Елисеева Александра : другие произведения.

Снежник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 9.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:

    Они - волки. Они выносливы, хитры и сильны.
    Они презирают людей.
    Живущие в суровом Айсбенге не исключение. Но что, если местные волки заключат сделку с чужаком? И выйдет так, что придется пожить человеку бок о бок со свирепыми зверями, а рядом с ним будет следовать волчица цвета угля.
    А там уж и взаимная ненависть перерастет в иное чувство...
    Книга дописана, редактируется
    ОТЗЫВЫ ПРИВЕТСТВУЮТСЯ!


Волчьи ягоды.

СНЕЖНИК

   Они - волки. Они выносливы, хитры и сильны.
   Они презирают людей.
   Живущие в суровом Айсбенге не исключение. Но что, если местные волки заключат сделку с чужаком?
   И выйдет так, что придется пожить человеку бок о бок со свирепыми зверями, а рядом с ним будет следовать волчица цвета угля.
   А там уж и взаимная ненависть перерастет в иное чувство...
  

1. Великие волки

  
   В ту ночь пришла голубая луна. Нежданная, тревожная. Опалила своим мертвым светом понурые ели, заискрилась в снегах и во льдах. Запахло в воздухе смятением, беспокойством. А она, нежданная гостья, засияла гордо, с отвагой разгоняя мрак.
   Дурная предвестница. Так называли ее...
   - Не боюсь, - сказал он, щурясь, глядя на небо.
   То был старый волк, чье имя уже никто и не вспомнит. С голубыми глазами-льдинками на седой, дрожащей морде и серой шерстью, искрящейся, будто снег. Безымянный. Тот, кто помнил то, что и знать не положено.
   Он, уставший, с тоскою смотрел на луну. Она была яркой, полной, круглой - и не думала растаять, подобно миражу.
   Третий раз он видел ее на своем веку.... И каждый раз приносила она несчастья...
   - Вы верите?.. В предзнаменования? - послышался позади мягкий, хрустящий голос.
   Дарина аккуратно ступала босыми ногами по наледи. На ней было лишь одно простое белое платье. Ткань струилась, подобно туману. Волосы ее, светло-русые, были стянуты по-человечески в косу, и в них змеями вились яркие ленты.
   - Мне ли не верить, дитя. Мне ли не верить...
   Он замолк. Не стоит кликать беду.
   Дарина принесла ему ужин. Дарина... молодая волчица с горячим сердцем, что помнила о старике, которого все предпочли забыть. Милая, добрая Дарина... Пощадят ли тебя те перемены, что придут с голубой луной?..
   Пока старик ел, она сидела рядом, задумчиво теребя косу. Потом прибежали волчата - Алейна и Веслав. Те, что родились еще этой весной, принялись беззаботно играть друг с другом, кувыркаясь в снегу. После, набегавшись, они устали и сели, прижавшись к ногам матери.
   - Матушка, расскажи сказку... - попросила маленькая Алейна.
   - Сказку!.. Сказку!.. - стал канючить Веслав.
   Дарина, уставшая от домашних хлопот, тяжело вздохнула. Каждый вечер она рассказывала своим детям сказки, но те, которые она знала, постепенно подходили к концу.
   - А хотите, я расскажу вам историю? - сказал старик. Много всего он ведал. Но, хотя рассказы его были порой тяжелы, все с замиранием ловили каждое его слово...
   - А там будет любовь? А даану? - восторженно спросила Алейна.
   - А сражения и великие подвиги? - стал просить ее брат.
   Старик хитро улыбнулся:
   - История эта старая... Много всего в ней переплетено.
   Волчата, вместе со своей матерью замерли в ожидании.
   - Говорят, что случилось это давным-давно, задолго до моего рождения и до вашего. Говорят, что тогда Айсбенг не был столь суров и холоден, а на наших равнинах цвели травы, что так любят солнце. Но уже тогда здесь жили великие волки, чья кровь и сейчас льется по нашим жилам. Они, наши предки, все были бравыми воинами. И женщины, и мужчины искусно владели оружием, и не было равным им в бою. И у каждого... у каждого!.. был свой особый живой, названный клинок, коего не было ни у кого в этом мире... Великие волки были защитниками. Они защищали свой мир от тех, кого боятся в ночи... О них складывали легенды, пели песни... Ими восхищались, их боялись...
   Но зависть взыграла в сердце заморского короля. Имя ему было Найвен. В его владениях росли растения - но не цвели они столь прекрасно и не давали таких вкусных плодов; его воины были хороши - но не настолько, как великие волки; а женщины в его стране были красивы, но даже они не казались Найвену такими восхитительными, как северные волчицы. И захотел король покорить Айсбенг, подчинить его своей воле. И совершил он страшное... Обратился Найвен к подземному властелину за помощью, а у того было девять дочерей-валькирий. Пообещал властитель подземного мира, что не пройдет и года, как Айсбенг уже никогда не будет прежним, и отдал в помощь королю свою дочь, Гондукк. Говорят, была она необыкновенно красива: волосы, темные словно ночь, глаза яркие, изумрудно-зеленые, а от блеска от ее доспехов на небе возникало северное сияние... Влюбился в нее король. Но не желала дочь подземного властелина становится тому женою, сердце ее было свободно, как ястреб в небе, и лишь посмеялась она над глупым смертным.
   Началась война. Люди, которых защищали великие волки, обнажили против тех мечи. Лилась кровь... Воины Найвена, наделенные небывалой мощью, не прогибались под тяжестью волчьих клинков, и не страшно было им то мастерство, с которым орудовали айсбенгские воины своими клинками.
   Гибли люди, гибли волки-оборотни... Лишь по полю боя летала на своем крылатом коне Гондукк да, смеясь, подбирала умерших... А души их отправлялись к отцу девы за чертог. С гривы коня ее падала священная роса, а меч озарял тьму ярким сиянием. Была она беззаботна, и не было дела ей до хлопот смертных.
   Люди, наделенные мощью подземного властелина, рушили дома своих недавних защитников, убивали их детей. Всюду были смерть и насилие.
   Несокрушимые воины погибали.
   Не было тогда отдельных стай, все волки были едины. Но был у них свой вожак. Звали ее Хейльден. Это был самый лучший воин из всех волков, не было никого равного ему. Он был мудр, но было больно ему смотреть, как люди, в чьих глазах тьма, рушат все ему дорогое. Не победить волкам было это тьмы. И, позабыв о собственной гордости, Хейльден направился к той, в чьих силах было все изменить...
   Каждый волк не сгибаем, горд и выбирает смерть отступлению. Лишь вожак не может думать о своей гордыни, для него стая дороже собственной шкуры.
   Склонив голову, встал Хейльден пред Гондукк. И в изумрудных глазах ее разгорелся интерес. Она внимательно выслушала его. Для бессмертной валькирии жизнь человека, да и волка, не значила ничего, но отчего-то она согласилась помочь смертному. Причину этому она и сама тогда не знала...
   Война была остановлена. Люди, обезумевшие от мощи, что подарил им подземный властелин, сложили оружие. Гондукк развеяла пелену чар, и увидели воины Найвена, свои руки, что были в волчьей крови. Великих волков не осталось: одни были убиты, другие - решили, что отныне люди сами в силах за себя постоять. Воспользовавшись помощью Гондукк, стая ушла. Отныне не быть более великому волку защитником человеку.
   Найвен победил в сражениях, но выиграл ли он войну? Прекрасный Айсбенг пал жертвой его гордыни. Не увидеть нам более здесь цветущих садов, не послушать чудного пения птиц. Айсбенг умер с уходом великих волков.
   А волку, любому волку, не знать более дружбы с человеком.
  

Глава 1

  
   Искрится, переливается свежий снег. Это Айсбенг. Суровый север, вражеский солнцу. В нем властвуют стужа и холод. Айсбенг - мой дом, выкованный изо льда.
   Негостеприимен он да неприветлив. Ветер колюч, а снег, что трясина, вниз тянет. Бежать в нем непросто, то и дело вязнешь.
   Небо над головой темно, а земля всюду бела. Не знает Айсбенг иных цветов кроме черно-белой палитры. Но зрение мое сумеречно: не различить красок тому, кто был рожден во тьме.
   Во мраке нет иных ориентиров помимо слуха и нюха. Я слышу зов своего брата, и я спешу к нему. Этой ночью нам предстоит охота, пьянящая и изнуряющая.
   Как вдруг... Этот запах. Сначала лишь слегка уловимый, потом усиливающийся. Терпкий и резкий. Отдающий горечью и оставляющий оскомину во рту. Так пахнет только один зверь. Ему не место здесь, в Айсбенге он чужак.
   Человек.
   Шерсть на загривке дыбом встает.
   Первое мое желание - скрыться. Спрятаться от этого ужасного запаха, зарыться носом в свежий снег. Почувствовать холодный привкус его вместо человечьего духа. Убежать от шума, что соседствует рядом с людьми. Не дать человеку оказаться рядом со мной. Бежать! Бежать, что есть мочи. Не позволить им даже понять, что я здесь была.
   Странное дело, что люди эти двинулись на север. Но даже если и так, не задержатся же они тут. Не гостеприимен Айсбенг, не ведает жалости... А ночи холодны, да так холодны, что даже волкам с их шубами сейчас не сладко. Куда там человеку!
   Но вместо того, чтобы бежать в противоположную от чужаков сторону, я делаю крюк. Лапы мои ведут меня к семье. Моя жизнь не так важна, как жизнь моей стаи.
   Я бегу так быстро, как только способна. Завыть и то позволить себе не могу - тут же обнаружат. Приходится переставлять лапы по знакомым тропам. Из густого ельника выбираюсь на старую поляну, где раньше было дневное лежбище.
   И словно оказываюсь в другом мире. Мне в нос сразу же ударяет запах - еще более резкий и сильный, чем раньше. Уши оглушают звуки. Глаза слепят огни.
   Еще одни люди! Да сколько же их?! И что делают здесь? А главное: почему я со своих нюхом заметила их, только столкнувшись нос к носу? Не учуяла ни их терпкого запаха, ни костровой гари?
   - Волк! - кричит один, заметив меня.
   - Как прошел только? - ворчит второй, вставая со шкур. Серебрится клинок его в черноте ночи, горит, что белый огонь.
   - Ха, давненько я мечтал о волчье шкуре!
   Я рычу, когда один из них делает шаг ко мне. Убежать бы, да тяжело поворачиваться спиной к арбалету, что нацелен на меня.
   Но не пустятся же они вдогонку? Я не дичь, на которую охотится человек. Он боится меня. Должен бояться.
   Я позволяю себе развернуться, чтобы пуститься в бег. Делаю пару шагов, как вдруг бок пронзает резкая боль. Но я нахожу в себе силы переставлять лапы. Еще. Еще. Пока не понимаю, что я пала на землю. А снег мягок...
  
   - Сдалась же тебе шкура волчья, Сат. - укоряет его Ильяс. Глаза его, что айвинский песок, светлые, внимательно смотрят во тьму.
   - А ты-то чего за мной пошел? - набычившись, отвечает Саттар, поглаживая рукоятку кенара.
   - Да жаль тебя, дурня. Волки коварны. А мне твоя шея пока что дорога.
   На снегу, что алая лента, лежит кровяной след. Не уйти далеко зверю с такой-то раной. Слышат они рядом протяжный стон.
   - Ильяс!.. - пораженно восклицает Сат, что шел впереди.
   Сначала Ильяс ничего не видит, кроме крови, что вино, пролитой на снег. Потом понимает, что черное рядом - это не проталина, а темные волосы, что разметались по земле. Со снегом, чисто-белым, совсем слилась обнаженная бледная кожа. Но врут глаза ему, врут. Ибо на земле истекает кровью совсем не угольно-черная волчица.
  
   Я слышу хруст снега под их сапогами. Люди. Мерзкие люди. Как ненавижу я вас. Нет зверю врага более подлого. Сама шелохнуться не могу. Хо-лодно. Зубы сводит. Стреляйте! Бейте! Не мучайте больше...
   - Ильяс!.. - говорит один из них.
   А больше... больше я ничего не слышу. Не могу. Не могу держать глаза открытыми.
   Очнувшись, я удивилась. Еще дышу. Живая... Не прибили.
   Меня несут. На руках несут, а не волокут тело по снегу. Силы были бы - вывернулась. Но мне и глаза открывать тяжело: веки тяжелые-тяжелые. А рана в боку огнем горит. Но все равно холодно. В Асйбенге по-другому не может быть.
   Мы снова вернулись в человеческий лагерь. Я понимаю это по запаху гари, что въедается в нос, и по громкому шуму, что соседствует с людьми.
   - Саттар! Ну, хитрец! Пошел за волчицей, притащил бабу.
   Шум смолкает. И сам говорящий, видимо, понял, что произнес. Человек в сердце Айсбенга, что вода в айвинской пустыне: вроде и может найтись, но чаще миражем вдали видится.
   А я теперь понимаю, почему Саттар этот не идет, укутанный в черную жесткую шубу, а бережно держит меня в руках.
   Как глупо попалась...
   И меня снова настигает тьма.
   Потом бред... Веки тяжелые. Вижу лишь тени, снующие всюду. Бок обжигает боль. Она столь сильная, что выгибаюсь дугой. Но держат меня крепко, что и не вырваться. Думаю лишь об одном: лишь бы стая не искала меня. Лишь бы он не искал меня.
   Как только открываю глаза, я вижу лицо. Он не стар и не малый щенок - человеческий возраст определять я не сильна. Глаза у него черные, как небесный свод, и смотрят внимательно, настороженно. Холодно мне от его глаз. Спрятаться хочется.
   И пахнет еще горько-хвойно. По-другому.
   Он протягивает руку к моему лицу, но я дергаюсь, и он убирает ее.
   - Меня зовут Ларре Таррум.
   И ждет. Но я молчу. Еще чего, показать, что я знаю этот жесткий человечий язык. А выговор у него другой, не такой как у людей с Живой полосы.
   Другое дело, почему он думает, будто я знаю его язык.
   Он улыбается. Но от улыбки этой дурно.
   - Имя у тебя есть?
   Я не слушаю его больше. Вернее, пытаюсь. Сама зорко смотрю по сторонам. Мы в шатре. Я такие видела только снаружи: когда торговцы приезжали в Живую полосу. Тогда я пряталась в тени лиственниц и смотрела, как немногочисленные люди, что живут на границе с Кобрином, покупали товары, каких у нас не сыскать.
   Людей в Айсбенге, кроме как в Живой полосе, не найти. На границе теплее, но все равно холоднее, чем в любой стране Эллойи. А севернее и того студенее.
   - Ты уйдешь только, если я тебя отпущу, - говорит Таррум, замечая мой тоскливый взгляд на выход. Голос его тут же меняется. Кажущийся мягким баритон обрастает инеем. - Ешь, - ставит передо мною чашу с какой-то кашей и повторяет, - Ешь. Не отравлено. Или предпочитаешь кусок свежего мяса? Знаешь ли, тут у вас не Лиес: дичи не так много, только волки все попадаются.
   Бросает на меня беглый и последний взгляд, а затем - удаляется. В шатре я остаюсь одна.
   Может иной бы и побрезговал подачкой от человека, но не я. Айсбенгу два слова синонимы, и один из них - голод. К тому же, как выбираться отсюда, еще надо подумать, а не на пустой желудок это делать приятнее.
   Человеческую еду я прежде ела. Когда живешь на крайнем севере, даже вековая вражда покажется зыбкой. Вот и стае приходится, скрипя зубами, выходить на контакт с людьми.
   Обычно на Живую полосу отправляли меня. Не каждому волку дано обретать человечью плоть. Вот только дар это или проклятье не знает никто.
   Менять волчью шкуру мне неприятно. Жила бы я поюжнее, не стала бы точно. Но Айсбенг суров. И эта немилосердность его толкает порою на такие поступки, что от себя самой тошно...
   Когда умирает волк старый и немощный, вся стая вздохнет с облегчением. Лишний кусок отпадет прибылым, больше шансов, что они переживут свою первую зиму.
   Моя стая большая, возможно, даже самая крупная среди всех поселений волков. Иначе в Айсбенге не выжить. У нас и матерых не пара, а куда больше. Обычно такие, как я, живут семьями или небольшими группами: волки не приемлют соперников и не терпят чужаков. Но на севере иные законы.
   Моя стая... Не дать врагам добраться до нее - это все, что я могу сделать.
   Жаль, не могу тут же обернуться волчицею. Если сделаю это сейчас, кровь из раны мигом хлынет и деться я никуда не смогу.
   Кутаюсь в шерстяную накидку. Пахнет овцами, краской и потом женщины, что надевала ее до меня. Шерсть щекочет и царапает голую кожу.
   Мне не нужно откидывать полог шатра, чтобы узнать человека, охраняющего выход. Это Ильяс, что шел по моему следу. А рядом явно сидит охотник Саттар.
   - Не велено... не велено выпускать вас, - неуверенно говорит Ильяс, замечая меня. Он хмурится, смотря на меня, и отчего-то избегает моего взгляда. Лицо у Ильяса обветрено на ветру, и все обросшее светлой щетиной. Проведи я по ней - непременно покраснеет и поцарапается кожа.
   Но он не боится меня. А вот Саттару неуютно побольше него. Запах страха выдает его, и хочется обнажить клыки. Он - слабая жертва.
   - Вам не дали... одежду? - с недоумением произносит Ильяс. Его взгляд задерживается на моей руке, придерживающей накидку, чтобы та не сползла.
   Отвечать я не собираюсь. Вместо этого я смотрю прямо в его светлые глаза, забавляясь и бросая вызов. Боязни он ко мне чувствует, но ему неуютно.
   - Бросай разговоры с ней, Ильяс! Мало ли, что от твари этой ждать можно! - зло бросает мужчина из лагеря. У него курчавые грязные волосы и седые виски. Но под моим взглядом смолкает. Боится меня, а от того и злится. Будто я причина всех его бед.
   В лагере помимо них я вижу еще с дюжину человек. Но их будет куда больше - стоит еще три больших шатра. И люди все вооруженные, а с их орудиями биться собрату моему - задача непростая.
   - Норт, - почтительно говорят они при виде Таррума.
   Ларре их будто не замечает и смотрит лишь на меня. Недобро щурится. И холодно мне, холодно. Не то от присутствия его рядом, не то от ветра нещадного.
   - Разве я велел ее выпускать? - выговаривает страже моей, а затем бросает мужчине с седыми висками, - Смолкни, Тош.
   Ильяс жестами велит мне вернуться. Я подчиняюсь. Не потому что он вправе приказывать мне, а лишь затем, что не время пока что бороться. Не могу я уйти от них, скрыться ночью среди теней и вернуться к семье своей.
   Таррум раздает указания, а затем за мной следует.
   - Поела-таки? - говорит. Удивляет его это или нет, не могу понять. Ларре касается моих волос. Рядом с ним неуютно: хочу дернуться, но он удерживает меня. - Черные. И шерсть твоя черная, если люди мои не слепы. Что делает среди льдов волчица темная, что ночь?
   Я могла бы ответить ему, что нет-нет да рождаются у нас щенки с шерстью, углю подобной, - наследие прошлого, старых времен. Кровь сильна, и даже через несколько веков не перевелось у нас темных волков. Но я молчу, лишь зубы скрепят. Неприятна мне близость его до мурашек, до дрожи в коленях. Он сильнее, опаснее. Страшный противник.
   Он отпускает меня.
   - Принесла? - спрашивает у женщины, что входит в шатер. Она столь крупна, что в обхвате будет как три меня.
   - Да, господин, - отвечает. У самой голос дрожит, да все на меня поглядывает.
   - Что замерла, Аина! Шевелись.
   Женщина пахнет, как шерстяная накидка на мне. С той лишь разницей, что сейчас в ее запахе страх. Аина кладет передо мной вещи. Глаз моих избегает, все в пол смотрит. Легкая добыча.
   Она разговаривает не со мной, с нортом:
   - Наряды мои ей велики будут. Но юбки ушить могу. Взяла вещи мальчишки Бели - по ней не сядут, но хоть спадать не будут.
   - Одевайся, даану, - велит Таррум и словно наотмашь бьет. Откуда человеку с южных земель ведомо будет, как обратиться к "старшей" самке из стаи?
   Снимаю накидку и натягиваю принесенные Аиной вещи. На белой рубахе, по краям рукавов тянется вышивка: в каждой нити, вплетенной рукой мастерицы, висит довесок с защитой. Выбираю не брюки, а тяжелую юбку: двигаться в ней не так легко, вниз тянет, но зато в ней свободно, а ткань не режет кожу. А еще тревогу Аины мне лишь хочется подстегнуть. Трясущимися руками женщина делает метки и тут же при мне, не раз уколяя пальцы иглою, подбивает юбку мне по размеру.
   Волки любят играть, а еще провоцировать. Соревнуемся и с другими, и с самими собой. А страх на жертву нагнести дело привычное. Смогу ли еще сильнее испугать? Еще больше?
   Таррум наблюдает за мной. В его глазах - любопытство. Рядом с ним я чувствую себя, как с доном чужой стаи. Он волк матерый, хоть и человек. И меня загрызть запросто сможет. Но ему это ни к чему. Волчицы вне соперничества своих мужей, у них свои игры и игры порою более жесткие.
   Но я чувствую силу Ларре. Она сгибает, но я стою прямо. Он хищник, его тоже влечет страх. Достойный противник. И первый человек, к которому я испытываю уважение.
   - В Кобрине подберем тебе платья получше, - замечает он, не рассчитывая на мой ответ.
   Он не собирается меня убирать. Ему я нужна. Сама не ведаю почему, но нужна. Но планы его не волнуют. В Кобрин? Тем лучше. По дороге убежать куда проще, чем из лагеря, где стража сторожит каждый мой вздох.
   Он отпускает Аину. Она и рада уйти, еще немного и в бег пустится, лишь бы не встречаться взглядом со мной. Противник так быстро оказывается рядом со мной, что и шагу в сторону не успеваю ступить. И также ловко Ларре надевает мне на палец кольцо.
   Словно почувствовал. Будто услышал мысли мои.
   Волшба.
   Не принять мне облика привычного, звериного, пока надевший металл мне на палец, того позволения не дарует. А кольца мне не снять.
   Проклятый Таррум!
  
   Она должна была вернуться и не пришла. Серебристо-серый волк идет по ее следу, надеясь, найти ее живой. Моля, уткнуться еще раз носом в ее черную шерсть и почувствовать запах, что не может не пленить его. Если ее не станет - он не выдержит.
   Она сильная, ловкая и побыстрее многих будет. Она просто не имеет права пасть. Его волчица... Его...
   Он замирает, уловив человечий дух. Люди в Айсбенге... Немыслимо! Так просто не может быть. Хорошо, хоть фетор шел с иной стороны. С другой. Не там, где был ее след.
   Но он не сбивается с пути. Потом рядом чувствует ее запах сильнее. Но он другой. Кровь... А рядом витает дух чужаков. Странный... Вроде и не было его, а потом раз - появился. Сильный, резкий. Такой за версту почуешь.
   Дальше волк идет осторожно. Внимательно носом водит и прислушивается к каждому шороху. Нет сомнений - люди совсем рядом. Только зачем человеку отбивать собственный дух? Зверь почувствует и не сунется. А так... случайно забрести проще простого.
   К людям он подходит сзади. Они не видят его, увлеченные своими делами. Потом замечает... ее. Раненая, в людском облике, но живая. Не почувствует его присутствия в этой шкуре. Сама скинуть волчий облик не пожелала бы, а значит, пришлось.
   А рядом с людьми колдовство рядом витает, ненасытное. Отбили след свой да ее, родную, заманили...
  
   Я смотрю на людей Ларре и вижу, что они чего-то ждут. Прислушиваются, бросают друг на друга взгляды и не знают, чем себя занять. Таррум сидит в шатре со мной и читает книгу, сквозь листы поглядывая на меня.
   Я чувствую себя, что в клетке. С каждой секундою стены из ткани все больше давят и душат. И мечусь туда-сюда.
   Ларре уходит. Неожиданно без него, без его молчаливого присутствия в шатре пусто.
   Вместо него появляется Ильяс. Он садится и вытягивает ноги. Выглядит усталым, под глазами - чернильные тени. Ильяс говорит мне:
   - Не мельтеши, Лия.
   Как он меня назвал?!
   - Должно же быть у тебя имя, - улыбаясь, говорит он.
   Он молчит. На щеках его тени от белесых ресниц.
   - Не бойся меня, - просит Ильяс, удивляя меня того больше. Мне хочется сказать, что рядом с ним теплее, чем с любым из людей.
   - Прости, что ранили тебя. Если бы я знал... Я бы остановил Сата. Он не злой. Просто иногда... перегибает. Теперь Таррум тебя не отпустит. Сейчас для него ты, что нежданный подарок. Никак не выпустить из когтей.
   Я хочу узнать, для чего я нужна норту, но друг охотника смолкает. Когда я снова кидаю взгляд на него, то вижу, что Ильяс дремлет. Во сне он выглядит спокойным и безмятежным, совсем не как человек, рискнувший отправиться в царство Морфея, когда рядом - опасный хищник. Звери не ведают жалости, но сейчас я напасть не могу. Или же не хочу...
   Голос Тоша столь резок, что хочется заткнуть уши руками. От шума просыпается Ильяс, в удивлении глядит на товарища. Я же чувствую запах злорадства - смрад, что исходит от воина Таррума. Хочется гнать его из шатра. Тош не скрывает ехидства:
   - Сучку Таррум зовет, - и многозначительно добавляет, - Ворон пришел.
   Вороном кличут дона красноглазых волков, что живут восточнее наших, у берегов реки Эритры. Я рычу и скалю клыки. Так бы и вцепилась в горло. Ворон извечный противник, а волки стаи его - враги и мне, и семье моей.
   Красноглазый на чужой земле.
   Территория не его, моей стаи.
   Тош ведет меня. Вижу Ворона, и из горла вырывает рык. Хочу сойтись с ним в борьбе, но чьи-то руки удерживают меня. Ильяс. Не смей трогать меня. Не смей...
   - Не сейчас, - шепчет так, что только мне дано слышать.
   Ворон смеется. У него снежно-белые длинные волосы, а цвет глаз мне не различить, но я знаю, что в любом облике у волков его стаи они ржавые, алые, будто кровь.
   - Рад, видеть тебя, волчица, - приветствие на моем языке.
   Он пахнет уверенностью, силой, за которую хочется растерзать. И на волчьем наречии отвечаю ему:
   - Ты на чужой земле, - мой голос хрип после рыка.
   - Пока что, - смеется Ворон. Сам смотрит прямо в глаза - вызов. Я взгляда не отвожу.
   - Я передумал, - произносит он на людском языке, - Отдай мне ее, Таррум. Такой платы желаю я больше.
   Волна силы, что исходит от Ларре, едва ли не сносит меня. Подчинение. Он испытывает подчинение на доне красноглазых. Таррум не зверь, а повадки его будут все-таки волчьи.
   - Нет, - так жестко говорит норт, что не будь я даану непременно бы заскулила. - Вы получите лишь то, что было обговорено ранее.
   Ворон злится и зубами скрипит. Он не привык уступать, но сейчас сдается:
   - Ладно, че-ло-век. Ладно...
   Таррум приказывает меня увести. Хочу остаться за стеной шатра Ларре и подслушать разговор с волком. Тош не дает мне, раздраженно хватает меня за рукав. После встречи с врагом злость моя столь велика, что кровь в жилах просто кипит. Ярость застилает глаза. Хочу стать волчицей, но кольцо не дает мне.
   - Надо было норту отдать тебя Ворону, - ехидничает Тош, - Нам тут волчьи суки совсем не нужны.
   Зря он это сказал. Зря позволил себе глумиться надо мной. Слабый не смеет перечить более сильному. Я нападаю на него. Кусаю совсем по-звериному, и ощущение крови во рту лишь больше меня будоражит. Сбиваю Тоша с ног так, чтобы он оказался ниже. Я должна, я должна заставить глупого выскочку поджать хвост. Пусть боится. Пусть молчит. Не могу остановиться...
   Меня отдирают. Я вижу - этот воин, этот мужчина, что посмел себя ставить себя выше меня, обмочился, как малый щенок. И уже не Тош, а я ощущаю злорадство.
   Я выше тебя. Я сильнее.
   Затем следует боль, обжигающая кожу лица. Размашистая и унизительная пощечина, которая меня отрезвляет. Красный след от руки Ларре на моем лице. Такой сильный удар, что в ушах моих - звон. Норт зол.
   За Таррумом я вижу голую спину Ворона. Враг прыгает и волком приземляется в снег. Дон красноглазых уходит.
   Черные глаза Ларре рядом с моим лицом. Кажется, сейчас зарычит.
   - Увести, - приказывает.
   Все.
   Я могу спокойно дышать, а не переходить на звериный рык.
   Но ударь меня кто-то иной - я бы билась. До конца билась, даже если б не смогла победить. Забыв о боли и обещании держаться, чтобы сбежать. Просто ярость - она такая горячая, что невозможно ей отказать. Но удар Ларре я стерпела. Как если бы меня приструнил мой дон. Ему позволительно. Остальным унижать меня - нет.
   Кто ты такой, Ларре Таррум?
   Кто ты такой, что волк ты больше, чем человек?..
  
  

Глава 2

  
   Дни стоят нынче морозные, но ночи - того хуже. Когда тьма опускается, греет лишь кровь, текущая по жилам. День короток, а ночь длинна. Переживать ее каждый раз - то еще испытание.
   Там, где властвует холод, соседствует страх. Глаза прикрыть без боязни нельзя, еще тревожнее - когда закрывает их кто-то другой. Цена сну не много ни мало жизнь, это наша кровавая дань, которую мы, сами того не желая, платим зиме.
   Сначала она принялась за наших детей. Первым погиб первенец Серелуны - щенок, не успевший открыть глаза. В ушах стоит ее рев - отчаянный крик, который пронесся по лесу до самой Живой полосы. Потом была старая Нарда, что стала мне второй матерью.
   Смерть подступала, и с каждой ночью нас становилось все меньше.
   Надвигался холод, становясь все крепче и крепче. Каждый раз лето становилось все короче, а зима - могущественнее. Пока не пришла та, которой нет конца.
   Поглотила зима, подмела да окрасила Айсбенг сплошь в белый цвет. Мелькают лишь одни вековые хвойные деревья, да серебрится под ногами снег. Еловые ветви не защищают от нещадного ветра, не прячут от снега, оседающего на шерсть. А до земли под ногами далеко - ее покрывает толстый слой вековой мерзлоты.
   Быстроногим коням в ледяной айсбенгской пустыне нет места. Вместо бешеной скачки - увязанье в снегу, вместо стремени - деревянные снегоступы. Люди Таррума идут на таких легко, я же - то и дело проваливаюсь, падаю, цепляясь за корни.
   После стычки с Тошом настроение в лагере только упало. Кто-нибудь да взял бы за шкирку, да выкинул меня к красноглазым, но никто не решается. Смотрят-смотрят, кривятся, да не могут отважиться под взглядом темных глаз норта.
   Но за мной следят. Следят за каждым вздохом и шагом. Хотя на двух ногах да по снегу мне далеко не уйти...
   С каждым падением все больше я злюсь. Так и хочется сломать снегоступы. Кольцо на руке крутить пытаюсь, но оно словно приросло, прилипло, и не снять его мне никак.
   Зато у Тоша топор увидала. Такой взять... раз! И вот она свобода, родимая...
   И жду. Жду, когда отвлекутся да отвернуться. Но до Живой полосы воли мне не видать.
   То и дело ловлю задумчивый взгляд Ларре. Норт смотрит, а взор его словно парализует, и от глаз холодных его мне деться нельзя никуда.
   От тяжелой дороги к вечеру я чувствую себя настолько усталой, что засыпаю, упавши в снег. Охота и та не выматывает столь сильно. А еще бодрствовать днем не привыкла, пока светит солнце - пора человека, волк же - порождение ночи.
   Просыпаюсь, лежа на еловых лапах. Рядом - костер, и даже запаху гари рада. Без теплой шкуры мне тяжело, и огонь превращается в верного друга. Кто-то меня перенес, я думаю, Ильяс - иной бы побрезговал.
   Он садится рядом со мной.
   - Есть хочешь, Лия? - задает он вопрос, - На, держи. - протягивает кусок вяленого мяса, - Наши кашу делали... Не стал будить. По правде - та еще мерзость. Не знаю, зачем Аина в отряде сдалась - готовить она та еще мастерица. Но съели все подчистую.
   Сама думаю: "Да даже если б не голод... Люди Таррума давились бы, но съели бы все. Чтоб крошкой и той со мной не делиться". Только Ильясу я отчего-то сдалась... Знала бы, почему.
   Но вяленой оленине - я рада побольше прогорклой каши. Волку мяса - только всласть. Пока я ем, Ильяс любуется танцем огня.
   - Знаешь, Лия... Не зли норта. Рука у него тяжелая, а на расправу он скор. У вас, у зверей, иные законы, а у нас... не столь просто. Это в Айсбенге тебе что-то с рук сойти сможет, а в Кобрине такого не будет.
   Потом Ильяс уходит и возвращается с новым поленом. На минуту огонь затухает, а потом снова пускается в пляс.
   - День тяжелый завтра будет. Ложилась бы спать. Хочешь, сказку тебе расскажу?..
   И рассказал. Про багряные барханы и дюны, про палящее солнце, что так горячо. Про холодные ночи, про небо с множеством звезд... Про белую пустыню, где живут красные волки, а люди редки и смуглы...
   И спала я так сладко, как не спала я давно. А на страже сидел волк с рдяной шерстью, не давая кошмарам проникнуть в мой сон...
  
   Утро столь солнечно, что больно мне даже глаза открыть. А с первым лучом холодного айсбенгского солнца отряд Таррума снова продолжает свой путь. Все также я вынуждена идти вместе с ними, плененная извечным врагом - человеком.
   Белым светом горит снег под ногами, а холодный ветер терзает голую, лишенную шерсти кожу. Поблизости чувствую жар от шагающих рядом людей.
   - Не смотри, - говорит Ильяс, заметив, как внимательно я гляжу на торчащую рукоятку топора Тоша. Сам встает, закрывая меня спиной, чтобы Тош, почувствовав чужой взгляд, и подумать не смел на меня. Только одно волнует меня в тебе, Ильяс. Отчего ты, человек, улучив мой интерес, не спешишь выдавать меня своему господину?
   - Я знаю про кольцо, Лия. Если вздумаешь избавиться от него таким способом, рискуешь потерять достаточно крови. А даже капли ее достаточно, чтобы норт тебя снова нашел. И тогда... и тогда он не будет милостив.
   Будто в Кобрине меня ждет лучшая доля. Будто Таррум вправе иметь надо мной власть. Пусть умру, попытавшись. Все равно я мертва с тех пор, как вышла на ту поляну.
   - Упрямица... Вот же дикарка, все равно сбежишь. Эх, Лия... Сгинешь же, - вторит Ильяс моим нерадостным мыслям, - Я попытаюсь тебе помочь. Удивлена? Не место тебе будет в Кобрине, только беду накличешь. Хоть выглядишь по-людски, все равно не обманешь - звериное нутро превыше. Я знаю, что ты понимаешь меня. Играть ты в лесу не привыкла, и ложь мне твоя видна. Да и Таррум видит, что ты знаешь наш язык, хоть и позволяет пока водить себя за нос, - признается мужчина, - Слушай меня, волчица. До вечера обожди, тьма - всякому хищнику сила. Взойдет луна, тогда помогу я тебе.
   Довериться ли мне тебе, человек? Довериться ли, чтобы выжить? Рискнешь ли ты, Ильяс, пойти против воли самого норта, да ради кого? Волчицы!
   Но незачем тебе мне лгать. Нет выгоды тебе в этом. Остается мне лишь одно - верить.
   И иду дальше. По снегу столь мягкому, что не один зверь не станет касаться его лапой, оставляя следы. Как наметет, так стоит выждать и лишь тогда отправиться дальше. Лишь человеку невдомек о ценных звериных привычках.
   Кусаю губы, пока не чувствую вкуса собственной крови. Мы идем вроде бы по территории моей стаи, но там где наши патрули очень редки.
   Мой дом, нещадный Айсбенг - ледяной полуостров на севере Эллойи. Выйти к материку можно лишь на западе, через Живую полосу, а для этого нужно пересечь целиком наши владения. Тарруму ведомо, как выбирать дорогу. Только узнать он мог лишь из одного источника.
   Красноглазые. Те, что живут бок о бок с нами. Враги, которых не извести. Волки, посмевшие пойти на сделку с человеком. Знать бы еще, что затеяли они, какую игру начали.
   И чем это обернется для моих волков. Ведь я не просто волчица, я даану. А значит, в ответе за судьбу своей стаи.
   Вор-р-рон. Я убью тебя, пролью жгучую, проклятую кровь, что цвета радужки твоих глаз. Я должна преломить твой хребет, уничтожить, смять, подчинить.
   - Завтра достигнем живой полосы. Наконец-то! - слышу голос из-за спины, - Устал как собака. Этот вйанов холод... Как тут вообще жить можно? А снег?.. Второй день идем, вернее, не идем - волочимся.
   - Эх, Инне, и надо же было нам всем тащиться...
   - Не слова больше! - непривычно резко бросает ведущим беседу Саттар, - Надейтесь, чтобы о вашем разговоре не узнал норт.
   И охотник прав. Одного человека в Айсбенге попросту бы загрызли, а на небольшую группу нападать бы не стали. Но волки признают силу, титулы для нас не значат ничего. И если Таррум желал встретиться со стаей восточных берегов Эритры, прежде всего, ему стоило эту силу показать. Поэтому вместо пары-тройки человек Ларре Таррум привел с собой куда больше людей.
   Знаешь что, норт? Для чужака ты знаешь слишком много о таких, как я. Слишком много.
   С теми двумя друг Ильяса дальше ведет разговор. Саттар делится с ними, как любит охоту. Завалить зверя, пустить болт ему в сердце или стрелу точно в глаз. Ему нравится это чувство триумфа, когда дичь повержена и не может дать ему отпор. Нравится гнаться за зверем на лошади, а потом есть приготовленную на вертеле плоть.
   Он не говорит о последней охоте. Тщательно избегает рассказа о том, как завалил угольно-черную волчицу, а на снегу обнаружил отнюдь не звериное, а женское тело.
   Его не спрашивают. Но в мыслях у них лишь этот эпизод.
   Они пришли к волкам, но не были готовы увидеть их без шкуры. Они не знали, что возможно обретать иную плоть.
   Мы их удивили.
   Но зла я на Саттара не держу. Кому как не мне дано разделить его страсть к охоте? Легко могу я понять этот азарт, что овладевает хищником всякий раз в погоне за добычей. Думая об этом, вспоминаю, как охотилась со стаей в свой последний раз.
   Тогда бежала я так быстро, что только и проносилась чернильно-черным пятном моя шкура. А олени ведь тоже были быстры, очень быстры. Впереди только и мелькали их зеркальца с темной каймой. Их казалось и не догонишь. Как вдруг на счастье свое я заметила, что один из них, молодой самец, тяжело дышал, не выдерживая темпа погони, и хромал на одну из ног.
   Казалось, вот же он, совсем рядом. Да только неверно это, что олень беззащитен и слаб. Своим сильным и острым копытом, на самом деле, он запросто может проломить даже твердый и крепкий волчий череп.
   Подобралась к нему я совсем близко. Рядом со мной был Китан - моя пара, моя любовь, моя поддержка. Он подстраховывал меня. Быстрой стрелой я кинулась вперед, целясь в нежную оленью шею. И удалось сомкнуть мне челюсти на его шкуре. Мой волк был все это время рядом, помогая мне повалить сеголетку.
   В тот раз охота удалась. Стае удалось повергнуть еще двух оленей. А не ели тогда мы уже больше недели. Еще не слишком большой срок, но уже и не слишком приятный.
   Людям Таррума не знакомо, каково это - голодать. Идти на охоту, от которой зависит судьба не только твоя, а всей твоей стаи. Забыть о сытости и усталости. Ведь правда состоит еще и в том, что Айсбенг - это наша тюрьма.
   Если могли бы мы, то уже давно бы сбежали - да только на юге волчья стая не одна. Чтобы отправиться вглубь материка, туда, где в Эллойе будет вдоволь еды для моего брата, нужно занять чьи-то владения. Уничтожить тех, кто жил бы там до нас.
   И дело не в жалости - звери такого слова не знают. Правда в другом. Ее страшно признавать. Мы свирепые хищники с севера, чьи стаи самые крупные на материке. Но в то же время, мы не в силах одолеть наших сытых и сильных соперников. Айсбенг убивает своих жильцов и день за днем делает нас слабее. Наши кости уже торчат так сильно, что даже шерсть не может этого скрыть. А холод - оружие зимы, которое мы никак не в состоянии побороть.
   Я вижу, как звери в Айсбенге все больше копят в себе злобу. Настанет день, когда потеряв всякий страх, хищники с полуострова, обессиленные и ожесточенные, в отчаянии двинутся на материк.
   Они погибнут. Не все, так большинство. Но сперва плодородные южные земли наберут крови немало.
   И я боюсь этих времен. Да только, хоть я и даану, мне нечего предоставить зиме. Остается лишь петь поминальную песнь над еще одним поверженным ею волком...
   Признаюсь, была у меня тщедушная мысль, что одной на материке будет проще. Но выжить волчице удастся лишь, если найдет она себе достойную пару. Только тогда там, где солнце более милостиво, возможно, мне удалось бы встретить старость, а не пасть, ощущая, как холод добрался до сердца. Еще могла бы послушной стать воли норта. Как знать, может, люди тоже не позволили бы мне голодать. Но все же... Покориться человеку! Немыслимо. Не могу я побороть свою волчью гордость. Не могу и трусливо сбежать одна, бросив стаю в плену айсбенских льдов. Невероятно представить, что я могла бы вместо любимого волка с серебристой шкурой отдать предпочтение кому-то еще.
   Ведь я люблю его, моего Китана. Мне нравится чувствовать себя желанной, равной кому-то в могуществе, разделять с ним победы и поражения. Вместе наделены мы с ним силой, какой не обладаем по одному. И здесь, окруженная чужаками, я чувствую себя как никогда одинокой.
   Скоро ли я смогу прижаться к твоему теплому боку, мой волк?..
   Вечером люди, усталые, обессиленные от тяжелой дороги, разводят огонь. И даже те из моего караула, что как коршуны следили за каждым неосторожным шагом, становятся менее бдительными, хоть и из виду бросать меня не спешат.
   Саттар берет в руки дощечку - таких я еще не видала: вся гладкая, будто литая, из темного дерева, с узорами светлыми, искрящимися на свету. Она натерта до блеска, без острых углов, без зазубрин, что могли бы оставить занозы, саднящие в коже. А посередине блестят на ней тугие нити, всего пять штук, и каждая тоньше волоса с моей головы.
   - Сыграй же нам, Саттар! - просит охотника мальчишка Бели. Его слова подхватывает общий слаженный гул.
   Когда слышу музыку, не веря озираюсь по сторонам. Мои уши ласкает мелодия, не похожая ни на пение птиц, ни на волчий тоскующий вой. Никак не понять мне, как эта дощечка из мертвого дерева способна издавать звуки, сливающиеся в столь прекрасную песню. Саттар трепетно держит деревяшку в руках, и под его пальцами рождается творение, какого не знала прежде я никогда.
   Поистине чудесно!
   Мелодия обрывается. Сама я будто бы пробуждаюсь от наваждения и замечаю, что в лагере, кроме меня, музыканта и Ильяса, все спят. И воздух уже не полон чарующих звуков, а раздирается от дружного, слаженного мужского храпа.
   - Торопиться нужно, пока норт отошел, - тихо говорит Ильяс. Тогда становится ясным мне, что Таррума среди спящих нет. Какой не была бы магия Сата, но не смогла она бы подействовать на сильного и уверенного в себе господина.
   - Лия... Не мог сказать тебе этого раньше, но мне жаль, что все так вышло, - говорит мне охотник. Хоть и не злюсь на него, но признание слышать мне довольно приятно.
   Но торопиться стоит, чтобы сбежать. Пока нет норта, пока он не успел окатить меня холодом своих глаз. Немного нужно, чтобы вернуться к своей семье, увидеть Китана, воротить жизнь на круги своя.
   - Еще можно передумать, - неуверенно произносит Ильяс, беря в руки топор Тоша. Он не желает причинять мне боли, хоть и не мягок и всякого успел повидать. Но я непреклонна. Не могу позволить себе уйти, ведомая врагами своими на юг.
   - Нет, - также тихо говорю я, уверенно кладя свою руку.
   - Красивый же голос у тебя, волчица, - зачем-то говорит мужчина, занося топор.
   Моя рука лежит на полене, и все пальцы сжаты в кулак. Только один, тот, на котором нежеланный подарок Норта - кольцо, лежит на дереве прямо, готовый выдержать тяжелый удар. Боли я не боюсь. В Айсбенге я научилась ее не страшиться.
   Лезвие топора пронзает воздух со свистом - таким леденящим звуком, сродни ветру, завывающему в айсбенских лесах. Это длится мгновение, но, кажется, вечность. Вижу, как отвернулся Саттар, смотря на небо, скрытое пеленой облаков. Слежу, как кусок металла, серебрящийся в лунном свете, танцуя, опускается, готовый легко рассечь мой палец.
   Всего миг, но какой долгий.
   Появляется Таррум - бесшумный, что хищник, подбирающийся к жертве. С подветренной стороны, как зверь, скрывающий свой дух. Но даже если и так, за время, проведенное в человеческом лагере, я поняла, что люди, чужаки, пришедшие с кобринских земель, научились свой запах скрывать.
   Пройдя там, где редко бывает мой брат, они надеялись, что мы, звери, знающие каждый прутик, лежащий на нашей земле, не обнаружим когда-нибудь их присутствия.
   Они ошибались. Даже, если б не почувствовали их мерзкого человечьего духа, мы, волки, все равно нашли бы следы чужаков. Только Тарруму это было неведомо. Он свято верил, что его колдовство может обуздать чувствительный волчий нюх. Ларре думал, достаточно будет того, чтоб уйти людям скрытыми от моей стаи.
   И все же я попалась к ним случайно. Так вышло, и норт вдруг отчего-то уверился, что я могу оказаться полезной его величеству, не знающему отказа.
   И даже сейчас он против того, что я могу сказать ему "нет".
   Раздается глухой звук. Это топор в твердых руках Ильяса вдруг стал непослушным под взглядом темных глаз норта. Вместо того, чтобы отсечь мой палец, лезвие пронзает дерево, на котором он лежит. Перед колдовством одного человека бессильна теплая, почти горячая магия Ильяса и Сата, не в силах дать отпор и то спокойное, холодное волшебство, что дремлет в моей крови.
   А могущество норта почти что сминает. Вижу, как бледнеет Ильяс, наблюдая, как топор вдруг стал строптивым в его руках. Потом они оба, и Ильяс, и Саттар, смотрят на колдуна. И так, в упор, смотреть им никак нельзя. Кожа становится их белой, словно айсбенский снег, почти обескровленной. Ощущая слабость, впервые поймавшие меня люди, обессиленные, оседают на землю.
   И даже странно как-то - мне их жаль. Никогда не чувствовала жалости. Презренное чувство.
   На иного я бы напала, не раздумывая бросилась бы, кусая, вперед. Но этого противника мне не одолеть. Его сила такая, что даже я, даану, не могу ее не признать.
   Страшный человек ты, Ларре. И эту битву с тобой я, еще не начав, проиграла.
   - Я ожидал, что ты покажешь клыки, - признается Таррум, - Но что мои люди ослушаться могут, помогая тебе... Немыслимо!
   Ты удивлен, Ларре? Не видишь, что верные тебе и те понимают, что в Кобрине волчице нет места. Надев на меня женское платье, ты не сделаешь меня человеком.
   Он подходит ко мне так близко, что ощущаю холод от его кожи. На ресницах его осели снежинки, а сам он похож на ледяную скульптуру. Мне хочется сделать шаг назад, но я борюсь с этим чувством.
   Мужчина смотрит мне прямо в глаза. Это вызов. Но я не могу его встретить, говорю себе "не сейчас", опуская лицо. Он стоит, ощетинившись. Так зол, что, кажется, по-звериному зарычит.
   И я слышу рык. Но не его, Ларре. Это рычание сейчас милее мне музыки Саттара и не может не ласкать слух. Счастье по венам разливается теплой волной. "Я здесь, - говорит зверь, - Я помогу тебе".
   За спиной чужака стоит серебристо-серый волк. Дон моей стаи. Китан.
   Темные глаза Ларре вдруг сверкнули во тьме. Он берется за кенар, весящий на поясе. Я выхватываю из ослабевших рук Ильяса древко топара. Таррум бросает Саттару:
   - Буди. Живо!
   В тот же миг волк нападает. Зажатый между мной и моей парой, норт вынужден повернуться ко мне спиной. Я заношу топор для удара, но сзади кто-то наваливается на меня и валит на землю. Чую, что Ильяс. И теперь он прижимает меня к земле, а под весом тела мужчины вывернуться мне нелегко. Снег всюду: за шиворотом и даже во рту. Змеей извиваюсь, пытаясь избавиться от тяжелой ноши, но айвинец сдаваться мне не желает. Напрямую пойти против своего господина Ильяс ни за что не решится.
   Но он слаб. Спасибо за это Ларре, постарался. Мне удается ударить противника, а после - скинуть его с себя.
   Китан сражается с Таррумом. Блестит клинок норта, едва не коснувшись шеи моего волка. Но Кит быстрее. Он то отступает, то нападает снова, изнуряя соперника и выискивая его слабые места. Жаль только это непросто. Пробыв в плену у Ларре, я начала сомневаться, что они у него есть.
   Но все же у норта кровоточит плечо - левое, а кенар у него лежит в правой. У моего дона тоже есть рана, зияющая на боку. Они кружат друг против друга - свирепый волк и опытный воин. Каждый не готов уступить.
   Когда просыпается лагерь от дурманящих, насланных снов, появляются остальные волки. Не медля, они тут же нападают и встречают достойный отпор. Люди, заспанные, хватаются за оружие, а волки бросаются на них, целясь в тонкие шеи, не защищенные от их острых зубов.
   Пытаюсь помочь своей семье в этой битве, а это не так уж и просто - в непривычном-то, человеческом теле. Рублю топором, но для бывалых вояк я - лишь помеха, назойливая, докучная, от которой нужно лишь отмахнуться рукой. И все же я радуюсь, если удается отвлечь кого-нибудь из врагов от прыжка волков на его спину.
   Прежде всего, мне стоит подобраться к норту. Китан силен, но против чужака выстоять тоже не столь просто. И все же, если удастся одолеть вожака - победу можно отпраздновать над всей стаей. Даже для людей этот закон непреклонен.
   Я снова вижу их - черную и серебристую тень. Человек сражается против хозяина этих земель - волка. Рядом с нортом кружится вьюга, покорная его несгибаемой воле. Таррум - чужак, колдовством подчиняющий неистовый Айсбенг.
   - Отзывай своих волков, дон, - не просит, приказывает мужчина.
   "Нет", - упрямо отвечает зверь, подбираясь, чтобы снова напасть на врага. В глазах Китана неистово пляшет огонь, что погасит лишь гибель противника или смерть, унесшая силу его самого. Эта схватка бешенная и тяжелая, и кажется, что нет ей конца. И даже пусть норт откажется от меня, трофея, добытого средь северных льдов, не сможет это унять буйство пламени, поселившегося в доне айсбенских волков. Вот только ярость моего волка слепит, а ошибка, пусть даже одна, может жалить очень уж страшно.
   - Сдавайся, - говорит норт, - Вам не победить, вы слишком слабы. Уходите!
   Не сможет Китан поджать хвост, он дон, матерый волк, а не переярок. В нас гордости столько, что всякому хватит с лихвой. Только ей погубить нас совсем ничего не стоит.
   Я целюсь ни в шею, ни в сердце норта и даже не надеюсь переломить его железный хребет. Только пытаюсь ударить так, чтобы хватило одного раза. Мне нужно занести свой топор по правой руке врага, что держит клинок, пьянеющий от нашей звериной крови.
   Вместо отдачи чувствую боль. Кенар прорезал жесткую ткань, до крови поранив мое плечо. Пресек на корню мой выпад жесткий удар, под которым легко оседаю на землю.
   Таррум вонзает холодную сталь в тело противника - сребристого волка. Китан, хрипя, падает в снег, что тут же темнеет под ношей.
   "Побежден", - шепчет Ларре губами, не произнося ни звука. Слышен дружный, слаженный волчий вой. Средь него громче всего слышен тот, что вырывается из моей груди. Эта песня проносится по предателю Айсбенгу, что не смог уберечь живущих среди его льдов. Мы хозяева этой земли, и сегодня мы проиграли. Наш дон пал, пораженный клинком чужаков.
   И я вижу, как зима поглощает последний его вздох.
  

Глава 3

   Впереди начинает расступаться лес, и уже виднеются огни Живой полосы - единственного места на севере, где осмеливаются жить люди.
   - Как красиво... - мечтательно говорит Бели, юноша с копной светлых волос, - Даже небо другое тут - будто бы ярче. Лазурно-голубое...
   - Не стой, мальчишка, замерзнешь, - насмешливо отвечают ему, - Меньше думай, а то останешься один здесь, хм, красоты созерцать.
   - Брас, ну что же вы!.. Я никогда столько снега не видел. Не знал, что он может вот так глаза слепить. Айсбенг прекрасен, поистине прекрасен. А вы бывали здесь раньше?
   - Слава богам, нет. И надеюсь, что еще раз мне не придется посещать север, - ухмыляясь, отзывается собеседник, - Ну и мечтатель ты, мальчик! Ты бы не о возвышенном думал, а о другом. Холод убивает... лишает воли даже того, у кого ее было с лихвой. Если б не помощь Кобрина, люди с Живой полосы и те бы померли. Что говорить о крайнем севере...
   В этот миг путников окрикивает пролетающая мимо сойка. Сверкая голубым зеркальцем на крыльях, птица тут же уносится прочь. Ее зачаровано провожает взглядом Бели.
   - И все же воздух здесь волшебства полон. Кто бы подумать мог, что волки могут скидывать шкуры!
   - Тише, - шикает на мальчишку Брас, - И не смей волчице в глаза смотреть. Вон, Ильяса, чертовка, как приворожила! Эх, думал я, айвинца, ни что не возьмет... В пустыне, откуда он родом, всякого ведовства достаточно. А вон как вышло... А ты вообще малец городской. Такого волкам на зубок!
   - А волка вы все же одолели, - восхищается Бели.
   - Да, - не без довольства подтверждает вояка, - Хотя вон, Инне, двоих завалил! Только руку мне гаденыш прикусил. Болит, зар-раза.
   Но как бы не ворчал Брас, по-детски наивная восторженность Бели ему льстила. Хотя, как по мне, гордиться ему особенно нечем. Победитель волков великий! Тоже мне, нашелся хвастун. Велико дело - завалить переярка. А у самого шкурка белая Рата болтается на плече. На волчьей морде виднеются черные, прожженные овалы глаз.
   Жить бы да жить волчонку. Убить его столь же низко, что прихлопнуть мальчишку Бели. Сражаться нужно лишь с равным, иного можно лишь приструнить. Когда я рычу, Бели испуганно отворачивается. Юный и чистый мальчик, любующийся красотами Айсбенга. Воспитанный сказками, он все еще верит, что добро непременно побеждает зло. Для него в моей стае сплошь чудища, поверженные славными и честными рыцарями.
   Рат тоже таким был. Верил, наивный, что не все люди нам враги. И даже вчера, думаю, до последнего не бросился на вояк, убежденный в своей правоте. Только оружие в руках людей Таррума легко разрушило эту уверенность...
   Так странно - смотреть на освежеванную волчью шкуру тем временем, как рядом виднеются отпечатки лап на чистом белом снегу. Волки, как всегда, прошли след в след. Но мне, хорошо знающей свою стаю, ничего не стоит догадаться, что то было три переярка: Рат, Диен и Сияна - неразлучная троица. Только Рата больше нет...
   Любопытные молодые волки, что часто наведывались на Живую полосу. И не голод гнал их туда, а интерес. Столь жаждали посмотреть на людей, что шли тайком, завлеченные. Удержать таких и не стоит пытаться, все равно с цепи сорвутся.
   Мне стоило бы гнать свою стаю оттуда прочь. Не дать им сразиться с людьми, не дать пасть пронзенными их клинками. Как горько... Закрываю глаза и вижу Китана. Не того волка, что мчится рядом со мной, разгоняясь так быстро, что, кажется, ветер вслед не может угнаться. Другого... Тень у ног норта. Поверженный, гордый волк. Мертвый... Надеюсь, там, где властвует Алланей, подземный бог, страшный и сильный, не узнаешь ты, Китан, больше голода, не будешь мерзнуть, скуля, на ветру.
   Нет. Не мысли больше. Невыносимо об этом даже вспоминать.
   В лицо дует беспощадный северный ветер, заставляя от холода слезиться глаза. Непослушные пальцы наощупь не теплее осколков айсбенгского льда. Ноги кажутся ужасно тяжелыми, и поднимать их каждый раз невероятно тяжело. Но нужно сделать шаг. Еще один... А потом новый... До того дерева... А затем до другого... И идти, хотя хочется рухнуть. Не щадить себя. Не поддаваться жалости.
   На снегоступах я неуклюжа, а сук словно специально обвивается вокруг ноги и тянет, удерживая. В глазах рябит. Руки точно сами снег загребают. Они кажутся обагренными алой кровью. Кровью моих волков. Нет, не хочу видеть эти следы. Не хочу! Были бы они не ладны.
   Я смотрю наверх. Снова начинает идти снег, и сейчас он словно благословенье.
   Падают перья... Белые, как из подушки, на которой спит человек. Они оседают, заметая волчьи следы. Вместо них на земле лежит сплошное снежное покрывало. Будто и не было никакого глупого, наивного переярка Рата...
   А вдалеке воют волки. И песнь их полна горечи, печали и смирения перед смертью, что завлекла их родных.
   Хочется уши заткнуть, чтобы не слушать больше этого тягостного, надрывного воя.
  
   Айсбенг жаден до душ: не пощадил он ни храбрых волков, ни чужаков, пришедших издалека. Вчера забрал себе он с половину отряда. А тех, кого пощадили волчьи клыки, добивает студеный ветер, терзающий кожу.
   Дородную Аину, кухарку, что отдала мне свою большую, тяжелую юбку, лихорадит с прошлого дня. Упрямо цепляясь за жизнь, она идет, едва поспевая за остальными. Она часто дышит, рывками глотая ледяной воздух. От озноба Аина все больше кутается в шерстяную шаль, но та не спасет от жара. Болезнью разит от женщины издалека. И чую я, что не суждено ей добраться хотя бы до Живой полосы.
   На привале кухарка сидит полудремля. Бледная, что неживая, лишь из обветренных губ вырывается облачко пара. Считаю биенья ее слабого сердца. Наконец, оно замирает, замороженное зимой навсегда.
   Что Аины не стало, другие замечают не сразу. Лишь потом понимают, что больная не разлепила глаза, не поднялась, чтобы снова отправиться в путь.
   Тело оставляют там же, где женщину сморил сон. Лишь снег кутает ее останки белым саваном. Пришедшая издалека, Аина навсегда останется гостить в беспощадном холодном Айсбенге.
   По ней не горюют. Только сетует Брас, что некому будет больше готовить кашу. Больше кухарку не вспоминают.
   Отряд трогается в путь. Чем ближе к Живой полосе, тем быстрее идут люди, а мне тяжелее за ними поспевать, передвигаясь на неудобных деревянных снегоступах.
   - Побыстрее бы в тепло, - жмурясь на свету, говорит Инне, - А там... Пройдем полосу, а до Кобрина рукой подать.
   - Что бы там мальчишка не жужжал про распрекрасный Айсбенг, на материке все же милее, - кивает ему в ответ Брас.
   - Тепличные вы все травки, - понуривает их Аэдан, хитрый лис, верный норту, - Ге-ро-и, - нараспев произносит он, - Морозов испугались! Бегите, бегите в столицу. Может, от вас там хоть прок будет.
   Молчаливый Аэдан безликой тенью следует за нортом. Вынюхивать он горазд, а все, что узнает, непременно докладывает хозяину. А сам не просто хитер - коварен, и всюду у него найдется интерес.
   - Смотри-ка смолкли, - жизнерадостно бросает Аэдан зачем-то мне, - Крысы! - подмигивает словно другу, - Красивые глазки у тебя. Янтарные. С искорками. Интересно... хе-хе! На твоих волков я вчера насмотрелся: сплошь светлые с голубыми льдинками глаз. Ты одна такая у них. Необычная. С твоей темной шкурой среди снега, наверное, нелегко, да?
   От его лживого участия мне становится дурно. Не хочу давать ответ, но тут вмешивается норт. Нигде не спрятаться от него: он вечно, словно по волшебству, появляется рядом. Голос его сух и хрустит, словно снег. Таррум велит отвечать.
   После вчерашнего глупо притворятся, что не способна их понимать. А если бы хотела, норт не даст. Его провести больше никак не выйдет.
   На севере всякий зверь имеет светлую шерсть. Только ходит молва, что так было не всегда: прежде шкуры носили иные. А моя - наследие великих волков, что когда-то покинули Айсбенг. Кровь сильная не сгинет и через века. Так говорят... Но людям, жадным и любопытным, не следует рассказывать легенды наших земель.
   Вместо этого я говорю:
   - Черную шерсть легко спрячут тени. А что до глаз: рожденные во тьме цветов не различают. Янтарь или лед - того не ведаю я.
   Их грубое, жесткое наречие отдает горечью после мягкого, древнего языка. Ложь дается легко и, кажется, умело слетает с языка. Может, зрение мое и сумеречно, но по рассказам я ведаю, каков цвет глаз моих или волков с восточных берегов Эритры.
   Слышу неверие в голосе норта:
   - И что же в человеческой шкуре тоже красок не видишь? - недоверчиво спрашивает он.
   - Я не человек, - едва не рыча отвечаю, - Я волчица.
   Оборотной древней крови, что текла в жилах великих волков, сейчас в моих братьях с каплю. Перевелась, изжилась она с уходом защитников-воинов. Теперь есть даже такие из нас, кто вид людской принимать уже не способен. А щенки, рожденные последней весной, все сплошь такие. И я, не знавшая проку от оборотного дара, не могу не испытывать зависть.
   Таррум прекращает расспросы, когда видит дорожку из крови на девственно-чистом снегу. Она тянется к жалкому Тошу, чей кончины давно я желаю. Изворотливый трус, после битвы с волками раненный в ногу, пытался скрыть след от волчих зубов. Об этом давно знала я, по запаху, что рядом с ним вьется. Но Тарруму, человеку, его выдала кровь, неустанно из раны текущая.
   Едва следуя вровень за всеми, Тош тайком делал себе перевязки. Чую, боится, боится, трусишка, навеки остаться заточенным в ледяной тюрьме. А Таррума его хитрость в ярость приводит: он-то не желает, чтобы звери впредь шли по нашему следу. Отогнать кровяной дух любая волшба бессильна.
   Я прячу улыбку, но ее видит внимательный Аэдан. Недобро щурится, но ничего мне не решается говорить. Знаю, сострадания он тоже не ведает. Тош кричит и скулит, как жалкий щенок:
   - Помилуйте, норт Таррум! Помилуйте! Прошу вас...
   Но кто вздумает пойти против норта? Таррум сам вонзает клинок в тело Тоша. Тот смолкает, так и оставив разинутым рот. Лицо мертвеца остается застывшим в просящей посмертной маске: стеклянные глаза взывают к пощаде, язык отчего-то вываливается наружу. На него смотреть никто не желает. Мне же противно: после смерти он еще более мерзок.
   Я чую, что каждый из выживших сейчас возносит хвальбу богам за их позволенье покинуть проклятый полуостров. В воздухе же витает облегчение. Облегчение от того, что в снегу лежит Тош, а не кто-то из них. Слишком боятся люди повторить судьбу своего попутчика.
   Мы уходим, оставляя тело Тоша мерзнуть во льдах - точно как поступили с Аиной. Хотя люди привыкли своих мертвецов придавать земле, копать многолетнюю мерзлую твердь никому не с руки.
   Ненависть Инне я чувствую за версту:
   - Добилась-таки своего, гадина, - шепчет он так тихо, что слышу его только я.
   Но, странное дело, я не ликую, хотя смерть этого трусливого человечишки после тяжелой ночи должна быть отдушиной для меня. Тоска по стае так захватила меня, что не оставила места для торжества.
  
   Наконец, мы выходим на Живую полосу. В людях загорается радость, и я ощущаю их облегчение от того, что они вернулись назад живыми. И не зря: на полуостров зашло с два десятка народу, а вышло всего семеро человек. Тех, кто не пал в бою, поглотил холод, а смерти, подобные сегодняшним, за время, проведенное в Айсбенге, они видели не в первый раз.
   Нас встречают недружелюбным лаем собаки. Они скалятся, но поджимают хвосты при виде меня. Не решаются подходить к дикому зверю, а людей порываются ухватить за штанины. Их разгоняет магия Таррума, и псины, скуля, убегают все прочь.
   В деревне блестят позолоченные солнцем пологие скаты крыш, а из труб валит сизый дым. Дома утопают в выпавшем за ночь снегу.
   - Как в шапках зефира, - вдохновенно подмечает мальчишка Бели.
   Над ним смеются.
   - Где ел-то его? - иронизирует Брас.
   - Ильяс привозил... - тут же сникает юноша.
   Я вздрагиваю. Не хочу слышать этого имени. Нет-нет-нет, мальчик, зачем напомнил мне о той ночи?
   Ни Ильяс, способный проявить к врагу милосердие, ни искусный музыкант Саттар не должны были погибнуть. Но когда битва кончилась, все решилось иначе.
   Усталый и изнуренный сражением норт пылал злостью. Ведь Ларре не терпит, когда кто-то ему перечит, осмеливается возражать. Нет, Таррум ждал, что я, его пленница, попытаюсь сбежать. Но поразило его, что помощь мне пришла внезапно от верных ему людей. Удивило, что даже клятвы, данные пред богами, не сумели их остановить.
   "Запомни волчица, - злорадно сказал тогда он мне, - Это не я их убил. Это ты их убила!" И его голос даже сейчас отдает звоном в моих ушах...
   Деревенские жители поглядывают на отряд настороженно. При виде меня жена старосты Заряна бледнеет. Это тут же подмечает Аэдан: от правой руки норта не скроется ничего. Пересвет, ее муж, приглашает путников пройти в дом.
   Внутри все пылает жаром от печки. В доме вкусно пахнет едой и терпко-пряно сушеными травами. Дверь оставляют открытой, и внутрь вливается зимний студеный воздух. Кто-то из путников пытается закрыть ее на засов, но хозяйка препятствует:
   - Нет, не надо, - дрожащим голосом просит она.
   Знает, что волки, привыкшие к звездному небосводу над головой, не ведают стен, не желают быть заточенными. И как всегда заботится обо мне, даже сейчас, когда пришла я к ней в дом не по своей воле.
   С ней так тепло и уютно, будто снова я здесь по делам своей стаи. И если б не ощущаемый запах, смогла бы легко я представить, что никаких чужаков рядом нет. А Аэдана любопытство все гложет:
   - А отчего вы зимнюю стужу в свой дом пускаете, хозяева добрые?
   - Так почему не пустить, - разводит руками Пересвет, - Не гоже зиму прогонять, она и, негодница, обидеться может. С ней ласково надо, по-отечески.
   Тем временем Заряна накрывает на стол и привычно для меня говорит:
   - Садитесь, в ногах правды нет. Поешьте сначала, а после разговоры вести будем.
   Готовить же она настоящая мастерица. Даже мне, не терпящей ни костровой гари, ни запаха дыма, ее стряпня очень лакомой кажется. Другие же едят, никак не насытившись. А после горелой аиненой каши деревенские блюда особенно вкусны для языка.
   Сама не ведаю, брать ли людские приборы, выдавая, что в этом доме я частая гостья. Хитрый лис Аэдан предвкушающее глядит на меня. У самого него лукаво смеются глаза. Тон норта, напротив, привычно суров:
   - Не мучай ни себя, ни нас. Не заставляй смотреть, как будешь руками есть.
   Я чувствую, как лицо опаляется жаром. Щеки чудятся горячее угля в печи. Хочется наперекор Тарруму отложить вилку в сторону, но тут вспоминаю, каким снежно-белым сделалось лицо Ильяса после вмешательства его господина. А норт может... может сделать то же самое с милой улыбчивой Заряной. А я, хоть и зверь, но благодарности к ней полна.
   Не могу знать, кто поведал чужаку, что часто я наведывалась в этот дом, сложенный из бревен. Что Заряна не дала мне опуститься до варварства, как называла это она, - поедания ее еды руками, научив держать вилку. Что люди не раз делились со стаей пищей, когда в особенно голодное время им приходила провизия с материка. Хотя все же не все с Живой полосы были этим довольны, староста настоял, что помощь нужна и зверям, какими б дикими они не были.
   Но в Айсбенг закрался предатель. Что же, какой бы долгой не была наша вражда, перед лицами чужаков с Эллойи нам стоило бы объединиться. Выходит, только красноглазым волкам иное кажется. Они задумали нечто, что и самих их может погубить. Тут уж каждый за себя.
   После сытного обеда Заряна потчевает господ воздушными пирогами с мясом. Позже затевается разговор.
   - Спасибо вам, хозяева, за хлеб и соль, - благодарит норт.
   Пересвет по-доброму ему улыбается и говорит:
   - Угодить путникам всяко радость. Что же, гости дорогие, решили дело, с которым пожаловали?
   - Да, - кивает Таррум, - Решили. С вашей-то помощью.
   Его слова бьют меня сильнее удара. Перед глазами будто мутнеет, в ушах слышу лишь звон да частые удары своего сердца. Неужели староста чужакам помогал? А Заряна? Не уж-то врали мне все это время, а сами со свету желали нас сжить?
   - ...Нам баньку бы растопить.
   - Так растопим! Сейчас же. Заряна! - мигом откликается Пересвет.
   - Сделаю все, дорогие мои.
   - А ты, деточка, тоже иди, - вдруг говорит хозяин.
   - И верно, - вдруг соглашается Ларре, - Наши разговоры слушать ей ни к чему.
   Я иду вслед за Заряной, понурая, не желая видеть врага в ней. Она же как всегда бодрая, полная радости быстро движется впереди.
   - Сейчас баньку затопим, а пока нет никого, и ты там побудешь.
   Я ничего ей не говорю. В банную печь Заряна кладет затравку из щепы и нескольких бревен. Дерево, словно нехотя, разгорается лениво, не торопясь.
   - Эх, волчья девочка! Чую в беду ты попала, хоть со мной ты молчишь.
   - Неужели того сами не знаете? - резко, с откуда-то взявшейся злостью ей говорю.
   - Да если бы! - вскликивает Заряна, - Твой брат обычно неуловим для чужаков. Как кто-то новый кажется, вас, волков, захочешь - не сыщешь. А тут сама с ними путь держишь. Ладно бы четырьмя лапами землю топтала, а ты нет - по-людски на двух идешь.
   - Будь на то моя воля - ни за что б сама не пошла, - отвечаю.
   - Знаю я, лесная гостья, что сама ты иной раз из леса носа не кажешь. А чужаков же чуешь ты за версту. Но тут ты с ними, а значит - стряслось что.
   Тут я слова выдавить из себя не могу. В горле - ком, и дышать тяжело. Заряна думает вслух:
   - Коль с людьми ты идешь, то не по своей воле. Тогда... - хозяйка смолкает, - Ишь какие!.. Да я их... Вот же ироды городские свои порядки чудить удумали! - ругаясь, замечает она.
   - Против силы, что теплится в норте, мы с вами бессильны. Прошу вас, - вдруг пылко прошу, - Не спорьте с ними. Не время. Не сможем мы дать им отпор.
   - Девочка, а как же волки твои?.. А Китан? Не уж-то не в силе?
   Я горько смеюсь. Хочу плясать от тяжести этой.
   - Китан мертв, - опускаю глаза.
   - Ох, девочка! - всплескивает Заряна руками, - Да как же так, а?
   "Да как же так?", - звучит у меня в голове. Как мог мой самый сильный и крепкий волк уступить чужаку? Почему погиб хозяин земель, а не наказан за дерзость чужак? Что за напасть...
   Как же так?..
   Больше мы ни о волках, ни о людях не говорим. Заряна берет в руки гребень, из дерева, с изящной резьбой. Прикосновения человека мне вынести нелегко, но мириться с ними приходится, как бы ни хотела я зарычать.
   Заряна ругается, нещадно деря мои длинные волосы. Ее пальцы ловко распутывают колтуны, вытаскивают застрявшие хвойные иглы и тонкие ветки. От боли вырывается рык, раздается скрежет зубов - это я держусь, чтобы не вцепиться ей в руку.
   Затем ставит катку с теплой водой. Трет кожу мне с мылом, до красноты. Моет волосы, смывает с них грязь.
   - Этакие у тебя волосья... - приговаривает она, - Столько времени отходила, а жира на них нет. Волчица - одно слово.
   Когда эта изящная человечья пытка кончается, хозяйка дает мне другую одежду. Тоже свободную, но из ткани помягче, не режущей столь сильно мою непривычную нежную кожу. После нерешительно говорит:
   - Девочка, не знаю, что за дела привели кобриских господ к нам в Айсбенг, того Пересвет мне не сказывал. Но, может, тебе он это не утаит да и поведает, пока мужи эти париться будут. А ты не серчай на нас, старых... Не хотели мы зла для вас, хоть звери вы дикие...
   Слезы женщины во мне не вызывают жалости. Но трогают - не хочу видеть ни тени печали на ее старом лице.
   Возвращаемся в дом. Мужчины поднимаются с лавок и идут в баню. Вижу старосту: Пересвет после разговора с чужаками весь осунулся и будто бы постарел. На меня смотрит и горько так произносит:
   - Не хотели беды да сама нашла она нежданная... Теперь уж и не выгонишь никак - столько дел натворили.
   - Расскажете? - прошу.
   - А что бы не рассказать... Теперь уж. Кто знал, что поганец без шкуры увидит вас?.. Эх, - взмахивает староста рукой, - Поздно все...
   Он замолкает, собираясь с тяжелыми мыслями.
   - Когда пришли люди с материка, сразу вздумал, что добра от них не дождешься. Коней расседлали да овса им оставили - велели нам приглядеть. Самих же есть - накормили, спать - уложили. Баньку вон, как сегодня, им натопили. Много их было - целый отряд. Ни то что сейчас осталось. Но ни тогда не сейчас не можем перечить. Сама пойми: кобринцы! Если бы не их император, с голоду бы у нас померли все. И вы бы померли - вам-то тоже перепадало. С нас платы за все никто не просил. Условие-то одно было: за провизию оказать помощь имперцам, если попросят. Мы посмеялись тогда. Какой от нас может быть прок! В Айсбенге-то... А недавно пришел этот отряд. Так вот, хотели они дело темное провернуть.
   - Что за дело? - тихо спрашиваю у замолчавшего старика.
   - Дело... Не говорят такого при свете дневном. Но беда уже к нам пришла - не прогонишь. Через Айсбенг, да-да, Айсбенг! Должен путь держать один человек. В Кобрин...
   - Через Айсбенг? Как, как это возможно? - пораженно вскрикиваю, потом догадка приходит ко мне, - Через море?
   Слышала я, что человек способен обуздать даже неукротимый океан, пускает шхуны, что диво - не тонут. Только трудно поверить в такие истории. Неужели сказки верны?
   - Да, права ты волчица. Только к нам отродясь никто не плыл. А тут с этой... как ее... Назании? Надании?.. О такой земле я даже не слышал.
   Я тоже не знала, хотя волчьи сказы корнями крепки и уходят так далеко, что человек тех времен и не вспомнит.
   - Хотели они, чтоб этот человек смерть свою нашел здесь, в Айсбенге. Да так, чтоб с людьми его ничего не случилось иль несчастье настигло не всех. Чтобы остались те люди, что смогли б рассказать... ни об бесчинствах!.. о том, что смерть пришла ни от чужой руки...
   - Ни от кобринцев, - понимающе киваю я.
   - Да, - подтверждает Пересвет.
   - Они попросили этого человека с другого материка отравить?
   - Нет, - рассмеялся старик, - Яд вызовет подозренье. Всякую отраву кладет рука человека. Такой исход - тень на Кобрин. Любое несчастье, чтоб погубило этого беднягу, случайностью своей вызывает ненужные мысли. Нет, Таррум просил иного. Такого, чтобы все знали наверняка: имперцы того не творили.
   - Чего же? - спрашиваю, хотя сама уже знаю ответ.
   - Волки.
   Волки!
  
  

Глава 4

  
   Лишь пока гости в бане мы можем спокойно поговорить. На дворе вечереет, и хозяевам приходиться жечь кобринские свечи. Огонь мерно мерцает, словно яркий неживой мотылек. А пахнет - мягко-медово.
   - Они думали на чужеземца волков натравить, - дальше рассказывает Пересвет, - Сами не ведали как, но хотели. Погибель от ваших клыков - вот идеальное преступление. Тогда вспомнили и о нас... Как по деревне в студеной мороз волки бродят. Да только разве трогал нас из зверей кто? Вы ж свои... И даже этот... охотничий справочник эти ироды приволокли! Загнать матерого, притравить на человека... Так объяснили. Про вас ничего господам не сказал. Сам пошел...
   - К Ворону? - недовольно уточняю у старика.
   - Нет, к красноглазым потом явился. По волчьим тропам ступал, чтобы сразу приметили. Знал, какие метки оставить, чтобы сразу нашли. Не то что эти чужаки, - голос старосты полон печали, - Столько дней провели в самом сердце Айсбенга, а скольких своих потеряли... Нет, лесная гостья. Прежде всего я пошел к твоим волкам. К Китану.
   Я удивленно смотрю на него. Сама я о том впервые слышу. Заряна тем временем заваривает северных трав, и дом наполняется их чарующим, маняще-пряным ароматом.
   - Ты не серчай на него, - сокрушается хозяин, - Те волки, что нашли меня первыми, думали, что пришел я с вестями об откупных. Ты тогда, видно, совершала обход. Только одному волку из стаи просьбу поведал я - твоему. Он был зол. Сказал, что не будет мириться с прихотями господ и не даст никому из своих вершить их темное дело.
   И был Китан прав. Если бы мы уступили даже за новые поставки на север, после эти же люди в Айсбенг б явились убивать моего брата. Этот гость, которому мы должны, как им думается, хребет переломить, тоже будет непрост. А чтобы кобринцам вину с себя снять, нужно затем будет покончить с убийцей.
   - И мне пришлось обратиться к красноглазым. Сама уже поняла: они согласились. Только глупый волчонок, этот их дон... Решил перед нортом покрасоваться: скинул шкуру да в людском обличье сам вышел к Тарруму.
   Я морщусь. Ворон любит произвести эффект, не помышляя, к чему тот приведет. Задаю старосте вопрос:
   - А что тогда делали люди на наших землях?
   - Дон красноглазых желал обсудить все на своей территории. Пришлось норту идти, а путь его лежал по владениям твоей стаи. Да и плату нужно было обещанную волкам принести...
   Плату! Болт в спину - вот ваша плата. Только когда все свершится, иные люди придут мстить, губя волков без разбору. А прежде всего тех, кто ближе к Живой полосе. Мою семью. Мою стаю.
   - А потом Тарруму ты уж попалась... Помочь бы тебе да никак не могу - он пригрозил. Сама знаешь. За себя не боюсь, за людей своих. Ты уж прости, дочка. Но кому, как не тебе, меня понимать.
   И прав Пересвет - я его понимаю. Как никто другой понимаю.
   Возвращаются чужаки. Староста нашел всем дома, в которых можно остановиться. Таррума, меня, Аэдана и часть людей из отряда селят в пустующее жилище. Пересвет с грустью говорит норту:
   - Мало-помалу люди с полосы уезжают. Лучшего здесь уже никто и не ждет. А молодые не рады уже жить на севере, все хотят сбежать из Айсбенга в Кобрин. Этот дом, - поясняет староста, - не один. Таких пустых у нас масса. Многие еще с тех времен, когда сам был ребенком. Только все избы, оставшиеся без хозяев, для жилья уже не годятся. Отсюда недавно владельцы ушли, тут темноту переждать еще можно.
   Мы остаемся на ночь на Живой полосе, чтобы утром, выспавшись, отправиться в империю. Даже смыкая глаза, Ларре неустанно ведет за мной слежку. Перед сном, угрожая, шипит:
   - И не вздумай бежать. Я тебя всюду найду, волчица. Не сможешь уйти - я почую. А если снова сбежать попытаешься, в этот раз пощады не жди.
   Я огрызаюсь:
   - Я слышала, люди перед сном обычно желают хороших снов.
   Слышу тихий смех Лиса. Аэдан весело подмечает:
   - Смотрите-ка, норт, в лесу манерам обучают получше элитных школ!
   Кровь моя закипает. Так и хочется вцепиться в кого-нибудь да порвать, но сила Таррума подминает. А он вроде бы спит, но некрепко, прислушиваясь к каждому шороху. И просыпается, недобро на меня щурясь, когда я вроде бы тихо едва-едва шевелюсь.
   Я засыпаю, но пытаюсь просыпаться почаще. И каждый раз, когда мое дыханье меняется, норт открывает глаза. Вот же... неуемный!
   Потом посреди ночи мне шепчет:
   - Напрасно стараешься. Если б даже тебе удалось от меня скрыться, я бы прежде уничтожил всех тех, кто тебе дорог. Пожалуй, начал бы с семьи старосты. Не слишком ли крепко они привязаны к тебе?
   Дальше то ли от его угроз, то ли от усталости сплю я крепко.
   Мне снится Китан. Во сне мы вместе, я и он, дома, в айсбенгском лесу. Бок оба бежим то медленно, то ускоряясь и переходим на рысь. Свобода пьянит.
   Настигаем оленей. Они мерзнут и жмутся теснее друг к другу. Многие объедают кору. Невкусную, жесткую, но единственно доступную пищу. Звери быстро нас замечают, но мы не охотимся, так, наблюдаем. Олени отходят немного, но дальше не двигаются. Знают, сегодня мы не опасны. Лишь самый мощный самец с грузным телом и рогами ветвистыми недобро разворачивается к нам.
   Мы с моим волком огорчены, но удивления нет: не находится в стаде больных или увечных животных - легкой добычи для стаи.
   Вдруг чуем чужака. Волк. Матерый. А силы у него - много больше, чем стоило ожидать. С подветренной стороны сидит, тоже поглядывая на оленей. У него темные, почти черные глаза и серая жесткая со светлыми подпалинами шерсть. Тоже нас замечает.
   Мы рычим: чужак все-таки. Посмел зайти на наши владения. Волк встает и движется к нам. Хвост поджать матерый не спешит. Уходить тоже не хочет, а с Китаном драку завязывает. Мой волк выступает вперед, защищая меня. Они скалятся и кружат друг около друга. Оба крупные, закаленные в битвах. Я против чужака выступить не могу - не моя схватка. Делаю вид, будто прячусь под защиту своего волка. А на самом деле, закрываю любимому горло. Одичалый самец не станет нападать на меня.
   Но в пылу схватки не чужак, а Китан падает навзничь. Я скулю, подзывая его встать, и лижу его морду. Но все бестолку: мой волк умирает.
   Ощущаю ненависть к матерому, не весть как забредшего сюда.
   И я чувствую странный запах: крупный страшный самец пахнет, ни как должен, а как человек. Как Ларре. И у зверя его лицо.
   Я просыпаюсь в холодном поту. Странный, бессмысленный сон. И все-таки от бессилия мне хочется выть...
   Дальше от него заснуть не могу. Похоже, теперь Ларре преследует меня и во снах, и наяву. Правду он говорит - не скрыться от него никуда.
   Скоро просыпаются люди. Позавтракав, мои тюремщики решают отправиться в путь. Идут брать лошадей, что оставили местным. Но вместо нужного числа коней стоит меньше. Таррум гневается, хотя нам столько лошадей все равно не с руки.
   Староста лишь руками разводит:
   - Никто не верил, что вы вернетесь в том же составе, что и ушли.
   - И что с лошадьми-то сделали? - злится норт.
   - Да съели их... - спокойно сообщает местный житель, - Но только самых слабых, вы не подумайте. А лучшие вот они, здесь.
   - Съели! - пораженно восклицает Таррум. Ему, живущему в сытости, тяжело представить, на что люди могут пойти, когда рядом - свежее мясо.
   При виде меня кони беснуются. Еще бы - волчицу чуют. Некоторые гарцуют, другие - встают на дыбы.
   - Пока снежно в санях поедешь. А потом - повозку возьмем, - обещает Аэдан.
   Затем Лис окидывает меня задумчивым взглядом и говорит:
   - Сейчас уж не скажешь, что рана когда-то была. А Саттар ведь метко стрелял. Даром, что говорят на вас, песьих детях, заживает все быстро.
   - Я не собака, - скалюсь в ответ.
   - Разумеется, нет, - ухмыляется поверенный норта, - Но человек от раны так скоро не отойдет, хоть и сперва тебе с ней помогали, - намекает Аэдан о колдовстве, что вывело меня из беспамятства, - Вроде только охотник тебя подстрелил, а уже скоро силы бежать были.
   Тон его меня злит, но в перебранку я не вступаю.
   Зверь не может позволить себе слабости. Иначе найдется тот, кто легко его одолеет. Если уступить хоть на миг, то рискуешь слечь навсегда. Таковы законы мест, откуда я родом.
   Мы еще не покинули Айсбенг, но я уже тоскую по нему: по борьбе с холодом, по красоте вечных льдов. Но прежде всего, я скучаю по стае - моей семье, которую еще раз могу не увидеть. И с грустью вспоминаю о своей потерянной свободе...
   Пока мы еще не успели отъехать, ко мне подбегает Заряна. Ее лицо розово и румяно, ко лбу и вискам липнут волосы. Жена старосты сует мне кулек. Он горяч, и на морозе из него тянется пар.
   - Там пирожки. Как ты любишь, - заботливо мне поясняет. Но это ненужно - я давно почуяла запах печеного теста и мяса.
   С благодарностью беру из рук ее ношу. Тут же женщина горько вздыхает и просит:
   - Ты уж побереги себя, лесная девочка. Кобрин опасностями полон, а защиты сыскать тебе будет непросто.
   И все же предчувствую, что и там, в империи, полной людей, Ларре Таррум тоже будет моей главной бедой. Заряна же будто мысли читает. Она совсем тихо шепчет:
   - Берегись норта. Я знаю, что людей волки не думают опасаться, но это может обернуться напротив. А Таррум опасен... И так смотрит: хищно, исподлобья, будто бы зверь. Такой не ведает жалости. Он легко может тебя погубить, но в твоих силах не допустить этого.
   И совсем неожиданно для меня добавляет:
   - Волчица... Тебе тяжело, но не враждуй с ним столь рьяно. Возможно, и он к тебе иначе относиться будет. Попробуй обернуть его силу против неприятелей, а не тебя. У нас как говорят: держи друзей близко, а врагов - того ближе. А там уж как сложится... Может, и перестанешь видеть в нем одно только зло.
   Ее просьба меня сердит: не могу стать милостивой к своим врагам. Тем, кто погубил мою стаю, убив сильных молодых волков. Но Заряна не дает мне перечить и отдает последний свой дар - мазь из жира и трав.
   - Вот, тебе приготовила. Раньше шкура тебя от ветра нещадного защищала. А кожа нежная его боится.
   Раньше меня удивляло, как щепетильны люди в уходе за собой. Теперь, в их облике с лихвой побывав, начала понимать их страсть к грумингу. Лицо и правда от ветра щиплет и ноет, а кожа на нем, шелушась, отпадает.
   - Береги себя! - на последок просит Заряна.
   Она уходит, и я остаюсь одна, наедине с теми, кто мне ненавистен. Впервые познала я это страшное чувство - одиночество. Мне, привыкшей к поддержке стаи, к тому, что близкие всегда находятся рядом, нелегко расстаться с ними и отправиться в путь. Туда, где меня не ждут. На материк, где сплошь чужаки.
   С тяжелым сердцем я сажусь в сани. Таррум поглядывает на меня сверху, водрузив свое мощное тело на серого в яблоках большого коня.
   - Волчица! - кличет он меня, - Какое твое настоящее имя? Нарекают же как-то ваших волков.
   Я внимательно смотрю на него, пытаясь понять, есть ли в вопросе для него какая-то выгода. Наконец, отвечаю:
   - Ивира.
   - Вот что, Ивира, - будто пробуя мое имя на вкус, медленно произносит мой враг, - Забудь его! Это северное наречие для волчицы со льдов. Оставь для империи то имя, что дал тебе Ильяс. Отныне ты кобринская девушка Лия, которую мы подобрали в пути.
   Вот и все.
   Бросаю последний взгляд назад, любуясь лесом, виднеющимся вдалеке. Деревья, припорошенные снегом, стоят и жмутся друг к другу. А рядом бежит дорожка оленьих следов и уходит дальше, вглубь леса.
   Прощай, Айсбенг.
   Мы отправляемся на материк.
  
   В тот момент счет шел ни на секунды, а на биения его сердца. И все же Ильясу удалось остановить его - до того, как это сделал бы его норт. Дальше он ничего не помнит. Но очнулся, в снегу, едва не на смерть замерзший. Значит, люди сочли его мертвецом и ушли. А главное - айвинским тактикам удалось провести Ларре Таррума.
   Норт сделал ошибку - бесчисленную за время, что провел в Айсбенге. Словно холод губит не его тело, а разум. С самого начала Ильяс не понимал, зачем мужчине сдалась волчица из леса. Ясное дело, этот опрометчивый шаг погубит не только Лию, но самого норта. Тот сам еще этого не осознал, но Ильяс ощущает промах столь четко, как если бы мог видеть сквозь пелену времени.
   Место господ в довольстве, зверей же - в диких лесах. А волку, познавшему дух свободы, ошейник служит лишь удавкой на шею. А в Кобрине Лия будет чахнуть, изнемогать в тоске по своей стае, слабеть взаперти. Закончится эта пытка только тогда, когда зверь покажет клыки. И тогда - кто кого: ее убьет в слепой ярости норт или же она сумеет найти способ прервать жизнь своего господина.
   Тело Саттара, все окоченевшее, лежит рядом. Ему даже не потрудились закрыть глаза несмотря на то, что южанин преданно служил своему норту и даже прикрывал тому тыл в Красной битве. Оттуда втроем живыми вышли. Не дружили - какое приятельство может быть с господином? Но все же чувствовали, что совместно пролитая кровь их сплотила. А когда все кончилось, норт сам предложил взять двоих на службу. Слово свое он сдержал, да только жизнь сохранить обещаний никто не давал.
   Лицо Саттара покрыто слоем льда. Кожа вся синяя, с искорками блестящих снежинок. Самому бы избежать еще такой доли...
   Снег мягок, а встать, когда в грудь дует ветер - то еще испытание. Особенно, если учесть, как он слаб. Если бы не горячая кровь да умения, что некогда передал учитель, Ильяс так и остался бы умирать на земле.
   Волки воют вдали. Он смеется - представил, что человека, обманувшего самого Ларре Таррума, может ждать смерть от острых, что бритва, волчьих зубов.
   Надежда на одно, что стая не станет идти по следам чужаком. Иначе одинокий путник станет отдушиной для душ зверей, жаждущих мести. А путь его лежит на Живую полосу. В холодном Айсбенге попросту некуда деться. Радует, что Таррум будет спешить, а значит - не выйдет случайной встречи с "восставшим" из мертвых. По крайней мере, так думает Ильяс. А еще надеется, что в деревне жители самого его не прибьют. Хотя почему же так? Скорее правильнее говорить "добьют" с его-то дурным состоянием.
   Боги, как тяжело же идти. Он не сходит с пути, по которому шли бывшие спутники. Идет строго по их следам: там, где протоптано и куда не должны сунуться волки. Особенно тяжело ему ночью: до ужаса страшно заснуть, не проснувшись. А еще Ильяс чувствует дрожь, когда будто бы рядом слышится голос волков.
   Хорошо в карманах подбитого мехом плаща держал во время дороги с Таррумом вяленые колбаски. Если б не привычка в радости ждать горя, с голоду б сдох.
   В пути находит два тела. Мертвецы, посиневшие, лежат, укутанные снегом. Ильяс старается на них не смотреть, не думать, как близок он стать таким же почившим.
   Когда деревья редеют, ему хочется от счастья кричать. Осталось немного, но уже сейчас он близок к тому, чтобы рухнуть. Но нет: откажут ноги - будет ползти. Ведь если поддастся жалости, то тоже встретит смерть в ненавистном сияющем Айсбенге.
   На подходе к деревне Ильяс пытается закричать, чтоб его слабого, замученного холодом заметили местные жители. Но из его горла не вырывается ни звука. Делает шаг и тут чувствует, что силы теряют его. Меркнет свет в глазах. И вроде бы тихо, но даже шум ветра кажется столь громким, что оглушает.
   Вспышка. Ильяс проваливается во тьму. А она только и рада распахнуть ему свои объятья...
   Последняя мысль проносится в голове: "Неужели все было напрасно?" Боги посмеялись над ним, дав шанс. А выходит он так и останется в Айсбенге, найдет свой покой там же, где и его друг.
  

Глава 5

  
   Сперва пейзажи мелькают все те же. Оглянешься - повсюду белым-бело. Но чем дальше, тем ощутимее становится меньше снега.
   Как и обещал Лис, меня усадили в широкие сани. Только об одном утаил - разумеется, меня привязали. Не трущей до зуда крученой веревкой, которую б могла перегрызть, а пугающим колдовством, жестко оплетающим тело. Тарруму оно нелегко дается: вижу испарину на благородно-бледном лице. Понятно, почему чародейством своим вздумал воспользоваться в последний момент.
   Рядом со мной, на санях усадили наивного Бели. Он-то умеет и держаться в неудобном седле, и пустить вскачь строптивую своенравную лошадь. Но, несмотря на все волшебство, кто-то должен следить за мной: вдруг ненароком спрыгнуть решу, а удавка быстро сожмется на шее.
   Старую кобылу мальчишки закололи жители полосы. Он весь серый был, стоило Ларре ему сказать. Так и сидит рядом, понурый, а смотрит с огнем - будто я клячу ту завалила.
   Вначале мне даже нравится ехать в деревянных санях, быстро скользящих по снегу. Потом меня обуревает тоска, что одна не могу пробежаться. То ли дело самой выбирать путь, наслаждаться погоней за быстро летящим ветром.
   Но накинутая нортом злосчастная тугая удавка отлично напоминает, что свобода моя осталась далеко позади.
   Упрямые глупые лошади недобро на меня фырчат, а на первых порах порываются даже всадников понести. Но мне за тем наблюдать только в радость. Потом тяжелые плети касаются их узких точеных спин. Тогда враждебные звери теряют свой пыл: приходится им смирно выполнять громкие приказы наездников, никак не щадящих своевольных ретивых коней.
   Чем дальше от Айсбенга удаляемся, тем скучнее становится юному Бели. Но хоть он и любит поговорить со всеми, со мною начинать разговор не спешит. Боится, сидит, весь напуганный угрозами Браса. Я же и зачаровать могу! Да только, коль была б я столь сильна, давно бы дома была, раны зализывала.
   О том месте, куда направляюсь, я знаю ничтожно мало. Лишь то, что жители там не ведают холода, не знают, как выглядит вечно-голубой лед. В империи климат мягкий, приятный: летом не случается губительной засухи, зимой теплые течения, омывавшие восточные берега Кобрина, не дают наступить ужасной и лютой мерзлоте.
   А у людей своя иерархия - такая, что мне не понять. Волк подчиняется тому, кто кажет свою могучую силу. Люди же не имеют воли пред теми, кто родился в иной семье.
   Если бы кто сказал мне, что такое бывает - я бы смело ему заявила: такое существование обречено на провал. Но все же человек не знает горестей, живет почти что без бед.
   В Кобрине белое снежное покрывало сменяется на тянущуюся за копытами лошадей грязь. Падающие сверху мягкие хлопья быстро таят, едва коснувшись земли. Вокруг проносятся деревья сплошь голые, с будто изрезанной темной корой.
   Едва мы достигаем империи, меня пересаживают в крытую маленькую повозку, что короб волочащуюся за лошадьми. Мне остается смотреть только в узкое кривое окошко с мутным дешевым стеклом. Серые унылые пейзажи быстро пролетают, сменяясь один за другим. В самой кабине ужасно тесно, так и хочется из неё выбраться да самой куда-нибудь побежать. А она тяжело скачет, ударяясь об камни, то и дело взлетая вверх.
   Каждый день в пути похож один на другой. Но однажды вечером, проезжая по чужому лесу, я слышу манящий, влекущий вой. Это зов не моей стаи, но даже он заставляет сердце в груди биться чаще и чаще.
   В повозке меня сторожит Аэдан.
   - Мы едем в столицу, - сообщает он, - Знаешь, как она называется? Аркана. Один из самых крупных и древних городов Эллойи. Легенды рассказывают, что она существовала ещё тогда, когда все материки были слиты воедино.
   Его речь мне надоедает, но, словно назло, он никак не желает замолкнуть. Когда опускается тьма, Лис произносит:
   - Ехать осталось всего ничего. Сегодня на ночь в таверне останемся. Думаю, на настоящей кровати ты никогда не спала - на полосе же почивали на лавках. В Аркане на перине спать будешь. А она так мягка! - восклицает он и добавляет, - И ещё, волчица. О том, кто ты, будешь молчать. Самой начинать разговор с незнакомцами норт тебе запретил. А сможешь сбежать - он не поленится в Айсбенг вернуться покончить с твоей семьёй.
   В таверну я вхожу будто бы под конвоем. Плотным кольцом меня окружают беспощадные воины Таррума. Пока готовят комнаты на ночь, мы идем ужинать. Нам подают кашу с тушеными куриными потрохами. Такое я ем впервые: в Айсбенге птиц не держали.
   Помимо нас здесь столуются и другие путники. Большинство, как и мы, движутся по главному тракту в Аркану. Объявляется музыкант - менестрель из гастролирующего театра. Он начинает играть, и музыка его что оазис в пустыне. Она льется, только лаская слух.
   Но даже с ней в этом душном, полном людей помещении мне до тошноты дурно. А в воздухе стоит вонь от их потных тел, от кислого вина, что несут подавальщицы.
   - Кра-са-а-вица! - раздается над ухом.
   Едва морщусь от близкого присутствия пьяного человека. "Уходи", - думаю, "Что же ты стоишь? Подавальщица уже вперед давно ушла". Но он по-прежнему находится у меня за спиной и не пытается двигаться с места.
   - Кра-са-а-вица! - повторяет мужчина.
   В этот момент его рука, вся жирная и сальная, оказывается на моем плече. Кто позволил ему, недалекому человечишке, коснуться меня, даану? Я сбрасываю его грязную пятерню и встаю, вся пылая гневом.
   - Составишь компанию? - нетрезво выговаривает он, пытаясь обнять меня и притянуть к своей пылающей жаром волосатой груди. Рубашка его расстегнута, и я явственно чувствую аромат нечистого потного тела. А еще ощущаю в воздухе запах. Его... похоть.
   Он испытывает возбуждение... ко мне?
   Как он может не понимать, что я чужачка? Неужели не чувствует мой дикий звериный дух?
   Неужели человек вот так, не зная, может принять волчицу за человека?
   Это все не укладывается у меня в голове. Люди ведь тоже должны чуять меня. Разве нет? Хотя ведь этот... мужчина пьян. От вина захмелел, и теперь не может отделить правду от лжи.
   Нападать на такую падаль желания нет. Лишь брезгливо морщусь, легко выворачиваясь. Слышу скрип, с которым за нашим столом отодвигается скамья. И чую чужую ярость, столь заразительно-сильную, что самой хочется зарычать.
   - Отойди от нее, - слышу грозное. Этот голос, что искорки от пожара. В глазах норта столбами клубится тьма.
   - Тоже хочешь ее? - мужской хохот, - Так и быть, потом ее тебе уступлю.
   Тогда Таррум бьет его - сильно, размашисто, от души. Бьет, никак не насытившись. Но пьяница уже после первого удара оказывается возле ног норта. Потом только Ларре останавливается и вытирает с костяшек пальцев кровь.
   В таверне все глазеют на нас, а я во все глаза пораженно смотрю на Таррума. И причина даже не в том, что уязвлена, не давши обидчику отпор. Просто... зачем защищать ему меня?
   Норт смотрит презрительно прямо в глаза и резко с грубостью мне бросает:
   - Пошли.
   Потом сам волочет меня за руку. Мы выходим из таверны. Я жадно глотаю свежий воздух, с наслаждение делаю каждый вдох.
   Таррум набрасывается на меня - быстрый и ярый, словно буря. Даже шага в сторону не дает ступить. А потом... а потом его губы накрывают мои. Пытаясь вывернуться: мне неприятна его близость. Но разве кто-то может препятствовать сильному, разрушительному ненастью?
   Сначала думаю: задохнусь. Потом удушье проходит. Он дает мне сделать маленький вдох. Потом снова его губы терзают мои. Чужой язык врывается внутрь. В него вонзаюсь зубами. Они остры, но недостаточно: этот укус - ничто в человеческой шкуре.
   Ощущаю привкус чужой крови. Она кажется странной. Но почему? Эта мысль ускользает...
   Наконец, Ларре отстраняется от меня. Он тяжело дышит, в общем-то, как и я.
   Что это было? Неужели ему это так же тяжело далось, как и мне?
   Я рычу и впиваюсь когтями ему в кожу. Клыки задействовать не решаюсь. Мало ли снова решит повторить? Из царапин на его щеке сочится кровь. Он бросает мне:
   - Дура!
   И уходит, но удавка, снятая в таверне, возвращается на шею. Только поводок длиннее. В бессилии опускаюсь на землю. И отчего-то чувствую себя еще так гадко, будто вся извалялась в грязи. Прикладываю руку к опухшим губам.
   Что это было? И главное: почему позволил пролить его ценную, благородную кровь?
   Мои щеки горят. Ощущаю себя, как в лихорадке. Сердце гулко бьется в груди. Что он со мной сделал?
   Делаю шаг вперед, но удавка предупреждающе напрягается, врезаясь в кожу. В это время из таверны выходит приезжий с подавальщицей. Девушка громко смеется. На ее талии лежит сильная мужская рука. И в тот момент, когда я уже хочу отвернуться, мужчина склоняется, накрывая ее губы своими.
   Я жадно смотрю. Но кажется, что эта удушливая близость им даже нравится. Вожделение, что дурман кружит им головы. Мужчина нежно проводит рукой по ее мягкой щеке. А на смотрит на него доверчиво, ласково и одновременно страстно. Легко притрагивается к его длани губами, и это касание подобно дрожанию крыльев хрупкого невесомого мотылька.
   Они выглядят отрешенными от всего внешнего мира, и я отвожу взгляд, словно увидела нечто, непредназначенное для меня. Но потом раз и этот волшебный момент разрушается, бьется подобно стеклу. Из таверны выходит хозяин и грозно кричит паре:
   - Хватит миловаться! Сначала поцелуи, потом в подоле приносите, негодницы! Иди работать, вертихвостка, - и для мужчины добавляет, - А ты ишь какой наглец! Еще один. Всех девок нам тут поперепортили! - в сердцах произносит он.
   Выходит, это был... поцелуй? В Айсбенге мне не случалось видеть, как целуются люди. При мне они так себя не вели. Но то, что творил со мной Таррум... Столь жесткое, что даже губы болят. Жадный, ненасытный порыв, не оставляющий права на выбор. Совсем непохожий на ту нежность, которую незнакомец дарил приглянувшейся девушке. Неужели это был всего лишь один обычный человеческий поцелуй?
   А если так... Зачем же он это сделал?
   Если бы речь шла о волке, то я бы подумала, что после случившегося в таверне это проявление собственничества. Метка, что я принадлежу ему. Чтобы не повадно было кому-то претендовать на понравившуюся самку.
   Но Таррум человек. А поведение людей мне не столь знакомо. Его же понять сложно вдвойне.
   Голос Лиса будто бы отрезвляет:
   - Тут ночевать собралась, Лия? Пойдем.
   И подобрался ведь еще так тихо, что даже я не успеваю заметить. Он ведет меня назад, в таверну, но я идти не хочу. Засыпать в тесной удушливой комнате - удовольствие не для таких, как я. Ведь вместо серого, поросшего плесенью потолка привыкла я видеть бескрайнее синее небо, а вместо пропахшего сыростью белья - ощущать мягкость свежего снега.
   Лежу на старой скрипящей кровати. Смыкаю глаза, но сон не идет. За стеной, в другой комнате слышу чужой разговор:
   - ...и надо же было тебе обязательно внимание к себе привлечь, - голос Лиса.
   - А что я должен был сделать? - огрызается норт.
   - Ничего, - спокойно говорит Аэдан, - Иногда лучше всего не пытаться вообще что-то делать. Не геройствуй зазря. У девчонки самой зубы есть, забыл? И весьма остренькие.
   - Не забыл, - недовольно сообщает Таррум, - Но она бы внимание привлекла побольше, чем я.
   - А все из-за какого-то ничтожества.
   - Не стоило нам останавливаться здесь. Тут сброда разного достаточно. По некоторым так и плачет виселица.
   - Другого выхода не было. Никто не должен знать, что ты отбывал из столицы, - говорит Лис, - И, кстати, Ларре. Кто тебе личико разукрасил? Не наша ли принцесса, которую ты спас сегодня от грозного дракона?
   - Не твое дело, Аэдан, - холодно отвечает ему собеседник, - Разговор окончен.
   - Только кажется мне, что скоро к нему мы вернемся...
   Больше ни звука не слышу. Но сегодня я выяснила одну важную вещь: Аэдан приблизился к норту ближе, чем смела я даже предполагать. Говорить привык Лис, не боясь господского гнева, а общался сейчас, пока нет никого, с Таррумом будто на равных.
  
   Как только небо светлеет, мы тут же трогаемся в путь. Пока люди седлают своих лошадей, вижу вчерашнюю пару. Мужчина, как и мы, уезжает, а девушка стоит с порозовевшим и опухшим лицом. Глаза ее влажно блестят. И веет от нее... так тоскливо.
   - Он вернется? - спрашиваю и тут же пристыжено смолкаю, испытывая неловкость за свое неуемное любопытство. Не нужно мне, волчице, лишний раз общаться с людьми.
   - Нет, - отвечает Аэдан, странно поглядывая на меня.
   - Но она же... понравилась ему, - недоумеваю я.
   - Не настолько, чтобы остаться.
   Это не укладывается у меня в голове. Как можно оставить борьбу за ту, что тебе мила? Не могу понять, как человек легко отбрасывает то, что некогда ему было дорого, обращается с другими хуже, чем с собственным камзолом.
   Но ведь это не должно меня удивлять. Всякий волк знает, что ненавистный нами враг не ведает верности, не знает, каково быть истинно преданным кому-то.
   Ведь предавший однажды не сохранит надежности впредь.
   И все-таки мне не хочется в это верить. Надежда - вот, что мне остается. Мы, волки с севера, слишком привыкли ею питаться, чтобы потом отступать.
  
   После смерти во льдах Ильяса ждет чернильная тьма, поглощающая его без остатка. Он поднимается, обессиленный, слабый, и, пошатываясь, делает шаг.
   - Очнулся? - слышит рядом мягкий шелестяще-звенящий голос.
   - Кто вы? - тихо спрашивает, - Я мертв?
   - Что ты, мальчик! Сплюнь. Стольких уберегла я от смерти... Ложился бы. Слабость, небось, замучила.
   Снова переиграл черную вестницу. Она же не чаяла его будто к себе отвести. Неужели он жив? Сам поверить не может.
   - А меня Голубой кличут, - представляется женщина, чьего лица он не видит - один лишь непроглядный мрачнеющий в ночной темноте силуэт, - Знахарка я.
   - Спасибо вам, - искренне молвит.
   До него доносится смех:
   - Рано благодарить меня, мальчик. Сперва сил наберись, - и добавляет, - А тебя-то как звать?
   Спасенный нерешительно медлит, не зная, стоит ли честно ответить. Но все же решается:
   - Ильяс.
   - Южанин? - хмыкает женщина, - С виду похож.
   Он кивает:
   - Айвинец.
   - Вот оно как... А все же ложился бы спать. Утро вечера мудрёнее будет.
   - Лягу, - соглашается Ильяс.
   Ночь придала ему сил: наутро встает бодрым и свежим. Знахарка тут же отварами поит. Терпко-пряные, горчаще ложатся они на язык.
   - Как вы нашли меня? - интересуется рожденный в Айвине.
   - Шла я - вижу: чернеет что-то в снегу, - охотно рассказывает Голуба, - Сперва решила, что зверь прибился, лежит - дохнет, несчастный, в сугробе. Потом разглядела, что человек. На помощь молодцев позвала: те мигом тебя и вытащили. Ко мне в избу принесли, я печь растопила. Тебя ведь отогреть надобно было.
   - Вы спасли меня, - до сих пор не имея мочи поверить, с удивлением он говорит.
   Она лишь рукой на то машет:
   - Как не помочь?..
   На севере, где властвует стужа, люди всегда добрее всего. Последнее отдадут, но другому помогут. Будто холод губителен для всего дурного, плохого, что селиться привыкло в человечьих сердцах.
   - Почему не спросите, что меня привело?
   Знахарка мигом серьезнеет. Лоб ее рассекает морщина, ложась резкой пронзительной складкой.
   - Мое дело - тебя полечить. А чем норту своему насолил, я ведать того не желаю, - уверенно отвечает спасительница, - Гнать же тебя не хочу, но придется: по твоим стопам беды идут. На ноги встал, да боги поберегут. А конь для тебя найдется.
   - Вы и так с лихвой угодили. Так и быть поспешу.
   - Зла не будешь держать? - спрашивает Голуба.
   - Да как держать? - искренне изумляется Ильяс, - Вы сделали больше, чем смел ожидать.
   Женщина с облегченьем вздыхает:
   - Пути тебе легкого, мальчик. Пусть уж боги поласковее будут с тобой.
  
   Уже к обеду мы достигаем Арканы. Город обнесен каменной крепостной стеной. Она поднимается так высоко, что кажется, касается потемневшего серого неба. А на нем тушью нарисованы тяжелые свинцовые облака. От них на купола башен спускаются грозные черные тени.
   Когда Таррум проходит через охрану, он называет ненастоящее имя. Также поступает и Аэдан. Остальные же скрываться не думают и идут не утаивая, как их зовут. Моя повозка проезжает вперед, затем останавливается. Стражник распахивает дверь в кабину и кричит мне:
   - Имя!
   Я молчу, не желая испытывать на себе людские игры. Ларре зло на меня смотрит и отвечает сам:
   - Лия.
   - А родовое? - не унимается мужчина.
   - Ты, в самом деле, думаешь, что у этой девки оно есть?- издает норт смешок.
   Стражник растерянно замирает и неуверенно произносит:
   - А держится, как гордячка, словно из благородных. И ручки не труженные, - подмечает он.
   - Просто умело может себя подать... или продать. Понимаешь о чем я? - иронично говорит норт. Его голос приторно-сладкий от злой лжи, но, даже чуя ее, мне хочется на него зарычать. И пахнет он еще как-то горько, что запах режет мне нос.
   - Отчего не понять, - понимающе кивает страж, - Да и надела бы госпожа, в самом деле, драное платье. Эй, Мико! Пропускай, давай!
   Так мы попадаем в Аркану.
   Запахи сносят меня: чувствую вонь нечистот, въевшихся в сизо-серый булыжник, вдыхаю резкий смрад сточных вод. Всюду веет сырым холодом от каменных городских стен, пахнет дымом и стелющимся туманом. Никуда не деться мне и от удушливой горечи копоти. А повсюду, что крысы, снуют люди - никогда их столько не видела. И у каждого свой особенный рьяный запах, разливающийся по грязным столичным улицам.
   К горлу тут же подкатывает тошнота. Мерзкие человеческие поселения! Боги, это зловонье ощущать мне поистине тяжело. Как можно жить здесь, в этом каменном вонючем склепе?
   Открываю дверь повозки и вываливаюсь наружу. Невидимая веревка на шее вдавливается в кожу и душит меня. Я хриплю. Мутнеет в глазах.
   Рядом оказывается Таррум, крепко вцепляется руками мне в плечи. Держит меня, ослабляя свои чары. Но я не думаю бежать. Я того осуществить еще не пыталась.
   Меня выворачивает прямо на мостовую. После горло неприятно саднит. Норт брезгливо морщится, с омерзением смотря на меня. Губы приходится вытереть своим рукавом, и тот пропитывается отвратительной рвотной вонью.
   Аркана для меня не лучше сущей отравы. Она, что яд, проникает сквозь кожу и медленно мучительно убивает, лишая сил и легко пробивая защиту.
   А пленивший меня человек насильно сажает в повозку. Ложусь, клубком сворачиваясь, на дно узкой кабины, ощущая сквозь одежду неровный холодный пол. В душе моей селится тягостное, жгучее опустошение, теплится горькая досада к накатившей недавно слабости. Я позволяю себе поскулить, зная, что никто все равно не услышит.
   Этот город хуже охотничьего капкана, а я только что в него угадила. Острыми зубцами он вонзается в тело, мучая и терзая его.
   Мой нюх, острый даже в человеческом облике, слаб перед его яркими резкими запахами. Они неистово изводят меня, кружат голову, без труда лишают сил.
   А звуки снаружи никак не походят ни на бархатный хруст снега под лапами, ни на грустную волчью песнь, ни на мягкий шум холодного моря. Город гудит: слышны громкие крики, гулко грохочут повозки, ударяются о камни железные подковы на лошадиных копытах. Аркана звучит столь сильно, что уши с непривычки закладывает. Никогда не слышала такого пронзительно-громкого шума.
   И в этом живом неугомонном городе я одна против всех этих лживых людей. И кажется мне, что выстоять будет непросто.
   Что же, теперь я знаю, как чувствует себя зверь, которого пленили и посадили на цепь. Ныне я сама в такой оказалась.
   А от внешнего мира отделяют меня всего лишь покатые стены повозки. И то ровно до момента, пока Таррум не откроет в ней дверь. Но вскоре он и это делает.
   Тогда привыкшие к полумраку глаза ослепляет ворвавшийся внутрь солнечный свет. Я иду вслед за Таррумом, за его мускусно-хвойным запахом, переставляя отяжелевшие от бессилия ноги. Мы поднимаемся по ступеням в мое новое, но временное жилище. Ведь если не буду так думать, от безнадеги точно помру.
   Впереди возвышается грозно сооружение из безликого серого камня - столичное поместье самого норта Таррума. Этот уродливо-страшный дом и есть моя новая клетка, в которую заточит меня враг. А в ней невзгод достаточно будет.
   Но жди меня, Айсбенг, я обязательно вернусь. К твоему холоду и ветру, продирающему до костей. К свежему воздуху и многовековой мерзлоте. И даже голод не страшен более мне. Ведь главное - на севере меня обязательно будут ждать.
   А силы найдутся: никакому человеку не дано сломить мятежного духа волка, привыкшему к свободе и к вольной, хоть и тяжелой жизни. Так будет всегда, ибо могущество любого колдовства не способно одолеть силу одного чувства - надежды.
   И я вернусь. Не поджав хвост, сбежав, рискуя облечь на родных гнев моего ненавистного врага-человека, а победив его в этой жестокой изощренной игре.
   Тогда и возвращусь в Айсбенг. К своей семье, к своей стае.
  

2. Лунный город

  
   Говорят, что в те времена всей Эллойей правил один император, а дочь его была столь хороша, что любой мужчина был беззащитен пред ее чарами. Голос ее был прекрасен и мягок, как пение птиц, волосы сияли, что золотое руно, а стан тонок и гибок. Когда она смеялась, всем становилось немного легче, и улыбка ее согревая вызывала в чужих сердцах радость.
   При рождении дитя нарекли Луной. Пока девочка росла, она была окружена лишь вниманием и заботой. И было сердце ее добро, душа крепка, а дух полон благодати. В Эллойе ее все любили, и сам император не мог нарадоваться своей красавицей-дочкой. А жила она, не ведая бед и не видев горестей.
   Когда девушка расцвела, повзрослела, то из-за моря стали съезжаться к ней женихи. Приносили они в дар тяжелые сундуки, полные блестящего золота, ценных камней и мягкого редкого меха. Обещали преподнести императору плодородные бескрайние земли и молили, чтобы тот позволил им взять в жены Луну. Но суровый правитель Эллойи был непреклонен. Раз за разом он отвергал претендентов, не желая расставаться со своей любимицей-дочкой, так похожей на покойную красивую мать.
   Однажды отправился весь двор на охоту. Сам император мчался на лошади, желая завалить быстроногую лань. Как вдруг в листве мелькнул серый бок матерого волка. Увидел зверь прекрасную деву да так и замер, остолбенев. Влюбился матерый столь сильно и крепко, что в миг забыл о былой вражде с коварными изменниками, предателями - людьми.
   Днём позже во дворец прибыли дары новые, роскошные, богатые, каких ещё никто не мог преподнести никогда. Среди них были украшения такие искусные, каких не видели в Эллойе за все времена. Даже самого императора поразило богатство неизвестного, таинственного дарителя. И алчность так одолела его, что понял - наконец-то нашел достойного наследнице жениха. Тогда же пообещал он отдать в жены любимую дочку. И тотчас с жаром поклялся властитель, что рука златокудрой Луны принадлежит отныне лишь одному - дарителю щедрому, хозяину несметных редких сокровищ, даже будь тот не благородных королевских кровей.
   С наступившим рассветом пришёл к императору волк, и молвил он слово:
   - Пришёл я за твоей дочерью, человек. Обещание дал ты мне, теперь пришла пора выполнять. В ответ дарую я тебе столько золота, сколько ты пожелаешь и столько бесценных камней, сколько будешь просить.
   Но отец красавицы-дочери не мог ожидать, что даритель придет к нему не человек. И правитель разгневался, глядя на явившегося к нему щедрого жениха:
   - Ты, видно, обезумел, зверь, - презрительно сказал ему император, - Разве могу я отдать свою дочь в жены какому-то волку?
   А Луна же, как только увидела своего нареченного, в него тоже влюбилась - судьба есть судьба. Но фатум изменчив и порою бывает ужасно жесток.
   Однако матерый, узревший злой умысел человека, отступать от любимой никак не желал. Уверен был зверь, что данные клятвы нужно всегда, обязательно без подлости выполнять. И вздумал тогда он, обманутый, выкрасть Луну. И решил, что боги ему непременно сподобят. Да только, что за дело им до одного наивного волка?
   Предчувствовал исход такой обещание давший правитель. Обратился он к известному своими могучими чарами коварному, темному колдуну. Так не хотел отец, чтобы пошла дочь в жены дикому волку, что готов был расстаться с той навсегда. Решил, опозорила наследница честь своего древнего рода, поддавшись соблазну, связавшись с врагом.
   Пришёл за любимой зверь из дремучего леса да только поздно было уже - волшба состояться успела. И на глазах его, слепо влюблённого, Луна исчезла и возродилась на темном небе ночном.
   Тогда обманутый императором волк завыл в горе. До любимой ему впредь не суждено больше коснуться. Пообещал в отчаянии колдуну зверь все блага, но тот лишь сказал, что назад Луну ему уже никак не вернуть.
   Император же так испугался волчьего гнева, что воздвиг новый город, обнесенный огромной из камня стеной. И была она столь высока, что волку из стаи самому преодолеть ее никак не под силу. А землю, где вершилось страшное колдовство, звери впредь стали обходить стороной.
   Этот город-крепость и поныне живёт. И назван он грозно - Аркана.
   А на небе ночном Луна и поныне сияет. На нее до сих пор люди, привороженные, смотрят, поражаясь ее неземной красотой. Волки же в память о той любви своего предка и сейчас поют песни и любуются ликом ее бледным, бессмертным.
  
   К сожалению, до лета на СИ выкладка производиться не будет. Это связано с тем, что книга участвует в конкурсе "Руны любви" на стороннем портале: по правилам я не имею право публиковать свою работу объемом более 3 а.л. на других сайтах. В этот период вы можете читать книгу на Лит-Эре или написать мне на почту [email protected] (всем желающим могу высылать новые главы с условием, что их нигде не будут публиковать).
   Прибылые - щенки, не достигшие года.
   Переярок - волк, переживший свою первую зиму.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Страница 1 из 32

  
  
  
  
Оценка: 9.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"