Суббота. Двадцатое июня

Максим проснулся от чириканья воробьёв. Достав из кармана джинсов наручные часы, посмотрел время. Чтобы поспеть на электричку - самое время выходить.

Одевшись, сложил простыни и тихо вошёл в другую комнату- сказать Жанне, что уходит. Вэтой комнате его поразило огромное количество кукол и мягких игрушек, сидевших и стоявших повсюду. Были слоны, медведи, лисы, зайцы и целое семейство ежей. Ежи, заинтересовавшие Максима, имели человеческое тело и были одеты в костюмы, присущие людям. Только голова и собственно, мордочка, напоминала о том, что это ежи. Куклы добродушно поглядывали на Максима и улыбались. Улыбнулся и он им.

Жанна спала на широкой, двуспальной кровати, укрывшись так, что из-под одеяла выглядывала только голова. Белые локоны завивались, щёчки разрумянились, ротик был слегка открыт, выражение лица было беззащитно-ангельским, как у спящих детей. Она так мирно, так сладко спала, что Максим не решался её будить. Но, и уйти, не предупредив, ему казалось невозможным. Он дотронулся рукой до одеяла в том месте, где было её плечо и стал тормошить.

- Жанна,- тихо звал её он.

Она не просыпалась. Не проснулась и после второй робкой попытки.

- Жанна!- Приступил Максим в третий раз, добавив в голос настойчивости и тревоги.

Жанна проснулась.

- А? Что?- Беспокойно спросила она.

- Ничего. Всё хорошо,- улыбаясь, сказал ей Максим. - Пора. Я пойду. Закрой за мной дверь,- прибавил он для вескости, как бы в оправдание того, что разбудил.

- Хорошо. Сейчас,- говорила Жанна спросонья, как следует не понимая того, что происходит. Она взяла в руку будильник, стоявший на маленьком столике, потрясла его, послушала, сказала "ходят", и обратилась к Максиму с упрёком в голосе:

- Кофе попил бы, позавтракал. Ая бы потом подвезла, или проводила.

- Некогда,- стал отказываться Максим.

- Смотри,- безнадёжно произнесла Жанна, и, откинув одеяло, встала.

Тут только Максим и заметил, что спала она не в белом махровом халате, в котором приходила желать спокойной ночи, а в воздушном, прозрачном, коротком платьице, которое хоть и было всё в сборках, казалось совершенно символическим, так как самую важную, в понимании Максима функцию, как-то- скрывать наготу тела- не выполняло. Увидев этот наряд мельком, он так и не осмелился взглянуть на него ещё раз.

Выйдя из квартиры и вдохнув прохладный воздух подъезда, он обернулся. Жанна стояла на пороге и смотрела на него осуждающе. Ибыло в этом осуждающем взгляде недоумение.

Не задерживаясь, помня теперь только о том, что надо спешить, он махнул ей рукой и побежал.

На улице было пустынно и это утро напомнило детство, когда по воскресным дням отец его будил, надевал на шею маленький, прохладный крестик, и они вдвоём ехали в Храм.

Пройдя метров сто, Максим встретил прохожего.

- Метро?- Не останавливаясь, переспросил мужчина, куда-то очень спешащий.- До метро ехать надо. Идём со мной.

Пройдя ещё метров сто вместе с мужчиной, в ту сторону, куда Максим шёл интуитивно, ему была указана, еле заметная в зарослях зелени, металлическая конструкция.

На остановке, несмотря на ранний час, было много людей и каждый, прибывая в состоянии полудрёмы, старался чем-то занять себя, чтобы не заснуть. Кто-то смотрел неподвижными глазами в раскрытую книгу, кто-то часы подводил, кто-то стоял отрешённо, заложив руки за спину, время от времени двигая бровями.

Узнав, что до метро идёт любой, Максим, находясь в приподнятом настроении, принялся наблюдать за воробьями, прыгавшими в редкой, низкорослой траве. Там же, метрах в четырёх от них, заметил он крадущегося кота. Вытянув и без того продолговатое тело, сосредоточившись на цели, кот лихорадочно перебирал согнутыми лапами, подбираясь к пернатым.

"Сожрёт",- подумал Максим и подобрал с земли, как для случая приготовленный, камень.

Кот приготовился к прыжку, но прежде чем решиться на него, заметил, что воробьи вдруг взлетели. Не сообразив ещё, что произошло, накинулся на упавший рядом с ним камень. Как только сообразил, что из охотника мог превратиться в жертву, ни секунды не медля, задал стрекача.

Люди видели только кота, убегающего от камня и поняли всё превратно. Но, промолчали. Ограничившись лишь осуждающими взглядами. Да, и что они могли сказать? "Хулиган! Мальчишка! Кот тебе помешал? Руки чешутся?". Да, это сказать они могли бы. Азачем? Зачем им было всё это говорить? Впереди у каждого был трудный, переполненный заботами день, а потом- кто даст гарантии, что человек, швырнувший камень в кошку, не достанет из кармана нож и не зарежет?

Максим же ощущал себя легче пёрышка. Душа ликовала. Ощущение восторга не оставляло. Ехал домой, никого не видя и радовался всему- троллейбусу, в котором находился, людям, его окружавшим. Он, конечно, полагал, что настоящая женщина скрывает в себе множество тайн, но столько прелести, столько радости, сколько открыл он после знакомства и общения с Жанной, ему и во сне не могло присниться.

Ему нравилось в ней всё. И её голос, который особенно волновал, и её смех, и все манеры вкупе. Особенно же нравилось, когда она чему-либо, удивляясь, поднимала глаза и брови вверх и надувала щёки. Унеё это выходило так легко, так славно, так естественно, как могло бы получиться только у ребёнка, да она в этот момент и казалась совершеннейшим ребёнком.

"Она самая чистая, самая возвышенная",- думал о Жанне Максим.

Троллейбус привез к станции метро Кузьминки, а в шестьчасов сорок пять минут Максим уже был дома. Пройдя сразу на кухню, он поставил чайник на плиту.

- Ты же обещал в шестьприехать!- Услышал он за спиной голос сестры.

- Не смог. Сейчас чайку попью и поеду,- стал оправдываться Максим.

- В деревне чайку попьёшь. Шесть часов сорок шесть минут. Тебе выходить пора.

- Да? А может, успею?

- Не успеешь. Тебе ещё переодеться надо. Опоздаешь на электричку.

- Да,- согласился Максим, сдаваясь перед обстоятельствами, и побежал в комнату, скидывая на ходу свой парадный наряд.

- Я всё купила, что маман велела, всё уложила в твой рюкзак, - говорила сестра из коридора.- Осторожней неси, яйца сырые в банку литровую положила, смотри не разбей. Иклубнику мне поесть не забудь, привези.

Чайник, поставленный Максимом на плиту, кипел и из длинного, согнутого металлического носа плотной белой струёй валил пар. Максим вышел из комнаты переодетым и взвалил приготовленный рюкзак на плечи.

- Давай, беги,- сказала сестра и, проследив за его жадным взглядом, добавила. - Чайник я выключу.

"По утрам, когда я или Федя едем на дачу, она особенно ласкова, а так- слова доброго не дождёшься", - думал Максим, стоя на автобусной остановке. Эта мысль пришла к нему в голову от негодования на то, что ни Галя, ни Фёдор, не работающий, кстати, а именно он должен на субботу и воскресенье ехать в деревню, к чёрту на рога. Усугубляло его негодование ещё и то, что, как теперь только выяснилось, он как следует, не выспался и был ужасно голоден.

"Надо было хоть хлеба взять",- упрекнул он себя, и вдруг вспомнил о сырых яйцах, которые было велено не разбить. "Вэлектричке достану и выпью", - с вернувшейся в сердце радостью решил Максим, садясь в подошедший автобус.

Электричка по расписанию отправлялась со станции в семьчасов двадцать одну минуту, он приехал к семи двадцати, и, купив в кассе билет, стал не на шутку волноваться.

"Не укатила ли?".

Следующая шла только в семь пятьдесят семь и, приехав на ней, невозможно будет купить билет на заветный сквозной автобус. Из-за каких-то двух минут могла сорваться вся дорога. Аслучаев прихода электрички ранее запланированного он на собственном опыте имел с десяток.

"Нет, идёт!",- облегчённо сказал Максим, наблюдая за тем, как окружавшие его люди засуетились, надевая рюкзаки.

Совершенно успокоился он лишь тогда, когда прочитал на флажке подошедшего электропоезда заветное слово "Калуга-1".

Войдя в набитый людьми вагон, он позабыл и о том, что собирался пить сырые яйца, и о том, что голоден и не выспался. Поставил рюкзак на решётку для ручной клади и, встав у одного из ряда сидений, держась за железную ручку, стал слушать седого старика, своего соседа по даче, ехавшего с Киевского вокзала и случайно встретившегося.

- О, какая пошла!- Говорил дед Андрей, глядя в окно на удалявшийся перрон.- Попка кругленькая, ядреная. Правильная девка растёт!

И, возвращаясь к своему главному слушателю, десятилетнему мальчику, сидящему напротив него, стал развивать свою мысль.

- Вон Берия, на машине ездил, всё школьниц искал."Хочешь, девочка, прокатиться на машине?". А сам в лес завезёт, снасильничает, а потом убьёт, яму выроет и- туда её. Игде ты будешь искать? А, дела-то все к нему шли. Рассказывали, по "Америке" слышал, он напьётся пьяным и спит у себя. А девочка ползает по ём, несмышлёная, школьница, чего с её взять? Вот, что творил! Ну, насилуешь ты, насилуй. Но, убивать зачем? Зачем убивать? Дал тысяч пять и отпусти, а то и встречайся себе, если нравится. Говорю, дал тысячи две-три, убивать-то зачем? Э-эх. Разорили Русь, всю по ветру пустили. Никита, бывало, поедет на пароходе- пароход подарит, полетит на самолёте- самолёт отдаст. Нет, лучше Петра не будет. Тот всё в Россию вёз, город построил, а Ленин всех его родственничков под корешок. Вот правительство было... Молотов- мужик полуграмотный, у его образования полтехникума. Калинин- тот только расписываться умел. Нашёл себе где-то палку, стал хромать, достал в какой-то деревне пальто кожаное, овчинное. Всю страну разорили. Всороковом годе указ выпустили- сажать детей с 12-ти лет, давать от двух до четырёх. Украл катушку ниток- судят за кражу ста пятидесяти метров пошивочного полотна. Его судят, а ён и не знает, за что. Итуды всех в Сибирь, в школы специальные, а дети там и поумерли. Ты Хрущёва-то застал?- Спросил дед у мальчика, и, не дожидаясь ответа, продолжил.- При Сталине поехал он отдыхать к себе на родину. Возвращается, Сталин у него и спрашивает: "Ты, Никита, молодец, что придумал подоходный налог, скажи- как люди на селе живут?". Хорошо живут, отвечает, птицу держат, скот держат, пасеки, сады разные. "Ага. Давай-ка, Никита, подумаем, как бы придумать ещё налог?". И Никита придумал. Скурицы по 75яиц, с яблони, с улья, с куста смородины- со всего налог. Шерсть сдать, мясо сдать, кости, рога, копыта- сдать. Стали люди сады рубить, забивать скот. Акакие сады богатые были... Ау Хруща спрашивали потом: "Никита Сергеевич, а это правда, что вы работали на шахте?". Да, говорит, работал. "Акак же вы это так сумели, пройти путь от шахтёра до руководителя целой страны?". А он хитрый был, знал всегда, что ответить. Говорит: а я шёл маленькими шажками!

После слов деда Андрея о Хрущёве Максим перестал его слушать и обратил внимание на речи, доносившиеся из соседнего ряда. Там говорили на тему, занимавшую его более, нежели реформы Хрущёва.

- После войны пришёл на завод,- говорил помятый мужичок, с маленькими редкими зубами,- влюбился в девушку, стал за ней ухаживать, жениться хотел, а надо мной все в цеху смеются. Да, стали учить. Возьми, говорят, бутылёк и вези её в лес. Сторожа, говорят, с деревянной ногой знаешь? Вот он свозил её, угостил и уделал. Спросил я у сторожа- говорит, что так и было. Стех пор моя вера в женщин и нарушилась. Так больше никакую и не смог полюбить, весь век бобылём прожил.

Сидевший напротив него мужчина лет сорока понимающе закивал головой и стал приглушённым голосом рассказывать свою историю. Первые несколько фраз Максим не разобрал. Подобравшись ближе, услышал рассказ, начинавшийся так:

- Встречает нас её ухажёр с ребятами. Смотрю,- такой же молокосос, как и она. Можно, говорю, на пару слов? Отошли. Спрашиваю: чего ты с шайкой меня встречаешь, напугать хочешь? Ты, спрашиваю, как думаешь, если даже и испугаюсь, и откажусь, она вернётся к тебе? Будет тебя любить? Молчит. Вот, говорю, а я уверен, что если даже я сейчас и опозорюсь в её глазах, она не бросит меня, потому что в ней чувство сейчас пылает. Подожди, говорю, дай срок, она скоро поймёт, что я ей не пара и вспомнит о тебе, и чем ты будешь деликатнее в тот момент отзываться обо мне, тем тебе же будет полезнее. Атеперь иди и жди, и ко мне не ревнуй, пустое.

Сидевшие в том же отсеке, усамого окна, два парня, не слушая столь заинтересовавшие Максима рассказы и не думая о том, что мешают, загадывали загадки и смеялись. Точнее, один загадывал, а смеялся другой. Загадки были замечательны неприличными ответами, Максим знал их ещё со школы, и теперь наблюдал более не за рыжим парнем с лицом и руками, густо усыпанными веснушками, что эти загадки загадывал, а за его приятелем, у которого кадык был больше носа, за его реакцией, чаще всего выражавшейся в бурном смехе.

- Почему у Кощея Бессмертного не может быть детей?- Спрашивал рыжий.

Его товарищ, уже готовый рассмеяться, выжидательно улыбаясь, отрицательно мотал головой, показывая, что не знает. Рыжий говорил почему, и парень взрывался заразительным хохотом.

- А почему Баба Яга не может иметь детей?

И всё повторялось.

Парень сначала мотал головой, а потом долго смеялся. Выждав, пока рыжий объяснил своему товарищу, почему женщина не может быть полковником, и что должна сделать для того, чтобы быть вратарём, помятый мужичок, у которого вера в женщин нарушилась и сорокалетний мужчина, разговорились с ребятами.

Рыжий, который много говорил и, казалось, просто не в состоянии был молчать, тут же стал рассказывать о своей жене. Отом, какой она комплекции, что умеет и чему он её научил. Сорокалетнему мужчине на вопрос: "Ты, что толстых любишь?" он ответил: "Мужик не собака, на кости не бросается". На, что тот, в свою очередь, тоже сказал прибаутку, смысл которой сразу же стал ясен и Максиму: "Сухие дрова жарче горят". Сошлись люди, что называется, одного круга, одних интересов, разговоры меж ними пошли специфические, Максиму малопонятные. Краем уха продолжая слушать четвёрку знатоков, Максим уходил постепенно к своим мыслям, погружался в свои воспоминания.

Где-то с полгода назад Маслов с Логуновым приглашали его с собой. Шли они с девицами. Максим не мог даже представить себе, как это он будет спать с женщиной без любви, без влечения, на каких-то там грязных циновках или промасленных телогрейках. Игде? На чердаке или в подвале. Он слишком серьёзно относился к женщине, что бы сходиться с ней в таких местах- без любви, да ещё и при свидетелях. Адуша созрела и ожидала ту, которой можно было бы отдать свою любовь и нежность. "Ате безликие существа, которые шли с Маслом и Гуней, предлагая свои услуги всем, что им можно было отдать?- Думал Максим.- Ничего, кроме отвращения".

Вспомнил упрёк, замеченный сегодня в глазах у Жанны и стал думать о ней.

"Ачто если Ольга не ошиблась и направляла именно к Жанне? И этот прозрачный наряд. Зачем спала в таком платье? Может, специально надела? Положила меня в другую комнату и ждала, чтобы я тихо к ней ночью пришёл, например, за тёплым одеялом. Да. И кровать у неё огромная, двухместная. Зачем одной такая? И откуда знает моё имя, если не от Ольги? Всё сходится. И упрёк в её глазах тоже доказательство. Разозлилась за то, что я к ней не пришёл".

От этих мыслей, в особенности от вывода, который напрашивался сам собой, по сердцу Максима прошёлся сладкий холодок, приятно щекотавший не только сердце, но и самолюбие. Такая красавица хотела, чтобы он пришёл к ней ночью. Но, тут же на ум приходило другое:

"Неужели она, такая красивая, умная, добрая, может с кем-то так вот встречаться, ложиться в постель? Нет. Жанна точно так не может. Значит всё, что я придумал- самообман. Не может быть, что бы такая чистая.. Нет, такая не может".

Он уверил себя в том, что их встреча- простое недоразумение, приятная ошибка.

"Ипочему я не спросил об этом у ней самой, всё бы сразу выяснилось".

Максим решил, что, как только придет в понедельник на практику, так сразу же позвонит Ольге и всё узнает. На этом успокоился и все размышления о Жанне закончились.

В это время вся четвёрка пошляков слушала историю, которую им рассказывала старушка, сидевшая вместе с ними. Стал слушать эту историю и Максим.

- Жил в Москве богатый человек,- говорила старушка.- Жил один, не хотел жениться из жадности. Жену не хотел кормить. Прознала об этом красивая, бедная девушка. Заложила все свои ценные вещи и сняла квартиру напротив богача. Утром выходит она на площадку перед дверью, в гимнастическом костюме, и делает спортивные упражнения. Смотрит на неё богач через глазок, ничего понять не может. Открыл дверь и спрашивает: "Что ты делаешь?". А она ему и говорит: "Воздухом питаюсь". Услышал это жадина и думает: "О! Как раз то, что нужно. Жена, питающаяся воздухом!". И давай скорее свадьбу играть, что бы никто его не опередил. Девушка мать предупредила, что бы та её на людях не кормила, а отложила бы всего понемногу и на кухне припрятала. Мать так и сделала. Гости пьют, едят за столом, а невеста сидит и только смотрит. Богач не налюбуется- мечта, а не жена! А та вечером пошла на кухню и от всех незаметно поела. Утром встала, захотелось снова есть, а муж и поймал за этим. Увидел и говорит: "Что же ты меня обманула, сказала, что воздухом питаешься, а сама с утра пораньше да за еду?". А девушка находчивая была, не растерялась. "Ятебя не обманывала,- говорит,- действительно воздухом питалась, пока была целая, а теперь ты меня проткнул, и весь воздух из меня выходит. Надо же чем-то пустоту заполнять, вот есть и захотела". Так молодая бедная девушка обманула жадного богача!- Этими словами старушка закончила свою басню.

История, рассказанная ею, была воспринята, как что-то чересчур грязное. Мужчины и ребята, ожидая серьёзного, нравственного, по-стариковски назидательного рассказа, сидели и переглядывались, ощущая неловкость. Максим тоже поймал себя на мысли, что спокойно, как само собой разумеющееся, слушал сальные речи мужчин, и что невольно покраснел от неожиданного финала бабушкиной истории. После бабушкиного рассказа все, не сговариваясь, надолго замолчали.

Ещё раз услышал Максим голос рыжего только тогда, когда электричка подошла к платформе Малоярославца. Он спросил у сидевшего напротив парня, назвав его Жекой, "сколько в копилке?", парень с кадыком посмотрел на часы и сказал: "девятьсот тридцать семь". Максим взглянул на свои часы, на них было девять часов тридцать шесть минут.

В Малоярославце Максим купил билет на сквозной и ехал вместе с соседом по деревне дедом Андреем. Выйдя вместе с Максимом на Фёдоровке, дед Андрей не пошёл с ним в Пирово, сказал, что зайдёт к Даше Брянец. Брянец- было Дашино прозвище. Так звали её по мужу, покойнику, уроженцу города Брянска. Она жила когда-то в их деревне, а восемь лет назад переехала на Фёдоровку, поближе к дороге.

- Надо ей вина и колбаски занесть,- сказал дед Андрей и пригласил Максима с собой за компанию, но Максим Дашу помнил плохо и идти к ней отказался. Дашину собаку, носящую человеческое имя Яков, ошивавшуюся на остановке и промышлявшую попрошайничеством, он знал куда лучше.

- Ты иди тогда, чего ждать-то будешь,- сказал дед Андрей, глядя на остановившегося Максима.

Атот и не думал ждать. Он первый раз в этом году приехал в деревню и залюбовался высоким небом, которого в городе не видно. Гудели пчёлы, перелетавшие с цветка на цветок, полосатый шмель, цепляясь за лепестки, гнул тонкий стебель к земле, со всех сторон было слышно стрекотание кузнечиков, с неба доносились радостные песни птиц, где-то совсем рядом, скрытая от взора за разросшейся листвой деревьев и кустарников, мычала корова.

За Фёдоровкой, на задах, Максим увидел маленького козлёночка. Рожек у козлёночка совсем ещё не было, только намечались. Он был привязан толстой верёвкой к колу, вбитому в землю. Резвый и озорной, козлёнок так закрутил свою верёвку вокруг кола, что не мог уже нормально стоять и был вынужден припадать передними ногами на колени.

Увидев его, Максим не смог пройти мимо. Размотав верёвку, освободил козлёночка из плена и стал с ним играть, как играют только дети друг с другом. То есть, на равных.

Козлёнок обрадовался новому приятелю и с удовольствием стал бодаться, приняв вызов Максима, вставшего на четвереньки. Беленькие ножки его дрожали от напряжения, он изо всех сил упирался, силился сдвинуть с места, победить.

Максиму, наблюдавшему эту дрожь, стало смешно. Он стал поддаваться. После чего, взяв козлёночка на руки, крепко прижал его к груди и поцеловал в лоб.

Наигравшись, он оставил козлёночка и довольный тем, что легко доехал, испытывая радость от ясного дня, продолжил свой путь. Шёл мимо полей, широко раскинувшихся по обе стороны от дороги, через лес, вершины которого так шумели, словно рядом шёл дождь. Шагал, напевая, по листкам подорожника, густо разросшегося и совершенно поглотившего тропинку и через сорок минут был у своего деревенского дома.

Увидев, что мама варит клубничное варенье, недолго думая, мокнул палец в горячую массу. Тут же, издав страдальческий крик, палец извлёк и сунул в рот.

Глядя на сына, с выразившемся на лице состраданием, Полина Петровна спросила:

- Больно?

- Сладко,- ответил Максим и улыбнулся.

Полина Петровна с мая находилась на даче, а сбором ягоды занималась с седьмого июня. Перетирала клубнику с сахаром, делала варенье, закрывала компоты и, будучи не в силах справляться с огромным урожаем, решила её продавать. Для реализации и был вызван Максим.

Сняв рюкзак, Максим первым делом пошёл смотреть сад. Удома не успевшую даже покраснеть иргу нещадно клевали птицы всех мастей.

- Ох, и вольно же вам,- улыбаясь и радуясь за них, говорил Максим, стоявший от птиц на расстоянии одной ладони.- Вот только жадничаете чего? Дали бы ягоде созреть.

Птицы, действительно, поступали не рачительно- больше портили, чем съедали. Стоявшего же так близко Максима совершенно не боялись.

Дом у Макеевых был небольшой, а сад огромный. С трёх сторон сад обступал постройки, был густой, но ухоженный. Максим подошёл к каждому дереву, к каждому кустику, поздоровался. Проходя мимо грядок, в безветренном воздухе нос его уловил клубничные ароматы, это не был запах варенья, которое варилось в доме, это был дух зрелой, живой, душистой ягоды.

Нарвав в огороде горстку щавеля, Максим попросил матушку сварить ему зелёные щи. Полина Петровна рассмеялась. Щавеля для щей было недостаточно, его и в огороде было мало, весь был съеден перламутровым жучком. Полина Петровна рассказала ему похожий случай, произошедший с Галиной.

Когда Галя была маленькая, они вдвоём ходили в лес, а так как вглубь леса идти боялись, чтобы не заблудится, то и грибов не нашли. Галина отыскала одну сыроежку и всю дорогу к дому вслух мечтала: "Мы из неё сделаем грибной суп, нажарим картошку с грибами, а что останется- засушим на зиму".

Сравнение с маленькой Галиной Максиму не понравилось. Полина Петровна это заметила и в утешение сыну сказала:

- Не дуйся. Наверное, устал с дороги? Полежи, отдохни.

Максим прилёг и хотел отдохнуть, но тут же понадобилось спилить у яблони сухую ветку, вскопать две грядки под редиску, сходить к колодцу за водой, а там оказалось, что и полив не за горами. Из реки в бочки воду нужно таскать, чтобы прогреться успела.

Максим любил носить воду из реки, ощущать, как наливаются мышцы, когда с полными вёдрами поднимался в гору. Не последнее место в этой работе занимало сознание того, что растениям, быть может, умирающим от жажды, он приносит жизнь. Но с заготовок для полива его сняли, матушка нашла дело поважней. Отправила с двумя трёхлитровыми банками за молоком в соседнюю деревню.

Удома, в котором должны были дать молоко, пасся телёнок. Впалисаднике росли маковые кусты высотой полтора метра. Каждый лепесток величиной с ладонь. Увидев такие сказочно большие маки, Максим почему-то подумал о Жанне, но вышла хозяйка и все его думы пресеклись. Хозяйка загнала телёнка в хлев, пригласила Максима в дом, сама же отправилась доить корову.

Вдом Максим не пошёл, остался во дворе, стал следить за рыжим котом, ходившем на задних лапах вокруг бидона, имея к содержимому оного свой кошачий интерес. Он залазил в бидон передними лапами, то одной, то другой и иногда оттуда что-то доставал, что сразу же съедал.

Пока Максим ждал, что ему вынесут молоко и наблюдал за котом, орудовавшим лапой в бидоне, к нему подошёл мальчик с травинкой в руках.

- Петушок или курочка?- Спросил мальчик, улыбаясь.

- Курочка,- тут же ответил Максим.

Мальчик дёрнул травинку за стебель и в руках у него остался маленький хвостик.

- Курочка!- Подтвердил мальчик, радуясь.

Когда хозяйка вынесла Максиму молоко, он показал ей на кота.

- А, это он карасей. Сын ходил с утра на рыбалку, принёс мелочь. Вот, с самого утра, возле бидона и вертится.

- Смешно. Хоть на плёнку снимай,- сказал Максим и, поблагодарив хозяйку, пошёл с молоком домой.

Вечером, поливая кабачки, увидел деда Андрея, рвавшего одуванчики гусыням да краем глаза поглядывавшего за ним, ожидая удобного момента для того, чтобы подойти.

Максим закончил полив и сказал:

- Добрый вечер.

Дед Андрей, не отвечая на приветствие, мигом подбежал к нему.

- У Даши Брянец вина выпил,- заговорил он.- Сейчас шой-то не хорошо. Всё внутри пекёть, ожога мучает. Ты сам-то не выпьешь стаканчик? А, то я налью, у меня ещё есть.

Максим улыбнулся и отказался.

- Так завтра, значит, поедешь, клубнику повезёшь?- Продолжал словоохотливый сосед.- Будешь на базаре денежку счетать? Это хорошо. Поплюёшь на пальчики и чик, чик, чик- сколько я наторговал? И всё за пазуху. Тронешь рубашку- шуршат, и сразу душе тепло! Ты в лотерею играешь? Нет? А зря. Большие выигрыши разыгрывают. Явот прошлый раз чуть не выиграл. Надо было двойку писать, а я, дурак, вписал шешнадцать. Так бы четыре номера моих, а так- только три, мелочь.

Оставаясь за внешней стороной забора, состоящего из двух слег, прибитых на разных уровнях к столбам, дед, лукаво улыбаясь, доставая что-то из кармана, как бы между прочим спросил:

- Не знаешь, каким клеем фотографии клеются? В паспорте у меня фотография отскочила. Да и фотографии-то хорошей нету. Вот не знаю, такие подойдут?

В этот момент он развернул носовой платок и показал Максиму стопку похабных карточек. Максим, каким-то особенным чутьём разобравшийся, что ему сейчас покажут, почти и не взглянув, серьёзно ответил:

- Эти подойдут.

Старик захохотал.

- Ты только матери не говори,- заговорчески шептал он.- Вот, ношу с собой, иной раз соскучаюсь, достану. Это оттудова, из-за границы. У нас этого нет. Там свобода, а у нас убийства и насилия. Там ты захотел, заплатил- и тебе пожалуйста. Там у них специальные дома есть. Дома терпимости называются. Яжурналы оттудова смотрел. Ух, какие девки там есть! Какие же есть девки красивые! Всё отдашь за такую девку. Сидит на диване, ноги в раскорячку, улыбается, а к ней дед лезет с бородой. Я, как увидел, взбесился. Думаю, дать бы деду кулаком в затылок, а самому к ней. Хе-хе. Да, там у них всё для человека. Всё разумно предусмотрено. Значит, говоришь, на паспорт подойдёт?

Он снова засмеялся и, бережно заворачивая свои карточки в носовой платок, отошёл от забора.

* * *

Расставшись с Анной ранним утром, Фёдор поехал на Киевский вокзал. Купил билет, собирался бежать на электричку, которую с таким волнением ожидал Максим, и вдруг увидел Маргариту.

Маргарита Мятлева была сокурсницей его сестры Галины, они учились вместе на третьем курсе ГИТИСа. А познакомился он с ней год назад, на втором курсе.

Придравшись к тому, что у неё не было работ, Маргариту мастер хотел отчислить. Она готовила самостоятельный отрывок, показывала его курсу за закрытыми дверями. Посторонних на просмотре не должно было быть. Фёдор попал на просмотр случайно. Пришёл мастер и перед тем, как дать команду "начинать", придрался к его присутствию. Но, за Фёдора в тот день вступились все, и студенты, и педагоги. Все в один голос кричали, что он свой, друг курса. Мастеру ничего не оставалось, как терпеть его за своей спиной.

После просмотра отрывка мастер встал и, обращаясь к присутствующим, спросил: "Ну что, оставляем Риту?". Все закричали: "оставляем", на этом всё и кончилось. Маргарита же почему-то решила, что Федя её спаситель, и что её не выгнали исключительно благодаря его присутствию. Когда же он попытался отказаться от столь почётного звания, то она объяснила всё так:

"Понимаешь, при постороннем человеке он просто не посмел сделать гадость. Не осмелился мусор из избы выносить. Ане было бы тебя- тут такое бы началось. Он на всех бы наплевал. Кричал бы, топал ногами. И обязательно бы выгнал меня. Наши, всё это предчувствуя, не зря так за тебя уцепились. Не хотели быть его соучастниками".

С тех пор Маргарита к нему, как к благодетелю и относилась. Здоровалась с благожелательной улыбкой, смотрела ласково, угощала конфетами. Теперь же стояла рядом с цыганами и плакала, вид у неё был жалкий.

- Что случилось?- Спросил подошедший к ней Фёдор. - Цыгане обидели?

- Да,- тихо произнесла Маргарита.

- Что они тебе сделали?

- Триста рублей из кошелька выхватили,- как-то легко и даже весело сказала она.

- Отдайте деньги,- обратился Фёдор к цыганам.

Они сделали вид, что его не понимают.

- Отдайте!- Прикрикнул он.- В последний раз говорю.

- Какие деньги?- Закричала, не выдержав, худая цыганка с ввалившимися глазницами.- Мы никаких денег не видели!

- Ах, так! Ну, я вас предупредил!- Пригрозил Фёдор, и пригласил Маргариту в отделение милиции при метро, рядом с которым они стояли.

Вотделении при метро от них отмахнулись, позвонили в сто семнадцатое и предложили пройти туда. Фёдору, как свидетелю, пришлось Маргариту сопровождать.

Дежурный офицер в сто семнадцатом сказал, что об их приходе извещён, назвал номер кабинета, попросил подниматься и ждать. Ждать пришлось долго. Фёдор успел несколько раз осмотреть всю наглядную агитацию, находившуюся на этаже, все картинки и фотографии, начиная с целования сотрудниками знамени и заканчивая работой с населением.

Из соседнего кабинета вышел мужчина в костюме, поинтересовался, не к нему ли Фёдор с Маргаритой, и, обрадовавшись, что не к нему, напевая "здравствуй, моя мурка, здравствуй, дорогая" снова скрылся за тяжёлой дверью.

Фёдор ничего не имел против того, чтобы следователь исполнял блатные песни, тем более всё это делалось с большим артистизмом, его раздражало другое- то, что битых три часа не принимают.

Наконец в назначенный им кабинет пришёл следователь и пригласил их войти. Первой опросили Маргариту, затем Фёдора. Расспросив его о том, в каком положении он потерпевшую застал, чему оказался свидетелем, следователь показал альбомы с многочисленными фотографиями цыганских лиц, размещённых в профиль и анфас. Тот факт, что по альбому никто не был опознан, очень обрадовал следователя.

- Ну что ж, тогда мы молодого человека, пожалуй, отпустим,- сказал он,- а с вами сейчас на машине поедем, будем смотреть и узнавать.

Оставив Маргариту со следователем, Фёдор поехал в деревню. Поехал на Малоярославской, отходившей от Киевского вокзала в одиннадцать пятьдесят шесть, пришедшей на конечный пункт в четырнадцать двадцать, без приключений.

Малоярославец встретил шумом и пылью. По площади, разделявшей вокзал и автостанцию, ходили всё те же цыганки, из-за которых опоздал. Ходили, предлагая всякому встречному узнать свою судьбу.

Фёдор заметил, что гадают они теперь, вотличие от прежних лет, по усовершенствованной методике. Все носили при себе зеркальце, на которое клался волосок финансовой жертвы. Подходя, уже не били в лоб предложением "дай погадаю", а просили ласково две копейки, кто поддавался, тот попадался. За их доброту цыганка бралась гадать бесплатно и постепенно, влезая в душу, выбирала кошелёк до дна.

Один из тех, который дал сначала две копейки, а затем позволил себе гадать, стоял теперь прямо на пути у Фёдора. Лукавая цыганка, до этого что-то шепнувшая в его большие уши, теперь спрашивала десятьрублей. Мужичок, повинуясь мошеннице, достал из кошелька десятку и с готовностью их отдал.

Проходя мимо них, Фёдор слышал, как цыганка, державшая красненькую в руках, требовала от своей жертвы ещё и признаний.

- Говори. Говори громче. От чистого сердца даёшь?

- Да, от чистого сердца,- отвечал лопоухий.

- Смотри, будет плохо тебе, если даёшь не от чистого сердца,- запугивала она и без того целиком находящегося в её власти мужичка.

И к Фёдору подошла молодая худощавая цыганка.

- Дай, две копейки,- сказала она.

- Не дам, - спокойно ответил Фёдор.

- Какой ты гордый. Двух копеек жалко?- Не унималась цыганка.

Не отвечая ей, заметив среди прочих в цыганской компании старую знакомую, Фёдор через голову худощавой, громко обратился к ней:

- Скажи, чтобы не приставала.

- Не приставай к нему,- тут же исполняя его просьбу, крикнула толстая, старая цыганка.

- Это ещё почему?- Взвизгнув, спросила молодая, которая чувствовала себя уязвленно и была готова обругать неподатливого клиента.

- А потому, - лукаво улыбаясь и здороваясь с Фёдором, сказала низким голосом толстуха. - Потому, что я ему уже гадала.

Молодая, не добившись своего, отстала, а Фёдор, подойдя поближе, заговорил с толстухой.

- Видел фотографию вашу два часа назад,- сказал он.

-Где?- Не меняя улыбчивого выражения лица, поинтересовалась она.

- В милиции. В альбоме для опознания,- объяснил Фёдор.

- В милиции работаешь?- Поинтересовалась толстуха, слегка нахмурив брови, и, услышав отрицательный ответ, перед тем, как отойти, сказала:

- Красивая я была, молодая?

В очереди за билетами на автовокзале, Фёдор увидел знакомые лица. Пожилой гражданин, с крашенными в каштановый цвет волосами и молодой паренёк с бритыми висками, спрашивали у приехавших на электричке людей использованные билеты. Фёдор знал молодого паренька с бритыми висками. Год назад ради любопытства, здесь же, в Малоярославце, познакомился с ним.

Молодой человек представился Аликом, с завидным чистосердечием рассказал о себе и о своей работе. Сгордостью сообщил, что он аферист, и тут же пояснил, что афёра- такая статья в Уголовном Кодексе, которая практически не доказуема, а, следовательно, и не наказуема.

"Раз двадцать в ментовку отводили. Ну, и что?"- говорил он.

Жил Алик в Обнинске, в "Малый" ездил на "работу". Спросив тогда у Фёдора, не "вмазывается" ли он, сказал, что "вмазал" себе с утра два кубика. Сгордостью сказался наркоманом, был очень открытым и приятным в общении. Теперь же, заметив Фёдора краем глаза, почему-то встречаться с ним не захотел и даже перестав заниматься любимым делом, ушёл за автостанцию, оставив всё поле деятельности пожилому коллеге.

Купив билет до Медыни, Фёдор стал смотреть по сторонам.

Женщина бежала за ребёнком, судя по всему, за дочерью, и кричала:

"Наташа, я не девочка, за тобой бегать, поймаю, хуже будет!".

Девочка же, нервно смеясь и, не подпуская к себе женщину, старательно от неё убегала.

"Била, наверное",- подумал Фёдор, и обратил внимание на юношу, одного из тех, которых почему-то называют дурачками.

Прожив на земле четверть века, он уже знал, что как когда-то не стояли города без праведника, так теперь не стоят без них, блаженных, именуемых дурачками. Ни один не стоит, даже самый маленький, который и городом-то с большой натяжкою можно назвать. Все их знают, и они являются такой же достопримечательностью города, как гипсовая статуя вождя, стоящая в главном сквере.

Но, этот был не из тех, что схожи, как близнецы, был фасонистый. Брюки были из дорогого материала, сшиты по моде. И несмотря на то, что ширинка была расстегнута, смотрелись на нём изящно. Водной руке он держал незажжённую курительную трубку, в другой- тряпочную сумку, в которой покоилась большая металлическая кастрюля.

Он ходил по площади перед автостанцией, засовывал трубку в рот и делал вид, что курит. Время от времени подходил и всматривался в расписание движения автобусов, всякий раз порываясь заскочить в каждый, подававшийся на посадку.

Подстрижен был аккуратно, под чубчик, видимо по собственному же желанию, но причёска эта ему не шла.

"Кто-то ведь стрижет их так",- думал Фёдор, перенося взгляд с блаженного на фигуристую повариху, одетую во всё белое и поверх того, в промасленный фартук. Женщина тащила от столовой, находящейся в здании желдорвокзала к мусорным бакам, стоящим чуть ли не у Автостанции, ящик с бумагой. Водитель, подававший автобус на посадку, заглядевшись на неё, чуть не задавил блаженного, самовольно пошедшего под идущий на него транспорт. Испугавшись визга тормозов и крика водителя, он поспешно отбежал, и, обойдя опасную зону стороной, снова попытался залезть в автобус. Но женщина-кондуктор, видимо знавшая, какой автобус был ему нужен, не пустила, сказав:

- Твой через пятнадцатьминут будет.

По площади, кроме цыганок, блаженного, поварихи, да разных неприметных людей, ходило много грязных, бездомных собак. Понаблюдав какое-то время за ними, Фёдор пошёл на базар, который умещался в одном ряду и располагался сразу за Автостанцией.

Вряду торгующих первыми попались продавщицы подсолнечника. Это были загорелые толстые женщины. Фёдор заметил, как к ним подошёл милиционер в форме и взял по-свойски из мешка два кулака семечек. Один кулак высыпал в карман форменных брюк, а второй пересыпал в левую руку, чтобы было удобнее грызть. Ему не сказали ни слова. Его товарищ, тоже милиционер, но одетый в гражданский костюм, попросил поделиться.

- Да вон, возьми, - кивнул на мешки одетый в форму.

Посомневавшись, милиционер в штатском всё же запустил руку в мешок, на всякий случай, отвернув лицо в сторону. Ему так же ничего не сказали. Проходившей мимо цыганке милиционер в штатском, высоким, не своим голосом, видимо перенервничав, воруя пригоршню семян, не сказал, а прямо спел:

- С твоими этими не гадать, а телом торговать.

- Спасибо,- поблагодарила цыганка, приняв сказанное за комплимент.

Проходя мимо мешков, Фёдор услышал следующее:

- Я тебе уже говорила, за эти деньги не продам. Иди отсюда, кому говорю!

Слова принадлежали одной из сидевших в ряду, продавщиц подсолнечника. Фёдор оглянулся и увидел мальчика, который, отойдя буквально на два шага от мешков, принялся чистить монету, потирая её об асфальт.

- Давай, поменяемся,- предложил Фёдор мальчику.- Я тебе два гривенника, а ты мне свой двадцарик.

- Она у меня вон какая,- предупредительно сказал мальчик, показывая Фёдору чёрную, замазанную смолой монету.

- Хорошо. Мне такая и нужна,- ответил Фёдор, обмениваясь, испытывая внутреннюю радость от мальчишеского чистосердечия.

- Вот и правильно. И хорошо,- говорила торговка, высыпая семечки из стакана в просторный карман мальчишеских штанин.- А дядя потом её ототрёт, очистит. И она будет, как новая.

Услышав эти слова, Фёдор демонстративно швырнул монету к забору, в траву, и пошёл садиться в подошедший к месту посадки свой автобус.

Убегавшая от женщины девочка, пойманная, шла теперь рядом с ней, и была как пьяная. Она временами останавливалась и отчаянно дёргалась, стараясь вырваться, но женщина цепко держала её за руку.

- Видать, сильно дочку наказывает,- услышал Фёдор за спиной чей-то голос, и вздрогнул оттого, что его мысли кем-то, вдруг, были высказаны вслух.

Когда автобус, в котором сидел Фёдор, уезжал с привокзальной площади ему на глаза попался тот самый мальчик, с которым он менялся монетами. Мальчик ходил вдоль забора, щёлкая семечки, ворошил ногами траву и искал в ней двугривенный.

Успокоившись в автобусе, позабыв о суете, сопутствовавшей посадке, Фёдор постарался взглянуть на себя со стороны, а взглянув, ужаснулся.

"Да, стал злым. На цыганку "Не приставай!" кричу, монету зашвырнул напоказ".

Фёдор вспомнил, что ещё прошедшей ночью, разговаривая с Анной, был непозволительно зол и допускал много грубостей.

"Сболтнул зачем-то, что мимо беременной пройду, если будут бить. Сказал, что недобрый. Икто за язык тянул? Что теперь обо мне подумает? А сколько вчера она, бедная, плакала из-за меня. Дурак! Скотина! И всегда я был злым, когда заставляли заниматься не своим делом. Сейчас бы поспать, а ночью писать, а я... Дёргаюсь, как та бедная девочка Наташа, а вырваться не могу".

В Медыни Фёдор сделал пересадку и попал в автобус вместе с забавным старичком, одетым в белую рубашку и зимнюю шапку-ушанку. Старичок ехал с мешком.

- Тут поросята у меня, пять штук,- пояснил он. - Спят, их морфием напоили.

В дороге он разговорился с парнем из местных, прилично одетым, учившимся в Москве, а на выходные приезжавшим домой.

- Нет, ты мне скажи, чего людям не хватает, чего они бунтуют? И кто, ты говоришь?

- Армяне,- тихо ответил парень, стеснявшийся того, что невольно стал центром внимания.

- Да? А, ты прости меня старого. Эти самые, армяне, они нам, к примеру, кто? Как американцы?

- Нет. Своими считаются, входят в состав Союза.

- А-а. Ага. Понятно. Тогда вот тебе моё слово. Двадцать четыре часа и чтобы на улицах не души. Понятно? А иначе будем стрелять, невзирая на женщин и детей. Вот тебе и весь сказ. Ивсе дела. Ато мы знаем их, мы тоже учёные. Пустят вперёд баб да ребятишек, а сами из-за их спины тебе как дадут. Двадцать четыре часа и, невзирая на лица. Ивесь вопрос. Ведь так? Так?- Спрашивал он, требуя подтверждения. Паренёк, застеснявшись, отвёл глаза в сторону и сказал:

- Не знаю.

- Ты меня прости, сынок,- стараясь снова найти контакт, заговорил дед.- А, ты часом не коммунист?

- Нет,- сказал "сынок", застеснявшись ещё сильней.

- А что? Хоть бы пусть и коммунист, мы тут власть не ругаем. Ничего про неё худого не говорим,- вмешался другой дед, со стороны.- Хоть бы пускай и коммунист.

- Ты сиди, не влазь в чужой разговор,- одёрнул деда со стороны хозяин поросят.- Я это почему так говорю?Потому что воевал и эту штуку знаю,- душевно объяснял он парню.- С ними только так. Двадцать четыре часа и никак иначе.

- А, я, что же, не воевал? Что ты рот мне затыкаешь?- С обидой в голосе заговорил одёрнутый.- Я тоже воевал.

Он достал и показал удостоверение участника Великой Отечественной Войны.

- Ты мне эту книжицу не суй. Я такие знаю,- сказал дед с ухмылкой. - Такие бабам выдавали, которые в тылу окопы рыли. Видал?- Он достал и показал красную книжку инвалида Великой Отечественной Войны, - То-то же!

- Да, какая разница?- Возмутился дед с зелёной. - Это же всё равно!

- Ишь ты, самолёт какой! А ты билет брал, чтобы в автобус садиться? Брал билет, я тебя спрашиваю, али нет?

- Покупал. Апричём здесь это?

- Вот то-то и оно, причём. Ая шофёру только книжку свою показал он и отстал. Ну, ты видел. А ты говоришь, разницы нет. Ипотом, чего-то тебе не дали такую, как у меня, а дали, как бабе,- зелёную.

- Да, о чём вы спорите, я прям не знаю,- заговорила сидевшая, и до этого всё помалкивавшая, женщина.- Стар, что млад! Вы инвалид, а он участник, вот и весь спор. Ибудут теперь всю дорогу сидеть-скрипеть.

- Милая,- с издёвкой в голосе сказал хозяин поросят,- я в заградительном отряде служил. Сидел, за пулемётом прятался, и то две пули получил! Не будучи участником! Запомни! А ты говоришь- он участник! Да, ты знаешь, что тот, кто участник... Те, все в земле остались лежать! Эх, сказал бы я тебе ещё за "участника", да ты молодая... Да, что с бабой говорить!- Дед махнул рукой и отвернулся в сторону.

Женщина, хоть и находилась в напряжённом молчании, готовая взорваться, но тоже ничего более к разговору не прибавила.

Доехав на автобусе до Фёдоровки, Фёдор вышел на остановке и пошёл пешком. Шёл через леса и поля, той же дорогой, что и Максим. Мимо зарослей фиолетовых люпинов, мимо поля с зелёными колосьями пшеницы. Вэтом поле, среди зелени, белели целые острова ромашек, похожие на заплаты из сатина, сделанные на бархатном полотне. Но не только пшеница с ромашками, вдоль дороги встречали его и лютики, и воздушные одуванчики, и васильки. Над пыльной дорогой, по которой он шёл, кружились оводы, бабочки и мотыльки.

Фёдор шёл, всё подмечая, войдя в деревню, переходя мост, заметил сидевшую на листе осоки синюю, блестящую стрекозу. Крылья у стрекозы были бархатные, тело золочёное.

- Ого, таких раньше не было,- сказал он сам себе.

К деревенскому дому Фёдор подходил в седьмом часу вечера. Увидев шестилетнего соседа, возившего на маленькой тележке кота, он ему в шутку сказал:

- Может, и меня подвезёшь до дома?

Денис, так звали мальчика, воспринял сказанные им слова очень серьёзно, глаза у него заблестели, он столкнул кота с дрожек, на которых и тому было тесно и сказал:

- Садись!

Фёдор засмеялся, поблагодарил соседа за готовность помочь и пошёл к дому.

Матушка, в глубине души не надеявшаяся на то, что Фёдор приедет, очень обрадовалась и первым делом стала сына с дороги кормить. Попутно рассказывала о зайцах, подобранных в траве и похороненных соседскими ребятишками.

- Сделали им две могилки рядышком, человеческие кресты Андрей выстрогал. Плакали ребята, как резаные. И теперь ходят к ним каждый день, навещают.

Речь шла о двух зайчатах, пойманных в траве и взятых в дом. Зайчата, лишённые материнского молока, только сутки и прожили. Дети их схоронили, о чём говорила Полина Петровна, поставили кресты и, ежедневно приходя на могилку, плакали.

Вэто время Андрей, старший брат Дениса, ему было одиннадцатьлет, узнав от брата о приезде Фёдора, прикатил на велосипеде и, остановившись у окна, стал сигналить в звонок.

Отставив тарелку с супом, Фёдор вышел, пригласил Андрея в дом, но тот отказался, стал взахлёб рассказывать о своём велосипеде, а именно о том, что только вчера его перекрасил. Фёдор принялся терпеливо слушать:

- Он у меня был красный,- говорил Андрей,- потом голубой, а теперь зелёный. Аещё я бомбочку сделал.

- С этим, смотри, не шути. Оторвёт руку и ногу, тогда тебе только в пираты дорога. Но, ты ещё молод, в пираты берут с двадцати, так что лучше бомбочки оставь,- пожурил соседа Фёдор, на ходу соображая, что всё это больше фантазия, нежели правда, в чём тут же убедился.

- Я их три штуки сделал,- стал на ходу придумывать Андрей.- Одна взрывается, ямку оставляет, вторая в воздухе разрывается, как салют, а третья дымит, как дымовуха. Дым из неё идёт и ничего не видно. Яих назвал: смерть, салют и дымовая. Сегодня ночью смотри, я буду взрывать.

Он долго ещё рассказывал о бомбочках, о велосипеде, как менял крылья на нём, как исправлял "восьмёрки", как снимал тормоза и гонял без тормозов с "моторчиком", - с картонкой, лежащей на спицах, как прокалывал шины и падал. Фёдор всё это терпеливо слушал.

- Меня никто обогнать не может,- говорил Андрей.- Я на своём велике даже инвалидку обогнал. Еду, смотрю, а у него спидометр шестьдесят километров в час показывает! Он увидел меня, глаза квадратные сделал и кулаком замахал, стал грозить. Аодин раз даже чуть жигулёнка не обогнал. Прибавил хода и на полкорпуса обошёл! Правда, жигулёнок был не новый, такой уже пошарпанный...

Андрей рассказывал, а Фёдор слушал его и вспоминал, что в его годы сам много говорил о велосипедах, мечтал о мотоциклах и машинах. Хотел быть шофёром, гонщиком, но с годами всё это куда-то безвозвратно ушло. Попрощавшись с Андреем, Фёдор достал блокнот, чтобы записать свои мысли, но в это время из дома вышла Полина Петровна и сказала:

- Запиши, запиши. Что каждый день ругаюсь с мамой, то из-за работы, то из-за ерунды.

Все мысли тотчас улетучились. Фёдор спрятал блокнот в карман и пошёл спать.

Спал он недолго. Проснувшись, увидел в окно заходящее солнце. Фёдор вышел на улицу, чтобы получше его рассмотреть.

Солнце висело над дальним лесом, на него можно было смотреть, не щурясь. Правда, всякий раз отводя взгляд в сторону, Фёдор замечал нового "зайчика", появлявшегося перед глазами. Впрочем "зайчики" нисколько не мешали.

Он подошёл к старой высокой берёзе, не утратившей с возрастом своей красоты, и, подняв руки, погладил её тонкие ветви с крохотными листьями.

- Красавица моя,- говорил Фёдор.- И кто тебя такую выдумал? Нет на земле тебя краше. Хорошая моя, скучал по тебе. А, что не ехал, так дела у меня были. Но, я тебя не забывал.

Заходящее солнце, пробиваясь сквозь тонкие берёзовые ветви, настойчиво лезло в глаза, как бы тоже напрашиваясь на похвалу. Дескать, что же ты, берёзу хвалишь, а меня? Или не любо?- Как бы спрашивало оно.

- И тебя люблю, солнце красное. Как тебя не любить,- сказал Фёдор в восторге и вдруг, почувствовав что-то, обернулся и сконфузился.

За его спиной стоял Максим и молча, вдумчиво, слушал эти речи.

К встрече печника всё в доме Макеевых было готово: кирпич, за который в своё время мать с сыном отработали в Медыни на заводе, песок, привезённый самосвалом со строящейся дороги, цемент, чугунные дверцы, плита, заслонка. Было всё необходимое для того, чтобы начинать класть печь. Даже глину, как печник просил, ему заранее приготовили. Да, не какую-нибудь, а на выбор, трёх видов.

- Сказали, что он пьёт только водку и индийский чай,- говорила Полина Петровна сыновьям, демонстрируя и то, и другое.

Печник должен был прийти в воскресенье утром.

Фёдор ночью не спал. Читал, сидя в пристройке, при свете керосиновой лампы. Временами, накинув телогрейку, выходил в сад. Было тихо, но, той тишины, когда слышно падающую с ветки каплю, и кажется, что ты один на белом свете, не было. То тут, то там, что-то шуршало.

Просидев всю ночь при коптилке, Фёдор, лишь когда рассвело, зашёл в дом и забылся сном.

Он рассчитывал, хотя бы пару часов, пока не пришёл печник и не стал распоряжаться, провести в объятиях Морфея.

* * *

Проводив Федора и погуляв по городу, Анна вернулась в квартиру Леденцовых и приготовилась уже спать, как вдруг, вместо обещанной явки к обеду, с самого утра заявилась Лиля. Узнав от Анны, что муж дома не ночевал, она снова ушла и во второй раз появилась действительно, как и обещала, только к обеду. Когда Анна, выспавшись, вставала с постели.

Лиля торопилась, забежала на минутку и попросила Анну отнести ключ Геннадия ему в институт. Встретившись с мужем утром на дороге, она устроила ему скандал, в результате которого он отдал ей свой ключ и сказал, что домой не придёт.

- Он в двадцать шестой, с Вадимом репетирует,- сказала Лиля, но тут же исправилась.- В тридцать второй!

Взяв ключ, Анна пошла в институт. Найдя тридцать вторую аудиторию, она уже хотела постучать в дверь, как из-за двери услышала знакомые голоса. Но, только это была не репетиция, а самая настоящая жизнь. Вадим ругался с Геннадием.

- А я говорю, ты это сыграть не сможешь!- Орал во всё горло Вадим.

- Это почему же я не смогу?- Тоже ором спрашивал Геннадий.

- А я говорю, ты это сыграть не сможешь!- Так же остервенело, как прежде, орал Мазымарь.

- Это почему же я не смогу?- Снова спрашивал Леденцов, находясь на последней стадии, за которой идут уже сумасшествие, драка и убийство.

Это было так неожиданно для Анны, и настолько расходилось с её представлениями об этих воспитанных, добрых людях, что она стояла у двери и смеялась. Аглавное,- сколько бы усилий не прилагала, не могла заставить себя не смеяться, и продолжалось всё это довольно долго.

Всё это время за дверью звучали, повторяясь в точности, ответ и вопрос, вопрос и ответ. Смешнее всего было то, что эти крики были не игрой, а шли у обоих прямо из сердца. А, главное, состояние крикунов не переходило в новое качество. Анна ждала после каждого крика развязки, что вот-вот кто-нибудь возьмёт и сломает стул, бросив его об пол, или выйдет стремительно из аудитории, хлопнув дверью. Но, ничего этого не происходило, повторялось "не сможешь", и "почему это я не смогу?". И это, оказывается, было смешнее всего на свете.

Не решаясь постучаться, постояв ещё какое-то время у двери, Анна отошла к окну, у которого стояли два студента. Один из студентов, видимо только что вернувшийся из армии, с удовольствием рассказывал о своей службе:

- А на втором году совсем тоска,- говорил он приятелю.- С самого утра сидит вся музкоманда, зевает. Как, ворон крови, жмура ждём. Смотрю, Димон бежит, руками машет. Ура- кричит, есть жмур! А, я как знал. Как правило, после дождичка, обязательно похороны. Они чем хороши? Отыграешь своё, тебя и покормят на поминках, и пятьдесят грамм за воротник. Ну, и в этот раз поехали, ничего не подозревая. ВМоскву поехали из Ленинграда. В Москве генерал помер. Абыло неизвестно, будут там стрелки, что бы залп давать. И поэтому взяли своих, молодых, карабины им выдали. Приехали, всё чин чином, играем траурный марш. Постой, вру, отставить. Играем гимн. Точно. Играем Гимн Советского Союза. Кстати, запомни, на всякий случай, это и для гражданских закон такой. Если нанимаешь оркестр, то при опускании гроба в могилу музыканты должны играть гимн. Играем, значит, гимн, солидные дяди и тёти стоят, плачут, гроб с генералом медленно опускается, и тут молодые, впервые им дали карабины, по команде стали палить. Ивместо чётких, как положено, залпов, устроили канонаду. Один выстрелит, лезет за гильзой, гильзу ему надо быстрей подобрать ведь их запугали, не дай Боже хоть одну не сдашь, а тут снова команда "огонь", он спешит, передёргивает скорее затвор, догоняет. Короче- смех, охота на уток, сорвали похороны. Все наши повалились от смеха на землю, на ногах остался один барабанщик. Он стоит, колотит в свой барабан и гогочет себе во всё горло. Утерпеть невозможно, прямо в парадках на земле корчились, чуть не задохнулись. Смех до коликов, до спазмы в горле. Ты только представь- суровые, скорбные лица родни, вся эта помпезность, торжественность, порядок, и на их фоне- такие охотники!

- А я в своё время на БАМе служил,- сказал солидный, бородатый, тому, что смеялся на похоронах.- Представь себе первый день службы. Выхожу из палатки, мы там в палатках жили, строят нас. Смотрю, стоит буквой "П" виселица. Рядом с виселицей узбек связанный, и командир части перед личным составом зачитывает приказ: "За неуставные взаимоотношения ды-ды, ды-ды, данной мне властью, рядовой такой-то приговаривается к смертной казни через повешение". Ятак и обалдел. Шёл служить, дорогу строить, а тут- раз, и сразу делают тебя соучастником убийства. Узбек плачет, лепечет что-то, клянётся, а ему петлю на шею одевают.

- Не может быть.

- Может. Было.

Тут оба замолчали, закуривая сигареты, которые до этого держали в руках.

"Аможет, им дать ключ, что бы передали?",- подумала Анна и попробовала обратиться к молодым людям, но они были слишком увлечены, что бы её услышать.

Она решила, что лучше всего ей будет посидеть дома, чем передавать ключ таким невнимательным людям и собралась идти, но нерешённая участь узбека, приговорённого к смертной казни, её не отпускала и она задержалась, что бы узнать, чем кончилось дело.

- И что ж, повесили?- Спросил смеявшийся на похоронах, затянувшись, выпуская дым через ноздри.

- Не повесили. Поиздевались. Слово честное взяли, что больше не будет и отпустили. Но ты представь, каково? Хорош первый день службы?

Со спокойной душой Анна оставила друзей делиться воспоминаниями, а сама пошла домой к Леденцовым. К тому времени Лиля успела уже вернуться, а вскоре пришёл, постучавшись в дверь, и Геннадий. Да, не один, а с Вадимом.

Пройдя на кухню и заметив, что Лиля берёт сковороду, в которой она минувшим днём жарила рыбу, Анна спросила у Лили горчицу.

- Зачем она тебе?

- Я бы ещё раз её с горчицей помыла,- сказала Анна, показывая на сковороду.- Боюсь, рыбой пахнет.

- Рыбой?- Спросила Лиля, принюхиваясь.- Им и так сойдёт.

- Вот тебе горчица,- сказал Леденцов, подслушавший их разговор, доставая из кухонного стола банку.

Жене, посмотревшей на него с упрёком, он объяснил это так:

- Если человек хочет, зачем мешать?

Лиля хотела ему на это, что-то ответить, но на кухне вовремя появился Вадим, которого Лиля уважала и при котором никогда бы не решилась ругаться с мужем. Вадим, поймав настроение, с ходу заговорил.

- Не ссориться! Это Геня, я тебе говорю. Ты, что это подзуживаешь? Не знаешь, что с жёнами ругаться нельзя? Так знай. Хотите историю, как Стас говорит "по теме"?

Мазымарь сел на табурет и, не дожидаясь просьб или простого одобрения, начал рассказывать историю так, как рассказывают взрослые малым детям сказку:

- Жил-был поэт. Жил, как хотел. Играл в карты, пил вино, забавлялся с женщинами. Не пропускал дня, чтобы в приятельском кругу не нарезаться. Ана утро- глядь, уже стихи несёт. Да, не пустые, а что называется, трудовые. Все удивлялись. Когда? Как он всё это успевает? А успевал он так. Где бы и как бы ни загуливал, спать всегда домой приезжал. Не раздеваясь, бухнется в кровать, или бухнут его, он и спит. Ак нему тихо, чтобы случайно не потревожить, присаживается на кровать его любезная с простым карандашом и листком бумаги. Присаживается и внимательно слушает всё, что он во сне пробурчит. И не только слушает, но и до последней буквы, всё записывает. Утром, или днём, когда уж там он встанет, проснётся. Кидается поэт к листку, и, не умываясь, по горячим следам- правит, вписывает, и через пятьминут произведение готово. Так и писал, пока не пришла к нему слава и деньги. Тут появились навязчивые особы женского пола и неотвязчивые дружки. Стал он ссориться со своей любезной, обижать её. И однажды добился всем этим того, что она обиделась и ушла. Ивсё сразу кончилось- и стихи, и слава, и деньги. Стал пить, опустился. Умер на улице, под забором. Так, что Геня, с женою не спорь.

- Ну, деньги, должно быть, не сразу кончились. Да, я и не поэт. Апотом- разве мы ссоримся?- Заискивающе спросил Геннадий у Лили.

Не отвечая мужу, внутренне радуясь, что за неё так красиво заступились, Лиля заговорила, обращаясь к Вадиму:

- Ты мне зубы, Мазымарь, не заговаривай. Рассказывай, как к Ватракшину сходили. Да, где с мужем моим всю ночь пропадали?

- Да. К Ватракшину, - задумчиво произнёс Вадим.- Ватракшин, он свою идею предложил. Амне, даже если я и соглашусь на его идею, всё равно денег не даст. Не угодил, мордой не вышел. А точнее,- глаза мои ему не понравились. Один Феденька ему приглянулся. С минуту, наверно, в глаза его смотрел, да так, похоже, дна и не достал. Пригласил его к себе на дачу. Кстати, где он? Домой поехал? Надо ему позвонить.

- Он в деревню уехал, помогать печь класть,- робко вступила в разговор Анна.

- Да? Видишь как... А, когда вернётся? Не сказал, когда назад?

- Сказал, через два- три дня.

- Ага. Не прозевать бы.

- Не прозеваем,- успокоила Лиля. - Рассказывай, где пропадали?

- Да, в баню муж твой меня затянул,- сказал Вадим и замолчал.

- Что, угорели там?- Вызывая его из раздумий, спросила Лиля.

- Не прозевайте Фёдора,- строго наказал Вадим и, отвечая Лиле, продолжил. - Хуже. Мы сначала в Краснопресненские поехали, там мест не оказалось. Поехали в Рогожские, там и попались...- Занятый мыслями о внезапном отъезде Фёдора, Вадим снова провалился в прострацию.

- К кому попались? К Романюкам?- С настырностью допытывалась Лиля.

- Нет. Хотя был там его доверенный, временно поверенный. "Пар поддали, чего сидите, ребята?". И всё предлагал: "не потрёшь мочалкой живот?". И ты бы видела, как удивился, услышав отказ.

- Да, ну?- Засмеялась Лиля.- Как же ты отказался, они же прилипчивые.- Вон, мужу моему Романюк до сих пор проходу не даёт. То в кино пригласит на последний сеанс. То обнимет со страстью при всех, когда Соловьёва поблизости нет.

- А он Вадима спрашивает: "Живот не потрёшь?" Не потру. "Не понял? Нет?" Нет. "Да-а-а?", - стал рассказывать и показывать в лицах, как всё это было, Леденцов, и тут же перешёл к личным воспоминаниям. - Ко мне на улице такой же подошёл, две копейки спросил позвонить. Двух не было, я ему гривенник дал. Он мне двадцать копеек в ответ. Ну, думаю, дам ему ещё один гривенник, что бы в расчёте быть. Дал, а он: "Подождите, я вам сейчас полтинничек поищу".

- Всё? Ну, а теперь помолчи чуть-чуть,- оборвала мужа Лиля.- Ну, и что, Мазымарь, дальше было? К кому, если не к ним, вы попались?

- Да, хуже нет, к добрым людям. Иотказаться нельзя... Короче, стали они нас вином поить.

- А к ним-то, как же вы попались?

- Как-то само собой. Леденцова я потерял, пока под душем стоял. Ну, думаю, в парилке. Впарилку зашёл,- там такая картина.- Человек двадцать вповалку лежат, а над ними один, огромным веником жар гоняет. Сам в фетровой шляпе, без зубов, и чего-то ещё шаманит, приговаривает. Картина, поверь, впечатляющая. Неужели, думаю, и Геша среди прочих улёгся. Хотел кликнуть его, да следом за мной мужик вошёл, рассмешил. Он увидел всё это и со страхом каким-то особенным, шепчет сам себе: "Это, что ж они разврат-то здесь устроили?".

Лиля рассмеялась и спросила:

- Мой, что, вместе с другими лежал?

- Нет. Твой в это время уже в лапах у добрых людей находился. Анекдоты им представлял, да песни пел, после крепкого виноградного напитка в тридцать пять оборотов при двух процентах сахара и кислого сухого вина по имени "Пино". Коим и меня впоследствии поподчевали в достаточном количестве. Это в раздевалке они так широко устроились. Смотрю,- никто ни слова им. А, они там оказывается свои, из постоянных и проверенных. Не все, правда, свои. Один парень, как и мы с Генкой, со стороны был. Только вернулся с Афгана.

- Ох, этот афганец! Скажи?- Не выдержав, вступил в разговор Леденцов. - Шальной, красивый. Справославным крестом на груди! А, ты помнишь, что он сказал? Говорит: "Я думал, что домой, на Родину еду. Думал, что меня ждут. Аоказалось, что всем на нас плевать".

- Он всё Генку просил, чтоб тот спел ему. Просил "Парней так много холостых на улицах Саратова".

- Да, да. Точно!- Взволнованно закричал Леденцов.- Почему-то именно эту песню. И говорил: "Спой ты мне её, за ради Афгана".

- Так вы с ними всю ночь песни пели?

- Нет. Мы всю ночь пешком шли,- сказал Вадим.- Они нас хорошенько напоили, дали с собой бутылочку. Мы и пошли. Идём, идём. Устанем- остановимся. Отопьём, песни попоём, дальше идём.

- Как в милицию вас не забрали.

- Что ты!- Снова влез Леденцов.- Мы их сами напугали, ГАИшников. Они вышли ночную рыбёшку половить, а Вадим их осадил. Что, говорит, ребята, не спится? Они сразу в машину и уехали.

- Правда?- Блестя глазами, спросила Лиля.

- Спьяну, да сдуру,- подтвердил Мазымарь.- А вообще-то ночью, изредка, совсем неплохо прогуляться по городу. Синенькие огоньки горят на железной дороге. Красиво. Зашли на мост, посмотрели на реку. Спит река, и дома спят, и люди. Город спит, тишина кругом.

- А, что вы у добрых людей не заночевали? Или на такси?

- На такси денег не было. Ездили грузовые машины, что-то возили, не останавливались. Да и без денег тоже не повезли бы. Ас добрыми людьми хорошо только песни петь, да над анекдотами смеяться. Они приглашали, Леденец твой растаял. Он так даже очень хотел, но я наотрез, и считаю- правильно сделал. Вот, после нашего отказа, они нам бутылочку и презентовали, так сказать, на дорожку. Вчетыре утра дошли до моих хором и баиньки. Так, что мы оба чисты. Всвязях порочащих и прочее...

Во входную дверь условно постучали. Вошёл пьяный Случезподпишев с пьяненькой девушкой. Девушка училась в ГИТИСе на театроведа.

Спутница Стаса вела себя вызывающе. Хвасталась. Говорила, что её родители большие начальники. На что Мазымарь, не растерявшись, ответил:

- Не беда, были бы люди хорошие.

Пропустив сказанное Вадимом мимо ушей, она с широко раскрытыми глазами стала сообщать жуткие новости:

- Знаете, говорят, вчера на кольцевой инспектор ГАИ арестовал водителя рефрижератора. Он остановил машину, попросил открыть, показать, что тот везёт, а там полно человеческих внутренностей. Представляете?

- Не на кольцевой, а на Садовом,- неожиданно для всех поддержал её Мазымарь.

- Да, да. Может, на Садовом, я точно уже не помню,- обрадовано вторила девушка.

- Это во-первых,- спокойно говорил Вадим. - А во-вторых, водителя не арестовали, а просто оштрафовали. Иещё. Возвращая права, инспектор шофёру сказал: "Срочно вези потроха к ГИТИСу, там без сплетен ни дня прожить не могут".

Девица, казавшаяся очень глупой и непонятливой, как-то сразу поняла недобрый смысл сказанного и, став в одно мгновение пунцовой, сверкнув глазами в сторону Стаса, пошла на выход.

Стасик, видимо решив, что их взаимоотношениям пришёл конец, остался у Леденцовых. Истал вести себя так, как будто он галантный кавалер, к тому же только что вошедший.

Принялся, улыбаясь, целовать руки.

Поцеловал руку у Лили, у Анны, у Вадима и у Геннадия. Смех давил его, он просто захлёбывался, смеясь. Впромежутках, между приливами Стасик стал говорить:

- Вадим, Генка, айда в подъездах стёкла бить! Я только что из Дома Медика. Принесли с собой в кафе пива, по одной бутылочке из-под стола доставали и заливали в бельма. Нашли тетрадный лист на полу, я сходил к тётке-буфетчице, взял у неё ручку. И стали по очереди писать всякую муру на листке. А потом достали из кармана спички и сожгли листок под столом. Акогда я ручку назад отдавал, вместо "спасибо", говорю "рукопись сгорела!".

Случезподпишев стал многократно повторять "рукопись сгорела!". И, восторгаясь этому словосочетанию, принимался несколько раз хохотать. Но сил на это у него не хватало и, в конце концов, Стасик стал кашлять, плеваться, бить себя одной рукой по груди, а другой по спине.

Откашлявшись, сообщил главное, из-за чего пришёл.

- Гена, Вадим, пойдём гулять. Всквере я сетку оставил, там пиво пенное.

Вадим наотрез отказался, сказав, что едет домой досыпать, а Гена, не слушая жену, и проявив на этот раз завидное упрямство, пошёл со Стасиком пить пиво.

- Вадим, вы - режиссёр?- Спросила Анна в тот момент, когда Мазымарь собирался уходить.

- Да,- ответил он, неприятно поморщившись.

- Вы не помогли бы мне сделать отрывок?

- Не понял? Какой?

- Из прозы, для экзамена.

- А-а... Так, ты что, хочешь в актрисы?

Объяснять на ходу, у двери на улицу, что сама ещё толком не знает, но из-за сестры втянутая в это дело, просто обязана подготовить к шестому числу отрывок, она не могла. Всё это казалось очень личным, длинным в объяснении и поэтому, покраснев, Анна покривила в чём-то душой и сказала "да". Что означало: действительно, хочу стать актрисой.

- Зачем тебе это нужно?- Вкладывая в слова всю свою душу, заговорил Мазымарь.- Ты же умная, добрая девушка?- Ему показалось, что это звучит не очень убедительно, он стал искать подходящие для убеждения слова, но не нашёл их и, разозлясь, сделав брезгливую гримасу, сказал:

- Ты же не обезьяна!

Услышав такие слова и увидев, с каким отвращением Вадим говорит об актёрах, Анна за него испугалась. Но, тут же вспомнила репетицию и объяснила себе этот приступ гнева, неудачей в текущей работе.

Онастоящих же причинах она не знала и знать не могла. Агневался теперь и кричал на репетиции Мазымарь из-за того, что поддавшись уговорам Леденцова, после бани, вместо выдуманных для Лили прогулок по городу, поехал в тот самый Содом, о котором совсем недавно с насмешкой и презрением рассказывал Фёдору.

"Все знают, что Случезподпишев - гулящий, пошлый человек.С него взятки гладки. Что Фёдор обо мне подумает, когда узнает? А, узнает он непременно, ибо знает уже Стася. Да, и у Леденцова язык за зубами не держится".

Вот что мучило Вадима более всего, и именно поэтому кричал он на репетиции. Он ненавидел соблазнившего его Леденцова, а из-за него и всех актёров на свете. После этой поездки, Вадим ощущал себя человеком, навсегда утратившим духовное лидерство. Он-то всегда гордился тем, что не такой, как Случезподпишев, что лучше его. А оказалось, что такой же. Ничем не лучше. Он знал, что соблазнивший его Леденцов первый станет его презирать, а со временем его же во всём и обвинит. Скажет, что это он сам просил и даже упрашивал его, Леденцова, ехать в ночлежку. Что же касаемо ненависти ко всем актёрам на свете, то не умолчим и о том, что и без Леденцова Вадим с заметной периодичностью то страстно любил всех актёров, то страстно их всех ненавидел.

Ни о чём более не прося и ничего более не спрашивая, проводив уходящего домой режиссёра сострадательным взглядом, Анна пошла в комнату Фёдора, которая была предоставлена ей.

Просидев с полчаса в раздумьях, Анна услышала, как шумно вошли в квартиру Гена и Стасик. Окликнув Лилю и не услышав ответа, Леденцов, постучавшись, вошёл в комнату к Анне, и сразу же с порога принялся жаловаться ей на жену.

Геннадий, равно как и сопровождавший его Стасик, был пьян. Никак не ожидая таких гостей, Анна забралась с ногами на кровать и забилась в угол.

Ругая жену, Леденцов в сравнениях пошёл далеко и на эпитеты не скупился. Вход пошли малопривлекательные сравнения с животными, имевшие цель показать настоящую сущность Лили и матерные слова, как дополнительные штрихи к её портрету. Стоявший за спиной Геннадия Случезподпишев, отвратительно улыбался и во всём другу поддакивал. Судя по настроению гостей, они намеревались пробыть у Анны долго, но всё это, внезапно, и очень скоро закончилось.

Из-за спин пьяных друзей появилась Лиля. Анна решила, что во всём виновата она и, закрыв лицо руками, горько заплакала. Лиля, как могла, успокаивала её, говорила, что всё нормально, что давно уже к этим выходкам привыкла. Леденцову, мужу своему, стоявшему с открытым ртом, она объявила решение техника смотрителя, а именно- что их переселяют, и велела собираться.

Успокоившись, Анна помогала Леденцовым переезжать. Их переселяли в соседний подъезд на второй этаж, и теперь вместо восьми комнат, принадлежавших им всецело, у них было только две.

Анна носила горшки с цветами, лёгкие вещи, книги, мыла вместе с Лилей окна и полы в старом и новом жилище. Одним словом, принимала в переселении самое живейшее участие, но на все уговоры остаться и жить, вежливо ответила отказом.

- Куда же ты пойдёшь?- Потеряв все надежды уговорить, спросила Лиля.

Услышав в ответ кроткое молчание, она ей предложила адрес, на котором не было ни имени, ни фамилии хозяйки, а было лишь её прозвище "Медведица".

- Там бесплатно. Но, с тем условием, чтобы за бабусей ходить,- добавила к адресу Лиля.

Анна поблагодарила за приют, за стол, за "Медведицу", и, попрощавшись, ушла.

Скорее всего, она бы отказалась от Лилиной помощи, но, увидев знакомую улицу, бумажку с адресом взяла. Когда она жила у сестры, и искала продуктовый, то ей назвали именно эту улицу, сказав, что там хороший магазин.

Нужно было где-то жить, а эта квартира устраивала тем, что располагалась рядом с квартирой сестры.

Добираясь до дома, указанного в бумажке, Анна шла знакомыми местами. Шагала мимо магазина "Свет", мимо дома сестры. Проходила через двор, в котором стояла ночью в беседке.

Дом, который был ей нужен, находился как раз рядом с магазином. Двухэтажный, построенный из красного кирпича, он имел пять подъездов. Поднявшись по скрипучим, деревянным, ступеням на второй этаж, Анна позвонила в квартиру, номер которой был указан в бумажке.

Дверь открыла пожилая, энергичная женщина.

- Чего тебе?- Спокойно спросила она, в том смысле, что не первый раз Анну видит и просто забыла, что той нужно. Спросила так, как спрашивает продавец у покупателя- повтори, дескать, запуталась в мыслях, не помню, что тебе должна дать. Анна растерялась на мгновение, но преодолев растерянность, сказала:

- Мне, если можно, Медведицу.

- Я Медведица,- так же спокойно сказала женщина, и только после этого, что-то про себя размыслив, посмотрела на Анну внимательно.

- Мне дали ваш адрес, сказали, что...- Анна показала бумажку.

Женщина взглянула на неё и спросила:

- А сказали, что за старухою придется ходить?

- Да,- уверенно ответила Анна, говоря в том смысле, что этого-то она менее всего боится.

- Смотри,- добродушно пригрозила Медведица, приглашая жестом Анну в квартиру. - Одно старухино слово, и вышвырну вон.

* * *

Солнце стояло высоко над Москвой, двор, в котором жил Степан, гудел. На расчерченном мелом асфальте девочки играли в классики. Чуть далее подростки обоих полов, разделившись на две команды, ходили по очереди друг к другу навстречу со словами:

"Бояре, а мы к вам пришли"...

Ребята, игравшие в прятки, считались, встав в круг. Выясняя, кому выпадет водить:

- Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, всё равно тебе водить.

Считавший остановился на смуглом мальчике и тут же все остальные, не дожидаясь, пока водящий подойдёт к назначенному месту и зажмурит глаза, рассыпались по двору.

Молодые мамы, с колясками, собравшись вместе в тени под клёном, подальше от шума детворы, делились своими радостями.

Вглубине двора, под старыми тополями, за дощатым самодельным столом, покрытым линолеумом, старики играли в домино.

Уподъездов, сидя на скамеечках, греясь в солнечных лучах и жмурясь от удовольствия, тихо шептались старушки.

Уподъезда, в котором жил Степан, их сидело семеро. Самая маленькая и самая худенькая из них, одетая в синее зимнее пальто с цигейковым воротником, постоянно облизывавшая языком сухие губы, говорила всем остальным:

- Очень уж имя красивое я узнала. Укого родится внук, назовите его этим именем.

- А, что за имя-то? Как назвать?- Стали спрашивать сидевшие с ней.

Старушка призадумалась и, вспомнив, просияв от радости, сообщила:

- Это имя - Жучка.

- Да, что вы, тётя Шура. Это же собачье имя,- вступила в разговор ещё не старая женщина с раскосыми глазами.

- Нет,- упрямо стояла на своём Тётя Шура. - Не собачье. Усоседей родился сын, они назвали его Жучка.

- Да, что вы!- Засмеялась женщина с азиатским лицом.- Володей. Вовой его назвали.

- Так, так. Точно,- припоминая, согласилась тётя Шура.- По-вашему будет Вова, а по-русски - Жучка.

Все сидевшие на скамейке рассмеялись, но, заметив вышедшего из подъезда Степана, умолкли и обратили взоры на него. Он остановился и вежливо поздоровался.

Проснувшись, Степан не обнаружил у себя дома ни Станислава, ни пива, ни даже пустых бутылок из-под него. Болели почки, чего никогда раньше не было, и зрение, его отличное зрение, совсем почти пропадало. Аглавная беда- он не мог себе объяснить, отчего это всё с ним случилось.

Выйдя во двор и увидев сквозь туман потерянного зрения огромное количество жизнерадостных людей, Степан на время растерялся и даже подумал о том, что может, никуда ему ехать и не стоит. Наблюдая за ребятами, игравшими в "бояр", а именно за щупленьким мальчиком, пробовавшим прорвать цепь, да так и повисшем на мосластых руках, сцепленных в замок, принадлежащих двум переросткам-девицам, решил всё же ехать. Вспомнилось ласковое Чёрное море, горы, небо, богатая растительность, которую очень любил.

Выйдя из двора, через просторную арку, он подошёл к широкой автомобильной дороге, располагавшейся от дома в двух шагах и поднял руку. Сизый голубь, напуганный взмахом руки, вспорхнул и полетел низко над землёй.

"Устал бедняга, на меня похож",- подумал Степан, глядя на голубя.

- Куда, командир?- Спросил водитель красных "жигулей", остановившихся рядом с ним и, узнав, что на Курский, сказал.- Садись.

Степан, с лёгкой спортивной сумкой в руках, устроился на заднем сидении. Поглядывая на своего пассажира через зеркальце, пожаловавшись на движок и на дороговизну ремонта, владелец "жигулей" стал рассказывать о своей жизни.

- Я брату говорю: чтобы работать мясником и что-то иметь, пить нельзя совсем. Уменя в бригаде мужик выпивает стакан, выпивает второй- всё, говорит, норма! Ты ему хоть ящик ставь, он пить не станет. Достаёт червонец- на, говорит, Сергунь, пей, я всё. Брат мне сколько раз говорил: Сергунь, поверишь-нет, я без трёх сотен смену не сдавал, и никого никогда не обманывал. Всё, что имел- всё блатные приносили с заднего крыльца...

Приехав на место, Степан заплатил столько, сколько Сергуня запросил. Поезд давно был подан на посадку, до отправления оставалось десятьминут. Подойдя к своему вагону, он улыбнулся проводнице и, показывая билет, вежливо, как хорошей знакомой сказал:

- Здравствуйте.

Ответив словом "зласте", проводница посмотрела на Степана с подозрительностью, пытаясь понять к чему это "здравствуйте" сказано, и, не поняв, отнесла к насмешке и не на шутку рассердилась.

Вкупе, окна которого выходили на перрон, уже сидели пассажиры. Ими были молодая мама и ребёнок пяти лет. Глазастый мальчик, одетый в маечку, короткие штанишки и гольфы, читал по слогам детскую книжку, водя по жирным чёрным буквам тоненьким беленьким пальчиком. Его мама, сидевшая рядом, листала журнал мод. Ни мальчик, ни его молодая мама появление нового пассажира не заметили. И Степан, решив не мешать, молча сел на свободное место и стал ждать отправления поезда.

Вспомнил море, ласковые волны, едва колеблющиеся водоросли на глубине и мелких рыбёшек, прячущихся между камнями.

"Всё это было,- думал он,- и всё это будет".

У Степана было два билета, он покупал второй билет из расчёта на то, что с ним поедет отдыхать Галина или Фёдор. Мама с мальчиком, судя по всему, имела один билет, не хватало ещё одного пассажира.

За три минуты до отправления поезда их появилось сразу двое. Один из них был в военной форме, а другой в обычном, гражданском костюме, но, судя по всем невидимым приметам, тоже военный. Тот, что был в форме, спогонами майора, тотчас напомнил о дефиците времени и достал из своего портфеля бутылку лимонной водки, складной туристический стакан и два бутерброда, завёрнутые в фольгу, состоящие из ломтей чёрного хлеба и жареных яиц. На всякий случай извинившись перед молодой женщиной, майор, обращаясь к своему спутнику в гражданском костюме, сказал:

- Ну, Миша, мы с тобой сами про себя всё знаем, а другие про нас ничего не знают. Давай!

Миша осторожно поднял до краёв наполненный стакан, и, прошептав "давай"- выпил содержимое. Следом, торопясь, выпил и майор, знающий всё про себя и про Мишу. Поспешно пережёвывая чёрный хлеб и жареные яйца, лежавшие на нём, оба заговорили о взаимных звонках, письмах, телеграммах и очень быстро допив последнее, говоря: "приезжай, теперь ты адрес знаешь", пошли к выходу.

Вэто время к окну купе, в котором остался Степан и мама с ребёнком, подбежал взъерошенный мужчина. Был он под градусом и, судя по всему, приходился мужем молодой женщине. Не говоря о том, о чём он думал, а думал он, это было видно- как хорошо бы было жене на Кавказ не ездить- стал лепетать:

- Езжай, езжай. Скатертью дорога! А я сейчас в ресторан пойду!

Он говорил и при этом показывал сторублёвку.

Не отвечая ему, женщина высунула руку в приоткрытое окно, и, воспользовавшись замешательством говорившего, выхватила сторублёвый билет. Поезд в тот же миг тронулся. Взяв сына за руку, женщина молча вышла из купе. Стоявший на перроне мужчина, заплакав самым унизительным образом, стал идти за движущимся вагоном и кричать в окно:

- Отдай! Эй, ты, скотина, отдай!

Опомнившись на мгновение и сообразив, что изнутри на него смотрит молодой человек, а не жена, он, всхлипывая и сморкаясь, обратился к нему: "Позовите, пожалуйста, скотину".

Степан безучастно смотрел на него, не двигаясь с места, поезд набирал ход и вскоре перрон, вместе с просящим остался позади, а та, кого он называл скотиной, сама вернулась на своё место, с милой улыбкой в сопровождении Миши.

Не прошло и минуты с момента отправки, как Миша сознался, что является политическим заместителем командира части. Выискивая языком по сусекам рта оставшиеся от бутерброда крошки, демонстративно разгрызая их передними зубами, он завёл с пятого на десятое без начала и конца дорожный разговор. Вставляя, где следовало и не следовало слово "начисто", которое, видимо, в женском обществе являлось заменителем матерных слов.

Воспользовавшись тем, что Миша в своём повествовании обращался более к молодой маме и её сыну, нежели к нему, Степан вышел из купе и пошёл по узкому проходу в тамбур. Втамбуре было душно, у железного шкафа с надписью "осторожно- высокое напряжение" и табличкой "не курить" стоял старичок путеец, одетый в старый, латанный, форменный костюм и полинявшую от времени железнодорожную фуражку.

- Закурить не найдётся?- Спросил старичок, ласково поглядывая на Степана.

Взяв из предложенной пачки сигарету и, закурив, поинтересовался:

- На Юг, стало быть? Отдыхать? С компанией?

Весь его облик, добрые глаза, сердечный интерес, всё располагало к откровенному разговору. Но Степан, неожиданно для себя замкнулся и на все его вопросы сумел сказать лишь угрюмое:

- Один.

- Что ж, понятно. Дело молодое, - одобрил старичок и хотел ещё что-то добавить, как вдруг в тамбуре появилась знакомая проводница и, обращаясь не к путейцу, дымящему сигаретой, а к Степану, сурово и с расстановкой сказала:

- В вагонах поезда курить запрещено!

- Бросаем, милая. Бросаем,- затараторил старичок и, послюнявив пальцы, затушил сигарету.

Проводница ушла, а оставшихся в тамбуре стало швырять из стороны в сторону, поезд скакал со стрелки на стрелку.

Степан вспоминал потом, что ему как раз в этот момент стало плохо. Случилось ли это от слов проводницы, сказанных со злобой, или от духоты, царившей в тамбуре, или же явилось следствием нервного расстройства? Определённо на это ответить нельзя. Состояние его было таковым, что всё происходящее с ним виделось ему как бы через аквариум с водой или же как происходящее не с ним. Он помнил, как просил открыть дверь, как ворвавшийся в тамбур ветер ударил в лицо, как сойдя на качающуюся дорогу, он спустился под землю и там, под землёй, слушал очень отчётливо над ним звучавшие, человеческие голоса.

Аслучилось следующее.

Старичок, увидев приближающуюся станцию и крайнее нетерпение пассажира, действительно открыл ему вагонную дверь, специальным ключом. Степан на тихом ходу, бодро и беспрепятственно покинул вагон и, пройдясь по перрону, спустился с него по лестнице, где и упал, потеряв сознание. За те несколько секунд, которые провёл лёжа на траве, к нему успели подойти люди и обсудить его между собой.

- Нализался.

- Не похоже. Надо бы рот ему открыть, понюхать. Может сердце?

- Не похоже? Такой теперь и пьёт!

Заметив движения в теле, люди отбежали на безопасное расстояние и стали вести наблюдения оттуда.

Степан встал, осмотрелся, не спеша снял с себя приставшие травинки, поднялся на перрон и машинально сел в подошедшую электричку. Доехал в ней до станции Кусково, где захваченный волною отдыхающих, против воли, был исторгнут из чрева электропоезда и препровожден в сторону лесопарка.

Неожиданно пошёл дождь. Многие из шагающих рядом со Степаном, охая и причитая, раскрыли над собой зонты. Некоторые, примеру коих последовал и Степан, пошли ближе к деревьям в надежде укрыться от ненастья под кроною оных. По дорогам продолжали прохаживаться смельчаки, инемало их было, делая вид, что ничего не произошло. Находя в падающих на них каплях какое-то особенное удовольствие.

Дождь был сильным, но недолгим. Закончился сразу же после того, как Степан почувствовал, что промок до нитки. Выйдя из укрытия на дорожку, он продолжил прогулку. Мутные лужи, образовавшиеся после дождя, по цвету напоминали кофе, перемешанное с молоком, и странно- Степан стал различать в свежем воздухе характерный кофейный запах.

Навстречу ему шли такие же, как и он, до нитки промокшие, но почему-то весёлые и смеющиеся люди. Многие из них шли босиком, неся обувь в руках.

После долгой прогулки, решив, что у него нет другого выбора, как только вернуться домой, он спросил у пары влюблённых, встретившихся на пути, где находится станция. Молодые люди в сухой одежде, должно быть не попавшие под дождь, сказали, что он на правильном пути и если будет идти прямо, то как раз к железнодорожной станции и выйдет.

До нитки промокший Степан вышел на совершенно сухой перрон.

- Павлищево,- с удивлением прочитал он изменившееся название станции.- А Кусково? - Спросил Степан у стоявшей недалеко от него женщины, как бы стараясь объяснить ей, что совсем недавно эта станция называлась иначе.

- Кусково с Курского вокзала. Вы что-то путаете,- ответила женщина.

- А эта, с какого же?- Поинтересовался Степан, совершенно запутавшись.

- С Казанского, с какого,- ответила она, передразнив и закинув в рот тыквенную семечку, отошла от подозрительного человека в сторону.

- С Казанского,- повторил Степан вслух и, вспомнив что-то своё, крепко задумался.

Решившись на что-то, он перешёл на другую платформу с указателем "От Москвы" и занял очередь в кассу. Когда подошла его очередь, стоявший за ним мужчина с эмалированными вёдрами в руках, нетерпеливо спросил:

- Будете брать билет?

- Не на что,- наивно ответил ему Степан, ощупав мокрые карманы.

- Тогда отойдите, дайте другим взять. Электричка подходит!- Закричал на него мужчина.

- Пожалуйста,- смущённым шёпотом ответил Степан, продолжая щупать карманы.

Кперрону, действительно, подходила электричка. Не задумываясь о штрафных санкциях, пропустив всех желающих в ней уехать, Степан вошёл последним. Он не стал проходить в вагон, решил ехать в тамбуре, не столько из страха перед возможным контролем, сколько из-за своего неприглядного вида. Но скоро выяснилось, что и тут ему не место. Втамбуре он был не один. На полу, в углу, со стороны не открывающихся дверей, сидел парнишка лет четырнадцати, который мусолил беломорину и в голос о чём-то плакал.

Перейдя через узкую тёмную площадку в тамбур другого вагона, Степан и там оказался лишним. Двое подвыпивших друзей сомнительного вида, занятые разбором спорного дела, при виде постороннего человека, на мгновение смолкли и с нетерпением косились на него, дожидаясь того, что он пройдёт в вагон и оставит их наедине. Приходилось входить в вагон.

Ввагоне стоял гул, в котором можно было различить и взрослый смех, и детский плач и обрывки брошенных на ветер фраз. Четверо мужчин, слева от Степана, положив "дипломат" на колени, играли в карты, двое сидевших с ними рядом, с интересом следили за игрой и дожидались своей очереди. Сидевшие по другую сторону спорили.

Сухощавый мужичок с бурым лицом, размахивая руками, убеждал:

- А я говорю, что ни один бюрократ рабочим не был. Прихожу к нему, говорю- дайте справку, что я у вас живу! А, он мне: "вы сначала принесите справку, что действительно у нас живёте".

- Да, я знаю,- вторила ему женщина с дыней в руках.- Они пригреваются, где получше.

Степан хотел пройти через вагон в другой тамбур, но только сделал несколько шагов в том направлении, дверь, к которой он направлялся, открылась, и из неё вышел ему навстречу просящий милостыню. Неожиданно дерзко войдя в вагон, этот просящий стал пересчитывать выручку, полученную в предыдущем вагоне и одновременно с этим, дурным, наглым, гортанным голосом, рассказывал свою легенду:

- Дорогие маменьки и папеньки,- начал сорокапятилетний дядька явно не для него сочинённую сказку.- Год назад, когда я и моя сестра спали в собственном доме, случилось короткое замыкание, и возник пожар. Яполучил тяжёлые ожоги и успел выскочить из дома, а родная моя сестра не успела выскочить из дома и, получив тяжёлые, ожоги сгорела. Подайте, кто сколько может на дорогу и лечение.

С этими словами он пересчитанные деньги сунул в карман и двинулся вперёд. Не дойдя трёх шагов до Степана, дядька остановился и стал осматривать его с ног до головы колючим взглядом. Осмотр закончился пристальным всматриванием в глаза. Степан также с интересом осмотрев наряд "нищего", остановил свой взор на хитрых глазах проходимца. На протяжении нескольких секунд оба смотрели друг другу в глаза, словно соперничая, и вдруг в глазах говорившего "папеньки и маменьки" что-то дрогнуло. Вопреки правилам, "сын вагона" смутился, повернулся кругом и выбежал в ту же дверь, в какую вошёл. Что так смутило человека просящего на лечение, никто и не понял. Не понял и Степан, так и оставшийся стоять среди вагона.

Степан ехал на малую родину.

Ему вспомнился деревенский дом, в котором он родился и провёл раннее детство, синенькие, резные наличники, забор заросший вьюном, вековые ивы в три обхвата, древние, как мир, но продолжавшие жить и зеленеть, лес, к которому стоило только подойти, как он начинал шелестеть листьями, словно приветствуя.

Пять лет прошло с тех пор, как он в последний раз приезжал к матери.

Выходя из электрички какие-то добродушные люди дали ему пакет с ванильной пастилой, при этом сказав зачем-то, что заяц по-казахски "коян". Сэтим пакетом Степан в деревню и пришёл.

Не узнал деревни.

Там, где предполагал увидеть заросли черёмухи, были только пеньки. Вековые ивы рассохлись и развалились. Всё казалось чужим, непривычным. Дорога, проходящая через деревню, была разбита, появились лужи, которые не просыхали, грозя со временем превратиться в маленькие, тухлые, болотца. Всё это подействовало на Степана удручающе.

Удома лаем встретила незнакомая белая собачонка. Правда, когда он высыпал ей пастилу из пакета, и та съела её, то сразу же лаять перестала, а стала вилять хвостом и отзываться на кличку "Коян", которую тут же ей Степан и подарил. Под далеко не синенькими, облупившимися наличниками не было цветов, как прежде, а рос бурьян, крапива с лебедой. Вьюна на заборе тоже не было, была навешана всякая дрянь: стеклянные банки, ржавые обручи, проволока. Только в доме всё осталось таким, каким помнилось Степану с детства. Блестящая никелем железная его кровать, белые подушки, белоснежные подзоры, и русская печь, тоже белая. Дом внутри был не крашен, бумагой не обклеен, были обычные брёвна, с торчавшей между ними паклей. На окнах были длинные, голубые занавески, длинными делались из расчёта, что сядут, но они не сели, так и остались длинными. Как много всё это ему говорило и как взволновало в первый момент, но приятные волнения долгими не были, снова посетила грусть. Мать совсем превратилась в старуху, и хотя лицо её всё ещё оставалось чистым и красивым, было заметно, что уже вошла она в ту пору жизни, название которой- старость. Не ожидая увидеть, и не желая видеть её такой, Степан опять впал в тоску и уныние.

Через полчаса, после того, как перешагнул порог, он уже сидел за накрытым столом, будучи переодетым в свитер и чёрные брюки. Вуглу, перед иконою, горела лампадка. В том же углу, на полу, стояла заряженная мышеловка с приманкой, кусочком сала, а точнее, с корочкой, шкуркой от сала. Висевшие на стене ходики громко тикали. Рядом с ходиками, в раме под стеклом, помещалась большая семейная фотография, на которой была мама, отец и Степан в возрасте одного года, уверенно сидевший на сильных, отцовских руках. Вэтой же раме, под стеклом, внижнем левом углу, была фотография смеющегося отца, стоящего на Красной площади, на фоне собора Василия Блаженного.

На столе, за которым сидел Степан, стояли тарелки с солёными огурцами, квашеной капустой и калиной-ягодой, сделанной без сахара в собственном соку. Лежали хлеб и зелень, только что принесённая с огорода. Вкомнату вошла мать в повязанном на голове платке, поставила на стол бутылку водки и пустой стакан.

- Ой, мам, не надо,- отодвигая рукой бутылку, сказал Степан.

- Что, не такая?- Испугалась родительница, взяла бутылку в руки, осмотрела её со всех сторон и сказала. - Какая уж есть.

- Да, такая. Такая,- успокоил её он.- Просто не хочу. А откуда она у тебя?- Поинтересовался Степан, между прочим.

- У меня нет, она в магазине. В Москву за ней ездила. Да, пока купила, в очереди с милиционером отстояла четыре часа.

Пожаловавшись, матушка подошла к печи и, долив молоко в чугунок с картошкой, стала разминать её большой, удобной толкушкой.

- Всё теперь только за водку делается. - Говорила она.- Деньги никому не нужны. Не берут. Асделать чего, всё пол-литра давай. Да, пол-литрой одной не упоишь. Вон, Илюха Игнатьев, дрова пилил, три бутылки выпил. Десять минут поработает и бежит, кричит- водку неси. Кулаком по столу бьёт. А, пила сломалась, так и не допилил, хоть и обещал.

- В Москву приезжала? Чего же не зашла?- Спросил Степан, перебивая, желая перевести разговор на другую тему.

- Да, как к тебе зайдёшь? Ты на мать ругаешься, занят всё.- Разгорячаясь, ответила матушка, вынимая из чугунка толкушку.

- Ну, вспомнила,- виновато опустив голову, произнёс сын, припомнив эпизод из своей жизни, когда, стесняясь матушкиных наставлений, её грубо осадил при Марине.- Будешь теперь всю жизнь вспоминать.

- Да, будешь вспоминать. Старой стала, всю жизнь одна прожила. Одно слово, что сын есть. Думаешьлегко жить одной, без помощи? Деньги пришлёшь и ладно. А приедешь раз в десять лет, сядешь как гость, всё тебе неси да поставь.

- Ну, что ты, мам, завелась,- еле слышно произнёс Степан, моля о пощаде.

- Заведёшься,- не слушая мольбы, продолжала матушка.- Приехал, не спросил: мам, может, что помочь, где? Что где сделать? Нет. Сразу за стол сел, что Илюшка Игнатьев. Да, тот хоть бензопилу принесёт да дрова попилит, воду носит, а ты... Даже не поинтересуешься.

- А, откуда мне знать? Говори, что нужно, я сделаю.

- Сделаешь,- продолжала матушка своё.- Языком сделаешь. Сам сегодня же соберёшься и назад мотнёшь.

Степан молча встал из-за стола и тихо вышел. Через минуту вернулся, держа в руках ружьё.

- Отцовское,- сказала Ирина Кондратьевна, предвидя вопросы.- Лет двадцать уже лежит, заржавело, небось.

- Пойду-ка я в лес, поохочусь,- сказал Степан, хмуря брови.

- Какая охота? Ты, что? Лес вырубили давно, одни просеки вокруг. Там не то, что зверя, птиц не осталось.- Испуганно заговорила Ирина Кондратьевна, чувствуя сердцем, что-то недоброе.

- Сядь, поешь. Ясейчас тебе колбаски нарежу, хорошей, московской. Какая охота?

- Что-то тянет в лес. Похожу, погуляю,- упрямо заявил Степан и, надев сапоги, ушёл.

- Я ему картошку намяла, всё с пылу, с жару. Ну, смотри, смотри, теперь вырос, сам себе на уме, не слушаешься,- говорила Ирина Кондратьевна, оставшись одна.

Одетый в свитер, брюки и сапоги, с ружьём за плечом, Степан шёл по лесу быстрыми шагами. Наступив на гриб, остановился. Не нагибаясь, думая о своём, ковырнул его мыском сапога.

Оглядевшись, прислушался, скинул с плеча ружьё и зарядил его патроном с пулей. Тут же, как по команде, совсем близко послышался треск сучьев и шорох раздвигающихся еловых ветвей. Кто-то шёл прямо на него. Проведя несколько мгновений в напряжённом раздумье, Степан всё-таки решился и, перевернув ружьё дулом к голове, потянулся к спусковому крючку. Шорох прекратился. Мысль о том, что кто-то смотрит на него со стороны, не позволила нажать на курок. Он даже, как ему показалось, разглядел среди ветвей, стоящего за ёлкой и ехидно улыбающегося мужика.

Закинув ружьё на плечо, Степан пошёл прочь от того места.

На лужайке, два распетушившихся мальчугана лет восьми, махая кулачками в воздухе, атаковали девочку тех же лет, отобравшую у них лягушку и не желавшую её возвращать.

Маленькая беловолосая девочка, одетая в короткое розовое платьице, безуспешно закрываясь одной рукой, то и дело получая удары в грудь и плечи, мужественно держала другую руку, с находящейся в ней лягушкой, в стороне от нападающих. Разделившись и обойдя неприступную крепость с двух сторон, будущие атаманы кинулись было на свою жертву, как вдруг увидели вышедшего из леса и идущего прямо на них незнакомого дядьку с ружьём.

Не сговариваясь, позабыв в один миг и о лягушке и о девочке, они кинулись наутёк. Девочка, обернувшись и увидев незнакомого дядю, в первое мгновение тоже испугалась, и даже от растерянности и страха прижала ручки к груди, но, всмотревшись пристальнее в приближающегося, испуг у неё исчез и она улыбнулась.

Улыбнулась так, как улыбаются дети при виде им близкого и дорогого человека. Степан, увидев эту улыбку и бездонные детские глаза, совершенно обессилел и, встав на колени, а затем, упав навзничь, лицом в траву, громко заплакал.

Плач его сопровождался гортанными криками и стенаниями. Девочка, подойдя к нему и сев на корточки рядом, стала гладить его по голове и говорить при этом наивные, чисто детские утешения. Ипотихоньку к дрожавшему от рыданий Степану стало приходить успокоение.

Дело в том, что Степан никогда не плакал. Даже в детстве. Он считал себя сильным и в этом видел главное своё достоинство. Даже тогда, когда схватился за верёвку над головой, он об этом не забывал.

"Ясам. Я смогу",- говорил он себе.

Теперь же, валяясь в траве у ног маленькой девочки, он плакал и сильным себя не чувствовал, ощущал слабым. И именно от слабости испытывал неизъяснимое блаженство.

А, главное,- не было стыдно. Было легко и хорошо. Степан всегда пытался доказывать окружающим, а прежде всего себе самому, что он самый сильный. А, теперь был слаб, не стеснялся слёз, и как камень упал с души.

"Как же оказывается, приятно,- думал он,- почувствовать себя слабым, маленьким, беззащитным на этой земле".

Он понял, отплакав, простую истину, что его слабого, не в силах никто обидеть, его маленького, беспомощного, беззащитного- всё бережёт, всё вокруг охраняет. Этот лес, с берёзами, липами и елями, всякая травинка, былинка, каждое облачко на небе и уж конечно эта светловолосая, маленькая девочка. Нет, теперь его никто не обидит.

По лесной тропе, мимо лип, тополей и елей, шли рядом девочка и Степан. Продолжая держать в своих тоненьких руках лягушку, из-за которой столько претерпела, девочка рассказывала своему спутнику о том, как мальчишки хотели "пучеглазую квакушу" привязать за лапы к берёзам и разорвать пополам.

- А вот и волшебное озеро,- восторженно крикнула она, подходя к мосткам, ведущим на воду.

Пройдя следом за ней на мостки, Степан увидел перед собой обыкновенное, заросшее ряской озерцо. Встав коленями на гладкие досочки, девочка выпустила лягушку в воду. Квакуша энергично заработала задними лапами и исчезла в глубине. Наблюдая за тем, как беспокойно лягушка прячется, девочка улыбнулась и, посмотрев на стоящего за спиной Степана, спросила:

- Правда, красиво тут?

Степан улыбнулся и молча кивнул головой.

- Мне пора. Я побегу,- сказала девочка, поднимаясь с мостков.

- Как? А, как же я?- Опомнился Степан, находящийся в блаженном состоянии души. - А, завтра придёшь?

- Приду. Ябуду здесь, на волшебном озере,- твёрдо пообещала девочка и побежала по тропинке туда, откуда они пришли.

После рыданий Степан словно заново родился. Ему приятно было идти по земле, от самой ходьбы получал удовольствие. Почувствовал аромат леса, запах хвои, листьев, цветов, грибов и ягод. Увидел красоту, прелесть леса, которая прежде была для него незаметна. Жизнь опять стала радостью.

Степан смеялся, глядя на солнце и пробовал петь. Чудесно блестела вода в "волшебном озере", в низкой траве, занятые своими тайными промыслами, копошились насекомые. Рыжий муравей, бежавший своей дорогой, забрался к нему на подставленный палец и тут же забегал, заволновался, сообразив, что попал куда-то не туда. Степан улыбнулся и, положив руку на землю, дал возможность муравью сбежать.

"Как много жизни кругом! А, сколько радости и красоты в самой жизни", - думал он и от этой мысли получал наслаждение.

В деревню Степан возвращался по пыльной неровной дороге. Перепрыгивал через ямы, переходил с одной её стороны на другую.

- Салют охотникам!- Услышал он за спиной сиплый мужской голос, и, обернувшись, тотчас узнал в догонявшем его на велосипеде человеке соседа, друга детства, Илью Игнатьева.

- Здорово! Как жись?- Кричал Илья, с той силой, с какой позволяла ему это делать его дыхалка.

Подъехав к остановившемуся Степану, он спешился и после формальных расспросов о делах, о здоровье, стал рассказывать о том, что в этом году просто беда, кроты заели. Увсех перерыли огороды. Подробно расписал то, как ходил за бутылки ставил капканы на кротов, а затем, как носил шкурки попавшихся в капканы, сдавать и получал наличными.

Поведал о том, что недалеко от деревни продали поле под дачные участки, где всегда он пасётся. Кому выроет что, кому что зароет. Со смехом рассказал о том, что на дачах и мужики и бабы, все, как дети малые, ходят в коротких штанишках.

- В шортах,- сказал Степан.

- Во-во, в чёртах. И сами, как черти, грязные,- засмеялся Илья.- Мыться им негде, к нам на пруд ходят. Придут, по сторонам оглядываются, чтоб значит, никто не видел, и раздеваются догола, голенькими остаются.

Местные в пруду не купались. В пруд в своё время спустили нечистоты с коровника, отравили всю рыбу. Он сказал, что знает место, где дачники моются и пригласил Степана на просмотр:

"Особенно хорошо, когда ты её в одежде видел, знаешь, а тут она безо всего".

Игнатьев называл дачников москвичами, ругал их, совершенно забыв о том, что Степан тоже из Москвы.

- Сейчас жить можно,- говорил Илья.- Возьмёшь тракторишко с кузовком и на ферму. Сотстойника накидаешь в прицеп навозу и на дачи. Вот тебе и бутылка, а то и две. Сейчас не жись, а мальё. Можно каждый день пить водку и есть жареное мясо.

Увидев сына, идущего рядом с соседом и о чём-то с ним мирно беседующего, стоявшая у калитки Ирина Кондратьевна пошла к нему навстречу и, не дойдя до него, расплакалась.

- Ну, как же, Илюша!- Обратилась она к Игнатьеву, ставшему её утешать.- Ты бы видел, каким он приехал: весь мокрый, страшный, чужой. Лица на нём не было. Взял ружьё и ушёл, а я-то, дура старая, отпустила. А сама сижу, жду, места себе не нахожу. Не знаю, что и подумать. Ну, разве так можно?- Добавила она, обращаясь к сыну.

- Ну, вы тоже, извиняюсь, тётя Рин, как скажете...- засипел Илья с деланной нежностью в голосе.- Не стреляться же взял он ружьё, в самом деле.

- Ой, всё равно страшно,- ответила Ирина Кондратьевна и, взглянув на сына, снова расплакалась.

- Ладно, разбирайтесь тут сами,- нетерпеливо сказал Илья, обращаясь к Степану.- А, как стемнеет, приходи к ферме.

Спотыкаясь, волоча рядом с собой велосипед, Игнатьев пошёл к дому. Шёл он, опустив голову и чуть было не налетел на ребёнка, бежавшего с хворостиной в руках за двумя серыми овечками. Ребёнок был годков четырёх, он сам и погонял и побаивался овец, которые и без его команд с успехом пришли бы домой. Всё это забавно выглядело.

Увидев кормильца, Коян завилял хвостом и стал приветливо заглядывать ему в лицо.

Погладив собаку, Степан вошёл в дом и, зачерпнув кружкой воду из ведра, стоящего на скамейке в сенцах, не глядя, стал пить.

Не находя других причин, чтобы выбранить сына за принесённое волнение, Ирина Кондратьевна уцепилась за воду.

- Ты, когда черпаешь, всегда смотри воду,- сказала она.- А, то проглотишь головастика, будешь мучиться потом всю жизнь. Ядевчонкой была- сама видела. Соседка моя, Катерина, проглотила. Года два потом, как погода к дождю- так она там у неё квакала.

- В животе?- Засмеялся Степан.

- В животе,- серьёзно подтвердила мать, обрадованная тем, что сын развеселился.

- Быть такого не может.

- Вот тебе и не может. Говорю, что сама видела. Уж не на операцию ли в город возили, потому что Катерина высохла вся. Говорили, что лягушка от жажды печёнку и сердце у неё сосала.

Вспомнив о ребёнке с овцами, Степан спросил у матери:

- Тут, смотрю, у вас овец держат. Ашерсть они не продают?

- Продают. Только дорого просят.

Мать назвала смехотворно низкую цену, Степан улыбнулся.

- А зачем тебе шерсть? - Поинтересовалась Ирина Кондратьевна.

- Носки шерстяные хочу. Помнишь, в детстве у меня были. Колючие, но тёплые.

- Если будешь носить, я свяжу. Это не долго,- успокоила сына мать. - А с Игнатьевым не ходи, туда, куда он тебя звал. Ты, знаешь, чего он удумал? Пришёл ко мне соседский мальчик. Смотрю, держит руку в кармане. Спрашиваю: Ваня, что у тебя там? Отвечает: маленькие зайчики. Дядя Илья дал, дома пустить велел. Сказал: принесёшь, и пустишь в погреб и будет много зайчиков. Достаёт, показывает, а в руке прижатые, красненькие, голенькие мыши. Где вы их взяли, спрашиваю. Говорит, на поле в копнах. Пришёл ко мне после этого Илья, я ему выговорила, а он смеётся, говорит: пусть у тёти Маруси зайчики будут. Ну, что ты на это скажешь?

Степан ничего не сказал. Вечером, только стемнело, к Степану пришёл Илья. Он протянул для рукопожатия руку, но тут же отдёрнул её. Коян, усмотрев в этом движении угрозу для кормильца, кинулся на Игнатьева и неистово залаял.

- Смотри, ты... Давно ли хозяина обрёл, а туда же. Ты чем его кормишь, что так защищает?

- Фу, Коян! Перестань!- Сказал Степан, и собака тут же осеклась, умолкла. Отойдя в сторону, нашла щепку, легла и, поудобней устроившись, стала грызть её с таким наслаждением, словно грызла мозговую, сахарную косточку. При этом безучастно поглядывала, то на Степана, то на Илью.

- Я за тобой,- сказал Игнатьев.- Там костёр развели, пойдём. Посмотришь на наше веселье, а заодно и прогуляешься перед сном.

Степан не желавший прогуливаться, попробовал отговориться.

- Не пойду.

- Почему?

- Боюсь.

- Чего?- Тревожно спросил Илья.

- Боюсь, по зубам дадут.

- Кто? Что, ты! Брось! Сами всем по зубам дадим. Пойдём, не бойся.

Делать было нечего, желая поговорить, Илья отговорок не понимал. Однако, выйдя на улицу, разговора между друзьями детства так и не получилось.

- Ты в колхозе?- Спросил Степан.

- Не-а,- ответил Илья.- Сам по себе. Впрошлом году курей-бройлеров держал. Не птицы, а драконы. Они у меня в огороде пожрали всё, что только росло и шевелилось. Ты себе брюхо распори, ляжь полежать, за пятнадцать минут ничего не будет. Всё растащат. Яих долго терпел. Ну, а уж когда до картошки добрались, стали из земли выкапывать и жрать, я их всех под нож пустил. Ну, и куры были! По пять, по шестькило, да жир один.

- А, разве так можно- в колхозе не состоять? За тунеядство под суд, в лагеря не боишься? Придут, скажут: собирайся, пойдём.

- Скажут, пойду. Всё лучше, чем дурачком жить. Ау тебя там как, в городе?

- В городе у меня плохо. Живу дурачком.

- Так ты из-за этого в лесу стреляться мостился?

- А, это ты, значит, за ёлкой стоял, улыбался?

- За ёлкой стоял я, а кто улыбался,не знаю.

На этом разговор и закончился. Они молча подошли к костру, разведённому у фермы.

Вшагах пяти от костра, на двух брёвнах, положенных углом, сидели молодые девчата и парни. Были включены сразу три магнитофона, с разной, громко звучащей музыкой. Пятеро парней, стоя звездой вокруг костра, толкали по очереди одного, которому всякий раз после толчка приходилось перепрыгивать костёр, чему, похоже, он и сам был рад.

Всякий раз, прыгая через костёр, толкаемый кричал:

- Я Иисус Христос, Сын Божий! Сгораю за людей!

- Чего это он кричит? На костре же Джордано Бруно сожгли,- сказал Степан шёпотом. Игнатьев понял его слова как упрёк и стал оправдываться.

- Да, это так, шелупонь, салаги. Не обращай внимания, не обижайся. Магазин грабанули, догуливают. Им уже и на хвост сели, со дня на день должны повязать. Ты постой тут, осмотрись, я сейчас.

Илья побежал к сидящим у костра. Поговорил с одним, с другим, у третьего взял две бутылки. Возвращаясь к Степану, по дороге поймал за грудки того, что прыгал да кричал и что-то сурово ему втолковал.

Подойдя к другу детства, Илья спросил:

- Ну что, не приглядел себе никакую?- И, протягивая Степану коньяк, и вино под названием "Алазанская долина", пояснил. - Сухим будешь запивать.

Степан взял бутылки, выпил из горлышка коньяку и запил его сухим. За ним следом приложился к спиртному и Игнатьев. Как только выпитое вино улеглось и позволило Игнатьеву говорить, он опять принялся за сватовство.

- Хочешь, познакомлю. Есть девчонки хорошие.

- Устал, пойду спать,- сказал Степан тоном, не терпящим возражений.

- Хорошо, высыпайся,- согласился Илья.- А, завтра я за тобой заеду, будешь нашим болельщиком. Спионерлагерем в футбол играем. Ямаечки специальные для такого случая сделал. Фирменные. Сами красные на спине жёлтой нитрой номер, а спереди трафаретка: "Лимония- страна чудес". Как?

- Здорово. Только я не смогу. Уменя завтра встреча в лесу.

- Лба с двустволкой?- Усмехнулся Илья.- Успеешь. После игры время будет.

- Да, нет. Мне нужно из лагеря кое с кем...

- Так на футболе и встретишься. Завтра весь лагерь на стадионе будет.

- Ну, тогда договорились,- сказал Степан и, пожав Илье руку, пошёл в темноту, и сразу же, споткнувшись, чуть не упал.

- Левее. Левее бери, ты прямо в колею полез,- закричал Илья.

От костра, оставшегося за спиной, доносились крики:

- Я Джордано Бруно! Я сгораю за людей!

* * *

В пятницу, на следующий день после разговора с Карлом, Галина, в тайне от него, посетила квартиру, в которой тот жил. Долго говорила с соседями и услышала о нём только хорошее.

В её жизни наступила пора, когда она особенно нуждалась в поддержке и опоре, в светлом примере. Говоря Степану о том, что неравнодушна к новому соседу, она и представить не могла, насколько близка была к истине. По-настоящему же поняла это только теперь, когда их продолжительная беседа и лестные отзывы бывших соседей Карла слились в одну неразрывную цепь.

Глядя на него, сидящего в креслах, она спрашивала себя, что так притягивает к нему? Жалость? Нет. Жалости он совсем не вызывал, так как ни жалким, ни несчастным не был. Ислова-то говорил самые простые, обыкновенные, но ей они почему-то казались значительными. Самыми важными из всего того, что когда-либо слышала.

"Он интересен, жизнелюбив, свободен. Аза тем, как рисует или вырезает,- думала она,- можно наблюдать часами".

За один день, за пятницу, он из буковой ножки сломанного табурета, при помощи перочинного ножа, по памяти, вырезал её бюстик.

Сним было хорошо, тепло, уютно. Хотелось сидеть рядом и никуда не уходить.

Отправив братьев в деревню и оставшись одна, Галина принялась хозяйничать и наготовила Карлу с дюжину разных блюд. Карл, говоривший, что есть не любит, что сухари с чаем для него лакомство, не сопротивляясь, ел всё подряд и только похваливал.

Эта суббота стала в жизни Галины самым настоящим праздником.