Дубровский Петр Николаевич : другие произведения.

Новые записки о галлах

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рукопись десятого века, переведенная на русский язык ее владельцем и издателем Петром Дубровским, дополненная главами, касающимися современности и представляемая всем тем, кто интересуется средневековой историей, христианской археологией, эсхатологическими пророчествами эпохи тысячного года.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   П Р Е Д И С Л О В И Е
  
  
  Мои неуклюжие и, как говорят, запутанные познания в истории, тем более внушающие подозрения, что речь идет о таком далеком, смутном и чужеродном для меня периоде, как время последних Каролингов (X в.) , на первый взгляд запрещают мне выступать с предисловием к нижеследующему сочинению. Ведь по роду своих занятий я - философ, то есть потерянный для истории человек, ибо принадлежу к сонмищу молодых бородачей, заведомо чуждых исторической конкретике, так как с того момента, как Сократ убедился в своем незнании, мы стали стремиться к нему, культивировать "docta ignorantia" как истинные "idiota", агностицировать реальность, заниматься ее немой, меонической субстанциональностью, отчего все события для нас - это тени, проложенные ноуменом наискосок от нашего сознания. История же...я все чаще думаю, что она - это только ветер. Не было случая, когда бы он ни дул; нет мгновения, когда он не старил бы нас; при этом иногда он совершенно незаметен, так тихо и крадучись проходит куда то стороной. В другую пору ветер может разъяриться, взвыть и помчаться, все сокрушая на своем пути, уносясь тем быстрее, чем сильнее мы старимся. В таком случае он проносится мимо нас словно экспресс, меняя десятый век и двадцатый, и тысячелетия мелькают, словно окна вагонов; тогда нам хочется ухватиться за него, остановить его, сесть в него и помчаться вместе с ним, но он без нас уходит куда то очень далеко, выскальзывая из рук. Потому что это только воздух, пустота. Ветер приходит ниоткуда и в никуда исчезает; он есть, но словно бы и нет его. Такова для нас чувственная реальность. В пустой арлекинаде истории мы всегда смотрим сквозь исторические факты - так бесплотен ветер - а не на них, пытаясь постигнуть ее неподатливую суть, подменяя кричащую ярмарочность бытия безумием неоплатонического безмолвия, пребывая вне эмпирии, а значит и вне Империи. В этом смысле мы всегда остаемся вне истории... хоть и входим в нее иногда. "Hoc tantum dixisse sufficiat"[1].
  
   Итак, автор публикуемой мною исторической хроники - отец Адсон [2] , в 968 - 990гг. аббат монастыря Монтьер-ан-Дер ( в современной Франции - департамент Верхняя Марна ), который при жизни и еще в течение нескольких столетий после своей смерти для очень многих людей являлся "lumen lucernae super statuam candelabri" [3]. Отец Кальме в своей "Церковной и мирской истории Лотарингии" добавляет, что Адсон был одним из самых благочестивых людей своего времени. Отмечу еще , что авторы "Литературоведения Франции" говорят, что в изучении как Священного Писания, так и внецерковной литературы - античной и современной - он преуспел в такой степени, какую вообще позволяла его эпоха. Таким образом Адсон являлся крупнейшим авторитетом и как знаток и живой носитель глубины христианской истины - за ним укрепилась слава " реформатора" ; он привносил в монастыри, дотоле снедаемые некрозом симонии и "кумовства" вкус к беспримесности и жертвенности религиозного долга - и как непререкаемый эрудит в области всего того по-настоящему прогрессивного, что как ладанное достояние человечество источило из красоты души своей. Итак, общения и дружбы с Адсоном искали самые знатные и талантливые люди на территории развалившейся Империи Карла Великого - Аббон Флерийский, Адальберон Реймский, Герберт Орильякский (Сильвестр II), Герберга (супруга Людовика Заморского), Оттон II, Оттон III - ученые, архиепископы, короли и императоры.
  
   Однако, мы не до конца представляем себе причины такой почтительности, такого уважения, которые снискал он в себе, тем более удивительного на фоне того, что на исторической сцена Адсон - фигура почти совершенно не заметная : родившийся в начале столетия, он до 968 года был простым монахом в монастыре, затерявшемся где-то в лесах между Нейстрией и Лотарингией. На мой взгляд неоднозначность личности Адсона заложена уже в его имени. Точнее - в именах. Первое из них, имя, которое он получил от рождения - Адсон, и восходит оно к латинскому "assono", что означает "откликаться", "отвечать на голос". Я думаю сейчас, что его жизнь - это далекое эхо, возвращающееся из глубоких и запутанных ущелий человеческой культуры, отзвук голосов - всех песен, всех чаяний, всей тишины и всей свежести, что звучат во всех нас где-то на той грани бессознательного, где индивидуальное уже перестает существовать. Это единство Адсона с наследием многочисленных поколений и заложено в первом его имени. Под вторым же - Hermiricus - он был известен только в родном для него монастыре Люксейль, этой columbarium (голубятне), заботливо разведенной в 590 г. святым голубем из Ирландии Колумбаном на месте усыпальницы прежнего Римского величия, обращенного в прах Аттилой - то есть на месте другого колумбария. Адсон провел в Люксейль годы своего отрочества и юности, постигая там азы христианского подвига и стиль языка Пиндара. Монастырь этот являлся одним из знаменитейших аббатств Европы [4]. Когда Меровинги были в расцвете своего могущества, и сердцами и душами франков повелевал мудрый король Дагоберт, Люксейль возглавил Вальберт (625г.) - еще недавно герой военных кампаний, а ныне - рыцарь подвижнической жизни, пустынник и мистик. Пусть он не обладал полнотой тех качеств, которые, как истинный сын Ирландии воспитал в себе св. Колумбан - щедрость интеллектуального блеска и образованности, а также тиранический, доходящий до фанатизма пафос христианской искренности - но тот исключительный организаторский опыт, который он приобрел на плацдарме бесконечных войн в мирском мире собственничества, позволил ему настолько блестяще руководить общиной, что при Вальберте аббатство поднялось на невиданную до сих пор высоту славы и величия; Люксейль стал главным монастырем в Европе, подлинным светочем в абрисном, мозаичном мире раннего христианства. Сюда, ища наставнической помощи, приходили те, кто сами по своему долгу должны были нести пастве свет воспитательности. Как говорит историк монастыря L.Ecrement [5]."Франция, Германия и Италия были населены монахами, аббатами и прелатами, вышедшими из Люксейль". При св. Вальберте общая численность общины достигла девяти сотен ! Но сколь великолепно все было тогда, столь печально складывались дела у аббатства в первой половине десятого века, свидетелем чего был молодой Адсон; вещественное запустение и нравственное оскудевание - так можно было бы охарактеризовать текущую жизнь аббатства. Дело в том, что норманны, или "пираты", как их именует Рихер, агрессия которых активизировалась еще в правление Карла Великого, к десятому веку, в момент критичной ослабленности королевской власти во Франции, которая, казалось, вновь возвращается к эпохе правления майордомов (здесь - герцогов, графов) и ленивых, усталых, нищих духом королей - безнаказанно бесчинствовали на землях священной Галлии, предаваясь без устали разорению, хищничеству и мародерству, ведь как еще можно было назвать это упоительное стремление как Гог и Магог шакальничать над телом обескровленной внутренними распрями Франции ? И вот, в 888г. они буквально смели Люксейль с лица Вогезов, оставляя после своего побоища горстку уцелевших, трепещущих монахов, нашедших приют в немногих сбереженных строениях. Этот разрушительный рейд норманнов, усугубленный вылазками венгров, надолго обратил монастырь в пустыню, навсегда лишив его того несравненного блеска, который ему придавали Колумбан и Вальберт. До сих пор единственное представление о той атмосфере, которой была окружена в Люксейль юная, чуткая душа Адсона, воспитывавшегося здесь в первой трети Х века, состояло в том, что, как писал тот же Ecrement, "аббатство стало почти пустынным; монастырь молчал, так как не раздавалось более ни молитв, ни звуков псалмов, и все, чем наполнен был храм - это горем и унынием. В 948г. здесь жило лишь шестнадцать монахов, и далее, на всем протяжении Х столетия это число никогда не превышало тридцати" [6]. Причиной таких упрощенных взглядов было то, что ни каких документов, составивших бы более отчетливую картину уклада и нравов Люксейль в ту эпоху, у нас до сих пор не было, и о жизни аббатства при последних Каролингах нам приходилось судить только из косвенных источников. В этом смысле тот труд Адсона, который ныне публикуется впервые, во многом призван восполнить пробелы в том числе и в истории этого знаменитого аббатства. Пока же, комментируя слова Ecrement, замечу, что в той тишине запустения, которую они, правда, преувеличено описуют, молодой Адсон конечно же по-особому должен был воспринимать те истории, которые ему рассказывали об опустошительных набегах язычников, и вот уже легенды, которые он слышал о множестве народов, запертых Александром Македонским на краю земли - народов,которые,отгороженные от мира Дербентской стеной,однажды должны были вырваться из заточения и заполонить своей непотребностью все Божье Царство - эти легенды приобретали реальность, становились неотделимы от действительности и ее ужасающих фактов.
  
   Хотя для франков аббатство в одно мгновение утратило ореол светила христианского мира, иностранцы по-прежнему жили слухами о прекрасном, почти сказочном месте на земле, где св. Колумбан, как говорят, забыл, оставил свою душу. Поэтому никто не удивился тому, что однажды ночью, когда, как отмечает Адсон, шел дождь, в обитель постучались несколько странствующих греческих монахов, задавшихся паломническими стремлениями. Выражение "шел дождь" для рукописей эпохи Каролингов настолько необычно - по "флодоардовски" сухие, они не терпят никакой эмоциональности - что могло бы показаться позднейшей припиской. Однако, сочинение Адсона, становящееся известным только сейчас, спустя тысячу лет после его написания (991г.) , безусловно принадлежит к разряду выдающихся творений, уходя в гигантский отрыв от уровня литературы того времени. Оно бы так и осталось неопубликованным, если бы я не знал точно, что оно будет интересно не только для историков - для них "интересно" это не то слово; книга Адсона для них станет настоящим чудом и вызовет подлинный бум в кругах медиевистов - но и для рядового современного читателя, так как в ней много новаторств, выделяющих Адсона среди писателей той эпохи. Одно из нововведений - это искренность, задушевность повествования. Автор без околичностей вводит нас в свой внутренний мир, насыщая рассказ обилием живых подробностей, заставляющих нас сопереживать ему. Я вовсе не намерен сейчас давать литературоведческий анализ этого документа, предоставляя это профессиональным критикам, но только хотел бы подчеркнуть этот удивительный реализм повести Адсона, истоки которого в том, что он впервые ввел в рассказ "живую" личность автора - личность с ее переживаниями, с ее впечатлениями, с ее внутренней драмой. Без сомнения, среди всех авторов раннего средневековья он более, чем кто-либо иной "человечен". Поэтому нет ничего удивительного в том, как не соответствует эпохе художественный стиль Адсона, просто он первым стал пропускать все через себя. Пусть он не до конца искренен, пусть "психологический" аспект сочинения всецело подчинен моторике сюжета, проходя лишь по касательной к эмпирической фабуле, все же это уже весомый шаг вперед на пути к постижению экзистенции человека, именно в христианском миросозерцании раскрывшегося как участник системы абсолютных ценностей. Итак, среди тех, кто потревожил монастырь в столь поздний час, автор называет Мефодия, который в дальнейшем сыграл большую роль в жизни нашего героя. Готовясь к изданию этой работы, столь важной для всех тех, кто занимается средневековьем, готовясь быть кем-то вроде Masson или Duchesne по отношению к письмам Герберта Орильякского - будущего Папы Сильвестра II ( в книге Адсона он предстает просто под именем Герберт), - я некоторое время занимался в библиотеке, пытаясь приблизить к себе ту эпоху, которая освещена в этом интереснейшем сочинении. И каково же было мое восхищение, когда, обнаружив в одном из томов "Monumenta Germaniae historica" - "Libri Confraternitatum Sancti Galli, Augiensis, Fabariensis" - список монахов монастыря Люксейль, я встретил там - редчайший случай - греческие имена, среди которых присутствует и имя Мефодия ! Я не сомневаюсь ни в том, что рукопись принадлежит Х веку ( это подтверждает и проведенный палеографический анализ документа, о результатах которого вкратце я расскажу чуть ниже ), ни в аутентичности имени ее автора, но те чувства, с которыми вновь и вновь находишь этому подтверждение, трудно передать. Поэтому я советую всем читателям найти возможность прикоснуться к истории, поведанной Адсоном, с другой стороны - со стороны скрипторной документалистики, уже вошедшей в золотой исторический фонд.
  
   Но я начал разговор о Люксейль с тем, чтобы указать на второе имя Адсона - Hermiricus. Теперь мы знаем, что именно Мефодий окрестил так нашего автора, и с тех пор всегда, когда Адсон корреспондировался с родным монастырем или представлял братии свои агиографические сочинения, он подписывался своим псевдонимом, значением которого теперь самое время заняться. Итак, Hermiricus - это не только очевидное "Гермес", это прежде всего связь с закрытой традицией, то есть знанием или гипотезой, которые объединяют группу людей, не выходя из их, подчас, весьма немногочисленного круга. Как мы увидим, Адсон всей душой уверовал в то, что стало ему известно благодаря помощи Мефодия, и что по своей сути, по своей идеологии, не было незнакомо в Западной Европе того времени, и не то что не являлось чуждым сознанию христианизированного европейца, а и вовсе жило в его сердце - прежде всего в душе франка - как необыкновенное по своей силе предчувствие. Адсон, всему отдававшийся с полнотой сердца, верил в это, наверное, больше чем кто-либо другой, и его вера была вознаграждена : он столкнулся с такими фактами, которые незыблемо утвердили его в своей убежденности, той непреклонности, которая в дальнейшем спровоцировала его самого и его ближайших друзей на ряд интриг, хитроумную закулисную политическую игру, о которой до сих пор мы не имели объективного представления, ибо она только лишь подразумевалась, была скрыта, герметично замкнута. Теперь же труд Адсона открывает нам дорогу к пониманию удивительных событий во Франции и Германии Х века, поднимая завесу не только над обстоятельствами загадочными сами по себе, но и над тем, что казалось совершенно бесспорным.
  
   Впервые издавая это сочинение, я стремлюсь угодить не только историкам, но и простым читателям. Поэтому я отверг идею начать с научного издания работы, выпустив вперед художественный вариант повести. Прочтя рукопись, мне захотелось первым делом приобщить к ней массового читателя, так как вся книга написана хорошим слогом, содержит внутри себя увлекательную интригу и самое главное - она имеет уникальный, ни на что не похожий сюжет, отчего просто обречена стать приманкой и вечным утешением для тех, кто ценит в литературе изысканное содержание. Тот факт, что все это было на самом деле, ибо труд носит явно исповедальнический характер, только добавит любви и к его героям и - хочется верить - к прекрасному смыслу, которым веет от страниц. Поэтому я предлагаю каждому читать книгу Адсона, как вы читаете обычные книги; не надо бояться чисто исторического характера этого сочинения; поверьте, что оно оправдает ожидание даже самого избирательного вкуса. Приключенческую линию повести я вижу наживкой для того, чтобы вы попались и на те идеи, которые Адсон хочет донести своему читателю. Желая популяризировать его труд я, таким образом, намерено отказываюсь от сносок и комментариев к нему. Смысл прост : если сначала сделать академическое издание, то потом уже невозможно будет обратить к книге симпатии большинства читателей. Итак, сначала издание литературное, а уж потом только научное. Следуя этой цели я не только избавился от комментариев, но и добавил к повести Адсона параллельный сюжет. Делаю это исходя из указанного соображения - сделать книгу как можно более привлекательной для любителей художественной литературы и чтобы компенсировать некоторую сухость и старообразность слога Адсона. Я самолично разбил его сочинение на главы, благо оно легко членится внутри себя, и к каждой части присоединил затем отрывки из мемуаров моего прадеда, которые, как мне кажется, служат прекрасным дополнением к основному труду, придавая ему особенный колорит, а заодно внося указанный момент интроверсии, который мне видится совершенно неизбежным в христологической, единственной человекоориентированной религии. Кроме того мне представляется, что личная драма, пережитая моим прадедом, во многом родственна коллизиям той эпопеи духа, которая совершалась в душе Адсона. Связанные между собой в первоистоках, две эти судьбы перекрещиваются и внешне, так как мой предок был ценителем сочинения "Эрмирикуса", и последнее довольно часто упоминается в его воспоминаниях. Органически единые, взаимодополняющие художественные автобиографии того и другого прекрасно сосуществуют вместе, и потому я переплел их между собой, стремясь из двух унисонных голосов сделать вечную эхолалию трагедийности человеческого бытия. Однако, закончу свою мысль по поводу избранной модели издания.
  
   Если приходится ломать голову о том, каким образом заинтересовать массового читателя, то смешно было бы предполагать, будто для привлечения историков нужны какие-нибудь средства с моей стороны - труд Адсона тут вполне самодостаточен. Если даже крохотная его, тогда еще монаха, работка "Об антихристе" вызвала вокруг себя такой грандиозный интерес, что и поныне внимание к этим нескольким страницам отнюдь не ослабевает, составляя подшивки исследований, то предсмертное, полноформатное творение этого человека совершенно определенно вызовет подлинную "адсономанию" в научном мире. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что с момента публикации этой работы среди историков начнется невиданный ажиотаж. Эта книга станет их ночным бредом, их дневными грезами. Поэтому издавая художественный вариант итогового творения Адсона я, мягко говоря, вовсе не тревожусь за его дальнейшую судьбу в научных кругах. Но все же, я думаю, будет несправедливо совсем освободить первый выход в свет этой работы от замечаний научного характера. Поэтому с этого места любители литературы могут перейти к чтению самой книги, я же хочу коснуться вопроса о том, что я имею в виду, когда говорю, что Адсон поднимает завесу над многими из событий и явлений Х века. Коротко разберу здесь только насколько примеров.
  
   Около 932г. [7] брат епископа города Туля (город расположен на реке Мозель; один из древнейших во Франции, он был столицей галльского племени левков) - Хардрад, отважный и искусный солдат, как сообщают о нем "Деяния Тульских епископов" [8], отдыхая, очевидно, от военных компаний и предаваясь дикой прелести охоты в междуречье Мозеля и Мерта ( край этот благодаря живописным пейзажам и тому раздолью, которое лес Хайе предоставляет здесь охотникам, был хорошо известен еще в галло-римском мире ) гнался однажды за кабаном, который увлекал за собой свору собак в самую гущу богатого тогда леса самшита и дуба. В настойчивом стремлении догнать этого зверя сказывались между прочим и яростная кровь Хардрада и отмеченная Вандальбертом Прюмским странная, присущая всем потомкам Хлодвига "франков к охоте неуемная, рьяная жажда". В итоге стремление это было утолено, когда кабан, сначала продравшись по склону горы, прямо из вод Мерта нависающей над небольшой деревней Буссьер, скрылся затем в кустах терновника на ее вершине. Последовавший на ним охотник в крайнем удивлении обнаружил, что спущенные в погоню собаки, лая что есть мочи, не осмеливаются однако приблизиться к тому месту, где за высоким деревом упрятался затравленный зверь. Спешившийся Хардрад пробрался сквозь заросли и обнаружил за ними полуразвалившийся алтарь и руины старинной церкви, возведенной когда-то на этой просторной, поросшей редкими деревьями лужайке, с которой, кстати, открывалась захватывающая осенняя панорама речных долин, крутых холмов и исчезавших где-то на грани кругозора селений Ливердун, Помпеи и Пиксерекурт. Когда, возвратившись, он рассказал об увиденном своему брату Гозлину, возглавлявшему тогда Тульскую епископию - тот сильно заинтересовался неожиданной находкой, воздал благодарность непутевым охотничьим склонностям Хардрада и поспешил к границе своих владений, где на краю огромного округа Шомонтуа угнездился малоприметный Буссьер, о котором известно было разве только то, что он старше даже великого предка Хлодвига и отца всех франков - Меровея, имевшего волосы длинные, как у той русалки, что его породила. Однако, деревня эта принадлежала Мецкой епархии, возглавляемой в то время достойнейшим Адальбероном I, гением династии Арденнов и первым из ее высокого рода, предназначенного быть самым сильным в эпоху, когда генеалогические линии зарождавшегося дворянства только еще начинали прочерчиваться на карте династической борьбы. И хотя на обширных, равных территориям нескольких варварских королевств землях, подчиненных Тульской кафедре, существовало много деревень, происхождение которых отсчитывалось от глубоко древних времен - часто они были настоящим конгломератом многовековой культуры, свидетельствуя об этом, и своими кладбищами эпохи первых Меровингов, и развалинами прежних sudatorium ( римских потогонных бань) и еще более древними кельтскими захоронениями, в которых археологи находят реликтовые сандалии для лошадей - не смотря на это Гозлин, как мы увидим, сделал все для того, чтобы присоединить Буссьер к своим владениям, выкупив его у Адальберона. Источники сообщают нам, как разузнал он у старожилов о том, что пребывающая ныне в ветхости церковь посвящена была некогда св. Деве Марии, как раньше часто случалось, что тяжело больные, благодаря ее заступничеству, получали здесь чудесное исцеление, как - по другим свидетельствам - по ночам в этом месте часто виден был свет и близлежащие места буквально исполнялись прекрасным сиянием [9]. Пораженный этими сообщениями и стремясь восстановить здесь прежний культ, Гозлин все же добился у Мецкого епископата уступки этой земли в пользу своего диоцеза, немедленно возвел на вершине горы обновленную церковь, а затем, желая сделать культ св. Девы постоянным, основал здесь женский монастырь по уставу св. Бенедикта, добавив новое слово в раздел западноевропейской внутрицерковной ономастики. В этой известной легенде о создании в Буссьер женской бенедиктинской общины для меня остается непонятным одно : что же так сильно приворожило епископа Туля, что ради приобретения у Меца этой горы он пошел на подношение Адальберону святейшей и несомненной реликвии, принадлежащей его краю - посоха ( baculum) апостола Петра, еще в первом веке принесенным в Туль провозвестником христианства в древней Галлии св. Мансуи ? Легко отвлечься от "житийных" элементов рассказа - чудесных исцелений болезных паломников, неземного света, словно исходящего из денниц Девы Марии - выделив их из текстов в качестве чистого религиозно-биологического штамма; тогда у нас останется простая история о приобретением Гозлином земли у Мецкой епархии. Но Тульский диоцез был в то время одним из крупнейших в Западной Франкии, значительно превосходя тот же Мецкий и очерчивая своими границами пределы шести других епархий в Шампани, Бургундии и Эльзасе; у Туля без сомнения были безграничные возможности для внутренней экспансии и обогащения собственной экклезиастической топографии. Однако, пока три крупнейшие речные долины Лотарингии ждали здесь монастырского освоения, Гозлин обращает свой взор на северо-восток пага и жертвует достоянием своей церкви ради приобретения маленького клочка земли. Вот это-то мне и не понятно. По сути дела Буссьер стал вторым религиозным центром епархии, как минимум равноценным Тулю. Здесь для Гозлина построена была высокая кафедра, с которой по праздникам он обращался к прихожанам. Сюда в дни природных потрясений и национальных бедствий монахи приносили из Туля раки с мощами святых Мансуи и Эвра - первоапостолов христианства в краю левков; именно здесь, в Буссьер, по мысли Гозлина эти заступники предстательствовали перед ликом Богоматери, прося для Галлии Ее святого заступничества. Наконец - самое удивительное - именно в этом месте Гозлин решил найти свое последнее успокоение и, когда в 962г. он оставил этот мир, траурная процессия перенесла его тело из Туля к этим окраинным владениям епископа, погребя раку в подземной часовне. Итак, подобная странная, какая-то жертвенная любовь Гозлина к заштатной деревеньке - любовь, чуть ли уже не влекшая за собой континуитет от Туля к Буссьер, была до сих пор необъяснима, но становится понятной из сочинения Адсона.
  
   Теперь коснемся другого случая, на этот раз связанного с характером политической жизни восточной части бывшего государства Карла Великого. Седьмого декабря 983г. в Риме скончался двадцати восьми летний император "Священной Римской Империи", король Германии Оттон II из Саксонского дома - молодой, но необычайно сильной династии, не только так непререкаемо взявшей в свои руки правление собственной страной, но и заставившей при этом другие державы считаться со своими амбициями. Молодому наследнику - Оттону III - было всего лишь три года, и на время его взросления нити управления государством должна была взять его мать Феофано - сестра еще одних императоров (византийских) Василия II и Константина VIII. Интересно, что в ту пору, когда в Европе на развалинах многочисленных империй начинали создаваться молодые, самостоятельные государства (Франция, Германия, Италия) женщины демонстрировали не меньше политической зрелости и не меньше своенравной, независимой воли, чем их мужья, своей интеллектуальной взвешенностью, выверенной расчетливостью, интуитивизмом своих дальнозорких и бестиально жестоких сердец подчас уравновешивая и даже пересиливая слепую, то каменоломную в своей прямолинейности, то инфантильную в своей беспомощности государственную бесхребетность королей, словно терявшихся в нараставшей политической нестабильности: таковы и упоминавшаяся Герберга и Беатриса (супруга герцога Лотарингии Фредерика I ) и Феодора - правительница Рима - со своими дочерьми и гречанка Феофано. Однако, прежде чем получить законное регентство, императрице пришлось ждать почти год - двоюродный дядя Оттона III Генрих Баварский, ранее неоднократно дерзавший оспаривать права на престол, воспользовался малолетством отпрыска Оттона Великого, чтобы хитростью заполучить над ним опекунство и, склонив на свою сторону влиятельных германских и лотарингских вельмож, 23 марта 984г. в Кведлимбурге вероломно объявить себя королем. Установившаяся было в Германии стабильность и могущество новой, яркой Саксонской династии, пришедшей на смену выродившимся Каролингам, оказалось под угрозой. В это время во Франции, в Реймсе жили два человека, которым в дальнейшем суждено стать главными героями повествования Адсона - Реймский архиепископ Адальберон (племянник и протеже уже упоминавшегося одноименного епископа Меца) и аквитанский схоластик, прогрессивный ученый, блестящий эрудит в области как точных так и богословских наук, будущий глава Римской церкви - Герберт Орильякский. Оба они в соответствии с ложным, но прочно утвердившимся в историографии мнением, были самой чистой воды "немецкими империалистами", считавшими Францию лишь провинцией империи Оттонов, которыми, якобы, всецело владело стремление восстановления не на бумаге только, а фактически, то есть в полном его объеме - обновленной Священной Римской Империи во главе с Оттоном III. Я пока не буду оспаривать эти глубоко укоренившиеся представления, и попробуем на время действительно исходить из агрессивного, предательского по отношению к Франции германизма Адальберона и Герберта. Хотя уже здесь не мешало бы отметить, что обоснованного объяснения прооттоновским симпатиям обоих не смог дать никто. Например об Адальбероне говорили, что его преданность Оттонам зиждилась на следующих обстоятельствах : его родина Лотарингия принадлежала немцам; через своего брата Годфрида, графа Вердена, он был в дальнем родстве с императорским домом; вообще чуть ли не вся семья Адальберона была так или иначе породнена либо с Саксонской династией, либо с крупными вассалами немецкого короля. Я не вижу здесь ничего кроме апостериорных измышлений. Родился Адальберон тогда, когда Лотарингия принадлежала Франции Карла Простоватого. Дядя Адальберона, Фредерик I, был женат на племяннице Оттона II - Беатрисе. Но она в то же время была сестрой Гуго Капета - крупнейшего вельможи Франции, фактического главы государства. Самое же главное в том, что бабушка Адальберона - Кунегонда - вообще была прямой наследницей Каролингов. Таким образом напрямую Адальберон восходил именно к Каролингам и лишь косвенно, через своих братьев, дядей и т.д. был в родственных связях с Робертинами (будущими Капетингами) и Оттонами (то есть Саксонцами). Большую же часть своей жизни он вообще прожил во Франции, за пределами Лотарингии. Итак, приняв на время германизм Адальберона и Герберта, мы видим, что в сложившейся исторической ситуации они ради будущего Оттона III должны были проявить весь свой богатый опыт подковерной политической борьбы ради устранения Генриха Баварского и прихода к власти Феофано. Однако этого не происходит. Злейшие враги Каролингов, они проводят активные консультации по назначению одного из них, действующего короля Франции Лотаря, на оспариваемый опекунский пост, чем ввергли в растерянность не только современников, но и историков. Как объяснить эту внезапную их коалицию с марионеточным Лотарем, который, приобретя неожиданную силу под манипуляциями наших реймских политиков, нанес потом существенный урон как Лотарингии, так и Германии ? Как понять, что во времена междуцарствия, сложившегося в Германии в 983-984гг., Адальберон и Герберт, всегда и во всем поддерживавшие Оттонов, ярые ненавистники последних Каролингов, готовые решиться на любые меры дабы пресечь агонизирующую династию, сделав безнадежными все ее судорожные попытки удержаться за ускользающую власть - в кризисный для Оттонов момент взяли да поддержали Лотаря ? Это еще один вопрос, на который до сих пор не было вразумительного ответа.
  
   Другой проблемой, давно занимающей ученых, является начатая в XVIII в. и не прекращающаяся до сих пор дискуссия о местонахождении античной станции Ibliodurum, которая, согласно единственному сохранившемуся описанию, располагалась по дороге из Реймса в Мец через Верден. К сожалению, другое свидетельство о ней, находившееся в записках Марка Аврелия, упоминаемых Адсоном, до нас не дошло, и в нашем распоряжении имеется только один документ, так называемый "Итинерарий Антонина", авторство которого точно не установлено. Со времени своего первого выхода в свет у H.Estienne в 1512г., этот дорожник неоднократно исследовался, породив множество критических изданий, из которых самое известное - P.Wesseling(1735), а самое совершенное - G.Parthey,M.Pindes(1848). Этот итинерарий не случайно создал вокруг себя огромную специальную литературу, библиография которой до сих пор не сделана, ибо он является самым полным из дошедших до нас сводом римских военных дорог эпохи расцвета Империи. Все остальные маршрутники либо не столь доскональны, хотя принадлежат той же эпохе - таковы знаменитые карты, переданные в 1508г. неким Мейсселем прославленному библиофилу Конраду Петингеру [10] - либо, как, например, дорожник, высеченный на вазах, открытых в 1852г., посвящены отдельным географическим областям, не ставя перед собой задачи описать все существовавшие к тому времени римские дороги. Таким образом понятно, почему "Итинерарий Антонина" является самым ценным : попросту он самый полный. И вот, хранящий в себе много камней преткновения для ученых, он окутывает дорогу из Вердена в Мец пеленой загадочности, разрешить которую не удалось еще никому. И это не удивительно ! Как мы увидим, даже во времена Адсона путь из Вердена в Мец был окружен тайнами, и даже тогда, когда в распоряжении наших героев было гораздо больше документов, сохраненных историей, чем у нас, все они ломали голову над загадкой Ibliodurum, разрешив ее в итоге лишь благодаря находчивости Герберта Орильякского. Что же представляет собой этот самый пресловутый Ibliodurum в современной исторической науке ? "Итинерарий Антонина" говорит, что между Верденом и Мецем есть всего две промежуточные станции : Fines и Ibliodurum. Расстояние от Вердена до Fines приблизительно равно пути от Меца до Ibliodurum, составляя соответственно девять и восемь галльских лье, величина которого 2,222 км. Все, казалось бы, ясно, но только и историки и географы никак не могут найти на карте ни того, ни другого, осмеливаясь лишь на предположения, которых к настоящему моменту накопилось столь же много, сколь значительно число ученых, занимавшихся этой проблемой. Первым высказался, разумеется, Bouquet [11], не ставший гадать и заявивший откровенно: "De Finibus et Iblioduro nihil est quod dicatur"(т.е. ничего нельзя сказать). Оставляя на время Fines, отмечу, что после Bouquet гипотезы о местонахождении Ibliodurum посыпались одна за другой; вот только некоторые предлагавшиеся варианты его отождествления: Hannonville-sur-Iron (Walckenaer и др.), Beville (Reichard), Gravelotte (De Fortia d’Urban), Chamblay (Gautier), Saint-Marcel (Taissaint) и самое курьезное среди всех - Gorze (Gauchez). Следы Ibliodurum никак не могут отыскать и, исследовав всю литературу по этому предмету, мы вынуждены признать: наука не в силах понять что же за Ibliodurum указан в "Итинерарии Антонина". При этом, как значительно число гипотез о его местонахождении, так много существует и вариантов выяснения этимологии этого названия. С одной стороны у нас есть мнение такого эрудита , как J.Meynier[12]. Господствующее представление, говорит он, состоит в том, что слово "durum", составляющее половину нашего названия, означает "вода", "течение воды" и от того переводилось оно многими как "река". Meynier отрицает подобное истолкование и предлагает свое: "durum" по его мнению есть на самом деле "род галльской крепости, где вода является одним из элементов укрепления". J.Gentil, к замечательной статье которого [13] мы еще вернемся, говорит, что основная форма "Ibliodurum" - это "Ibleures" или "Ibloire", ограничиваясь этим. Наконец, M.Taissaint [14], сам не осмеливаясь на толкование, упоминает, что в окончании "durum" некоторые видят соответствие латинскому "forum"; автор, очевидно не соглашается с этим мнением, ибо и убедительных доказательств нет, и отсутствуют примеры того, что "durum" где-либо употреблялось самостоятельно, а не в качестве дополнения. Словом, перевести "Ibliodurum" тоже никто до сих пор не смог. Однако вернемся к терзавшей не одно поколение исследователей загадке местонахождения этой таинственной станции. Чтобы продемонстрировать степень разногласий, имеющихся на этот счет, обратимся к двум статьям. Одна из них - это уже упомянутое исследование J.Gentil ; другая опубликована C.Daville [15] почти пол столетия спустя, когда накопилась уже значительная специальная литература. Итак, перед нами два принципиально разных подхода к предмету рассмотрения. Gentil взял за основу строгое следование итинерарию, который говорит, что от Вердена до Fines девять миль, от Fines до Ibliodurum шесть миль, от Ibliodurum до Меца восемь миль. Что, казалось бы яснее, тем более, что общее расстояние в двадцать три мили ( последняя, напомню, равна здесь галльскому лье) полностью совпадает в фактической протяженностью пути, как это следует из тех остатков старой римской дороги, которые время сохранило для нас; при этом надо принять в расчет длину трассы не непосредственно до Меца, а только до излома дороги в направлении Труа по левому берегу Мозеля. Полковник Gentil держал перед собой карту французского военного штаба; в своих размышлениях он следовал и ей и своим глазам, идя метр за метром по участкам дороги и методично отсчитывая расстояния, указанные в итинерарии. Те результаты, которые он получил, он принял за непреложные факты. В его видении Ibliodurum таким образом помещался вблизи реки Iron, что в общем совпадало с не раз высказанными догадками о тождестве этой станции с Hannonville-sur-Iron - те ученые как и Gentil строго отложили по карте мили итинерария - только полковник остановился на рядомстоящем Ville-sur-Iron, ибо там обнаружены руины зданий, относящихся к римскому периоду. Gentil скользит пальцем по карте штаба: от этих развалин до ранее отождествленного им Fines как раз шесть лье, и поэтому он подытоживает: "Il est probable, que la station d’ Ibliodurum etait la" [16] (с. 203). Это - один взгляд на вопрос, так или иначе объединяющий мнения половины исследователей, кредо которых - буквальное следование дорожнику. Другая половина, также наполненная внутри себя разноголосицей, исходит из ошибочности итинерария, в котором и в самом деле обнаружено много недочетов. Ведь в чем принципиально слабое место теорий, подобных Gentil ? Латинское слово "Fines" означает - тут ситуация значительно легче, чем в случае со смыслом "Ibliodurum" - "предел", "граница", "рубеж". Но там, где буквоеды отмечают Fines, на картах не проходила ни одна из границ древности. Единомышленники Gentil ссылаются на соседствующий с их призрачным Fines Marcheville, корень которого - "marche", то есть "марка", "пограничный район". Значит, говорят они, здесь все же проходила какая-то граница, хотя что она разделяла и когда была проложена - этого они сказать не могут. Но начнем с того, что название "Marcheville" происходит на самом деле от " Marcelli villa", то есть "вилла Марцеллуса" [17] и, следовательно, тают доказательства утверждений о том, что Fines, как его размещают те, кто во всем доверяет дорожнику Антонина, в этом случае находится там, где ему полагается в соответствии с его названием. А теперь познакомимся с другой плеядой исследователей. Эта история с Fines заставляет их усомниться в точности данных итинерария, ведь еще раз повторю, по этим данным станция Fines оказывается расположенной там, где никакая граница не проходила. Искомый рубеж, говорит Daville, это разделительная линия Вердена и Меца, их городская черта. Таким образом Fines четко ложится на реку Senoda, ибо относительно межи этих городов согласны уже все. Так рушится теория Gentil. Fines оказывается расположен не в девяти, а в четырнадцати лье от Вердена. Но тогда - к этому я и вел - и злосчастный Ibliodurum должен быть расположен иначе. Для Daville он - это Saint-Marcel, также хранящий в себе развалины римских времен. При этом он приводит несколько доказательств, похожих скорее все-таки на оправдания - настолько они натянуты и неубедительны. Однако вся остальная половина ученых близка к нему в своих гипотезах, ибо их попытки отождествления топографически близки к Saint-Marcel. Итак, в современной науке есть два центра тяжести, вокруг которых группируются все мнения об Ibliodurum : одни тяготеют к Hannonville-sur-Iron, другие блуждают вокруг Saint-Marcel. Взгляда на карту достаточно, чтобы убедиться, что расстояние между этими версиями покрывает чуть ли не треть всего пути из Вердена в Мец. А сколько еще натяжек существует, на которые некоторые уже даже не обращают внимания ? Ведь взять хотя бы тот факт, что в "Итинерарие Антонина" все длины даны в "милях плюс минус", таким образом внутренне в этот сбивчивый дорожник уже заложена мина для историка, грозящая подорвать и разнести любое его построение. Итак, существование Ibliodurum до сих пор было тайной, к разгадке которой, казалось, нам так и не суждено приблизиться. Что же, теперь исследователи смогут спать спокойно: Адсон в своем сочинении описывает то, каким образом ему удалось найти Ibliodurum, бывший, оказывается, весьма привлекательным местом для современников; просто никто как тогда, так и сегодня не смог допустить, что все на самом деле настолько парадоксально.
  
   А сколько еще событий и фактов, описанных Адсоном, либо находят себе объяснение, либо позволяют по новому взглянуть на себя ! Никто ведь никогда не задавался вопросом, чем объясняется в междуречье Мерта и Мозеля столь высокая плотность названий, в состав которых входит имя Карла Великого. Не задумывался об этом даже H.Lepage, дающий их свод в своем словаре [18].С другой стороны понятно, что в том топографическом хаосе, который ему пришлось упорядочивать, не всегда узришь удивительные закономерности, которые теперь уже с легкостью усматриваются нами. Все дело в том, в каком именно порядке следует расположить доступные нам названия с именем Карла Великого ( Charlemagne). Одно из них - ville-de-Charlemagne - оказывается явно лишним, выходя далеко из области основной концентрации подобных имен (этот город находится в окружении Сарребурга), и поэтому мы его сразу отбрасываем. Но приглядимся ко всем остальным, и мы увидим странное, необъяснимое по-началу совпадение. Итак, пройдемся немного по старинной карте департамента Мерт-и-Мозель ( в скобках я буду давать латинские формы, если они известны [19]). Мы выйдем с вами из Bouxieres-aux-Dames ( Buxarias) и перейдем на левый берег реки Мерт. Вблизи деревни Champigneules (Campiniola) мы увидим дорогу "Карла Великого" (по-французски - "chemin de Charlemagne"). Но, оказывается, и в самой деревне есть улица с таким же названием. Мы проходим и по ней, выйдя затем к лесу Haye (Heis). Идя далее, мы опять встречаем дорогу "Карла Великого": она идет по лесу, проходя по территории деревни Maron. Мы следуем этому пути, который в конце концов выводит нас на опушку леса к селению Chavigny. Мы так утомились пока шли, и нас так замучила жажда, что теперь нам в самый раз придется вода из источника "Карла Великого", которая вернет нам прежнюю бодрость и позволит продолжать путь. Мы минуем долину "Карла Великого" и выходим в конце концов к реке Мозель. Перебравшись на противоположный берег вблизи Sexey (Sisseiacum) снова натыкаемся на дорогу, носящую имя "Карла Великого". Она начинается на пути из Вердена в Эпиналь, потом проходит через Bicqueley (Bucculiacum) и выводит нас, наконец, на трассу из Pierre (Petra) в Tull (Tullum). Мы с вами пришли. Пройдя все дороги с именем Карла Великого (заметьте, больше подобных названий, тем более в таком количестве, ни в этом департаменте, ни в соседних, нет ) мы с вами ненамеренно проделали обходной путь из Буссьера в Туль. Не удивительно ли это ? Не странно ли, что все отдельные дороги с именем Карла Великого, будучи сложенными вместе, по сути составляют единую трассу, позволяя нам, уклонившись от возможных препятствий, которые подстерегают нас на прямой дороге между этими городами, пройти при этом из одного в другой ? Благодарю Мачкову Н.Ш., превосходного картографа, за то, что она указала мне на подобное сочетание названий, которое служит блестящей, до предела наглядной иллюстрацией повести Адсона. Теперь-то мы знаем, что по той дороге, которой мы с вами прошли, в Х веке из Буссьера в Туль было пронесено тело Карла Великого, а в память об этом событии история (ибо я не знаю кто именно) окрестила весь путь именем перезахороненного императора. Понадобились столетия, чтобы остались лишь фрагменты этой прославленной дороги, разрозненные, ничего не говорящие уму названия; понадобилось еще больше времени, чтобы мы смогли объединить всех их в своем сознании и увидеть, как несут из Буссьера в Туль саркофаг с прахом величайшего из королей.
  
   Однако, не слишком ли я увлекся, перечисляя те открытия, которые сулит нам сочинение Адсона ? Я сейчас подумал о том, что при такой скрытности, в которую упряталась та далекая эпоха, при таком упорном молчании современников, при такой скудости и противоречивости источников практически любое событие, описанное Адсоном, вносит коррективы в наши представления о том времени. Поэтому, хотя и я и намеревался продолжать, но пора уже остановиться, ибо можно сколь угодно долго смаковать эту рукопись.
  
   Теперь мне бы хотелось сделать короткий палеографический обзор манускрипта Адсона ( как и у Рихера он сохранился в автографе) - рукописи, которая, без сомнения, представляет большой интерес со стороны исследователей, историков письма, ибо она несколько выходит за столбцы каждой из таблиц, классифицирующих известные на сегодня науке так называемые "национальные" или "областные" типа шрифтов IX - X вв. Возьму на себя смелость охарактеризовать его как "люксейльский курсив" - такую структуру почерка, которая при всех метаморфозах обнаруживает, однако, генетическое единство с духовной родиной Адсона. Родство это особенно акцентировано в "а"-типе, то есть в своеобразной манере письма, в которой буква "а" принимает весьма характерный вид, походя на две левых угловых скобки <<. В любом случае рукопись Адсона стоит особняком - и это кажется невероятным - от повсеместно победившего тогда "каролингского минускула", ставшего в эпоху Карла Великого детищем первого культурного ренессанса, в котором Европа одерживала победу над варварством, принесенным ей германскими королевскими династиями. Чтобы понять графическое своеобразие рукописи и попытаться осмыслить как его культурно-историческую основу, так и причины средостения, которое возникло между Адсоном и каролингским минускулом, то есть чтобы разглядеть истоки его вопиющего палеографического отщепенства, нам придется сделать небольшой исторический экскурс. В IV - V вв. в Италии развился и быстро вошел во всеобщее употребление новый тип письма - прогрессивный, "минускульный" римский курсив, отличавшийся от старого "маюскульного" курсива рядом фундаментальных, переломных в истории почерка черт : во-первых - и это, собственно, отличает минускул от маюскула, буквы теперь укладывались в иное количество строк, которыми линовался пергамент, внутри уже не двух, а четырех горизонталей; проще говоря в книгах наряду с заглавными окончательно закрепились и строчные буквы, имеющие, подчас, крохотные, как у нот тельца и, как у них же, длинные оси (таковы d, p, b, q и т.д.) . Во-вторых, если раньше все литеры писались отдельно, а слова, наоборот, вплотную примыкали друг к другу, составляя "сплошное письмо", то отныне внутри каждой вокабулы буквы плотно вязались друг с другом вязью культивируемых петлей и перемычек, образовывая иногда диковиннейшие лигатуры. Наконец, ранее вертикальный или накрененный влево шрифт наметил прочную тенденцию к повороту вправо. Все эти революционные перемены, проистекавшие из целой совокупности факторов - смены орудия письма, замены самого материала письма ( папирус на пергамент), изменение угла поворота книги относительно скриптора - рождались в Римской Империи и прежде всего в ее северо-апеннинских культурных очагах. Новый римский курсив, известный нам большей частью по образцам равеннских грамот, триумфально воцарился и на землях Галлии, утвердившись здесь вместе с новой королевской династией салических франков - Меровингами. На все время их царствования он безраздельно господствовал в королевской канцелярии, словно на протяжении двух сотен лет один и тот же секретарь одним и тем же почерком писал их бесчисленные грамоты как один и тот же бесконечный, никогда не кончающийся указ. Но с курсивом при этом произошло одно решительное и чрезвычайно глубокое изменение : вместе с Меровингами он воспринял их зарейнское варварство и, сохранив тем не менее все дериваты своих форм, подернулся какой-то судорогой и, я бы сказал, агонией. Здесь повсюду пугающая крючкообразность, так разнящаяся с гештальтом равеннских грамот, являющихся далеким родственником олимпийски скульптурного рустичного письма. Буквы теперь то ежатся и корячатся, словно охваченные злым духом, то, как оплавленные, удлиняются, норовя стечь со строки.
  
   У меня уже прозвучало сравнение буквы и ноты. И в самом деле, разве разлинованный, как нотоносец, пергамент по мере труда скриптора не становится похожим на партитуру ? Разве не начинаем мы слушать музыку рукописи, едва только откроем ее, едва лишь увидим причудливейшую, подчас, криптографию ее нотации, говорящей более слуху, чем глазам ? Вот "distinctio maxima" - точка, ставящаяся наверху строки и означающая окончание предложения. Разве эта не та же точка, что, наоборот, прибавляет ноте половину ее длительности ? Вот змейка, в раннем средневековье обозначавшая собой тысячу. Но так же, только отраженное в каком-то духовном зеркале - speculum - группетто объединяет собою несколько нот. Их штили и поперечные ребра напоминают нам стержни букв, то ли соединенных между собою лигатурами, то ли покрытых сверху поперечной перекладиной - значком сжатия при контракции. Восьмушки нот - неправда ли - красуются, как выпущенные петли минускульных "b" и "l". В аббревиатурах нотных записей знак % обозначает последующее многократное повторение коротких фигур, и как же перекликается это с таким же обозначением слова "est" ("существует", "совершается") в стенографии тиронской системы ! Посмотрите, с одной стороны, надписанные в контракции сверху "litteras suprascriptas" висят в партитурах придыханием форшлагов; с другой же перечеркнутые ноты, или "короткие форшлаги", перешли в рукописные книги, где в словах, подвергнутых суспензии, или сокращению, последние буквы оказываются тоже перечеркнутыми. Так же, подобно скрипичным ключам, в начале строк там стоят инициалы акростихов. Поэтому в рукописях, особенно в древних, слова всегда оживают и начинают источать музыку. И теперь я задаю себе вопрос : какой характер имеет произведение, которое "слышат" наши глаза, глядящие на королевские дипломы Меровингов, где коллапсирует новых римский курсив ? Если библиадность, барочность монументального письма рождает фрески, подобные Баху или Бетховену, то дрожь и испуганность меровингского курсива сродни атональной музыке "Лунного Пьеро" с семнадцатью буквами, "соотнесенными лишь между собой", а не с парадигмой ладов, структурирующих красоту. Как я сказал двести лет активности королевской канцелярии - это кажущееся корпение над одной и той же грамотой, тянущееся, как глиссандо. Здесь хаос выпущен на свободу, и извивающиеся червяки букв символизируют одно - "эмансипацию диссонанса". Таков меровингский стиль. И я подробно остановился на нем, потому что именно он в союзе с ирландским влиянием создал неповторимое "люксейльское письмо", то есть такой почерк, который зародился в родном для Адсона монастыре.
  
   О происхождении "люксейльского минускульного письма" много спорят[20]. То объясняют его результатом влияния северо-итальянских школ, таких как Верона или Боббио, то задаются вопросом, почему этот стиль не унаследовал ни одной из черт, присущих книгам ирландцев - основателей монастыря. Я утверждаю, что он является плодом сочетания меровингского курсива и ирландского унциального письма. Ведь островитяне принесли в Люксейль не привычный им набор шрифтов, а собственное отношение к рукописному труду, свой пиетет к букве. Посмотрите, как любят они каждое слово в книге, как насыщают все буковки естественными красками живой природы, как разнообразно и от души расцвечивают они пергамент, на живом лугу которого буквы не жмутся и не томятся в плену двух или четырех линеечной темницы, а живут, растут подобно цветкам с готовыми вот-вот распуститься бутончиками на изгибающихся, как под действием ветра, украшенных лепестками и листьями стебельках. А какое радостное изумление приносит нам неожиданно, посреди фразы появившаяся буква-чаровница, облаченная по контуру в дрожь кокетливо желтых тычинок ! Влияние ирландцев в Люксейль заключается не в привнесении ими собственных островных традиций, которых справедливо и не находят, а в аккуратности и тщательности, с которыми они регуляризовали меровингское письмо, облагородив его, насытив любовью и четко локализовав, создав, по сути дела, каллиграфическую форму меровингского курсива. Но что такое меровингский стиль ? Мы ведь уже отмечали, что это римский курсив IV - V вв., только страшно запущенный, заглохший в сорняках новой варварской культуры. Поэтому не будет ничего удивительного, если мы сделаем первый важный вывод: когда удивительно живые ирландцы взялись в Люксейль за исправление и косметику меровингского стиля, оказалось, что перед нами предстал воскрешенный ими римский курсив, только приобретший равновесие, стоящий прямо, закованный в четкость и выверенность ирландского унциала. А сделав этот вывод, мы сделаем и второй, самый главный, к которому мы и шли так долго.
  
   Смыслом всей жизни Адсона, его единственной мечтой было восстановление обновленной Священной Римской Империи. Этой идее он служил самоотверженно, будучи целиком поглощенный ею. Кроме нее в его жизни больше ничего не было. Он сознательно оградил себя от всего того, что не могло принести никакой пользы в деле ее осуществления. Понятно, что при такой преданности своей мечте, при таком коленопреклонении перед величием когда-то давным-давно торжествовавшего римского могущества, он не мог не испытывать интереса ко всему, что являлось плодом выдающейся культуры величайшего из государств. Римский же курсив был одним из ее отголосков, священным для Адсона наследием, принять которое он считал своим счастьем. Каролингский минускул, повсеместное распространение которого в эпоху Адсона общеизвестно, не повторял в себе ни одну из форм римского письма, являясь переработкой многих его образцов; в люксейльском же письме благодаря ирландцам вновь воскрес курсив равеннских грамот, умерший было в дипломах Меровингов. В этом и была причина принятия Адсоном именно его, причем он придал ему при этом более свободную, курсивную форму, и буквы опять наклонились вправо. Здесь "t" как и "e" почти всегда в лигатурах, из которых особенно замысловаты сочетания "ti" в форме перевернутой по своей оси греческой "бетта", "tr", "ts", "et" и особенно "ep", принимающее ни на что не похожий вид луковицеобразной макушки, насаженной на тонкий, изгибающийся к низу стебелек; "e" вообще почти всегда будто аннигилирована, съедена рядомстоящими буквами, когда ее дуга является лишь продолжением удлиненного усика "r" или "t", а средняя перемычка, либо навершие вбрасывают ввысь лассо петли, которая, развязываясь, дает начало новой букве. Таким образом если в "люксейльском минускуле" "e" сильно стилизована, сворачиваясь в "восьмерку", то у Адсона - и это признак римского стиля - она скорее угадывается, чем опознается, по тем завязям, которые она образует, чтобы оплодотворить слово новым знаком. Такие литеры, как "i", "l", "x", "g" и, особенно, "c" всегда велики, то широко поднимаясь над своим рядом, свободнейшим росчерком дотягиваясь до вышестоящей строки, то, как у "x" и "g", пуская свои острые, жалящие хоботки в тельца букв, расцветших внизу. Своей нескромной развязностью они делают письмо еще более минускульным, если так можно сказать, до предела увеличивая пропорции, в которых они соотносятся с "m", "u" и, в особенности, с "о", часто сжимающееся в крохотное, деклассированное, небрежно завязанное кольцо. Такие насыщенные биоритмы с могучими вздохами на одних буквах и выдохами на других являют тоже своеобразие равеннского курсива, отличая стиль Адсона от люксейльского. Но по ряду характерных черт нельзя не увидеть, что родился он в лоне именно люксейльского скриптория. Здесь большая регуляризованность, вышколенность шрифта. Утратив излишнюю вычурность и изломанность, письмо не потеряло однако строгость и изящество. Чувствуется аскетичность, подвижничество в отношении к письменному труду - вкус, который неизменно прививался монахам монастыря св. Колумбана. Некоторые особенности стиля, например клинообразная заостренность букв снизу ( они словно "забиты" в рукопись) при их дальнейшем, по мере роста, грациозном утолщении кверху, или, скажем, наличие в тексте капитальных букв - это прежде всего касается N, S и V - несомненно обличает специфику люксейльской школы с ее ирландским "острым" и "унциальным" влиянием.
  
   Если о характере этих признаков еще можно спорить, то есть примета, по которой любой специалист узнает в письме Адсона ортодоксального люксейльца и которая, кроме того, даст нам дополнительное объяснение причины предпочтения им свободного люксейльского стиля каролингскому минускулу. В самом начале я уже упомянул, что люксейльский тип письма называют еще "а"-типом, и что рукопись Адсона тоже принадлежит именно к "а"-типу. Что это значит ? Надо признать, что здесь он немного отступил от своей любви к римскому курсиву. В последнем "а" всегда писалось как наше "u" - либо стоя ровно в строе прочих рядовых букв, либо неожиданно взбираясь на самую вершину строки, туда, откуда она, едва видимая, сильно уменьшенная в размерах, камнем падала затем в изножье буквы-соседки - но форма ее все равно сохранялась неизменной. Когда потом Меровинги взяли римский курсив за основу, то корявые, какие-то энцефалографические литеры претерпевали порой странные метаморфозы: внутри их канцелярии две составные части римского "а" были разъяты на половинки так, что состоять она стала уже из двух "с". В каллиграфии люксейльской лаборатории "сс" претерпела затем дальнейшую стилизацию, и их дуги заострились, превратившись в углы, дав букве "а" специфическое обозначение в виде двух угловых скобок << [21]. Адсон воспринял "а"-тип. Воспринял, даже еще более его усугубив, еще острее и, как бы, решительнее заостряя скобки. Надо сказать, что из-за этого манускрипт выглядит весьма своеобразно. Он словно насыщен цитатами и прямой речью. Я бы даже сказал, что складывается такое впечатление, будто он так хочет высказаться, что постоянно, вновь и вновь, начинает свой рассказ заново. А закончить его не может - правых-то скобок нет. И рукопись действительно не закончена. Именно не утеряна частично, а не закончена, обрываясь на полуфразе. У каждого, наверное, возникнут свои предположения об этой какой-то чрезмерно акцентированной незаконченности, немыслимо усиливаемой при чтении рукописи левыми скобками "а". Но факт есть факт. И я предлагаю читателю ознакомиться с ней в том виде, в каком она есть, то есть без логичного ее завершения. Ведь мне больше нечего ему предложить, я лишь могу постараться сгладить то чувство незавершенности, которое останется по прочтении в его душе.
  
   Но теперь меня спросят: каким образом, собственно, рукопись Адсона оказалась в моем распоряжении, и почему до сих пор о ней не было ничего известно ? Ее история рассказана в мемуарах моего прадеда - в тех их страницах, которые не вошли в нынешнее издание. Однако, даже эти воспоминания не содержат в себе исчерпывающих сведений о, так сказать, "биографии" этой рукописи, которая сама по себе довольно занимательна, имея отчетливо выраженный "криминальный" характер. Многое станет понятным уже после того, как я скажу, что русский дипломат, секретарь посольства а Париже и основатель "депо манускриптов" в Императорской библиотеке ( ныне - Российская Национальная библиотека) Петр Дубровский является моим далеким предком. С того момента, как сразу после окончания Духовной Академии он появился во Франции, Дубровский не переставал быть комиссионером по скупке книг, которую он осуществлял на аукционах и у владельцев частных собраний, выполняя поручения самых высокопоставленных особ вплоть до императрицы Екатерины II . Начав свою деятельность по приобретению иностранных изданий с исполнения просьб графа А.Р. Воронцова, он со временем довольно близко познакомился со всеми библиофилами и коллекционерами в Париже, не только с легкостью посредничествуя в интересах своих комитентов в России, но и сам со временем став весьма заядлым и крупным собирателем. Н.М. Карамзин, посетив Париж, так коротко охарактеризовал моего пращура : "Он знаком со всеми здешними Библиотекарями и через них достает редкости за безделку, особливо в нынешнее смутное время" [22]. "Смутное время" здесь - это революционные события во Франции XVIII в., ибо Карамзин встречался с Дубровским в 1790 г. Именно на этот период выпадает серия крупных хищений из фондов французских библиотек, нанесших непоправимый ущерб их собраниям[23]. Десятки тысяч автографов бесследно исчезали, распродаваясь на аукционах и оседая в коллекциях любителей уникумов. Замечу, что перед революцией 1848г. общественность Франции вновь была взбудоражена захлестнувшей страну волной опустошения архивов и книгохранилищ. Но тогда виновный был найден. Им оказался генеральный инспектор библиотек, член Академии, известный ученый-математик и библиофил Г. Либри. Имея доступ ко всем книгохранилищам страны, он беззастенчиво обирал их, обкрадывая фонды как ради обогащения, так и для утоления своей страсти к коллекционированию. Что же касается хищений конца XVIII в. и самого знаменитого из них - кражи 1791 г. в крупнейшей библиотеке Франции, знаменитом собрании монастыря Сен-Жермен-де-Пре, то виновные до сих пор еще не установлены, хотя по аналогии со скандальным процессом в отношении Либри ясно, что кража совершена не только знатоком раритетов, но и человеком, имевшим непосредственный доступ к фондам. Это удивительно, но в 1791 г. воры проявили поразительную избирательность, обкрадывая Сен-Жермен, действуя при этом настолько быстро, что очевидно было то, что хищение было спланировано заранее, являясь тщательно подготовленным. О превосходной организации кражи наглядно свидетельствует разборчивость воров: они не сметали все подряд, а в некоторых случаях изымали из рукописей лишь отдельные тетради и даже листы . Очевидно, перед ними был план, список рукописей, подлежащих изъятию, и тот человек, который составлял этот реестр, ясно представлял себе то, что он делает; злоумышленник досконально был знаком с составом и размещением фонда. В итоге труды монахов-бенедиктинцев и особенно ученых-мавристов, предпринимавших целенаправленные меры по систематическому обогащению фондов Сен-Жермен книгами монастырских и частных библиотек как Франции, так и иностранных государств, оказались во многом напрасными: самые ценные из приобретенных ими экземпляров были утрачены, причем судьба многих рукописей неизвестна до сих пор. Это настоящая удача для мировой культуры, что весомая часть украденных из Сен-Жермен книг была приобретена Петром Дубровским. Таким образом он спас для нас множество автографов, которые иначе могли быть поодиночке распроданы на аукционах, навсегда исчезнув в частных коллекциях. Дубровский же все те манускрипты, которые ему удалось вывести с собой из мятежного Парижа в 1792 г., передал затем Императорской библиотеке, не только дав начало отделу рукописей в ней, но и прославив ее выдающейся ценностью своих раритетов. И до сего дня коллекция моего славного предка является самым прекрасным украшением рукописного фонда РНБ. Чего стоят одни только древнейшие корбийские рукописи, исследованные Добиаш-Рождественской , ведь библиотека Корби (кстати этот монастырь создан выходцами из Люксейль, родного монастыря Адсона, и оба аббатства находились друг с другом в теснейшей культурной связи) являлась одной из самых знаменитых в Европе. Однако эти заслуги Дубровского по сохранению рукописного достояния не только не признаны за рубежом, но и напротив при поддержке знаменитого Леопольда Делиля именно его стали считать организатором похищения в Сен-Жермен ! Интересно, если замысел преступления принадлежит нашему дипломату, как он допустил, что основная часть украденного так и не попала к нему в руки, ведь все признают, что Дубровский стал владельцем далеко не всех книг, утраченных Сен-Жермен ? Как бы то ни было я счастлив, что на долю моего предка выпала такая редкая удача, когда ему удалось практически за бесценок выкупить бесценные рукописные творения, среди которых было и сочинение Адсона. Последнее вошло в состав фонда Сен-Жермен вероятно в XVI в., так как онj носит на себе следы каталогизации, проведенной в монастыре в начале следующего столетия. Шифр, который едва сохранился на переплете, свидетельствует о большей методичности, с которой собрание было инвентаризировано тогда по сравнению с описями 1677 и 1740 гг. Судя по этому шифру, тогда всем книгам присваивались не только порядковые номера, но и буквенное обозначение раздела c указанием количества страниц в рукописи - Н-15-216. По всей вероятности все книги в то время были распределены по тематическим областям ("Н" - видимо - "Historia" ), в одной из которых рукопись Адсона с ее 216 страницами шла под пятнадцатым номером. Впрочем, я не имею представления о характере катологизации начала XVII в. и поэтому мои предположения о дешифровке книги Адсона ( кроме числа страниц) основаны на допущениях. Рукопись поступила в Сен-Жермен от некоего графа Изембарда ( Isembardus), который по этому случаю сделал свою дарственную надпись - к сожалению без указания даты дарения. Интересно, что неся на себе следы первой инвентаризации, рукопись тем не менее не обнаруживает никаких свидетельств двух последующих рекаталогицазий в Сен-Жермен, которые были проведены, как уже отмечалось, в 1677 и в 1740 гг. На корешке переплета нет цифровых записей библиотекаря, производившего опись, из чего следует, что рукопись не попала в поле его зрения. Никаких следов шифра 1740 г. в рукописи также не присутствует. О чем это говорит ? О том, что во всяком случае в период с 1677 по 1740 годы ее не было в составе библиотеки, и со всей вероятностью можно сказать, что в это время рукопись Адсона была собственностью либо хранителя фонда, либо одного из ученых-мавристов, участвующих в источниковедческой и издательской работе монастыря. Я предполагаю, что она временно перешла во владение либо Люка д'Ашери, либо его ученика Ж. Мабильона. На эти соображения меня наводит характер и собержание многочисленных маргинальных записей, сделанных в рукописи. В безупречной каллиграфии маргиналий обличается высокая грамотность их составителя; образованность подчеркнута в обилии тиронских значков, которые употреблены повсюду; те записи, которые все же удается прочесть, говорят о прекрасной учености того, кто делал эти замечания. Я чесно говоря не знаю, сохранились ли автографы д'Ашери, но во всяком случае без труда можно будет соопоставить эти заметки на полях с подчерком знаменитого Мабильона. Какая-то уверенность говорит мне о том, что один из них сделал рукопись Адсона своей личной собственностью. Почему же она не была ими издана ? Ответ очевиден. Причина, конечно же, не в том, что они не доверяли ей или считали подделкой. Для этого они были слишком выдающимися учеными. Мне представляется, что все дело в содержании рукописи; как раз по тому, что доверяли ей, и не стали ее печатать. Меня не оставляет мысль, что они хотели осуществить задуманное Адсоном. Соблазн считать так достаточно велик. Очевидно, что тиражирование сочинения могло только помешать в выполнении этой задачи, а кроме того не каждый ведь хочет, чтобы его посчитали помешанным, как может произойти, если после огласки труда попытаться довести до конца "дело Адсона". Очевидно, во владельце рукописи - кто бы это ни был - жили опасения относительно здравости всех ее идей ; но в то же время он, должно быть, задавался мыслью : "А вдруг то, что поведано Адсоном, истинно?" И он искал возможность для подтверждения или опровержения своих сомнений. Как бы то ни было в конце концов рукопись все же возвратилась обратно в Сен-Жермен, и судя по всему она уже безотлучно пребывала там вплоть до событий 1791г. Обстоятельства хищения в библиотеке монастыря раскрыты в мемуарах моего прадеда, но пока лишь коротко укажу на их суть. Виновником кражи явился, к глубочайшему его несчастью, друг Дубровского - бывший королевский библиотерарь, а ныне комиссар по охране общественных памятников, президент Парижского парламента и известный эллинист д'Ормессон де Нуазо. Как и в случае с итальянцем Либри, д'Ормессон пал жертвой своего служебного положения, которое сделало его доскональным знатоком коллекции Сен-Жермена. Он воспользовался рукописью Адсона, последние страницы которой пусты, ибо, как я предупреждал, автор не успел ее закончить, чтобы составить там перечень книг, которые следовало похитить. Он подробно указал их размещение, изобразил план библиотеки, предназначая и список и карту для нанятых им воров, абсолютно не сведующих в рукописях. Выкупив часть похищеного, мой предок обнаружил в книге Адсона записи, сделанные его другом, рука которого подтверждалась его монограммой и адресом, по которому следовало отнести все награбленное. Как оказалось, воры решили сами извлечь выгоду из своего улова. Их глупость и непросвещенность были причиной того, по каким чудовищно низким ценам поспешили они реализовать похищенное, предпочтя выручку вознаграждению д'Ормессона. И тут безусловная удача, что Дубровский, благодаря своим многолетним связям, смог приобрести значительную часть рукописей. Однако, он был поражен, узнав, что организатором кражи был его близкий друг, который оставил при этом неопровержимые улики своей виновности. Д'Ормессон же ничего не получил. В принципе, желая присвоить себе наиболее драгоценные книги, он следовал не жажде наживы, а целям спасения рукописей от разграбления революционерами, которых он презирал, отчего и был казнен ими в 1794 г. за свои роялисткие убеждения. Но в итоге он явился причиной того, что многие из книг оказались безвозвратно утерянными, и, если бы не его друг, мы оказались бы лишены возможности исследовать ценнейшие памятники человеческой культуры. Ведь, как я уже отметил, в 1805 г. Дубровский продал свою бесценную коллекцию александру I, положив тем самым основание нынешнему отделу рукописей РНБ. Но он не передал императору рукопись Адсона, не внеся ее в описи своего собрания, так как она была поистине бесчестием, несмываемым позором того, кто был его лучшим другом. Весь мир узнал бы имя негодяя, задумавшего эту громкую кражу, и проклял бы д'Ормессона, который был поставлен охранять сокровищницу нации, а в итоге стал причиной ее разорения. Поэтому рукопись со списком книг Дубровский оставил при себе, и она стала передаваться у нас из поколения в поколение. Во-первых, мне нисколько не жаль злосчастного д'Ормессона, а во-вторых, уже двести с лишним лет отделяют нас от его преступления и поэтому я считаю, что уже нет необходимости скрывать те обстоятельства, по которым рукописи из Сен-Жермен, в том числе и сочинение Адсона, оказались в руках у Петра Дубровского, который все же поставил на последнем свой экслибрис : "Ex Musaeo Petri Dubrowsky.Parisiis 1792". Такова, вкратце, история рукописи Адсона, и остается только подивиться тому, как время и случай выбрали ее из сонма других, как они донесли ее до нас и как не спешили приобщать к ее содержанию, хладнокровно выдерживая тысячелетнюю паузу.
  
   Вот, пожалуй, в общих чертах и все, что мне хотелось бы сказать, предваряя публикацию сочинения Адсона. Я понимаю, сколько нареканий в некомпетентности могут они вызвать, ибо книга, повторюсь, совершенно не моего профиля; однако вовсе ничего не сказать перед изданием этой работы было бы еще несправедливее. Мне остается только поблагодарить теперь всех, кто помог, наконец, книге Адсона увидеть свет. Как бы ни знал я латынь, мой перевод был бы неудачным без помощи Андрея Баранова. Благодарю также Елену Моисеенкову за предоставленные исторические консультации и ряд весьма ценных замечаний, сделанных ею в отношении некоторых событий, описанных в рукописи. Наконец, выражаю искреннюю признательность Бойкову Виктору Федоровичу, без финансового содействия которого сочинение Адсона могло пролежать в столе еще одну тысячу лет. (Примечание: главы указанного сочинения можно прочесть по адресу www.adson.netpage.ru)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  --------------------------------------------------------------------------------
  
  [1][1] "довольно будет сказано об этом"
  
  [2][2] об Адсоне см. например: E.Sackur,"Sibyllinische texte und Forschungen",Halle,1898; "Histoire litteraire de la France",Paris,t.6,1867; R.Konrad, "De ortu et tempore Antichristi",Munich,1964; D.Verhelst, "Adson de Montier-en-Der.De ortu et tempore Antichristi",Brepols,1976;он же "La prehistoire des conceptions d’Adson"// "Recherches de theologie ancienne et medievale";H.Taviani-Carozzi et C.Carozzi, "La fin de temps.Terreurs et prophetie au Moyen Age",Paris,1982; "Dictionnaire des lettres francaises.Le Moyen Age",Fayard,1992;А.Веселовский, "Опыты по истории христианской легенды"// "ЖМНП",ч.178(1875),ч.179(1875);В.Истрин, "Откровение Мефодия Патарского",Москва,1897
  
  [3][3] "свет свечи на канделябре воздвигнутом"
  
  [4][4] вся библиография Люксейль (Luxeuil) приведена в статье об этом монастыре в "Dictionnaire d’archeologie chretien et de liturgie",t.9,p.2
  
  [5][5] "Essai historique sur la ville et l’abbaye de Luxeuil",Lure,1865,p.27
  
  [6][6] ibid.,p.43
  
  [7][7] в вопросе хронологии - очень важной здесь, т.к. становится видно, что епископат Туля сначала приобрел земли в Буссьер, и только потом уже добивался владения монастырем Монтьер-ен-Дер - я следую грамоте, по сей день хранящейся в архиве департамента Мерт-и-Мозель. Этот документ (архивный номер Н.3011) свидетельствует, что Буссьер уже в 932 г. принадлежал Тулю, т.к. он датирован десятым годом избрания Гозлина в епископы, которое состоялось в 922 г. см. "Inventaire sommaire des archives departementales.Meurthe-et-Moselle",t.5,1883,p.144
  
  [8][8] "Gesta episcoporum tullensium"// "Monumenta Germaniae historica",t.8,p.639
  
  9"Noctu inibi quam sepe divina luminaria splendere, et loca proxima sua claritate perfundere"//ibid.,p 639-640
  
  [10][10] эти карты, до сих пор известные по одной лишь рукописи 1265 г., скорее всего, только в более раннем варианте, являются предметом рассмотрения Адсона во второй главе
  
  [11][11] M.Bouquet, "Recueil des historiens de France",t.1,Paris,1738,p.106
  
  [12][12] "Les noms de lieu romains en France"// "Memoires de la Societe d’Emulation du Doubs",ser.7,t.5,p.176
  
  [13][13] "Etudes sur les voies romaines dans la region de Metz"// "Memoires de la Societe d’archeologie Lorraine",t.47,1897,p.178-232
  
  [14][14] "Les toponymes gaulois en Meurthe-et-Moselle"// "Bulletin archeologique",1951-1952(1954),p.311
  
  [15][15] "Nouvelles recherches sur la voie romaine de Metz a Verdun-sur-Meuse"// "Bulletin archeologique",1930-1931,p.475-489
  
  [16][16] "Вероятно, это и есть Ibliodurum"
  
  [17][17] F.Lienard, "Dictionnaire topographique de l’ancien departement de la Meuse",Paris,1872
  
  [18][18] H.Lepage, "Dictionnaire topographique de l’ancien departement de la Meurthe, Paris,1862
  
  [19][19] кстати, мне хотелось бы отметить некоторые особенности перевода сочинения Адсона, касающиеся географических имен. Чтобы не населять текст неизвестными читателю названиями, те из них, которые получили свои французские формы и могут быть найдены под таковыми в справочниках, я даю именно в французской форме. Например, в рукописи Адсона город Мец обозначается по-латыни как Divodurum. Но я даю его как Мец, ибо именно так читателю легче будет ориентироваться в пространстве. В случае же, когда история сохранила лишь латинское название города, реки и т.д., то я естественно вынужден использовать латинскую форму. Таков край Mediomatrici или тот же Ibliodurum
  
  20 см. например M.C.J.Putnam, "Evidence for the origin of the “Script of Luxeuil”"//"Speculum",t.38,1963; E.A.Lowe, "The script of Luxeuil"// "Revue benedictine",t.65,1953
  
  [21][21] Схему развития написания начальной буквы алфавита в ее генезисе от изначальной формы до письма типа "люксейль" упрощенно можно представить таким образом: "а" - "u" - "cc" - "<<"
  
  [22][22] H.M.Карамзин, "Письма русского путешественника", Москва,1801, ч.5,с.242
  
  [23][23] см. L.Lalanne,H.Bordier, "Dictionnaire de pieces autographes volees aux bibliotheques publiques de la France",Paris,1853
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"