Старики утверждали, что метров двести выше, где сейчас находится берег восточного хвоста большого става Одаи издревле бил из-под земли мощный источник чистейшей, как хрусталь, воды. Бурный поток несся вниз по склону. На повороте поток сливался с быстрой речкой Боросянкой, берущей начало из трех мощных изворов в котловине, называемой Понорами за селом Боросяны со стороны Брайково. Далее речка делила село на две половины.
Свое название речка Боросянка получила от того, что на ее берегах были плодородные пастбища, на которых паслись отары тучных (толстых, боросаных) овец. По бытующему преданию, первых людей, поселившиеся в этих местах более шестисот лет назад и пасших овец, звали Боросянами. Один из Боросянов, разбогатев, якобы стал владеть этой землей.
В 16 - 17 веках во время нашествия чумы село Боросяны дважды, как и соседнее Брайково, вымирало полностью. Пустовавшие дома через годы заселялись пришлыми людьми из других мест Бессарабии и Украины, удиравшими с насиженных мест от чумы и турецкого нашествия. Со второй половины восемьнадцатого века до настоящего времени жителей по фамилии Боросян в селе не было.
Пробегая по долине зигзагами, Боросянка проходила место, где сейчас находятся самые крайние дома нижней части моего села Елизаветовки. Самой Елизаветовки тогда еще в помине не было. На том самом месте, где сейчас находится, вытянутое в одну линию, село, протекала тихая безымянная речка, которая на долине сливалась с более мощной Боросянкой. Далее никогда не пересыхающая Боросянка текла по лощине между холмами и впадала в Куболту там, где сейчас находится северо-восточная окраина Плоп.
В пятистах метрах восточнее последней, перед слиянием с Куболтой, излучины Боросянки находилось, построенное в начале восемнадцатого века, имение пана Барановского. От имения Соломок до Барановских напрямик через пологую возвышенность было чуть больше полутора километров. По дороге - больше трех. В самом начале войны имение дотла было разрушено советской авиацией, бомбившей остановившуюся там на постой крупную немецко-фашистскую часть.
После войны в окрестностях бывшего имения устроили сельский скотомогильник. Оставшиеся развалины разнесли по кирпичикам. Во времена моего детства у многих пожилых сельчан цыплята пили воду, налитую в квадратные печные кафельные корытца, унесенные с развалин бывшего имения. Тогда я был убежден, что весь дом Барановских был очень нарядным и целиком состоял из узорчатых зелёно-голубых и желто-рыжих блестящих глазурованных изразцов.
Самих Плоп тогда тоже не было. Первые дома стали появляться лишь в 1776 году. Куболта, берущая начало на окраине села Паустово, что под Окницей, на своем пути впитывала воду из множества крупных источников. Только в окрестностях Плоп Куболта вбирала в себя воду более, чем из двадцати изворов. Однако самым крупным родником, питающим Куболту, всегда считался источник на горе к западу от села Городище.
Все окружающие источник и поток земли принадлежали поколениям польских помещиков Соломок. Там стояло, ныне срытое, родовое поместье. Поток в нескольких местах запрудили и в чистые ставы запустили рыбу. Мимо поместья проходила дорога, которая вела от Тырново через Цауль, Плопы и Городище на Сороки.
...В незапамятные времена большой отряд турок возвращался из удачного похода. Награбленное везли на десятках подвод. Только одного золота был целый воз, который тянули четверо быков. Возле каждого колеса вышагивал янычар, постоянно поливая ступицу и ось водой. Воду везли в бурдюках следующие за золотом три арбы.
На территории Бессарабии лютовала чума. Не обошла она и отряд турок, который редел на глазах. Стала реальной угроза полного вымирания войска. Заболевший паша, предчувствуя свою кончину, позвал трех, бывших с ним в походе, сыновей. Он приказал сыновьям бросить кожаные мешки с золотом в глубокий источник и налегке мчаться в Измаил. Оставшимся в живых надлежало из поколения в поколение передавать секрет о спрятанных сокровищах. Так и поступили. Отрубив головы всем, кто помогал им свалить золото в источник, сыновья паши ночью покинули лагерь и поскакали в Измаил...
Забитый тяжелым золотом источник иссяк. На поверхность земли пробились несколько небольших родников, которые, образовав небольшое узкое болото, с трудом подпитывали ставы. Некогда полноводный поток пересох. Но мощная подземная река искала выход на поверхность.
Нашла она его в четырех-пяти километрах строго на восток, в самой лощине долины Кайнар между Городище и Кришкауцами. Как только вода вырвалась из подземного плена в Кайнар, иссякли источники и высохла сама речка Боросянка до самой Куболты. Только каждой весной воды из таявших снегов несутся мутным потоком, напоминаюшим о том, что в прошлом по долине проходило русло некогда полноводной речки.
Вырвавшийся из-под земли сквозь камни источник и сегодня подпитывает речку Кайнар, выбрасывая на поверхность около пятидесяти литров кристально чистой воды всего лишь за одну секунду. Сейчас там стоит цех по производству минеральной воды "Кришкауць"
Исчезновение мощного источника, питавшего пруды Одаи и трех крупных изворов, образующих речку Боросянку и внезапное извержение воды в долине реки Кайнар имеет и более прозаическое объяснение. Причиной внезапного изчезновения водоемов, питающих их источников и внезапного выхода воды на поверхность в другом месте, являются так называемые карстовые процессы.
Само карстовое явление представляет собой реакцию выщелачивания или растворения трещиноватых известняковых пород как подземными, так и поверхностными водами. В результате растворения на поверхности образуются западающие формы рельефа (воронки, впадины, котловины и полья), а также различные полости, каналы и пещеры в глубине пород.
Сама наклонная котловина диаметром около 300 метров, берущая начало сразу же за северной окраиной Боросян и окружающая ее территория издавна и по сегодняшний день зовется Понорами. Поноры - наклонные и вертикальные отверстия, возникающие при пересечении трещин в карстовых массивах. Отсюда и легенды о существовании подземных ходов длиной до 15 км, берущих начало за окраиной Боросян и выходящих на крутые прибрежные склоны Днестра.
Карстовыми процессами объясняется и периодическое, по свидетельству старожилов, внезапное и таинственное исчезновение в прошлом озер, расположенных в полье между Брайково, Боросянами, Сударкой и Городище. Уже на моей памяти имело место внезапное исчезновение относительно большого, длинного, но узкого Сударкского озера, расположенного северо-восточнее Боросян...
В начале девяностых мы с сыном Женей увлеклись ловлей раков. Несколько лет подряд короткими бреднями-раколовками мы цедили воду большинства озер района. Осенью девяносто четвертого, с поворота дороги, ведущей от Брайково к Сударке, наше внимание привлекло длинное озеро, находившееся в долине между Боросянами и Сударкой. При расспросах выяснилось, что озеро кишит карасями и раками. Это озеро мы и наметили для облова будущим летом.
В первой половине лета девяносто пятого мы вновь проезжали по этой дороге. На повороте мой взгляд уловил непривычную неправильность ландшафта, которую я не успел осознать. Лишь затормозив и выйдя из автомобиля, я увидел вместо водной глади озера тусклую поверхность высохшего и растрескавшегося ила. Пасшие коров, мальчишки рассказали, что озеро исчезло, как говорят, в одночасье еще в середине мая.
Исчезнувшее вместе с водной живностью озеро находилось на расстоянии 2,5 км. от Боросянской котловины. Но в отличие от бывшей речки Боросянки и источника на Одае, озеро находилось за водоразделом бассейна Куболты. Само озеро и прилежащая территория Понор входят в бассейн реки Кайнар.
В Поноры, находящиеся на расстоянии 3-4 километров от Елизаветовки, в начале пятидесятых мои родители ходили пешком на прашовку колхозных полей. Поднимались затемно. Мама успевала подоить корову. Отец носил воду, потом привязывал корову к столбу ворот со стороны улицы. Пастух, позже гнавший стадо на Куболту, по ходу освобождал всех привязанных коров. Закинув сапы за плечо, через огороды соседей напротив, родители спешили в поле. Рассвет, рассказывала мама, бывало, встречали уже в поле за Боросянами, на юго-западном склоне Понор.
Меня, спящего дошкольника, запирали в доме на квадратный черный висячий замок. Проснувшись, я выбирался через окно и закрывал его с помощью длинной палки. Выпивал оставленную мамой под макитрой кружку выдоенного утром, еще хранящего живое тепло, молока. Не спеша, самостоятельно отправлялся в недавно открытые колхозные ясли-сад, с существованием которых я уже к тому времени смирился.
Сменялись поколения Соломок, рождались и разрастались новые села. Последний из Соломок, пан Каетан, бывало, большую часть дня проводил в беседке, наблюдая за работающими крестьянами. Почти весь день курилась его длинная, диковинной формы и причудливо изогнутая янтарная трубка, подаренная ему его кумом Радзивиллом, с которым пан Каетан подружился на крестинах у Ржеусских.
Обладая великолепным родовым замком в Несвиже, Адам Радзивилл беспрестанно носился по Европе, шокируя общество сопровождающим его целым табуном молодых дам, отбитых на дуэлях у мужей и бесконечными рассказами о воинских подвигах, которые он лично совершал два-три века тому назад.
В качестве ответного дара, а больше из доброго расположения, Соломка почти ежегодно слал Радзивиллу обоз различных сортов вин из винограда, черенки которых привозил его управляющий из Греции и Италии. Бессарабское вино Радзивилл возил с собой по городам Европы, поражая всех способностью выпить за день несколько кухолей. Кухоль Радзивилла вмещал в себя около четверти ведра.
Пани Стефания, супруга Каетана, проводила дни безвыездно, простаивая часами у кругового окна в фонарике имения, либо наигрывая на клавесине что-то грустное. Так проходили дни, месяцы, годы. А детей все не было. Несостоявшееся материнство исподволь иссушало некогда искрящуюся красотой и здоровьем наследницу обедневшего рода Бискупских, когда-то претендовавших на польскую корону.
Глазами, подернутыми слезной поволокой, пани с тоской смотрела на детей, играющих в незамысловатые игры бедняков. Это были дети батраков, приходящие с родителями в имение по утрам в предвкушении сытного обеда в людской, где обедали их родители. Одно время пани обратила внимание на сероглазого малыша, единственного сына вдовы Павлины Унгурян, исполняющей должность прачки и птичницы. Мальчика, как и мать тоже звали Павел.
Пани Стефания приглашала мальчонку в покои, баловала сладостями, учила играть на клавесине. Маму Павла пани перевела в экономки. Но когда пани предложила Павлине, чтобы маленький Павло оставался на ночь, Павлина взяла расчет и больше в имении не появлялась. Вместе с ней с глаз и из сердца пани Стефании исчез и Павел, который стал проводить дни в детских играх под деревянным мостом, соединяющим тогда обе половины Боросян.
После ухода Павлины, уведшей Павла, пани совсем опустила руки. Все время проводила в комнатах. Клавесин был заброшен. Даже приехавшие погостить из Вильно и Барановичей, тоже бездетные, старшие сестры не могли отвлечь младшую сестру от неуемной тоски. Проводив сестер, Стефания стала все чаще прикладываться к бокалу с розовым вином.
Пан Каетан, занятый хозяйственными заботами, не замечал состояния жены. Он целиком ушел в заботы о благоустройстве усадьбы. В то лето вырыли новый подвал, разбили ореховый сад, заложили малинник.
Однажды, когда он ревниво наблюдал, как рабочие отпускали в озеро, привезенных из самой Свислочи, мальков красного карпа, не сразу обратил внимание на деликатное покашливание управляющего. Пан оглянулся. Теребя поля соломенной шляпы, управляющий сообщил о девушке, пришедшей издалека в поисках работы.
- Вроде покорливая. И руки у нее натруженные. Только по украински и по молдавски разговаривает неважно. Может поговорите, пан Каетан?
Соломка кивнул. Управляющий жестом подозвал девушку, стоявшую под ореховым деревом. Та приблизилась. Невысокого роста, сильно смуглая для здешних мест, с черными, как смоль волосами, ниспадающими на плечи, крупными кудрями. Но поразили пана глаза девушки. Огромные, миндалевидной формы, они словно обволакивали пана внимательным и властным взором. Соломка, не любивший, чтобы кто-то был сильнее и, тем более, подавлял его волю, недовольно дернул плечом, и приказал управляющему:
- Отведи к пани. Ей, кажется, нужна горничная или экономка. Может пригодится.
И, повернувшись к рабочим, сливающим воду с мальками, гневно закричал:
- Ниже! Каду ниже опускайте, пся крев!
Размеренно проходили дни, недели. Прошло два месяца. Перед закатом, когда батраки готовились расходиться, перед паном снова стоял управляющий:
- Пан, я должен вам сказать про Марию.
- Какую еще Марию?
- Вашу новую экономку. Я же ее привел. Но вот незадача.
- Говори, не тяни!
- Простите, пан. Но она по ночам выходит из флигеля и уходит наверх. Туда где начинается болото. Сядет на камень и сидит, пока светать не начинает. Сам уже неделю слежу за ней. А вчера в полночь приехали двое. Лошадей привязали до морвы (тутовое дерево, шелковица), что на самом верху. А сами пешком подошли к Марии и о чем-то долго и тихо говорили. Потом спорили. Оба черные. То ли цыгане, то ли турки. Луна светила, я видел. Как бы беды не было.
Вечером пан Каетан потушил свечи и уселся в кресло у окна, выходящего на флигель. Все было спокойно. В небольшой комнатушке флигеля горела свеча. Пан смачно зевнул и тряхнул головой, отгоняя сон. В это время свет в окне флигеля погас. Пан Каетан всматривался в темноту.
Темная тень скользнула от дверей флигеля к задней калитке. Пан тихо спустился и вышел во двор. Семенящая к болоту тень уже скрылась в высоком кустарнике. Пан Каетан крался следом, держа наготове пистоль, которым можно было свалить быка.
За крайними кустами пан притаился. На фоне лунного неба чернели три фигуры. Они о чем-то тихо говорили. Один из них пошел вверх по склону, щупая землю длинной палкой. Потом вернулся. Так же тихо поговорив, разошлись. Девушка по тропинке, огибающей сад, направилась в сторону усадьбы.
Стараясь не шуметь, пан побежал напрямик. Когда он поднялся на крыльцо флигеля, увидел Марию, спешившую со странного свидания. Затаившись, пан ждал девушку в крохотных сенях флигеля. Скоро послышались легкие шаги. Не скрипнув, открылась дверь и Мария проскользнула во флигель. На пороге комнаты остановилась. Что-то ее насторожило. Затем подошла к кровати и, не зажигая свечу, Мария стала раздеваться.
Пан, не таясь, вышел из своего укрытия. Девушка обернулась и сдавленно вскрикнула. Рука ее протянулась к столу и схватила какой-то продолговатый предмет. Будучи наготове, пан перехватил ее руку и, вывернув, обезоружил девушку. Оказывается, девушка схватила со стола роговой гребень с длинной ручкой. Пан Каетан усмехнулся и, не выпуская руки, спросил:
- Ты куда ходила? Кто эти люди? Что вы задумали?
Пан Каетан увидел в, отражающих лунный свет, глазах девушки неподдельный ужас. Мария поняла, что за ней следили.
- Нет! Не надо! Ничего плохого! Не могу сказать. - она почти кричала, но крик ее был необычно тихим.
Соломка ослабил хватку. Девушка, вырвав свою руку из могучей ладони пана, метнулась к двери. Пан одним прыжком настиг ее и в бешенстве крикнул:
- Говори! Что вы хотите? Кто ты?
Девушка молча вырывалась. Обезумев от страха, она царапала его шею, потом впилась острыми зубами в предплечье Соломки. Для него этот укус был не сильнее укуса комара. Но рассвирепевший от сопротивления, пан Каетан отбросил экономку от себя. Но уже она, как разозленная дикая кошка, стиснув зубы, не выпускала его руки. Мария упала на кровать, увлекая за собой пана Каетана...
...Крадучись, пан покинул флигель на рассвете. Почти каждую ночь, как только гасла свеча в крохотной комнатушке экономки, пан покидал свою половину и на цыпочках крался к флигелю. Пани Стефания, занятая своими переживаниями и болячками, крепко спала. Помогали опийные капли, выписанные сорокским лекарем. Когда у Марии округлился живот, управляющий обнародовал свои выводы. Из его слов было ясно, что один из приходивших на край болота был любовником экономки.
В одну ночь, пани Стефании, несмотря на принятую изрядную дозу опийных капель, не спалось. Поселившаяся в душе тревога не давала уснуть. Далеко за полночь что-то толкнуло ее с постели. Наспех одевшись, она побежала по коридору к заднему крыльцу. В комнате мужа раздавался мощный храп. Что-то гнало пани к флигелю, в котором, несмотря на поздний час, окно светилось ярче, чем обычно.
Первое, что бросилось в глаза вошедшей пани Стефании, это были две толстые, горящие в подсвечнике, свечи. Мария, лежавшая в постели, при виде пани широко открыла рот в беззвучном крике ужаса. Глаза ее неестественно расширились. Даже сквозь природную смуглость поражала неестественная бледность ее лица. Пани несмело приблизилась. Девушка, испугавшись, ослабевшей рукой сделала отталкивающий жест. Пани Стефания увидела, что девушка буквально плавает в крови.
В это время окровавленный сверток из льняной простыни, лежащий рядом с девушкой зашевелился и запищал. Стефания, ни разу не испытавшая ранее чувства материнства, бросилась к свертку. Лихорадочно развернув, она увидела новорожденную девочку с уже перевязанной пуповиной. Кожа новорожденной была гораздо темнее, чем у матери.
Мария попыталась привстать, но тут же ее голова бессильно опустилась на подушку. Пани, прикрыв новорожденную, бросилась вон из флигеля. Вбежав в дом, она, призывая на помощь, громко закричала. Дверь в конце коридора открылась. Горничная, спавшая в угловой комнате, выбежала в темноту коридора.
- Скорее! Мария умирает! - закричала Стефания и толкнула дверь в спальню мужа. Пан Каетан недовольно повернул голову:
- Что стряслось?
- Мария умирает! - истерично закричала пани Стефания.
Пана Каетана как ветром сдуло с кровати.
- Что с ней?
- Девочку родила...
- Так родила или умирает?
- Родила и умирает. Быстрее!
Пан Каетан босиком побежал к флигелю. Женщины за ним. Вбежав, он бросился к кровати.
- Мария!
Мария открыла глаза и совершенно ясным взором посмотрела в глаза пана.
- Я не Мария. Я Мерием, непокорная. А это Айла, лунный свет. - тихо, но внятно сказала роженица, показывая ослабевшей рукой сначала на дочь, а потом в сторону окна, за которым светила полная луна.
Пан Каетан молча слушал. Взгляд его непроизвольно последовал за рукой Марии.
- В ту самую первую ночь луна светила так же ярко. - совсем некстати пронеслось в голове пана Каетана.
Словно прогоняя от себя неуместные мысли он тряхнул крупной головой. Мария-Мерием продолжала слабеющим голосом:
- Там золото. Много. Не надо трогать. Много крови. Если тронуть, будет еще больше.
Услышав о крови, пан Каетан только сейчас увидел, что Мария тонет в собственной крови. Он беспомощно оглянулся на женщин. Те растерянно молчали. Казалось, что Мария на несколько коротких фраз потратила последние силы. Она бессильно откинула голову и закрыла глаза.
Видно было, что она угасает на глазах. Через пару минут она стала зевать так часто, что, казалось, все вокруг ей наскучило, и она хочет скорее уснуть. Выдохнув, Мария попыталась вдохнуть или зевнуть и застыла с приоткрытым ртом. Ее некогда алые губы побелели.
Пан Каетан стоял, ошеломленный. Казалось, он еще не до конца понял, что произошло. Зато пани Стефания за несколько минут уже успела примерить себя к новой роли. Ее движения обрели уверенность.
Перебрав скудный скарб своей, уже бывшей, экономки, вытащила чистую рубаху, разорвала ее и перепеленала ребенка. Взяв новорожденную, совершенно спокойно лежавшую на ее руках, она бросила взгляд на тело матери. Казалось, что это неподвижное тело уже мешает, еще не оформившимся, лихорадочно снующим в ее голове, мыслям.
Марию похоронили по православному обряду, хотя Соломки были католиками. Девочку кормила грудью рослая молодая женщина из Городища, у которой на день раньше сын, трижды обвитый пуповиной, задохнулся в родах. Кормилице с девочкой отвели самую просторную комнату на солнечной половине пани Стефании.
Девочку решили крестить в католичестве в костеле Могилев-Подольска. И тут встал вопрос об имени.
- Что тебе говорила Мария об именах? - спросила пани Стефания.
Пан Каетан, казалось, потерял свою привычную властность. Пожав плечами, он неуверенно промолвил:
- Айна или Айла? Не помню точно.
- Анна - хорошее имя. - согласно кивнула пани Стефания.
Она уже взяла бразды правления в доме в свои руки. Энергии у нее стало, хоть отбавляй. После рождения девочки в свои сорок лет она стала выглядеть намного моложе и привлекательнее.
Через две недели у кормилицы, в грудях которой молока хватило бы на троих, началась лихорадка. Левая грудь увеличилась вдвое, покраснела. Затем вся левая половина груди и левая рука вздулись, стали багрово-синюшными. Из Могилева привезли единственного в округе лекаря-хирурга Лейзеровича. Врач тут же вскрыл огромный зловонный гнойник. Вставив в рану привезенную марлю, прокипяченную в соленой воде, хирург, дав наставления, уехал.
К вечеру кормилицу вновь трясло в жестокой лихорадке. Ночью она потеряла сознание. К полудню следующего дня кормилицы не стало. За сутки, на панском фаэтоне, в поисках кормилицы управляющий объехал Городище, потом, погнав коней вскачь, направился в Плопы, затем в Цауль. Вернулся безрезультатно.
Горничная, по указанию Стефании, тщательно вымыла вымя одной из коров, надоила молока. Разведя пополам с водой, девочку напоили из бутылки, в горлышко которой вставили свернутый в жгут кусочек льняного полотна.
Насытившись, девочка успокоилась. Но через день из-за резей в животе она кричала уже безостановочно. Стефания забрала Анету, как она теперь называла девочку, в свою спальню. Всю ночь, укачивая ребенка, она не сомкнула глаз. Анета, словно почувствовав, что стало причиной ее болей, отказывалась от коровьего молока. Теперь она беспрестанно кричала еще и от голода.
К утру у Стефании от усталости слипались глаза. От бессонницы подташнивало. Ей казалось, что от погружения в спасительный сон ее удерживают только крики девочки. В полузабытьи и полном изнеможении Стефания присела на кровать. Ей хотелось только одного: чтобы Анета перестала плакать.
Не отдавая отчета своим действиям, Стефания разорвала на груди сорочку и приложила девочку к своей, ни разу не кормившей, груди. Анета жадно схватила сосок. Глубоко поглотив, сжала десенками с неожиданной для ее крошечного ротика силой. Стефания вскрикнула так, как вскрикивала в далекой молодости, когда полный сил Каетан, целуя ее груди и, ставшие твердыми, розовые соски, терял чувство меры и больно и сладко прикусывал их своими молодыми зубами.
Затем тело Стефании охватило расслабление, близкое к небытию. Она совершенно перестала чувствовать свое собственное тело. Необычная, ни разу не испытанная легкость, казалось, приподняла ее высоко-высоко. Отяжелевшие, уставшие за ночь от непривычно долгого ношения живого детского тельца, руки перестали чувствовать вес Анеты.
Теплые волны, неуемно и ритмично зарождающиеся в глубине, то-ли в ногах, то-ли где-то в самом низу живота, усиливались, поднимаясь все выше. Волны захватывали весь живот, заставляли его судорожно сокращаться, вызывая чуть слышный сладкий короткий стон.
Стефания потеряла ощущение реальности. Ей казалось, что она растворилась, плавая в вечности и не желая ее покидать. Усиливающиеся волны достигали груди, перекрывая на миг дыхание. Она почувствовала нарастающую тяжесть в грудях. Два горячих вулкана, казалось, готовы взорвать их, вырываясь наружу.
Голова пани неестественно запрокинулась. Лицо ее на миг исказилось, рот страдальчески приоткрылся. Нескончаемая, казалось вечная сладостная судорога захватила все ее тело, особенно спину. Перекрывающие дыхание конвульсии пронизывали ее снизу доверху и сверху донизу. Стефания ощущала пульсирующие толчки внутри головы, остановившееся было дыхание вновь становилось частым-частым.
Сидя с открытыми глазами, она перестала видеть. Ей стало казаться, что в ушах ее тихими торжественными голосами поют ангелы. Анета продолжала терзать сосок Стефании, вызывая особое, никогда ранее не испытанное ею чувство облегчения, освобождения от чего-то гнетущего, тяжелым грузом лежавшего в ее душе десятилетиями. Непередаваемое, казалось, божественное томление пронизало всё её тело вплоть до кончиков пальцев рук и ног.
- Вот так я готова умереть. - пронеслось в ее голове.
На какие-то мгновения она потеряла сознание.
Очнувшись, пани увидела, что девочка отвалилась от груди. Видимо устала. Стефания, тоже уставшая, хотела только спать. Ей показалось, что руки ее на миг дрогнули, выпуская ее Анету. От страха уронить девочку Стефания прижала ее к себе. Сонливость сняло как рукой.
Она с тревогой посмотрела на личико Анеты и не поверила своим глазам. Из ее соска на щеку ребенка медленными каплями капало молоко. Ее молоко! Анета тихо и удовлетворенно сопела, причмокивая розовыми, слегка набухшими от недавней работы, губками.
Каетану, разделяющему тревогу за здоровье дочери с неустанными заботами по хозяйству, новость о появлении молока Стефания сообщила только вечером. Управляющему было указано прекратить поиски кормилицы.
Необычная новость разнеслась по Сорокской округе. В православных церквях служили молебны о снизошедшей божьей благодати. Женщины из окрестных сел, работающие в имении, при встрече со Стефанией, гуляющей с Анетой на руках, низко кланялись, как поклонялись в церкви иконе пресвятой богородицы.
Пан Каетан, наоборот, еще не отошел от событий той ночи, когда умерла Мария. Он с удивлением, как будто не узнавая, смотрел на свою жену и тут же переводил взгляд на девочку. В отличие от Стефании он никак не мог войти в свою новую роль. День и ночь его мучила неотвязная мысль, что, подарив жизнь дочери, он отнял ее у матери.
Девочка подрастала. Темно-бронзовая, почти шоколадная кожа, отличала ее от всех детей. Отправляясь в Сороки или Тырново, родители ловили на себе и девочке недоуменные взгляды. Подрастающая девочка ничего этого не замечала. Она, казалось, не осознавала, что ее кожа по цвету отличается от кожи других детей.
У девочки были такие же, как у Марии большие миндалевидные глаза. Намечалась такая же небольшая горбинка на носу. Вот только чуть выдающийся подбородок Анны напоминал пани Стефании другой. И уши. Пани Стефания отлично помнила крохотные уши Марии, ее чуть удлиненные мочки, как будто предназначенные для ношения самых изысканных сережек. Более плоские ушные раковины Анны были плотно прижаты, а книзу заканчивались без мочек, как у...
Пани Стефания сначала прогоняла от себя, становившиеся навязчивыми мысли. Женщина давно заметила, что когда она переводит взгляд с лица девочки на мужа, ему становится неуютно. В такой момент пан Каетан невольно отворачивался, а то и вообще, ссутулясь, молча уходил.
Со временем пани Стефания уже не отгоняла от себя мысли о возможном отцовстве Каетана. Наоборот, она начинала воспринимать ситуацию, как предначертание свыше, как божественный промысел. Ей уже хотелось, чтобы действительность была именно такой. Тогда, думала она, все становится на свои места. Девочка растет в родной семье. Мысли о том, что она не родная мать все реже стали приходить ей в голову.
Наоборот, у пани Стефании стало появляться неприятное чувство ревности, когда она видела, что девочка обращается с какой-либо просьбой к отцу, а не к ней или, когда он играет с девочкой больше времени, чем, по ее разумению, должен был играть.
Пани Стефания все чаще вспоминала ночь, когда появилась на свет Анна. Не зря что-то заставило ее тогда не уснуть, покинуть постель именно тогда, когда она это сделала. Она со страхом прогоняла мысли о том, что если бы она опоздала, девочка могла умереть.
Но еще чаще Стефания с каким-то животным удовлетворением благодарила Матку Боску, истово при этом крестясь, стыдливо упрашивая простить ей грехи, что она все же пришла вовремя, а не раньше, когда Марию можно было еще спасти.
Постепенно образ Марии стирался в ее голове как образ матери Анеты. Пани Стефания, помимо желания, преломляла в своих мыслях образ Марии. Роль Марии в ее сознании начинала восприниматься аналогично роли кормилицы или няньки, которые, выполнив свою миссию, должны были покинуть ее семью, не оставив никакого следа в душе ее дочери. В душе дочери единственное место должна занимать она, Стефания, настоящая мать.
Пани Стефания баловала девочку, заказывая для нее сладости у часто ездившего в Сороки и Могилев управляющего. Одевала Анету как маленькую принцессу, заказывая ей платья в Тырново у самой мадам Коган. Когда девочке исполнилось семь лет, пан Соломка привез из Сорок гувернантку, которую рекомендовал ему знакомый сорокский богач Негинэ.
Между тем, когда Анне исполнилось девять лет, в самой пани Стефании что-то надломилось. Ее необычная активность и бурная деятельность, фонтаном бившая через край после рождения Анеты, куда-то исчезли. Стефанией все чаще одолевала апатия, полное безразличие к окружающим, к пану Каетану и подрастающей Анете. Проходя по коридору за чем-нибудь в другую комнату, она внезапно застывала на полпути. Очнувшись, она чаще всего забывала, куда и зачем шла.
Она перестала заказывать платья, которые раньше ворохами привозили ей лучшие портные округи. Обычно очень щепетильная в одежде, пани Стефания могла одеться не по сезону нелепо, выйти без шляпы. Временами ее одолевали сильные головные боли, с трудом проходившие после лошадиных доз морфийных капель.
Общительная, веселая, предупредительная, пани Стефания постепенно становилась угрюмой. Временами апатия сменялась ничем не объяснимой тупой, молчаливой злобностью. Обычно умеренная в еде, Стефания временами обретала волчий аппетит, сменяющийся длительным полным безразличием к пище. Она могла сидеть часами неподвижно, уставившись в одну точку.
Успехи Анеты, быстро схватывающей уроки, ее не радовали. Не радовали ее и коммерческие успехи пана Каетана, заключившего выгодные контракты на поставку вина и скота в Москву и Санкт-Петербург. Предложение пана Каетана пригласить врачей она, любившая в молодости лечиться, восприняла более чем безразлично. И лишь, когда она во время обеда стала ронять взятые в правую руку ложку или нож, когда при ходьбе она стала спотыкаться и подтягивать правую ногу, пан Соломка был обеспокоен по-настоящему.
В Сороках, куда он повез жену, осмотревший ее доктор посоветовал пану Каетану обратиться к тому же Лейзеровичу в Могилев-Подольске. Лейзерович, после тщательного осмотра, уже наедине обратил внимание пана Каетана, на, незаметное ранее, выпячивание левого глаза, который стал косить влево и вниз и предположил опухоль мозга. Диагноз Лейзеровича был приговором.
По возвращении состояние пани Стефании продолжало ухудшаться. Скоро она слегла. Привезенная из Сорок сиделка однажды ночью разбудила пана Каетана. У Стефании началось сильное кровотечение из носа и рта. Через сутки Стефании не стало. Похоронил ее Каетан в родовой усыпальнице Соломок в Боросянах, возведенной недалеко от одной из самых высоких точек водораздела Куболты и Кайнар...
Смерть Стефании подкосила пана Каетана. Он все чаще забирался на курган и, сидя за столиком в беседке, с утра до вечера пил вино и курил свою неизменную трубку. А хозяйственные дела шли из рук вон плохо. За несколько лет подряд недород загнал пана Каетана в большие долги. Взятую в банках ссуду вернуть не сумел. Через суд в счет оплаты долгов банки отобрали большую часть земли.
Часть земли удалось отстоять. Помогли Ржеусские, одолжив деньги и оформив на одного из внуков купчую более, чем на две сотни десятин земли, якобы купленной у Соломки. Поселившийся вскоре в Городище, Анджей дал начало роду Ревуцких.
Единственным утешением Каетана была Анна. За эти годы она превратилась в стройную черноглазую и черноволосую красавицу. Темно-бронзовый цвет ее кожи придавал внешности девушки особую прелесть. К тому же Анна росла неутомимой работницей. Во многом освободила от повседневных забот стареющего пана Каетана, взяв на себя руководство работами в саду и на винограднике. Отдавая распоряжения, сама не брезговала любой работой.
По рассказам деда Михася, Анна от рассвета до заката трудилась наравне с батраками. Обедала и ужинала вместе с работниками за общим длинным столом, крытым камышовым навесом, на северном берегу става неподалеку от подвала. Пан Каетан предпочитал обедать в одиночестве на кургане. Отобедав, закуривал неизменную трубку. Сгорбленный, часами сидел, вглядываясь поверх водной глади озера слабеющими слезящимися глазами.
Анна тем временем запала в душу русоволосому высокому Касиану Гайде, прибывшему в поисках работы из под Винницы. Любовь стала взаимной. Пан Каетан не стал противиться желанию молодых соединить свои судьбы. После свадьбы пан Каетан построил для молодых уютный дом в Боросянах недалеко от родовой усыпальницы Соломок, в самой верхней части села.
Через пару лет пан Каетан, призвав из Могилев-Подольска кзедза и православного священника из Городища по католическому и православному обрядам перезахоронил Марию в родовой усыпальнице рядом с пани Стефанией, оставив себе место посередине. Через несколько лет апоплексический удар соединил пана Каетана с двумя женщинами его жизни.
Прокатилась по Бессарабской земле первая мировая, затем революция, двадцать два года в составе королевской Румынии, за ней вторая мировая война, коллективизация, а затем так называемая перестройка и деколлективизация. Но родовая усыпальница Соломок нерушимо стоит недалеко от самой высокой точки Боросян. Как говорят, ближе к богу. Сейчас там небольшая, но уютная в своей миниатюрности, православная церквушка.
Я знал Анну Соломку-Гайду. В селе ее все звали Ганькой, но за глаза больше называли Гарапкой (Арабкой). Потомки ее, такие же бронзовые, большей частью разъехались. Я был знаком с самым младшим внуком Гарапки, Мирчей Гайдой, сыном Павла - среднего сына Гарапки.
Мирча был старше меня на три года и учился в одном классе с моими двоюродными братьями Тавиком и Борисом. У него было непривычное для наших мест лицо мавританина темно-бронзового цвета, четко очерченные полные губы и, непослушные расческе, цвета вороньего крыла, жесткие волосы. Его речь, звучавшая на "боросянском" языке, воспринималась мной непривычно и со значительной долей внутреннего протеста. Мне, второкласснику, тогда впервые увидевшему Мирчу, казалось, что его речь должна была звучать на другом, непонятном для окружающих, языке.
Дом Гарапки находился по соседству с хатенкой Чижика, сапожника из Боросян, человека удивительной судьбы. Когда отец посылал меня отнести Чижику в ремонт обувь, я часто видел, сидящей на завалинке, совершенно седую длинноволосую старуху с темно-серой, почти черной кожей. Выдающийся вперёд подбородок, короткий с горбинкой нос и, лишенные мочек, ушные раковины. Отличали старуху глаза. Миндалевидной формы, они всегда смотрели, несмотря на возраст, ясно и пронзительно. Образ ее в моем сознании соответствовал тогда образу бабы Яги из страшной сказки.
Умерла Гарапка (Айла, Анна, Аннета, Ганька) в пятьдесят шестом в возрасте восьмидесяти девяти лет. Умерла она за неделю до моего дня рождения, когда мне исполнилось десять лет. О непростой жизни и смерти Гарапки мне тогда впервые коротко рассказала мама.
Тогда мне было невдомек, что совсем рядом со мной присутствовала сама история.
История в лице Гарапки, наследницы османских завоевателей и древнего шляхтецкого рода Соломок.
История в лице Чижика, пережившего кровавую мясорубку войны и репрессий.
С Мирчей при написании книги я общался единственный раз. Судя по его интонациям, он был удивлен, обрадован и несколько растерян моим звонком. По его словам, он уже не надеялся, что кому-то могут понадобиться подробности из жизни давно ушедшей в мир иной Гарапки - его бабушки. Через несколько месяцев я позвонил снова. Ответила жена, Тамара. Срывающимся голосом женщина сказала, что Мирчи больше нет. Сын Мирчи, Александр Гайда в настоящее время живет в Кишиневе. Изредка поздравляет меня с очередным Новым годом.
При написании настоящей главы я часто и подолгу беседовал по телефону со здравствующей на момент написания первой книги семидесятисемилетней Раисой Серафимовной Варварюк, пенсионеркой из Боросян. Она - приемная дочь Аркадия, младшего сына Гарапки. Она-то и рассказала мне многое из жизни бездетной семьи помещиков Соломок, появлении темнокожей девушки-служанки и рождении самой Гарапки. Раиса Серафимовна утверждает, что каплица, по рассказам Гарапки, построена не Боросянами, а гораздо позже, первыми поколениями Соломок и была их родовой усыпальницей. Да и само слово "каплица" - это католическое или лютеранское название часовни, молельни. А все сёла в округе были православными. Единственный костёл в то время был только за Днестром, в Могилёве. То же о каплице и Гарапке в моем далеком детстве говорил и мой дед Михась.
Сейчас большой став на Одае зарос и обмелел. Рыба там практически перевелась. Много лет в большом ставу никто не купается. Даже мытье взрослых в ставу после пыльной крестьянской работы вытеснено благами цивилизации. У многих во дворе летний душ.
Вернувшиеся с заработков гастарбайтеры устанавливают в домах душевые кабинки. Да и слова гастарбайтер мы тогда не знали. По рассказам взрослых, на полях, виноградниках и в садах пана Соломки трудились батраки.
Оригинальный самобытный клуб общения сельской детворы и молодежи в одном из красивейших мест округи заменило сидение в интернете со стрелялками, порносайтами и сомнительными виртуальными знакомствами.
Проехать в те места моего детства на машине проблематично. Основную дорогу разрушил огромный оползень. Большая часть остальных проселков перепахана. Сейчас я могу путешествовать на Одаю только с помощью спутниковой карты.
Увеличиваю изображение до четкого максимума. Взгляд жадно упирается в прямоугольник двора, где стоит наш дом. Там давно живут другие люди. Ворота. Длинная, почти прямая улица. Зная, что родители в поле, я, через шестьдесят с лишним лет, все равно с опаской кидаю взгляд вдоль улицы: до горы и до долины. Вприпрыжку пересекаю бывшее Савчуково подворье и по меже выбегаю на проселок. Сейчас там не пройти. Мой тогдашний путь на Одаю сегодня перекрыт линией отстроенных домов Малиновки, со всех сторон окруженных заборами.
Поле, наперекор времени, я пересекаю наискось извилистой тропкой, которую давно перепахали. Там сейчас узкие полоски частных наделов. Затем трусцой вдоль лесополосы, прикрывающей колхозный виноградник с северо-запада. Пешим шагом я ходить не умел.
И лишь повернув направо к долине, на склоне сдерживаю шаг. Справа редкая, всего лишь в два ряда, высаженная после войны, лесополоса. За ней пологий южный склон колхозного виноградного массива. Походя, подбираю упавшие перезрелые мурели (жардели). Обдуваю размягченные, шафранного оттенка, плоды. Муравьи неохотно покидают лабиринты, прогрызенные в сладкой ароматной мякоти. Ни с чем не сравнимый вкус диких абрикос тех лет остался только в моей памяти.
Выбежав на долину, я мысленно перепрыгиваю высохшую несколько веков назад речку Боросянку. Извилистой узкой тропой поднимаюсь по более крутому противоположному склону. Утоптанная тропинка плотно обжата высокими батогами цикория и, задевающим мои ноги, распластанным седым бодяком. По косогору выбираюсь на дорогу, которую ещё в восьмидесятых сожрал широкий оползень...
Но, глядя на экран ноутбука, чувствую, как мои босые ступни почти до щиколоток погружаются в обволакивающую горячую пыль. Я ощущаю ласку тогдашней мягкой пыли, которая способна измельчиться до состояния нежной серой пудры только коваными копытами лошадей и металлическими ободьями колес под жарким летним солнцем.
Вот и первый став. Мой взгляд движется по низкой плотине и останавливается рядом с двумя ивами, между которыми на гладко срезанном пне застыл в ожидании поклевки Мирча Научак... Уже несколько лет, как нет Мирчи, да и ивы за шестьдесят лет, возможно, выросли другие. Миную второй став. В поле зрения выдвигается начало гребли большого става, по которой с пучком крапивы, навязанным на длинный орешниковый прут, вышагивал грозный Гаргусь.
Двигаюсь вдоль гребли. Справа полусгнившие серые сваи, уложенные полтора - два века назад для защиты плотины от подмыва. У свай вода всегда казалась теплее. Вижу наголо остриженные головы и загорелые плечи мальчишек, густо облепленные мелкими зелеными лепешками ряски. Свою голову я узнаю по оттопыренным ушам. Выжженная солнцем, кожа моих ушных раковин за лето приобретала багрово-коричневую окраску, постоянно шелушилась и казалась испещренной множественными серыми трещинками.
Время от времени в воздух взлетают, вытащенные из щелей между сваями, замшелые раки. Кувыркаясь в воздухе, они шлепаются в дорожную пыль, а то и в траву за узкими колеями дороги. Упав, несколько секунд раки остаются неподвижными. Затем, развернувшись, раки неизменно двигаются в одном направлении - к воде. Если рак упал на спину, он долго перебирает клешнями в воздухе. Зацепившись за комок высохшей грязи или за стебель травинки, рак переворачивается и неизменно берет курс на сваи, за которыми его ждет родная водная стихия.
В конце плотины направо узкая тропка, ведущая к деревянным мосткам. После пересечения вплавь става, сидя на мостках, я отдыхал, свесив ноги в теплую зеленоватую воду. В метрах тридцати строго на восток - остатки того, что было раньше курганом. Только за прошедшие шестьдесят лет высота его уменьшилась более, чем наполовину. С трудом верится, что на широкой площадке его вершины полтора века назад умещалась беседка с круглым столом и шестью резными скамейками.
Если смотреть от плотины на север, взгляд упирается в широкий дверной проём глубокого подвала, в котором когда-то до поздней осени хранились, укрытые толстым слоем соломы, глыбы льда. Выпрыгнувшие из носилок и застрявшие между блоками льда, жирные караси оставались живыми еще много дней.
Из всей, как сейчас принято говорить, инфраструктуры Одаи сохранились три пруда и этот подвал. Большое подземелье, построенное последним из рода Соломок, стоит открытым. Тяжёлые дубовые двери вместе с массивными коробками, которые могли выдержать длительную осаду, исчезли. Кому-то понадобились.
Но даже в многолетнем забвении подвал сохраняет свою былую монументальность. Три зала, выложенные крупным бутовым камнем стены, высокие сводчатые потолки. Только хозяев не видно...
Большой став на спутниковой карте представлен в виде, обрубленного по линии гребли, хвоста гигантского карпа. Одна половина хвоста смотрит на север, где было варварски уничтожено важное свидетельство древней цивилизации, называемое тогда нами турецким цвентаром (погостом, кладбищем).
Другой отросток хвоста продолжается на юго-восток короткой линией болота, заканчивающегося в самом начале северо-западного склона вершины водораздела бывших притоков Куболты, там где белеют несколько камней.