На площади захолустного городка, сдавленного линялыми, цвета птичьего помета, учреждениями, в одну ночь выросла виселица, из тех, что в старину назывались глаголь или шибеница. Дерево ее было струганное, желтоватое, с тусклой самородной искрой, как свежий мослак жеребца, а вервь тяжелая, из витой пеньки, эдакое лохматое чертово хвостище, изогнутое плотоядной петлей.
Был час нетрезвых птичьих рулад и скрипящих форточек. Воробьи скакали в ветках ирги. В гривастых тополях клаксонами переругивались вороны. Голуби расхаживали по лобному месту, с любовью взглядывая на позеленелого бронзового Ильича, похожего на русалку, рассыпающую с ладони крупу. Белая голенастая курица, с яростью во взгляде и синькой в крыльях, выбежала из-за постамента, согнала голубей, с дружным хлопаньем снявшихся, шарахнувшихся от глаголя и прочертивших над площадью встревоженный круг. Утренние сквозняки вяло раскачивали петлю, накидывая ее на рыжеватое солнце, вставшее над домами. Помятый мужичонка, очутившийся среди площади, с изумлением пошлепывал себя по распухшим заплесневелым щекам, пытаясь вернуть зрению убедительность. Но виселица весело отражалась даже в забранных цветочным ситцем окнах городского головы. Мужичонка зачесался, заозирался, заметался по площади. Замер крючком, как будто устыдившись непристойной гулкости шагов, внезапно выпрямился, посуровел лицом и осанистой мягкой походкой ушел в ближайшие кусты. Из них точно ужаленная выскочила кривоватая бледная дворняга и, поскуливая и подвывая, кинулась через площадь.
Небо вызревало синевой. Петля в нем обездвижилась. На короткое время сделалась неподвижной и тишина...
Дряхленький грузовик, взлаивающий мотором и чадящий, дернул влево от виселичной тени. Тряхнуло кузов и железную кровать в нем, с которой, зычно рыкнув и колыхнув животом, упала баба, соловая и тучная, как медведица. Шофер с гипсовым трагическим лицом, выправляя одной рукой руль, другой ловил на себе искрящуюся папиросу. В боковом зеркальце, удаляясь, издевательски дрыгался глаголь.
Две остроскулые товарки с бидонами в тележках остановились у перекрестка, не решаясь ни сойти с тротуара, ни поворотить назад. Они щурились на виселицу, поджимая губы и ощупывая перебинтованные ручки тележек. По запотевшему боку бидона скатывалась молочная слеза. Старшая принялась ожесточенно жестикулировать. Младшая слушала и обмирала, распутывая узел на косынке, потирая шею и кисло улыбаясь.
Худосочный мужчина с невыбритым кадыком и свирепыми бровями пересекал площадь так стремительно, что рубашка его пузырилась. Заметив виселицу, он вздрогнул, резко выдвинул локоть, глянул на часы и, не замедляя ходьбы, искажая маршрут свой, описал окружность мимо добрейшего и слегка падающего Ильича, мимо клумб, мимо свежевыструганного помоста с нависающей над ним петлей, с тем, чтобы встать к углу дома и приступить к наблюдению.
Вот в конце улицы появились рабочие, наиболее сознательная их часть, размахивающая руками, все в штанах с тщательной стрелкой. Должно быть, уже издали глаголь радовал их взоры новизной, несообразностью и блистанием, раз они казались такими взволнованными и ликующими.
Быстро заполнялись людьми тротуары вокруг площади, потом и сама мостовая. Толпа гомозилась, негромко, но строптиво шумя. Автомобили скучивались на перекрестках и затравленно сигналили. Из громкоговорителя на столбе внезапно вырвалась бравурная, игривая мелодия, парализовавшая толпу и тотчас смолкнувшая. Над площадью, зловещая, зависла тишина. Яблоко стало вываливаться изо рта мальчишки, прекратившего жевать. Необыкновенно морщинистый, до ехидства, старик силился освободиться от длинной вязкой слюны, он презрительно боролся с нею до тех пор, пока она не прилепилась к его пиджаку. Благоверная ласково глядела на мужа, серьезного и насупленного, с зернистым от пота челом. Благообразный чиновник, с крошечным ртом и крошечными усиками, фланелевой тряпицей нежно протирал очки. Баба в платке лузгала тыквенные семечки и ладонью стряхивала с губ обильно вываливающуюся шелуху. Из-за занавески, прячась за солнечным рефлексом, смотрел на площадь городской голова и не имел на лице никакого выражения.
В полуденном небе стояло ребристое облако, похожее на человечий остов. Около петли неряшливо и глумливо вилась бабочка.
Городской дурачок, носивший фуражку с кокардой железнодорожника и жиденькую бороду, росшую только на скулах и шее, первый не выдержал всеобщего оцепенения, разулыбался и, взрывая мутную тишину, принялся визгливо хохотать. Люди зашевелились, засмелели, забормотали напряжение спадало. Какой-то мужик, с грязной шевелюрой и грубых манер, взлез на помост, подбоченился и озорно оглядел собравшихся. Был он в разбитых кирзовых сапогах и, кажется, в подпитии. Мужик поплевал в ладони, подпрыгнул, ухватился за петлю и начал раскачиваться, потом пытался подтянуться и просунуть в петлю голову. Кто-то кинул помидор, чавкнувший ему в лицо. Мужик свалился на помост, утерся и обратил на народ взгляд укоризны. Народ нестройно, возмущенно загудел.
По прошествии нескольких часов люди решились разойтись. Чинно расходились, усталые, оставляя после себя вздрагивающие от сквозняков кульки и фантики, огрызки, бутылки, остатки снеди... По опустелой площади борзо пробежал поросенок.
Вечером с тротуара сошли подростки с дребезжащим и скулящим магнитофоном, пересекли площадь и расселись на скамье, ближайшей к виселице. Прохожие их осудили. По помосту шныряли героические мальчишки.
Прошло два дня. Глаголь не выполнил обещаний. Петля несколько обвисла, ужалась. Машины не спотыкались. Пешеходы не таращились. Все о том же распевали пичуги. Ильич оставался добросовестным птичником. Единственно, площадь патрулировал скучающий милиционер.
К осени ствол глаголя посерел. Осины закровоточили, охрой и лимонами вспыхнули тополя. Палая листва испестрила виселичный помост. На нем стоял пришлый человек, уже присыпало листвой его ботинки, шнурованные тряпицами, так что казался он вырастающим из помоста и был деревянно неподвижен, в гороховом пальто, с фанеркою на груди: В ЧЕМ ЗМЫСЛ ШИЗНИ, отвечу бесплатно. Шарф на шее отсутствовал, зато имел он молодое лицо в рыжеватых клочьях, нос крупный и острый, глаз лукавый, слегка косящий, а также плоскую шляпу из черного фетра, какую носят надменные раввины. Простые горожане, собравшиеся-таки вокруг помоста, взирали на него совершенно исследовательским образом, но вопрошать не смели. Раввин подарил прихожанам грустную проникновенную улыбку. Наконец, женщина с суровым, брыластым лицом сектантки решительно двинулась к нему, надеясь поспорить или в чем-то убедить. Визг лихо затормозившей машины остановил ее восхождение. Из козлика повыскакивали милиционеры, церемонно отстранили выпятившую на них подбородок сектантку, выкрутили проповеднику руки и потащили. Немногочисленный народ внизу безмолвствовал, досадливо позевывал. Ветер взыграл на помосте листвой. Небо было наволглое, сбоку от петли болталась тучка цвета хаки, прятавшая холодное солнце.
Зимою на помост лег сугроб. Его благоуханность никто не тревожил. Ствол глаголя почернел, слезно взблескивая ледяными корками. Петля оскалилась голубыми сосульками. Детишки кидались в Ильича снежками, стараясь сбить с него белую шапку и щегольские эполеты. На клумбе из снега, крапленного мочой, торчало горлышко бутылки, важным посланием в ней не интересовались...
Под звуки капели и крики одуревших от желаний птах глаголь словно осунулся, на теле его проступила беловатая плесень и кое-где выросли слизистые грибочки. Вокруг площади стали возводиться киоски.
Когда зацвела сирень и загорелись тюльпанами клумбы, киоски были налажены, и в каждом завелось по томной торговке, устало жующей шоколад. У аляповатых витрин всегда вертелись мальчишки. Худо одетые граждане наклонялись к окошечкам и ругались с торговками. Те им хищно улыбались и окошечки свои захлопывали. Петля вся измохрилась. Из поперечины глаголя, от угла, вышла ветка с бледно-зелеными и слабыми, как мотыльки, листочками.
Поплыл пух тополя. Рабочий в фартуке, со злорадным кирпичным лицом, окутанный водяной пылью, поливал из шланга площадь. Вода из-под пальца била широким радужным веером, и рабочий видел сквозь него: киоски, прядающие циннии на клумбе, убегающих от брызг и хохочущих мальчишек, Ильича, на плечах которого сидел другой рабочий и наждаком соскабливал с лысины зелень, опять клумбу и, наконец, взмывающий ввысь глаголь. Перекладину его оседлал веселый толстощекий маляр. Он вымазывал виселицу белым, осторожно отползая от выкрашенного и не переставая улыбаться. Вот он отер рукавицей пот со лба, заправился в кошки, чуть сполз по столбу и выдрал из колена глаголя нарядную шелестящую ветку.
Случилось быть на площади маленькой-премаленькой старушонке, почти карлице, с глазами подслеповатыми, слезящимися. Она увидела с тротуара сверкающий белизной глаголь, зачарованно прошевелила губами: свят, свят, мелко выкрестилась и медленно стала опускать голову, то ли отплевываясь от наваждения, то ли сгибаясь в попытке поясного поклона.