Арлекин в сбитом набекрень двурогом колпаке бьет короткими очередями из калашникова. Раскрасневшаяся Коломбина передергивает затвор снайперской винтовки. У леди Макбет пляшет в вытянутых руках смит и вессон. Ромео напялил мятую каску и отправился на разведку. Упитанный, как ангелок, Скарамуш истекает то ли кровью, то ли клюквенным соком. Бледная тень отца Гамлета молотит по наступающим из пулемета. Пахнет порохом и пылью кулис, бабахают выстрелы, аккордеон наяривает нечто бодро-маршевое. Что - я пока не придумала. И надо всем этим безобразием полощется, как знамя, изъеденный молью бархат театрального занавеса.
Действие первое
Сцена первая
- Пэк! Да Пэк же! - Лис рявкает так, что картинка, ладно сложившаяся в голове, разлетается на сотню осколков. А я-то старалась, сочиняла.
Резкий выкрик бьет по мозгам.
- Хватит витать в облаках, споткнешься - головку разобьешь, - продолжает издеваться мой напарник. - А она у тебя и так слабенькая.
Лис - самая большая ехидна из всех ехидн - кривит губы, вздергивает бровь, бросает на меня короткий насмешливый взгляд, словно щелчком сбивает с рукава надоевшую букашку. Малолетка, мол, дурында, девочка-чумичка. Что с такой взять? Нет, я знаю, он придуривается, но все равно обидно. Думает, если ему целых семнадцать, то может тех, кто младше, обзывать. Тог выкупил Лис у рыбачьей артели, когда услышал, как он поет. И чуть не прогнал, потому что Лисяра тут же стянул у него из сундука бутылку настоящего дорогущего бренди. И этому позорищу рода человеческого доверили играть Ромео! Куда катится мир! Хотя он, конечно, уже докатился и без нашей помощи.
Лис рыжий, узколицый, скалящийся в хищной улыбке к месту и не к месту. Но, если смотреть объективно, он так, ничего себе. От его обаяния зрители, а особенно зрительницы, просто дуреют. "Ромео и Джульетта" и комедия дель арте[2], где Лис играет Бригеллу, делают для нашей бродячей труппы самые большие сборы.
Мне двенадцать и, хотя я все знаю про систему Станиславского, неплохо метаю ножи и могу подстрелить белку, довольствуюсь пока ролью Пэка, вездесущего эльфа из "Сна в летнюю ночь", и мечтаю сыграть Джульетту. Правда, тогда придется с Лисом целоваться, но, как говорит наш директор и режиссер - тень отца Гамлета, или просто Тог, - искусство требует жертв. Пока же Джульетту играет весьма пожилая двадцатилетняя девица Джули, приблудившаяся к труппе два года назад. По-моему, играет она очень посредственно, но Тог никак не отстранит ее от выступлений. Надеюсь, это он ждет, когда я подрасту.
У недоделанного Ромео содраны костяшки пальцев и синяк на скуле - сцепился с кем-то из местных после последнего выступления. По-моему, из-за девчонки. Тог на него орал, когда увидел, и топал ногами, но этому козлу все нипочем.
Мы с Лисом сегодня вроде как в дозоре, идем параллельно дороге, по которой ползут два наших проржавевших, в облупившейся краске, пикапа, запряженные каждый парой волов. Смотрим по сторонам, не покажется ли кто-нибудь подозрительный. Но здесь, невдалеке от Бостона, места тихие и довольно безопасные. Иначе бы с Лисом отправили не меня, а кого-нибудь постарше и поопытнее.
- Хочешь? -Лис протягивает мне горсть переспелой земляники.
- Не хочу, у тебя руки грязные.
Возвращаю Лису его же насмешливый взгляд, вздернутую бровь и покривившиеся губы. Это я хорошо умею. Лис пожимает плечами.
От земляники отказаться - не велика потеря, гораздо хуже было бы, найди долбаный Ромео банку сгущенки. Впрочем, их уже, наверное, и не осталось ни одной. Железяка говорит, что это хорошо, когда нет сладкого. От сахара портятся зубы, а в нынешнем мире дантисты исчезли, зато в большом количестве развелись зубодеры. У меня пока все зубы на месте, а у Лиса нет одного справа, дырку видно, когда улыбается, только вряд ли этот зуб вырвали. Скорее всего, в драке потерял.
Сцена вторая
Труппа - Железяка в шутку зовет нас артистами погорелого театра: двенадцать человек, четыре вола, два пикапа и пять кур - останавливается на ночь в придорожном "Макдоналдсе". В стекляшке выбиты все окна; электричество, вода и чизбургеры пропали примерно тогда же, когда и девяносто процентов человечества, но зато есть красная крыша над головой - не надо разбивать палатки. Джули с Железякой сварили пшеничный кулеш с подстреленной Скарамушем белкой. Мяса там с гулькин нос, но хотя бы пахнет вкусно. Потом мне пришлось яростно оттирать походный котелок травой и песком. Да еще я, несмотря на фартук, посадила жирное пятно на новые джинсы, в которых щеголяю всего две недели. Отличные штаны, винтаж, еще с тех, со старых времен. Мне удалось сменять их на найденное в развалинах аметистовое ожерелье, и то только потому, что никого больше на них не нашлось с такими длинными ногами и узкими бедрами.
- Дура, - сказала мне Джули. - Тебя разнесет, как булку на дрожжах, когда месячные начнутся, тогда тебе эти штаны только на нос налезут.
Я показала Джули фигу.
Когда возвращаюсь к костру с горящими от мытья посуды ладонями, кто-то сует мне кружку с ромашковым чаем. Тог пустил по кругу флягу с самогоном, я тоже протягиваю руку, но толстый одышливый Скарамуш шлепает меня по пальцам. Тоже родитель нашелся!
Сильно беременная Коломбина - кажется, что она проглотила арбуз - штопает пеструю юбку для завтрашнего выступления. Мужчины чистят ружья, намотав обрывки старой наволочки на шомпола. Тог, то и дело поправляя очки на длинном хрящеватом носу, делает режиссерские пометки в разбухшем от сырости томике шекспировских пьес, и не дай бог кому-нибудь отвлечь его от этого исключительной важности занятия. А я пытаюсь оттереть пятно на джинсах с помощью вонючего самодельного мыла.
- Сколько еще до Бангора? - спрашивает Коломбина, вороша ветки в костре обгоревшим прутом.
Коломбине очень хочется нянчиться с младенцем в сносных условиях. А в Бангоре есть действующая электростанция у плотины и, как следствие, тепло и свет. Железяка с кем-то смогла договориться, и на зиму мы займем настоящее здание театра со сценой, гримеркой, партером и балконом. Под это дело Тог выменял на бутыль спирта и три пузырька амоксициллина старый театральный занавес, в котором, по-моему, моли больше, чем остатков бархата, и трясется над ним, как венецианский купец.
- К ноябрю дойдем, - отзывается леди Макбет, она же Железная леди, она же Железяка, она же сестра Тога.
Это Железяка, а не Тог, несмотря на малый рост и детскую хрупкость, уже который год держит в кулаке нашу разношерстную компанию бродячих комедиантов, бардов и шутов. Железяка не стреляет из винтовки и не метает ножей, но, если вдруг саблезубый тигр встанет у нее на пути и заглянет в глаза - уверена, зверюгу хватит кондрашка, и она тут же упадет замертво от остановки сердца.
К ноябрю - это хорошо, не хочу больше зимовать в промерзшем насквозь бараке, где по утрам мы с Коломбиной, выдыхая пар изо рта, прочерчивали решетку на заиндевевшей стене и резались в крестики-нолики, скребя ногтями по тонкому слою изморози.
Сцена третья
Я сижу в развилке дуба, который сейчас должен изображать балкон старинной виллы. Вместо бального платья на мне джинсы и футболка, а вместо шитых шелком туфелек - разношенные кеды сорокового размера. Я ненавижу свои лапы, но заставить их не расти не в моих силах. Лис стоит в двух шагах, ерошит волосы, улыбается мне весьма паскудно.
- Начали! - Тог лупит ладонью по коленке. - Сосредоточились, ребята!
Но вот сосредоточиться я никак не могу. Потому что не могу представить окаянного Лиса верным и прекрасным Ромео, влюбленным в меня без памяти. Поэтому жую реплики, как корова жвачку:
- Десятка слов не сказано у нас, а как уже знаком мне этот голос.
- Пэк! - сердится Тог. Вскакивает, меряет поляну короткими ножками в лоснящихся на заду штанах. - Да что с тобой сегодня! Где страсть? Где страсть, я тебя спрашиваю? Где изголодавшееся по любви сердце? Где юношеский максимализм, в конце концов? Не поворачивай голову! Забыла уже, что в профиль ты сущая овца? Смотри в зал, на зрителей. Там, впереди, твой любимый, и публика должна это почувствовать! По-чув-ство-вать, убоище!
- Десятка слов не сказано у нас... - снова тяну я.
- О господи! Если уж взяла паузу - так держи. Я же тебя учил! Нет! Нет времени повторять! - вопит Тог. - Идем дальше.
Лис протягивает загребущие ручищи, я спрыгиваю вниз. Ромео прижимает меня к жесткой, как стиральная доска, груди. Зажмурившись, тяну губы к его лицу. Поцелуя не случается.
Тог шипит, булькает и плюется, как кипящий чайник:
- К черту! Все к черту! С этой труппой невозможно работать. Лис, это твоя возлюбленная. Воз-люб-лен-ная, черт побери, а не кусок селедки!
Лис зло плюет себе под ноги:
- Тог, не могу я с малолеткой чмокаться. Чувствую себя последним извращенцем. Ну какая она Джульетта, горе одно. Костлявое притом.
- Пэк не малолетка, - наливается Тог нездоровой краснотой. - Она прежде всего актриса! Ак-три-са! Второй состав. А через год станет первым.
- Тю, - ржет Лис. - Через год эта дылда меня перерастет. Станет тетя-достань-воробушка. Не я ее, а она меня ловить будет. Так что не выйдет из нее Джульетты.
Со всего размаха луплю по наглой физиономии. Обломанные ногти оставляют на Лисовой щеке тонкие кровоточащие царапины. Гордо поворачиваюсь и удаляюсь походкой принцессы:
- Ты ничего не понимаешь! Иди к черту, дурак! И идиот тоже.
Много позже Железяка находит меня за ворохом реквизита в одном из пикапов. Я занята очень важным делом: раздираю на мелкие кусочки шейный платок Офелии. Железяка усаживается рядом, задумывается на секунду: обнимать ли меня за плечи? Решает, что не надо. Правильно решает, между прочим.
- Знаешь, - в никуда говорит леди, - тебе не стать выше Лиса. Он и так не маленький, а мальчишки растут лет до двадцати.
- Мне плевать, - сообщаю.
- Я так и подумала.
Бросаю на Железяку короткий взгляд. Ее лицо совершенно бесстрастно, ни капли насмешки в глазах.
- Держи... - Железяка ставит рядом со мной тарелку с сэндвичем, накрытым салатным листком. - Молодым леди надо хорошо питаться. А платок тебе придется раздобыть новый, причем на свои кровные. В крайнем случае разрешаю стащить, только не попадайся.
Занавес
Интермедия
Пьяненький в стельку Пьеро жонглирует пустыми бутылками из-под пива. Тень отца Гамлета вдохновенно дирижирует оркестром нищих и бездомных, запрудивших мертвый город. Коломбина рожает в пыли, раскинув тощие ноги. Белила и румяна смешались на щеках, и кажется, что ее лицо стекает на мостовую. Леди Макбет принимает младенца-скомороха в кусок театрального занавеса. Хитрый Пэк обходит зрителей, подставляя под скудное подношение - пара патронов, самодельный табак, незрелые яблоки - рогатую шапку с колокольчиками.
Невеселая сцена, но другой пока не придумалось.
Действие второе
Сцена первая
В городе Блэндфорде, на монологе "быть или не быть", какой-то идиот запускает в Гамлета гнилым помидором. Актер тут же выпадает из образа, стоит, растерянный, на сцене и разевает рот, как подавившийся рыбой пеликан. Зрители, не стесняясь, ржут во все горло.
- Эй, - воспользовавшись паузой, выкрикивает метатель томатов, - надоела ваша мутотень. Забацайте что-нибудь этакое, веселое. И так жить тошно, а тут еще вы.
- Веселого! Веселого! - подхватывает толпа.
Наш Гамлет краснеет, бледнеет, зеленеет и удирает за кулисы.
- Веселого! - еще громче ревет толпа.
Свистит. Ухает. Топает ногами.
Тогда на подмостки бодренько взбегает Тог и сообщает, что наша труппа безмерно уважает своих зрителей и вместо "Гамлета" немедленно покажет ве-се-лу-ю комедию с танцами и песнями. Тут он выпускает вперед Скарамуша и Коломбину. Комедия дель арте идет на ура. Скарамуш корчит рожи, Коломбина, несмотря на беременный живот, бойко отстукивает чечетку. Зрители долго и азартно хлопают, кормят нас на ужин вкусным овощным рагу и дают с собой мешок яблок и мешок злосчастных помидоров.
Потом я спрашиваю Тога:
- Зачем мы показываем трагедии, если зрители хотят смеяться, а не плакать?
- Нельзя все время смеяться - живот заболит, - пытается отшутиться Тог.
- А если честно? - не отстаю я.
- Если люди разучатся думать дальше капустной кочерыжки, - непонятно отвечает Тог, - грош нам цена. Я не намерен сдаваться. К тому же сезон помидоров скоро закончится.
- Тогда в ход пойдет картошка, это еще хуже, - вздыхаю я.
После спектакля вижу, как Лис с размалеванными румянами щеками уводит в темноту пролеска молоденькую восторженную зрительницу. Значит, среди ночи будет крик и ругань, и на рассвете Лис отправится в дорогу с подбитым глазом, а Джули с перекошенной от злости физиономией.
Сцена вторая
Мы сидим с Тогом на поваленном дереве и ведем серьезный разговор.
- Тог, ты говоришь, что весь мир - театр.
- Не я, Шекспир.
- Неважно. Важно то, кто режиссер всего этого. Ведь он есть, правда?
- Извини, Пэк. Я в такого режиссера не верю.
Не знаю, какого ответа я ждала, но этот меня совсем не устраивает. Ощущение такое, как будто я только что узнала, что любимому дедушке нет до меня никакого дела.
- Во что же ты веришь?
- Мне кажется, Пэк, учти, только мне: в этом мире каждый пытается быть режиссером. Мы все дирижируем одним и тем же оркестром - кто в лес, кто по дрова. Иногда это кончается хорошо, чаще - плохо. Но если вообще остановимся, тогда все.
- Что все?
- Конец. Термина. Финита.
- И что же делать?
- Просто стараться навести порядок на своей части сцены. Так, как считаешь нужным.
- Я стараюсь, ты стараешься, но ты же видишь, ничего хорошего не выходит!
- Может быть, мы просто плохо стараемся, Пэк?
- Я хорошо стараюсь, только актеры никогда не слушаются, творят, что им заблагорассудится.
- Это ничего. Подрастешь, и все сложится! Только повторяй почаще: "Я верю. Я знаю. Я могу". - Тог жестом фокусника снимает с головы воображаемый цилиндр и достает из него воображаемого зайца.
Я могу? Гм. Хорошо бы.
- Тог, а что если на моем куске сцены нужен по ходу пьесы или снег, или ураган, или поздний вечер, а вместо этого льет дождь или светит солнце?
- Хочешь сделать участниками спектакля основы мироздания и пихать их под ленивую задницу, как актеров? Боюсь, не получится.
Не получится, это я понимаю.
Ну а если очень надо?
Вчера по дороге в Спрингфилд Скарамуш набрел на орешник, по этому поводу Железяка с утра вручила мне корзину с фундуком и список, на что ее лучше всего обменять. Отправила даже без завтрака, я только-только успела захватить с собой холодную печеную картофелину и поплелась на толкучку.
Городок оказался на редкость пыльным, как старый половик, который нерадивая хозяйка не вытряхивала уже лет сто. Воздух пропитался мелкой серой взвесью, которая забивается в нос, скрипит на зубах, оседает на тусклых стеклах окон, одежде, башмаках, листве деревьев. Люди здесь тоже какие-то пыльные, серые, похожие на статистов в спектакле, главная задача которых - маячить на заднем плане.
Думала, что быстро освобожусь, но, как назло, вместо молока, вяленого мяса или хотя бы морковки мне пытаются всучить то моток сгнившей веревки, то порванную простыню, а то и освежеванную кроличью тушку, по которой за милю видно, что она кошачья.
Я стою на жаре уже часа два, обливаясь потом, и собираюсь сваливать с толкучки, когда ко мне подгребает высокий, пухлый, как булка, бородач с кольтом за ремнем. От бородача аппетитно несет пекарней: мукой, дрожжами, подгоревшей хлебной коркой. Я настораживаюсь и стараюсь улыбнуться как можно приветливее - свежая выпечка труппе точно не помешала бы.
- Привет! - Бородач улыбается мне в ответ. - Орехи, значит, предлагаешь.
- Меняю, - поправляю я. - У тебя есть что-нибудь стоящее?
- Как насчет трех буханок белого? С пылу, с жару, еще горячих. А четвертую - за твои красивые глазки. Голодная небось?
- Четыре буханки! - Во мне тут же просыпается отчаянная торгашка. - А пятую за глазки, так уж и быть. Давай!
- Шустрая, - тянет бородач. - Я же не знал, что тебя встречу. Идем со мной в пекарню, там и отдам.
Я сомневаюсь. Мне очень хочется свежей булки, а вот оставаться один на один с незнакомцем - не очень. В конце концов я все же решаю не рисковать и отступаю на пару шагов.
- Ты чего! - волнуется бородач. - Верное же дело! Мой хлеб самый лучший, кого хочешь спроси. Пять буханок дам. Шесть. Семь.
Качаю головой.
- Дура! Не знаешь своей выгоды, - шипит незнакомец, крепко хватает меня за руку и тянет к выходу.
- Эй! Пусти! Пусти, кому говорю! - ору я как можно громче. - Мы так не договаривались.
Бородач и не думает выпускать мою руку, пыхтит, сопит, воняет козлом и еще сильнее сжимает мое бедное запястье. Беспомощно оглядываюсь вокруг. Никто даже не взглянул в нашу сторону. Стоят, равнодушно отвернувшись, мол, мы тут ни при чем. Я собираюсь было повалиться в проклятую пыль и отбиваться ногами, как вдруг между мной и незнакомцем неизвестно откуда возникает Лис. Нежно кладет ладонь бородачу на плечо, усмехается самой своей многообещающей улыбкой:
- Дядя, ты свои выкрутасы брось. Девочка эта моя, так что давай разойдемся. Мирно.
Бородач отступает, вытаскивает из-за ремня револьвер и трясет им перед носом у Лиса.
- Дядя, ты со мной так не шути, я не кто-нибудь, а король Лир!
- Кто? - Глаза у незнакомца разбегаются в разные стороны, точно тараканы из-под метлы.
- Король, - сообщает Лис.
Проследить, как он выхватывает нож, я не успеваю. Просто вижу, что бородач роняет кольт и сгибается, прижав кровоточащую ладонь к груди. Секунда, и Лис тянет меня с толкучки под поросячий визг мерзкого пекаря.
Мы уходим все дальше и дальше, Лис все злится и ругается, спрашивает, где я потеряла свои мозги, а я все думаю: "Лис сказал, что я его девочка. Это, конечно, неправда. Но вдруг чуть-чуть так и есть".
Стойте! Режиссер я или кто?
Я верю. Хотя и не очень...
Я знаю. Знаю точно на все сто.
Я могу... Наверное.
Представляю себе, как Лис в бархатном плаще опускается на одно колено, склоняет голову и проникновенно так говорит:
- Вы, миледи, моя госпожа.
- А вы, милорд...
Закончить фразу я не успеваю. В этой, реальной жизни, совершенно не по правилам Лис отвешивает мне весьма ощутимый подзатыльник.
Сцена третья
Я просыпаюсь оттого, что идет дождь. Он настырно тарабанит по тонким нейлоновым стенкам, требует, чтобы его пустили внутрь. "Обойдешься", - сонно думаю я и высовываю нос из старого, сомнительно пахнущего спальника со сломанной молнией. Джули, которая делит со мной палатку, рядом нет. Полог откинут, на тонкий пластик пола натекла лужа. Я почему-то пугаюсь, что соседке стало плохо, она выбралась наружу и не может вернуться обратно. Вздохнув, вылезаю из палатки в квелый блеклый рассвет.
Джули не плохо, пожалуй, наоборот - очень даже хорошо. Отлично просто.
Они занимаются любовью прямо у меня под носом - Лис и гребаная Джульетта - бесстыдно, как кошки. Одежда беспорядочно разбросана вокруг, тела масляно блестят под струями воды. Сплетение локтей, коленок, мокрых волос. Два дикаря в погоне за наслаждением, которым нет дела ни до кого и ни до чего вокруг.
Вот убила бы! Расстреляла из пулемета, честное слово!
Это надо прекратить! Хватаю с земли голыш и швыряю в Лиса.
- Какого!.. - вопит застигнутый врасплох герой-любовник. - Пэк, ты последняя паскуда! Вали отсюда!
По шее у него, смешиваясь с водой, течет кровь. Джули, ругаясь, вытирает ссадину собственной рубашкой. Беззастенчиво пялюсь на ее грудь.
- Уходи, ненормальная! - злится Джули. - Приличные девочки ни за кем не подглядывают.
- Я неприличная, - сообщаю злорадно. - И никуда не пойду. Сами одевайтесь и уматывайте.
- Ну, погоди, - обещает Лис, прыгая на одной ноге и натягивая трусы. - Я еще до тебя доберусь!
Эту сцену я бы точно поставила по-другому. Только здесь даже не генеральная репетиция уже - премьера идет полным ходом.
Я верю. Я знаю. Я...
Актеры жизнерадостно маршируют прямо по спине растянувшегося в мокрой траве режиссера.
Занавес
Интермедия
Герои в тоске и меланхолии. Гамлет скорбит над отполированным временем черепом, потерявшим в тяжелой борьбе за выживание человечества нижнюю челюсть. Арлекин и Скарамуш только-только пришли в себя после драки за право обладать Коломбиной, и теперь один расстроен тем, что проиграл, а другой - что порвал любимые штаны. Леди Макбет лупит Пэка линейкой по пальцам - тот опять не выучил таблицу умножения. Джульетта столкнула с балкона Ромео - он стянул у девицы Капулетти пару яблок. Нечистый на руку герой-любовник лежит на спине и дрыгает ногами.
Режиссер добился цели: зрители смеются. Кто сквозь слезы, а кто - просто так.
Действие третье
Сцена первая
На полуразрушенный парк аттракционов, заросший травой и обвитый жимолостью, наш караван наткнулся совершенно случайно на въезде в Боксфорд. Парк был из передвижных. Раньше хозяин разбивал такой в одном месте на пару недель, зарабатывал как можно больше денег и увозил свои крутилки и вопилки в другое, по возможности прибыльное место.
Колесо обозрения с проржавевшими насквозь кабинками опасно накренилось, электрические машинки на автодроме покрылись толстым слоем песка и пыли. Когда-то красные и блестящие, как облизанные леденцы, вагончики детской железной дороги валяются как попало вдоль платформы. По периметру замерли траки-тягачи и времянки обслуги с широко распахнутыми дверьми.
Я, не двигаясь, рассматриваю это перемолотое временем великолепие, когда около одной из времянок появляются трое: беззубый дед-во-сто-лет с ввалившимся ртом и перетянутыми веревкой штанами, хилый заморыш лет семи и плешивая обезьянка с бакенбардами и глазами полузадушенной Дездемоны. Дед приветливо улыбается, но при этом довольно уверенно сжимает в руках охотничье ружье. Заморыш держит у груди картонку с нацарапанной углем надписью "Катание на карусели". Надпись удивляет меня даже больше, чем обезьянка. Карусель? Работающая? В этом захолустье?
- Вы даете посидеть на карусельной лошадке? - спрашиваю недоверчиво.
- Нет, все по-честному, - старик ужасно шамкает, слюна летит изо рта во все стороны. - Кататься. Если у вас найдется, чем заплатить.
При этих словах обезьянка протягивает одну руку ковшиком, а другой отчаянно чешется под мышкой. Заморыш роняет к ногам картонку и старательно жестикулирует ладонями, пальцами, лицом. Понимаю, что он немой.
Я поворачиваюсь к Железяке. Она целиком и полностью распоряжается нашими запасами. Леди утвердительно кивает. Откуда-то из-за времянок и тягачей старик приводит покорную гнедую лошадь с торчащими ребрами. Обезьянка тут же запрыгивает ей на шею и вцепляется в редкую свалявшуюся гриву.
- Прошу, господа!
Все это время карусель пряталась посреди парка, за колесом обозрения. Белые в золотых яблоках коники, проткнутые насквозь железными прутами, резная красная карета, ощетинившийся гребнем дракон с обломанным хвостом, морская рыбина, расписанный цветами петух. Пацан уже успел забраться в билетную будку, его расплывшаяся в улыбке физиономия торчит из кассового окошка. Дед впрягает лошадь в хомут на конце деревянной палки, которая тянется от центра карусели.
- Прошу садиться!
И мы рассаживаемся. Я, естественно, запрыгиваю на дракона, крепко сжимаю коленями чешуйчатые бока. Тог церемонно подводит Железяку к карете, а сам устраивается на месте кучера, берет в руки воображаемые вожжи, заламывает набок невидимую шляпу. Скарамуш подтягивает штаны, с опаской обрушивает на коня свой жирный зад. Конь, сжав зубы и кряхтя, проседает под таким весом, но молчит, терпит. Лис подсаживает Джули на спину петуха, а сам пристраивается сзади.
Дед берет лошадь под уздцы, карусель со скрипом, нехотя, трогается с места. Откуда-то сбоку льется тягучая, как патока, заунывная мелодия. Это накручивает ручку шарманки печальная обезьянка. Карусель разгоняется, если зажмурить глаза, то кусты и скамейки вокруг сливаются в сказочный лес, пронизанный солнечными лучами. Дракон поднимается на задние лапы. Кажется, что я вот-вот взлечу над землей.
Под веками плавится золото летнего солнца, обдувает разгоряченное лицо ветер с моря. Ветер, надувающий паруса пиратских галеонов с сокровищами и кораблей Колумба. Построившись клином, улетают на юг карусельные коники, рыба с выпученными глазами и карета с Тогом на облучке.
Вот сейчас, сразу, сию секунду карусель поднимется в воздух на самом деле. Надо только пожелать очень-очень сильно. Надо только почувствовать себя режиссером.
Стискиваю кулаки, ногти до крови впиваются в кожу.
Я верю. Я знаю. Я могу.
Мой карусельный дракон разевает пасть, расправляет крылья, поднимается над дощатым кругом. Теперь - вверх, к вершинам деревьев, к покатым крышам, к небу...
- Эй, Пэк, проснись, а то свалишься! - Насмешливый голос Лиса возвращает меня на землю.
Хочется найти кирпич и впечатать его в наглую физиономию.
Ведь почти получилось же!
Не знаю, чем расплатилась за карусель Железяка, но вид у старика весьма довольный. Смотрю, как он отзывает леди в сторонку и жалостливо просит, размахивая руками:
- Мисс, я вижу, вы хорошие люди - возьмите с собой мальчишку. Не дай бог, что со мной случится - один он не сможет.
Железяка берет старика за руку, говорит твердо, так, что не поспоришь:
- У нас театральная труппа, милейший, а ребенок глухонемой. Мы ничего не можем ему предложить, кроме опасной кочевой жизни, и ничего не получим взамен. Мы даже не сможем с ним разговаривать!
Старик хочет что-то сказать, открывает беззубый рот, дрожит запавшими щеками, но потом машет рукой, разворачивается и шаркает в сторону заморыша, присевшего в тени карусели. Кто-то из наших сунул ему яблоко, и пацан вдохновенно вгрызается в него, то и дело утирая сок с остренького подбородка. Он чем-то похож на Лиса. Наверное, наш Ромео в детстве был такой же улыбчивый, покладистый и недокормленный.
- Уезжаем, - командует Железяка, забираясь в кабину.
Я усаживаюсь сзади в кузов, зажмуриваюсь и затеваю с леди мысленный спор.
Я верю. Наверняка верю!
И знаю!
И могу!
И направляю актеров. Всех. Из погорелого театра тоже!
- Черт с вами со всеми! - Пикап резко тормозит, Железяка распахивает дверь и высовывается наружу.
- Черт с тобой! - кричит она в сгорбленную спину. - Заберем твоего мальчишку по дороге из Портсмута. Специально сделаем круг. Обещаю.
Вот тебе на! Это у меня получилось или леди сама так решила?
Сцена вторая
В качестве задника театральной декорации у нас сегодня вид города Портсмута. Отсюда до Бангора сто восемьдесят миль, если не врет старая, потертая на сгибах карта, затерявшаяся в бардачке одного из наших пикапов вместе со сто лет назад разрядившимся смартфоном, журналом "Плейбой" и целлулоидной, размером с мой мизинец, статуи Свободы с открученной головой.
Рядом с Портсмутом - бывшая база береговой охраны. Мы здесь не в первый раз, и жители рады труппе.
На месте базы довольно большая община, и люди здесь не бедствуют. Ловят рыбу, меняют ее на зерно и кукурузу на соседних фермах. Но основное их богатство - большой арсенал оружия еще со старых времен. У общины несколько отрядов, которые подряжаются охранять караваны, идущие вглубь страны.
Главный в поселении, за глаза его зовут Чубакка, совсем древний, как наша лошадь Звездочка, которую пришлось в конце концов пристрелить. Когда Чубакка говорит, то голова у него нелепо подергивается, а в горле что-то неприятно клокочет и булькает. Чубакка благоволит нам, актерам. Мы ставим то, что хотим, и ни одна собака здесь не посмеет швырнуть на сцену гнилой помидор.
Главная же моя радость в том, что на базе много малышни, и мы, наконец, будем играть разудалую детскую одноактовку про Красную Шапочку и Серого Волка, написанную Тогом. Я в этом спектакле пою, танцую, прижимаю волка к стенке бабушкиным карабином, и тот добровольно, на радость публике, выплевывает слегка пожеванную, но невредимую старушку. Потом волк спрыгивает со сцены и играет с малышней в догонялки. Побеждает в этой кутерьме тот, кто сумеет оторвать волчий хвост. По сюжету никого убивать не будут: на такое безобразие зрители уже и без нас за свои коротенькие жизни насмотрелись.
Старые шелковые занавески в цветочек задернуты - спектакль закончился. С удовольствием срываю красный чепец, скидываю прямо на подмостки шерстяную пелеринку. Несмотря на поздний час, воздух все еще смахивает на горячий суп. Впрочем, я не жалуюсь, бедному Волку в душной шкуре и маске из папье-маше пришлось гораздо хуже. Вытираю потный лоб, тянусь за пластиковой бутылкой с водой.
- Лучше вам уехать, - устало говорит в темноте знакомый дребезжащий голос. - Здесь скоро может стать очень жарко.
"Здесь уже оно самое", - хочу ответить, но тут понимаю, что обращаются вовсе не ко мне.
- Что случилось? - спрашивает Тог, и что-то в его голосе заставляет меня замереть на месте.
- Вы знаете, в поселении большой запас оружия, - отвечает Чубакка. - Есть много желающих его присвоить. Очень нечистоплотных желающих. Обычно удавалось отбиться, все же с одной стороны у нас океан, с другой - река. Но сегодня мне сообщили: против нас объединились три местных банды и они идут сюда. Уверен, мы сможем себя защитить, но это наши проблемы.
- Сожалею, - начинает Тог, но тут из фургона раздается испуганный вскрик Коломбины: - Мокро!
И спокойный, как у мертвяка, голос Железяки:
- Воды отошли. Рожаем.
Тог глубоко вздыхает, долго молчит, прежде чем ответить:
- Боюсь, это уже не только ваши про-бле-мы.
Сцена третья
Железяка говорит, что роды - это всегда не вовремя и всегда не к месту.
Коломбина ничего не говорит, у нее голос пропал от страха, но зато стонет и кричит за троих, громко, страстно и самозабвенно, как умирающая на сцене героиня трагедии. Это из-за нее мое место сейчас не там, где защищают базу добровольцы Чубакки и наши актеры, а в глубоком подвале вместе с женщинами и не рожденными еще детьми в количестве одной штуки. Тог тихо и с нажимом приказал, чтобы я их ох-ра-ня-ла, пока не родится малыш, и даже выдал маленький ругер. А уж если Тог в кои-то веки приказывает таким тоном, то надо подчиняться.
Теперь вот бегаю вверх и вниз по ступенькам, приношу горячую воду, полотенца, свечи и самые свежие новости. Новостей - вагон. Вокруг при свете факелов творятся настоящие Содом и Гоморра, хотя я точно не знаю, что это такое.
- На пулеметную вышку тащат ящики с патронами, - докладываю я Железяке. - На мосту соорудили баррикаду из кусков бетона, автомобильных покрышек и старого школьного автобуса. Группа вооруженных парней в касках и бронежилетах ушла с базы - факт, чтобы напасть на атакующих с тыла. Наших в группе не было. Я встретила Чубакку, он сказал, что все будет хорошо.
- Вот видишь. - Железяка успокаивающе гладит Коломбину по щеке, но по ее лицу видно, что она не очень-то верит Чубакке. Я, впрочем, тоже.
Атака начинается на рассвете, когда у нас с Железякой нервы почти совсем сдали, а Коломбина уже не стонет и не кричит, а воет обреченно и устало, царапая себе руки и шею.
Пулемет на вышке принимается строчить, как припадочный. От взрыва дрожит бетон под ногами и деревянные перекрытия над головой. Пулемет мгновенно затыкается. За воротник сыплется труха напополам со стеклянной крошкой и дохлыми термитами. С трудом подавляю желание забиться в угол и спрятать голову под старые тряпки. Сразу за первым раздается еще пять взрывов. Что у этих бандитов, минометы? Тогда дело плохо. Представляю, что творится там, наверху, и желудок мгновенно спекается в раскаленный кусок угля, скручивая болью внутренности. Как там Лис? Как остальные?
- Все хорошо, - все время повторяет Железяка, а у самой дрожат губы.
Время застывает. Время держит паузу, как талантливый актер. До последнего.
Мир вокруг превращается в огромный грохочущий барабан под палочками сумасшедшего музыканта. Выстрелы, выстрелы, выстрелы, взрывы гранат, топот ног, вопли. Они то откатываются, то становятся ближе. Крошечное окно под потолком завалило снаружи обломками забора, кажется, что мы здесь замурованы заживо. Простыня под Коломбиной намокла от крови, круглый живот колышется в прицеле дрожащих коленок. Похоже, она сейчас концы отдаст!
Если я когда-нибудь попаду в ад, он будет выглядеть именно так.
- Полотенце! Полотенце давай! - Окрик Железяки, словно пощечина, приводит меня в чувство.
Коломбина издает последний, самый отчаянный вопль и замолкает. Подвал заполняет требовательное мяуканье, словно на руках у Железяки вдруг оказался голодный капризный котенок.
Новорожденный крошечный, красный, покрытый слизью. Со сморщенным обезьяньим личиком. Страшненький. Ну вот стоило оно того?
И тут до меня доходит: все, ребенок родился. Значит, я уже не привязана к этому чертовому подвалу.
Выскочу на минутку, мне необходимо увидеть - как оно там. Секунда - и я уже на улице.
Вокруг пусто: все или попрятались, или защищают базу. Пулеметное гнездо на вышке разворочено взрывом. Рядом развалины дома, огонь лениво лижет выкрашенные веселой голубой краской доски. Вот брошенная повозка, покосившаяся, точно на задние лапы присела. Мне под ноги кидается грязная мокрая кошка, похожая на ершик для мытья посуды. Кошка орет как резаная. Отпихиваю ее носком кеда.
Выстрелы раздаются только со стороны баррикады, значит, мне - туда, Лис всегда умудряется оказаться в самом центре заварушки. По дороге огибаю скорчившегося на земле дядьку, он стонет высоким, почти женским голосом. По-моему, ему прострелили ногу, но дядька не из нашего театра, и я не останавливаюсь.
Наступающие превращаются в отступающих: бегут, падают, спотыкаются, опять поднимаются, сталкиваются друг с другом. Это значит, что посланный в обход отряд достиг цели - перенес внимание бандитов на себя.
Серыми сугробами лежат убитые. У баррикады стоит густая вонь жженной резины и еще сладковатый, жирный запах горелой плоти, давно мне знакомый. Ищу глазами своих. Скарамуш склонился над кем-то невидимым, не оборачивается, когда я его окликаю. Только отвечает хрипло, дыша тяжело и со свистом, будто горло у него забито пылью:
- У них был миномет. Я пытался поджечь автобус, чтобы задержать, но канистра с бензином загорелась от взрыва.
Внутри разливается противная ледяная тошнота. Ничего не обошлось. И ничего не будет как раньше. Потому что теперь я вижу.
Мельком бросаю взгляд на Джули. Она лежит лицом вниз, вместо затылка - кровавое месиво. Не хочу застать момент, когда ее перевернут на спину. Я уже видела, как выглядят те, кому в лицо попала пуля сорок пятого калибра.
Рядом лежит Лис. Выстрел в грудь опрокинул его на спину. Покрытые пеплом глаза равнодушно смотрят вверх, на меня.
Я кричу. Как громко я кричу! Громче, чем Коломбина, отпускающая в этот паршивый мир своего ребенка.
Потому что у Лиса равнодушных глаз быть не может, когда он смотрит на меня!
Крик вышибает из легких остатки воздуха, не дает дышать, сгибает пополам. Меня закручивает в гигантском водовороте без начала и конца. Когда кажется, что я вот-вот задохнусь, где-то в глубине, в самой сердцевинке, повинуясь строгому окрику режиссера, реальность со всего размаха врезается в зеркало судьбы. Ломается, искажается, отражается, расколов мои бедные ребра, и немного, самую малость изменившись, возвращается в наш, или уже не совсем наш, мир.
От боли на секунду отключаюсь, а когда открываю глаза, то вижу - где-то там, среди наступающих, утыкается носом в траву наводчик миномета. Скарамуш льет на школьный автобус солярку из канистры. Желтый корпус стремительно вспыхивает, заслоняя бойцов за баррикадой. Джули, пригнувшись за пламенем, перезаряжает карабин. Лис откатывается подальше в сторону, выставляет из-за цементных обломков автомат и бьет в замешкавшихся нападающих короткими очередями, в первый раз на моей памяти не жалея патронов. Пули свистят где-то поверх головы, но я уже ничего не слышу и не вижу ничего, кроме рыжей макушки и пропотевшей на спине рубахи. Сплевываю на выгоревшую траву красную слюну, кидаюсь вперед, валюсь на растрескавшийся асфальт, сжимая в кулаке ругер, тыкаюсь хлюпающим носом в горячий бок.
- Пэк, кретинка! - рычит Лис. - Убирайся. Какого хрена ты здесь делаешь!
- Репетирую свою часть пьесы, - отвечаю шепотом, чтобы никто не услышал. А то ведь меня сочтут за ненормальную, правда?
Я не знаю, что это было, я не знаю, сумею ли такое повторить. Сейчас я лишь одно знаю точно: никого из нашей труппы сейчас не убьют! Потому что я - главный режиссер сегодняшнего дня.
Я верю!
Я знаю!
Я могу!
Занавес
Интермедия
С тихим шорохом поднимается так лелеемый директором труппы бархатный занавес.
На сцене горят свечи. Десятки, сотни свечей. Не поминальных, нет. Тех, которые освещают путь. С них начнется новая жизнь, новая слава. И новая любовь начнется тоже.
Мигающие светляки пламени стекают с подмостков в оркестр, захлестывают партер, бьются прибоем в стены домов, в мраморный парапет, в каменные ступени. Сливаются на прибрежном песке со звездным сиянием океана.
Они тоже спускаются со сцены. Ряд за рядом, сердце к сердцу, рука к руке.