Я спускался по широкой беломраморной лестнице. Навстречу поднималась Фея. В руках она несла хрустальный ковчег. В ковчеге копошились белые зверьки,
у каждого на голове по золотой короне. Во мне нехорошо стукнуло сердце. Зажмурился. Наваждение не пропадало. Когда Фея поравнялась со мной, я спросил пересохшим голосом:
- Простите, девушка, что это у вас?
- Это? Лабораторные крыски.
- Золотые короны мне не мерещатся?
- Короны? Тоже скажете! Это электроды, вживленные электроды, только и всего.
От сердца немного отлегло. Я уже пожалел, что секунду назад давал зарок навсегда завязать с рюмочной и сократить набеги в пивбар. Я был с приличного бодуна.
Вообще-то бодун имеет три степени. Первая, низшая - это когда наутро нуждаешься в холодном пиве. На второй возникает проблема, как расписаться в ведомости на зарплату. В третьей степени бодуна неизвестно, жив ли ты или уже покойник. С утра я находился на грани между первой и второй степенью, так что жить было можно, и я поехал на Потешную улицу, в этот Институт генетики. Директриса, академик Прокофьева-Вельковская оказалась дамой лет восьмидесяти, крошечного росточка, в лакировках-лодочках на высоченных каблуках. Этакая властная Дюймовочка. Сотрудники мужского пола мне не попадались. Либо их здесь не держали, либо прятали в глубине институтских недр. Директриса, думаю, не потерпела бы их грубого авторитета. Личико ее светилось такой убежденностью, что я порадовался за нашу генетику. Дюймовочка была вся из себя настолько фарфоровая, кукольная, что никак не верилось: во имя науки она провела сорок лет в сталинских застенках. После лагерей у нее плохо держалась челюсть. Искусственные зубы лязгали во рту, обнажая новенькие младенческие десны.
- Бла-агода-аю вас за инте-евю, - пропела она, одолев, наконец, прыгавшую челюсть. Наивная женщина, Дюймовочка полагала, что это не больше, чем интервью.
Я тогда работал в "Литературке", газете чопорной и снобистской. Иначе говоря, в "самой элитарной газете страны". Мы редко печатали интервью, предпочитали выступления писателей с громкими именами, заслуженных академиков, лауреатов. Те писать не хотели, либо не умели. Поэтому "самая элитарная газета" держала огромный штат литературных поденщиков, вроде меня. Я работал в отделе науки. Тогда в моде были разного рода полемики. Считалось, что в дискуссиях спускается пар, скопившийся в интеллигентской среде за годы застоя. В отделе придумывались темы дискуссий, подыскивались возможные кандидатуры участников, выколачивалось согласие авторов. Это была каторжная работенка, но мы любили ее, мирились со всеми минусами. Потому что иногда, скрывшись за мощной спиной неприкасаемого академика, удавалось сказать почти правду. Например, о праве врача на ошибку. Или о том, что все люди смертны, что они должны умирать, невзирая на развитый социализм.
Работа эта имела различные нюансы. Нельзя брать нахрапом светило науки за горло - дескать, дай лучше я за тебя напишу, а ты поставишь автограф. В подобной ситуации оказался я с академиком Прокофьевой-Вельковской. Мне требовалась только одна подпись знаменитой генетички. Ну как об этом сказать человеку старой закалки? До поры, до времени пусть Дюймовочка тешится. Пройдет несколько дней, и она подпишет мой текст, как слепая лошадь.
Конечно, в этом было нечто безнравственное. Когда же приходилось писать сразу за двух человек, защищавших противоположные мнения, получалась полная аморалка. Это все равно, что играть за белых и черных партию в шахматы. Одною рукой. Чувствуешь себя особенно позорно. Впрочем, все, по большому счету, жили тогда аморально. По крайней мере, люди общественных профессий.
Я твердо сознавал, что не первый год "замужем". В начале моей газетной карьеры в концертных залах первопрестольной гремел дуэт молодых декламаторов Лившица и Левенбука. Под шквал аплодисментов фрондирующей Москвы они читали "Тараканище". Чуковский сочинил эти стихи в двадцатых годах и вовсе не имел в виду рыжего и усатого Сталина. Но так уж вышло. "Московский комсомолец", сам исподтишка фрондирующий, решил поддержать молодых исполнителей. Написать рецензию поручили мне. Когда заметка была готова, редактор сказал, что будет гораздо полезнее, если ее подпишет какая-нибудь заслуженная знаменитость. Я просочился в квартиру Михаила Жарова. Знаменитый артист одевался к спектаклю. Стоял перед высоким трюмо, щелкал себя оттянутыми подтяжками и, заглядывая в мой текст, вопрошал у зеркала: "Мог я так сказать? Пожалуй, мог. Именно так и мог". И, как слепая лошадь, поставил автограф.
Что тут было аморального? Вроде бы ничего. Лившиц с Левенбуком только выиграли. Жаров не пострадал. От меня, как будто, тоже не убыло (кроме невинности, которую я тогда потерял). Почему же на душе было так пакостно?..
Я простился с академичкой-генетичкой и уже на выходе, на беломраморной лестнице повстречал эту Фею с хрустальным ковчегом. Все-таки средний бодун давал себя знать. Я с недоверием вглядывался в пушистых зверьков. В голову каждого были всажены узкие золотые полоски. Полная имитация короны. Я подумал, что от белых крыс до белой горячки один шаг, и когда-нибудь я его сделаю.
- Вот крыска Лариска. А это крыс Барбарис, он ест одни леденцы. А это Сарделька, смотрите, какая она толстенькая, - тараторила без передышки Фея.
- Мадам, - сказал я, - поведайте мне, чужеземцу, из каких дальних стран прибыли эти монархические зверюги? В какой из башен здешнего Тауэра уготована им плаха?
Мадам не приняла игры. Она стала серьезно объяснять, что "крыски" подняты из подвала, из институтского вивария, что после серии экспериментов их обязательно забьют, - при последних словах она даже всхлипнула. Я спросил, знает ли она о крысолове из Гамельна1.
- Вы, наверное, много чего прочли, - сказала она, пожимая плечиком под халатом. Я обещал вскоре вернуться и взять интервью у крыски Лариски.
Я вышел на волю. Бодун напоминал о себе и требовал, чтобы я влил в организм пару кружек пива. Интуиция вывела к ларьку, спрятанному в каком-то переулке у Потешной улицы. Вокруг стояли пустые бочки.
- Можно к вам? - спросил я небритого хмыря, потрошившего воблу. Хмырь пододвинул мне рыбий хвост:
- На-ка, подсолись маненько.
Главные силы бодуна растворялись в янтарном напитке. Я перевел дух. Возникла нужда в общении с человеком.
- Слышь, мужик, - сказал я нарочито хриплым басом. - Я крыс сегодня видал. Белых таких. Лохматых.
- Тут по соседству, на Ганнушкина - психушка, так там этого добра, и белых, и серых и в крапинку - до такой-то матери.
- Не, я не про тех, а про тех, что бегают в золотых коронах.
- И очень даже запросто, - сразу согласился хмырь. - Вот у нас на Благуше... - и он повел рассказ о том, какие у них на Благуше бывают крысы, как у них со стола, под Пасху, эти твари таскали яйца.
-- Понимаешь, выкатит яйцо из миски, а другая, стерва, уже на подхвате, к брюху прижмет и катют, катют аж на кончик стола. Тут самый цирк и происходит. Одна тварь слазит по ножке, чтоб, значит, быть на стреме, а другая, с яйцом, сигает прям на первую, понял? Посидят на полу, отдохнут маненько и обратно катют к себе в нору, понял?..
Я пожал хмырю руку. Обещал встретиться. Мир был снова ослепительно хорош. Почему бы мне не написать об этих венценосных крысах? Почему б не использовать давно придуманную заготовку рубрики:
"Сто веселых небылиц
про волков и про лисиц"?
Итак, действие должно разворачиваться на Благуше. Там, в типовой пятиэтажке проживает пенсионер Пахомыч. Нет, пусть это будет не Пахомыч, а, скажем, Кандыбин Денис Трофимович, полковник запаса, персональный пенсионер. Нет, к черту полковника, хватит с него и старшины в отставке. Пусть он проживает в длинном десятиподъездном доме, с одного торца - пельменная, с другого - гастроном. Крысам нужно же где-то питаться. По пролетарским праздникам Кандыбин покупает бутылку и, надравшись, марширует вокруг стола. Теперь грызуны. Крысы, причем, экспериментальные, живут в подвале клиники Ганнушкина. В канун трехдневных праздников подопытную партию крыс не успели забить. Они прогрызли виварий и выбрались на волю. Да, еще до этого взяли сто особей и дали им равную возможность выбирать между раствором спирта и раствором сахара. Допустим, двадцать процентов предпочли выпивку. Пьяниц отделили. Их потомство дало сплошь сто процентов одних алкоголиков. Возникло новое поколение гигантских крыс-мутантов, сильных, здоровенных зверюг. Крысы и так были умные, а теперь стали мозговитые, прямо не приведи, Господь! Вот эта-то генерация и прогрызла виварий к чёртовой матери. Лишенная водки компания совсем озверела и бросилась искать выпивку, все сметая на пути. Поселились они в подвале дома, где проживал Кандыбин1, в его комнате устроили штаб-квартиру. Благодаря пельменной и гастроному, выпивки и закуски хватало всем под завязку. Кандыбин вечно теперь пребывал в состоянии перманентного опьянения и мало что соображал. Однажды, в минуту редкого просветления, он обнаружил у себя под подушкой сберкнижку на предъявителя со следами острых зубов...
По-моему, недурно закручено. Рабочее название - "Грызуны".
К вечеру я, конечно, набрался и утром шел на работу с ощущением легкого бодуна. Шеф отдела Володя Михайлов устроил маленькое совещание. Решали, кого определить в оппоненты моей Дюймовочке. Ясно, что академика, но кого из них? Врагов генетики хоть отбавляй. Еще вчера назвать человека генетиком было все равно, что обругать его мудаком.
- Работали в одной конторе Зайцев, Заюшкин, Зайкинд и Волкоедов. Особенно Волкоедов...
- На что ты намекаешь? - полюбопытствовал шеф. Я успокоил:
- Ни на что. Просто к слову пришлось.
Володя Михайлов отлично играл роль завотделом науки. Имея за спиной три года церковно-приходской школы и училище фельдшеров. Чем и гордился. Написал роман о врачах. Книга имела шумный успех. Все это в прошлом. Сейчас Володя Михайлов такой же поденщик, только рангом повыше.
Весь день ушел на мартышкин труд. Оглоблин возглавлял два института и отделение Академии наук. Плюс московская квартира и дача. Отсюда он уехал, туда не приезжал, здесь ждут с минуты на минуту. Наконец, одна секретарша сжалилась и сказала, что Оглоблина нет и сегодня нигде не будет, поскольку он улетел в Женеву, на Всеевропейский конгресс. От злости я набрал редакцию газеты "Вперед!", соединился с ответственным секретарем:
- Стамеску не брал? - спросил я сиплым пропитым голосом, с ударением на "не". На другом конце провода яростно шваркнули трубкой. Там сидел тихий интеллигентный человек, который позволил газете превратиться в помойку. Сколько понадобилось звонков с этим идиотским вопросом, чтобы довести до кипения нашего тихого интеллигента! Сначала он вежливо отвечал: "вы, вероятно, ошиблись, я не видел вашей стамески". Под конец он уже орал: "я не брал! не брал!!"- с ударением на "не". Теперь, заслышав тембр с хулиганской хрипотцой, он сразу бросал трубку. Конечно, я здорово рисковал, звоня с рабочего телефона. Счастье, что тогда еще не изобрели автоматического определителя номеров. То есть, наверное, изобрели, только не про нашу честь.
Все еще разозленный, я поразмышлял о пользе полемики. Когда она, полемика, строится на песке. А то и вовсе на голом месте. Месяца три назад "Литературка" напечатала мой рассказ "Четвертый козленок". Вот в чем его юмористическая суть. Я задумал написать книгу - "Волк и шестеро козлят". Понимаете, шестеро! В этом-то и заключалось мое новаторство. Я хотел обеспечить книгу хорошей прессой и заранее заказал материал. Писать рецензии мне пришлось самому за различных авторов. В печати возникла полемика. Дискутировал я, в основном, сам с собою. То-то же был конфуз, когда в финале выяснялось, что книгу я впопыхах забыл написать.
Для читателя, который далек от козьих и волчьих проблем, эта полемика была объективной реальностью. Для меня же, игрока на клавиатуре, реальность была условной. Виртуальная реальность, как ныне принято говорить. Пользуясь лексиконом хмыря с Благуши, скажу: дурим мы народ, ох, и дурим!
Кстати, к моим "Грызунам". Придется вводить новое действующее лицо, кладовщика Вовсинера. Фамилия Вовсинер1 - это уступка законам жанра. Ватник кладовщика (а кладовщик непременно в ватнике) насквозь пропитан запахом дефицитного тогда сервелата. Из пресловутой телогрейки крыска - Лариска стащила сберкнижку на предъявителя. Крыс Барбарис нассал в стакан, из которого кладовщик потягивал коньяк.
Вечером заехал в "Комсомолец" вычитать гранки своего фельетона. Прочитал. Подписал. Собрался уходить, когда меня догнал Макс, дежурный по выпуску:
- Старик, у нас дыра в номере. Цензор, собака, снял сто пятьдесят строк. Забей дырку, а? Сочини!
Я уставился в раскрытое окно. Серый помоечный кот крался за голубями. По законам соцреализма у нас не должно быть таких котов. Которые столуются на помойках и охотятся на птиц, которые к тому же (птицы, а не коты) суть символы мира. Из драного нищего кота я живенько соорудил ухоженного сибиряка с пышным вычесанным хвостом. В хозяйки определил персональную пенсионерку, воплощение глупости и доброты, она словно сошла с полотна Лактионова "Обеспеченная старость". (Помните, там изображены ветераны сцены на заслуженном отдыхе, в богадельне). Кот возлежал на расшитой шелком подушке и неотрывно смотрел в дорогой телевизор "Темп". Особенно он любил мультфильмы. Кот так привык глядеть на экран, что старуха, уходя в гости, брала его с собой. В гостях, разумеется, был телевизор. Врачи предупреждали, что это добром не кончится, но было уже поздно. Животное погибло в страшных мучениях от истощения нервной системы.
- Здесь товару на сто строк, - заявил Макс. - Гони еще пятьдесят.
-Остальное на комментарий ученых, - сказал я, верный традициям "Литгазеты". И псевдонаучным языком дописал недостающие строчки.
Наутро разразился скандал. Говорят, главный топал на Макса ногами. Ровно через неделю байку про несчастного кота вместе с околонаучным комментарием подхватили другие газеты. Последней жертвой пал бастион "Известий". Макс был прощен.
К моим "Грызунам". Этот дурак Кандыбин, гнусная личность, отнес таки книжку на предъявителя прямехонько в силовое ведомство. Придется заводить еще одного персонажа, из органов. Назовем его Невзоровым. А во избежание судебных неприятностей дадим ему имя Виктор.
Пришел день, и был отловлен Оглоблин. Он еще не очухался после Женевы, утратил бдительность и потому так просто дал себя застать. Я привез "наброски тезисов" его статьи. На самом деле, то была вполне законченная рукопись, хоть сейчас засылай в набор.
В доме академика обедали.
- Может, откушаете с нами? Ах, уже? Тогда позвольте проводить вас в кабинет.
Там густо пахло свежевыделанной кожей, будто для мебели только что дубили шкуры. Кресло затягивало в прохладную глубь, поглощало человека с головой. Из-за стекла стеллажей тускло мерцали позолотой дорогие фолианты: "Мужчина и женщина", "Великая реформа", голубые тома антикварного Шекспира.
Господи, как ненавидел я этого академика! Я ведь знал от Володи Михайлова о роли Оглоблина в разгроме русской науки. Казалось, тень отца Гамлета должна сейчас восстать из стеллажей, казалось, кожа кресла липнет от крови. Я понимал, что это не так, что бешеной зарплаты академика должно хватать и на отдельную столовую, и на кожаный кабинет и на антикварного Шекспира. Почему же в академической тиши этого кабинета мне всюду мерещились кровавые мальчики? И девочки, - отметил я, вызвав в памяти образ Дюймовочки.
Оглоблин возник на пороге, расчесывая щеточкой усы. Или сметая с них крошки? "Тезисы" ему понравились.
- Я полагаю, вам удалось довести до надлежащих кондиций... - с этими словами он обнажил стило, в одном месте исправил "словно" на "как бы" и поставил размашистую подпись. Господи, - думал я, - и этот недоносок, этот творческий импотент, эта жаба, эта мокрица представляет нашу науку! Как будто мало ее топили и гнобили.
Зато теперь я мог с чистой совестью поехать к моей Дюймовочке. Заодно проведать крыску Лариску, как там идут дела?..
Вышла "Литературка" с "Бумерангом" на 16-й полосе. Этих шести строчек я долго ждал. "Ростов-на-Дону. М. Лохову. Вы спрашиваете, взимаются ли алименты с Нобелевской премии. Отвечаем: да, да и да! Как и со всех видов левого заработка".
То было время великих розыгрышей. Я, например, страшенно завидовал двум полярным летунам, которые классически разыграли спецкора "Комсомолки". Тот дней десять путешествовал по Северам. Однажды его острый глаз газетчика отметил, что в самолет грузят брикеты прессованного сена.
-Это что, сено у вас? - проявил любопытство спецкор. -Э-э, да вы же давно из дома, ничего не знаете, - дружно сказали летчики. - Археологи раскопали в устье реки Оленек мерзлого мамонта, отогрели его кострами, он, к удивлению, ожил, и вот теперь гонят своим ходом до бухты Тикси. А мы по трассе следования сбрасываем корм. В бухте мамонта погрузят на пароход. Если, конечно, выдержит трап.
- Да, если выдержит такую нагрузку, - подхватил второй пилот.
Лица воздушных извозчиков дышали такой честностью, что спецкор, святая душа, поверил, отбил радиограмму в родную редакцию, заостряя внимание на прочности трапа. Вот что я держал за высокий профессиональный розыгрыш. Но и случая с алиментами никак нельзя было упускать. Сначала я позвонил секретарше главного и хамоватым голосом сказал:
- Мне отдел сатиры и юмора. Кого там?... Спасибочки вам.
Это для правдоподобности. Если спросят. Звонил, мол, человек, хамоватый такой, потребовал ваш телефон, я и дала...
Засим позвонил в отдел. Представился Соколовым, помощником М. Лохова. Сказал, что Михаил Александрович сейчас в Москве и очень расстроен.
- Вы там все молодые, я сам был молод, но шутки шутить... - распалял я себя все яростнее и круче. - Да Михаил Александрович отродясь не платил алиментов! Слышите, ни-ког-да! Смотрите, вы у меня дошутитесь!
Долгие годы никто не знал об авторе этой проделки. Я открыл инкогнито лет двадцать спустя бывшему главе администрации "Клуба 12 стульев" "Литературной газеты" Виктору Веселовскому. Мы оба тянули из горла тошнотный портвейн "Кавказ". Дело происходило в кафе "Абзац", открытом всем ветрам и чистому небу. В жизни не видывал более бесприютного заведения.
В далеком прошлом "кафе" было простой одинокой садовой скамейкой. Утратив молодость и половину реек, она прилепилась спинкой к осколку кирпичной стены. Каждые десять минут сюда наведывалась старушенция в драной кацавейке, из прорех которой торчала вата. Приглядывала, не опорожнилась ли наша бутылка. Старушка была жутковата, как сама смерть. Все здесь пропиталось запахом угасших надежд и безысходной печали, если только эти чувства имеют свой специфический запах. Недаром название "Абзац" напоминало мне другое смачное словцо из ненормативной лексики.
Мы отдали пустую тару смертеподобной старухе и принялись за вторую. Тут я не вытерпел к сказал:
-Так это был ты? - радостно заржал Веселовский. - Я же знал, что это кто-то из своих.
Бутылка "Кавказа" располагала к географическим воспоминаниям. Мы помянули под нее Гульрипши, Эшери, недостроенную дачу Евтушенки, медведей Мишу и Машу, живших в зарешеченном павильоне. И старика абхаза в белой сванке вспомнили, его ларек располагался у калитки в наш Дом творчества. Торговал абхаз недозрелыми дынями, терпким толстокожим виноградом и прекрасным вином "Псоу", не чета постылому "Кавказу". И еще мы вспомнили жгучую черноволосую Нателлу с незабвенной чачей. Виноградный самогон обволакивал нутро нарастающим теплом и был крепок, как пиратский ром. Потом мы поехали дальше, в Гагры, где вдоль проспекта Руставели летали в вольерах цветные попугаи, а напротив был магазин, который местные русские ласково называли "Три бочки"...
- Дай Бог, чтоб не последняя, - сказал Веселовский, открывая третью бутылку. Мы выпили, и нам, двум старикам, стало грустно и хорошо.
Я потому так подробно рассказываю о кафе "Абзац" и наших воспоминаниях, что эта бутылка для Веселовского оказалась последней. Или почти последней. Днем позже он утонул, купаясь на пляже в Серебряном бору. Как говорится, полный абзац.
...Я поехал на Потешную и быстренько уломал строптивую старушку подписать так называемое интервью. "Советская наука на небывалом подъеме", - кукарекал академик Оглоблин. "Нет! - энергично протестовала отважная Дюймовочка. - Наша генетика - в лохмотьях несчастной Золушки. Мы по-прежнему отстаем на тысячу лет". Я бережно спрятал в карман бесценный автограф, ради которого и затевалась вся эта кутерьма. Потом я спустился в виварий.
Ни Феи, ни крыс там не было. Сидели, беззвучно мяукая, какие-то драные кошки. Два ряда пустых изгрызенных клеток еще сохраняли слабый крысиный дух.
Я кинулся на Благушу.
Каким образом эти крысы, плод нетрезвой фантазии, продукт моего бодуна, могли выскользнуть из под контроля?
Рассказываю все, как было, с учетом требований жанра. В браке Барбариса и Лариски народилась целая орава крысенят. Часть из них срослась хвостами, образовав подобие настоящего крысиного короля. Самопровозглашенный монарх Крыс I повелел себя короновать. На изготовление корон для 37-голового монстра пошло два кубка работы Фаберже.
Первой жертвой Крыса I пал придурковатый пенсионер Кандыбин. Он погиб страшной смертью, будучи защекочен крысиными хвостами. Представляю, как мучился бедняга, когда в ноздри, в рот и уши лезли голые холодные хвосты. Впрочем, Кандыбина, мерзкую личность, оплакивать мы не станем. Поделом! Пусть не бегает впредь в милицию.
Затем умер Вовсинер, доведенный крысами-ворюгами до инфаркта. Последним ушел Невзоров. Бессильный что-либо сделать, он поступил вполне по чекистски - пустил себе пулю в лоб.
Во главе несметного войска Крыс I покинул Благушу. В ту ночь особенно дико завывали коты и попрятались все милиционеры.
По Москве вприпрыжку семенили озверелые полчища подвыпивших крысищ. Они втягивали свои длинные волочащиеся хвосты в щели и дыры на Никольской, в Ветошном проезде, на Тверской. Говорят, там подвалы, канализационные коллекторы, подземные ходы тянутся до самого Кремля, образуя запутанные катакомбы. В них-то и завершился великий исход мутантов под предводительством Крыса I.
- Ну, это уж слишком! - скажет иной читатель. И будет глубоко не прав. Во всяком случае, не советую ему соваться в крысиное подземелье. Ни ночью, ни днем.
Неровен час, защекочут хвостами насмерть.
==========================================
Рассказ опубликован в 8 номере журнала современной русской литературы