Аннотация: невыносимая романтика, мало возможная в наши дни
Если главного героя зовут "он", это гарантирует только одно, его имя не будет оригинальным ни при каких обстоятельствах. Еще это означает, что в целях избегания чрезмерно частого повторения этого имени в тексте, придется ковыряться с глаголами и прочими частями речи. Однако наличие героя с именем "он" вовсе не предполагает обязательное развитие действия. Так же, как и героизм главного действующего лица. Но почти всегда это означает, что в тексте появится она.
Сергей Малицкий, "Облако"
Ранняя осень в этих краях всегда бывала хороша, а в этом году выдалась и вовсе дивная - с теплым солнышком, ясными до прозрачности утрами, золотой паутиной, летающей по ветру, и тем обиднее было провести эти чудные дни в резиновых сапогах, стоя внаклонку с утра до вечера над разворошенными картофельными рядками. Ежегодная повинность - отбыть месяц на совхозных полях - всегда была ей ненавистна. Руки у нее были маленькие и ловкие для всяких мелких заделий - шитья, вязанья, но к сельскохозяйственному труду с детства испытывала она непреодолимое отвращение. Тупой монотонный труд, въевшаяся под ногти грязь, цыпки... высоко же ценит страна своих студентов - думала она, не высказывая, впрочем, вслух ернических мыслей. В те годы как раз вошла вновь в моду всякая мистика, и мать ее, увлекавшаяся всем модным и необычным, высчитала по сложным таблицам, что дочь ее вполне может питать отвращение к физическому труду, поскольку в прошлых воплощениях натрудилась досыта, будучи рабыней в неизвестных странах, выполнила этот свой долг сполна и теперь во всех следующих жизнях вполне может обойтись трудом умственным. Та же мать, провожая ее из их дома в маленьком городке на очередной курс института с обязательной предварительной "картошкой", напутствовала - ты не одна, запомни, не трать время, пока молода, ищи себе не просто развлечений, и даже не просто мужа - ищи, в первую очередь, отца Леночке... Дело в том, что личная жизнь у героини, несмотря ни на какие таблицы, с самого начала как-то очень не задалась, и к настоящему моменту в картофельной грядке ковырялась, чертыхаясь, девятнацатилетняя незамужняя студентка-третьекурсница, мама полуторогодовалой Леночки. Леночка, конечно, осталась с любящими бабушкой и дедушкой до тех пор, пока незадачливая ее мама не закончит институт, или - как программа максимум - не выйдет, наконец, замуж.
Ездить на картошку после первого курса было в их институте непрестижно, все старались устроиться в стройотряды, уезжавшие или на БАМ, или в богатые рыболовецкие колхозы. Там было весело, к тому же там зарабатывались деньги, так нужные в студенческом хозяйстве. Но в стройотряды ездили на два месяца, а на картошку - только на один, и целый дополнительный месяц можно было провести в тихом родительском доме, водя Леночку кататься на качелях в ближайший парк. И вот теперь целый месяц носи себе тяжелые от налипших комьев грязи сапоги, да мокрые рукавицы.
Разместили их, как водится, в бараке, одиннадцать девочек в комнате, и она выбрала себе кровать на верхнем ярусе, в уголке - там можно было лежать, уперевшись взглядом в стену, если захочется одиночества, и оттуда же, чуть нагнувшись вниз, можно было легко учавствовать в общей беседе. Заняв койку, она быстро раздобыла у завхоза прямоугольный кусок стекла и гвозди, и соорудила себе полочку для мыла с зубной щеткой, прикнопила над полочкой картинку из журнала - и, таким образом, отвоевала себе у хаоса личный уголок, столь необходимый в вынужденном общежитии.
В первый вечер по приезду их не повезли на поле, и она смогла пройтись по небольшому селу, на отшибе которого находился их лагерь, найти необходимые магазин, почту, баню. Баня - деревянная крохотная избушка - была закрыта на увесистый амбарный замок, но словоохотливые дебелые тетки показали, где живет банщик, и сообщили, что, если его очень попросить, то он откроет и истопит даже и в неурочный, не банный, день.
За ужином выяснилось, что сидеть за столом надо только с девочками из своей комнаты, и нельзя опаздывать - иначе останешься голодной. Она проглотила холодные макароны и жидкий чай с кисловатым куском хлеба, вернувшись в барак, забралась на свою верхотуру и расположила на коленках тетрадь в клеенчатом переплете, купленную специально для писем.
"Дорогие Мазер, Фазер и Леночка! (когда-то прочитали они всей семьей роман, где дочь называла родителей мутик и бутик. Младший брат сразу же перенес прозвища в жизнь, а она, в пику ему, сказала, что будет тогда звать родителей на английский манер, и это прижилось, и тот же брат давно уже называл мать не мамой, и не мутиком, а строго - Мазерой. Саму же ее родители звали Старухой - давно, с самого детства). Сегодня первый мой день в Нагибово - как будто специально назвали село, потому что нагибаться придется постоянно. Устроилась хорошо. Писать буду часто, хотя и не обещаю каждый день. Письма, наверное, идти будут долго, потому что почту отвозят по реке, да еще потом до вас пока дойдет из центра. Может, будете получать сразу по нескольку, поэтому ставлю даты - чтобы вы знали, какое надо читать первым. Как у вас дела? Для Леночки рисую картинку с пароходом - скажите ей, что мама на таком пароходике плыла целый день"
И еще одно письмо - молодому человеку, примечательному только тем, что влюбился в нее в первую же неделю после того, как она вышла на занятия после годового академического отпуска, который взяла после рождения дочки. Молодой человек горел желанием стать законным отцом Леночке, и она уже писала о нем домой, но почему-то пока только в шутливых тонах, коверкая фамилию - " Веников" вместо красивого "Винницкий". Письмо вышло необычайно коротким - "Уже соскучилась. Целую" - но, когда она запечатывала его в конверт и выводила аккуратно адрес, то вспоминала растерянное выражение, с которым он тащил к трапу ее сумки, и вполне была уверена, что - да, соскучилась.
"Лагерь, подъем! Подъем!" - раздалось из динамика ровно в семь, как раз посередине интересного сна, который разлетелся сразу на невнятные обрывки. Вставать не хотелось, но уже ходили и стучали в двери палками, да и без завтрака оставаться не хотелось. После чая с кашей пошла умыться - длинный желоб с семью умывальниками находился в самой середине лагеря. Какой-то парень, раздетый до пояса, яростно тер зубы щеткой, сплевывая постоянно . от вида чужих белых плевков, текущих по желобку, ее затошнило, но она все же отерла глаза смоченными пальцами. А командир уже орал в матюгальник про место сбора, на котором надлежало быть через десять минут.
Девчонки высыпались пестрым горохом на краю необъятного поля. Большинство уже разделились на группки - дружба завязывалась быстро. Она знала некоторых девочек, но те уже нашли себе компании. В стороне ото всех стояла очень высокая нескладная девушка с независимым и колючим взглядом. Девушка была немного знакома еще с теплохода - звали ее Аня, она только поступила на первый курс, но по каким-то причинам ее не отправили с остальными абитуриентами, а послали с отрядом из старших курсов. Кто-то еще тогда сказал что-то колкое про ее фигуру, и Аня вспыхнула пятнами, и ответила что-то резкое. Это все вспомнилось внезапно, и было ясно, что, несмотря на независимый вид, чувствует Аня себя очень неуютно.
Знакомство завязалось просто - Аня, напоминавшая испуганного ежика, явно не ожидала предложений дружбы, и после первой же улыбки расцвела, потянулась навстречу и не отходила уже ни на шаг. Через час было известно, что из их семьи лет десять назад ушел отец, что мать надрывается, работая и ухаживая за парализованной бабушкой, и что Аня презирает парней, потому что их только и интересует, что большой бюст и смазливая мордашка, а если нет ни того, ни другого, то ты уже и не человек. Вместе с тем девушка была неглупа, искренна и смешлива, и виделось ясно, что работать с ней в паре будет нескучно и приятно.
К вечеру ломило с непривычки спину и ноги. Хотелось есть, и макароны за ужином показались даже вкусными. Она рассеянно слушала болтовню девочек за столом, раздумывая, как же организовать мытье волос - волосы у нее были длинные, ниже лопаток, и довольно красивые, но салились быстро, так что мыть их надо было не реже, чем раз в два дня, и сегодня это уже было просто необходимо. Занятая этими мыслями, машинально поймала на себе чей-то взгляд, опустила глаза к тарелке, подняла вновь - с другого края столовой смотрел на нее неотрывно темноволосый молодой человек, довольно обычный, так, ничего особенного, смотрел без улыбки, очень внимательно. Она заставила себя уткнуть взгляд в стол до конца ужина, окончив еду, встала из-за стола и в этот самый момент бросила длинный взор (косой, как называла она подобный взор про себя - не прямой, а боковой какой-то, смотришь, вроде, на что-то другое, а видишь то, что надо) через ряды столов и убедилась, что он все еще глядит на нее.
Человек шесть девчонок для похода к банщику удалось собрать довольно быстро. Банщик - крепкий старик с нависшими бровями, с чертовщиной во взгляде, ну будто только сошел с врубелевской картины, ломался недолго, и денег не попросил. "Подглядывать будет" - подумала она, но промолчала - ляпнешь такое, и девчонки разбегутся, и что тогда? Одна мыться не пойдешь - страшно. Волосы же непременно надо мыть раз в два дня, а горячей воды взять в лагере негде.
Через полчаса баня заполнилась паром, от которого начало чесаться потное тело. Неужели местные моются только раз в неделю? - мелькнула праздная мысль. Перед тем, как мыться, она замочила в шайке грязное белье, с любопытством разглядывая товарок. Аня была еще явно ребенком, с плоской фигурой и крошечными грудками. На "Бабу Маню" - запоздалую студентку лет тридцати, толстую и бесформенную, смотреть не хотелось. Зато Наташка, однокурсница, была чудо как хороша и любоваться на нее из-под опущенных ресниц было чистым наслаждением. Она любила смотреть на красивых людей, неважно, мужчин или женщин, а созерцание прекрасного молодого тела доставляло ей непонятное для нее самой чувственное удовольствие. Затем ей вспомнился банщик, она представила себе его глядящим в щелочку, почувствовала какую-то щекотку в душе, и изогнулась красиво, рисуясь перед возможным зрителем.
Из бани возвращались притихшие, распаренные, в тюрбанах из полотенец. Мимо проходившая группка парней осыпала шутками, но один в группке молчал, это был давешний молодой человек, он опять бросил ей взгляд, и взгляд этот ожег горячим, и она покраснела в темноте, стыдясь своего нелепого тюрбана. Ночью ей снился банщик, с седой бородой, но сильным и молодым телом, он хлестал ее березовым веником, отчего делалось невыразимо приятно.
Зайдя утром на завтрак, она, еще не глядя, почувствовала взгляд, и скокетничала - тоже взглядом, подсмотренным ею как-то в библиотеке у одной девушки - когда ресницы стукаются одна о другую, как смыкающиеся крылья бабочки, и задерживаются полусомкнутыми на секунду, а затем взмывают вверх. Он смотрел на нее прямо и неотрывно, и весь завтрак она то и дело взглядывала на него и неизменно натыкалась на прямой спокойный взгляд. Вечером должны были быть танцы, и весь день она представляла себе, как он пригласит ее, и что скажет, и что она ответит ему. Надо сказать, что при всей своей бушующей чувственности она была до нелепого застенчива с парнями, и никогда не подходила к ним первой.
Танцы были в полутемном помещении клуба, пахнувшем еще свежей стружкой. Динамики ревели, студентки танцевали самозабвенно. Красавица Наталья сидела на скамейке в уголке со своим Вячиком - худощавым долговязым пятикурсником с удивительно добрым и рассеянным выражением лица. Парни слонялись по залу, заигрывали с девушками, выходили курить. Но того, кого она ждала, не было. Она постояла минут двадцать, не танцуя - танцевала она плохо, по чести сказать, затем вдруг увидела его, входящим в зал, встрепенулась, и поняла, что он тоже заметил ее. Но не подошел, и даже не посмотрел, перекинулся парой слов с кем-то и вышел, не глядя на нее. У нее вдруг разболелась голова, испортилось настроение, она почти бегом бросилась в лагерь, к своей койке на верхнем ярусе, зарылась в одеяла и даже не достала своей тетради, хотя с утра собиралась всем написать.
Утром по дороге в столовую она божилась, что не посмотрит даже в его сторону, но посмотрела, конечно, и взгляд его был направлен на нее так же пристально, как и вчера. Она сердилась, и действительно больше не поднимала глаз от тарелки, и, доев, собрала всю свою волю, чтобы выйти из столовой, не глядя на него.
Весь день в поле Аня рассказывала про своего отца - с болью и обидой, про то, что он хорошо устроился в Москве, давно женился и возит сына на море каждый год, а ей не прислал даже письма, даже подарка на шестнадцать лет. Слушала молча и думала - может, хорошо, что так вышло, что Леночка не будет ни знать, ни помнить своего не пожелавшего растить ее отца , а значит, не на кого будет обижаться, какой спрос с того, кто существует только в воображении?
Вечером неожиданно ей принесли письмо - от Веникова. Надо же, как быстро - удивилась она. Веников писал, что не может без нее, скучает безумно, понимает, какой он был дурак, что обижал ее иногда бездумно... Нечего ломаться, подумалось ей, надо выходить за него замуж, и точка. Но думать об этом не хотелось, не хотелось и писать ответ, но все же она пересилила себя и выжала поллиста о тяготах сельской жизни. Было грустно, не хотелось никого видеть, и она не пошла на ужин, купив вместо этого пачку печенья с бутылкой теплой газировки.
Как это получилось? День за днем он продолжал смотреть на нее. В столовой. Проходя мимо. На линейке. Только в поле она не видела его и его взглядов - он работал совсем в другом месте, в хранилище. Сначала она притворялась сама перед собой, что ей наплевать на эти взгляды, мало ли кто смотрит, но очень тщательно причесывалась к завтракам и ужинам, и красила ресницы тушью со слабым запахом розы. Потом поняла, что не может дождаться чтобы увидеть его, что привыкла к его взглядам настолько, что они стали ей необходимы, заметила, что думает о нем чаще и чаще, почти беспрестанно. Кто он? Как его зовут? Она могла спросить у Натальи, та знала всех, а если не знала она, то, наверняка, знал ее Вячик, но что-то мешало подойти и спросить. Более того, девочки постоянно разговаривали о парнях, не было меж ними тайн, все ссоры, все признания в любви выносились вечером на общий суд, она сама рассказала всем давно про Леночку, про Веникова даже, но про тайные переглядывания эти не могла произнести ни слова, язык словно примерзал к небу при одной только мысли о возможности высказаться. Она могла видеть, что он несколько ее старше, года на два или три, и точно знала, что он не с ее курса; Из своих наблюдений заключила, что он не очень общителен, но у него есть два друга; он курит, не встречается ни с одной девушкой, и ни разу не видела она, чтобы он брал письмо из ящика в столовой или же относил свое письмо на почту; заметила, что он всегда чисто выбрит и аккуратен в одежде. Она придумала ему имя - Игорь, и разговаривала с ним в своих мечтаниях перед сном. Мало-по малу он занял все ее мысли, половину времени она раздумывала о том, как бы лишний раз его увидеть, а половину тратила на бесплодные размышления о том, почему он не подходит к ней, подойдет ли когда-нибудь, и что же он чувствует, глядя на нее, и имеют ли эти чувства хоть что-нибудь общее с ее чувствами к нему. Письма от Веникова, приходящие каждый день, она просматривала все с большей досадой - все ей казалось в них не так, скучно и мелко, сама же писать перестала совсем, а после, когда Веников засыпал ее мольбами объяснить, что же происходит, прекратила распечатывать конверты с знакомым мелким почерком вовсе.
Никогда не испытывала она ничего подобного. Более того, она, пожалуй, посмеялась бы раньше над тем, кто сказал бы ей, что она влюбится в нечто бесплотное, во взгляд, в чистую выдумку. Теперь же она полностью была во власти этого болезненного и в то же время сладостного переживания. Вся ее ежедневная деятельность отошла на задний план. Она продолжала есть, мыться, писать письма, отдавая дань необходимости. Но смысл жизни ее как бы передвинулся, сконцентрировался на молчаливом темноволосом юноше с плавными движениями и чуть покачивающейся походкой. Весь день был теперь лишь предчувствием встречи, а моменты, когда она могла увидеть своего героя и впиться в него глазами приносили ей жаркое лихорадочное счастье.
Единственным человеком, кто догадывался о происходящем, была Аня - она привязалась к подруге намертво, с преданностью всей своей прямой и колючей души. Аня не одобряла состояния подруги, она была уверена, что та заслуживает всего хорошего, что только есть на свете, и что вовсе не пристало такой девушке вздыхать печально целыми днями о черт-знает-ком.
Тем временем карофельная страда подходила к концу, все большее количество полей лежало пустыми, обнажив под солнцем свое вывороченное нутро. Начались заморозки, и по утрам в умывальнике блестела корочка льда. Ее, столь не любившую обычно тупой и монотонный труд, пугала необходимость скорого отъезда, она не могла представить себе, как вернется к своей обычной городской жизни и не сможет больше видеть своего героя - мысль об этом казалась ей непереносима.
В тот день работали на дальнем поле, одном из последних. Командиры поторапливали - им до смерти надоела эта сельская жизнь без душа и удобной постели. Решили приостановить все остальные работы и бросить все силы на уборку.
Было послеобеденное время, счастливый промежуток телесного покоя. Физическая работа на свежем воздухе будила недюжинный аппетит, и капризные в обычное время в еде девочки сметали немудреное варево, которое привозили на поле в котлах, выпрашивали добавки и прятали в карманы куски хлеба. Все они прибавили в весе, молнии на свободных прежде штанах застегивались к концу смены с трудом, и тем не менее мысли об обильной и вкусной еде постоянно мучили студенток. Разговоры о еде велись постоянно, и сводились к перечислению разнообразных блюд, в основном жареных и жирных - мечтали о горке румяных оладушек под шапкой сметаны, о картошке с хрустящей корочкой, о маминых баклажанах, пропитанных маслом... миска щей и слипшегося риса на второе гасили на время аппетит и позволяли забыть о кулинарных изысках.
Она копошилась в рядке, разворошенном картофелекопалкой. Бледно-желтые клубни падали со стуком в ведро. Никто не мешал ее мыслям - Аня понесла полное ведро к ближайшему мешку и застряла где-то по дороге. Внезапно что-то заставило ее поднять голову - и она застыла с бьющимся по-сумасшедшему сердцем. От дальнего края поля двигались по направлению к ней три фигуры, и одна из них так знакомо покачивалась при ходьбе...
Они приближались, и уже можно было различить кепку на его голове, и пуговицы на куртке. Он сказал что-то товарищам, и те остались впереди, на рядке, где работала Наталья с хорошенькой Ниночкой, и сразу послышались оттуда смех и визг. Он же продолжал идти по направлению к ней, и по мере его приближения сердце ее стучало все сильнее, и жар разгорался в висках.
Он остановился прямо перед ней.
-Не возражаешь, если я с тобой поработаю?
Она кивнула - нет, не возражает. Сказала что-то незначащее, он ответил. Затем, сделав паузу, произнес:
- Меня зовут Андрей, между прочим.
Андрей... Конечно, Андрей, и почему она выдумала такую глупость, как Игорь? Она назвала свое имя, и он повторил его несколько раз, на разные лады, с ласковыми окончаниями. Поговорили еще о чем-то, она не могла потом вспомнить, о чем, и не знала, сколько времени длилась беседа - два часа или пятнадцать минут - время утратило свои обычные свойства и превратилось в тягучую субстанцию, текущую вокруг очень медленно и почти ощутимо.
Потом он сказал, что собирается сбежать с поля, у него есть что-то более интересное, что он собирается делать с товарищами, и спросил, сможет ли увидеть ее вечером, в девять часов, у забора за лагерем - и она согласилась, конечно.
День прошел как в тумане. На ужин она не пошла - есть внезапно расхотелось, но сходила незапланированно в баню, и попросила у Натальи ее французских духов. Время так и не вернулось в свое нормальное состояние и тянулось резиной. Наконец, когда стрелка добралась до девяти, она собрала все силы и заставила себя опоздать хотя бы на четыре минуты.
Они не разговаривали почти. Он не был ни груб, ни дерзок, и не распускал рук, но она, при всем своем небольшом, но основательном опыте, даже не могла себе представить, что так сладки и томительны могут быть поцелуи. Все, о чем она могла спросить его - почему он так пристально смотрел на нее, и он ответил - потому что она с самого начала понравилась ему. Тогда она спросила - почему же не подошел раньше - но он не ответил, а лишь улыбнулся и крепче обнял ее.
Разошлись в два, и крались по лагерю тихонько, чтобы не попасться на глаза дежурным, потому что попавшиеся парочки выставляли ктром на линейке и стыдили прилюдно. Остаток ночи она не спала, а летала в розовых облаках.
Следующий день тоже тянулся мучительно долго, и с трудом дождалась она вечера. Он встретил ее на том же месте, и, взявшись за руки, они ходили по поселку, а потом забрались в трактор, стоявший на пустыре и почему-то оказавшийся открытым. И вновь целовались, пока не заканчивался воздух, а потом он сказал, что хочет узнать немножко о ней, он так долго ждал - пусть она расскажет о своей жизни.
Ей не пришло в голову соврать, она не видела в том нужды. Она была перед ним как на ладони, готовая раскрыть все и все принять. Но как только она дошла в своем рассказе до Леночки, он помрачнел, и отдалился сразу. На ее встревоженные расспросы - что случилось - он ответил сухо, что ему трудно это принять, что он не был готов к тому, что у нее есть ребенок. Она не поняла - чем может помешать ребенок, такое светлое существо, как Леночка, но он сказал, что может, что ему трудно объяснить, и что лучше для всех, если он уйдет сейчас. И он ушел, почти оттолкнув ее.
Следующие два дня она не жила. Он не смотрел на нее больше, и в столовой начал садиться спиной к ней. А затем сбор картошки был закончен, и на линейке объявили, кто каким теплоходом будет возвращаться в город. Тогда она и узнала его фамилию - Шлыков.
Веников встречал ее на пристани, к ее досаде - она совсем забыла, что он существует на свете, и сама мысль о том, чтобы заставить себя прикоснуться к нему, была отвратительна. Она накричала на него - что видеть его не может, и какого черта он лезет в ее жизнь, пусть найдет себе кого-нибудь другого - и вскочила в такси, оставив его на тротуаре - растерянного и несчастного.
Она вернулась в свою пустую квартирку, которую снимала у людей, уехавших по контракту на север, и необходимость продолжения обычной жизни тяжким грузом навалилась на нее. Все казалось пустым и бессмысленным, и она занялась обычными делами с бесчувствием робота.
Деканат вывесил списки групп с расписанием занятий, и она без труда нашла Андрея Шлыкова, студента пятого курса, и переписала его расписание в маленькую книжечку. Оказалось, что она вполне может видеть его издали два раза в неделю, когда их лекции будут проходить в смежных залах. Это было, очевидно, бессмысленно, но не видеть его она просто не могла. Особенно теперь, когда ей были известны запах его волос и вкус его поцелуев. Видеть его было необходимо, как воздух, он стал для нее родом наркотика, отлучение от которого казалось подобным смерти.
Веников изредко показывался ей на глаза, бледный и осунувшийся, и она понимала, что сделала ему больно, возможно, так же больно, как сделали ей - но поделать ничего не могла. Мысль о том, чтобы прикоснуться к кому-нибудь, кроме Андрея, вызывала приступ омерзения.
Скоро она заметила, что учеба помогает отвлечься от тоски, и начала учиться особенно тщательно - писала рефераты, долгие часы проводила в библиотеке. Преподаватели начали отличать ее, зачеты сдавались играючи, но она знала при этом, что все это - лишь игра, лекарство от любви. Она видела его мельком в фойе те два раза в неделю, что позволяло расписание, и иногда еще один лишний раз - хотя для этого приходилось пропускать собственную лекцию. Пропускать эту лекцию скоро стало необходимостью, и к концу семестра выяснилось, что она была на ней всего лишь три раза, и завкафедрой, которому она сдавала экзамен, страшно разозлился, просмотрев ее отчет посещаемости, и гонял ее по предмету раза в три дольше положенного, но она отвечала на все вопросы равнодушно и правильно, заслужив пятерку и уважительный взгляд.
Видел ли он ее в те минуты, когда она замирала, как бы просто прихорашиваясь у зеркала в вестибюле? Она стояла там иногда по пятнадцать минут, ожидая его, но откуда ему было это знать - любая девушка, войдя в здание института, останавливалась у зеркала. Наверное, видел - она замечала несколько раз отражение его удивленно поднятых бровей - она не могла позволить себе смотреть на него прямо, только в зеркало - но не реагировал на эти встречи никак. Она прекрасно выглядела в эту зиму - волосы ее блестели, рассыпавшись по плечам, щеки румянились, и однажды, зайдя в вестибюль с мороза, услышала она шепот стоявших в дверях девчонок - "Посмотри, какие у нее огромные глаза". На самом деле глаза у нее не были ни огромными, ни даже просто большими, просто из них кричала любовь и зрачки расширялись в ожидании встречи.
Ближе к каникулам она пошла в деканат, и попросила его адрес. Адрес давать не хотели, но она врала так вдохновенно, так убедительно, что секретарша покачала головой, и, попросив никому об этом не рассказывать, достала с полки личное дело и разрешила переписать с заглавной страницы в книжечку улицу и номер дома. Теперь после занятий она частенько отправлялась на тихую улочку недалеко от центра, и смотрела на окна, на деревья у дома, пьянея от осознания близости к центру своей жизни.
Каникулы приближались. Мама просила побыть подольше, да и сама она соскучилась по дому, по запаху маминых шкафов, по Леночкиным льняным волосикам. Один экзамен ей зачли за блестяще написанный реферат, еще два она сдала досрочно, с самым началом сессии (какие игрушки, эти экзамены, думала она, разве можно сравнить их с болью, живущей в душе) и выиграла, таким образом, почти две недели дополнительных каникул. У мамы она вздохнула спокойно, погрузившись в атмосферу покоя и любви, и боль ее притупилась на месяц за разговорами с родителями и хлопотами вокруг дочки, подросшей и поумневшей сильно со времени прошлых каникул. Прелестное существо была Леночка, и глядя на смеющуюся дочку, который раз задавала она себе неразрешимый вопрос - "Почему?"
Мама опять возобновила свои разговоры о том, что надо замуж, пока не прошли молодость и красота. Она попыталась завести разговор о том, почему ребенок может помешать браку, но мать лишь отмахнулась сердито и заявила, что это все глупости, что настоящий мужчина любит детей лишь постольку, поскольку любит их мать, и разговор этот радости не принес.
Месяц пролетел быстро, и с возвращением в институт вернулся обратно весь груз боли и неразделенной любви. Она дышала, училась, существовала как-то, но жила лишь в краткие моменты ею же подстроенных и совершенно бессмысленных встреч.
Прошел бездарный февраль, и заголубело небо, днем начал подтаивать снег и закапало с крыш. В один из дней, когда их группу гоняли по кругу на физкультуре, совершенно неожиданно она вдруг увидела, что Андрей стоит на балкончике, нависающем над спортзалом и смотрит на нее. Ей стало нехорошо, к счастью, урок - да и весь учебный день - подходил к концу. Он явно ждал ее, хотя она переодевалась медленно, пытаясь унять сердцебиение, и вышла из раздевалки последней.
- Я ничего не могу с собой поделать. Я хочу тебя видеть. Пожалуйста. Я буду ждать тебя в воскресенье, в три часа.
И сказал, где.
Она дошла до своей автобусной остановки. В автобусе встала на задней площадке, прижавшись лицом к стеклу. Прямо в глаза ей било солнце. Солнце. Солнце. Ничего, кроме солнца. Солнечное счастье вытеснило вытеснило все остальные чувства, заполнило все ее существо до кончиков пальцев, до боли. Ей казалось, что еще немного, и сердце ее разорвется, потому что больше счастья вместить уже невозможно. Пришла в голову мысль, что хорошо умереть бы сейчас, в эту самую минуту, потому что ничего лучшего быть уже не может. Ничего и никогда.
Они шли по бульвару и держались за руки. Она не спрашивала ни о чем - ей не хотелось ничего знать. Он показывал ей бронзового льва, на котором сидел в детстве, любимый кинотеатр, они бросали с набережной камни в воду, он обещал научить ее рыбачить, заметил лодку, вмерзшую в лед и удивился - бросить такую хорошую лодку без присмотра. Она любила льва, и набережную, и лодку уже за то только, что на них останавливался его взгляд. Она была переполнена любовью, готовой выплеснуться через край.
Он не говорил о любви. Они посмотрели сентиментальный фильм, и он сказал, что все это глупости - все эти чувства, жизнь должна быть разумна и рациональна. Ей было все равно. Главное - чтобы он был рядом.
Они встречались больше месяца. Он не напрашивался к ней в гости и вообще не пытался выяснить, живет ли она одна. Неожиданно мать его (а он жил с одной только матерью в однокомнатной хрущевке) уехала на неделю в командировку, и он пригласил ее к себе.
Она принесла в сумочке пачку презервативов, но он отбросил их брезгливо и жадно прижал ее к себе.
- Подожди... - пыталась возразить она - А вдруг что-нибудь случится?
- Если что-нибудь случится, и даже если ничего не случится, ты становишься моей женой. Как можно быстрее. - и он вжал ее в разбросанные по дивану подушки.
На следующее утро в институте с утра на слуху мелькало незнакомое название - Чернобыль. Она понимала, что это что-то страшное, ужасное и трагическое, но не могла вникнуть в происходящее. Вся реальность отдалилась и превратилась в ничто. Она жила вне пространства, в мире, который назывался Андрей Шлыков, и в этом мире, кроме Андрея, не было места ничему, даже ее собственному имени.
- Завтра приезжает мать. Вы познакомитесь. У нее дурной характер, не обращай внимания.
- А к моим когда?
- На каникулах.
- Я покажу тебе фотографии. - она носила карточки родителей и Леночки в кошельке, в отдельном кармашке.
- Подожди... - он повертел карточки в руках и недоуменно посмотрел на нее. - У тебя что, правда есть ребенок?
Он наводил о ней справки у своих знакомых, и те, то ли перепутав, то ли решив посмеяться, сказали, что нет никакого ребенка, что она просто подшутила над ним, решила испытать, как делают иногда молоденькие глупые девушки. Сказали зато, что живет она в пригороде, в своей квартире, и, кроме того, она была очень хороша собой.
Она недоуменно вскинула глаза.
-Я же говорила тебе...
- Я думал, ты шутишь.
- Разве этим шутят? И разве это что-то меняет?
- Это меняет все. Пойми, я не врал, когда говорил, что не верю в сантименты. В мои планы не входит воспитывать чужих детей.
Она приехала к нему еще один раз через неделю. Он с трудом пустил ее через порог.
- Я не надолго. Я только хочу попросить... мы были так неосторожны... Я не знаю еще наверняка, но если что-то будет... Говорят, что если кто-то из родственников или знакомых сдаст кровь, то они сделают это под наркозом. Я не делала, но говорят, без наркоза это очень больно.
Он сидел на корточках, не поднимая головы. Дождался, пока она закончит. И произнес коротко -
- Уходи.
Она шла по улице, наполненной тополиным пухом. Пух был везде, его разносил теплый ветер, он набивался в волосы и ноздри. Она шла и медленно понимала значение слова "Чернобыль". Это когда ад. Смерть и пепел, и выжженная земля. Ей казалось, что она идет под солнцем нагая, облепленная тополиным пухом, идет по стеклу и камням. Ей казалось, что она уже умерла, потому что так плохо может быть только в аду. Она шла, и небеса разверзались над ней, вбирая из нее остатки любви, оставляя внутри невыносимую пустоту. Ей казалось, что кто-то сердитый кричит сверху громовым голосом и зовет ее громко, призывая к ответу за что-то, и в ушах ее отдавалось эхом ее собственное имя - "Катя! Катя!"