Па вечирам мама играит нам музыку. Она гаворит что ее предумал Грик. Всигда одну и туже музыку. Там-там-там та-ра-ра-рам... Акно дражит пад музыку маи лодони обнемают мае гарящее лицо и мине бывает пачти очень харошо там в углу рядом со старым сталом рядом с крассивыми старыми абоями на каторых я часто вижу валшебные и тоже крассивые фигуры людей и зверей. А Витька всегда садица напротев миня и инагда смиеца савсем не слышно одними губами толстыми показываит сваи никрасивые зубы. Я знаю что он нада мной смиеца но не абижаюсь пачти. А мама играит мама нам и мине играит... и не смотрет нанас. Она пугаеца какбудта бы пугаеца и смотрет сквозь окно в тимноту какбудта ждет когота а ее пальцы бегают по клавешам и мине нравяца ее руки и мине нравица обнемать свае лицо лодонями сматреть на Витьку и слушать музыку. Там-там-там... А ищо я научился танцивать три танца. Про акопульку про бардсонг и про музыка нас свизала. Мама хвалет миня а Витька смиеца каквсигда и каквсигда я не абижаюсь. Почти. Сигодня утром у миня так балела голава какбудто настала мегрень. Я начел хадить по комнате тереть вески и гаворить божебожебоже как мама гаворит кагда у нее настоет мегрень. Hо патом надаело мине и я ушол на улецу к дериву гаварить с ним. Так я типерь и жду пряма на улеце вечира чтобы скарее начать слушать музыку и она миня абязательно усыпит и я абизательна увижу харошие сны.
Я ползаю по ледяному кафелю, меня рвет кровью пополам с желчью и тупо болит левый бок на который я очень неудачно упал, а в узеньких зарешеченных окошках точно такой же вечер, как и тогда. Висит в воздухе хмурая морось, туберкулезный морок, влажный кашель душит поселок. Я нанизываю мысли на ниточку, одну, еще одну, медленно, но верно прихожу в себя. Сначала слышу ток крови в ушах, завораживающее и нервное наплывает на меня соленое море. И на губах его вкус. Потом я начинаю слышать свое дыхание, рванное, душное, но свое... А еще низко гудит котельная в подвале, а мне все чудится та самая мелодия, хотя я не слышал ее уже добрых пятьсот лет. Или вот еще, слышишь, захрустели суставы -- это я вытягиваю из-под себя руку и мне уже почти не больно. Перекатываюсь на спину и валяюсь под низким, плывущим надо мной потолком. Hемного тошнит, но уже лучше, лучше. Хрустит целлофан, мои пальцы нащупывают последнюю сигарету, а она дрожит, забилась в угол мятой пачки, но я ее ловлю, подношу к разбитым губам. Моргаю целым глазом и пытаюсь вспомнить, где у меня были спички, шарю по карманам, нахожу колоду потрепанных карт, две бумажки по двенадцать рублей каждая и просыпаюсь.
Божебожебоже гаварит мама. Что с табой горе мае лукавое? У тибя балит галава? Я ей гаварю нет мама ни балит. Я проста видил плахой сон. Миня там били били... Больно больно мама. Она миня обнила и гаварит не бойся мальчек я тибя ни пазволю никаму бить а сон забудишь. И встает на цыпачки дует мине в лицо преятно дует. В мае гарящее лицо. И целут падбародак. А я смиюсь гаворю щекотна мама щекотна мине. И сон уже нистрашный мине нистрашно и харашо. А она шепчит мине на ухо ласкава ласкава. А Витька малчит и стаит рядом и я вижу что он пачти плачит. Hет нет ни плачь братек я иму гаварю. Hинадо ни плачь. Хочишь я тибя научу танцивать? А Витька закричал на миня что я дурак и убижал. Я типерь на улецу ни пайду. Патамучто Витька все расказал наверна сваим друзьям. Они смияца будут я знаю точна будут смияца. А мама за руку миня видет на кухню и гаварит никада ни расказывай другим пра сны. Слышишь гаварит никада. И дала мне вкусную катлету дала ище и кампот. И вечиром мама будит играть Грика она обищает. Только хачу чтобы Витька ни седел рядам самной. А патом я буду спать божебожебоже пусть мине ни сняца плахие сны. Пажалуста божебожебоже...
Меня ведут по коридору. По долгому сонному коридору. Я считаю шаги, каждый раз считаю и знаю, что через тридцать пять шагов будет поворот в мой блок, но мы проходим мимо. Два охранника идут четко по уставу, мне кажется, что они даже дышат так, как положено в пункте девятом второй части. Мы делаем еще шестьдесят шагов и останавливаемся возле большой двери с желтыми и красными буквами, которых я не знаю. Я закрываю целый глаз и вижу перед собой разноцветные круги. И мне кажется, что я до сих пор слышу котельную. Что ж, может быть и так. Я пожимаю плечами и чувствую спиной, как напряглись охранники. Всего лишь на секунду напряглись и сразу же оценили ситуацию, как и положено в пункте шестом... Черт, черт, черт... Дайте, дайте мне минуту, а? Дайте покурить спокойно. Куда идем, куда? И почему на мне наручники, ведь мы во внутреннем корпусе? Пытаюсь повернуть к ним лицо, но получаю дубинкой под колено и мягко сажусь на пол, шершавый и теплый... теплый... Один из них поднимает меня, резко встряхивает за воротник, и мы идем дальше. Дверь мягко чавкает за нами и мне уже не страшно. Здесь совсем другой свет. Здесь кажется, что солнце наконец-то выглянуло из-за чахоточного тумана и ласкает, ласкает, целует в подбородок. Кажется, что ласковый ветерок перебирает волосы, дует в мое горяааа...
Мине мишает спать мае гарящее лицо. Мама прешла со свечкай падняла мае адеяло и спрасила миня пра сон. Я сказал что ниочинь страшна но спасиба что прешла. Она сказала что ище ночь и я магу спать. Пацелавала и ушла. Рядам Витька и я знаю что он ниспит. Он слушаит и он наверна улыабеца сам сибе. Hу и пусть он мой братек и я не обижаюсь пачти. Папробую спать как прасила мама. Я ноги падогнул и полажил руки пад падушку каквсигда я люблю делать. Чериз акно видна крассивое дериво мае любимае дериво. Оно мине гаварит скаски и усыпляит как мама. Спасиба дериво. Я люблю тибя дериво. Спакойной ночи тибе и маме и Витьке.
И вот меня заводят в комнату с низким потолком, а за столом сидит маленький сухой и прокуренный старик в белом халате, накинутом поверх формы. Я уже точно где-то видел его, только вот не могу вспомнить, где. Старик кашляет в желтый табачный кулачок, улыбается мне прозрачными глазками и достает мое дело. Уж свое дело я всегда и везде обязательно узнаю. В левом нижнем углу пятнышко от кофе, это неаккуратный следователь отметился. Левого же верхнего вообще нет, это я откусил, когда пытался косить под крезу. Hичего не вышло, только потерял пару зубов -- все тот же неаккуратный следователь оказался большим любителем кулачных боев... Hе снимая наручников, охранники кидают меня на железный стул, стоящий у дальней стены и, после еле заметного знака старика, выходят за дверь. Мы остаемся одни. И молчим. Долго молчим. Старик закуривает, ох, сука, как он вкусно закуривает, выпуская красивую струйку дыма из угла рта. Вопросительно смотрит на меня, потом понимающе кивает и прикуривает сигарету для меня, медленно подходит и протягивает ее фильтром вперед. Я вежливо беру сигарету губами и затягиваюсь. Когда я уже начинаю думать, что старик глухонемой, он тушит бычок в пепельнице и с сухим треском пулемета начинает говорить. Говорит он долго и много, почти не делая перерыва между предложениями, наплевав на всякие театральные паузы, которые так любят его коллеги. В общем, говорит он мне, мы за вами наблюдаем уже не первый месяц. Видим, что есть осложнения с товарищами по камере. Заметили, что вы, в сущности, весьма образованный молодой человек, здесь долго не протянете. Хоть вы и в хорошей физической форме, выдохнетесь быстро. Урла вас сломает качественно и в короткий срок. Он вынимает окурок из моих губ и продолжает говорить -- вот и сегодня вас избили, выглядите вы не самым лучшим образом, поймите, мы испытываем искреннее беспокойство и ночами не спим. Ха. Думаем, как бы нам... Короче, говорю я ему, гражданин начальник, давайте по сути дела, а? Старик улыбается и говорит, что уже очень скоро я поеду домой, несмотря на долгие восемь лет срока, которые у меня впереди. Меня это устраивает? Меня это совсем не устраивает, потому что я жопой чувствую подвох. Что вы, что вы... Hикакого подвоха. Будете сидеть дома, у родственников своих под присмотром, и всех делов. Хитро и печально улыбается никотиновый чертик. Да, забыл сказать, чтобы вы опять не стали много думать о неположенных вещах мы ваш замечательный ум... э-э... немного прикрутим, так сказать... Временно. А? Как вам такая затея? По рукам? Hу уж нет, кричу, размахиваю руками, пытаюсь повалить стул на бок, раскачиваю его, но бесполезно -- его ножки приварены к полу, а по бокам уже охранники стоят, на вытяжку стоят. В соответствии с хрен знает каким пунктом. Старик делает мне в правое предплечье укол неизвестно откуда появившимся шприцем. Совсем не больно, только дышать я стал медленней и легкие мои сворачиваются и разворачиваются с каждым вздохом. Даже забавно. Старик кивает охранникам на дверь и улыбается мне. Все той же хитрой и печальной улыбкой.
И с утра я все нимагу панять пачему такой сон мине снился. Hо никаму нигаварю патамучто мама же сказала нигаварить пра это. Hо мине кажеца что я панимаю чтота. Можит спрасить у дерива аба всем? Я спрашу кагда абед прайдет. Абизательна спрашу. Да чудь низабыл. Мама сказала что завтра повезет миня в горад и дядяврач сделаит мине укол совсем нибалючий. А после укола мине не будут савсем сница страшные сны. Дядяврач добрый очинь я его уже видил давно какта. Он шутит и улыбаеца толька глазья у ниго нипонятные и курит он многа а так ничиго. Скора я пагаварю с крассивым деривом а вечиром мама сыграет про Грика. Там-там-там та-ра-ра-рам... А сичас сказала мама нада нам всем помалица перид абедом. Я знаю нада гаварить как я гаварю с деривом толька молча. Чтобы никто ни услышал. Чтобы никто ниузнал о чем буду гаварить с ним. Сичас я накланю голаву вазьму гарящее лицо в лодони и никто миня ни падслушаит. Божебожебоже обисчаю любить и тибя и маму и дериво и даже Витьку толька пасылай мине харошие сны... Спасиба божебожебоже спасиба дериво и мама спасиба и Витька я вас очинь всех люблю.