Предыдущую главу мы закончили звонком Василия из ресторана "Корабль". Интересно будет проследить весь тот день Грешнова в подробностях. Напомним читателю, это было второе сентября.
Утром из Нинкиного окна Василий заметил Сморкачёва, спешившего в продуктовый магазин. "Всё можно изменить, кроме привычек", - самодовольно подумал Василий и на обратном пути подстерёг своего бывшего "оруженосца".
Возвращавшийся в приподнятом настроении Влад не ожидал увидеть у подъезда Майи Каракозовой своего "вчерашнего" руководителя.
- Поздравляю. Послали учиться, а ты сразу докторскую защитил, - восхищённо глядя на дезертира, сказал Грешнов и предложил сделать кружочек по двору.
Не дожидаясь ответа, он взял Сморкачёва под руку, и они побрели по указанному Василием маршруту.
- Головокружительную военную карьеру ты сделал. Из дезертиров - сразу в наполеоны.
- Почему в наполеоны? - не понял Влад.
- Не забивай голову. А впрочем... У Майи в детстве было два прозвища. С подачи учителя истории, то бишь моей матушки, Юлии Петровны, её звали "Жозефина". Пришла на урок с буклями, как у художника Борисова-Мусатова на картинах, именно в тот день когда проходили они Наполеона. А во дворе её дразнили "совой". Носила очки, в них глаза казались большими, да и лицо у неё широкое. Есть в ней что-то и от Жозефины, и от совы. Женщина-загадка. Конечно, те, кому за тридцать, уже не мечтают о большой любви, только о большом... Гм, гм, чувстве-с. Профессор сам виноват. Она уже и так, и эдак. И наизнанку выворачивалась, а он всё замечать не хотел. Её одно время "семафором" прозвали, - любила голой перед окнами ходить. В доме напротив, в сгоревшую квартиру Серёжа Гаврилов вселился, так у него вся дворовая шпана собиралась, гроздями свисали с балкона, пялились. А ей нравилось, хоть какое-то внимание, хоть что-то в смысле женского отдохновения. А то ведь такие истерики закатывала, что хоть святых выноси. Сам неоднократно был свидетелем.
- Она и сейчас на Профессора кричит, а он молчит, вроде как не замечает, - подтвердил Сморкачёв. - а со мной ласковая.
- Я тогда уже разговаривал с Мишей на эту тему, дал брошюрку почитать. Не кто-нибудь, философ Платон написал, а он всё отмахивался.
- Всё интересное я выписал, - сказал Василий и, развернув листок, стал читать. - "У женщины, та их часть, что именуется маткой, есть не что иное, как поселившийся внутри их зверь, исполненный детородного вожделения. Когда зверь этот в норе, а ему долго нет случая зачать, он приходит в бешенство, рыщет по всему телу, стесняет дыхательные пути. И не даёт женщине вздохнуть, доводя её до последней крайности и до всевозможных недугов, пока, наконец, женское вожделение и мужской эрос не сведут чету вместе, и не снимут, как бы урожая с деревьев". Каково? Сильно сказано. Всё описал в подробностях ещё в Древней Греции. Так что давай, не затягивай с зачатием.
- Постараюсь, - виновато процедил Сморкачёв.
Грешнов посмотрел на Влада и усмехнулся.
- Что не так? - поинтересовался дезертир.
- Вспомнил, как в баню с тобой ходили.
- В какую баню? - не понял Сморкачёв.
- В новую, что для Ласкина простроили на берегу.
- И что?
- Ручки, ножки у тебя тоненькие, как ниточки. Голова лысая, похожа на колобок. И только орудие размножения даёт понять, что ты - не рахитичный ребёнок, но зрелый муж. Смешно на тебя, на голого, смотреть. Каких только существ создатель не вылепливает! Ты словно собран из запчастей, оставшихся невостребованными, а "погремушку" получил в качестве компенсации за сугубое уродство. То есть, я хотел сказать, разительное несоответствие. И вот оно, воспетое поэтами, женское сердце. Красивая, богатая, статная полюбила тебя с такой страстью, словно ты - Илья Муромец. Но ведь ты же не былинный богатырь, не защитник угнетённого народа. Ты - плут, мошенник и вор, такой же, как я с Никандром. За что тебе такое счастье? Нож из кармана вынимаешь? Что блестит у тебя в руке?
- Динарий с профилем Тиберия. Точно такую же серебряную монету держал в руках Иисус Христос, говоря: "Кесарь изображён? Кесарю дайте кесарево".
- Ты к чему это клонишь?
- Раньше я не понимал, зачем монеты коллекционируют. А ведь это же - живая история, которую можно потрогать. Не хочу я ни в Бауманский, ни в Губкина. Я теперь на исторический факультет МГУ хочу поступить.
- Влад, ты что, на меня обиделся? Я же тебе правду сказал, а на правду обижаться нельзя.
- Вот и я говорю то, что думаю. Поживу пока у Каракозовых, а там...
- А кто бабе Паше ремонт делать будет? Владивосток краснеет за тебя.
- Никандр справится один. В крайнем случае, вы поможете.
- Не задирай нос высоко. Смотри, как бы не пришлось в чём мать родила в окно прыгать.
- Майя пообещала мне всё: и стол, и кров, и паспорт. И даже гарантировала поступление в тот вуз, в который захочу.
- Не верь женщине.
- Всего хорошего, Василий Данилович, - холодно попрощался Сморкачёв и скрылся в подъезде.
Василий вернулся к Начинкиной, позавтракал и отправился в подвал.
- Теперь, когда Сморкачёв вышел в люди, - мечтательно сказал Грешнов Никандру, - возьму-ка я брата Ивана на его место.
Грешнов выпил с Никандром и, вспомнив вчерашнюю обиду, полученную от деда при Мартышкине, позвонил Петру Кононовичу. Ругался с поднявшим трубку Иваном Даниловичем. Да так и оборвал разговор, не сделав того предложения, которое сделать хотел. Вспомнив о своём добром намерении, Василий позвонил на квартиру Цветковых и через Николая передал просьбу, о которой мы с читателем уже извещены. В конце концов, братья созвонились, и Иван Данилович пришёл в подвал, сообщил о получении от Льва Львовича тысячи долларов.
Ваня был под впечатлением от книги Федора Михайловича Достоевского "Преступление и наказание".
- Ты влюбился, - утвердительным тоном сказал ему Василий.
- В Соню Мармеладову и Раскольникова, - ответил Иван Данилович и, попрощавшись, вышел из подвала.
- Что книга последняя скажет, то на душу сверху и ляжет, - глядя в проём двери, в котором минуту назад скрылся младший брат, прокомментировал Василий. - Очаровывается любым эстетическим вывертом.
- Шпана, - поддержал начальника Никандр.
- Нет. Мой Иван Данилович - парень задумывающийся. Подлинен, искренен. Таких нам не надо. Нужен проходимец. Ведь кто мы по сути такие? Мы - люди "особых поручений" при Льве Львовиче. Пошлет Ласкин забрать скрипку Страдивари со свежими следами крови от последнего её владельца, разве Ваня выполнит это ответственное поручение? Нет. А мы - выполним. Гимнаст знает это и именно за нашу преданность зарплату нам платит, а не за то, что на мебели его сидим, подвальную пыль нюхаем да попугая кормим.
- Согласен, - подтвердил Уздечкин.
- Понимаешь, Никандр, не всякий опыт нужен человеку. Мой отец - с двадцать четвёртого года, он - как дедушка Пётр, как мамины братья, воевал на страшной войне, на такой, на которой временами переставал быть человеком. Но он выполнял свой священный долг, - Родину от врагов защищал. Почему я именно тебе всё это говорю? Потому что ни один цыган, ни один еврей об этом не забывает. А вот Борька Бахусов, я сам это видел, уже выкидывает руку в фашистском приветствии. Так называемую "зигу" показывает. Кто его этому научил?
- Сам научился, - предположил Никандр.
- А почему? Во-первых, оторвался от корней парень. Не чувствует себя наследником великого народа, сломавшего хребет Гитлеру. А во-вторых, потому что на другие жесты тире выходки ни родитель его спившийся, ни те, кто над родителем, уже не реагируют. Докричаться до них молодёжь не может, а молодые люди хотят внимания, хотят быть полезными, нужными, услышанными. Что конечно, Борьку не оправдывает. И, если ещё раз увижу "зигу" в его исполнении, то сам ему эту поднятую руку сломаю, и Льву Львовичу наябедничаю, чтобы ни копейки ему не давал.
- Вот, - протягивая Василию доллары, сказал Уздечкин.
- Что это? - театрально подняв брови, спросил Грешнов. - Ты что это мне показываешь? Ты моего брата родного обворовал?
- Отшельникам деньги не нужны.
- Знаешь, Никандр, за что цыган порой недолюбливают? В вашей среде есть характеры, заключающие в себе олицетворение непорядочности. Мой брат, Иван Данилович, - он не отшельник, он русский скиталец. А это совсем другая жизнь. Положи эти деньги туда, где их взял.
- Зачем? - искренно удивился "оруженосец".
- Таковы требования Высокого и Прекрасного, к чему, собственно, мы и должны стремиться. Чем, скажи ты мне на милость, художник отличается от простого человека?
- Рисовать умеет, - предположил Уздечкин.
- Я говорю о художнике в широком смысле этого слова.
- Умеет выполнять большие картины.
- Тьфу ты! Воображением! Вот чем художник отличается. Помню, приехал я к деду в деревню, к другому деду, не к Петру Кононовичу. Вечер. Тьма такая, что хоть глаз коли, а он свет не включает. Спрашиваю: "Почему?". А он мне в ответ целую историю рассказал: "Летел ночью самолёт, и у него закончилось горючее. Увидел лётчик в темноте огонёк, думает: "А вдруг аэродром? Хоть один шанс из тысячи, но всё же". И направил он свой самолет на свет. А это был сельский дом".
- И чего только люди не придумают, - рассердился Никандр.
- А дед верил. Почему? Потому, что был художником. Простые люди, такие, как мы с тобой, они к окружающему миру приспосабливаются. А художники, они, конечно, тоже приспосабливаются, но при этом ещё и кумекают, как бы им этот мир украсить, улучшить, подсветить. Даже в ущерб собственному здоровью. Понимаешь?
- Да, - не поддерживая его насмешливый тон, серьёзно сказал Грешнов. - И не всегда находят. Поэтому так мало живут.
Неожиданно для собеседников в подвал заявился Миша Профессор. Не высказывая обид, Каракозов уселся на свободный стул и уставился в угол. Не зная, как утешить рогатого мужа, Грешнов, волнуясь, завёл пространный разговор.
- Это только у нас могли придумать, - возмутился Вася, - платные туалеты.
- Веспасиан, - пробормотал Миша.
- Что? Не понял? - засуетился Грешнов, решив, что Каракозов принялся ругаться.
- Веспасиан, говорю. Это тот римский император, который первый ввёл плату за пользование общественными туалетами. "Деньги не пахнут".
- Это точно, - согласился Василий.
- Эту фразу: "Деньги не пахнут" приписывают Веспасиану.
- Всё-то ты, Миша, знаешь, - восхитился Никандр. - Поверишь ли, но у моей матери тоже была фамилия Каракозова.
- Только ты, Никандр, в современной России станешь врать, что у матери была фамилия человека, покушавшегося на цареубийство, - добродушно смеясь, сказал Грешнов.
- И что с того? - стал оправдываться Уздечкин. - У нас главный - отец, а матерью может быть кто угодно.
На эти слова Никандра усмехнулся даже Миша, которому было явно не до смеха. Именно эта реакция Профессора вывела Никандра из себя.
- А что я такого сказал? Опять сделали из меня предмет для своей насмешки. А вы знаете, Михаил, что никто из людей не может увидеть восход солнца раньше цыгана?
- Нет, я этого не знал, - чистосердечно признался Каракозов.
- Да что же это такое? А? - не хотел смиряться Каракозов.
- Жизнь! - ответил Уздечкин. - Это жизнь.
- Да как же это? Я с такой формулировкой не согласен!
В подвале всё дрожало от раскатов хохота. И что для одного было трагедией, всеми остальными воспринималось, как реприза, эстрадная юмористическая сценка.
Когда успокоились, вспомнив Мишину раскладушку и аскетический образ жизни товарища, Василий заявил:
- Тебе надо купить хорошую двуспальную кровать. Срочно.
Не мешкая, приятели отправились в мебельный магазин, открывшийся в помещении бывшей булочной-кондитерской. И на Мишин вкус выбрали там диван "клик-кляк" леопардовой расцветки. Заплатили, оставили адрес. В магазине пообещали через три часа доставить покупку.
- Видишь? Начало положено, покупку надо обмыть.
- Я не пью, - заявил Миша.
- Ты не один, другие пьют.
- Пойдём в магазин, куплю, что скажешь, - смирился Профессор.
Зашли в продуктовый магазин. Миша заметил Борю Бахусова и крикнул через весь зал:
- Боренька, мне сейчас новый диван привезут, приходи смотреть.
Только что отпущенный бандитами Бахусов, улыбнулся непосредственности своего бывшего учителя йоги и потупил печальный взор.
Десять лет назад Каракозов на общественных началах после занятий в школе преподавал учащимся йогу. Иван Данилович, Боря Бахусов и многие другие, желающие нового, занимались в спортзале под руководством Михаила Андреевича.
Купили водки, пива, вина, закусок. Никандр всё это понёс в подвал, а Василий с Мишей пошли покупать постельное бельё. Когда подошли к прилавку, Каракозов с простодушием сообщил продавщице:
- Понимаете, мы с Васей сейчас купили себе диван леопардовой расцветки, хотелось бы такое же бельё дивану в тон.
Продавщица вопросительно взглянула на Грешнова и не могла сдержать улыбку.
- Не мы, Миша, а ты купил себе диван, - поправил Каракозова Василий. - И дома тебя ждёт законная жена. А то ты так всё это говоришь, что люди о нас плохо подумают.
- Или хорошо, - подыграла продавщица.
- Это я и хотел сказать, - стал оправдываться Миша Профессор.
Воспользовавшись тем, что продавщица закопалась в белье, ища подходящую расцветку, Грешнов приглушённо вспылил:
- Может, ты и хотел так сказать, но сказал обратное. Получилось, что мы с тобой - два "голубя" и пришли...
- Ну да.
- Что "да"? Ты не сечёшь самых простых вещей. И "Седого" в краску ввёл.
- Не понимаю.
- Если в гости зовёшь девушку и говоришь: "Приходи, новую двуспальную кровать смотреть", то она понимает, зачем ты её приглашаешь. И, если молодого смазливого парня зовёшь посмотреть раскладной диван, то все окружающие тоже понимают, что вы - два любовника. И ты это сообщаешь громогласно на весь магазин. А теперь и продавщице белья: "Мы купили диван, дайте нам простыней". Что может она подумать?
- Мне от всего этого ещё сильнее жить не хочется, - признался Каракозов.
- От чего "от этого"?
- От осознания собственной никчёмности.
- Да ладно, "жить не хочется". Надо на всё смотреть сквозь пальцы. Я измену имею в виду. Плюнь и разотри. Да не в прямом смысле слова. Уборщица сейчас убьёт нас с тобой. Я в смысле "забудь".
Купив постельное бельё, приятели пришли в подвал и сильно напились. До того сильно, что Миша не смог подняться из-за стола. принимать диван "клик-кляк" решено было отправить Никандра. Он же должен был разведать, окончательно ли Майя порвала с Мишей, или же рогатому мужу можно было на что-то надеяться.
Уздечкин со знанием дела исполнил роль хозяина. Грузчикам из мебельного он показал, куда ставить диван, а из данных ему для расчёта денег передал им только четвёртую часть. Грузчики стали роптать.
- Нас же четверо, - возмущались они.
- Вы бы ещё вдесятером пришли, - спокойно отвечал Никандр. - Вижу, вы всё перепутали.
- Чего мы перепутали?
- Вы, наверное, решили, что я у вас деньги прошу. Так я у вас не прошу, я вам даю. Идите и помните мою доброту.
Проводив недовольных грузчиков, Уздечкин вспомнил о втором поручении и постучался в комнату Каракозовой. Майя выглянула и для разговора предложила пройти на кухню.
Отказавшись от предложенного чая, Никандр выпил рюмку водки и, не мудрствуя лукаво, сказал:
- Послали узнать, всё у тебя с Мишей или Профессору можно на что-то рассчитывать?
Изменница заплакала. Всхлипывая, стала жаловаться на супруга:
- Хотя бы маленький перл, я же всё-таки женщина.
Много ещё разных слов говорила Каракозова. Уздечкин к ним не прислушивался, считая, что ответ получен. На прощание выпил ещё рюмку водки и ушёл.
Вернувшись в подвал, доложил то, что услышал:
- Что она? Как? - кинулся к нему протрезвевший Каракозов.
- Плохо. Плачет. Говорит: "Я ведь женщина, а Миша Профессор меня мало пёр".
Каракозов так и ахнул, подумав: "Пускаться в подобные откровения с человеком, которого видишь в первый раз?". Михаил Андреевич всмотрелся в глаза чайного цвета. Глаза не лгали. Цыган смотрел на него спокойно, во взоре преобладало сострадание.
Столь пристальное внимание к своей персоне Никандр растолковал по-своему. Решил, что от него ожидают более подробного отчёта. Подумал и добавил:
- Известное дело, женщина любит двух вещей.
- Каких? - с интересом спросил Каракозов, рассчитывая услышать мудрый совет от человека, прожившего немалую жизнь.
- Почаще, подольше. Да подлиньше, потолще, - с неподдельной искренностью поделился Уздечкин жизненной мудростью.
Василий глянул на вмиг побелевшее лицо Михаила, плеснул ему водки в стакан и закричал на Никандра:
- Молчи, дурак! Твоё мнение никому не интересно!
2
Вечером Василий зашёл к Начинкиной и стал жаловаться.
- Миша своим нытьём меня в могилу сведёт. Ходит по подвалу взад-вперед и твердит одно и то же. Больного человека слушать невозможно.
- А что он повторяет? - проявила интерес Нина.
- "Жить не хочу, хорошо бы умереть", и тут же хватает тонометр и начинает мерить себе давление. Откуда аппарат в подвале взялся, ума не приложу. Неужели от шарлатана остался?
- Серенький? Мой. Значит, у тебя его оставила, а сама обыскалась.
- Так говорю же, сидит и сиюминутно замеряет себе давление, боится внезапной смерти. Я раньше не знал, как выглядит сумасшествие, а теперь, насмотревшись на Мишу, знаю. Человека раздирают противоречивые желания. Он и жить не хочет, и умереть боится. Не может оставаться один, и рядом с собой никого не терпит. Закоренелый трезвенник, пить стал хуже алкаша. А главное, чудовищная злоба и ненависть ко всем, включая себя самого.
- Бесы мучают, - резюмировала Нина.
- Это точно. А через Профессора и всех нас достают.
Грешнов стал подробно рассказывать, как покупали они Мише новый диван, как посылали Уздечкина в качестве парламентёра.
Нина вполуха слушала и одновременно с этим занималась любимым делом, - заводила музыку, комментируя Василию то, что доносилось из динамиков. Это была её защита от неприятностей мира сего.
- Ладзарелла-озорница, - выкрикивала Начинкина смеющимся голосом, - в исполнении Альдо Конте на итальянском языке. Мужчина, пригласите девушку на танец.
Василий с неохотой оставил стол и подойдя, обнял Начинкину в тот момент, когда песня закончилась. Грешнов решил вернуться к трапезе, но "девушка" вцепилась в него маникюрными коготками и удержала кавалера подле себя.
- А это, - "Джонни, ты не ангел", поёт Эдит Пиаф, - объявила Начинкина новую песню, зазвучавшую из динамиков. - Румынская народная в переводе на французский.
- А это - "Белла Донна", поёт Вико Торриани. "Белла, Белла донна, Белла дорогая", - подпевала Начинкина, - "Я тебя на закате ожидаю".
Песня после первого куплета закончилась и началась другая. Нина прокомментировала:
- "Марина, Марина", - поёт Клаудио Вилла.
- Ты - как диск-жокей. Не успеешь в одну вслушаться... Зачем так нар?зала? - спросил Василий, улыбаясь, прижимая к себе Нину всё сильнее.
- "Нар?зала"? Это тебе не колбаса. Это - попурри из песен зарубежной эстрады. О! Слушай! Ренато Карасоне, "Эй, мамб?, мАмбо Италия".
- Приятная песня. Хоть и старьё, но они у тебя все хорошие.
- Я без ума от этих песен. Ой! "Лягушка", поёт Франсис Лемарк.
- И как ты только имена и названия запоминаешь?
- "Ослик", Альдо Конте. "Мой чучарелло" - это "ослик".
- А эту я знаю, - обрадовался Грешнов, услышав вдруг знакомую мелодию. - "У самого синего моря, со мною, ты рядом со мною, и солнце светит прямо в левый глаз...".
- Это японская народная песня, а наши переделали.
- Молчи, Нинка, молчи! - поймав кураж, начал выступление Василий. - Говорит и показывает Москва! Передаём в прямом эфире мечты о будущем!
- О будущем?
- Да. Ведь я же, взгляни на могутные плечи мои, большой художник. Но нет пророка в отечестве своём. Помнится, ещё на службе в армии я так оборудовал Ленинскую комнату стендами и наглядной агитацией, что замполит передо мной встал на колени. Говорит: "Ты, Грешнов, стопроцентный, без примеси гений". Его за то, что он передо мной на коленях стоял исключили из партии и выгнали из армии. Кто-то нас видел и донёс. Какая-то злобная и завистливая... Я даже знаю, кто. От тебя секретов нет. Я сам же на него и донёс.
Нинка захохотала.
- ...Но дело не в этом, - продолжал Василий. - Понимаешь, замполит, зная, что я на него донесу, что его исключат из партии и выгонят из армии, просто не смог не встать передо мной на колени.
Нинка захохотала громче прежнего.
- Такова сила искусства, дорогая моя. Настолько мощное он получил потрясение.
- Что же ты там нарисовал? Ленина с длинными волосами?
- Лучше, значительнее. Одной тебе, как на духу. Ведь я не просто большой художник, но ещё и размашистый. Можно сказать, баталист. Мне не колонковые кисточки, а малярные квачи подавай. Конские хвосты на древках.
- А почему квачи?
- Потому что они "квакают", когда их в ведро с краской опускаешь. Вот с таким оружием живописца-плакатиста я бы смог разгуляться, выразиться. Эх, мне бы в трижды пр?клятую, в их Сохо. Я бы открыл американцам их заплывшие от гамбургеров глаза, они бы ужаснулись своей мерзости. Поедешь со мной в Сохо? Никому не предлагаю, одну тебя зову.
- Поеду, - смеясь, сказала Нина. - На край света пешком пойду. И куда ты только меня не звал, - и в Рим, и в Сантьяго, и на Кубу. Хорошо с тобой, всегда что-нибудь сочинишь, придумаешь.
- Не сочиняю. Хоть завтра с тобой поехал бы. Но там же южное полушарие, там ещё зима. А зимой океан замерзает до волнорезов. Знаешь, я ведь там, в ихней проруби кита поймал.
- Не знаю. Про кита ты ещё не рассказывал, - засмеялась Начинкина.
- Ну, конечно, не семнадцатиметрового, маленького, детёныша. Девять метров тридцать семь сантиметров. Там же проруби огромные. Я удочку забросил и за нижнюю губу его подцепил, подтянул к кромке льда, дал ему воздуха понюхать, чтобы голова закружилась, да как огрел молотком по носу. А нос у китов - самое слабое место. Он и околел. Из его усов мне местные женщины свитер, варежки и три пары носков связали. А из туши китовой десять вагонов тарани нарезали, насушили под жарким чилийским солнцем. Девять вагонов я в Сантьяго отправил, продать на центральном рынке, а один раздарил местным выпивохам.
- Не жалко было?
- Жалко. Но зато целый год попивал дармовое пиво. Зайду в их пивную, и меня угощают. Печень новая была, сбоев не давала. Пожил я там в своё удовольствие.
Нина хохотала до самозабвения. Она бесконечно могла слушать простодушное враньё Василия, но как только музыка закончилась, они вернулись к столу.
- Плечо болит, - пожаловался Грешнов. - Ты по утрам зарядку делаешь?
- Не делаю, - переместившись к Василию за спину и разминая ему больное место, созналась Начинкина. - Мне зарядку делать лень. Хотя это и неправильно.
- Что же ты делаешь, когда просыпаешься? Всегда такая свежая, бодрая.
- Просыпаюсь не раньше девяти. Потянусь в постельке по-кошачьи, ручки, ножки. Сделала потягушечки, пошла умываться. Хорошенько вымыла уши, интимные места.
- С этого места поподробнее.
- Включила музыку, потому что без музыки жить не могу. Слушаю её и одновременно крашусь, одеваюсь, убираю постель.
- Ты обещала рассказать подробно.
- Умываюсь, лицо мажу дневным кремом "Зелёный чай", фабрика "Свобода". Это лёгкий крем. Наступят холода, стану мазать лицо жирным кремом. Как только крем впитался, достаю косметику, ватные палочки, вату и начинаю наводить макияж. Сначала веки припудриваю, чтобы тени легли ровно. Тени у меня итальянские, не самые дорогие, но главное, качественные. Использую два цвета, - золотые и коричневые. Сначала мизинец опускаю в пудру, чтобы не был жирным, а потом в золотую тень. Накладываю, растушёвываю, а потом кисточкой смахиваю, что на щёку под глазом осыпалось, пока я наносила. И растушёвываю, чтобы было незаметно, естественно. Растушевываю специальной большой кисточкой. Потом беру маленькую кисточку, немножко скребу коричневую тень и наношу уголок, стрелочку делаю, а потом вокруг века обвожу. Верхнего и нижнего. Потом опять беру большую кисточку, смахиваю с лица то, что осталось лишнее. А затем сухой ваткой протираю под глазами, чтобы никаких пятен не было.
- Когда же глаза красишь?
- Вот, после этого беру тушь, моделирующую коричневую, немецкую, очень хорошую, потому что реснички разделяются и держатся отдельно. Тушь держится весь день, не осыпается, вещь качественная. Сначала верхние реснички накрашу, затем нижние. Потом беру карандаш для бровей цвета "смоук", в переводе с английского "дым", - он серо-чутькоричневый. Я бы сказала, серый. Чтобы не были чёрными и не были коричневыми, а были естественными и выразительными. Начинаю разрисовывать брови этим карандашом. У меня и тушь коричневая, и тени коричневые. Чёрный цвет не использую. Я - шатенка и мне коричневое лучше. Я не яркая блондинка, не брюнетка, - им подходит чёрная тушь. Припудрила носик, щёчки, лобик. Губы крашу помадой без контура. Помада яркая, ложится хорошо, плотно окрашивает, контур не нужен. А духами - в самый последний момент, когда в окно увижу "солнце моё" с Бертой на поводке.
Нина засмеялась и прокомментировала зазвучавшую вдруг мелодию.
- "Маленький цветок". Соло на кларнете - Бенни Манкиль.
- Я под эту музыку в нашем парке на коньках катался, - грустно заметил Василий, так и не дождавшись подробного рассказа о том, как Начинкина ухаживает за интимными частями своего тела.
3
Вечером второго сентября объявился кинорежиссёр-грек, привёз Грешнову забытые на Мосфильме паспорт, одежду, деньги. Посетил вместе с ним ресторан "Корабль". Перед тем, как идти в зал к греку, заказавшему столик, Василий заглянул в моечный цех к старой знакомой, Павлине Якубовне Чечёткиной, более известной, как баба Паша.
Познакомился Грешнов с ней так. Чечёткина торговала у станции метро стельками, квашеной капустой и солёными огурцами. Василий покупал у неё соленья на закуску, и долгое время их знакомство дальше товарно-денежных отношений не шло. Однажды, будучи пьяным, он заметил, что в её ассортименте отсутствуют соленые огурцы и стал бабу Пашу, так она сама ему представилась, попрекать:
- Что же ты наделала? Прикажешь на рынок мне за ними идти?
- Зачем рынок? Пойдём ко мне, они у меня дома.
- А может, твой дед их съел?
- Да я за такого парня красивого любого деда убью. Нет у меня никого, одна живу.
Дор?гой баба Паша говорила Василию и другие комплименты. Дома накормила, напоила и вместе с собой спать уложила. И стал Василий то чаще, то реже к бабе Паше заглядывать.
Когда Грешнов пришёл на мойку, то заметил, как баба Паша объясняется Олегу Шептункову, Нинкиному однокласснику, в любви.
- Для меня мужчина - господь Бог, - убежденно говорила Чечёткина. - Его слово для меня - закон. Готова ползти за ним по сырой земле и целовать следы его ног.
Официант понимал, что под словом "мужчина" подразумевается он, и поэтому слушал Павлину Якубовну более чем благосклонно. Узкоплечий, с широкими бедрами, с тонкой длинной шеей, - со стороны объект симпатии выглядел нелепо и смешно.
- Павлина, оставь юношу в покое, - сказал Василий. - Моё сердце в слезах.
- В слезах? - с хохотом, пойманной за руку воровки, выкрикнула баба Паша и, бросив как ненужный сор предмет обожания, подбежала к Грешнову.
- Ведёшь себя, как покойная принцесса Диана. А я тебя между тем на королеву Елизавету прочу. Я уже говорил с кинорежиссером о тебе. Возможно, сегодня зайдёт на тебя посмотреть.
- А если не зайдёт?
- Тогда помогу сумки до дома донести, - пообещал Василий. И, пощупав Павлину Якубовну за ещё упругую филейную часть, побежал в зал, где его, как он предполагал, дожидался Костас Трипостопулос. Но кинорежиссёр "отлучился по неотложным делам финансового характера", оставив вместо себя за столиком Генку Гамаюна. Что никоим образом не поменяло планы Василия напиться и повеселиться.
Грешнов выпил с Гамаюном, которому грек поручил написать сценарий для его фильма, закусил и начал витийствовать:
- Посмотри на меня. Давай вспомним, в какой семье я вырос. Отец и мать у меня - люди деревенские. Приехали в Москву, устроились на завод. Мать затем закончила педагогический, стала учительствовать. Тебе ещё двойки ставила. Я же учился на тройки, поступил в техникум при заводе, затем, - армия. После службы вернулся было на завод, но его закрыли.
- А зачем ты мне всё это рассказываешь? - засмеялся Гамаюн. - Я, в отличие от кинорежиссёра, твою биографию знаю.
- Знаешь? А то, что я пастухом в восемь лет работал, тебе тоже известно? - возмутился Грешнов. - И что в лесу на тот момент водилась стая голодных волков?
Геннадий притих, а Василий продолжал:
- И что я сделал? Как уберёг стадо? Я всю ночь провёл на ферме. Пилил коровам рога, наносил им на бока оранжево-чёрные полосы. И ранним утром из колхозной фермы вышло на пастбище не стадо беспомощных бурёнок, но стая беспощадных уссурийских тигров. Не только волки из леса, но и жители окрестных деревень во главе с председателем сельсовета Калачёвым впопыхах убежали. Даже в местной газете об этом писали. Статья называлась "Верхом на Шерхане". Я действительно, ехал на одной из коровок верхом. Ну, а что мне оставалось делать? Я бы стадо не уберёг. Волки бы зарезали двух-трёх коров. Мне же всего восемь лет было.
- Василий, мы только по первой выпили, а тебя уже понесло, - засмеялся Гамаюн.
- Что такое рюмка водки для тебя? Ничто! А я поднял её, посмотрел на свет, опрокинул, - и всё разом вспомнилось. Вновь увидел себя курсантом лётного военного училища. В петлицах - пропеллер с крылышками. Я был первым на курсе и в часть распределили самую лучшую. А потом началась чертовщина. Дали мне самолёт, поднимаюсь в небо, на восьми тысячах начались видения, - атакуют жёлтые шары. Меня старшие товарищи предупреждали, чтобы я, если увижу что-то подобное, по рации не сообщал. Говорили, - снимут с полётов. Уверяли, что всё это - галлюцинации. А приборы-то не обманешь, стрелки-то словно взбесились. Я еле дотянул самолёт до леса и катапультировался.
- Списали после этого? - засмеялся Геннадий.
- Нет, - серьёзно ответил Василий, - оказывается, не я один эти шары видел. Поблагодарили, за то что не запаниковал и дотянул до рощи. В газете написали статью и даже поощрили. Сразу дали второй самолёт. И что же? Только вылетел, опять жёлтые шары меня атакуют, опять крутят, вертят машину, как хотят. Я опять увёл самолёт подальше от населенных пунктов и направил машину на пашню. В этот раз все видели жёлтые шары, но военная техника дорогая и замполит по фамилии Дудка стал на меня "баллоны катить". Говорит: "Первую машину угробил, тебя похвалили. Решил, что за вторую звезду героя дадут?". Я ему по скулам, меня под арест. Десять суток гауптвахты и суд офицерской чести. Хорошо, командир у нас был золотой. Говорит: "Вот тебе путевка в Ялту, съезди с женой, отдохни".
- Где-то я эту историю слышал?
- Так обо мне же тогда все газеты писали. Телевидение сняло документальный фильм со мной в главной роли. Так вот. Поехали с женой в Ялту. А она у меня красавица была, словами не передать. Я её у генерала Алисейко увёл, начальника нашего лётного военного училища. Генерал ей предлагал руку и сердце. И что показательно, сердце было у него молодое, а рука и всё остальное, - уже не первой свежести. С морщинами, с сединами. Шучу. Всем был хорош. Но она предпочла меня. Так вот, поехали в пансионат, а по пути следования получаю пакет, депешу. Приказ немедленно вернуться в часть. Я жене говорю: "Езжай в пансионат, располагайся, отдыхай. Это, скорее всего, суд офицерской чести. Я скажу своё веское слово и присоединюсь к тебе". А у самого в голове - безобразные картины ревности.
- Какие картины?
- Вот осталась она одна в купе, сразу к ней подкатили женихи, и она с ними разговаривает, смеётся. А потом какой-нибудь с чёрными усами приглашает её покурить в тамбур, и она соглашается. Возвращаются поздно, а проводница, подметающая утром пол в тамбуре, находит там использованные резинки и плюётся.
- Ну, и фантазёр ты.
- Да, думаю, надо торопиться к жене. Нельзя красивую женщину надолго оставлять одну. Выступил на суде чести, сказал, что поведение своё, понимай, рукосуйство, считаю недопустимой ошибкой. Прошу принять во внимание то состояние, в котором пребывал после крушения второй машины. Меня пожурили, предложили положить партбилет на стол.
- Так это был партком или суд офицерской чести?
- Совместили. Короче, командир опять за меня вступился и отмазал. Я ему обрисовал ситуацию, сказал, что жена одна в субтропиках, и он вошёл в положение, - отпустил. Мчусь я в Ялту. Но приехав, не спешу идти в пансионат. Думаю, чтобы точно узнать, на самом ли деле она мне верна, дождусь вечера и прослежу за ней. И что же? Действительно, гуляет с мужиком. Сели они на скамейку, я пробрался в кусты, что поближе, слушаю, о чём говорят. Жена мужику прямым текстом: "Вижу, человек вы честный, порядочный, и чего скрывать, мне симпатичный. Но я - женщина замужняя и супруга своего люблю настолько, что если скажет он мне "умри", я тотчас исполню его приказание. Я не просто люблю его. Я его боготворю. Он у меня - лётчик, герой, я жду его с минуты на минуту". Слова её меня настолько обрадовали, что я готов был выйти из укрытия и, обливаясь слезами благодарности, лобызать её руки и плечи. Но тут опять ревность и подозрительность взяли своё. Чёрная кровь ударила в голову. Думаю, а что как она меня просто заметила и только поэтому так говорила? Или просто играла словами, набивая себе цену? А потом он пойдёт её провожать, ни на что не рассчитывая, а она скажет: "Мне так одиноко". Замкнёт ему пальцем уста у самой двери, дескать, не надо слов, возьмёт его за руку и к себе в номер? И решил я в порыве бешенства убить их обоих прямо на скамейке. Думаю, что же это получается, я два самолета разбил, жизнью рисковал, меня на суде чести жучили, как бобика, как жучку последнюю, а они тут в ароматах жасмина упражняются в словесном жонглерстве? Так сказать, в словесной эквилибристике?
- Постой, Вася, это всё на самом деле было?
- Да в том- то и дело, что нет. Никогда я не был лётчиком, и жены-красавицы у меня не было. И в Ялте никогда не отдыхал. Вот выпил рюмку водки и всё это увиделось. И страдаю по-настоящему, и как видишь, обливаюсь всамделишными слезами.
- Вася, да иди ты... Ведь я тебе поверил. У тебя были такие глаза. Тебе язык надо отрезать за то, что так врёшь красиво.
Выпили, закусили, и Василий вспомнил, как судьба его заставила потрудиться охранником на нудистском кладбище.
- Врёшь! Ну, признайся, что сейчас врёшь, - не выдержав, сказал Генка.
- Ты меня сначала послушай, а потом будешь лгуном называть. Я и сам сначала опешил. Газета "Ищу работу", раздел "Охрана". Чёрным по белому: "Охранник на нудистское кладбище. Режим работы - сутки-трое, зарплата по договоренности". Главное, режимом работы они меня подкупили, сейчас ведь не найдешь сутки-трое, всё сутки-двое или два-четыре. А это ад кромешный. Я даже и внимания не заострил на название "нудистское". То есть какое-то мгновение, конечно, подумал, что там только голых хоронят, но сразу же и забыл об этом. Решил, что местность так называется, как, например, станция Тайнинская с Ярославского вокзала. Название же не означает, что все те, кто на этой станции выходят из электрички, тайной обладают. Вобщем, поехал. В первый раз серьёзно задумался о том, во что ты отказываешься верить, когда в посёлке, прилегающем к кладбищу, мне навстречу попались молодые мамы с детскими колясочками. Идут совершенно голые. Ну, думаю, жара, лето, нравы теперь у всех свободные. Оказалось, могильщицы зимнего периода. Летом-то гробы голые мужики на плечах таскают, а зимой - голые бабы.
- Почему? - смирился Гамаюн.
- Ну, представь, несут мужики гроб в мороз, и у них при этом бубенцы звенят. Это уже больше на свадьбу смахивает, чем на похороны. "Птица-тройка, кто тебя выдумал?". А эти могильщицы приходили потом ко мне от дождя прятались. Говорят: "Выключи свет, а то молния всех нас убьёт". А я с женой хорошо тогда жил. Нарочно включил свет повсюду и они ушли. Но я отвлёкся. Да, обычное кладбище, но частное. Принадлежало богатому нудисту, и он хоронил на нём одних только адамитов.
- Садомитов?
- Нет. Нудистов. Они себя называют ещё натуристами и адамитами. Секта такая, поклоняются первому человеку Адаму, с него пример берут, ходят голыми. Так вот что тебе, как литератору будет интересно. Всех хоронили в стеклянных гробах. Заливали покойного жидким прозрачным пластиком, и он сохранялся, как жук в янтаре.
- Поражаюсь тебе.
- Сам рассказываю и поражаюсь. А ведь работал, привык и воспринимал всё, как должное. А потом главу района, того, кто разрешил весь этот разврат, на взятке поймали и добрались по цепочке до этого сектантства. И всё кладбище - бульдозерами в Клязьму. А с тех, кто на нём работал, взяли подписку о неразглашении.
- Что же ты болтаешь?
- Я подписку не давал, меня к тому времени за пьянку уволили.
- Теперь верю, - добродушно смеясь, сказал Гамаюн, понимая, что Василия ему ни поймать, ни уличить.
- Другое дело. А то, - "врёшь, не может быть". В нашей жизни всему есть место, даже тому, чего не может быть.
Выпили по третьей. Окрыленный рассказами Мартышкина о французском враче Галли Матье, Василий, захмелев, самого Тин Тиныча стал выдавать за чудо-лекаря.
- Есть у меня друг, Валентин Валентинович Мартышкин. В советские времена за лечение смехом его лишили медицинской практики. Работал тамадой. А теперь врачей не стало, призвали по повестке снова в строй.
- Ты стихами заговорил. Почему по повестке? - спросил Геннадий. - Я уже не в первый раз уличаю тебя в неискренности.
- Ишь ты! "В неискренности"! Он в военном госпитале работал, - не сморгнув, нашёлся Василий, - и до того рассмешил там одного генерала, что тот Богу душу отдал. Так и хоронили бедолагу с улыбкой на устах. А когда стали гроб заколачивать, то все явственно услышали гомерический хохот, доносящийся изнутри домовины. Так сказать, остаточное, воздух из лёгких выходил.
- Ужасы рассказываешь, - улыбнулся Генка. - Получается, смерть генерала твоему Мартышкину с рук сошла?
- Ни в коем разе. Судили. Но Тин Тиныч и в суде всех рассмешил. Что судья ни спросит, после ответа Валентина все вповалку лежат, - и судья, и прокурор, и адвокат, и конвоиры. Оправдали. Судья сказал: "Посади такого в тюрьму, всех рассмешит до того, что стены от резонанса разрушатся". О себе Мартышкин так и говорит: "Для самообороны мне ни нож, ни пистолет не нужен. Я вооружён умением рассмешить". Напали на него как-то грабители, так отдали собственные деньги и еле убежали, хлюпая ботинками.
- Был дождь?
- Обмочились от смеха.
- Ты, Василий, похлеще Мартышкина будешь. Из кожи вон вылезу, но как-нибудь запишу и опубликую твои басни. А сейчас, чтобы и у меня не захлюпало в ботинках, отлучусь кое-куда в целях профилактики.
Василий использовал это время для звонка брату Ивану, а точнее, деду Петру. Но узнав, что с ним говорит Иван Данилович, попросил младшего брата приехать за ним на таксомоторе и отвезти домой.
Когда Гамаюн вернулся за столик, Грешнов стал ему снова рассказывать о себе.
- В детстве я был музыкальным ребёнком, фанатиком рояля. Сутками не вставал из-за инструмента. Был уже большой мальчуган, восемь лет, захотелось мне по нужде. Так и не смог оторвать рук от клавиш, - обделался. О чём-нибудь это да говорит?
- Обо всём, - подыграл Гамаюн.
- Рояль был для меня всем. Я был победителем конкурсов, обладателем серебряных и золотых венков, но и педагога своего не забывал, - свою учительницу из Гнесинки Светлану Джековну Лупиберёза. Меня привели к ней в пять лет, и она провела меня всю школу, консерваторию и музыкальную академию. На её юбилей я подарил Светлане Джековне дорогое шёлковое нижнее бельё вишнёвого цвета: трусики, бюстгальтер и комбинацию. Она тотчас это всё надела и похвасталась обновкой не только перед мужем и гостями, но и передо мной. Ножки, доложу я тебе, у неё были стройнее, чем у примы-балерины из Большого театра. Хотя была уже в возрасте. Вот только забыл, как мужа её звали, не то Рудольф, не то Альберт, может, даже Роберт. На иностранные имена у меня всегда была плохая память.