Советская власть тихо кончалась. Громкие природные катаклизмы, техногенные катастрофы, которыми так щедро был отмечен ее отход, происходили, казалось бы, сами по себе, но они несли все признаки разложения загнивавшей державы. Она помирала почти неслышно, с невнятным шепотом. Нетерпеливые народные барды на этот раз не успели сочинить слова какой-нибудь новой "Марсельезы". Переворот совершался без песен. Народ давно израсходовал отпущенную на столетие дозу своей ррреволюционной ярости. Вместо громоподобных лозунгов слышалось глухое ворчание в километровых очередях за бормотухой, за мясом, за рыбой, за луком, картошкой, - за всем, что еще выращивала и производила русская многострадальная земля.
Мы в редакции завели так называемую спецкарту нашей родины. Цветными фломастерами помечали областные центры. Красный цвет остерегал: в городе с выпивкой жуть (Тамбов). Желтый сулил кое-какие надежды - есть пиво, бывает в продаже шампанское (Челябинск). Зеленый радовал душу - в Одессе есть все! Эта карта служила основным вспомогательным пособием всему пьющему составу нашей редакции.
На страну надвигался табачный голод. Собственно, на советской Руси был он всегда. То исчезал "Беломор", то пропадала "Ява". Не везло трубочному табаку - он все время бывал в дефиците. Доставали его из Питера, с оказией через знакомых.
В Таллине у меня кончились сигареты. Это обернулось сущей катастрофой. Не то, чтобы не было совсем сигарет, сигареты были, но по талонам. А талоны выдавали по месту прописки . А прописка - в Москве. А московские талоны в Таллине не принимались.
Сигаретами торговали с рук - по два рубля штука. Сколько я мог купить курева, если получал два рубля шестьдесят копеек в сутки?..
На второй день никотинного голода я почувствовал, как у меня распухают уши. Плюнув на гордость, я решил стать на чужбине попрошайкой. Первые прохожие, к которым рискнул обратиться, были эстонцы. Они не понимали или делали вид, что не знают по-русски. "Дон муа айне сигаретте, плиз!" - тщетно взывал я у равнодушных аборигенов. Пока кто-то не обругал, вполне по-русски:
- Стыдитесь! А еще прилично одет! Работать надо!
На этом мужество мое иссякло, и карьера профессионального попрошайки оборвалась, не успев начаться.
Я лег в гостиничную койку, не покурив на сон грядущий. Этого не происходило уже много лет. Разве что с тяжелейшего бодуна приходилось заваливаться до утра без единой затяжки. Но в тот таллинский вечер я был трезв, как протертое стеклышко и зол, как неудавшийся критик. Сон не шел. Мозг, раздраженный отсутствием порции необходимого никотина, измышлял ругательства в адрес советской власти, одно страшнее другого. Я вставал, обыскивал в двадцатый раз номер (нашел пластмассовый медальон с изображением потсдамского Сан-Суси), выходил в коридор, в холл, даже на улицу. В шесть утра, едва начало светать, я обследовал пространство вокруг урны у ближайшей остановки троллейбуса. Будь проклята аккуратность эстонцев! Чертовы чухонцы поразительно метко попадали окурками в мусорные бачки. Я нашел всего пять свободно лежащих чинариков. Три были от московской "явы", один от родных "столичных" и только последний, самый жирный, принадлежал таллинской "приме". Вывод сделайте сами.
Я не был единственным охотником за окурками. Конкурентом выступал эстонец. Я определил его национальность по чисто выскобленному подбородку, галстуку и шляпе. Сначала мы отворачивались друг от друга, два солидных интеллигента. Но вот он приложил два пальца к шляпе и сказал, переходя к мусорной урне на другой стороне улицы:
- Тэре, курат!
На следующей остановке мы снова столкнулись, но уже как старые знакомые, занятые не то, чтобы постыдным, но все-таки нежелательным промыслом. Мы сообща несли свой тяжкий крест.
В те минуты я многое мог простить советской власти. Безудержное хамство и невежество, воровство и разгильдяйство, тупость и бахвальство, всю преступную сущность ее правления. Но этих минут унижения я ей никогда не прощу. Умирать буду, так вспомню, как собирал, по ее милости, окурки. Как потрошил их, запершись в номере гостиницы, как приминал табак в топорно свернутой козьей ножке.
Не буду копаться в причинах, вызвавших тогдашний
табачный кризис. Сложная проблема свелась, в конце концов, к самой, что ни есть, частной: Я и Курево. Стал вспоминать, чем и когда не угодил Ее Величеству Сигарете. И постепенно вспомнил, как над ней издевался вместе со знакомым козлом. Эта история случилась году в семидесятом. Майские праздники мы решили провести в Тарусе, где
петухи одни да гуси,
Господи Исусе!
Где жили Заболоцкий и Цветаева, где похоронен Паустовский. За что-то же любили они этот скромный мещанский городок. А петухи и впрямь здесь были приметные, можно сказать, замечательные были петухи. Огненно-рыже-черные с отливом цвета вороненой стали, с пышными султанами хвостов. Как-то не верилось, что в итоге из такой редкостной красоты сварят суп с домашней лапшой.
Деревянная пристань на Оке соседствовала со столовкой, где отпускали разливной портвейн и по большим пролетарским праздникам - бочковое пиво. Мы разбили бивак на берегу, метрах в двухстах от живительного источника выпивки. С места рыбалки к нему не зарастала дорожка. Мы по этой тропе совершали челночные рейсы.
Однажды нам путь преградил козел. Он стоял, как изваяние, поперек тропинки, тряс рогами и бородой и пронзительно мемекал:
- Мне-ее! Мне-ее! Мне-ее!
Звали козла почти, как меня - Эдькой. Я не был в претензии. Еще обижаться на всяких козлов!
Эдька тянулся к моей руке и явно требовал ласки. Я перехватил губами дымящуюся сигарету и протянул ладонь, чтобы погладить его. Но он отбоднул мою руку, всем телом стремясь к сигарете. Что-то я слышал об этом и раньше. Вынул сигарету изо рта, думал, пусть побалуется табачным дымком. Но козел выхватил ее из рук и вмиг проглотил, вместе с горящим кончиком. Только что-то ёкнуло в утробе, да из пасти густо повалил дым. Это было страшное зрелище! Эдькины очи с вертикальными прямоугольниками зрачков полыхали дьявольским зеленым огнем, борода тряслась от жадности, рога нацелены точно мне под дыхало.
Козел был неопределенной масти, словно сшитый из лоскутов шкур от других животных. Местами темно-бурый, местами грязно-пегий. Преобладал серый цвет. На шкуру (или что там у них, мех?) налипли ошметки коровьих лепешек.
Я скормил ему почти полную пачку сигарет. Эдька жрал их в любом виде, в зажженном тоже. Я бы даже сказал, что ему нравилось глотать с огоньком, быть может, так было острее, вроде как с перцем, а может, в этом состоял особый козлиный шик. В утробе постоянно звучала пищеварительная музыка, кишка играла с кишкой. Вдобавок там что-то взрывалось и ёкало, в общем, шел трудоемкий процесс переработки травы в козлиную плоть. А я, в виде катализатора, добавил еще туда никотину.
С тех пор Эдька не давал нам проходу. Он лежал, как скульптура Ватагина, на пригорке и смотрел в сторону нашего бивака. Недаром существует поговорка - "коза ест там, где привязана". Стоило нам засобираться в очередной челночный рейс, и козел натягивал веревку поперек тропы. Веревка обвязывала его могучую шею и тянулась к здоровенному колу, вбитому в землю. Эдька взимал с нас акцизный сбор. Мы не могли пройти, не уплатив табачного налога. Примечательно, что козел не трогал наших женщин, что с них, некурящих, взять! Но когда однажды я попросил свою женщину купить на пристани сигареты, он учуял и чуть не выдрал подол ее сарафана... Мы изменили тактику укрывательства от акцизного сбора: одолжили лодку. И ходили на пристань не посуху, а по реке. Эдька растерялся. Дважды он нас пропустил, а на третий разогнался со своего пригорка и прыгнул. Не попал, промахнулся, тормознула веревка. Эдька плыл за лодкой, поднимая фонтаны брызг, а позади, в волнах нырял привязанный кол. Над Окой разносилось пронзительное меканье:
- Мне-еее! Мне-еее! Мне-еее!
Чортов козел выплыл.
Я постарался припомнить все, что знал об этих животных. Есть козлы-провокаторы, они ведут на убой только что прибывшую на мясокомбинат партию скотины. Заводят ее, по примеру Сусанина, в особый, смертный коридор, а сами по дороге ныряют в незаметную калитку. Интересно, чем им платят зарплату? Неужели тоже куревом?..
Есть козлы отпущения. У древних евреев, кажется, существовал такой праздник. В этот день брался живой козел, и на его голову символически возлагались все грехи народа. После чего козла прогоняли в пустыню, где он околевал от лишений. Бее-еедный козел! Однако, полезный для всяких государственных нужд.
Впрочем, козлы не курят. И козы тоже. Переводить на них табак означает совершать непростительный грех перед природой-матушкой и перед Ее Величеством Сигаретой. За этот грех, подумалось мне, я и нес унизительные таллинские мучения.
Потом я подумал, что сваливать все народные грехи на голову несчастного животного - это уж слишком. Так что оставим козлов в покое, и будем выпутываться сами.
На редакционной планерке обсуждался вопрос, как надлежит освещать нашей газете ход выполнения продовольственной программы. Мы по опыту знали, что если, к примеру, вышло постановление ЦК КПСС о дальнейшем улучшении причесок у населения, значит, у парикмахеров нет фронта работ, все население давно облысело. Так и с продовольственной программой. Ее приняли тогда, когда мяса в государственной торговле не было и в помине, когда молоко, скажем, в Свердловске, отпускалось по талонам только беременным, а на сливочное масло даже талонов не заводили, потому что оно напрочь отсутствовало. И это в мирные годы, в богатейшей когда-то стране!
Ах, вы бедные коровы и быки,
Что же с вами сделали большевики!1 -
сказал поэт Есенин-Вольпин и тут же был посажен в психушку.
Да, так мы обсуждали проблему нехватки съедобных продуктов в отдельно взятой стране развитого социализма. Планерку проводил Миша Колосов, первый заместитель главного редактора, а так неплохой мужик. (Главный был в заграничной отлучке.) Миша весомо сказал (а все, сказанное заместителем редактора, должно звучать веско):
- Вот и собаки. От них только вой, грязь и стригущий лишай. ( Что правда, то правда. Кот Колосова Охламон подхватил во дворе злокачественную чесотку. Скорее всего, от бродячих кошек. Кот был с дамами кошачьего пола очень лют. Я жил с Колосовым в одном доме и о ночных подвигах Охламона знал, вот именно, не понаслышке.)
- Сколько мяса съедает одна собака? - строго вопросил Колосов. - А теперь умножьте это мясо на всех собак нашего двора, улицы, города, наконец, государства!
Я прикинул в уме. Теоретически получалась сумасшедшая цифра. Она не учитывала, что почти все собаки нашей страны давно приучены к вегетарианской пище. Я обиделся за собак и ляпнул:
- На каждых четырех жителей Лондона приходится полторы собаки. Их, собак, там в тысячу восемьсот шестьдесят один раз больше, чем в Москве. Но Лондон не знает перебоев с мясом, в Англии нет продовольственной программы. Она есть только у нас. Видимо, не здесь зарыта собака.
В кабинете возникла неловкая тишина. Будто я с шумом испортил воздух. Все уставились в потертый ковер, изучая его проплешины. У Колосова хватило характера посмотреть мне в глаза. Он сам чем-то напоминал большого грустного пса. Обвисшие щеки и нахмуренный лоб только усиливали это сходство. Он словно бы выражал печальным собачьим взглядом невысказанное: "Всё скоморошничаешь?.. Послушай, соседушка. В октябре семнадцатого нас переехало крупное несчастье. Оттуда все беды, - и продовольственная программа, и нехватка мяса, и повальная ложь... И то, что сейчас я молчу, притворяюсь таким тупым, тоже оттуда. Иначе тебя пришлось бы упрятать в психушку, а я прослыл бы пожирателем младенцев... Вон все люди молчат, уставились в пол, им стыдно за нашу убогость, за наших геронтологических вождей, а ты все умничаешь, строишь из себя непуганного идиота"...
Колосов громко двинул стулом и, как ни в чем не бывало, продолжил планерку. Мои щеки пылали, я сгорал от стыда. А минуту назад я гордился своей неуместной репликой! Пусть, дескать, Колосов считает и перемножает лондонских собак! В тысяча восемьсот шестьдесят один раз... Дело в том, что эта цифра означает год отмены рабства в России. И в том же году в Лондоне открылась первая линия метро. Фронда?.. Показал кукиш в кармане!
Но маятник качнулся в обратную сторону, и я задумался о собаках. Вдруг Миша Колосов был изначально прав? Я на минутку представил, что псам надоела вегетарианская диета. А это значит, что на обед мне не будет котлеты. А завтра, по случаю воскресенья, соседский карликовый пинчер сожрет мою свиную отбивную. Жадно чавкая и подлавливая на лету хрустящие крошки.
Можно, конечно, уйти от обывательской трепотни и всяких там козлов отпущения. Но к чему тогда мы придем? К разглагольствованиями о засилье американских монополий. О преимуществе владимирской махорки над виргинскими табаками. О том, что тамбовский окорок не идет ни в какое сравнение с куриными ножками Буша.
Ну, да, не идет. Но ведь я же не об этом! А о чем?