От вискаря плохо пахнет в носоглотке, но это ненадолго, только после первых нескольких глотков. Свет от желтой лампы дробится на лучики в теплой слезе. Некоторые говорят, что виски пахнет клопами. Врут, конечно, клопов они просто не нюхали. Клопы - это давно, это из детства, когда спишь с матерью на одной кровати, и ночью просыпаешься вдруг - и ночь остро пахнет потом - от материного белого тела - и клопами, которые как черные бусины рассыпаны по плоти и по сбившимся простыням, и ты начинаешь их давить, яростно, но тихо, чтобы не разбудить мать, и, раздавленные, они пахнут еще сильнее, пот и клопы, клопы и пот, о, этот коктейль бедности и коммуналки, его не спутаешь ни с чем.
Так вот, клопами пахнут исключительно клопы, и более ничто в мире так отвратительно пахнуть не может, тем более, незачем возводить поклеп на такой приятный напиток, как виски.
Слеза, наконец, набухает, и плюхается на нос. Эх, нос мой, нос, ты зачем так сильно рос, ты годишься в волнорезы для моих соленых слез. А слезы, собственно, просто так, безо всякого особого повода, просто за упокой собственной угробленной жизни. Томик Блока открыт на любимой странице - "Ночь - как ночь, и улица пустынна. Так всегда! Для кого же ты была невинна и горда?"
Действительно, для кого? Так невинна? Вот для этого козла? Чтобы ему провалиться в самый клопиный клоповник в мире!
На этой мысли Ленка роняет голову на руки и начинает тоненько подвывать, как Каштанка, потерявшаяся в подворотне.
Бездны жалости к себе разверстываются все шире и шире, жизнь кончена, давно и бесповоротно, и непонятно, на хрена было вообще выбираться из клоповника, а пусть бы они и вовсе зажрали в детстве, а пусть бы и мать заспала, какая, к черту, разница, все лучше, чем такая жизнь.
Ленка даже и не сразу осознает, что сквозь ее рыдания пробивается какой-то посторонный звук. Стеклянный такой, звонкий.
Наконец, она поднимает голову и перед ее опухшими очами предстает неожиданное зрелище - на краю хрустального стакана с янтарным пойлом сидит - сначала показалось, стрекоза - ан нет, не стрекоза, а девица с зелеными глазами и со стрекозиными крыльями, сидит и стучит изо всех сил по краю стакана остренькими каблуками.
Ленка замолкает и смотрит в удивлении. "Надо же, а я думала, надо гораздо сильнее пить для такого" - приходит в голову мысль.
Девица открывает рот и произносит звонко: "Дура!"
"Ах ты!" - ярится Ленка, и шибает со всей дури по стакану, который летит на пол - и хрясь - разбивается вдребезги, а Ленка воет от боли - край стакана врезался в мякоть пониже мизинчика.
"Дура дурилкина!" - продолжает верещать из-под потолка девица. "Дурища! Дуриссима!"
Ленка остывает, смотрит на руку, на осколки стакана, на девицу. "Ты чего обзываешься?" - спрашивает, наконец.
"А чего ты ревешь белугой? Будто случилось что!"
"Случилось! А то не случилось!" И Ленка скомкано, путаясь во временах и событиях, судорожно пересказывает нахальной девице всю трагедию своей нескладной женской жизни - как она была невинна и горда, как мечтала выбраться из клоповника, в котором прошло ее детство, как выскочила за Николая, только потому, что он ее первый в жизни поцеловал в девятнадцать лет, а до этого на нее и вовсе не смотрел никто, и как теперь, после пяти лет жизни, он бросил ее, как разжеванный окурок, а у нее и раньше никогда не было особенной красоты, а теперь, после супружеской жизни и родов и вовсе обвисли попа и грудь, и щеки в тоскливых веснушках, и очень больно просыпаться ночью и тыкаться по привычке в теплое плечо, а потом понимать, что плеча-то и нет, и больше не будет никогда, и вторая подушка на постели пуста, хотя от нее еще смутно пахнет знакомым запахом волос, сколько ни меняй наволочки.
Ленка заканчивает тираду и взглядывает на девицу, которая устроилась теперь на кромке абажура. Та демонстративно зевает. "Все, что ли?" - хоть бы интерес выказала для приличия. Стерва, определяет Ленка. "И вся трагедь?"
Ленка не знает, что сказать. Конечно, вся трагедь. А что же, если не трагедь? Молодость кончена, любовь обманута, денег ни шиша, и впереди маячит точно такой же клоповник, от которого хотелось бежать в свое время хоть на самый край света.
Девица кругами спускается с абажура и трепещет крылышками прямо перед Ленкиными глазами.
"Понимаешь", - говорит она медленно, - "Это все такие глупости. Ты же Звезда".
Ленка не понимает. Какая звезда, что за звезда, цирка, что ли? Цирк уехал, клоуны остались?
Нет, объясняет девица, просто звезда. Которая светит. И даже греет, если подойти поближе.
Ну и что, недоумевает Ленка. Даже если звезда. И что от этого? Николай, что ли, вернется, если ему это объяснить?
Нет, со вздохом объясняет девица. Николай не вернется, даже если ему десять раз это объяснить. Но, во-первых, звезды никогда ничего и никому не объясняют, а, во-вторых, звездам абсолютно безразличны все николаи, случайно пролетающие по орбите. Мало ли что притащат на орбиту из глубин сущего силы тяготения! У николаев свое предназначение, а у звезд свое. Такие вот дела.
После этого Ленка с девицей долго смотрят из окна на звездное небо, и девица травит бойко всякие байки о высшем предназначении и свете далеких звезд.
На следующее утро Ленка просыпается с головной болью и страшной жаждой, и ползет на кухню попить хлорированной водички из тусклого желтого крана. Она знает, что в зеркало в коридоре лучше не смотреть - от увиденного захочется умереть на месте, так что лучше опустить глаза и смотреть под ноги, на пестрый линолеум и собственные тапочки с помпонами.
На кухне взгляд падает на осколки стакана. "Что за...", - начинает Ленка и замолкает. Она смотрит какое-то время на осколки, набычившись, потом жадно пьет, потом сметает кусочки стекла в совок. "Звезда... Пить надо меньше! Ха, звезда!" - бормочет она себе под нос.
Времени уже полвосьмого, и надо будить Сашуню в садик, и на работу, и все, как обычно, и надо спешить, эх, голова-головушка, угораздило же так натрескаться.
Ленка идет к шкафу, но не хватает первую попавшуюся тряпку, как обычно, а долго перебирает то, что висит на вешалках, и, наконец, снимает старенький свитерок, связанный еще бабушкой, царствие небесное, голубой свитерок с темно-синими звездочками на груди.
Она надевает свитер и смотрится-таки в зеркало, но, кажется, не видит ни набухших век, ни кругов под глазами.
"Да, звезда!", - произносит она, наконец, звонко в пространство. "Может быть, звезда клоповника. Но звезда. Причем самая настоящая!"