Это происходило между 44 и 46 градусами северной широты и неизвестно, какой долготы. Сдается, все-таки восточной, поскольку дело было направо от Гринвича, в Крыму.
Я находился в самом расцвете своих творческих дарований. Утомившись от литературных трудов (двадцатистрочная реплика "Язык мой - враг мой", рассказ "Втроем" и неоконченная заметка о подготовке здравниц к зимнему сезону), я решил устроить передышку и махнул на эту косу Тузлу.
Нет, не зря здесь обозначена точка пересечения географических координат. Вообще-то эта коса давно превратилась в остров, а там, где речь заходит об островах, немедленно подавай координаты. Жюль Верн всегда с них начинал или держал поблизости, наготове. Ну а Виктор Гюго и старина Диккенс любили начинать с краткого исторического обзора. Вот и я тоже решил, что удобнее начинать от печки. Остров этот лежал к юго-востоку от Керчи и напоминал длинный парниковый огурец. Протяженность его составляла около километра, а ширина - метров сто, сто пятьдесят. Западный берег ласкали волны Черного моря, а восточный омывал прибой Азовского. В шторм Азовщина яростно набрасывалась на Черноморье, унижаясь до мелких свар - круговоротов. Впрочем, обе морские стихии вели себя неприлично только у берегов. Середину острова пучило горбом, наподобие чудо-юдо кита. На этом горбу, как неровные зубья, торчали серые бревенчатые избы колхозников. Здесь все были островными жителями - кошки, собаки, свиньи, коровы и собственно аборигены.
Я втайне мечтал, что, может, мне суждено написать роман под названием "Островитяне" и относился ко всему живому очень уважительно. Хотелось, конечно, чтобы меня тоже чуточку уважали, но мы держались на хорошей дистанции друг от друга. За все время меня ни разу не пригласили в избу. Не моя здесь вина.
Еще вот что примечательно: на острове не было мужчин. Вообще. Никаких. Даже самых завалящих. В председательшах ходила зверь-бабища. Не удивительно, что в тузлинском сельпо не переводился дешевый портвейн. Обидно, что я тогда выпивал по большим праздникам.
Поселила меня зверь - бабища в домике ветродуев, иными словами, метеорологов. Дом стоял на отшибе, новенький, от него приятно и остро пахло смолой и свежеструганной древесиной. Летом в нем жили ветродуи, а осенью перебирались на материк, в Керчь, в цивилизацию.
Я все ломал голову, куда ж подевался весь мужской состав, не могли же его целиком пересажать, на развод хоть немного бы оставили. Всеобщая феминизация населения? Боюсь, эта страшная загадка навсегда останется тайной острова Тузла. И детей там тоже не было, ни мальчишек, ни девчонок. Одни бабы, Господи, помилуй, один слабый пол. Мне б не стесняться, спросить, как тут и что, а теперь уже поздно.
К тому же на острове полностью отсутствовала всякая домашняя птица. Не было и ворон, голубей, воробьев. Ну это, пожалуй, понятно. На узком голом острове, продуваемом ветрами двух морей, ей не за что было цепляться.
Теперь читатель знает все, что ему положено, и мы, с Божьей помощью, двинемся дальше. На третий день моего сидения на острове с моря возникло мерное "таб-бак! таб-бак!". Эти звуки материализовались в моторный катер, или в баркас, или шаланду, не знаю, как она там называется. Катер пришвартовался к двум доскам, обозначавшим причал, покачался, заглох и замер. Его встречали делегации рыжих кошек и разномастных собак. Кошки, закаленные штормами и бытовыми невзгодами, сидели в ряд на косогоре и щурили раскосые египетские глаза. Псы же, злобно взрыкивая от нетерпения, норовили учинить с кисками драку. Тут набежали черно-пегие свиньи, принялись с хрустом глодать деревянную обшивку баркаса. Словно откликаясь на поднятый животными гвалт, из утробы судна поднялись три мужика с небритыми разбойничьими мордами. Все трое в телогрейках. Двое в треухах, третий в измятой бесформенной мичманке. Дергая ногами, как журавли, они подошли к борту, и тогда я увидел, что катер был сплошь налит серебряной рыбой. Они брели по колено в кильке! А может, в тюльке или хамсе. Мужик в мичманке сноровисто вытянул ближайшую хавронью тупым концом багра, и та, с истошным визгом умчалась прочь. За ней разбежались остальные хрюшки.
Между тем, на причал пришли местные дамы. Ни сном, ни духом не напоминали они рыбачку Соню из песенки про полные шаланды кефали. Может быть, потому что Тузла все-таки не Одесса? Их хотелось приодеть, причесать, сделать поизящней или хотя бы потоньше. А они были все, как на подбор, в неистребимых ватниках поверх байковых халатов. Из под халатов зеленели лыжные шаровары, видимо, штанов другого цвета в здешнее сельпо не завозили. Наряд завершали резиновые сапоги - дерьмодавы.
Откуда-то появился транспортер, бесконечная лента длиной метров в двадцать, потом другой транспортер, поменьше. Рядом с последним выросла как бы из ничего гора обычной поваренной соли. Женщины прямо на земле соорудили брезентовые прямоугольные чаны, - просто отгородили квадратные кусочки земли.
Откуда ни возьмись, возникли чайки. Птицы качались на волнах прибоя, то и дело взмывали вверх и принимались кружить над пустыми чанами. Они стыдливо поджимали к грязному брюху озябшие красные лапки. Вот с баркаса протянулась потасканная гофрированная кишка, утробно завыл компрессор, лента пришла в движение и с нее хлынула килька. Рыба заполнила дно, и поток устремился в соседний чан. Куда направить поток, определяла полоса железа, управляемая рыбачкой. Вторая дама командовала транспортером поменьше. Тем же манером она пускала или отсекала слабенький ручеек соли. Засим все повторялось. Толстый слой кильки, прослойка соли. Рыба - соль. Соль - рыба. Единообразно до отупения. Все это носило громкое название - "рыбозавод".
Время от времени мужики перекладывали кишку с места на место, где кильки погуще. Тогда компрессор, как раненый зверь, то жутко взвывал на холостых оборотах, то жалобно всхлипывал, то сыто мурлыкал; гофрированная кишка, живая часть насоса, рвалась из рук мужиков и мелко дрожала от нетерпения. Рыбозавод функционировал. Он вырабатывал х а м с у. Не кильку, не тюльку, а х а м с у. Хотя я не смог бы ее отличить от кильки. Именно ее, навалом утрамбованную в бочку, выкатывали из таинственных закромов родины к прилавкам рыбных магазинов. Ее, родимую, ржавую, с хвостиками, мы несли в газетных кулечках, отведя руку, чтоб не закапать себя тузлуком. Ох, как она шла по кругу под пол-литра на троих! Да под черный, с одуряющим духом хлебушек. А стоила хамса семь копеек кило, меньше и платить было как-то неловко. Хороша была хамса и дома, распластанная на бутербродах умелой женской рукой. Головы и хвостики отдавлены вилкой и лежат на тарелочке в сторонке. Каждая хамсинка словно попискивает серебряным голоском: выпей и закуси! И мы выпивали и закусывали. До солевого ожога губ. Эх, что тут вспоминать! Ныне и хамса-то ходит пiд жовто-блакытным прапором. Да и какая ей, хамсе, разница, под каким ходить флагом! Сегодня, глядя по ящику на жизнь животных, мы хорошо представляем, как это делается. Вот плывет косяк, плотная туча рыбок, и в какой-то неуловимый момент поворотом "все вдруг" резко меняет курс. Только блеснет серебром на излете. Рыбка очень полезная для потребностей государства. Плавает туда-сюда. Но - по команде: вдруг, не дай Бог, не туда заплывет. По команде же идет на засолку сплоченными рядами...
Тогда, на Тузле хамса мне была без надобности. Это позже, познав романтику выпивки, я оценил на вкус и узнал повадки обитателей водных глубин.
Незаметно на остров опустились сумерки, растворив в сгущавшемся мраке и рыбачек в неистребимых телогрейках, и трех небритых мужиков и весь рыбозавод. Впереди приветливо светились окна рыбачьих избушек, но это гостеприимство было обманчиво. Господи, ну чего я сюда приперся? Не видел настоящих островитян? Так вот они! Покорно, бездумно наваливают ровные ряды дохлой хамсы. Так было всегда, так есть и так будет, пока из морских глубин торчит эта проклятая часть суши. Одно ее название по созвучию напоминает селедочный рассол тузлук. И живут там эти рыбачки, русские и украинки, как сельди в бочке, но никому не завидуют, не желают зла. И никому они не нужны, ни Москве, ни Киеву. Раз в миллениум вспомнят о них, да и то не ради хамсы, отменной закуси к пиву и водке, а из-за национально-географических амбиций. ("Ваш кот опять нюхал мое молоко!")
Когда-нибудь этот остров вместе с рыбоколхозом сгинет к чертовой маме. Но и тогда на нечесаные головы несчастных аборигенов свалится что-нибудь еще похлеще. Вроде "щирой" или великой национальной идеи, способной выращивать одни атомные грибы. А зачуханная рыбачка в жутких зеленых шароварах будет по-прежнему ощущать себя маленькой неприкаянной килькой. Минуют годы, и уж не я, другой лирник придет сюда накобзарить три короба сказочек об ее высоком национальном долге...
Не помню, как добрался до домика ветродуев. Господи, до чего же здесь было неприютно! Яркий и желтоватый свет электричества высвечивал полки с какими-то приборами. От этого света стыло в мозгу и пробивала нервная дрожь. Приборы были похожи на птичьи клетки. В них томились латунные цилиндры, рулоны бумаги, различные самописцы. Казалось, крикни - и все они разом заработают, и станут строчить, строчить графики атмосферной жизни. Но приборы хранили зловещую тишину. Вообще было тихо. Справа, со стороны Черного моря ровно накатывал прибой, а море Азовское, слева, в ответ слабо шипело. Но это, как говорится, только усиливало гнетущую тишину. Ни лай собак, ни мычание коров сюда не доносились. Я включил электроплитку и в железной кружке, оставленной ветродуями, заварил чай. Чего я терпеть не могу, так это пить из железной кружки. Металл обжигает губы, и чай, даже лучших сортов, отдает веником. Позже, при переходе на водку, ненависть к жестяной таре переросла в стойкий условный рефлекс. Не лезет водяра в глотку, хоть застрелись. Совсем другое дело - серебряная чарка. Емкость из дорогого металла делает благородным на вкус самое скверное пойло.
Чай, запаренный веником, я все-таки выпил и стал устраиваться на ночлег. Для этого было надобно составить на пол включенную электроплитку и улечься на длинной деревянной полке из под приборов. Как я ни вертелся, куцее байковое одеяльце не согревало, от окна дуло, в плитке раскаленная спираль временами позванивала и отсвечивала от медных частей самописцев множеством багровых отблесков. Незаметно и плавно, как в теплую ванну, я погрузился в сон.
Хотел бы вспомнить, что мне тогда снилось. Наверняка что-нибудь паскудное, вроде Петренко из "Курортной газеты". Помню самый хвостик того ночного кошмара: меня перепиливают пополам. Причем с мерзкими, надо отметить, выхваченными подробностями. Я отчетливо слышал вжиканье пилы, раздирающей бок (словно она пилила не живого человека, а дерево!), слышал тяжелое шмяканье набухших кровью опилок, но не видел, не знал, к т о пилит. Пытка была безболезненной, на свои мучения я взирал как бы со стороны...
Переход ото сна к яви был настолько неинтересным, что я услышал, как во мне остановилось сердце. Куда-то ухнуло, наверное, в пятки, и пошло, пошло бухтеть. Рядом со мною пилили. Наяву. За окном.
Меня прошиб липкий пот. Взмокло подмышками, меж лопаток потекли холодные струйки. В окне чуть серело занимавшееся утро. Доживу ли я до него, вот в чем вопрос. Звуки зубьев, терзавших железо, то умолкали, то вновь остервенело набрасывались со своей въедливой работой. Вот ведь выбрали самое разбойничье время... Утомились, сволочи, теперь отдыхают, - отмечал я в этих коротких паузах. Постепенно начала доходить нелепость происходящего. Что в этом заброшенном домике можно было пилить ? Не проще ли выставить окно или, если уж совсем невтерпеж, вышибить дверь? Меня, наконец, осенило: это те три мужика с катера! Их долго носило в море, озверели без выпивки и вот теперь до меня добрались. Перепилят засов, ворвутся сюда, а я тут с часами "Победа" и стареньким ФЭДом. Им наплевать, что старенький, на выпивку-то за него дадут.
Поселок далеко. Кричать бесполезно. Успеют прикончить той же пилой. И я принял единственно разумное решение: пасть перед грабителями на колени, протянуть им ФЭД и расстегнуть ремешок от "Победы". И униженно просить этих заросших пиратов, разгульных флибустьеров двух южных морей не губить, по возможности, мою юную жизнь, сохранить ее в виде исключения, как единственному сыну своей мамы. Руки ходили ходуном, когда я медленно отворял дверь- сдаваться на милость разбойников. И - обомлел от мирной картины. В предрассветном тумане смутно белело большое животное и чесалось спиной о железный карниз окна!
Я спустился с крыльца и подошел поближе. Это был крупный теленок, а может, молодая корова или бычок с обрывком веревки на коротких рогах. Оно было черно-пегое, как те вчерашние свиньи. Я уж подумал, не состоят ли они в каком-либо дальнем родстве. Всякое может статься на этом острове.
Глаза животного были прекрасны - глубокого панбархатного колера с истинно коровьей поволокой. Оно снова взялось скрести спину о железо, издавая пилящие звуки. Я залюбовался коровой. Или теленком. Или бычком. Сколько в простом физиологическом действе скрыто неги, пластики, просто мускульной силы! Как грациозно оно вытягивало шею, подставляя под скребущий край оконного карниза спину и бока. Вот где настоящий коровий стриптиз середины ХХ века!
Я вынес остатки вчерашней трапезы - два ломтика
черного хлеба. Перестав чесаться, животное принялось задумчиво жевать. В тот момент я понял, что какой-то отрезок моей жизни подошел к концу и пора начинать другой. Все, что случилось, или, вернее, не случилось на острове, было не до конца понятым предостережением. От чего? Этого я не знал.
Что ж, прощай мой остров сомнительных сокровищ! Прощай и ты, волоокий зверь, причина ночного кошмара.
Я ехал через весь Крымский полуостров. Рейсовый автобус нагонял дремоту. Мне снились черноморские кошки, утомленные невзгодами и печалями. На краю крымской земли меня ждала милая Ялта. И ей не было дела ни до колхозниц в серых кацавейках, ни до разбойничьих рож на катере, ни до межнациональных разборок, придуманных на утеху местных князьков. Ялта жила сама по себе. Подготовкой здравниц к зимнему сезону. Проливными дождями на набережной. Домиком Чехова с потрескивающими половицами в тепле побеленной печки. А где-то на границе южного полуострова, не то в Крыму, не то в Тамани, но, во всяком случае, за краем цивилизации, жила коса Тузла. Со своими рыжими кошками. Пегими свиньями. Засолкой хамсы. Жила сама по себе. Отдельно.
Но недаром мне снились черноморские кошки, плохая примета видеть кошек во сне. Я так и не кончил заметку о готовности здравниц к зиме. Я первый раз в жизни напился, побил какого-то мента и сел на пятнадцать суток. Кошкам показалось, что и этого мало. Меня заставили подметать мостовую в Партизанском переулке. Это милиция мелочно мстила за побитого мента. В переулок выходили окна "Курортной газеты". Дворник в редакции уже был, а во втором она не нуждалась. Так что пришлось расстаться с милой домашней Ялтой и уехать в тревожную глушь, к жене, в Москву.