Из дошкольного детства он хорошо запомнил дощатый пол в доме, выкрашенный в тёмно-зелёный цвет. В июльские дни, когда градусник, забытый на буфете, начинал вдруг сердито блестеть пульсирующей серебристой полоской, которая упрямо лезла вверх и намеряла окружающему пространству температуру, почти не совместимую с жизнью, мать его, подоткнув цветастый подол сарафана, выливала на этот пол с размаху пару вёдер воды и потом блаженно плюхала крепкими босыми ногами по растекающемуся холодку.
Впоследствии, живя в других домах, он долго удивлялся тому, что соседи немедленно реагируют на любой нечаянно расплёсканный ковш воды - ведь весь накопленный им за недлинную жизнь опыт говорил о том, что пол для воды должен быть абсолютно непроницаем.
Вверх от пола шли стены, на которых где-то в вышине таились недосягаемые выключатели. Можно было взять стул, на него положить толстую коричневую дедушкину книгу, и тогда, встав с этой высоты на цыпочки, дотянуться до выключателя, но дедушка сердился и предпочитал приходить на зов и включать свет сам, лишь бы не трогали его книгу.
Самым интересным местом в доме был балкон. Путь к нему преграждала дверь - опасная, кусающаяся острыми краешками облупившейся краски и торчащими щепочками - а ну-ка занозку, получи! Пол за дверью был каменный и гладкий, горячий от солнца, с большой выемкой в углу, где оставалась на какое-то время вода после коротких летних дождей. Чёрный металл балконной решётки весь в дырках или погнут - мальчик долго удивлялся, что за великан смог дотянуться до их этажа и согнуть толстенные прутья, но бабушка объяснила, что это не великан, а война, когда враги стреляли по дому из своих винтовок и пулемётов. После этого он очень зауважал дом - тот был ранен на войне, и гладил иногда искорёженную решётку ладошкой, уговаривая не плакать и обещая, что всё пройдёт. Под балконом проходил тротуар, а за ним - высокое дерево, верхушка как раз вровень с решёткой. Иногда он с замиранием сердца думал, что если вдруг - вдруг - случайно упадёт вниз, то дерево, наверное, удержит его своими ветвями.
Даже через тридцать лет ему будет сниться иногда - он падает с балкона, и дерево пружинит под ним спасительными ветками. Утром и вечером под балконом мелькали макушки прохожих, но к полудню становилось пусто, и тогда можно было крошить вниз кусочек булки, отведать которой слетались голуби, жившие на крыше соседнего дома. Сначала крошки замечал кто-нибудь один, и перелетал поближе, на столб, откуда разглядывал круглым глазом, изгибая в разные стороны шею - действительно крошки ли? - а потом планировал медленно вниз, и, заметив это, спускалась за первым ещё парочка, а затем уже, шумя крыльями и толкаясь, срывалась вся стая. И мальчик чувствовал себя значительным - ещё бы, он кормит столько птиц, и они, наверное, все благодарны ему!
Он по часу мог стоять и крошить кусочки хлеба, наблюдая за толкотнёй шумных голубей, слушая их воркующий клёкот. Особенно нравилась ему одна бело-коричневая птица со смешными мохнатыми ногами. Потом приходила бабушка, и всё заканчивалось...
А к школе родители увезли его к себе на север, туда, где восемь месяцев лежит снег, и нет ни голубей, ни воробьёв. Нет, он. конечно, не страдал нисколько от этого, и жизнь его, как жизнь всякого ребёнка, была полнокровна и насыщена событиями. Однако, через десять лет, поехав поступать в институт в более южный город, он, выросший тем временем в долговязого юношу с развязными усиками, сам удивился тому, как дрогнуло сентиментально сердце при виде сизой с жёлтым глазом голубки, усевшейся на подоконнике общежития. И сами собой сложились строчки ( он грешил по юности стихами):
Это было - послушай - не вспомнить -
Впрочем, было ли? Так далеко -
В синем небе белые голуби
Кружат стаей легко-легко...
А потом... потом была первая весна вне родительского дома, и первая любовь, и, бережно держа в руке ладошку любимой, он задыхался от нежности, переступая через блестящие на солнце лужицы и ручейки. На тротуарах пыжились голуби - у них тоже была пора любви, и взъерошенные самцы выясняли отношения перед притворно спокойными голубками. Боже, как он им симпатизировал - уж он-то теперь понимал, что такое любовь!
А после родилась дочка, и начала ходить и лопотать что-то на смешном детском языке, и, натянув на неё великоватое, подаренное соседями пальтишко, он выносил её на площадь, ставил рядом с собой и начинал крошить заранее припасённый кусочек хлеба. Слетались голуби, девочка, неуклюже переступая ножками в ботиках, бросалась прямо в средину стаи, птицы вспархивали и вновь садились к еде, а ему казалось, что это он снова стоит на балконе бабушкиного дома...
Годы летели, жизнь шла, много чего вместилось в неё, и плохого, и хорошего, в пятьдесят же, к добру ли, к худу ли, он оказался с семьёй на земле обетованной. Пошли до боли знакомые всем приезжим хлопоты - язык, никак не укладывающийся в густо поседевшей голове, съёмное жильё в доме с протекающими трубами, дети, мотающиеся по стране в поисках работы. Голубей здесь было в избытке, и никто их не любил за настырность, шум, а главное - невыносимую грязь. Но ему как-то было уже не до голубей, и он их просто перестал замечать.
Однажды по-осени жена прихворнула, и он вышел один в магазин и аптеку, чувствуя себя как-то неуютно - она гораздо бойчее объяснялась с продавцами, и обычно умела втолковать им, что нужно, он же предвидел проблемы и заранее нервничал, складывая в уме фразы, которые непременно рассыпались перед самым концом. Вдруг что-то привлекло его взгляд на обочине - подошёл - в куче листьев лежала голубка, неподвижная, с окровавленным крылом, но глаза ещё не подёрнулись плёночкой, в них ещё теплился оранжевый огонёк. Рядом, за углом, была клиника ветеринара, и он, не думая, схватил тельце несчастной птицы и бросился туда, путая и придумывая слова, так, словно в спасении голубки и заключался смысл всей его предыдущей жизни...
На следующий день господин Вилер рассказывал сослуживцу:
- Представляешь, я привожу свою собаку на прививку к доктору Береро, собака нервничает, боится, и вдруг какой-то сумасшедший врывается с дохлым голубем в руках и начинает кричать на смеси русского с ивритом - "Спасите! Спасите!"
- Голубя? - удивился сослуживец.
- Ну да, представляешь! А доктор Береро очень добросовестный, он начал оживлять эту падаль, безуспешно, конечно, он наполовину сгнил уже. И это сумасшедший просто рыдал, когда эту грязь выбросили на помойку. А мой сын потом - тут глаза Вилера увлажнились, как всегда, когда он упоминал о единственном сыне - мой сын потом говорит: "Наверное, он очень одинок, этот человек, если так убивается над мёртвым голубем". Представляешь, двенадцать лет парню?