказ. Даже, как ни удивительно, принес извинения за своих жадных и бестолковых людей. "Вообще-то я стараюсь не трогать вассалов Сердца и Башни, разве что из крайней нужды, - объяснил он, несказанно удивив моего брата. - А вот люди северных баронов от меня добра никогда не увидят". Рей все порывался куда-то ехать; Робин сообщил ему, что к людям сэра Бодуина из феода Сердца всегда относился сносно, и даже готов его отпустить куда угодно под честное слово, что он не выдаст никому места разбойничьего стана.

- Я даже не представляю, кто он такой, - говорил мне брат, изумленно двигая широкими бровями. - Одно про него понятно, Эрик: он - человек чести. Да, да, не смейся! Про честь он много чего понимает!

Я и не смеялся. Я скорее задумчиво грыз губы... Мы сидели в каменной "келье", у старого холодного очага, и угощались - ни много, ни мало - Робиновым красным вином. Я к тому времени уже помылся в ручье и Робиновой же острой бритвой сбрил противную бороденку, пользуясь отличным полированным зеркалом! Представляете разбойничье логово, где есть круглое большое зеркало в рамке из серебряных змей? Наверняка раньше оно принадлежало какой-нибудь купеческой дочке, но после столь хорошего приема ни о чем допытываться не хотелось. Я обрел свой прежний облик, хотя и выглядел хилым и больным; старичок Лысый принес мне по приказу Робина ("мастера Робина", конечно же) чашку травяного отвара от кашля. Что я мог подумать о разбойничьем атамане, который лично мне не сделал ничего, кроме хорошего? Вот я ничего и не думал. Только молча слушал Рея и задумчиво кусал губу.

Брат рассказал мне, что когда прошел первый пыл, у него наступило время уныния. Помощи в срок он не привел, все провалил, что было у него прошено - и самое плохое, Рей даже не знал, жив я или нет. А узнавать, понимаете ли, боялся.

Робин послал двух своих людей к замку Башни, разведать, не появлялся ли я там. Разбойники подстерегли смиренный обоз, тащившийся от сэра Руперта в монастырскую деревню, слегка пограбили вилланов и через три дня вернулись с вестями, что никаких сэров Эриков либо гонцов от него в Башне, вроде бы, не появлялось. Однако вилланы - люди глупые, могли и напутать, поэтому Рей, собравшись с силами, забрал у Робина своего конька и потащился в сторону дома - за лучшими вестями. И кого же он встретил по дороге, как не трех собственных егерей со всеми пожитками; и оные (егеря, а не пожитки, конечно) не просто вышли на прогулку, но собрались в леса, пробиваться по-своему без нового сеньора!

Наверное, Рею было страшно неловко, а заодно и очень лестно. Потому что эти трое бухнулись перед ним в пыль на колени с криками "господин вернулся!", и выразили великую надежду, что он защитит их от уже имеющихся в лесу разбойников, а также оставит при себе и всячески их приветит. От них-то Рейнард и узнал новости - я убит в поединке, сэр Овейн казнен на следующий же день, а "этот черный дьявол" Этельред разъезжает по деревне направо и налево и вешает кого ни попадя за что попало. Вот и Люка повесил - показалось ему, подлюке, что тот "чего-то замышляет". Люк, он же вообще думать не умел, куда ему замышлять, возмутился мой брат. А то, подтвердили егеря, дружно кивая горестными головами; Люк тупой был как пень, хотя и племянник одному из них, а другому - лучший друг... И всего-то бедняга ляпнул глупость на слуху Этельредовых людей: мол, что лорд Эрик, несчастный, без покаяния померший, не упокоился и звал его мертвым голосом из окна бывшей своей комнаты. Разве ж за такое вешают? За такое проспаться дают...

Так и не поехал Рейнард домой. Самое странное, что не поехал он и в замок Башни. А тако же и к королевскому двору, жаловаться на колдовство и прочий беспредел. А поехал он, как ни странно, обратно в чащу, к давно уже не святой келье и разбойничьему стану. Ориентировался в лесу он всегда отлично, и даже не забыл погукать совою, чтобы не получить в спину стрелу. Робин принял его без расспросов, приветил и приведенных им новых людей и оставил у себя на службе - себя он называл лордом Опасного Леса, а Рея провозгласил, усмехаясь и щуря темные глаза, своим оруженосцем.

На этом месте рассказа я не стерпел и так и подскочил на месте, едва не пробив головой плетеный потолок.

- Почему, дурак? - вопил я, изо всех небогатых сил тряся брата за плечи. - Как ты мог? Сын барона Бодуина - разбойничий оруженосец! Ты должен был отправляться к королю! Или к Руперту! Или куда угодно! Почему ты этого не сделал, позорище?

Позорище молчало, глядя потемневшим взглядом в холодный очаг. Потом Рей криво улыбнулся, перевел дыхание, как перед поединком, и выдавил:

- Я... Трудно объяснить. Мне... да, было стыдно. И еще... тщетно все казалось, ни для кого. А для себя я делать ничего не хотел, потому что... мне было стыдно.

- Стыдно? - возопил я еще громче, почти превращаясь в настоящего Эрика, барона Сердца. - А разбойничать не стыдно? Ты ведь наверняка уже грабил кого-нибудь, так? Отвечай!

Брат пасмурно кивнул, все глядя в сторону. Мария смотрела так, будто решала, не остудить ли меня ведром холодной водички. При этом не забывала и с непонятным торжеством сверкать глазами на Рейнарда.

- Уа-ау! - взвыл я, как ошпаренный. - Брат! Как ты мог! Чего ты стыдился-то, скажи мне на милость?

- Понимаешь, я все провалил, - тихо, через силу объяснил он, выглядя не здоровее моего. - Куда бы я ни приехал... Мне пришлось бы... Объяснять это. Оправдываться, каяться. А так меня как будто и не было. А был кто-то еще, совсем другой... свободный. Я не хотел думать, понимаешь. И потом... Мне больше некуда было вернуться с честью.

Была у Рейнарда и еще одна причина оставаться в лесу и махнуть на все рукой: у него появились люди. Из деревни бежали целыми семьями, и каждый из беглецов при виде своего живого сеньора издавал такие восторженные ахи и охи, что тот не мог не приосаниться. Ко дню нашей встречи у Рея было уже восемь своих людей - три егеря, скотопас, чью жену обидели Этельредовы солдаты, эта самая жена, их сын-подросток - уже знакомый мне конопатый Рори, и два брата-батрака, подрабатывавшие в кузнице. Вот что значит - заниматься хозяйством, не без зависти подумал я о брате: из этих людей я знал в лицо только егерей, что жили в нашем доме, а Рей при встрече сразу вспоминал их по именам - они с сэром Овейном, царствие ему небесное, много времени проводили в деревне. Не трогались с места люди, имевшие крепкое хозяйство, но те были не прочь помочь бывшим соседям и сообщить им по секрету, где и когда можно встретить слуг нового хозяина.

- Так что этой северной сволочи у нас в поместье немножко поубавилось, - кровожадно сказал Рей, и Мария посмотрела на него с отвращением.

- Очень рыцарский подвиг. Каких-то несчастных вилланов убивать...

- Да я их, в общем-то, и не убивал, - смущенно начал отпираться брат. - Это все мои люди... Кгм... то есть наши с тобой. В общем, из деревни. Они очень не любят Этельредовых...

- Угадай, почему, - снова хмыкнула Мария. - И угадай, каков был бы твой долг, будь ты порядочным человеком...

- Раз я непорядочный, тогда отвяжись от меня! - взвился наконец Рей. Я смотрел на них, вытаращив глаза: что-то не походило их общение на нежную дружбу жениха и невесты! Последний раз, когда я видел их вдвоем, они только и могли вздыхать и обмениваться влюбленными взорами. А теперь...

- Вот еще! - Мария вполне разбойничьим жестом хватила себя руками по бедрам. - Позволить тебе окончательно опуститься, да еще и переложить всю вину на меня? Ишь чего захотел! Ты не желаешь помнить, что кроме прихотей у тебя есть еще и о-бя-за-тель-ства!

- Отлично! - Рей так и впечатал кулак в каменную стену. - Все, высказалась? Тогда иди, постирай еще какие-нибудь тряпки! Это ведь тебе нравится, так? Самое занятие для леди! Это оно тебя здесь держит, я - не держу!

Мария вспыхнула, выхватила из очага пустой холодный котелок и с силой опустила его на голову своему возлюбленному. Я так и разинул рот.

- Каждый волен распоряжаться собой! - выпалила Мария, подскакивая к дверям. - Хочу - и живу здесь, и пусть тебе будет стыдно!

- Вот и распоряжайся! А я - я тоже собой распоряжусь, как хочу!

Но эти слова он выкрикнул уже в спину Марии. Она выскочила наружу,

за нею гневно хлопнула кобылья шкура, закрывавшая вход. Рей мрачно потирал шишку на макушке.

- О-бя-за-тель-ства, - выговорил он потерянно. - Слышал когда-нибудь подобную чушь? Ж-женщины, они все-таки зря. Видишь, братик? Тут и захочешь - не уйдешь никуда... Потому что я ненавижу, когда мне ставят условия!

Я не выдержал - и хмыкнул. Рей бросил на меня сердитый взгляд.

- Что ты нашел смешного? Тут у него на глазах меня чуть не прикончили...

- И часто у вас так? - спросил я осторожно. Лицо брата млечно светилось в сумерках.

- Так - это котлами? В первый раз. Пару недель назад она мне съездила по физиономии мокрой рубашкой. Которую стирала, видишь ли. Мария, она ведь... совсем не умеет стирать. Теперь-то уже ничего, привыкла, а сначала...

В голосе его послышалась крайне неожиданная нотка - любовь и восхищение, если только я не полный дурак.

- Как это вообще случилось? - высказал я наконец давно наболевший вопрос. - То есть, откуда Мария-то здесь взялась? И почему она... стирает?

- Должен же кто-то стирать, одежда ведь пачкается, - пожал плечами Рей с явственной неловкостью. - Здесь, в лесу, такая уж жизнь - все всё делают сами, баронесса ты или кто. Мария же не умеет охотиться - вот и помогает, чем может. Женщин здесь мало, всего три, они со стиркой не справляются...

- Да подожди про стирку! Взялась-то она откуда?

- Ох, взялась так уж взялась, - Рейнард беспомощно посмотрел на меня в темноте. - Пойду ее приведу, пусть сама расскажет. Хоть бы ты ее убедил домой поехать, а, Эрик? Плохо ей тут... Не место здесь для леди.

Как и для тебя, братик, хотел было я сказать ему вслед (Рей пошел, бурча под нос, искать свою невесту) - но удержала меня одна мысль. Я вдруг подумал, что кто бы ни был этот Робин ("А я -бастард!"), ему здесь тоже не место.

Мария недолго капризничала и вернулась, чтобы рассказать мне свою историю. Робин не торопился явиться спать; снаружи что-то происходило, к вечеру в стан возвращались люди - слышались голоса, какие-то новые звуки, даже конское ржание. Но мы не казали носу на улицу, и нас тоже никто не тревожил.

Я заметил, как изменилась Мария, и понял, почему Рей так решительно гонит ее прочь, в поместье. Она и так-то никогда не была пышной, а тут еще сильнее похудела, прямо как Уна в годы жизни с цыганами, и выглядела измотанной и нездоровой. Удивляться нечему: молодой баронессе не пошла на пользу жизнь в лесу среди разбойников! Однако она держалась отлично, стойко улыбалась и яростно ругалась с Рейнардом, отказываясь куда угодно возвращаться без него. И по-своему она была совершенно права! Мои чувства к ней скоро оказались теми же, что у Рейнарда: смешанные ярость и восхищение.

Первое, что я спросил у нее, своей почти что названной сестры - это почему она приезжала меня искать в компании сэра Райнера? Не то что бы это теперь казалось важным, просто давно меня занимало. Мария удивленно приподняла брови.

- Я? С сэром Райнером? Н-нет, ты что-то напутал... Я вовсе не ездила в замок Башни. Вести о том, что ты умер, я узнала уже здесь... от Рея.

- Тогда начни сначала, - смущенно попросил мой брат, ласково беря ее за руку - и она не протестовала. Такой странной парочки я еще никогда не видел! Но пока Мария рассказывала, я не мог перестать думать о совсем другой девушке. Баронесса Башни, сказал старый Гаспар... С сэром Райнером... Неужели Алиса? Неужели она приезжала меня искать? Внутри у меня шевельнулось что-то теплое, хотя я и не смел позволить ему разрастись. Наверное, надежда на... жизнь.

А с Марией вот как все оказалось. Дело в том, что как раз на святого Роберта, через три дня после моего поединка, у них с Реем была назначена встреча. Они так договаривались всякий раз, расставаясь, и Рейнард ни разу не опоздал ни на одно такое свидание. Может, только потому он и согласился ехать за помощью и оставить меня - ведь гонец с дурными вестями до сэра Руперта не доскакал... Кто же знал, что Рей тоже не доскачет. А Мария ждала, и конечно же, ужасно волновалась - но ничего не говорила отцу, иначе он мог бы подумать, что Рей с нею дурно обращается. Он и так, признаться, был не в восторге от идеи отдать дочку за младшего сына, который в случае чего останется ни с чем! Я в качестве жениха ему куда больше нравился... В общем, Мария сидела и ждала, утешая себя тем, что ее дорогой жених просто все перепутал и вот-вот объявится с извинениями. Но терпения ее хватило только на три дня. А на четвертый на рассвете она потихоньку написала сестре записочку, взяла коня - и поскакала, куда бы вы думали? - к нам в гости, желая оплакать мертвого Рея или же хорошенько рассориться с Реем живым. Ведь до свадьбы им оставалось не дольше, чем до Пятидесятницы - то есть меньше двух месяцев, а за два месяца до свадьбы женихи так не поступают с невестами... без особо важных причин.

Мария - не Рей, она не умела ездить верхом ночи напролет. Да и вообще верхом она ездила не лучше всех на свете, так что к вечеру вконец вымоталась. Ей никогда не приходилось ночевать в лесу, и она очень боялась; но разум сказал ей, что отец наверняка пошлет ее искать, и Мария сошла с дороги и углубилась в чащу. Ей показалось - несильно. Там она расседлала коня, улеглась под дерево головой на седло и уснула - так быстро, что даже не успела начать бояться темноты и одиночества. Коня она отпустила попастись - тот был довольно смирный и по доброй воле никуда не ушел бы от хозяйки.

- Тебя нашли разбойники? - понимающе закивал я, желая сократить ее историю и скорее докопаться до сути. Но Мария вдруг засмеялась.

- Ну, не совсем... Это я их нашла. Долго выслеживала.

...Под утро она проснулась от заполошного ржания собственного коня и в ужасе вскочила. Девушка сразу поняла - коня нашли отцовские егеря, а теперь ищут и ее саму. Ух, она и разозлилась! Какое они все имеют право от нее не отставать - от нее, совершеннолетней и почти замужней старшей баронессы? Мария топнула ногой, пригладила волосы, чтобы вызывать у наглых мужланов больше почтения, и принялась ждать. Но ржание коня, напротив, все удалялось. Хорошо понимая, что безлошадной она доберется до Замка Сердца от силы через неделю, Мария бросилась вслед за похитителями, намереваясь задать им жару. Конь славно помогал ей - он вовсю замедлял движение ведших его, упираясь и лягаясь со всей мочи. Он хоть и был смирный конь - как пристало скакуну для девицы - однако же сохранил толику родовой гордости и не желал, чтобы к нему прикасались руки грязных разбойников. А это были именно грязные разбойники: Кабан, Сокол и Одноухий. ("Ах, если бы это был я! - сетовал Рейнард. - Я бы тут же отвез ее обратно... На это самом коне, которого сразу узнал бы...") Но Рейнарду тогда никаких дел еще не доверяли. Он только что, два дня назад, вернулся в компании своих людей к Робину и попросился, так сказать, к нему на службу. Убежденный в моей смерти, кстати говоря... Надо же, сколько времени ко мне относились как к мертвецу! Странно, что я в самом деле не умер от горечи и любви своих близких. По меньшей мере одну службу за упокой для меня заказывали - лично сэр Райнер позаботился. Хотя лучше бы за здравие... Как раз здравия мне больше всего тогда не хватало.

Но речь не обо мне - о Марии. Ей, легкой и тоненькой, долго удавалось красться по следам коня, оставаясь незамеченной. Дело тут в ее талантах следопыта - или в отсутствии таковых у Кабана и Одноухого - или же в том, что упиравшийся конь производил много шума - но она, перебегая от куста к кусту, умудрилась добраться почти до самой стоянки разбойников.

- Это другой лагерь был, поменьше и поближе к дороге, - пояснила Мария. - Без землянок, без конюшни - так, место отдохновения. Их тут по лесу знаешь, сколько... Больше, чем у наших с тобой отцов охотничьих домиков!

Она уже высматривала из кустов, в испуганном любопытстве, навес и кострище, и лихорадочно думала, не сбежать ли ей куда подальше, ведь это ж не иначе как разбойничий стан - как сзади раздался учтивый голос:

- Простите, что потревожил вас, леди... Но я решил, что лучше бы нам друг другу представиться. Как я понимаю, это ведь ваш конь? Хорошее животное, насколько я успел разглядеть...

Угадайте, кто это был? Конечно же, лохматый Робин. И, конечно же, как и я, Мария сразу подумала, что он над ней издевается.

Но она храбрая, наша Мария. Ее предки, как и наши, хаживали в крестовый поход. И свой герб, кстати - башню на синем поле - вывезли тоже оттуда: это символ верности соверену. Она (не башня, а Мария, конечно) прижалась спиной к дереву, выставила вперед кулачки и сообщила своим самым суровым голосом, что она - не кто-нибудь, а баронесса Белой Башни, и если с ней обойдутся дурно, ее отец всех найдет и перевешает.

Но Робин не устрашился и не разозлился. Он в своей куртуазной манере скрестил руки на груди и рассмеялся.

- Во-первых, леди, ваш достойный батюшка давно бы рад и без стоящей причины перевешать моих людей, но пока из схваток с вашими егерями победителями выходили все-таки мы, - сообщил он, отсмеявшись и отвешивая легкий поклон. - А во-вторых, упаси меня Господь дурно обойтись с женщиной - будь она баронесса или простая свинарка. Я только хотел предложить вам помощь и дружеское участие, потому что, как видно, вы в них нуждаетесь.

- С чего это вы взяли? - возмутилась Мария. Еще бы ей не возмутиться! Человек, укравший ее коня, теперь предлагает ей дружеское участие! Может, даже хочет, чтобы она на коленях выпрашивала обратно свою собственность?

- Во-первых, вы заблудились, а я знаю этот лес несравненно лучше вашего, - спокойно объяснил наглец. При этих его словах девушка поняла, что и в самом деле не знает, далеко ли отсюда до дороги и в какую сторону. И это не прибавило ей уверенности в себе! - А во-вторых, без крайней нужды молодая благородная дама не станет разъезжать по этому Лесу одна. Он, знаете ли, Опасный. Вас в детстве не учили, что даме нельзя ездить без сопровождения?

- А вас в детстве не учили, что воровать чужих коней - нехорошо? - не выдержала Мария. Очень уж ей сделалось обидно. День был солнечный, а ситуация - безнадежная.

Разбойник на эти слова только плечами пожал - и у Марии отлегло от сердца. Она уж думала, что его разозлила, и он сейчас растеряет остатки учтивости! Но Робина - я убедился на собственном опыте - почти невозможно было вывести из себя. Может, потому он и "дослужился" до атамана?

- Христианская мораль мне не вовсе чужда, - признался он. - Но имейте снисхождение к моему роду занятий! Я ведь разбойник. А с такой профессией можно умереть от голода, если не попускать себе некоторых мелочей. Вы знаете, это как с убийством: вообще-то убивать нельзя, но на войне - немножко можно. Особенно если стараться вести себя наилучшим образом даже в таком положении; например, не добивать раненого - в битве и не грабить дам и священников - на большой дороге. Поэтому коня я вам, конечно же, верну с извинениями за простую натуру моих людей. Если бы вы сообщили им, что это ваш конь, а не прятались - вы бы получили его обратно без долгих споров. Впрочем, может быть, так и лучше. Иначе мы с вами бы не познакомились.

- Я и не желаю с вами знакомиться, - отрезала Мария, едва не плача. - Раз вы такой благородный, отдавайте мне коня. Сейчас же.

- Сначала ответьте, куда вы на нем собираетесь поскакать. Я не собираюсь потворствовать неразумным поступкам. Мои люди могут сопроводить вас до самого замка вашего отца...

- Да не ваше это дело, куда я еду! - вскричала Мария почти что жалобно. - Отдайте коня, все равно ничего хуже вас я в этом лесу не встречу!

- Ошибаетесь, леди, - покачал головой Робин. - Времена изменились, теперь в Опасном Лесу есть опасности и кроме нас. Вы получите коня только в обмен на откровенность. Куда едет леди баронесса Башни втайне от собственного отца? Уж наверное не в церковь - иначе ей следовало бы свернуть еще две мили назад. Или вовсе не заезжать в лес.

Марию тошнило от его проницательности. Но делать-то было нечего!

- Предположим, я направляюсь в гости, в Замок Сердца, - осторожно сказала она. - Теперь довольны? Отдавайте коня!

- Не так быстро, леди, - Робин придержал ее за руку, отчего она отдернулась, как от змеи. - Может быть, после нашего разговора вы передумаете и поедете все-таки домой. Второй вопрос: к кому вы едете в гости?

- Не ваше дело! - снова вспыхнула Мария, но снова смирилась от безвыходности. - Ну хорошо. К сыновьям покойного барона, сэрам Эрику и Рейнарду. Принимаете ответ?

- Тогда, к сожалению, вам нечего делать в поместье Сердца, - подходя еще чуть-чуть ближе, сокрушенно сказал атаман. - По моим сведениям, сэр Эрик либо мертв, либо пропал без вести, и сэра Рейнарда тоже нет в замке. Земля захвачена неким сэром Роландом из Замка Орла. Слышали о таком?

- Лжете, - выдохнула Мария, ее и без того не маленькие глаза стали как две плошки. - Не может быть...

(Только потом, смущенно объяснила она мне, я поняла, зачем он так близко подобрался. Боялся, что я в обморок упаду. Не знал, что дамы Белой Башни - крепкие, им нюхательная соль не нужна...)

- Благодарите Бога, что мы помешали вам туда доехать, - посоветовал Робин. - Там сейчас куда опасней, чем в нашем, так сказать, разбойничьем логове. И доказать, что я не лгу, довольно просто. Эй, Сокол! - присвистнул он в сторону. - Где сейчас мой оруженосец? Все еще спит после вчерашнего? Не подумайте дурного, леди, он просто вчера был занят со своими людьми. Значит, это, он здесь дрыхнет или в келье? Езжай вперед и растолкай, пускай выбирается навстречу. Скажи - к нему невеста приехала. Не каждый день невесты приезжают...

- А потом она просто отказалась уезжать, - сокрушенно сообщил Рей. - По-моему, глупость страшная. Белобашенное каменное упрямство... Сарацинская настырность...

- Называй как хочешь, - фыркнула Мария. - Уеду только вместе с тобой. Мы помолвлены, если ты не забыл, а значит - в ответе друг за друга! Троицын день, между прочим, подходит. Можем пожениться, можем и помолвку расторгнуть.

- А твой отец? - осторожно спросил я. - Он ведь, наверное...

- Конечно, волнуется, - Мария повесила голову. Похоже, ее это все-таки задевало. - Но я... Я сделала, что смогла! Послала ему весточку. С одним отцовским человеком, которого на дороге пограбили. Робин его тем и утешил, что за письмо от дочери барон его наградит куда больше, чем мы... то есть они его - обчистили. Я там написала своей рукой, что со мною все в порядке, и искать меня не нужно... Пока не объявлюсь сама.

- Думаешь, хоть одного родителя утешит такое сообщение? Особенно - сэра Руперта?

Мария, видно, так не думала. Она вместо ответа всадила твердый кулачок в бок моему бедному брату.

- А что ты мне говоришь? Вот ему скажи! Это из-за него мы тут... Бог весть чем занимаемся!

- На самом деле твой приезд, братик... Это все меняет, - медленно выговорил Рей, не обращая на Мариины побои никакого внимания. И я хочу... в общем... Ну...

- Чего?

- Покаяться, - трудно выговорил он, не глядя мне в лицо. - Это же получается, ты там сидел в плену. У этого колдуна. И ждал, что я приеду... По обещанию. Хоть какой-то помощи ждал. А я...

- Да ладно, это я виноват, - я обнял брата за плечи, радуясь, что не видно, как я реву. Надо же было так поломаться за последнее время - слезы совсем близко и выливаются наружу от любого пустяка! - Я проиграл поединок. Из-за этого все и покатилось под гору... Может, правда следовало отказаться. Или позволить тебе драться вместо себя...

- Нет, я виноват, - упрямо (Рей уперся рогом) продолжал он. - Я поверил, что ты умер. Даже не видя тебя мертвым... Отказался на что-то надеяться. В общем, свалял большого труса.

Я вспомнил, какое у него было лицо, белое в ночной темноте, когда он все держался за мое стремя и снизу вверх говорил, что вернется.

- А я - никудышный рыцарь. Самый никудышный на свете! Проиграл Божий Суд, ты подумай... Притом, что был прав... Тоже мне, рыцарь Мердок...

- А я, а я... Позволил тебе биться! А должен был сам...

- А я думал, ты меня бросил. И еще - я впал в уныние...

- А я тебя оставил во время поединка! Если бы я был там, видел бы сам, что ты не умер...

- И тебя убили бы вместе со мной, как Овейна! Нет уж, это я виноват...

- Довольно, что ли, самобичеванья, - перебил нас от порога новый голос - громкий и слегка насмешливый. Мы как по команде подпрыгнули, глядя туда. Это вернулся Робин - черный силуэт на фоне темно-синего проема двери; узнать его можно было по длинной спутанной гриве волос. Интересно, давно ли он там стоит и слушает, подумал я невольно - ведь мы так увлеклись друг другом, что не заметили бы целой неприятельской армии.

- Мастер Робин? (все-таки приросло само собой почтительное обращение, заметил я уже пост-фактум.)

- Всегда к вашим услугам. И вот что я вам скажу, леди и сэры, - он длинными шагами пересек комнатку и поставил одну ногу на край холодного очага. Робин был изрядно выше меня и чуть-чуть - повыше моего брата. Я подумал, что он, наверное, очень сильный. - Хватит говорить о том, кто и чего не сделал. Что вам сейчас нужно - это хороший военный совет.

И тут Мария сделала то, чего от нее никто не ожидал. Мы с Реем приоткрыли рты от изумления, когда она вспрыгнула на ноги и поцеловала разбойника Робина в небритую щеку.

Глава 10. Роланд.

- Ладно, решено, - он заправил за уши длиннющие лохматые пряди и улыбнулся. Я никогда еще не видел у него такого выражения - вместо обычной приветливо-скептической ухмылочки. То, что лежало в уголках его рта и в глазах... Наверное, это и есть надежда. Но странная, злая какая-то. - Вместе и поедем.

- То есть как? - мой брат укусил грязноватый ноготь - стало быть, заволновался. Мы сидели на третьем за последние три дня военном совете за столом в большом шалаше, в лагере Робина - не том, что с кельей, а новом, незнакомом мне. Этот стан располагался южнее прежних, где лиственный лес богато разбавляли сосны. Сейчас мы находились ближе к Замку Башни, чем к нашему. Вечерело, слегка болел живот от недожаренного мяса. И Робин, атаман разбойников, только что сообщил нам, что едет с нами к королевскому двору.

- Да вот так, - он чуть прищурился, как будто оскорбившись на удивление Рейнарда. - Могут у меня быть дела при дворе, как вы думаете? Хотя я и бастард.

- Ни в коем случае не хотим вас обидеть, - горячо заверила Мария. Она, дочь барона, тоже принимала участие в наших советах - с нами наравне; и ее мысли, признаюсь, порой бывали более дельными, чем мои или Реевские. - Ну подумаешь, бастард... Я читала, что королевская династия однажды прервалась, и что бы мы тогда делали без бастарда государя Альберта Первого? Он, между прочим, стал королем Отоном Великим и загнал северных варваров далеко за горы, вот так! Дело совсем не в том, в законном ли вы родились браке, Робин. Просто... ведь вы же...

- Разбойник, - в лоб высказался Рейнард, простая душа. - Думаете, король вас примет так просто... среди своих рыцарей?

Лицо Робина на миг свела тоскливая судорога. Кого-то он мне опять очень напомнил. Но это так быстро кончилось, что я не успел понять - кого именно.

- С этим я как-нибудь разберусь. Помнится, король обещал за разбойников Опасного Леса награду? Получу ли я свои золотые, если выдам ему самого их атамана?

Я открыл было рот, чтобы спросить - но тут Мария так пнула меня под столом, что речь осталась не родившейся. Я вместо того прочистил горло и сказал:

- М... Гм... Значит, поедем вчетвером. Когда, по-вашему, надобно выезжать?

За две недели жизни с разбойниками я окреп и почти совсем выздоровел. Лысый старичок усердно поил меня травяными отварами, работы мне не поручали никакой - самое трудное, что мне встречалось, это переезды с одного места на другое. Я отъедался за двоих, и теперь при купании смотрел на свои торчащие ребра уже без прежнего ужаса - их слегка прикрыла новая плоть. В остальное время я лежал - обычно в шалаше или землянке, принадлежавшей атаману, или сидел в холодке и думал о своем, глядя на качающиеся зеленые ветви. Такие красивые... Так давно я не видел зеленых ветвей... Даже не так давно - всего месяц какой-то; но за этот месяц я успел понять, какие же они прекрасные, деревья. Я теперь замечал много такого, на что раньше не удосуживался посмотреть как следует. Например, что у платанов молодые листья - толстые и лоснящиеся, а старые - тоньше, и все в прожилках, как рука старика. Или что у молодых елочек на концах ветвей появляются и почти что на глазах растут крохотные зеленые шишки. А еще я видел совсем вблизи соловья - и в первый раз рассмотрел, какие у него бурые короткие перышки, и как на горле у него двигается маленький кадычок, когда он выводит особо сложную руладу. Должно быть, Господь подарил мне эти две недели тишины, чтобы я научился смотреть. Чтобы я все очень хорошо запомнил.

Голова еще кружилась, когда я резко вставал с места, но ходить я уже мог подолгу, не останавливаясь отдохнуть. Руки у меня загорели, и толстые шрамы выделялись яркими полосками. Часто компанию мне составляла Мария - когда не была занята стиркой или готовкой. А я вовсе не работал, чего к концу первой седмицы начал даже слегка стесняться. По ночам рядом со мною спал мой брат. Робин любезно делил свое ложе с нами обоими, а Мария спала отдельно, с женщинами; и я иногда просыпался от ровного дыхания Рейнарда и лежал в душной темноте, в разбойничьей землянке, слушая, как дышит мой живой брат. Так я узнал еще одно счастье - видеть живыми своих близких. Хочешь - даже потрогай рукой, вот он лежит, теплый такой, малость грязный. Всхрапывает во сне. Живой, просто поверить невозможно, до чего это хорошо!

Странно: во дни, когда я был бароном, я все время страдал от чего-нибудь - от неразделенной любви, ревности, недостатка денег или славы - и, конечно же, всегда от зависти. А теперь, все потеряв, я вдруг получил взамен внутреннюю тишину. Покой. Да, счастье.

Я не смел надеяться или расспрашивать, но и сам видел, что вокруг все меняется. За те дни, как я жил среди разбойников - правильнее будет назвать их людьми Робина - не ограбили ровным счетом ни-ко-го. Атаман по-прежнему раздавал поручения, каждое утро занимал всех работой и рассылал в разные стороны; но ни разу, насколько я видел, никто не возвращался с добычей. Исключая зверюшек из силков и дичь, добытую на охоте. Один раз я слышал, как разговаривали меж собой двое разбойников - Роб, по прозвищу Бычий Хвост, и еще один, здоровенный, которого я не знал по имени. Оба они были не из наших с Рейнардом виллан - из прежней еще, Робиновой шайки.

Я лежал в шалаше и дремал, а они меня не разглядели сквозь ветки и думали, что говорят наедине. Собственно, они роптали - и этим самым ропотом меня разбудили. И были они не слишком-то добры, так что я счел за лучшее не высовывать носа и притвориться, что меня тут нету. Шалаш пустой, пустее не бывает. И вы бы поступили так же, сэры, если бы услышали у себя над самым ухом:

- Чтоб он сдох, этот несчастный рыцаришка! С тех пор, как он появился, мастер Робин совсем того... Он и раньше-то был, это... не слишком хваткий. Хоть и храбрый.

- Не то слово, Хвост, не то слово! Уже луна сменилась, а у нас в карманах пусто, как у черта в заднице! Так и на Троицу не с чем будет в кабак завалиться! Зачем, спрашивается, мы вчера упустили тот обоз с горшками? Ясно же, к ярмарке потащились, небось все свои гроши в платки завязали... А он говорит - белобашенный, мол, обоз, не трогать, это вам не северяне.

- Да ясно, парень, что блажь это все. Но я против Робина не попру, мне жить нравится. Помнишь старину Седа? Не хочешь на его место? А? Вот так-то...

- Может, исправится мастер-то? Подурит - и плюнет, - с надеждой предположил здоровила. - Это все из-за хиляка того, против его братца-то я ничего не имею. Братец - парень свой, хоть и из благородных. А вот тощий в одиночку мастеру мозги намутил. Прихлопнуть бы его, и все стало бы по-прежнему... А то, я боюсь, мастер чего-то задумал. Думает он, понимаешь, много, все с рыцарьём своим сидит, с нами уже и пива не тянет...

Ну, и все в таком духе - часа на полтора. За это время я успел от изумления перейти к гордости - может, я наставил Робина на путь истинный? - и снова к разочарованию: дело тут было, кажется, не во мне. А просто, по выражению преданного парнюги, "мастер чего-то задумал". И насколько это чего-то являлось безопасным для нас с Реем - я не знал. Хотя почему-то не мог не доверять Робину. Даже понятно, почему!

Он ведь почти что спас мне жизнь. И приютил моего брата и его невесту. И собирался помочь нам попасть к королям на Троицу. И, кроме того, оказался удивительно приятным собеседником! Я бы сказал, что у Робина врожденная способность к диалектике; с ним было приятно побеседовать и поспорить обо всем на свете, от рыцарских романов - которых он немало читал! - до турнирных правил для конных и пеших сходок или до геральдики. Он истолковал мне мой собственный герб так, как я сам бы не смог! Пояснил, что такой знак - языки пламени из верхней части фигуры - фламбойянт, горящий - может быть применен к любому геральдическому символу, не только к сердцу; и всякий раз это означает особый пыл в чем-либо. Например, вот клинок фламбойянт - неистовство в битве. И что первый раз такой герб - сердце - появился в артуровских легендах, его сам сэр Персеваль носил. Только на одну тему Робин ни разу не говорил - он ничего не объяснял о себе. А я и не спрашивал - боялся, что мне не ответят.

Приближался день св. Фердинанда, назначенный для нашего отбытия в Город. Раньше времени ехать мы не собирались - Робин желал прибыть именно в праздник Троицы (и я догадывался, почему - в праздничный день больше шансов получить прощение за покаяние). Я еще не был готов к такой долгой дороге. А Рейнард... Мой лучший в мире брат, не без слабостей, как и любой человек на свете, немного тянул время. Потому что в Город мы направлялись не блеснуть на турнире, к примеру, а жаловаться королю и королеве на захват наших земель с помощью колдовства, и просить у них милостивой помощи. А в этом почета мало.

Я сначала даже протестовал, не желая упоминать о колдовстве. В конце концов, Этельред победил меня в честном поединке. Я даже не был уверен, что король или герцог согласится помочь мне в отвоевании феода. Божий Суд есть Божий суд, вот если бы я не соглашался - дело другое. Но Рей и Мария хором напомнили мне о жестоком обмане, о том, как меня выдавали за мертвого, и о шрамах на моих руках... И о том, что за пение мы с братом слышали со смотровой башенки. Я стремительно согласился с ними, подумав о Роланде. Если колдуна не обвинить и не уничтожить королевскими силами, мой несчастный друг так и останется под его властью!

...Роланд. Чем ближе к делу, тем больше я о нем думал. Он, правда, как будто отстранился, из человека превратился в образ - но я любил его, в самом деле любил, и каждый вечер молился перед сном, чтобы Роланда удалось спасти. Чтобы он, пожалуйста, хотя бы дожил в лапах Этельреда до дня, как с колдуном будет покончено. А что король, да вместе с архиепископом, покончат с ним одним ударом, я не сомневался. Ведь колдунов отец Этельстан был куда сильнее, и тот продержался не больше пары месяцев!

Про этого Этельстана мне, кстати, подробно рассказал Рейнард. Его тоже поразила мысль, что черный Этельред - сын злодея, убитого еще до нашего рождения. Брат стонал и хлопал себя по лбу - как всегда, когда видел, что раньше упустил нечто важное. Я рассказал ему и о письме отца, и о том, как оно спасло меня от отчаяния, и Рей в очередной раз принялся каяться. И снова нас за этим увлекательным занятием застал Робин и погнал собираться - завтра с рассветом мы выезжали в путь.

Робин меня глубоко поразил. Когда под птичий утренний крик мы с братом выползли из шалаша, зевая и потирая глаза, бастард-разбойник уже ждал нас при полном параде. У него, оказывается, имелся недурной доспех! Должно быть, снял с рыцаря, подумал я невольно. Правда, кирасы он не надел в дорогу, ограничившись шлемом, латными наручами и поножами поверх кожанки; но те недурно сверкали, начищенные и смазанные - даже мой доспех не выглядел таким славным, когда над ним корпел сэр Овейн! Коня своего, здоровенного гнедого, Робин тоже почистил и даже подстриг ему хвост и гриву. Седло у него было рыцарское, седельные сумы - из самой лучшей кожи. Длинные лохматые волосы он помыл, расчесал и завязал на затылке в хвост кожаным шнурком. Если на кого-то он и стал похож, так на рыцаря, причем не из мелких, вроде нас с Рейнардом! И еще на кого-то он стал похож. Только опять я не понял, на кого именно.

Нам с Рейнардом, в отличие от Робина, нечем было щегольнуть. Рей-то с Марией были одеты хоть как-то, а мне пришлось прикрыть драную нижнюю рубашку великоватой коттой с чужого плеча. И явно из награбленных вещей - в нескольких местах у котты виднелись аккуратно зашитые дырки от стрел. Ничего, зато она была красная, моего цвета. Если бы она еще не болталась на мне, как на пугале...

За старшего Робин оставлял разбойника по прозвищу Сокол. Ему приказали в отсутствие мастера никого не грабить и пробавляться охотой, бродя вокруг "Кельи святого Мартина"; а если от Робина не будет никаких слухов больше десяти дней, немедля уходить на север. Большинству разбойников он и словом не сказал, куда собирается ехать - по делам, и все тебе. Но по физиономии того же конопатого Рори было ясно, что десять дней свободы от сеньора им вряд ли пойдут на пользу.

Рей для важности взял с собой одного егеря - мол, мы хоть и изгнанные, но все-таки бароны! Робин ему ничего на это не сказал. Он заставил меня и Марию - наплевав на себя и Рея - поесть перед дорогой холодного мяса и выпить воды. Правда, когда брат возмутился и тоже потребовал завтрака, Робин не отказал и ему. Мне же, наоборот, кусок в горло не лез - как будто еда вся состояла из сухого дерева. Всего дня через четыре я увижу Город... Все улочки, где я был так счастлив, кабачки и здания школ, и прекрасный Остров посреди синей реки, и королевский двор! И дом, где мы жили с Роландом... И королевских рыцарей, своих друзей... И может быть, может быть... На это, конечно, мало надежды, но вдруг я увижу Роланда? Ведь на Пятидесятницу рыцари съезжаются со всех сторон, может быть, Этельред, чтобы не вызывать подозрений, отпустит моего бедного друга ко двору? А если он и сам с ним приедет? При этой мысли меня как будто начинал кто-то душить. Но все равно возвращение в Город, где я не был столько лет, казалось возвращением к жизни.

О дороге нашей совсем нечего рассказывать. Дни стояли сияющие, только один раз побрызгал быстрый дождик - это оказалось даже приятно. А потом в небе поднялась радуга - как раз такая, какой я давно не видел, дугой через весь лес, двойная, и видно оба ее конца! Мы ехали по дороге среди мокрых сверкающих деревьев, прямо под радужную арку. И я, вспомнив примету, зажмурился и загадал желание - спасти Роланда. Даже Бог с ними, с землями... И Бог с ней, с честью... Только пускай колдун будет побежден, и Роланд спасется.

Рядом ехал Рей, и я заметил, что он тоже держит пальцы скрещенными и шевелит губами. Даже не спрашивая, я знал, что он загадал. Вернуться домой. И чтобы вместе с Марией. Подходила Пятидесятница, назначенный день их свадьбы, и я повернулся посмотреть на Марию - она тоже загадывала желание, даже глаза зажмурила, и крутила женихово колечко на пальце. Я понял, о чем она просит - выйти замуж за моего брата. Мне стало очень хорошо и одновременно очень страшно. Робин ехал впереди, я не видел его лица. А если бы и видел - не угадал бы его желания. А может, он и вовсе не верил в глупую примету.

Вот, наверное, единственно важное, что случилось с нами по дороге. Произошло это на третий день пути, а на четвертый - поутру - измельчавший лес уступил место пологим холмам и светлой равнине, и перед нами явился Город. Наш Город!

Всякий раз, когда я его видел, выезжая из леса - а это случалось четыре года подряд, после вакаций - меня охватывала такая радость, что я готов был, как счастливый паломник при виде Святого Града, вопить "Радость моя!" и гордиться званием "короля пилигримов". Вот он, радость моя... Такой же белый, с высоким шпилями - дворец, собор и ратуша, и над башенками ворот - королевские стяги. Увидеть его после того, как успел похоронить сам себя - я не удивился, что плачу, и на этот раз себя простил. Мы протрубили королевский сигнал у ворот - трубил Рей - и въехали с почетом.

Въезжали мы не через наши, западные Школярские ворота, а через восточные, Торговые. Но и здесь у меня жило полно воспоминаний - на это самое место, в перелесок, мы некогда явились большой компанией вызволять от цыган девушку Уну. Тут я впервые вспомнил об Уне, и сердце у меня стало неспокойное. Интересно, где она сейчас? Ведь Роланд отвез ее к себе, в Замок Орла. А там поблизости этот колдун, которому не нравится, когда Роланд любит кого-нибудь, кроме него... Не мог ли он чем-нибудь навредить Уне?

Ничего, утешил я себя, у Этельреда есть заботы и поважнее. Например, управлять своим новым феодом Пламенеющего Сердца. С чего бы ему преследовать бедную девушку? Скорее всего, он ее просто не заметил, и она сейчас живет себе тихонько в северном замке, волнуется о Роланде. Хотелось бы все же знать - женился на ней мой друг или нет? Он ведь собирался... Вдруг ему стало все безразлично с тех пор, как его заколдовали? А я, как-никак, за Уну малость отвечаю. Это ведь я ее нашел, она мне стала почти что как сестра.

Впрочем, судьба Уны, признаться, была наименьшей из моих забот. Я и думать про нее забыл, прости меня, прости, едва мы оказались за воротами.

Я ехал молча - слишком хотелось спрыгнуть с коня и расцеловать каждый камень. Залитые солнцем каменные стены, снаружи - ящики с цветами, блестящие стекла окон, распахнутые ставни. Узкие наши улочки, все в фонарях и ярких вывесках, где пару лет назад бродила компания счастливых дураков! И стыдно притом сделалось, и страшно, и так хорошо... Рей вряд ли чувствовал то же самое - для него Город куда меньше значил - и то лицо у него сияло, а губы были закушены. А вот Робин казался мрачным. По его непроницаемому виду я не мог распознать, видел он до этого наш Город или нет.

Я знал здешние улицы лучше всех, и кратчайшим путем вел наш отряд к центру, к реке, к Старому Мосту. Мостов, ведущих на остров, у нас два - Старый, он же Королевский, и Новый, он же Рыцарский. Старый - он на каменной основе, выгнутый; а Новый - подъемный, на цепях. Я всегда больше любил Старый. Там, правда, всегда толпа - чем-то попутно торгуют, и повозки теснятся, и у перил захожие жонглеры пляшут... Я смотрел на это все и почти ничего не видел из-за слез. Пару раз примерещились знакомые лица - флейтистка Полли, сын кабатчика из Красного Льва... Но меня никто не узнал не окликнул. И не удивительно. Я бы сам себя, раздолбая Эрика, тоже не узнал.

Во дворе замка уже вовсю шел турнир, и потому на мосту толпились одни простолюдины. Рыцари все сейчас сражались, и во мне проснулась старая жажда - узнать, кто победит, посмотреть турнир, даже поучаствовать - хоть недолго... А ведь старина сэр Райнер, наверное, все еще чемпион! Старый добрый Райнер. Как я мог его не любить? Вот он сейчас удивится! Он ведь ездил меня искать, узнавать, жив ли я, даже заказывал заупокойную службу. Вместе с Алисой... Алисой! Вот бы она тоже оказалась тут! Пускай даже в цветах сэра Райнера, хоть его невестой - но как здорово было бы ее увидеть. Гаспар сказал - "дама очень плакала". Наверное, сейчас будет очень радоваться! И сэр Руперт тоже... И все наши - похабник Герард, Иордан - интересно, он не похудел? - и Гаррис, совесть компании! Меня просто переполняла любовь ко всем, всем, и не только к людям - к Старому Мосту, к турниру, к железным фонарям по сторонам арки входа. От любви мне стало жарко и очень легко. Это, наверное, и называется - "сгораю в любви".

Рей положил мне руку на плечо.

- Слушай, братик, я, конечно, понимаю... Но, может, ты перестанешь так уж плакать? Люди оглядываются - думают, у тебя горе... Все-таки Пятидесятница, праздник же.

Я провел рукой по лицу - оно оказалось все мокрое. Первый раз в жизни я рыдал не от несчастной любви, а от счастливой. Но ради брата я сделал усилие и плакать перестал. Мы назвали привратникам свои имена - мы с Реем и Марией, а Робин по-прежнему молчал, как простой сопровождающий - и они с поклоном развели скрещенные копья. Так мы въехали в просторный замковый двор и спешились, оставив коней у коновязи.

Там было очень красиво, на королевском дворе ристалищ. Кругом гирлянды цветов, пестрые навесы для дам и прочих зрителей, и высокая серебряно-золотая трибуна для судей. Конечно же, там сидели король и королева, и рядом с госпожой Агнессой - наш герцог Эриберт. Их золотые волосы ярко блестели, даже ярче, чем золотая парча их полога. Поблизости, как водится, пестрели цвета остальных герцогств. Но турнир казался еще красивее трибун! Мелькали цветные флажки и щиты, летали обломки копий, то и дело гудел рожок маршала - кого-нибудь из выбитых из седла рыцарей уводили с ристалища. На этот раз цвета двух турнирных партий были - у одной белый, у другой - алый. Как ни смешно, основные цвета наших с Роландом гербов. Белые побеждали - и неудивительно: среди них мелькала высокая фигура сэра Райнера. Щит он не носил - должно быть, порубили, а новый он пока не взял, и турнирный значок - белый, как у всех, но я узнал его по роскошному доспеху и по коню. Такой красивый, белоснежный с черной гривой, был еще только у короля.

Не стоит долго описывать турнир. И так понятно, какая партия выиграла. И кого из рыцарей суд признал победителем - он выбил больше всего противников и всех послал пленниками куда-то на дальнюю трибуну. Удивление ждало меня потом - когда сэра Райнера стали награждать. Король встал и объявил, улыбаясь, что награду вручит дама, сегодня получившая более всего пленников и милостиво даровавшая им всем свободу без выкупа ради святого дня. Все вопили и били в ладоши, как будто им обещали показать слона. Многие бросали в воздух шляпы, кто-то махал бутылкой вина так, что брызги летели в толпу. Маленькая фигурка в платье как огонек просеменила к королевскому навесу и приняла из рук сира Арнольда венок и кубок блестящих монет - и я сразу узнал ее, хоть и издалека, но просто по походке... И по медно горящей голове. Алиса! Я едва не закричал, пытаясь к ней пробраться через толпу (на трибуны мы не попали, потому что поздно пришли). Я обернулся на своих друзей - Мария изумленно раскрыла глаза, как будто себе не веря. И была у нее в лице некая горечь, которую я понял без труда. Ее сестра блистала на турнире с лучшим кавалером в нашем королевстве, а она, храбрая и верная Мария, стояла в толпе в совершенно не праздничном платье, с волосами, заплетенными в лохматую косу, рядом с неимущим рыцарем, за которого могла бы сегодня выйти замуж... Я собирался сказать ей что-нибудь ободряющее, но не успел. Потому что разом запели рожки маршалов турнира, и все умолкли - пьяные и трезвые, довольные и злющие. Потому что сэр Райнер в центре ристалища поднял руку, показывая, что намерен говорить.

Он был уже без шлема, и как всегда сиял, как солнышко. Алиса рядом с ним держала кубок и венок из серебряных цветов (интересно, куда Райнер эти венки девает? Над кроватью вешает, что ли? У него их штук двадцать уже...)

- Ваши величества, и сиры бароны королевства, и все благородные рыцари и дамы, - зычно начал Райнер. Я не мог разглядеть выражение лица Алисы и старательно всматривался. Но у нее на лице как раз лежал блик. - Благодарю тех из вас, кто поддерживал меня, и тех, кто переживал за моих противников. Прошу прощения у всех, кто из-за меня потерпел увечье или другое неудобство.

Ну, это обычная послетурнирная речь нашего чемпиона, подумал было я, переставая слушать. Но тут Райнер сказал кое-что еще.

- Моя леди ради святого праздника попросила меня отпустить без выкупа всех плененных мною на турнире. Мы с нею вдвоем, посоветовавшись, решили...

(Мелькнула искорка моей прежней вражды к этому человеку. Теперь они с Алисой будут выставляться вдвоем, изображая благородство, горько подумал я, кривя губы. Хорошо ли, что они теперь вместе?..)

- ...Решили отказаться от приза и раздать его всем неимущим рыцарям, с которыми я сегодня встречался на ристалище. Этот дар мы сопровождаем просьбой молиться за упокой души нашего друга, сэра Эрика Пламенею...

(Что? Я сошел с ума?!!)

- ...щего Сердца, доброго рыцаря, который мог бы славно ристать сегодня вместе с нами, но Господь забрал его к Себе слишком рано, не далее чем...

- Нет!! - услышал я свой вопль как будто со стороны. Как я оказался на ристалище - не помню. Это называется "ноги вынесли". Наверное, люди передо мной расступались. Не знаю.

- Я не мертвый, - выговорил я, едва ли не падая на сэра Райнера, от изумления отступившего прямо на хвост Алисина платья. - Я здесь. Я живой.

Алиса прижала ладонь ко рту. Всё, кажется, замолчало - или я малость оглох. Почему-то не зная, что еще сказать, я стоял в этой мешковатой котте и глупо смотрел то на нее, то на него, таких красивых и праздничных, и пытался улыбнуться. А они смотрели на меня. И тоже молчали.

И тут в тишине король поднялся со своего места. Когда он поднимается, наш король Арнольд, обычно все взгляды обращаются к нему - так было и сейчас; только Райнер с Алисой продолжали смотреть на меня. А я - уже на короля.

- Сэр Эрик, - выговорил наш сир, и взгляд его ненамного отличался от взгляда мальчика-виллана в лесу, простите такое богохульство. Взгляд этот означал одно - "Ты же умер! Что ты здесь делаешь?" Но у сира короля он продлился не более мига.

- Сэр Эрик, мы безмерно рады видеть, что слух о вашей смерти оказался ложным. Не соблаговолите ли теперь объяснить, что на самом деле произошло?

Я преклонил перед королем колено, приветствуя его и собравшихся. И соблаговолил.

Я рассказал очень коротко - не время было сообщать подробности своего несчастья или же пугать праздничную толпу описанием колдовства. Сказал только главное - что пришел жаловаться на сэра Этельреда, обманом и магией завладевшего моей землей. И кроме того, заколдовавшего моего друга, Роланда, которого колдун обманом вынудил тоже принять в этом участие. Я говорил коротко и горячо, и только собрался добавить, что меня против всякого права держали в плену, выдавая за мертвого - как вдруг меня перебили.

- Я протестую, - сказал за спиной очень ясный, очень знакомый голос.

Не веря своим ушам, я обернулся. Робин стоял в своих блестящих поножах, широко расставив ноги - как у себя в лесу, перед тем, как отдать разбойникам очередной приказ. Бледен он был, однако, и с лицом, сведенным тревогой. И слова протеста исходили именно из его рта!

- По порядку, сэр, кто бы вы ни были, - нахмурилась леди королева. - Прежде всего не соизволите ли представить себя, чтобы мы знали, из чьих уст исходит обвинение сэра Эрика во лжи.

- Простите, госпожа моя, за неучтивость, - разбойничий атаман отвесил краткий поклон. - Мое имя вряд ли известно в Городе, но я тоже ваш подданный и претендую на долю королевского внимания и милосердия.

- Назовитесь.

- Робин Черного Орла, сын барона Хогарта... незаконный сын, простите, ваше величество.

Не знаю, какие лица стали у людей на трибунах. Мое же вытянулось почти до колен. С тоскливой любовью, поздним узнаванием смотрел я на этого человека, брата Роланда, и понимал, что он не лжет. Я же сразу узнал его. По голосу. По голосу.

- То, что вы в родне северных баронов, сэр Робин, еще не дает вам права обвинять во лжи других достойных людей.

- Мой король, вы понимаете, что это значит, - Робин подался вперед, глядя снизу вверх. - За каждое свое слово я готов присягнуть и ответить кровью. Не приведи Господь, я не называю сэра Эрика - (поклонился в мою сторону - коротко дернулся) - лжецом. Просто он не знает всего. Рыцарь Этельред тут ни при чем. Я перед Богом, Вашим Величеством и всем собранием обвиняю сэра Роланда Черного Орла в колдовстве и предательстве.

У меня в голове что-то щелкнуло. Стало очень горячо, даже жарко. Я сказал - и снова мой голос послышался как-то со стороны, потому что не хотелось этого говорить - но иначе было никак нельзя.

- Вы лжете, Робин. Вы клевещете на моего друга. Сейчас же берите свои слова обратно.

Робин смотрел на меня отчаянными глазами. Они были сейчас почти черными. Мы стояли в шаге друг от друга, и Робин ужасно походил на более темный вариант Роланда. То же удлиненное лицо. И выгнутые брови. И тонкий нос... И голос, когда он ответил:

- Эрик, это правда.

- Берите свои слова обратно.

Я повторял одно и то же, как зубрящий псалом ученик. Я больше никого не видел - ни сэра Райнера с Алисой, которые, по идее, находились где-то поблизости, ни людей на трибунах, ни даже короля. Только лицо человека, которого я любил, похожее на другое любимое лицо - сквозь красную пленку гнева.

- Это правда, дурак!! - заорал Робин так, что слова эхом отдались от каменных стен. - Открой глаза! Роланд - предатель! Он убил своего отца, отправил в изгнание брата! Потом он предал тебя, а ты защищаешь его! Он - колдун! Роланд семь лет учился магии, он едва не выпустил из тебя всю кровь!

...Я сам не помню, как оно так случилось. Это и называется - "меня понесло": как будто ты на гребне волны и уже не можешь остановиться. У меня не было перчатки, чтобы бросить под ноги оскорбителю, и даже меча на поясе не было, вообще ничего. Одно только желание - немедленно прекратить все это любой ценой. Я взмахнул кулаком перед лицом Робина - не ударил, к счастью - и сказал - наверное, на самом деле крикнул:

- Я вызываю тебя на Божий Суд.

Мы думали, раньше была тишина. Нет, оказывается, тишина наступила только теперь. Все не только говорить - кажется, даже дышать перестали. А мы с Робином стояли друг напротив друга на каменном дворе ристалищ, а прямо над нами стоял король.

- Опомнись, Эрик, - тихо выговорил мой враг. - Я не хочу с тобой драться. Черт, да я не могу драться с тобой!

- Тогда возьми обратно лживое обвинение.

- Нет. Никогда. Ты не понимаешь... Я прибыл сюда, чтобы...

Властный голос короля, тяжелый, как свинец, залил горла нам обоим.

- Как бы то ни было, сэры, прозвучало обвинение. За ним последовал вызов на Божий Суд, и это случилось перед лицом короля и королевы. Божий Суд священен, отказом от него вы признаете свою неправоту. Вы признаете свою неправоту, сэр Робин?

Робин молчал. Его зримо трясло. Я никогда не видел, чтобы человека так колотило! Он втянул губы - совершенно по-Роландовски - и наконец сказал:

- Нет, сир.

- Тогда я объявляю Божий Суд. У вас есть право поставить вместо себя другого бойца, тогда сэр Эрик тоже будет вправе выбрать себе замену.

По голосу короля я вдруг понял, что сир Арнольд того хочет. Он не желает, чтобы я дрался сам. И по теплу, пришедшему откуда-то сбоку - со стороны сэра Райнера - я понял, что эту мысль услышал не я один.

Робин побежал по лицам затравленным взглядом. Они все были против него, и он это чувствовал. Роланда здесь многие знали и любили, я тоже выступил весьма благородно и вызвал общее сочувствие, а кто такой для Города - Робин? Неизвестный длинноволосый клеветник. Впрочем, и знай они, кто он такой - разбойничий атаман из Опасного Леса - к нему бы не прибавилось доверия.

Райнер так и обжигал его взглядом. Райнер был его почти на голову выше и в плечах пошире. И я чувствовал его готовность драться за меня, только что вернувшегося из мертвых. Робин, описав взглядом полный круг, вернулся глазами к королю. Солнце жгло немилосердно.

- Я никого здесь не знаю, сир. Мне негде найти замену. Да я и не желал бы того... потому что сказал правду.

- Тогда вам придется биться самолично, - отрезал король. - За сэром Роландом Орла сей же миг будет послано, чтобы он имел возможность оправдаться или же судить вас за клевету. Это зависит от исхода поединка.

Поединка, сказал у меня в голове кто-то маленький. Я что, собрался в самом деле драться на поединке с Робином? Со своим другом? С Робином из Опасного леса, который спас меня и приютил? К тому же ведь он меня убьет. Наверняка он дерется лучше, и он не болен.

Как бы в ответ моим мыслям, сир Арнольд продолжал:

- Сэр Эрик недавно оправился после тяжкой болезни. Возможно, это послужит для него оправданием, если он все же выберет себе замену на поединок. Полагаю, и я, и владыка архиепископ согласятся внести в правила такое изменение...

Я чувствовал на себе их взгляды - сэр Райнер, и брат, мой милый брат из толпы. Он стоял где-то неподалеку, и был готов, считал своим долгом драться за меня. В сердце моем стало на миг тепло и спокойно, потому что Рей имел на бой настоящее право, для него это было - платить за все, для него это было - очиститься перед собой... И я, обернувшись, увидел его взгляд, и сердце мое упало. Потому что Рей не верил мне, не верил в мою правду, но собирался драться за меня. За своего брата.

- Нет, простите, сир, - выдавил я очень тихо, и король сделал знак повторить. - Нет, простите, государь, - сказал я громче, больше всего желая скорее проснуться. - Это... Несправедливо. Я буду сам сражаться. Когда укажете.

И тут рядом я услышал прерывистый вздох. Я обернулся - да, плакала Алиса. Слезы ползли у нее по щекам, и из кубка в дрожащей руке сыпались на посыпанные стружкой плиты золотые монеты приза.

Сзади донесся тяжелый мягкий стук, как от падения тела. Мария, подумал я с болью сердечной, но это была не Мария. Это, уже перекинув ногу за ограду ристалища, упал в обморок мой брат.

Глава 11. Опять поединок.

Сэр Райнер одолжил мне свой доспех. Тот самый, о котором наша компания так долго завистливо мечтала. Он оказался даже не очень тяжелым - легче, чем отцовский, из какого-то особенного металла. Райнер недолго возился, облачая меня сам, и не подпустил оруженосцев.

- Так удобно? Не давит? Ну-ка, подними руку, - хлопотал он вокруг заботливее любой няньки. Я послушно поднимал руку - сквозь ровный постоянный шум в ушах. Мне снова ужасно хотелось проснуться. Где угодно, хоть в постели своего смрадного плена. Но проснуться, чтобы это кончилось.

Со времени моего вызова прошло три дня. Все они были одинаково тяжелы. Брат не переставая что-то говорил мне - то кричал, обзывал идиотом, то клал мне руки на плечи и самозабвенно просил уступить бой ему. То умолял послушать историю Робина. Вдруг тот в самом деле прав? Но я не собирался слушать Робина. Я вообще не хотел с ним разговаривать, понимая, что тогда мне будет еще труднее с ним драться. А в Божьем суде даже и противника быть не должно - только ты и Бог. Узнаешь, с тобой Он или не с тобой.

Сэр Райнер меня тренировал, без конца гоняя в упражнениях. За такого учителя фехтования кто угодно в королевстве отдал бы половину феода - кроме меня. Во-первых, у меня не было феода, а во-вторых, я предпочел бы, чтобы всего этого никогда не случалось.

На третье утро - утро поединка - брат успокоился и перестал на меня кричать. Вместо этого он - я всегда говорил, что он очень хороший - пошел со мною в церковь. Рыцарь Мердок наконец исполнил, что хотел: я просидел в исповедальне не меньше получаса, стараясь не забыть ни одной мелочи. А потом я причастился Святых Таин. Сам архиепископ дал причастие, монсиньор Даимберт. Не то что бы он специально ради меня пришел - просто он и так в то утро мессу служил.

После мессы мы с братом поспешили к сэру Райнеру, в его покои во дворце. Подумать только, куда мы с тобой стали вхожи, сказал я ему по пути, желая Рейнарда развеселить - но он покачал головой, и я понял, что он думает точно как я. А именно - "вот бы сейчас проснуться".

Сестры Белой Башни тоже скоро пришли. Я их очень любил, но в то утро правда предпочел бы остаться один. Райнер на этот раз не стал меня гонять и тренировать, напротив, давал мне словесные советы по тактике. Я слушал и кивал сквозь шум в ушах. "Главное - все время двигайся, - говорил мне добрый друг. - Отступай по кругу и не жди, пока противник истощится - лови его на контратаках и не останавливайся, пока твои удары не начнут проходить... Насколько я видел по его пластике, реакция у него хорошая. Поэтому бери упрямством. Не пытайся его удивить странными ударами..."

Интересно, думал я, кивая и чувствуя себя большой свиньей - человек же для меня старается! Интересно, кто тренирует сэра Робина и дает ему такие же ценные советы? И кто поможет ему надеть доспехи? И вообще, где его на эти дни разместили? Ведь я ни разу его не видел с момента вызова. Даже в церкви.

Потом время приспело, и Рей с сэром Райнером повели меня наружу, поддерживая под локти, чтобы я берег силы. Девушки тоже шли с нами, Мария в синем, Алиса, как и на Троицу, в красном платье с хвостом. Оно ей очень-очень шло, и несмотря на все я был так рад, что она здесь. По пути мы встретили много народа. Наверное, они стерегли у дверей - у всех дверей, которые нам попались по пути. Некоторые из них были мои друзья - Герард, сэр Руперт, еще кто-то. Других я видел в первый раз. И все они стремились ко мне прикоснуться, обнять, перекрестить, сказать, что я прав, благословить, дать совет. Никогда я не был так окружен вниманием людским - и никогда я в этом не нуждался меньше, чем сейчас. Мой брат молча отстранял этих незнакомых мужчин и юношей с пути, и они снова исчезали в небытии, из которого и появлялись.

Вокруг ристалища стояла особая, сдавленная тишина, какая бывает только от присутствия очень многих людей. Не думай, что на тебя кто-то смотрит, напомнил я себе одно из наставлений Райнера. Не думай, как ты выглядишь со стороны. Вообще ни о чем не думай, освободи разум от лишних мыслей, сосредоточься на противнике.

На краю ристалища мне подвели коня. Сэр Райнер надел на меня шлем и навесил на руку щит. Простой белый щит, моего гербового, с алым сердцем, в Городе, конечно, не нашлось. Брат обнял меня. Я неуклюже облапил его одоспешенными руками и хотел поцеловать, но понял, что я уже в шлеме. Тогда я обернулся и увидел своего противника.

К Робину, видно, король приставил оруженосцев - два угрюмых юноши подвели ему коня. Шлем он надел сам, спрятав под него волосы - и мне стало казаться, что я сейчас буду драться с Роландом. Когда не видно цвета волос - Робин ведь темно-русый - они делались очень похожи. Шлем у Робина был не закрытый, как у меня, а конический, с бармицей и наносником. Из-под него виднелись сжатые губы.

Священник благословил нас обоих и произнес традиционную формулу - "Пусть Господь сейчас явит нам Свою святую волю относительно этих поединщиков, мы же будем смиренно молиться, чтобы победа была дарована правой стороне, аминь." Многоголосое эхо откликнулось - аминь, истинно. Надо же, сколько людей смотрят, как я сражаюсь, подумал я невольно; не то что тогда - один сэр Овейн... Сэр Овейн бы этого боя тоже не одобрил. Да ладно, я и сам-то не одобряю. Но я должен. Я знаю, что так надо.

Мы сели в седла. Маршал уже поднес к губам рожок, чтобы дать команду пустить коней. Но Робин опередил его.

- Эрик! - крикнул он через залитое светом ристалище. Странно казалось так перекликаться - как через широкую воду.

- Что?

Мой-то голос гудел из-под шлема, а Робинов звучал ясно. У него губы были открыты.

- Я не хочу тебя убивать. Слышишь? Я постараюсь не убить тебя. Обещаю! Я... этого очень не хочу.

Я ничего не ответил. Только расправил плечи под тяжелой кирасой. Сердце от жары, тяжести и страха уже начало ухать на весь шлем. Я тоже не хотел убивать Робина... но желал победить, как никогда в жизни.

Наконец судья дал сигнал, я опустил копье, сжимая его раскрашенное древко, как... как руку брата. Я надеялся, что сейчас время кончится, как тогда, с Этельредом, и останется только чучело на заднем дворе - то самое, по которому учатся бить копьем, с тяжелым мешком на шесте. И мы с Робином одновременно выслали коней.

Получилась хорошая сшибка. Тупой удар, как мне показалось, отбросил меня к задней стенке доспеха; потом последовал новый тупой удар, по всему телу, даже не успевший стать болью из-за тяжести. Это я ударился спиной о землю. Но я не ошибался, решив, что как копейщик Робину не уступлю! Вроде этого я падал с коня бессчетное множество раз, и потому легко перекатился на бок, чтобы встать - почти сразу. Ко мне, к сожалению, не бежали оруженосцы - Божий Суд дело особое, никто не должен вмешиваться, пока один из двоих не будет побежден. Я разжал руку, по весу определив, что в ладони сжато не копье, а лишь его обломок, и завертел головой, ища сквозь узкую прорезь своего противника. И я его увидел. Робин тоже лежал на земле, но в куда более неудобной позе - с подвернутой вниз рукой. Сердце мое ухнуло от восторга - но я тут же одернул себя: это была щитовая рука, а не мечевая.

Я поднялся быстрее, чем Робин, и направился к нему, обнажая меч. О трех сшибках речь не шла - Божий Суд тем и отличен от турнирного поединка, что в нем не меняют оружие, а оба наши копья разлетелись в щепы. В одно из немногих мгновений в жизни меня охватил блаженный жар, радость, вдохновение боя.

Мне на миг показалось, что Робин и вовсе не встанет, что он умер, потерял сознание. Но он зашевелился, когда я был в двух шагах, и с неожиданным проворством вскочил на ноги. Однако левая рука его, державшая щит, беспомощно свисала вдоль туловища. Сломана, действительно сломана! Издалека приходил сильный гул - и я догадывался, хотя и не думал об этом нарочно, что это не в моей голове гудит, а на трибунах.

Щит Робина, такой же белый, как и у меня, бесполезно болтался на уровне живота. Отлично. Ковать железо, пока горячо. Я бросился на противника, желая взять его скоростью, но Робин затанцевал вокруг меня таким точно образом, как мне советовал делать сэр Райнер. Впервые мне показалось, что Робин не то что бы меня и больше. Так, повыше чуть-чуть. Его узкий подбородок с напряженной челюстью виднелся из-под шлема, и снова меня посетил дикий образ, что я бьюсь с Роландом.

Я наконец достал его - сразу несколько раз, и все благодаря не работающему щиту. Один раз получилось довольно сильно, от доспеха отлетел налокотник и со звоном укатился прочь. Робин часто дышал. Я тоже начал терять дыхание и решил брать напором, пока остались силы. Я постарался достать его снизу вверх, под щит; не знаю, как у него это получилось, но Робин сломанной рукой вдруг сделал нечто, и мой меч оказался зажат у него под мышкой. Я приноровился бить его в лицо краем щита, но тут на меня обрушилась полная тьма, и между грохотом и полетом в нее я успел осознать, что несколько раз подряд получил по голове. Туда, в то самое место, о, моя голова.

Не может быть, сказал я сам себе, я же победил, не может этого быть. И успел услышать - полный бред, но я слышал своими ушами - приближающийся, растущий голос Роланда. Не тех маскарадных Роландовых близнецов, что мне снились, и не его темного брата, нет, настоящего моего друга, настоящий голос - не тот, что обвинял меня у подножия холма. Живой. Очень красивый.

- Остановите! Я скажу! Остановите поединок!..

Да, он требовал остановить.

Глава 12. Мы все - за себя, и Господь за всех.

Сегодня день святого Варнавы, четвертый день после моего поединка, третий - с тех пор, как я пришел в себя. Я умираю, сэры. Я получил рану в голову, в прежнюю рану, и удивительно, почему я не умер мгновенно. Но так тоже бывает, объяснил мне брат Гермунд, лекарь. Он честно сказал мне, что я, должно быть, умру сегодня. Вчера он говорил то же самое, но я очень просил Господа, чтобы мне успеть дописать эту книгу, и вот - я еще жив. Осталось дописать всего несколько страниц - и я свободен.

Роланд в самом деле подоспел на место поединка перед самым его концом. Как только он услышал от гонца, что за дела его призывают - поспешил изо всех сил, чтобы меня спасти. Чтобы сказать королю, что Робин прав, и поединок можно отменить.

Потому что Робин был прав.

Первое, что сказал мне мой друг, когда я пришел в себя - это что Уна умерла. Она умерла как раз на Пятидесятницу, и все само собой потеряло смысл. Потому что все это Роланд, спаси его Господь, затеял из-за Уны.

Он полюбил ее сильнее всего на свете, еще когда мы пришли на тот праздник, на карнавале. А она не любила его. Она любила только меня, и видит Бог, я не знаю, почему так получилось.

Роланд был колдун. Он учился магии. Магистр Амброзиус, к которому я никогда не ходил на занятия, оказался великим магом-теоретиком. Правда, об этом знали только некоторые его ученики. А в остальное время он преподавал физику и механику и делал отличные потешные огни.

Практику Роланд постигал другими путями. Что-то - сам собой, что-то - от Этельреда, у которого был отец-колдун. После Этельстана осталось много записей, его сын их не читал (потому что не умел и не хотел учиться), но охотно отдал в пользование своему любимому лорду. Роланд изучал магию только из любви к прекрасному искусству, он почти никогда не колдовал - знал, что за это от церкви отлучают. Но когда вас зажимают в угол враги, вы начинаете драться такими приемами, о которых и не подозревали, которые на турнирах считались бы подлыми - бить в пах, и краем щита в лицо, и колющим ударом снизу вверх. Вот и Роланд - он увидел, что умрет, если Уна его не полюбит. Сначала он пробовал честно ее добиться, а потом, когда понял, что это бесполезно...

Да, он ее приворожил.

Уже после того, как увез ее в свой замок. Не мог же он при мне, в нашей квартирке, готовить эту гадость. Такое зелье цвета, простите, дерьма.

Своего отца он в самом деле убил. Потому что отец запретил ему иметь дело с танцовщицей без рода, без племени. Роланд сказал, что не хотел убивать его... Только старался сделать так, чтобы у барона Хогарта отшибло память, и тот стал податливым на уговоры. Но он что-то не рассчитал. Никогда не был силен в зельях. Барон Хогарт умер, а Роланд понял, что возврата уже нет. Тем более что именно тогда Уна начала болеть.

Она стала очень послушная, ни в чем ему не отказывала. Только за несколько месяцев превратилась в желтоватый скелетик, и совсем ничему не радовалась. Потом перестала вставать с постели.

Роланд видел, что она умирает, и не знал, что с этим делать. Он перекопал Этельстановы бумажки - но в них не было проку. Только в одной говорилось, что любовное зелье может оказаться смертельным в единственном случае - если у привороженного есть то, что называется вечная любовь. Не просто привязанность или влюбленность - это преодолевается, но вечная любовь - та, которую человек собирается нести всю свою жизнь, как монастырские обеты. Многие не верят в существование оной болезни, было сказано в колдовских записях, однако же магия доказывает, что она существует, хотя причины ее и неизвестны. И еще неизвестно, как с ней справляться. Похоже, что никак.

Роланд так не мог. Он предпочел бы сам умереть десять раз. Он, понимаете ли, тоже любил Уну этой самой... вечной. Он поехал в город и неделю осаждал библиотеку мэтра Амброзиуса. Врал ему, что имеет чисто научный интерес... И даже нашел в конце концов, что искал. Только находка была столь прегорестная, что Роланд всю ночь просидел над ней, подперев голову руками, и думал. А потом надумал наконец и поехал домой. Но там он увидел Уну, которая бледно улыбнулась ему с подушек и отказалась выпить бульон. Тогда Роланд отказался от прежнего решения и решился на дьявольскую вещь.

Вечную любовь можно убить, вот что гласила магия, но только одним образом. Нужно найти объект этой любви и каждые три дня поить больного живой кровью любимого - в вине, в воде или просто так. Объект же любви должен медленно умирать, чтобы влюбленный вместе с кровью постепенно выпил его смерть. Длительность лечения, заявляла книга, в каждом случае определяется особо. Зависит от силы заболевания. Зато когда умирает объект, больной полностью воскресает к жизни безо всяких дурных последствий. И без проклятой вечной любви.

Да, очень важное дополнение: в процессе ни влюбленному, ни любимому нельзя ни в коем случае принимать причастие. Иначе Господня кровь Своей силой разрушит все эффекты колдовства, и больной может умереть.

И хорошо, что объект вечной любви - твой лучший друг, сказали Роланду дьявольские книги. Потому что лучший друг - это очень большая жертва. Тот, кто заведует колдовством, такие жертвы любит. И ему плевать, что Роланд ко времени нашей нынешней встречи стал уже не белый волосами. Он стал просто седой.

А что же Этельред, спросил я своего друга. Этельред - верный человек и слишком меня любит, горько ответил тот. Он всегда верил Роланду... И когда тот сказал ему, что бывший друг причинил ему страшное зло, тоже поверил.

Вассал же не виноват, что у него такая мрачная внешность. И покойный отец - колдун. И такой скверный характер, что за единственного своего любимого человека - лорда, друга - Этельред готов умереть или убить кого угодно. Вот убил же сэра Овейна за то, что тот с мечом в руках обвинил Роланда в предательстве. Убил и в назидание повесил на суку.

Более всего меня поразило, что все время плена со мной в одном доме жила Уна. Это ее голубое платье я видел на спинке кресла, когда Гаспар тащил меня в подвал. Уна, Уна со своими жесткими волосами (признак упрямства) и этой вечной любовью. Девушка, с которой я так глупо и печально перепутал в свое время Алису, дай Бог ей счастья. Уна, которая умерла из-за меня, и которую я любил... Дурак.

Алиса недавно заходила ко мне - вместе с сэром Райнером. Это в самом деле она привезла его тогда в Замок Сердца, искать меня; она испугалась за меня, узнав дурные вести, и сама написала королевскому родичу, прося приехать и помочь спасти друга. Ведь только для себя просить наша Алиса не умеет, а если дело касается спасения другого, в таких случаях она - смелее всех. Как раз тогда, по дороге, в этой общей их поездке, Райнер и разглядел, как в свое время разглядел я, какая она есть - тихая рыжая девушка из провинции. Что в нее никак нельзя не влюбиться. Я сказал ей, что все хорошо, что хочу только успеть дописать эту вот книжку. Голова болит очень сильно, и руки все хуже слушаются, надо спешить. Священник посетил меня сегодня утром и совершил все необходимые таинства. Елей больных, мне теперь кажется, похож на елей священников В Католической церкви различаются три вида елея: елей катехуменов (для помазания людей, готовящихся принять крещение), елей больных (им совершают соборование умирающих) и елей священников (им помазают при рукоположении). . Мы же все будем священниками, там, куда мы идем...

Алиса просила у меня прощения. Не знаю, за что. Я тоже попросил у нее прощения, потому что нуждаюсь в нем. А потом закрыл глаза и стал думать об Уне. Как она танцевала на катящейся бочке, быстро перебирая белыми маленькими ногами, и взмахивала незабудковыми крыльями, как весенняя бабочка. И о том, каким же я был идиотом.

И о том, что молитвы сбываются. Ведь я под радугой загадал как раз это самое - чтобы с колдуном было покончено, а Роланд спасся. Так оно все и получилось. Мы прошли тем единственным путем, который только и мог нас всех вызволить. Трудно Господу спасать тех, кто так упирается, верно, отец Бонавентура?

Рейнард и Мария поженятся. Я бы заставил их это сделать прямо сейчас, чтобы умереть со спокойной совестью, но они отказываются праздновать, пока... в общем, пока. Пришлось ограничиться честным словом, что они это сделают как можно скорее. Будет очень хорошо. Хорошо иметь брата и сестру.

Добрая новость: Этельред крестился. Пока он сидит в королевской тюрьме, за убийство сэра Овейна и за то, что брал у меня кровь. Роланд пытается всех убедить, что только он виноват, но Этельред уперся, говорит, что сам понимал, что делает, что сам сбил юного лорда с пути. Его даже крестили в подземелье - прямо туда и явился священник. Скорее всего, Этельреда повесят. Он на этом, по крайней мере, настаивает. Хочет послужить своему лорду последний раз. Надеюсь, это ему не удастся.

Робин еще болен. Я здорово его отделал, хотя все-таки проиграл. Он тоже заходил ко мне, с рукой на перевязи, бледный от сотрясения мозга. Мы долго разговаривали, даже выпили вместе - хотя лекарь Гермунд нам обоим и запретил. Они наконец-то примирились с братом - через двадцать пять лет.

Оказывается, барон Хогарт Черного Орла в молодости был очень... как бы сказать поприличней... женолюбив. Но как человек благородный, барон своих бастардов не имел обыкновения выкидывать на улицу, а напротив, держал при себе и намеревался им что-нибудь оставить в наследство. Была у него еще дочка, от какой-то пастушки; барон ее хорошо выдал замуж, правда, за языческого барона, за горы. А Робинова матушка была прачка. Робин - самый старший ребенок сэра Хогарта, поэтому Роланд всегда опасался такого брата. И постарался как можно скорее убрать его с дороги. Он как раз тогда начал заниматься всяческой магией, а дома на вакациях испытывал свои силы. Очень простое заклятие и немного зелья, называется - отворот. Если здесь не замешана какая-нибудь вечная любовь, человек почувствует такое отвращение и ненависть к кому угодно, что погонит за порог, будь это хоть законный сын. Не то что бастард. Еще помогает, если у подопытного характер тяжелый; а барон Хогарт своей склочностью на всю округу был знаменит. Отворот, оказывается, куда легче и быстрее действует, чем приворот. Это очень грустно - хотя, на самом деле, оба они зря. Вот тебе и "Сгораю в любви".

Кончаю писать. Вроде бы все рассказано. Вот, снова пришел брат. Хорошо, что он станет бароном, у него это получится лучше, чем у меня. Он хотел писать под мою диктовку - а я уже все закончил, ведь правда, недурная работа для трех дней?

Голова болит ужасно. Букв почти не вижу. Да принесут мои записи кому-нибудь хоть что-нибудь доброе, завершить их за три дня было нелегко.

Ведь верно, не надо бояться боли? И унижения тоже. Кто же нас может унизить, если Господа и вовсе распяли.

Надо так жить, чтобы ничего не бояться. Ни боли, ни смерти, ни одиночества. А я только перед смертью научился, дурак.

На этом конец моей книги, аминь.

Нет, еще немного. Это очень важно.

Только что ко мне заходил Роланд. Весь в черном - я сперва думал, в трауре по мне. Потом разглядел.

Плакал, прямо на мои записи. Я тоже. Поцеловал меня. Он принял постриг в Святом Мартине, уже принес первые обеты. Теперь он - брат Осанна. Уходит в строжайший затвор. Свое поместье отдает Робину, как старшему брату; тот по праву - барон Черного Орла. А его разбойники станут, должно быть, его вилланами - правда, долго ему придется расплачиваться с пограбленными соседями... В общем, все хорошо. Я попросил Роланда молиться обо мне, и знаю, что он это сделает. Потом попросил уйти - хочу остаться один, когда это случится. Оно случится вот-вот. Уже начинается.

Я люблю тебя, прости меня. Прости меня, братик. Прости, Роланд. И Робин, и Райнер, Алиса, Мария, Гаспар. Мальчик, сын медника. Старички Берта и Годвин. Отец Бонавентура. Я вас всех люблю.

Хотел еще раз увидеть, как Уна танцует. Вот если бы, когда все начнется, ко мне пришла она. И танцевала бы. Ведь с тех пор, как мы забрали ее от цыган, она ни разу не танцевала.

Страшно. Я рад, но все равно очень страшно. Умирать так одиноко, даже когда думаешь, что все будет хорошо. Я знаю. Все уже есть хорошо.

Прости меня, Господи.

Конец.