Ренко Джордж : другие произведения.

Иосиф Бродский. Часть 4. Антология I

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это просто сборник стихов, написанных Бродским в его "первой жизни", на родине, до вынужденной эмиграции, с короткими комментариями к некоторым из них.
  Иосиф Бродский. Часть 4. Антология I.
  
  
  Настоящее эссе, четвертое по счету из серии, посвященной поэзии Иосифа Бродского, в общем-то, не совсем эссе. Это просто сборник стихов, написанных Бродским в его "первой жизни", на родине, до вынужденной эмиграции, с короткими комментариями к некоторым из них.
  
  Предназначен он для широкого круга читателей:
  
  во-первых, для поклонников Бродского (в меньшей степени, потому что эта категория читателей и так достаточно хорошо знакома с его творчеством);
  
  во-вторых, для тех любителей поэзии, кто с Бродским знаком поверхностно, особенно для молодежи (с целью пробудить у них интерес к этому замечательному поэту);
  
  в-третьих, для той группы лиц, кто считает, что Бродский вообще не поэт, и что Нобелевскую премию ему организовало международное еврейство (я надеюсь если не переубедить их, то, как минимум, вызвать желание узнать побольше о предмете дискуссии и посеять сомнение в своей непререкаемой правоте; хотя больших надежд на такой результат я не питаю, зная по опыту, что определенную категорию людей гораздо легче убедить в чем-то, чем впоследствии заставить отказаться от укоренившихся предрассудков).
  
  
  Эту маленькую антологию я сформировал исходя из собственных предпочтений, исключив из нее тексты, рассмотренные в трех предыдущих эссе, и произведения большого объема, чтобы не превращать ее в собрание сочинений. Это совсем не значит, что мне не нравятся стихи, оставшиеся за скобками. Просто, как говорил Козьма Прутков: "Никто не обнимет необъятное".
  
  
  Итак, давайте приступим. По мере возможности, я постараюсь сохранять хронологический порядок.
  
  
  ГЛАДИАТОРЫ
  Простимся,
  До встреч в могиле.
  Близится наше время.
  Ну что ж!
  Мы не победили.
  Мы умрем на арене.
  Тем лучше:не облысеем
  От женщин, от перепоя...
  ...А небо над Колизеем
  Такое же голубое,
  Как над родиной нашей,
  Которую зря покинули
  Ради истин,
  А также
  Ради богатства римлян.
  В прочем,
  Нам не обидно,
  Разве это обида.
  Просто такая, видно,
  Выпала нам планида...
  Близится наше время...
  Люди уже расселись.
  Мы умрем на арене.
  Людям хочется зрелищ.
   (1957 ?)
  
  
  "Стихи об испанце Мигуэле Сервете,
  еретике, сожжённом кальвинистами"
  
  Истинные случаи иногда становятся притчами.
  Ты счёл бы всё это, вероятно, лишним.
  Вероятно, сейчас
  ты испытываешь безразличие.
  
  Впрочем, он
  не испытывает безразличия,
  ибо от него осталась лишь горсть пепла,
  смешавшегося с миром, с пыльной дорогой,
  смешавшегося с ветром, с большим небом,
  в котором он не находил Бога.
  Ибо не обращал свой взор к небу.
  Земля - она была ему ближе.
  И он изучал в Сарагосе право Человека
  и кровообращение Человека - в Париже.
  Да. Он никогда не созерцал
  Бога
  ни в себе,
  ни в небе,
  ни на иконе,
  потому что не отрывал взгляда
  от человека и дороги.
  Потому что всю жизнь уходил
  от погони.
  Сын века - он уходил от своего
  века,
  заворачиваясь в плащ
  от соглядатаев,
  голода и снега.
  Он, изучавший потребность
  и возможность
  человека,
  Человек, изучавший Человека
  для Человека.
  Он так и не обратил свой взор
  к небу,
  потому что в 1653 году,
  в Женеве,
  он сгорел между полюсами века:
  между ненавистью человека
  и невежеством человека.
   (1959)
  
  В этом тексте допущено несколько фактологических ошибок (в испанском имени Miguel буква "u" не произносится, правильно было бы написать Мигель; высказывались сомнения в том, что Сервет мог изучать право в Сарагосе; главная ошибка - в дате смерти, Сервет был сожжен протестанским фанатиком Жаном Кальвином не в 1653-м, а в 1553, то есть, на 100 лет раньше; кстати, это было первое сожжение еретика протестантами, раньше такими вещами занимались только католики).
  
  Не следует, однако, забывать, что Иосифу в момент написания этого стихотворения было всего 19 лет, доступ к источникам был затруднен, да и интернета в те времена не было. Вполне возможно, что он просто от кого-то узнал об этом событии, и оно так потрясло его воображение, что ему захотелось излить свои чувства на бумагу. Так что, мне кажется, не следует слишком строго судить молодого паренька за пробелы в образовании. Хорошо бы, чтобы его критики вспомнили себя в этом возрасте.
  
  
  РОМАНС
  
  Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой,
  недалеко, за цинковой рекой.
  Ах, улыбнись в оставленных домах,
  я различу на улицах твой взмах.
  
  Недалеко, за цинковой рекой,
  где стекла дребезжат наперебой,
  и в полдень нагреваются мосты,
  тебе уже не покупать цветы.
  
  Ах, улыбнись в оставленных домах,
  где ты живешь средь вороха бумаг
  и запаха увянувших цветов,
  мне не найти оставленных следов.
  
  Я различу на улицах твой взмах,
  как хорошо в оставленных домах
  любить других и находить других,
  из комнат, бесконечно дорогих,
  любовью умолкающей дыша,
  навек уйти, куда-нибудь спеша.
  
  Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой,
  когда на миг все люди замолчат,
  недалеко за цинковой рекой
  твои шаги на целый мир звучат.
  
  Останься на нагревшемся мосту,
  роняй цветы в ночную пустоту,
  когда река, блестя из пустоты,
  всю ночь несет в Голландию цветы.
   (1961)
  
  Цинковая река - это Нева, цвет воды в ней действительно большую часть времени серый, цинковый. Вытекает Нева из Ладожского озера и впадает в Финский залив Балтийского моря, поэтому она и несет цветы в Голландию, то есть - в том направлении.
  
  Течение воды во многих стихах Бродского является метафорой течения времени. Понятно, что цветы, брошенные в воду в устье Невы, до Голландии не доплывут, но движутся в направлении к ней. Аналогично, жизнь каждого из нас движется на волне времени от рождения к смерти. Метафизическая цель нашего существования - Наша "Голландия", очевидно также недостижима, но мы вынуждены стремиться к ней, хоть и знаем, что жизнь коротка, и добраться до "Голландии" не удастся.
  
  
  РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС
  
  Евгению Рейну, с любовью
  
  Плывет в тоске необьяснимой
  среди кирпичного надсада
  ночной кораблик негасимый
  из Александровского сада,
  ночной фонарик нелюдимый,
  на розу желтую похожий,
  над головой своих любимых,
  у ног прохожих.
  
  Плывет в тоске необьяснимой
  пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.
  В ночной столице фотоснимок
  печально сделал иностранец,
  и выезжает на Ордынку
  такси с больными седоками,
  и мертвецы стоят в обнимку
  с особняками.
  
  Плывет в тоске необьяснимой
  певец печальный по столице,
  стоит у лавки керосинной
  печальный дворник круглолицый,
  спешит по улице невзрачной
  любовник старый и красивый.
  Полночный поезд новобрачный
  плывет в тоске необьяснимой.
  
  Плывет во мгле замоскворецкой,
  плывет в несчастие случайный,
  блуждает выговор еврейский
  на желтой лестнице печальной,
  и от любви до невеселья
  под Новый год, под воскресенье,
  плывет красотка записная,
  своей тоски не обьясняя.
  
  Плывет в глазах холодный вечер,
  дрожат снежинки на вагоне,
  морозный ветер, бледный ветер
  обтянет красные ладони,
  и льется мед огней вечерних
  и пахнет сладкою халвою,
  ночной пирог несет сочельник
  над головою.
  
  Твой Новый год по темно-синей
  волне средь моря городского
  плывет в тоске необьяснимой,
  как будто жизнь начнется снова,
  как будто будет свет и слава,
  удачный день и вдоволь хлеба,
  как будто жизнь качнется вправо,
  качнувшись влево.
   (28 декабря 1961 г.)
  
  
  Не сразу понятно, почему ночной фонарик одновремено находится в двух разных местах: "над головой своих любимых" и "у ног прохожих". Зимой детишки раскатывали на снегу скользкие ледяные "каталки", по которым можно было прокатиться стоя на ногах. Вечером, в темноте, гладкий лед этих "каталок" выглядел как черное зеркало, в котором фонарик и отражается. Поэтому - "у ног прохожих".
  
  В волшебный вечер накануне Нового Года реальность, которую поэт видит вокруг, смешивается с фантастическими объектами, созданными его воображением. Настроение грустное, бедность, денег нет, даже перчатки купить не на что ("морозный ветер, бледный ветер обтянет красные ладони"), халвою пахнет, но во рту от этого слаще не становится. Сочельник несет над головой пирог, от которого не откусишь. Но, все-таки хочется надеяться, что в Новом Году что-то изменится к лучшему. Удивительно точно и красиво поэт передает словами свои ощущения и настроение. На мой вкус, так просто фантастическое стихотворение.
  
  
  ***
  
  Огонь, ты слышишь, начал угасать.
  А тени по углам -- зашевелились.
  Уже нельзя в них пальцем указать,
  прикрикнуть, чтоб они остановились.
  Да, воинство сие не слышит слов.
  Построилось в каре, сомкнулось в цепи.
  Бесшумно наступает из углов,
  и я внезапно оказался в центре.
  Все выше снизу взрывы темноты.
  Подобны восклицательному знаку.
  Все гуще тьма слетает с высоты,
  до подбородка, комкает бумагу.
  Теперь исчезли стрелки на часах.
  Не только их не видно, но не слышно.
  И здесь остался только блик в глазах,
  застывших неподвижно. Неподвижно.
  Огонь угас. Ты слышишь: он угас.
  Горючий дым под потолком витает.
  Но этот блик -- не покидает глаз.
  Вернее, темноты не покидает.
   (1962)
  
  Огонь угасает, света становится меньше, соответственно - больше тьмы. И эта тьма ощущается какой-то мистической одушевленной субстанцией. Все как в жизни: когда становится меньше света (добра), на его место приходит тьма (зло).
  
  
  СТАНСЫ
  
  Е. В., А. Д.
  
  Ни страны, ни погоста
  не хочу выбирать.
  На Васильевский остров
  я приду умирать.
  Твой фасад темно-синий
  я впотьмах не найду,
  между выцветших линий
  на асфальт упаду.
  
  И душа, неустанно
  поспешая во тьму,
  промелькнет над мостами
  в петроградском дыму,
  и апрельская морось,
  под затылком снежок,
  и услышу я голос:
  -- До свиданья, дружок.
  
  И увижу две жизни
  далеко за рекой,
  к равнодушной отчизне
  прижимаясь щекой,
  -- словно девочки-сестры
  из непрожитых лет,
  выбегая на остров,
  машут мальчику вслед.
   (1962)
  
  
  На Васильевском Острове в Ленинграде необычная нумерация улиц - не улицы, а линии. То есть, одна сторона улицы имеет один номер, а противоположная - другой, например, по сторонам одной улице расположены 4-я и 5-я линии, следующая улица - 6-я и 7я линии, и так далее. Поэтому и упадет он "между выцветших линий". Выцветших - значит серых, бесцветных. В Ленинграде погода чаще всего именно серая, и все вокруг выглядит серым: небо, дома, вода в Неве.
  
  "Равнодушная отчизна" встречалась ранее у Осипа Манделштама: "И опять к равнодушной отчизне / дикой уткой взовьется упрек".
  
  Но самое интересное в этом стихотворении - неосознанное пророчество: "И увижу две жизни / далеко за рекой". Иосифу пока только 22 года, самые главные события в его жизни - арест, ссылка, изгнание, еще впереди. Откуда к нему пришли эти слова? Ведь действительно, впоследствии ему пришлось прожить две такие непохожие друг на друга жизни: одну - до 32-х лет в Советском Союзе, другую - после изгнания, на Западе.
  
  Любопытно, как великих русских поэтов "пробивало" на пророчества. Вспомните у Лермонтова: "Настанет год, России черный год" и Сон ("В полдневный жар в долине Дагестана / с свинцом в груди лежал недвижим я..."). Или у Николая Гумилева: "Пуля, им отлитая, просвищет / над седою, вспененной Двиной, / пуля, им отлитая, отыщет / грудь мою, она пришла за мной." Или у Андрея Белого: "Золотому блеску верил, / а умер от солнечных стрел" (умер он от инсульта в результате солнечного удара). Мистика!
  
  
  В РАСПУТИЦУ
  
  Дорогу развезло
  как реку.
  Я погрузил весло
  в телегу,
  спасательный овал
  намаслив
  на всякий случай. Стал
  запаслив.
  
  Дорога как река,
  зараза.
  Мережей рыбака --
  тень вяза.
  Коню не до ухи
  под носом.
  Тем более, хи-хи,
  колесам.
  
  Не то, чтобы весна,
  но вроде.
  Разброд и кривизна.
  В разброде
  деревни -- все подряд
  хромая.
  Лишь полный скуки взгляд --
  прямая.
  
  Кустарники скребут
  по борту.
  Спасательный хомут --
  на морду.
  Над яблоней моей,
  над серой,
  восьмерка журавлей --
  на Север.
  
  Воззри сюда, о друг --
  потомок:
  во всеоружьи дуг,
  постромок,
  и двадцати пяти
  от роду,
  пою на полпути
  в природу.
   (1964)
  
  
  Это уже в ссылке, деревня Норинская, Архангельской области. И грустно, и чуть-чуть с юмором. Находясь в ссылке, вдалеке от цивилизации, Бродский не падал духом. С жителями деревни, простыми русскими людьми, у него сложились прекрасные отношения. И за эти полтора года он написал множество замечательных, добрых, теплых стихотворений. Некоторые из них представлены ниже. Я их очень люблю, надеюсь, и вам понравятся.
  
  
  ***
  
  В деревне Бог живет не по углам,
  как думают насмешники, а всюду.
  Он освящает кровлю и посуду
  и честно двери делит пополам.
  В деревне Он - в избытке. В чугуне
  Он варит по субботам чечевицу,
  приплясывает сонно на огне,
  подмигивает мне, как очевидцу.
  Он изгороди ставит. Выдает
  девицу за лесничего. И в шутку
  устраивает вечный недолет
  объездчику, стреляющему в утку.
  Возможность же все это наблюдать,
  к осеннему прислушиваясь свисту,
  единственная, в общем, благодать,
  доступная в деревне атеисту.
   (1964 или 1965)
  
  Литературные критики, подвергающие этот текст детальному анализу, чего только не приплетут: тут у них и богоискательство Бродского, и смесь Христа с Яхве и языческим Чуром, и тот самый Бог знает что еще. Уильям Оккам еще в XIII веке призывал здравомыслящих homo не умножать сущностей без необходимости, да только все не впрок.
  
  Стихотворение-то насквозь ироничное, и в то же время очень доброе, теплое, домашнее. Бог-то ведь делает у Бродского ту работу, которую и без него сделают. То есть, жители деревни в помощи сверхъестественных сил, в принципе, и не нуждаются. И неужели кому-то непонятно, что наблюдатель-атеист - это сам автор и есть?
  
  
  ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ НА СЕНОВАЛЕ
  
  Снег сено запорошил
  сквозь щели под потолком.
  Я сено разворошил
  и встретился с мотыльком.
  Мотылек, мотылек.
  От смерти себя сберег,
  забравшись на сеновал.
  Выжил, зазимовал.
  Выбрался и глядит,
  как "летучая мышь" чадит,
  как ярко освещена
  бревенчатая стена.
  Приблизив его к лицу,
  я вижу его пыльцу
  отчетливей, чем огонь,
  чем собственную ладонь.
  Среди вечерней мглы
  мы тут совсем одни.
  И пальцы мои теплы,
  как июльские дни.
   (1965)
  
  
  Не только "пальцы теплы", но, главное, что душа теплая у автора этого стихотворения. И само стихотворение получилось очень теплое. ("Летучая мышь" - керосиновая лампа).
  
  
  ДВА ЧАСА В РЕЗЕРВУАРЕ
  
  Мне скучно, бес...
  А. С. Пушкин
  
  I
  
  Я есть антифашист и антифауст.
  Их либе жизнь и обожаю хаос.
  Их бин хотеть, геноссе официрен,
  дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.
  
  II
  
  Не подчиняясь польской пропаганде,
  он в Кракове грустил о фатерланде,
  мечтал о философском диаманте
  и сомневался в собственном таланте.
  Он поднимал платочки женщин с пола.
  Он горячился по вопросам пола.
  Играл в команде факультета в поло.
  
  Он изучал картежный катехизис
  и познавал картезианства сладость.
  Потом полез в артезианский кладезь
  эгоцентризма. Боевая хитрость,
  которой отличался Клаузевиц,
  была ему, должно быть, незнакома,
  поскольку фатер был краснодеревец.
  
  Цумбайшпиль, бушевала глаукома,
  чума, холера унд туберкулёзен.
  Он защищался шварце папиросен.
  Его влекли цыгане или мавры.
  Потом он был помазан в бакалавры.
  Потом снискал лиценциата лавры
  и пел студентам: "Кембрий... динозавры..."
  
  Немецкий человек. Немецкий ум.
  Тем более, когито эрго сум.
  Германия, конечно, юбер аллес.
  (В ушах звучит знакомый венский вальс.)
  Он с Краковом простился без надрыва
  и покатил на дрожках торопливо
  за кафедрой и честной кружкой пива.
  
  III
  
  Сверкает в тучах месяц-молодчина.
  Огромный фолиант. Над ним -- мужчина.
  Чернеет меж густых бровей морщина.
  В глазах -- арабских кружев чертовщина.
  В руке дрожит кордовский черный грифель,
  в углу -- его рассматривает в профиль
  арабский представитель Меф-ибн-Стофель.
  
  Пылают свечи. Мышь скребет под шкафом.
  "Герр доктор, полночь". "Яволь, шлафен, шлафен".
  Две черных пасти произносят: "мяу".
  Неслышно с кухни входит идиш фрау.
  В руках ее шипит омлет со шпеком.
  Герр доктор чертит адрес на конверте:
  "Готт штрафе Ингланд, Лондон, Франсис Бэкон".
  
  Приходят и уходят мысли, черти.
  Приходят и уходят гости, годы...
  Потом не вспомнить платья, слов, погоды.
  Так проходили годы шито-крыто.
  Он знал арабский, но не знал санскрита.
  И с опозданьем, гей, была открыта
  им айне кляйне фройляйн Маргарита.
  
  Тогда он написал в Каир депешу,
  в которой отказал он черту душу.
  Приехал Меф, и он переоделся.
  Он в зеркало взглянул и убедился,
  что навсегда теперь переродился.
  Он взял букет и в будуар девицы
  отправился. Унд вени, види, вици.
  
  IV
  
  Их либе ясность. Я. Их либе точность.
  Их бин просить не видеть здесь порочность.
  Ви намекайт, что он любил цветочниц.
  Их понимайт, что даст ист ганце срочность.
  Но эта сделка махт дер гроссе минус.
  Ди тойчно шпрахе, махт дер гроссе синус:
  душа и сердце найн гехапт на вынос.
  
  От человека, аллес, ждать напрасно:
  "Остановись, мгновенье, ты прекрасно".
  Меж нами дьявол бродит ежечасно
  и поминутно этой фразы ждет.
  Однако, человек, майн либе геррен,
  настолько в сильных чувствах неуверен,
  что поминутно лжет, как сивый мерин,
  но, словно Гёте, маху не дает.
  
  Унд гроссер дихтер Гёте дал описку,
  чем весь сюжет подверг а ганце риску.
  И Томас Манн сгубил свою подписку,
  а шер Гуно смутил свою артистку.
  Искусство есть искусство есть искусство...
  Но лучше петь в раю, чем врать в концерте.
  Ди Кунст гехапт потребность в правде чувства.
  
  В конце концов, он мог бояться смерти.
  Он точно знал, откуда взялись черти.
  Он съел дер дог в Ибн-Сине и в Галене.
  Он мог дас вассер осушить в колене.
  И возраст мог он указать в полене.
  Он знал, куда уходят звезд дороги.
  
  Но доктор Фауст нихц не знал о Боге.
  
  V
  
  Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.
  Есть разница меж них. И есть единство.
  Одним вредит, других спасает плоть.
  Неверье -- слепота, а чаще -- свинство.
  
  Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
  Однако, интерес у всех различен.
  Бог органичен. Да. А человек?
  А человек, должно быть, ограничен.
  
  У человека есть свой потолок,
  держащийся вообще не слишком твердо.
  Но в сердце льстец отыщет уголок,
  и жизнь уже видна не дальше черта.
  
  Таков был доктор Фауст. Таковы
  Марло и Гёте, Томас Манн и масса
  певцов, интеллигентов унд, увы,
  читателей в среде другого класса.
  
  Один поток сметает их следы,
  их колбы -- доннерветтер! -- мысли, узы...
  И дай им Бог успеть спросить: "Куды?!" --
  и услыхать, что вслед им крикнут Музы.
  
  А честный немец сам дер вег цурюк,
  не станет ждать, когда его попросят.
  Он вальтер достает из теплых брюк
  и навсегда уходит в вальтер-клозет.
  
  VI
  
  Фройляйн, скажите: вас ист дас "инкубус"?
  Инкубус дас ист айне кляйне глобус.
  Нох гроссер дихтер Гёте задал ребус.
  Унд ивиковы злые журавли,
  из веймарского выпорхнув тумана,
  ключ выхватили прямо из кармана.
  И не спасла нас зоркость Эккермана.
  И мы теперь, матрозен, на мели.
  
  Есть истинно духовные задачи.
  А мистика есть признак неудачи
  в попытке с ними справиться. Иначе,
  их бин, не стоит это толковать.
  Цумбайшпиль, потолок -- предверье крыши.
  Поэмой больше, человеком -- ницше.
  Я вспоминаю Богоматерь в нише,
  обильный фриштик, поданный в кровать.
  
  Опять зептембер. Скука. Полнолунье.
  В ногах мурлычет серая колдунья.
  А под подушку положил колун я...
  Сейчас бы шнапсу... это... апгемахт.
  Яволь. Зептембер. Портится характер.
  Буксует в поле тарахтящий трактор.
  Их либе жизнь и "Фёлькиш Беобахтер".
  Гут нахт, майн либе геррен. Я. Гут нахт.
   (8 сентября 1965, Норенская)
  
  * Краткий немецко-русский словарь к стихотворению; указаны также не
  немецкие слова и выражения. -- С. В.
  
  a ganze -- (искаж.), здесь: больша'я (срочность)
  abgemacht -- решено
  alles -- все
  cher -- дорогой (франц.)
  cogito, ergo sum -- я мыслю, значит, я существую (лат.)
  das ist ganze -- это целая
  das Wasser -- вода
  dem Zeit -- времени (искаж.)
  der grosse -- большой
  der Weg zurueck -- обратный путь
  die Kunst -- искусство
  Dog -- собака (англ.)
  Donnerwetter -- черт возьми (устар. проклятие)
  eine kleine -- маленькая
  Fraeulein -- девушка
  Fruestueck -- завтрак
  gehabt -- имеет
  Genosse -- товарищ
  Gott strafe England -- Боже, покарай Англию
  grosser Dichter -- великий поэт
  gute Nacht, meine liebe Herren -- спокойной ночи, господа
  ich (bin) -- я (есть)
  ich liebe -- я люблю
  ja -- да
  jawohl -- да, ладно
  juedisch -- еврейский
  macht -- делает
  Matrosen -- матросы
  nein gehabt -- не имеет (искаж.)
  nichts -- ничего
  Ofizieren -- офицеры
  schlafen -- спать
  schwarze -- черные
  September -- сентябрь
  spazieren -- прогуливаться
  Sprache -- язык (речь)
  ueber alles -- превыше всего
  und -- и
  Vater -- отец
  Vaterland -- отечество
  veni, vidi, vici -- пришел, увидел, победил (лат.)
  "Voelkisch Beobachter" -- немецкая газета "Народное обозрение"
  was ist das -- что это
  zum Faust -- к Фаусту
  zum Beispiel -- например
  
  "Философский диамант" - это философский камень (диамант = алмаз), который с огромным упорством в течение веков пытались произвести средневековые алхимики.
  
  "Уходит в вальтер-клозет" - кончает жизнь самоубийством, застрелившись из пистолета системы вальтер.
  
  Смешно выглядит надпись на конверте: "Готт штрафе Ингланд, Лондон, Франсис Бэкон". То есть, Фауст посылает письмо известному английскому философу в Лондон и, видимо по привычке или из немецкого снобизма, пишет "Боже, покарай Англию" - очень "почтительно".
  
  Кто-то из друзей Бродского прислал ему в ссылку книгу Томаса Манна "Доктор Фаустус". Знакомство с этим произведением вызвало у молодого поэта ощущение бессмысленности самой идеи сделки с темными силами с целью выторговать себе какие-то материальные блага в нашей скоротечной жизни.
  
  Смысл стихотворения в целом заключается в остроумном издевательстве автора над древней легендой о пожилом докторе Фаусте, продавшем свою душу дьяволу для того, чтобы вернуть себе молодость и овладеть красоткой Маргаритой, в которую его на старости лет угораздило влюбиться.
  
  Говоря современным языком, прикалывается Бродский ("невзирая на лица") над авторами, которые в течение долгого периода времени, каждый по-своему, пересказывали эту историю - в число этих авторов входят такие почтенные имена как Кристофер Марло (английский поэт XVI века), Иоганн Вольфганг фон Гёте (XVIII век) и Томас Манн (век ХХ).
  
  
  ОСТАНОВКА В ПУСТЫНЕ
  
  Теперь так мало греков в Ленинграде,
  что мы сломали Греческую церковь,
  дабы построить на свободном месте
  концертный зал. В такой архитектуре
  есть что-то безнадежное. А впрочем,
  концертный зал на тыщу с лишним мест
  не так уж безнадежен: это - храм,
  и храм искусства. Кто же виноват,
  что мастерство вокальное дает
  сбор больший, чем знамена веры?
  Жаль только, что теперь издалека
  мы будем видеть не нормальный купол,
  а безобразно плоскую черту.
  Но что до безобразия пропорций,
  то человек зависит не от них,
  а чаще от пропорций безобразья.
  
  Прекрасно помню, как ее ломали.
  Была весна, и я как раз тогда
  ходил в одно татарское семейство,
  неподалеку жившее. Смотрел
  в окно и видел Греческую церковь.
  Все началось с татарских разговоров;
  а после в разговор вмешались звуки,
  сливавшиеся с речью поначалу,
  но вскоре - заглушившие ее.
  В церковный садик въехал экскаватор
  с подвешенной к стреле чугунной гирей.
  И стены стали тихо поддаваться.
  Смешно не поддаваться, если ты
  стена, а пред тобою - разрушитель.
  
  К тому же экскаватор мог считать
  ее предметом неодушевленным
  и, до известной степени, подобным
  себе. А в неодушевленном мире
  не принято давать друг другу сдачи.
  Потом туда согнали самосвалы,
  бульдозеры... И как-то в поздний час
  сидел я на развалинах абсиды.
  В провалах алтаря зияла ночь.
  И я - сквозь эти дыры в алтаре -
  смотрел на убегавшие трамваи,
  на вереницу тусклых фонарей.
  И то, чего вообще не встретишь в церкви,
  теперь я видел через призму церкви.
  
  Когда-нибудь, когда не станет нас,
  точнее - после нас, на нашем месте
  возникнет тоже что-нибудь такое,
  чему любой, кто знал нас, ужаснется.
  Но знавших нас не будет слишком много.
  Вот так, по старой памяти, собаки
  на прежнем месте задирают лапу.
  Ограда снесена давным-давно,
  но им, должно быть, грезится ограда.
  Их грезы перечеркивают явь.
  А может быть, земля хранит тот запах:
  асфальту не осилить запах псины.
  И что им этот безобразный дом!
  Для них тут садик, говорят вам - садик.
  А то, что очевидно для людей,
  собакам совершенно безразлично.
  Вот это и зовут: "собачья верность".
  И если довелось мне говорить
  всерьез об эстафете поколений,
  то верю только в эту эстафету.
  Вернее, в тех, кто ощущает запах.
  
  Так мало нынче в Ленинграде греков,
  да и вообще - вне Греции - их мало.
  По крайней мере, мало для того,
  чтоб сохранить сооруженья веры.
  А верить в то, что мы сооружаем,
  от них никто не требует. Одно,
  должно быть, дело нацию крестить,
  а крест нести - уже совсем другое.
  У них одна обязанность была.
  Они ее исполнить не сумели.
  Непаханое поле заросло.
  "Ты, сеятель, храни свою соху,
  а мы решим, когда нам колоситься".
  Они свою соху не сохранили.
  
  Сегодня ночью я смотрю в окно
  и думаю о том, куда зашли мы?
  И от чего мы больше далеки:
  от православья или эллинизма?
  К чему близки мы? Что там, впереди?
  Не ждет ли нас теперь другая эра?
  И если так, то в чем наш общий долг?
  И что должны мы принести ей в жертву?
  
  
  Греческая церковь в Ленинграде была огромным величественным храмом с потрясающим воображение куполом. По сравнению с ней то, что на ее месте построили, действительно, выглядит неравноценной заменой. Но для Бродского этот факт - лишь зацепка, отправная точка для формирования более глубокой и содержательной мысли.
  
  Но что до безобразия пропорций,
  то человек зависит не от них,
  а чаще от пропорций безобразья.
  
  Ясно, что это относится не только к архитектуре. Безобразие достигло уже гротескных пропорций во всех областях жизни подсоветского стада.
  
  Когда-нибудь, когда не станет нас,
  точнее - после нас, на нашем месте
  возникнет тоже что-нибудь такое,
  чему любой, кто знал нас, ужаснется.
  Но знавших нас не будет слишком много.
  
  Далее в тексте Бродский конкретизирует свою мысль, но выражает ее в виде метафоры, требующей расшифровки:
  
  Вот так, по старой памяти, собаки
  на прежнем месте задирают лапу.
  Ограда снесена давным-давно,
  но им, должно быть, грезится ограда.
  Их грезы перечеркивают явь.
  А может быть, земля хранит тот запах:
  асфальту не осилить запах псины.
  И что им этот безобразный дом!
  Для них тут садик, говорят вам - садик.
  А то, что очевидно для людей,
  собакам совершенно безразлично.
  Вот это и зовут: "собачья верность".
  
  Что же это за "собачья верность"? Кто эта "собака" и чему она сохраняет верность? Ключ к пониманию этой метафоры дается в следующих строках:
  
  И если довелось мне говорить
  всерьез об эстафете поколений,
  то верю только в эту эстафету.
  Вернее, в тех, кто ощущает запах.
  
  Вот где "собака порылась" - все дело в этой самой "эстафете поколений". Которой нет. Которая была прервана насильственным путем. Представьте себе положение молодежи 1960-х. Предыдущее поколение расстреляно или спасается в эмиграции, и дети о культуре своих отцов не знают абсолютно ничего.
  
  Вот только несколько наиболее известных имен, которые у всех на слуху:
  
  расстреляны: Николай Гумилев, Николай Клюев, Борис Пильняк;
  
  умерли в заключении: Осип Мандельштам, Даниил Хармс:
  
  подвергались репрессиям (проще говоря - сидели): Варлам Шаламов, Николай Заболоцкий, Лев Гумилев, Александр Солженицын, Леонид Соловьев;
  
  эмигрировали: Иван Бунин, Марина Цветаева, Владимир Набоков, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Андрей Белый, Саша Черный, Георгий Иванов, Ирина Одоевцева, Евгений Замятин, Гайто Газданов, Александр Куприн; философы - Николай Бердяев, Борис Вышеславцев, Сергей Левицкий;
  
  подвергались травле в СССР: Анна Ахматова, Борис Пастернак, Михаил Зощенко.
  
  В Советском Союзе имена этих писателей, поэтов, философов и других деятелей культуры были под запретом, их произведения не печатались, молодежь ничего о них не знала. Исключения: во время "оттепели" (начало 1960-х) была издана маленькая книжка стихов Цветаевой; Мандельштама и Ахматову начали издавать только в начале 1970-х; "Доктор Живаго" Пастернака впервые был опубликован в СССР в 1989-м.
  
  То, что издавалось, выходило в свет очень маленькими тиражами, которых хватало только на центральные библиотеки и для продажи за рубежом и в магазинах для иностранцев "Березка" за валюту. В частных руках находились редкие единичные экземпляры. На книжном черном рынке эти книги шли "по 10 или даже 20 номиналов" (то есть стоили в 10-20 раз дороже официальной государственной цены). И это в условиях невероятной бедности основных слоев населения, граничившей с нищетой.
  
  И все-таки, несмотря на все трудности, были люди, интересовавшиеся исчезнувшей русской культурой, переписывавшие стихи опальных поэтов от руки, тратившие последние гроши на редкие книги. А государство строго следило, чтобы его подданные как можно меньше знали о закатанной под асфальт социалистического реализма запрещенной и полузапрещенной литературе. "Говно нации" (по выражению В.И.Ленина) и потенциальную пятую колонну надо было держать под контролем, чтобы давить в зачатке свободную независимую мысль. Но и этих крох истинной культуры, чудом достававшихся отдельным представителям интеллигенции, почему-то было достаточно, чтобы успешно конкурировать с водопадами тупой официальной пропаганды.
  
  Вот об этих-то "выродках" (см. "Обитаемый остров", А. и Б. Стругацких), способных сквозь асфальт коммунистической реальности учуять "запах псины" - уничтожаемой и подавляемой настоящей культуры, и говорит Бродский в своем стихотворении.
  
  
  Следующие несколько текстов вполне прозрачны и комментариев практически не требуют.
  
  
  ПОЧТИ ЭЛЕГИЯ
  
  В былые дни и я пережидал
  холодный дождь под колоннадой Биржи.
  И полагал, что это -- Божий дар.
  И, может быть, не ошибался. Был же
  и я когда-то счастлив. Жил в плену
  у ангелов. Ходил на вурдалаков.
  Сбегавшую по лестнице одну
  красавицу в парадном, как Иаков,
  подстерегал.
  Куда-то навсегда
  ушло все это. Спряталось. Однако
  смотрю в окно и, написав "куда",
  не ставлю вопросительного знака.
  Теперь сентябрь. Передо мною -- сад.
  Далекий гром закладывает уши.
  В густой листве налившиеся груши
  как мужеские признаки висят.
  И только ливень в дремлющий мой ум,
  как в кухню дальних родственников -- скаред,
  мой слух об эту пору пропускает:
  не музыку еще, уже не шум.
   (1968)
  
  
  "под колоннадой Биржи" - здание Биржи находится в Санкт-Петербурге, на стрелке Васильевского острова.
  
  
  ПРАЧЕЧНЫЙ МОСТ
  
  F. W.
  
  На Прачечном мосту, где мы с тобой
  уподоблялись стрелкам циферблата,
  обнявшимся в двенадцать перед тем,
  как не на сутки, а навек расстаться,
  -- сегодня здесь, на Прачечном мосту,
  рыбак, страдая комплексом Нарцисса,
  таращится, забыв о поплавке,
  на зыбкое свое изображенье.
  
  Река его то молодит, то старит.
  То проступают юные черты,
  то набегают на чело морщины.
  Он занял наше место. Что ж, он прав!
  С недавних пор все то, что одиноко,
  символизирует другое время;
  а это -- ордер на пространство. Пусть
  он смотриться спокойно в наши воды
  и даже узнает себя. Ему
  река теперь принадлежит по праву,
  как дом, в который зеркало внесли,
  но жить не стали.
   (1968)
  
  Прачечный мост - мост в Санкт-Петербурге через Фонтанку.
  
  
  ***
  
  Я пробудился весь в поту:
  мне голос был -- "Не все коту --
  сказал он -- масленица. Будет --
  он заявил -- Великий Пост.
  Ужо тебе прищемят хвост".
  Такое каждого разбудит.
   (1969)
  
  
  ДЕБЮТ
  
  1
  Сдав все свои экзамены, она
  к себе в субботу пригласила друга,
  был вечер, и закупорена туго
  была бутылка красного вина.
  
  А воскресенье началось с дождя,
  и гость, на цыпочках прокравшись между
  скрипучих стульев, снял свою одежду
  с непрочно в стену вбитого гвоздя.
  
  Она достала чашку со стола
  и выплеснула в рот остатки чая.
  Квартира в этот час еще спала.
  Она лежала в ванне, ощущая
  
  всей кожей облупившееся дно,
  и пустота, благоухая мылом,
  ползла в нее через еще одно
  отверстие, знакомящее с миром.
  
  2
  Дверь тихо притворившая рука
  была - он вздрогнул - выпачкана; пряча
  ее в карман, он услыхал, как сдача
  с вина плеснула в недрах пиджака.
  
  Проспект был пуст. Из водосточных труб
  лилась вода, сметавшая окурки.
  Он вспомнил гвоздь и струйку штукатурки,
  и почему-то вдруг с набрякших губ
  
  сорвалось слово (Боже упаси
  от всякого его запечатленья),
  и если б тут не подошло такси,
  остолбенел бы он от изумленья.
  
  Он раздевался в комнате своей,
  не глядя на припахивавший потом
  ключ, подходящий к множеству дверей,
  ошеломленный первым оборотом.
   (1970)
  
  
  ***
  
  - Ты знаешь, сколько Сидорову лет? -
  - Который еще Сидоров? - Да брось ты!
  Который приезжал к Петрову в гости.
  На "Волге". - Этот старый драндулет? -
  
  - Напрасно ты валяешь дурака.
  Все наши так и вешаются бабы
  ему на шею... Сколько ты дала бы
  ему? - Я не дала бы... сорока. -
  
  - Какой мужик! и сорока-то нет,
  а все уже: машина и квартира.
  Мне все дыханье аж перехватило,
  когда вошел он в Колькин кабинет. -
  
  - Чего он с Николаем? - Чертежи.
  Какие-то конструкции... а в профиль
  он как киноактер. - Обычный кобель,
  всех дел, что на колесах. - Не скажи... -
  
  - Ты лучше бы смотрела за своим!
  В чем ходит! Отощал! - Поедет в отпуск,
  там нагуляет. - А чего ваш отпрыск,
  племяш мой то есть? - Навязался с ним.
  
  Пойми, мне нужен Сидоров. Он весь... -
  Ты просто сука. - Сука я, не сука,
  но, как завижу Сидорова, сухо
  и горячо мне делается здесь.
   (1970)
  
  
  ЧАЕПИТИЕ
  
  "Сегодня ночью снился мне Петров.
  Он, как живой, стоял у изголовья.
  Я думала спросить насчет здоровья,
  но поняла бестактность этих слов".
  
  Она вздохнула и перевела
  взгляд на гравюру в деревянной рамке,
  где человек в соломенной панамке
  сопровождал угрюмого вола.
  
  Петров женат был на ее сестре,
  но он любил свояченицу; в этом
  сознавшись ей, он позапрошлым летом,
  поехав в отпуск, утонул в Днестре.
  
  Вол. Рисовое поле. Небосвод.
  Погонщик. Плуг. Под бороздою новой
  как зернышки: "на память Ивановой"
  и вовсе неразборчивое: "от..."
  
  Чай выпит. Я встаю из-за стола.
  В ее зрачке поблескивает точка
  звезды - и понимание того, что,
  воскресни он, она б ему дала.
  
  Она спускается за мной во двор
  и обращает скрытый поволокой,
  верней, вооруженный ею взор
  к звезде, математически далекой.
   (1970)
  
  
  POST AETATEM NOSTRAM
  (после нашей эры)
  
  А. Я. Сергееву
  
  I
  
  "Империя -- страна для дураков".
  Движенье перекрыто по причине
  приезда Императора. Толпа
  теснит легионеров, песни, крики;
  но паланкин закрыт. Объект любви
  не хочет быть объектом любопытства.
  
  В пустой кофейне позади дворца
  бродяга-грек с небритым инвалидом
  играют в домино. На скатертях
  лежат отбросы уличного света,
  и отголоски ликованья мирно
  шевелят шторы. Проигравший грек
  считает драхмы; победитель просит
  яйцо вкрутую и щепотку соли.
  
  В просторной спальне старый откупщик
  рассказывает молодой гетере,
  что видел Императора. Гетера
  не верит и хохочет. Таковы
  прелюдии у них к любовным играм.
  
  II
  
  Дворец
  
  Изваянные в мраморе сатир
  и нимфа смотрят в глубину бассейна,
  чья гладь покрыта лепестками роз.
  Наместник, босиком, собственноручно
  кровавит морду местному царю
  за трех голубок, угоревших в тесте
  (в момент разделки пирога взлетевших,
  но тотчас же попадавших на стол).
  Испорчен праздник, если не карьера.
  Царь молча извивается на мокром
  полу под мощным, жилистым коленом
  Наместника. Благоуханье роз
  туманит стены. Слуги безучастно
  глядят перед собой, как изваянья.
  Но в гладком камне отраженья нет.
  
  В неверном свете северной луны,
  свернувшись у трубы дворцовой кухни,
  бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят,
  как два раба выносят из дверей
  труп повара, завернутый в рогожу,
  и медленно спускаются к реке.
  Шуршит щебенка.
  Человек на крыше
  старается зажать кошачью пасть.
  
  III
  
  Покинутый мальчишкой брадобрей
  глядится молча в зеркало -- должно быть,
  грустя о нем и начисто забыв
  намыленную голову клиента.
  "Наверно, мальчик больше не вернется".
  Тем временем клиент спокойно дремлет
  и видит чисто греческие сны:
  с богами, с кифаредами, с борьбой
  в гимнасиях, где острый запах пота
  щекочет ноздри.
  Снявшись с потолка,
  большая муха, сделав круг, садится
  на белую намыленную щеку
  заснувшего и, утопая в пене,
  как бедные пельтасты Ксенофонта
  в снегах армянских, медленно ползет
  через провалы, выступы, ущелья
  к вершине и, минуя жерло рта,
  взобраться норовит на кончик носа.
  
  Грек открывает страшный черный глаз,
  и муха, взвыв от ужаса, взлетает.
  
  IV
  
  Сухая послепраздничная ночь.
  Флаг в подворотне, схожий с конской мордой,
  жует губами воздух. Лабиринт
  пустынных улиц залит лунным светом:
  чудовище, должно быть, крепко спит.
  
  Чем дальше от дворца, тем меньше статуй
  и луж. С фасадов исчезает лепка.
  И если дверь выходит на балкон,
  она закрыта. Видимо, и здесь
  ночной покой спасают только стены.
  Звук собственных шагов вполне зловещ
  и в то же время беззащитен; воздух
  уже пронизан рыбою: дома
  кончаются.
  Но лунная дорога
  струится дальше. Черная фелукка
  ее пересекает, словно кошка,
  и растворяется во тьме, дав знак,
  что дальше, собственно, идти не стоит.
  
  V
  
  В расклеенном на уличных щитах
  "Послании к властителям" известный,
  известный местный кифаред, кипя
  негодованьем, смело выступает
  с призывом Императора убрать
   (на следующей строчке) с медных денег.
  
  Толпа жестикулирует. Юнцы,
  седые старцы, зрелые мужчины
  и знающие грамоте гетеры
  единогласно утверждают, что
  "такого прежде не было" -- при этом
  не уточняя, именно чего
  "такого":
  мужества или холуйства.
  
  Поэзия, должно быть, состоит
  в отсутствии отчетливой границы.
  
  Невероятно синий горизонт.
  Шуршание прибоя. Растянувшись,
  как ящерица в марте, на сухом
  горячем камне, голый человек
  лущит ворованный миндаль. Поодаль
  два скованных между собой раба,
  собравшиеся, видно, искупаться,
  смеясь, друг другу помогают снять
  свое тряпье.
  Невероятно жарко;
  и грек сползает с камня, закатив
  глаза, как две серебряные драхмы
  с изображеньем новых Диоскуров.
  
  VI
  
  Прекрасная акустика! Строитель
  недаром вшей кормил семнадцать лет
  на Лемносе. Акустика прекрасна.
  
  День тоже восхитителен. Толпа,
  отлившаяся в форму стадиона,
  застыв и затаив дыханье, внемлет
  
  той ругани, которой два бойца
  друг друга осыпают на арене,
  чтоб, распалясь, схватиться за мечи.
  
  Цель состязанья вовсе не в убийстве,
  но в справедливой и логичной смерти.
  Законы драмы переходят в спорт.
  
  Акустика прекрасна. На трибунах
  одни мужчины. Солнце золотит
  кудлатых львов правительственной ложи.
  Весь стадион -- одно большое ухо.
  
  "Ты падаль!" -- "Сам ты падаль". -- "Мразь и падаль!"
  И тут Наместник, чье лицо подобно
  гноящемуся вымени, смеется.
  
  VII
  
  Башня
  
  Прохладный полдень.
  Теряющийся где-то в облаках
  железный шпиль муниципальной башни
  является в одно и то же время
  громоотводом, маяком и местом
  подъема государственного флага.
  Внутри же -- размещается тюрьма.
  
  Подсчитано когда-то, что обычно --
  в сатрапиях, во время фараонов,
  у мусульман, в эпоху христианства --
  сидело иль бывало казнено
  примерно шесть процентов населенья.
  Поэтому еще сто лет назад
  дед нынешнего цезаря задумал
  реформу правосудья. Отменив
  безнравственный обычай смертной казни,
  он с помощью особого закона
  те шесть процентов сократил до двух,
  обязанных сидеть в тюрьме, конечно,
  пожизненно. Не важно, совершил ли
  ты преступленье или невиновен;
  закон, по сути дела, как налог.
  Тогда-то и воздвигли эту Башню.
  
  Слепящий блеск хромированной стали.
  На сорок третьем этаже пастух,
  лицо просунув сквозь иллюминатор,
  свою улыбку посылает вниз
  пришедшей навестить его собаке.
  
  VIII
  
  Фонтан, изображающий дельфина
  в открытом море, совершенно сух.
  Вполне понятно: каменная рыба
  способна обойтись и без воды,
  как та -- без рыбы, сделанной из камня.
  Таков вердикт третейского суда.
  Чьи приговоры отличает сухость.
  
  Под белой колоннадою дворца
  на мраморных ступеньках кучка смуглых
  вождей в измятых пестрых балахонах
  ждет появленья своего царя,
  как брошенный на скатерти букет --
  заполненной водой стеклянной вазы.
  
  Царь появляется. Вожди встают
  и потрясают копьями. Улыбки,
  объятья, поцелуи. Царь слегка
  смущен; но вот удобство смуглой кожи:
  на ней не так видны кровоподтеки.
  
  Бродяга-грек зовет к себе мальца.
  "О чем они болтают?" -- "Кто, вот эти?"
  "Ага". -- "Благодарят его". -- "За что?"
  Мальчишка поднимает ясный взгляд:
  "За новые законы против нищих".
  
  IX
  
  Зверинец
  
  Решетка, отделяющая льва
  от публики, в чугунном варианте
  воспроизводит путаницу джунглей.
  
  Мох. Капли металлической росы.
  Лиана, оплетающая лотос.
  
  Природа имитируется с той
  любовью, на которую способен
  лишь человек, которому не все
  равно, где заблудиться: в чаще или
  в пустыне.
  
  X
  
  Император
  
  Атлет-легионер в блестящих латах,
  несущий стражу возле белой двери,
  из-за которой слышится журчанье,
  глядит в окно на проходящих женщин.
  Ему, торчащему здесь битый час,
  уже казаться начинает, будто
  не разные красавицы внизу
  проходят мимо, но одна и та же.
  
  Большая золотая буква М,
  украсившая дверь, по сути дела,
  лишь прописная по сравненью с той,
  огромной и пунцовой от натуги,
  согнувшейся за дверью над проточной
  водою, дабы рассмотреть во всех
  подробностях свое отображенье.
  
  В конце концов, проточная вода
  ничуть не хуже скульпторов, все царство
  изображеньем этим наводнивших.
  
  Прозрачная, журчащая струя.
  Огромный, перевернутый Верзувий,
  над ней нависнув, медлит с изверженьем.
  
  Все вообще теперь идет со скрипом.
  Империя похожа на трирему
  в канале, для триремы слишком узком.
  Гребцы колотят веслами по суше,
  и камни сильно обдирают борт.
  Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли!
  Движенье есть, движенье происходит.
  Мы все-таки плывем. И нас никто
  не обгоняет. Но, увы, как мало
  похоже это на былую скорость!
  И как тут не вздохнешь о временах,
  когда все шло довольно гладко.
  Гладко.
  
  XI
  
  Светильник гаснет, и фитиль чадит
  уже в потемках. Тоненькая струйка
  всплывает к потолку, чья белизна
  в кромешном мраке в первую минуту
  согласна на любую форму света.
  Пусть даже копоть.
  За окном всю ночь
  в неполотом саду шумит тяжелый
  азийский ливень. Но рассудок -- сух.
  Настолько сух, что, будучи охвачен
  холодным бледным пламенем объятья,
  воспламеняешься быстрей, чем лист
  бумаги или старый хворост.
  
  Но потолок не видит этой вспышки.
  
  Ни копоти, ни пепла по себе
  не оставляя, человек выходит
  в сырую темень и бредет к калитке.
  Но серебристый голос козодоя
  велит ему вернуться.
  Под дождем
  он, повинуясь, снова входит в кухню
  и, снявши пояс, высыпает на
  железный стол оставшиеся драхмы.
  Затем выходит.
  Птица не кричит.
  
  XII
  
  Задумав перейти границу, грек
  достал вместительный мешок и после
  в кварталах возле рынка изловил
  двенадцать кошек (почерней) и с этим
  скребущимся, мяукающим грузом
  он прибыл ночью в пограничный лес.
  
  Луна светила, как она всегда
  в июле светит. Псы сторожевые,
  конечно, заливали все ущелье
  тоскливым лаем: кошки перестали
  в мешке скандалить и почти притихли.
  И грек промолвил тихо: "В добрый час.
  
  Афина, не оставь меня. Ступай
  передо мной", -- а про себя добавил:
  "На эту часть границы я кладу
  всего шесть кошек. Ни одною больше".
  Собака не взберется на сосну.
  Что до солдат -- солдаты суеверны.
  
  Все вышло лучшим образом. Луна,
  собаки, кошки, суеверье, сосны --
  весь механизм сработал. Он взобрался
  на перевал. Но в миг, когда уже
  одной ногой стоял в другой державе,
  он обнаружил то, что упустил:
  
  оборотившись, он увидел море.
  
  Оно лежало далеко внизу.
  В отличье от животных, человек
  уйти способен от того, что любит
  (чтоб только отличиться от животных!)
  Но, как слюна собачья, выдают
  его животную природу слезы:
  
  "О, Талласса!.."
  Но в этом скверном мире
  нельзя торчать так долго на виду,
  на перевале, в лунном свете, если
  не хочешь стать мишенью. Вскинув ношу,
  он осторожно стал спускаться вниз,
  в глубь континента; и вставал навстречу
  
  еловый гребень вместо горизонта.
  
  
   * Датировано 20 октября 1970 в SP. -- С. В.
  
   * Примечания автора.
  
   * Диоскуры -- Кастор и Поллукс (Кастор и Полидевк) в греческой
  мифологии символ нерасторжимой дружбы. Их изображение помещалось на
  греческих монетах. Греки классического периода считали богохульством
  чеканить изображения государей; изображались только боги или их символы;
  также -- мифологические персонажи.
  
   * Лемнос -- остров в Эгейском море, служил и служит местом ссылки.
  
   * Верзувий -- от славянского "верзать".
  
   * Талласса -- море (греч.).
  
  
  С ФЕВРАЛЯ ПО АПРЕЛЬ
  (цикл из 5 стихов)
  
  1
  
  Морозный вечер.
  Мосты в тумане. Жительницы грота
  на кровле Биржи клацают зубами.
  Бесчеловечен,
  верней, безлюден перекресток. Рота
  матросов с фонарем идет из бани.
  
  В глубинах ростра --
  вороний кашель. Голые деревья,
  как легкие на школьной диаграмме.
  Вороньи гнезда
  чернеют в них кавернами. Отрепья
  швыряет в небо газовое пламя.
  
  Река -- как блузка,
  на фонари расстегнутая. Садик
  дворцовый пуст. Над статуями кровель
  курится люстра
  луны, в чьем свете император-всадник
  свой высеребрил изморозью профиль.
  
  И барку возле
  одним окном горящего Сената
  тяжелым льдом в норд-ост перекосило.
  Дворцы промерзли,
  и ждет весны в ночи их колоннада,
  как ждут плоты на Ладоге буксира.
  
  
  Здание Биржи находится в Санкт-Петербурге, на стрелке Васильевского острова. По сторонам Биржи, на противоположной стороне проезжей части, расположены Ростральные колонны, на верхушках которых горит вечный огонь.
  
  Перейдя через Неву по Дворцовому мосту, далее повернув направо от дворцового садика и пройдя вдоль здания Адмиралтейства, приходим к знаменитому памятнику императору Петру I, известному под названием "Медный всадник". На другой стороне площади расположены здания Сената и Синода.
  
  --------
  2
  
  В пустом, закрытом на просушку парке
  старуха в окружении овчарки --
  в том смысле, что она дает круги
  вокруг старухи -- вяжет красный свитер,
  и налетевший на деревья ветер,
  терзая волосы, щадит мозги.
  
  Мальчишка, превращающий в рулады
  посредством палки кружево ограды,
  бежит из школы, и пунцовый шар
  садится в деревянную корзину,
  распластывая тени по газону;
  и тени ликвидируют пожар.
  
  В проулке тихо, как в пустом пенале.
  Остатки льда, плывущие в канале,
  для мелкой рыбы -- те же облака,
  но как бы опрокинутые навзничь.
  Над ними мост, как неподвижный Гринвич;
  и колокол гудит издалека.
  
  Из всех щедрот, что выделила бездна,
  лишь зренье тебе служит безвозмездно,
  и счастлив ты, и, не смотря ни на
  что, жив еще. А нынешней весною
  так мало птиц, что вносишь в записную
  их адреса, и в святцы -- имена.
  
  --------
  3
  
  Шиповник в апреле
  
  Шиповник каждую весну
  пытается припомнить точно
  свой прежний вид:
  свою окраску, кривизну
  изогнутых ветвей -- и то, что
  их там кривит.
  
  В ограде сада поутру
  в чугунных обнаружив прутьях
  источник зла,
  он суетится на ветру,
  он утверждает, что не будь их,
  проник бы за.
  
  Он корни запустил в свои
  же листья, адово исчадье,
  храм на крови.
  Не воскрешение, но и
  не непорочное зачатье,
  не плод любви.
  
  Стремясь предохранить мундир,
  вернее -- будущую зелень,
  бутоны, тень,
  он как бы проверяет мир;
  но самый мир недостоверен
  в столь хмурый день.
  
  Безлиственный, сухой, нагой,
  он мечется в ограде, тыча
  иглой в металл
  копья чугунного -- другой
  апрель не дал ему добычи
  и март не дал.
  
  И все ж умение куста
  свой прах преобразить в горнило,
  загнать в нутро,
  способно разомкнуть уста
  любые. Отыскать чернила.
  И взять перо.
  
  --------
  4
  
  Стихи в апреле
  
  В эту зиму с ума
  я опять не сошел, а зима
  глядь и кончилась. Шум ледохода
  и зеленый покров
  различаю -- и значит здоров.
  С новым временем года
  поздравляю себя
  и, зрачок о Фонтанку слепя,
  я дроблю себя на сто.
  Пятерней по лицу
  провожу -- и в мозгу, как в лесу,
  оседание наста.
  
  Дотянув до седин,
  я смотрю, как буксир среди льдин
  пробирается к устью. Не ниже
  поминания зла
  превращенье бумаги в козла
  отпущенья обид. Извини же
  за возвышенный слог;
  не кончается время тревог,
  не кончаются зимы.
  В этом -- суть перемен,
  в толчее, в перебранке Камен
  на пиру Мнемозины.
   (1969)
  
  --------
   5
  
  Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко
  
  Здесь должен быть фонтан, но он не бьет.
  Однако сырость северная наша
  освобождает власти от забот,
  и жажды не испытывает чаша.
  
  Нормальный дождь, обещанный в четверг,
  надежней ржавых труб водопровода.
  Что позабудет сделать человек,
  то наверстает за него природа.
  
  И вы, герои Ханко, ничего
  не потеряли: метеопрогнозы
  твердят о постоянстве Н2О,
  затмившем человеческие слезы.
   (1969 - 1970)
  
  
  ОКТЯБРЬСКАЯ ПЕСНЯ
  
  Чучело перепелки стоит на каминной полке.
  Старые часы, правильно стрекоча,
  радуют ввечеру смятые перепонки.
  Дерево за окном - пасмурная свеча.
  
  Море четвертый день глухо гудит у дамбы.
  Отложи свою книгу, возьми иглу;
  штопай мое белье, не зажигая лампы:
  от золота волос светло в углу.
   (1971)
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"