На улице было сыро и мокрый асфальт вдруг утерял серую монотонность и запестрел вкраплёнными в него разноцветными камушками. Деревья блестели скользкими стволами и привычно вздевали к небу бесполезно голые ветви, так и не взяв в толк за всю свою древесную жизнь, что снега и холодной зимы не бывает в этих краях никогда. Да и как им это понять, подумала я. Их семена, а то и саженцы, привезли Бог весть откуда, со всех концов земли соскучившиеся по родной природе люди. Они такие же эмигранты, как и я, эти деревья, и потому с таким высокомерием посматривают на них не привыкшие обнажаться перед ежегодным страшным зимним судом лохматые пальмы.
Я только что вышла после закончившегося ночного дежурства, и, как обычно после бессонной ночи, тело налилось ватной слабостью и всё происходящее вокруг казалось мало реальным. Руки мои были заняты двумя вместительными сумками - прямиком после дежурства я вознамерилась, ввиду повисшего в воздухе запаха приближающейся войны, поменять противогазы всей семье (а в Израиле, как известно, абсолютно у каждого гражданина, в том числе и у новорожденных младенцев, есть свой личный противогаз). Дежурство моё в реанимации прошло успешно, никто из тяжёлых больных не умер, хотя это не удивительно, когда умирают старые и смертельно больные люди - такое у нас случается часто. Гораздо хуже, когда погибают молодые - как, например, пару дней назад умер двадцатилетний Йосеф, разбившийся в автокатастрофе, и, хотя ко мне это не имело никакого отношения, пришлось ответить на пяток телефонных звонков - запоздало звонили в отделение какие-то очень дальние и потому неосведомлённые родственники и знакомые.
Небритый таксист выслушал адрес - обменный пункт противогазов - с такой мрачностью, как будто ему предстояло отвезти меня туда как минимум, на общественных началах, хотя заплаченые ему пятнадцать шекелей ничуть не отличались от пятнадцати шекелей до любой другой точки нашего небольшого города. Противогазы меняли в подвале большого трёхэтажного торгового центра.
Весь подвал был заставлен стульями, на которых сидели молчаливые люди, у ног каждого - россыпь картонных коробок или огромные сумки, в чьи зубастые прорези выглядывали всё те же стандартные картонные кубы. В дальнем углу копошилась группа солдат. Один из них время от времени выкрикивал успевшим охрипнуть голосом очередной номер, после чего от толпы ожидающих отделялся, размахивая смятой бумажкой с номерком, держатель сумок... Судя по числу на моей бумажке, передо мной было двести человек.
Хотелось есть. У стены слева смуглый молодой человек торговал в своём киоске пиццей и прочей снедью, а со стены киоска милостиво взирал на продавца и всё его печёное великолепие какой-то великий рав, облачённый в белый платочек. Продавая свои пирожки, благочестивый юноша брал их руками, при этом время от времени вытирая указательным пальцем под носом. Покупать у него я ничего не стала.
Сидеть было скучно, кроме того, неудержимо клонило ко сну, и, чтобы встряхнуться, я поднялась на верхние этажи, пройтись меж бесчисленных магазинчиков - то с эксклюзивной одеждой, то с блестящей тайваньской дребеденью. С балкона верхнего этажа просматривался сквозь широкие лестничные пролёты весь торговый центр до самого основания - и мне видно было, как прямо подо мной, далеко внизу, суетятся черноволосые солдатки, сортирующие синие ящички с противогазами для малышей. Там, внизу, было непривычно тихо, молчаливо ожидала своего совершенно непохожая на обычные шумные израильские толпы очередь - очередь за жизнью. Молчали почему-то дети, не перекликались гортанными голосами жизнерадостные обычно толстухи. Такие же понурые и тихие очереди - подумалось мне - стояли, наверное, шестьдесят лет назад в оцеплении немецких овчарок, очереди за смертью.
Напротив от меня был маленький магазинчик, из тех, где любую безделушку можно купить за доллар. Из витрины на меня смотрели ряды аляповатых фаянсовых собак и хрюшек с торчащими прямо из-за ушей ёршиками для унитаза; штук десять бело-голубых резвых дев одинаково запрокидывали головки с одинаково кокетливыми улыбками и безмолвно пялились через стекло белёсыми зенками слепленные по одинаковым матрицам мишки и цыплята. Магазин был закрыт, и посреди прозрачной двери вопиющим диссонансом на фоне разноцветной кричаще-яркой мишуры смотрелось строгое чёрно-белое объявление в траурной рамочке: скорбящие семьи приглашали близких на похороны Йосефа Коэна, безвременно ушедшего в возрасте двадцати лет. Так вот кем он был, этот несчастный Йосеф, этот бесшабашный лихой водила - торговал нелепыми собачками по четыре шекеля за штуку и жёлтыми клоунами, держащими синие зонтики... Двухлетний ребёнок, отпущенный мамашей на волю из коляски, упёрся ладошками в витрину и, открыв рот и запрокинув кудрявую головёнку, пустил слюну, засмотрелся с восторгом на штампованные сокровища семейства Коэн...
Я спустилась вниз. Передо мной оставалось сто девяносто восемь человек. Посмотрев ещё мину пять на очередь и подхватив свои просроченные противогазы под мышку, тихим-тихим шагом поплелась я домой, где ждала меня затенённая комната и разбросанные по кровати мягкие подушки.