Одно новое, непреодолимое ощущение овладевало им все более и более, почти с каждой минутой; это было какое-то бесконечное, почти физическое, отвращение ко всему встречающемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, - гадки были их лица, походка, движения. Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним заговорил...
(Федор Достоевский "Преступление и наказание")
Он бездумно перебирал ногами, отчего получались шаги. Шаги были неуверенные, можно сказать робкие. Да по-другому он идти просто и не мог, так как не мог понять, в каких краях оказался, и даже не представлял, каким ветром его занесло в это мрачное место. А место действительно было не просто мрачное, а какое-то жуткое. Над ним тягостно простиралось свинцовое небо и не было на этом небе даже признака того, что указывал бы направление в котором он движется. Не было даже намека на солнышко или на какое-нибудь иное светило. Все, все сплошь закрывали хмурые тучи. И не то чтобы было темно. Нет просто как-то мрачно, и все цвета вокруг словно поблекли. Он шел по узкой тропинке, что петляла среди какой-то странной травы, чьи листья были колючи словно иглы, и любое прикосновение к этим листьям вызывало резкую, хотя и терпимую боль. Он еще подумал, что вполне возможно эта странная листва ко всему прочему еще и ядовита и все прелести уколов его ожидают впереди. Кроме того в странной траве прятались черные шипы и вот тут-то сомнений не было и он знал наверняка, что шипы эти чертовски ядовиты. Потому он старался идти быстро, но при этом приходилось двигаться чрезвычайно осторожно. Во всяком случае, ему так казалось, что идет он быстро, но вполне возможно он плелся словно черепаха.
Обойдя небольшой холм, он увидел впереди реку и некое хлипкое сооружение на берегу реки. И река эта вызывала только одну эмоцию - ужас.
Казалось, она не движется и внешне напоминает невероятных размеров потеки застывшей смолы. Местами река даже поблескивала, хотя оставалось загадкой, где тот источник света, что отражается в ней.
Подойдя ближе он воочию убедился, что никакая это не смола, а вода, просто очень темная, почти черная и почти без течения. И в этой почти черной воде время от времени мелькали огромные зловещие тени самых невероятных форм.
Хлипкое сооружение было ничто иное как пристань. Он знал наверняка, что ему надо именно туда и даже догадывался, что за плавательное средство прибудет за ним. Вот только он никак не ожидал, что окажется на этой пристани совершенно один. Пристань была абсолютно пустая, только возле самой воды на старой отполированной временем деревянной колоде сидела старуха. Но всем своим видом старуха показывала, что вот она-то никак не может быть пассажиром и является неотъемлемой частью этой пристани или на худой конец коренным жителем этой мрачной местности. Одета старуха была в джинсовый сарафан застиранный до дыр, но довольно-таки чистый. На голове у нее был старинный чепец, что прикрывал ее редкие и седые волосы. В руках она держала прутик и бесцельно им водила по песку, вырисовывая различные крючки и загогулины. Нужно отметить, что на берегу этой странной реки песок был самый обыкновенный, сырой и мелкий.
Еще издали заприметив его, старуха крикнула:
- Что-то ты милок в пути задержался?!
Он не знал, что ответить и потому просто пробурчал нечто нечленораздельное, некий набор междометий типа: "Ну, и, а, у". А старуха видимо была не против пообщаться. Она вздохнула и сказала:
- Ну вот что это такое. Вот никто сюда не торопиться. А ведь иному не то, что спешить, со всех ног бежать на пристань надо.
Ему очень захотелось как-то нахамить, потому что старуха ему сразу не понравилась. Хотя голос у нее был самый обыкновенный и внешность заурядная. Вот только наряд странный, даже нелепый и эту нелепость еще больше подчеркивали новенькие "берцы", военного образца.
"Конечно, в такой обуви можно бегать по ядовитой траве, это не мои сандалии", подумал он, но опять промолчал.
- Милок ты хоть знаешь, где оказался?
Никак не унималась старуха. На этот раз он ответил, насколько мог твердо и решительно.
- Да уж не дурак, догадался.
- А ты мне не дерзи. Ишь ты умник выискался. Я тебе вот что скажу. У умных другая пристань имеется, вот так-то.
Ему вдруг стало так обидно, что аж в глазах запекло, и горло, словно рука атлета сжала. И старуха, видимо почувствовав перемену в его настроении, заговорила приветливо даже ласково:
- Ну ничего, милок, не расстраивайся, бывает и хуже.
- Да куда уж хуже.
С горечью заметил он. Но старуха толи не услышала его слов, толи сделала вид, что не услышала и продолжила свой монолог:
- Понимаешь ли, в наших краях так заведено, чтобы ездок заранее добирался. Потому как опаздывать никак нельзя.
- А что будет?
Удивленно спросил он. Вопрос на миг поставил старуху в тупик. С подобным невежеством она сталкивалась впервые. Некоторое время в ней боролись противоречивые чувства, по всему было видно, что она готова взорваться и перейти на крик. Но затем она просто склонила голову, хитро прищурилась, вздохнула, как бы всем своим видом показывая: "ну что с него взять, с убогого" сказала:
- Кхаты придут.
- И что дальше?
Опять пауза и внутренняя борьба, затем короткая фраза:
- Съедят они тебя, даже косточек не оставят.
Перспектива малоприятная, но у него в голове роились вопросы, на которые ну просто необходимы были ответы, например:
- Слушай, раз ты здесь сидишь, то уж сделай одолжение ответь нормально. Кто они эти тхаты? Лично я про них ничего не слышал.
Старуха смело могла быть звездой театра пантомим, в этот момент она всем своим видом изобразила фразу: "Вот ты со мной по-человечески и я с тобой по-человечески".
- Тхаты это такие мелкие твари, сказала старуха, не больше кошки. Только вот очень они зубастые и зубы эти острые как бритвы, и челюсти у них мощные как у бульдога. Сами по себе они трусливые. Но вот с наступлением темноты их становиться много и в своих владениях они нападают на любого. А пристань это их владения.
- Хорошо. Кто такая ты и почему не боишься этих зубастых тварей?
На этот раз местная лицедейка изобразила всеобщее призрение и высокомерие, граничащее с пафосом, помолчала некоторое время, и словно делая одолжение, она ответила:
- Ну меня они не тронут потому что меня с наступлением темноты тут не будет. А кто я такая? Скажем так, я твоя личная стюардесса.
Если честно не такой он представлял себе стюардессу, а конкретно свою персональную, тем более. Но он предусмотрительно решил по этому поводу не высказываться. Но старуха в чепце чуть ли не дословно прочитала его мысли. Она уперла руки в бока и сказала с вызовом:
- А ты думал, что все стюардессы длинноногие молодые девицы, легкого поведения. Нет, бывают такие как я, сложившиеся и серьезные женщины, бальзаковского возраста.
За всеми этими бестолковыми разговорами он как-то не обратил внимания на какой-то явно приближающийся рокот. Рокот был до боли знакомый, но он никак не мог определиться. Он не выдержал и обратился к своей стюардессе:
- Что это?
Голос его прозвучал излишне испуганным и потому старуха прямо-таки по матерински погладила его по голове и сказала тихо.
- Перевозчик.
В этот момент откуда-то с реки стал опускаться туман и потому последнее слово старухи, не смотря на все ее потуги, прозвучало зловеще. "Ну конечно для пущего эффекта, перевозчик должен появиться из тумана", подумал он, "Но вот только что это за рокот уж очень он знакомый". Через несколько мгновений из тумана плавно появился нос странного судна. Подул легкий ветерок, разгоняя туман, и он в буквальном смысле слова потерял дар речи...
К пристани ужасно тарахтя, причаливал старый баркас, покрашенный какой-то неведомой краской, чей цвет определить было нереально. От старости некачественная краска потрескалась, а во многих местах давно облезла, но и это не позволяло угадать даже первоначальный цвет баркаса. Одно можно было сказать наверняка - цвет его ужасен. Единственный штрих, дополняющий безобразную картину, чей цвет был понятен, являлся желтый якорь, криво намалеванным на носу с обеих сторон. Неведомый художник, добавивший этот изыск, видимо: либо ненавидел и сам баркас и его хозяина, либо был безобразно пьян, либо имел обе руки левыми. Так как мало того что оба якоря были нарисованы ужасно криво и без соблюдения пропорций и симметрии, на них еще было столько потеков, что под определенным углом сия мазня воспринималась не иначе как абстракция. Довершал картину красно-белый спасательный круг, закрепленный на самом носу сего странного плавательного средства. На кругу явственно читалась надпись Адмирал Нахимов. "Что-то до боли знакомое".
Интересно, а для чего на этом баркасе спасательный круг? Ведь если судить по теням, что проносятся в темных водах, то стоит упасть за борт и круг тебе уже будет не к чему. Он уже было раскрыл рот для того чтобы задать очередной ироничный вопрос, как во всей своей красе ему представился сам Перевозчик.
Перевозчик сидел в старом изодранном кресле на самой корме и гордо сжимал в руках изогнутую металлическую трубу, которая, по всей видимости, являлась частью рулевого устройства. Над перевозчиком возвышался убогий навес из ядовито-желтой ткани, по краю ткани шли ядовито-зеленые кисточки. Двигатель баркаса не просто тарахтел, а еще и содрогался и в такт этим содроганиям раскачивались и кисточки. Для чего был нужен этот навес, сказать было трудно. Потому как каждому было понятно, что солнца в этой местности практически не бывает. Сам Перевозчик был чертовски колоритной фигурой. Одет он был в темные шорты и грязную майку. У него были ужасно волосатые грудь и плечи. На руках волос было тоже изрядно, но не столько, сколько на груди и плечах. А вот там-то были настоящие заросли. Огромный живот Перевозчика, майка не могла скрыть полностью, да куда там полностью, даже половина этого необъятного пуза не пряталось под майкой. Живот был так же волосатый. На лоснящейся широкой физиономии перевозчика застыла самодовольная улыбка. По всему было видно, что сам себе он ужасно нравился. Его толстые словно вареники губы находились в постоянном движении, по всей видимости, он что-то напевал. Но из-за грохота мотора расслышать что-либо было просто невозможно. Нос он имел под стать своему животу и губам - широкий и мясистый, в драке по такому носу промазать очень трудно, даже невозможно. Но кто будет драться с Перевозчиком? При огромных щеках, которые можно увидеть даже со спины, по всей логике, на лице могли уместиться лишь маленькие поросячьи глазки. Но не тут-то было, глаза у перевозчика так же были большие и слегка на выкате. Каждый глаз, словно корона, обрамляла кустистая бровь. На непокрытой голове Перевозчика имелась очень короткая стрижка, почти под ноль. Короткие волосы на голове плавно переходили в щетину, отчего получалась, едина гармоничная прическа на всем лице.
Перевозчик сделал еле уловимое движение изогнутой трубой, не меняя позы надавил правой ногой на какой-то рычаг, а затем левой ногой поддел другой рычаг только поменьше. Баркас вильнул и застыл у самой пристани и его мотор стал работать значительно тише.
Ездок все еще не мог прийти в себя от увиденного. И его легко можно понять, не мог он представить себе такую вот, прямо скажем обыденную картину. Наконец он выдавил из себя полушепотом:
- Да-с не таким я себе представлял Перевозчика.
- У нас индивидуальный подход к каждому клиенту.
Самодовольно ответила престарелая стюардесса, затем спохватившись, быстро добавила.
- Не забудь заплатить.
- А сколько?
Спросил он. Старуха скривилась так сильно, что он пришел в ужас от ее физиономии, но затем, в очередной раз, взяв себя в руки, старая стюардесса придвинулась к нему вплотную. Она зашептала в самое ухо:
- Отдай все что есть. Я сейчас кое-что нарушаю, но уж очень ты мне понравился. Так что слушай внимательно. Любая монетка, в твоем кармане, едва мы отчалим от пристани превратиться в жуткую пиявку, которая так вопьются в твою плоть, что клещами не оторвешь, вырезать надо будет, а про крупные купюры я и говорить боюсь.
Старуха замолчала и по-молодецки запрыгнула в баркас. Он тщательно обыскал свои карманы. Все что нашел, зажал в кулак и с замиранием сердца спустился по короткому трапу. Он потоптался некоторое время на месте, но старуха слегка подтолкнула его в спину.
На негнущихся ногах он подошел к Перевозчику и протянул руку. Впервые перевозчик изменил позу, он быстро сгреб деньги в свою огромную ладонь, затем левой ногой нажал на короткий рычаг, правой подтянул к себе другой рычаг, тот который длиннее и мотор вновь взревел. Затем еле уловимым движением повернул железную трубку, баркас сделал плавный разворот, и пристань стала медленно удаляться.
Ездок смотрел на удаляющуюся пристань. Сердце его стучало почти, так же как и мотор баркаса - очень быстро и с содроганием. Ему было тоскливо, и сейчас он мечтал только об одном. Чтобы его поездка по этим темным водам продолжалась бесконечно долго, так как он знал наверняка то, что ждет его впереди, будет ужасным и изменить что-либо уже никто не в силах, а он и подавно.