— Нет! Не так, Вадик! Всё, что ты сейчас говоришь — мимо кассы. Это не очередная волнительная история в духе «Таис Афинской». Я рассказываю про украденную жизнь, про сломанную память, про манипуляцию сознанием. Послушать тебя, получается, гетера — она же профурсетка, что с нее взять — легко забыла о своей сестре, то есть о своём самом близком человеке. Но, пойми же ты, это не я забыла о Зои, меня заставили её забыть...

  — Для начала прекрати использовать в отношении выдуманного тобой персонажа местоимение «я», — с менторскими интонациями в голосе прервал Вадим взволнованную тираду Лиды. — Подсознание, оно, знаешь ли, тупое, у него напрочь отсутствует чувства юмора. Вот вдолбишь в него информацию про свои древнеримские приключения, и потащишь ты, моя дорогая, груз неподъемный. И тогда твои странные фантазии станут реальной проблемой.

  — Послушай, Вадим, я действительно помню... — Всё больше горячилась Лида.

   —У тебя слишком живое воображение, детка. Тебе бы книжки писать, как говаривал один киноперсонаж. Кстати, он имеет такое же отношение к реальности, как и твоя гетера.

  — Допустим, я слишком рано прочла книгу Ефремова — я и не предполагала тогда, на что наткнусь, думала, это про всякие там туманности, как их просторы бороздят космические корабли. А оно вон как оказалось. Допустим, мое подростковое воображение тогда не на шутку разыгралось, а спустя кучу лет вдруг взорвалось сюжетом из жизни гетер. Хорошо, допустим. Однако согласись, воображение работает, когда в реале ему есть от чего оттолкнуться. Но этот мертвый холод от каменных ступеней... он медленно вползает в тебя, к утру пронизывая до костей, скручивая кости... это ведь не Африка тебе, по ночам там бывало по-настоящему холодно... а особенно больно, знаешь, когда солнце уже припекает, разогревает кожу, а в костях по-прежнему гнездится холод... Вот откуда, скажи, знакома мне эта боль? В том, что ты называешь моей единственной реальной жизнью, не было подобного опыта — чтобы могильный холод в костях и горячая кожа — и от неё вглубь стреляет горячей болью. И тем более мне неоткуда помнить про жар от ступеней. От него сердце заходится, а подняться не можешь — тебя вдавливает в раскаленный камень тяжелое мужское тело. Бог мой, да кто же зарился-то на нас — чумазые, оборванные, вечно простуженные, вечно голодные, до невозможности напуганные дети — что за издевательский кайф ловили так называемые паломники? А ведь зарился же кто-то.

   —И много их было, этих позарившихся? — Вадим криво ухмыльнулся.

  — Ха! Два раза «ха», Вадик. Значит, на самом деле ты понимаешь, что бред, который я несу, не такой уж и бред. Просто не хочешь, чтобы я осложняла жизнь себе, а заодно и тебе.

  — Просто любопытно, насколько глубоко твое неожиданно открывшееся отвращение к представителям мужеского пола. Еще любопытнее, почему для моей скромной персоны ты сделала исключение. И сделала ли.

  — Раз уж ты решил заделаться психоаналитиком... «Паломники» не вызывали во мне ни страха, ни отвращения — вообще ноль эмоций. Мне казалось, что они, как и мы, девочки, являлись всего лишь куклами в том чудовищном спектакле. Видимо из-за полного эмоционального невключения сам процесс «приема паломников» не сохранился в моей памяти от слова «совсем». Эли эту злую память основательно потерли. Но зато я хорошо помню, как на «ступенчатом» этапе боролась, впрочем, безуспешно, с яростной ненавистью, смешанной с таким же яростным страхом вовсе не к «паломникам», а так называемым «Великим». Мы никогда их не видели на ступенях. О «Великих» нам говорили прекрасные женщины в голубом, которых мы с Зои называли волшебницами...

  — Откуда же мог появиться у той тебя столь богатый словарный запас: и куклы тут фигурируют, и волшебницы? Вроде бы, жизнь у тебя была беспросветная, с раннего детства надломленная безжалостным секасом. — Вадим уже откровенно ерничал.

  — Не вижу ничего такого в моей истории, над чем можно прикалываться, — почти обиженно произнесла Лидия.

  — Это не твоя история, — отчеканил Вадим. И прерывая возражения Лиды, невозмутимо продолжил: — Но все же, откуда у героини твоей мистическо-исторической трагедии могли взяться знания о фольклорных персонажах или, например, о девчоночьих игрушках? Неужели ты сама не видишь логических неувязок? Задумайся хотя бы над этим, и сразу поймешь, что вот уже несколько дней упорно натягиваешь сову на глобус.

  — Никаких неувязок, просто ты невнимательно слушал. Лет до десяти-двенадцати мы жили во вполне себе человеческих условиях. Помню дом, который мы считали своим, там было тепло и, кажется, красиво. За незнанием терминов назову это прихрамовым пансионом. За нами ухаживали строгие, но не злые женщины, нас вкусно кормили, и, представь себе, даже обучали какому-никакому этикету, например, пользоваться вилками.

  — Ты опять напутала — про вилки. Я читал...

  — Читал он, видите ли, а я ела вилкой, и не какой-то там однозубой или двузубой, как нам некоторые втирают, а нормальной вилкой. Ты, Вадик, не интернетным авторам верь, а меня оффлайново слушай. Считай, что тебе несказанно повезло получить информацию об античном мире из первых рук. Там у нас и по части гигиены все было в порядке, ты не поверишь, но мы даже чистили зубы каждый день. Воспитательницы учили нас следить за одеждой и ухаживать за волосами, а ведь наверняка знали, гадины, что скоро мы превратимся в грязных оборванок со всклокоченными и слипшимися космами на головах. А по вечерам — зацени изощрённость издевательства — нам рассказывали что-то вроде сказок, ну, или, если угодно, мифов. Зачем-то нас даже грамоте учили. Наверное, хорошо учили, если даже после стольких лет жизни в храме, стоило мне вырваться на свободу и оказаться перед необходимостью что-то такое жизненно важное прочитать, я хоть и со скрипом, хоть и не сразу, но сделала это. А ведь в храмовый период мне не довелось прочесть ни слова.

  — Опять не понятно. Зачем могла бы понадобиться эта совершенно бессмысленная вещь — учить грамоте детей, которых готовились принести в жертву чудовищу, именуемому «богиней»? Это уже цинизм какой-то.

  — Ты только в этом одном рассмотрел цинизм? Да там всё — цинизм. Нечеловеческая жестокость и оголтелый цинизм — больше ничего. И они ещё будут мне в романах своих рассказывать о продвинутых методах воспитания храмовых..., — Лидия внезапно осеклась.

  — А ты не стесняйся, Лидунь, договаривай. Ты так бесстрашно натягиваешь на себя кожу древнеримской проститутки, а обозначить словом её, то есть, получается, твою бывшую профессию не решаешься? Воспитание мешает? Отринь интеллигентское слюнтяйство, встань и громко произнеси: я проститутка с двухтысячелетним стажем. — Вадим хохотнул.

  — Смешно тебе, да? А вот встану и произнесу. — Лида поднялась со стула, театрально вскинула руку и заговорила незнакомым Вадиму поставленным голосом:

  — Нет, это я не проститутка с двухтысячелетним стажем, это ты, как и все твои братья по полу, запрограммирован на унижение женщин, а, возможно, и на убийство. Не знаю, когда в земных мужчин внедрили эту программу: тогда, две тысячи лет назад, или значительно раньше, но избавиться от вируса вы сможете, только если, наконец, поймёте, что он в вас присутствует. А спасибо за эту подсадку скажите в том числе и нашим «паломникам». Им было наплевать, выживут ли девочки, доведенные до состояния полудохлых зверушек, после, блин, ритуального совокупления, или загнутся уже в процессе.

   — История человечества вообще кишит жестокостями разного рода. Например, тысячелетия рабства полны таких кунштюков, что если бы все они закладывались в нас, как ты говоришь, вирусами, так мы все являлись бы потенциальными маньяками.

   — Не исключено, что дело обстоит именно так. Цивилизованность какая-никакая лёгким флёром прикрыла озверелую сущность людей, но уж если где-то прорвало, тут уж всех святых выноси, тысячелетнее дерьмо начинает бить фонтаном.

   Негодование, нараставшее в Лиде за время монолога, спало, она опустилась на стул, и продолжила устало:

   — И всё же, дорогой, смею думать, что мужчины и женщины не одинаково сильно простудились на сквозняке вечности. Ни я, ни другие девочки, никто из нас не знал, что в один отнюдь не прекрасный день нас отведут к ступеням храма. А взрослые мужчины добровольно приходили мучить нас, никто их за причинное место туда не тянул.

   — Таким завуалированным образом ты обвиняешь меня в чём-то? Я тебя обижал? Твой обличительный пафос явно избыточен, если он относится только к твоей странной выдумке с храмами и богинями.

   —Ты не обижал меня раньше, ты обижаешь меня сейчас, Вадик. Ты откровенно пренебрежителен к моей античной ипостаси, и только на том основании, что меня принудили заниматься ритуальной проституцией. Но я не выбирала эту судьбу. Это во-первых. А во-вторых, хорошенькая проституция, когда мы денег в глаза не видели, да и вообще не знали что это такое — деньги. И потом, чем выше поднималась я по так сказать карьерной лестнице, тем меньше было чего-либо имеющего отношение к плотским утехам. На последнем уровне, которого мне удалось достичь, начались изнурительные многочасовые, порой кровавые тренировки.

   — В каком смысле — тренировки?

   — Как бы это обозначить... в военно-спортивном, что ли. Как это ни смешно, но я почти горжусь тем, как лихо метала ножи и бесстрашно прыгала с пятиметровой высоты на каменистую землю. Подозреваю, что нас тогда начали готовить на роль ассасинов.

   А происходившее на ступенях было просто-напросто изуверским и при этом, как можно догадаться, достаточно прибыльным способом отбора самых выносливых и живучих детей. Нас туда привели девчонок двадцать — это навскидку. Два года, два бесконечных мучительных года, и от всего выводка осталось трое.

  

   Тёплым солнечным утром девочек как обычно после завтрака вывели на прогулку. Но обычности закончились сразу же за порогом — их повели не в то место в саду, где они всегда играли и бегали, догоняя друг дружку, а прямо в противоположную сторону. Сад там оказался запущенным, много деревьев стояло засохшими, а другие вовсе упали. Девочки, как полагалось, шли строем, попарно взявшись за руки, Лидия, разумеется, шла в паре со своей единственной подругой Зои. Воспитательницы — одна во главе колонны, другая в её конце — выглядели спокойными, но почему-то не отвечали на расспросы девочек о том, куда они направляются. Деревья расступились, и девочки увидели высокую каменную ограду; как раз напротив тропы, по которой они шли, оказалась заросшая диким виноградом калитка. Воспитательница вставила в замок большой металлический ключ, который, как выяснилось, она всё время несла в руке, прикрыв его ниспадающим шарфом. Лидия догадалась о том, что сейчас они увидят, на секунду раньше, чем перед ними предстал храм.

   Девочки много раз слышали о храме, но видели его впервые, и замерли потрясённо. Только, кажется, одна Лидия была разочарована зрелищем, да ещё Зои выглядела немного растерянной. Храм, который в представлениях Лидии парил по-над землёй, окутанный нежным голубым светом, представлял собой мрачное и неказистое здание, где ну никак не могла обитать богиня. Такой дом подходит, скорее, злой колдунье, подумалось Лидии, но она тут же себя одёрнула — девочкам не раз повторяли, что Великие знают всё, что происходит в их головах, и за плохие мысли могут наказать. А мысль про колдунью была определённо плохой.

   Храм стоял на невысоком холме, перерезанном широкими ступенями. Одно только возвышенное расположение храма должно было делать его в глазах Лидии величественным, но она видела только тоскливую мрачность, и всё явственнее ощущала притаившуюся внутри него опасность. Это тоже были плохие мысли, и Лидия сделала над собой усилие, чтобы проникнуться грандиозностью сегодняшнего события. Это ей почти удалось, когда она заметила, что кучки лохмотьев, почему-то валяющиеся на ступенях, зашевелились. Она не сразу поняла, что испуганные глаза, выглядывающие из грязных тряпок, принадлежат людям. Их было несколько, и они оказались невероятно лохматыми и невероятно чумазыми девчонками, ровесницами Лидии. Грязнули смотрели на пришедших во двор храма с таким видом, будто приведения неожиданно увидели живых людей.

   Воспитательницы неспешно направились к калитке, прощально лязгнул замок, и девочки остались наедине с лохматыми приведениями. Спустя год их сильно прореженному выводку объяснили, что из полагающихся для испытаний двух лет прошла половина срока. Лидия и Зои кинулись друг к другу и затряслись в беззвучных рыданиях — за громкий плач или даже всхлипывания больно наказывали. Им верилось, что мучения вот-вот подойдут к концу, а оказалось, что впереди их столько же, сколько они перенесли.

   И тут во двор храма впорхнула стайка нарядных девочек, на чистеньких лицах которых любопытство скоро стало сменяться растерянностью. Они, то прыскали смешками, видимо, от смущения, то всё с большей тревогой озирались по сторонам, избегая встречаться взглядами со странными лохматыми существами на ступенях. Лидия и Зои крепче прижались друг к другу и, замерев, неотрывно смотрели на явившихся из нормального мира ровесниц, которые ещё не догадывались, что нормальный мир вот-вот исчезнет для них навсегда.

  

  

  

2

  

  

  

— Мы выдержали испытание, заслужили право войти в храм, и теперь для нас начнётся жизнь полная радостей — так сказала одна из голубых волшебниц, — продолжала свой рассказ Лида. — Мне казалось тогда, что наступил самый счастливый день в моей жизни. Но вскоре выяснилось, что это самый несчастный день, потому что именно тогда меня разлучили с Зои.

  Не знаю, как удалось выжить третьей девочке, но уверена, что я и Зои не умерли как все остальные только потому, что мы были друг у друга. Мы хотели выжить друг для друга во что бы то ни стало. По ночам мы складывали вместе свои подстилки. Это были то ли рогожи, то ли циновки, заменяющие нам, и постель, и одеяла, а в последние месяцы и одежду — от той, в которой нас привели к храму, к тому времени мало что оставалось. И вот, мы ложились рядышком, крепко обнимались, согревая друг друга, и чуть живые от усталости принимались шептаться. Вначале мы, вероятно для собственного утешения, изобретали фантастические планы побега — нефантастические варианты не были возможны, нас надёжно охраняли. После долгого непонимания, что такое вообще с нами происходит, с подозрениями, а не попали ли мы случайно в Аид, откуда нет исхода, выяснилось, что эта мучительная жизнь будет не всегда, что она «всего» на два года.

  Обучение в пансионе, видимо, носило слишком уж своеобразный характер — мы не знали элементарных вещей, и не понимали, много это или мало — два года. И всё-таки забрезжил свет в конце тоннеля, и стало не так тяжело. Однако время тянулось и тянулось, летний зной сменился дождями, когда мы промокали до нитки. Потом наступило самое страшное — зима. И без того полуживые от нечеловеческих нагрузок «служительницы богини» мёрзли всю ночь напролёт, а поутру нередко находили окоченевшую насмерть девчонку. Её не уносили, а волокли по каменным плитам двора. И звук, раздававшийся при этом — такой звонкий стук — я помню, от него судорогой сводило внутренности. Ни разу в жизни, которую ты называешь реальной, я не слышала этого стука. Но я его помню. Вспоминаю с жуткой тоской, понимаешь?

   — Вот поэтому я и прошу тебя, дорогая, — выкинь из головы всю эту фантасмагорическую и действительно жуткую историю. Чем бы она ни являлась: фантазией ли, залетевшей ли невесть откуда информацией. Забудь, запрети себе вспоминать, пока это окончательно не превратилось в навязчивую идею, — Вадим погладил Лидию по голове как ребёнка.

   — Но я хочу помнить о Зои! — Лидия упрямо мотнула головой. — Самое горькое, что я не знаю, что с ней происходило после нашей разлуки. Я так и не смогла выяснить, почему она умерла, и умерла ли на самом деле — в храме могли меня обмануть, когда я приехала выкупать Зои. Хотя за те огромные деньги, что я предлагала за сестру, они матерей своих мне продали бы, не то что...

   — Кстати о матерях. Что ты помнишь о своей матери... тьфу ты — оказывается, бред заразен... Что ты можешь сказать о матери твоей героини? Ведь должна же она как-то фигурировать в этой истории.

   — Должна, наверное, но не фигурирует. Ни мы с Зои, ни другие девочки никогда даже вскользь не упоминали о своих семьях, будто вообще не знали, что семьи существуют. А ведь, когда мы попали в пансион, всем было лет по шести-семи — не такие уж и малышки, чтобы начисто забыть о родном доме. Должны же мы были из прошлой жизни помнить хотя бы матерей, а вот, поди ж ты, не помнили.

  В прошлый раз я упоминала о разговоре с моим рабом — это уже в Риме произошло.

  

   Лидия жила в столице Империи уже пятый год, у неё, вроде бы, не было оснований жаловаться на жизнь: имела она собственный дом, окружённый прекрасным садом, ей принадлежали обширные виноградники, приносящие доход, её известные на весь город «четверги» посещали достойные граждане Рима. Двое любовников Лидии обеспечивали ей безбедное существование. Один из них, модный в ту пору поэт, посвятил обожаемой гетере немало хвалебных од и чувственных элегий, в которых воспевал её красоту и утонченные манеры, чем немало способствовал прославлению Лидии в Риме. Была от поэта ещё польза: он рассказывал Лидии о греческих философах, что позволило ей в беседах с гостями ловко создавать образ умной и образованной красавицы. Второй любовник — вторым он был по времени появления во внутренних покоях дома Лидии, а по статусу, безусловно, являлся первым — повышал престиж гетеры самим фактом своего существования в её жизни, так как был крупным государственным мужем, сенатором.

  Многие мужчины, заискивая и не скупясь на подарки, добивались её расположения — видимо, рассчитывали занять место поэта, который явно стал наскучивать Лидии. Подвинуть сенатора не решился бы никто, да и сама Лидия до поры не думала, что в здравом уме сможет отказаться от покровительства всесильного и щедрого любовника. Кроме практической пользы от сенатора был прок и особого рода — он открывал Лидии глаза на мироустройство, на природу людей и денег. Ещё не добравшись до Рима, Лидия поняла, что не готова к жизни вне храма, мир за его пределами был ей совершенно не известен. Она испугалась приоткрывшегося большого мира, но малодушно мелькнувшая было мысль о возвращении в храм была тут же ею отвергнута. Прежнее течение жизни, когда она не задавалась лишними вопросами — а лишними в храме считались почти все вопросы — перестало казаться единственно правильным. Лидия даже засомневалась, а жизнью ли вообще являлось её пребывание в храме, или это было что-то иное.

  В начале римского периода, осознавая, что совсем не ориентируется в практических вопросах, она целиком положилась на свою служанку Алпию, которой привыкла доверять ещё в храме. У Лидии были немалые деньги, о происхождении которых нужно будет обязательно рассказать, когда придет время. Она не знала, хватит ли её средств на покупку дома, а это первое, что требовалось для того, чтобы можно было претендовать на роль успешной гетеры в Риме — скудные сведения на этот счёт она получила ещё в храме. Алпия нашла подходящий дом, совершала покупки, нанимала слуг, организовывала «четверги», на которых гости не только пили, ели, и обменивались новостями, но и наслаждались артистическими талантами Лидии, прежде всего танцами, в которых она была одной из первых в храме.

  А тем временем Лидия присматривала себе любовника — деньги катастрофически таяли, нужно было поспешить с выбором покровителя. Алпия и в этом сложном деле помогала хозяйке, где-то вызнавала подноготную гостей и получала сведения об их платёжеспособности. Лидия благодарила судьбу за то, что та послала надёжную помощницу, с опорой на которую ей самой оставалось только очаровывать гостей, сохраняя за маской любезности давно наработанный трезво-скептический взгляд на мужчин. А потом Лидия с огорчением поняла, что верная служанка её бессовестно обворовывает, и ей пришлось научиться управлять домашними делами. Этим её практические навыки ограничивались до тех пор, пока она не решилась обнаружить перед любовником-сенатором свою неприспособленность к жизни. Вопреки опасениям Лидии сенатор не отшатнулся от неё, не принял за полоумную. Умилившись беспомощности очаровательной молодой женщины в житейских вопросах, он охотно принялся обучать её премудростям жизни. Со временем темы их бесед вышли за рамки сиюминутных потребностей, он начал рассказывать ей про устройство римского общества и государства, о войнах, которые вела Империя, и мир Лидии, ранее ограниченный храмовыми стенами, раздвинулся до границ Ойкумены.

  В ходе очередного поучения сенатор как-то заявил Лидии, что статус знаменитой римской гетеры предполагает владение рабами и предложил ей помощь в покупке. И не солиден дом без рабов, и вольные слуги могут в самый неподходящий момент покинуть хозяйку, и люди начнут поговаривать, что скуповат де сенатор, если его любовница довольствуется только наёмными слугами. Лидия не привыкла спорить с сенатором, она вообще прочно усвоила в храме, что спорить с мужчинами — плохая манера. Она не отказалась от предложения, хотя оно почему-то изначально ей не понравилась. Приобрели они двух рабов, двух крепких молодых мужчин.

  Один из них по имени Малус, рослый, с мощными плечами и руками, был угрюм, в глаза не смотрел, не радовался вниманию хозяйки, и Лидия сочла за благо отправить его на свои виноградники — пусть злится там хоть на весь свет. Селиван, второй новоприобретённый раб, был куда живее взглядом, в котором то и дело проскакивало любопытство, его Лидия оставила при доме для работы в саду. Селиван оказался отменным работником, стоившим трёх наёмных слуг, и к хозяйке проявлял должную почтительность. Неожиданно выяснилось, что раб Селиван умеет читать, и Лидия предложила ему что-то из литературы, которой поэт обеспечивал её с энтузиазмом, призванным, видимо, компенсировать небогатое содержание любовницы.

  Лидия удивлённо наблюдала, с какой жадностью раб смотрел на вынесенный хозяйкой свиток, и ей захотелось выяснить, что это за странный народ — рабы. Во время ближайшего визита сенатора она спросила об этом. Оказалось, что это были обычные люди, которые жили в своих домах, работали на своей земле, а потом доблестные римские воины захватили их плен и продали в рабство. Заметив, что лицо Лидии погрустнело, сенатор, вообще-то не склонный обращать внимание на женские капризы, решил, что она испугалась, и заверил, что Империя слишком сильна, чтобы римлян могла постичь подобная участь. Аргумент не подействовал, сенатор зашёл с другой стороны и стал объяснять, почему купленные ими рабы не опасны. Взрослых мужчин, которых победители лишают дома и семьи, конечно, по-настоящему приручить нельзя, поэтому их отправляют на каменоломни и рудники, а вот дети, выросшие в рабстве, не помнят другой жизни и преданно служат хозяину, ведь он является источником всех жизненных благ раба: еды, одежды и крова. Разумеется, недавно купленные ими мужчины были воспитаны в рабстве, но сенатор всё же похвалили Лидию за то, что она отправила угрюмого Малуса подальше от себя — вероятно, он уже достаточно повзрослевшим попал в плен, и хозяева не вызывали у него трепетного чувства благодарности.

  Другое дело Селиван, на этого можно положиться — закончил свою тираду сенатор. Лидия несколько дней не находила себе места от непонятного ей самой беспокойства, и, наконец, решилась поговорить с домашним рабом.

  

   — Так вот, Селиван рассказывал, как его с братом отбирали у матери, и в этот момент внутри меня, что называется, всё оборвалось. Я реально ощутила, как сердце оторвалось со своего места, полетело куда-то вниз, и мне стало дурно. Тогда в полуобмороке у меня перед глазами на несколько мгновений всплыла душераздирающая сцена: я и ещё какая-то смутно знакомая девочка кричим и цепляемся за одежду женщины, расстаться с которой для нас сейчас страшнее смерти. Женщина тоже рыдает и пытается прижать нас к себе, но чьи-то руки грубо отшвыривают нас с девочкой в сторону.

  Вот только с этого момента пазл моей памяти начал складываться. Нет, даже не так. Сначала до меня со скрипом стало доходить, что я почти ничего о себе не помню, и только после того, как я сумела признать этот неприятный факт, постепенно стали проявляться воспоминания. Картинка при этом вырисовывалась удручающая, но всё равно это было лучше, чем пелена тумана, отделявшая меня от собственной жизни. Если бы не Алпия, которая была и в моём прошлом, и продолжала пребывать рядом со мной в настоящем, я засомневалась бы, что не снюсь сама себе. Зои! — вспыхнуло в мозгу, и я не сразу поняла, что это означает. Я пришла в полное смятение от того, что в течение многих лет ни разу не вспомнила о сестре. То, что Зои мне сестра, а не подруга пришло как озарение, и я немедленно поняла, что так оно и есть.

   — Поясни, пожалуйста, как ты могла считать Зои подругой и в то же время вообще не помнить о её существовании, — Вадим всё ещё пытался ухватиться за здравый смысл.

   — Подругой я стала считать Зои в пансионе, — так наши отношения подавали воспитательницы. Я долго тосковала о Зои после того, как нас разлучили, а потом моя память о ней будто выключилась, и я, теперешняя я, восстановив события, знаю, когда это произошло.

   — Ну, и когда же?

   — О, это, пожалуй, ключевой момент моей античной истории.

  

   Она уже поднялась со ступеней на площадку перед входом в храм, вымощенную блестящим камнем, но всё ещё продолжала сомневаться в реальности происходящего. Лидия боялась, что в последний момент охранники могут отшвырнуть их вниз, на ступени. Зоина рука в её ладони подрагивала, и Лидия догадывалась, что подруга тоже не может поверить в их счастье: всё, нескончаемый кошмар на ступенях подошёл к концу, они сейчас попадут в храм, и жизнь там будет прекрасна и светла.

   «Великие» поочерёдно произносили какие-то торжественные слова, полагающиеся на инициации новых членов, и становилось всё яснее, что можно, наконец, выдохнуть и поверить, что ничто не помешает войти сегодня в храм. И тут же Лидия стала ощущать нарастающую тревогу иного рода. Казалось бы, спокойные лица принимавших храмовое пополнение голубых волшебниц должны были производить умиротворяющие впечатление, но именно каменное спокойствие этих лиц и заставило Лидию взволноваться. На ступенях она отчаянно верила, что голубые волшебницы так же добры, как и красивы, и поэтому, попав в храм под их крыло, можно будет больше не опасаться человеческой жестокости. Но теперь, когда она впервые вблизи увидела этих трёх женщин в голубых одеяниях, она не обнаружила в их лицах ни доброты, ни сочувствия, ни ласковости. Они будто спали с открытыми неулыбающимися глазами и улыбками на нежных губах.

   Лидия больше не хотела входить в храм, само его здание уже вызывало страх, и страх не почтительный, сопряжённый с восхищением, а тот же страх загнанного зверя, что она каждый день испытывала два последних года. Тревожилась она не напрасно. Сразу же после того, как за тремя девочками затворились двери храма, люди в черных плащах с капюшонами растащили их в разные стороны. Именно эти чёрные люди выносили из храма воду для девочек и бросали им хлеб на ступени, поэтому их, вроде бы, не стоило опасаться. А теперь они в дверь, расположенную налево от входа грубо втолкнули Зои и третью девочку, а Лидию, забросили в коридор направо и потащили по нему, не обращая ни малейшего внимания на громкие мольбы отправить её туда же куда и двух других девочек. За поворотом открылась длинная галерея, скудно освещённая факелами, по которой Лидия шла уже без сопротивления, уяснив, наконец, что оно бесполезно.

  Её передали с рук на руки стоявшим в смиренных позах женщинам, которые тут же принялись возвращать новенькой человеческое обличье. Лидию долго мыли, потом чем-то пахучим растирали её тщедушное тело, голову побрили и покрыли замысловато завязанным платком. Всё время, пока её приводили в должный вид, Лидия беззвучно плакала, но смиренные женщины, вроде бы заботившиеся о ней, никак не пытались утешить её, не задавали вопросов и вообще не произносили ни слова. Может быть, у них отрезали языки, сквозь отчаяние смутно подумалось Лидии — от храма она теперь ожидала чего угодно.

  Новая одежда оказалась яркой, всех цветов радуги, из-за неё первый период своей жизни в храме Лидия называла радужным, хотя правильно он именовался первой ступенью. Да, это была ещё одна ступень, только внутри храма.

  

   — Радужный период некоторым образом походил на человеческую жизнь. Ели мы за столом, а не как звери, на грязных ступенях вырывавшие хлеб из рук таких же голодных девчонок, спали на мягких лежанках, могли мыться сколько угодно. У нас было много свободного времени, и мы могли им распоряжаться в отведённых пределах. Это было совсем не то, что на ступенях: там, если даже в данный момент у тебя не было «паломника», ты не могла по-настоящему отдохнуть, потому что знала, что «мужчина может случиться в любую минуту». Да и самих этих «паломников» было совсем немного, не то что на ступенях, когда их приходило без счёта с утра до позднего вечера. Действительно, это походило на человеческую жизнь, но в том-то и дело, что только походило. В каком-то смысле на ступенях мне даже было легче: там работала логика кошмара, неприменимая в обычной жизни. И там у меня была Зои.

  В свой первый «радужный» год я не забывала о ней ни на минуту, она была первой моей мыслью, когда я просыпалась и последней, когда засыпала. Однажды мне удалось сформулировать, несложную, казалось бы, вещь, но в тогдашнем моём состоянии с отключенными мозгами просто прорывную: я люблю Зои. Ради человеческого тепла стоило выживать на ступенях, а теперь этот смысл был утрачен. Нормальное чувство, к тому же названное словом, сделало моё существование в первый радужный год невыносимым. Придумавшие этот (эпитет, удаленный самоцензурой) цирк, вероятно, полагали, что на ступенях их зверушки должны были разучиться чувствовать что-либо кроме усталости и голода. И теперь «Великие» неспешно заполняли вакуум в наших душах своей галиматьёй про великую миссию служения богине. Как же я ненавидела этих лицемерных ублюдков! Даже сильней, чем на ступенях.

   — Позволь прервать твою эмоционально насыщенную речь, Лидочка. Кое-что мешает мне воспринимать её... нет, не то чтобы совсем без внутреннего сопротивления, оно останется в любом случае... скажем так, без чрезмерного внутреннего сопротивления. Хорошо известно, что в храмы Афродиты, ну, или Венеры, или кто там был за главную... впрочем, это неважно... в храмы, в которых практиковалась ритуальная проституция, девочек добровольно приводили родители. Стать храмовой служительницей считалось большой честью, даже, кажется, что-то вроде конкурса родителей на эти места существовало. Как-то не верится, что вменяемые люди могли желать своим дочерям того кошмара, что ты тут живописуешь. И не может такого быть, чтобы о безобразиях в храмах любимой римлянами богини в истории не сохранилось никаких свидетельств.

   — А ты слышал, как я произносила имя богини?

   — Разве не произносила?

   — Я не знаю её имени, и не знала никогда. Один раз я случайно мельком увидела её скульптурное изображение... голова со множеством идущих из неё то ли рогов, то ли лучей... больше ничего не помню, но на Афродиту никак не тянет. К тому же я не уверена, что храм, в котором мне выпала честь обретаться, находился в пределах Империи. Во всяком случае, до Рима нам оттуда на конной тяге пришлось добираться очень долго, не знаю как долго, но долго. По этой долгой дороге произошло ужасное событие — был убит мой...

  

  

  

3

  

  

   — Давай, ты о битвах в пути чуть позже расскажешь, — нетерпеливо перебил Вадим. — Всё же хочу вернуть тебя к сути, вокруг которой ты кругами ходишь да всё никак не подойдёшь. Итак, сконцентрируйся и поведай, наконец, когда и при каких обстоятельствах ты забыла о своей сестре.

   — Поменьше бы меня перебивал, так я давно подобралась бы к сути. Если коротко, память о ней отшибло после того, как я призналась тётке, которая была чем-то вроде кураторши нашей радужной группы, что скучаю о Зои. Но если ограничиться одним этим, получится очень упрощённая картинка. Я вынуждена обрисовывать контекст, и вовсе не для красоты повествования, а чтобы мы с тобой в итоге смогли хоть в чём-то по-настоящему разобраться. Там эти деятели орудовали грамотно, и на обкорнанных фактах их хитрые ходы не раскусишь.

   — Ладно, обрисовывай, я потерплю. — Вадим закурил и развалился в кресле, демонстрируя, что готов и дальше выслушивать бредятину, которую самым серьёзным видом несла Лида.

   — Наша радужная группа располагалась в нескольких смежных помещениях, за пределы которых нам категорически запрещалось выходить без сопровождения. Даже к двери на выход из отведённого нам сегмента храмовой территории, а попросту загона, нельзя было подходить без разрешения, и наши кураторши, они же надсмотрщицы, внимательно за этим следили. Но мне необходимо было выйти из загона — я решила во чтобы то ни стало найти Зои. Я намеревалась искать ту галерею, по которой в день моего появления в храме меня вели люди в чёрных плащах. Дверь, ведущая из галереи в холл возле главного храмового входа, закрывалась на ключ, я об этом помнила, но ведь случаются же иногда чудеса, думала я, и кто-то может по рассеянности не запереть замок. И тогда я просочусь к противоположной — левой — двери, в которую зашвырнули Зои, и раз чудо может случиться один раз, оно и повториться может, и я доберусь до загона, в котором содержат любимую подругу. А потом... потом мы с ней что-нибудь обязательно придумаем, главное — встретиться.

  Сейчас ты начнёшь ёрзать в кресле, но всё же я расскажу кое-что о внутреннем устройстве храма. Не пугайся, это недолго — я почти ничего об этом не знаю.

  

   О том, что «храм» — это вовсе не одно здание, а множество строений, расположенных в обширном зелёном массиве и обнесённых общей каменной оградой, она узнала, когда приехала из Рима выкупать сестру. Лидия велела остановить экипаж на вершине холма. Отсюда хорошо просматривался храм, узницей которого она была в течение долгих лет. Между строениями тянулись те самые галереи, по которым Лидия неоднократно проходила, недоумевая, как в одном здании может помещаться столько длинных коридоров. Одна странность таким образом прояснилась, однако о том, что храмовый комплекс таил ещё немало загадок, она знала не понаслышке.

  Когда-то после множества безуспешных попыток она сумела-таки заглянуть в тот страшный дверной проём — туда втолкнули Зои в первую же минуту их пребывания в храме. Лидия понимала, что сильно рискует, когда каждую ночь, стоило смолкнуть гулким шагам на лестницах, она выскальзывала из спальни. Босиком, чтобы не шуметь, бежала Лидия по галерее к заветной двери в слабой надежде, что однажды она окажется только притворённой.

  Однажды так и произошло. Лидия сумела-таки проникнуть за «левую» дверь, ведущую, как она полагала, в точно такой же коридор, по которому волокли её саму, доставляя на «радужную» ступень через «правую» дверь. Однако за левой дверью сразу же начинался уходящий вниз длинный пандус. Он не был выложен привычными каменными плитами, его будто облили чёрной жидкостью, застывшей в идеально ровную поверхность. Её ошеломило открытие, что, оказывается, Зои увели куда-то в подземелье. Сейчас, когда Лидия стояла в дверном проёме, если бы в мёртвой тишине храма раздались шаги, она могла метнуться к «своей» двери. Но вряд ли она успела бы скрыться, если бы опасность застигла её в подземелье; ко всему прочему дверь, ведущую туда, могли запереть снаружи. И всё-таки Лидия сделала это. На подгибающихся от страха ногах она сбежала до горизонтальной площадки, которой, как она полагала, заканчивался спуск. Девочка рассчитывала обнаружить там какую-либо дверь, но оказалось, что пандус только делает поворот на площадке и снова уходит вниз, на этот раз более круто. Она не сразу решилась спускаться дальше, а когда набралась храбрости, снизу раздался шум, послышались приближающиеся голоса, и она опрометью кинулась наверх, пронеслась через холл и спряталась за «своей» дверью.

  Через бешеное биение сердца она услышала тяжёлые шаги, затем послышался звук отпираемого замка. Лидия насмелилась выглянуть сквозь узенькую щёлку. Дверь, расположенная напротив главного входа, была открыта настежь, и четверо мужчин выносили через неё из храма объёмный и, по-видимому, тяжёлый ящик. Она едва успела зажать рот рукой, чтобы не вскрикнуть от испуга: мужчины были одеты в странные костюмы, будто второй кожей плотно облегающие их высокие тела.

  После она много ночей боялась закричать во сне: стоило закрыть глаза, сцена с людьми в странных костюмах возникала в её мозгу. Лидия отлично знала, что «радужные» товарки наперегонки доносят друг на друга, и если слух о её ночных кошмарах дойдёт до «Великих», беды не миновать — от них нельзя ничего скрыть, они знают всё, что происходит в головах подопечных. Лидия понимала, что если вдруг раскроется тайна того, где она побывала, её не ждёт нечего хорошего. Смерти она перестала бояться с того момента, как поняла, что не сумеет найти Зои. Но быстрая смерть казалась лёгким наказанием в сравнении с тем, что ожидало провинившихся «служительниц», отправленных «Великими» на площадку для прокажённых. А именно таким завершением карьеры пугали на «радужной» ступени нерадивых «служительниц». Каждая девчонка должна была крепко усвоить, что пропасть, в которую она может однажды угодить, вот тут, совсем рядом, и, стоит только оступиться, назад дороги уже не будет.

  Для убедительности на «радужной» ступени изредка применялся наглядный метод «воспитания»: к окнам подводили наиболее выразительно искалеченных проказой бывших «служительниц богини», после чего надолго устанавливалось безоговорочное подчинение девчонок требованиям кураторш, иногда намеренно нелепым и унизительным.

   Обострившимся от недосыпания и страха чутьём Лидия догадывалась, что её нервное возбуждение привлекает внимание. Она пыталась себя успокаивать: ничего, мол, особенного в этих обтягивающих костюмах нет. Действительно, раньше она таких одежд не видела, так она вообще многого ещё не видела. Говорят, что там, вне храма, есть чёрные люди с красными глазами, вот это действительно жутко, а тут всего лишь костюмы незнакомые, пустяки какие. Самоуговоры не помогали, напротив, Лидия всё отчётливее осознавала, что невзначай столкнулась с чем-то по-настоящему страшным. И не только в одежде незнакомцев было дело, в нисходящем тоннеле она тоже заметила что-то пугающее. Кроме неправдоподобно ровного покрытия пандуса там было что-то ещё, что-то самое странное и самое тревожное, и, как она ни старалась восстановить все детали своего недолгого пребывания в тоннеле, ускользавшее от Лидии.

  И однажды, уже засыпая — свет! В тоннеле было довольно светло, но привычных закреплённых на стенах факелов она там не видела. Вместо них с потолка излучали необычно ровный немерцающий свет незнакомого вида светильники, покрытые толстым стеклом. Тревога немедленно улеглась, стоило ей восстановить в памяти все детали своего короткого проникновения в неизвестную жизнь храма. Да, она пока мало знает о храме, ну и что из этого? Возможно, когда-нибудь она узнает больше, и это тоже не имеет значения. Ничто больше не важно, потому что она никогда не сможет отыскать Зои. Впрочем, и с этим горьким обстоятельством Лидия готова была бы смириться, только ни днём, ни ночью ей не давала покоя мысль, что Зои выпала куда более тяжёлая доля, чем ей самой.

  

   — Не погрузиться в полную беспросветность из-за неотступных мрачных мыслей о судьбе Зои мне помогли танцы.

   — Танцы?! — оживился Вадим. — Неожиданный поворот.

   — Рада, что, наконец, сумела тебя заинтриговать. Твоё удивление понятно: зачастую мужчины считают танцы несерьёзным делом. Однако это и вообще не так, а уж в моей античной эпопее в особенности. Обучение танцам началось с первых же дней моего появления на «радужной» ступени, и поначалу оно тяжело мне давалось. Во-первых, я не понимала, зачем и кому нужны эти занятия. Приём «паломников» был примитивен до грубости, он не требовал от «служительниц богини» какого-либо изящества. Всё остальное в нашей «радужной» жизни являлось таким же нерадужным, и танцы выбивались из этого ряда просто вопиющим образом. Во-вторых, мои мышцы после двухлетней пытки на ступенях были не просто зажаты, они были намертво скованы, каждое движение в танцах доставалось мне с болью. В-третьих, мои «радужные» товарки нещадно насмехались над моими первоначальными неуспехами, будто сами в своё время не переживали те же трудности.

  Когда мои одеревеневшие мышцы, наконец, заработали, проявилась какая-то другая боль, новая, незнакомая, или это было что-то похожее на боль. Будто мои заржавевшие от долгого неупотребления мозговые шестерёнки со скрежетом начинали вращение, и, натыкаясь на болезненное сопротивление, снова замирали, а потом откатывались, подминая собой живую ткань. Если попытаться выразить тогдашние мои неоформленные мысли, получится, что-то вроде этого: мир, в котором я нахожусь, ненастоящий. Когда-то я жила в мире, где всё было взаправду, от него потом для меня оставалась только Зои, а теперь не осталось ничего.

  Из-за того, что танцы были связаны с разного рода болью, я их не любила сначала. К тому же они меня отвлекали от мыслей о Зои, а это единственное, о чём стоило думать. А после того, как я обнаружила, что Зои увели глубоко под землю, танцы стали моим способом ухода от нереальной реальности. Кроме обязательных занятий я проводила в танцевальном зале по два-три часа в день, отрабатывая по многу раз каждое движение пальцев, кистей рук, каждый поворот и наклон.

  Преподавательница танцев стала меня хвалить, и пренебрежительность ко мне товарок по «радужному» цеху тут же сменилось враждебным отношением, утыканным мелкими гадостями. Сейчас я, конечно, понимаю, что туда специально не подбирались какие-то особенно несимпатичные девчонки, они были такими, какими их создали на данном этапе из материала, поступившего со ступеней. Наверняка, проведи я на радужном этапе больше времени, из меня тоже вылепили бы нечто подобное. Но я ничего не могу с собой поделать и с отвращением вспоминаю о своём радужном окружении — нет неприятней существ, чем бывшие люди, которым ещё не придали хотя бы внешнего лоску.

  Однажды на мои самостоятельные занятия танцами зашла посмотреть кураторша, сначала она долго наблюдала за тем, как я старательно отрабатываю танцевальные элементы, потом подозвала меня для серьёзного разговора. Оказалось, на днях предстоит большое событие: на следующей ступени освободилась вакансия, и «Великие» придут отбирать претендентку на это место. Это твой шанс, не упусти его — так сказала кураторша, со значением глядя мне в лицо. Танцую я, безусловно, лучше всех в группе, моя настойчивость в достижении результатов вне всяких сомнений, но есть обстоятельство, которое может подтолкнуть «Великих» выбрать менее достойную девушку — у меня грустные глаза, у меня всегда грустные глаза. Может быть, она сумеет помочь, если я расскажу, что меня печалит, предложила кураторша. Оттого ли, что мне очень хотелось этого, то ли нечто такое промелькнуло на самом деле, но я увидела в её лице человеческое участие, и неожиданно для себя выпалила, что очень скучаю о подруге, с которой меня разлучили сразу после того, как мы попали в храм.

   Всё, о Зои я больше не вспоминала ни разу вплоть до того самого момента, когда раб Селиван рассказывал, как его отрывали от матери. Я забыла не только о Зои, я забыла и о том, чем закончился тот разговор с кураторшей. Последнее, что я помню: настороженный взгляд, который она метнула куда-то в сторону, стоило мне произнести имя Зои. Все оставшиеся до «смотрин» дни я усердно репетировала и беспокоилась только о том, как бы мне не оплошать перед «Великими». На следующую ступень отобрали именно меня, и я попала в нечто сильно смахивающее на рай для бывших людей. Там прошлое перестало существовать, события вчерашнего дня я ещё могла восстановить в памяти, а «позавчера» уже тонуло в трясине под кодовым названием «давно и неправда». Но я не задавалась пустыми вопросами вроде того, куда уходит прожитое время, я купалась в блаженстве, каждодневно перебирая шитые золотом наряды, которыми меня в изобилии снабдили на этой ступени карьерной лестницы, и беспечно проводила день за днём в компании с другими такими же безмозглыми, впрочем, и беззлобными, веселушками. Как ты, наверное, уже догадался, я назову эту ступень золотой.

   — Получается, вас целенаправленно сначала погрузили в адские условия, чтобы затем, сместив точку сборки, довести до специфически смоделированного рая? И с какой целью?

   — В том-то и дело, что я не знаю ответа. Только вот что я скажу насчёт того рая: если у тебя отшибает память, и ты как дура беспричинно веселишься с утра до ночи, это, скорее, похоже на ловушку для наркоманов. Не хотела бы ещё раз оказаться в таком весёлом местечке. Но чтобы ты не пришёл к поспешному выводу, что тот дурацкий рай являлся конечной целью движения по ступеням, сразу оговорюсь, что он был лишь одним из этапов. Я не добралась до вершины, и даже не догадываюсь, что она собой представляла, но перейти с золотой ступени на следующую сподобилась, веселья там не было и в помине. И ещё кое-что добавлю, чтобы у тебя не сложилась схема, по которой все девчонки, подчиняясь неведомому расписанию, стройными рядами совершали подъём по ступеням, что да, кто-то отставал в пути, как оно обычно бывает, кто-то забегал вперёд, но в целом все продвигались в одном и том же направлении. Ничего подобного. Сдаётся мне, что я каким-то образом умудрилась проскочить между многочисленными сциллами и харибдами, а вот Зои по неведомым причинам выпала в осадок на первом же этапе.

  

  

  

4

  

  

  

   — Возможно, твоя Зои не была достаточно сексапильной, и в этом всё дело, — задумчиво произнёс Вадим. — Если вас готовили на роль эксклюзивных убийц, требовались подходящие внешние данные. Чтобы назначенный жертвой высокопоставленный мужчина, то есть, хорошо охраняемый и крайне осторожный, захотел близко подпустить к себе девушку, о которой ему доподлинно ничего не известно — тут нужна умопомрачительная красотка.

   — Не на первом же этапе стоило определять уровень сексапильности, когда от Зои после ступеней оставались кожа до кости. И потом, видел бы ты этих «радужных» красоток — плюнуть не во что. А Зои была миленькой. Разумеется, я не помню, как она выглядела, но она всегда казалась мне очень хорошенькой, даже на ступенях. — Лида печально вздохнула.

   — Ну, в данном случае ты никак не можешь быть объективной.

   — Пусть. Но ты, Вадик, несмотря на мои призывы не спешить с выводами, уже выстроил общую схему, и цели «Великих» тебе уже ясны, и в принципах отбора ты не сомневаешься. Давай рассуждать, исходя не из твоих умозрительных установок, а из моего практического опыта. Не знаю, сколько времени я провела на «радужном» этапе, но точно известно, что на следующей, «золотой», ступени я находилась пять лет. Там у меня уже появилась персональная служанка, моя Алпия, она не была такой тёмной, как я, она-то в отсчёте времени ориентировалась. И вот, за пять лет ни одной знакомой мне «радужной» девицы на «золотой» ступени не объявилось. Изредка, приблизительно раз в год, новенькие у нас появлялись, но переводили их не с той ступени, где носили одежды всех цветов радуги, одна девушка рассказывала, что у них были красные платья, другая говорила об оранжевых.

   — Ерунда какая-то получается. — Вадим растерянно почесал в затылке.

   — То-то и оно, что общей схемы храмовых маршрутов нам не выстроить, очень уж там всё хитро было устроено. Понять бы, к чему вели лично меня, и на этом можно будет закрыть тему.

   — А разве ты не говорила, что из тебя начинали лепить ассасина?

   — Да, на последнем уровне, которого я достигла — назову его «пепельным» по цвету принятой там униформы — нас гоняли как сидоровых коз, тренировали бесстрашие, силу, ловкость, и там учили убивать. Но «пепельный» уровень не являлся наивысшим, за ним следовали ещё две ступени, «синяя» и «лиловая». С девушками из этих малочисленных групп мы иногда пересекались в коридорах. Поскольку я видела их вблизи, могу сказать, что было в них нечто особенное, нечто такое, чего я не встречала ни до, ни после — будто им открылись тайны, недоступные для обычных людей. Не исключено, что я могла проскочить мимо участи ассасина и со временем попасть в узкий круг избранных. Но, возможно, тех необыкновенных девушек изначально вели иным путём, возможно, их берегли и не использовали в качестве проституток, сначала дешёвых, потом дорогих, потом очень дорогих. А меня раздавили на прихрамовых ступенях, по самое не могу унизили на радужном этапе, одурманили на золотом, дали мне ощутить запах крови на пепельной ступени, а после всего этого великолепия путь к просветлению мог быть заказан в принципе. Тогда да, короткая, но яркая карьера ассасина могла стать моей личной Джомолунгмой.

  Вот теперь информации, думаю, достаточно. Теперь куча вопросов. Как ты думаешь, беспощадная сексуальная эксплуатация, на смену которой пришло воспитание кого-то вроде гейш, утонченных, артистичных, знающих языки — это универсальный путь уничтожения в женщине человеческого начала? Там выстраивалась пирамида, где на первых ступенях оплачивалось создание на высших уровнях существ иного порядка? Был мой путь жёстко запрограммирован? Или же я сама усердием и талантами прокладывала себе дорогу наверх, и восхождение остановилось бы тогда, когда моих собственных ресурсов перестало хватать? А ведь если бы меня не выкупил из храма мой «принц», их могло хватить на то, чтобы подняться на заветный высший уровень. Тогда из меня получилась бы жрица, прорицательница, что-то ещё в этом духе. Это что же получается: мой «принц» вовсе не осчастливил меня, а только сбил с пути, к тому времени ставшего единственно возможным? Или так: на верхние этажи пирамиды вовсе не поднимались с подножья, а наверху кучковалась своя компания, составленная, например, из дочерей уважаемых семейств, о которых ты упоминал. А самым способным выскочкам из низших «служительниц» предоставлялся шанс непомерным трудом выбиться не далее как в «элитные» убийцы, которые, скорее всего, предназначались для одноразового использования. В этом случае мой «принц» спас меня. Если получить определённость в этом вопросе, останется только переложить задачку на условия моей нынешней жизни.

   — Вряд ли мы сумеем получить здесь какую-либо определённость. И в любом случае эта странная история, чем бы она ни являлась, к тебе, к настоящей тебе, к невыдуманной тебе, отношения не имеет. Так есть ли смысл...

   — В том-то и дело, Вадик, что я предполагаю, нет, я уверена: античные события удивительным образом откликаются в моей сегодняшней жизни. Там меня совершенно зверским образом лишили возможности стать матерью, а я нынешняя, по утверждениям врачей, совершенно здоровая женщина, так и не смогла выносить ребёнка.

   — С самого начала я не сомневался, Лидочка, что именно из-за этого горя тебя так круто повело. Успокойся, моя дорогая, не всё ещё потеряно. Будем дерзать дальше, и у нас получится. Но если ты вобьёшь себе в мозг, что не можешь родить по каким-то мистическим причинам, вот тут ситуация осложнится.

   — Да, неудачный пример я привела. Мне надо было сразу догадаться, как ты на него отреагируешь. Ну, хорошо, вот тебе ещё примерчик того, что мне прилетело из античной жизни. Я давно, ещё с института, ставлю будильник на четверть часа раньше, чем мне на самом деле нужно, и это только для того, чтобы постоять с чашкой чая у окна и тупо поглазеть на деревья во дворе. При этом я ни о чём не вспоминаю, ничего не планирую, просто смотрю. Ерунда, казалось бы, но если я по каким-то причинам пропущу этот утренний ритуал, день проходит скомкано, и я устаю от него сильнее, чем обычно.

   — Замечал я за тобой эти ранние бдения у окна, но не подозревал, что они носят ритуальный характер.

   — Если бы ты ещё знал происхождение этого ритуала! Он стихийно возник на «золотой» ступени, а на следующей, «пепельной», я уже сознательно ввела в него медитативные приёмы. Грамотное использование психотехник на «пепельной» ступени не удивительно — нас там отменно на это выдрессировали. С «золотой» ступенью я не сразу, но тоже разобралась, и чтобы не развивать тему, сразу озвучу вывод. Раннее утро было единственным временем, когда я воспринимала реальность адекватно, без эйфории... нет, даже так: когда реальность оставалась доступной для меня. Видимо, уже на завтраке нам нечто эдакое подмешивали в еду, после чего окружающая действительность становилась декорациями к лёгкой и весёлой пьеске.

   — Получается, содержанием «золотой» ступени было безбашенное веселье? И что, по твоему мнению, это давало в деле перековки живых людей в биороботов?

   — Что самое удивительное, я помню «золотой» период как сплошное безделье, но на самом деле тогда шло такое интенсивное обучение, что просто не понятно, как мы всё это выдерживали, да ещё умудрялись при этом без устали веселиться. Нет, без наркоты там явно не обошлось. Но как же быть с тем, что потом должен был возникнуть синдром отмены, ломка и всё такое? Впрочем, там медицина такая была, что нам и не снилось. А какие лекарства, Вадик! Серьёзные раны полностью затягивались за пару дней, и, заметь, не оставляя после себя намёка на шрамы. Про ушибы и ссадины говорить не приходится, всё заживало как на собаках. Ох, как меня однажды измолотил мой спарринг-партнёр! Вместо лица — бесформенное месиво, всё тело в огромных кровоподтёках, к тому же сотрясение мозга было, видимо, нешуточное. И ничего, за пару-тройку дней подлатали, и я смогла продолжить занятия. Ну и разозлил же меня тогда мой спарринг! О том, как я отыгралась на нём во время следующего боя, рассказывать не буду, а то ещё начнёшь меня бояться.

   — Уже начал. Но всё же, что там насчёт обучения на весёлой «золотой» ступени?

   — Догадываюсь, какая именно специфика тебя больше всего интересует, тем не менее, этот пикантный момент я обойду. — Лида лукаво улыбнулась. — Как шутил кто-то когда-то, пусть потом сюрприз будет. Нам и кроме специального образования было чем заняться вперемешку с незамысловатым весельем. Прежде всего, это опять танцы, но уже на таком уровне, что наши занятия хореографией на «радужной» ступени выглядели подготовкой к детсадовскому утреннику. Вокал, игра на музыкальных инструментах, овладение изящными манерами, искусство вести беседу... Про это последнее я скажу пару слов. Вести беседы на «золотой» ступени нам, конечно, было не о чем. Литература, заучивание огромного количества стихов, прежде всего, греческих, поверхностное знакомство с пифагорейским учением — всё это и многое другое было позже, на «пепельной» ступени. А когда мы были «золотыми»...как звучит, однако! Так вот, когда мы были «золотыми», нас обучали только поведенческим навыкам беседы. Вовремя кивнуть, или вякнуть что-нибудь односложное, когда надо — промолчать, потупить глазки как бы смущённо, и, главное: научиться использовать многочисленные разновидности улыбок, которые должны были наводить собеседника на мысль, что девушка не так проста, какой хочет казаться, разумеется, из почтения к мужчине. В-общем, это целая наука.

  Но не поэтому искусство беседы имело для меня особенное значение — во время занятий проводилась работа с голосом. Я даже не догадывалась, во что превратился мой голос на ступенях — видимо, гортань была зажата так же, как и остальные мышцы. Говорила я, чуть ли не булькая горлом, но точно такие же голоса были у всех «радужных» девчонок, и я не имела никаких претензий к своим тембральным данным до того, как попала на «золотую» ступень. Голоса моих новых подружек звучали звонко, их смех переливался колокольчиками, и он резко контрастировал с хриплым карканьем, которое я, смеясь, издавала по первости. Я сильно комплексовала по этому поводу, и рьяно включилась в процесс постановки голоса. Впрочем, я всегда относилась к учёбе с усердием и даже рвением — перфекционисткой я стала не в этой жизни, это судьба. Голос мой восстановился... Нет, всё не так, Вадим! Я не различала «золотых» девочек по голосам и даже по смеху! Не восстанавливали там голоса, а создавали по единым лекалам, вот что я тебе скажу. Вероятно, на «золотой» ступени процесс создания биороботов перешёл в завершающую стадию. На следующей, «пепельной» ступени, видимо, проводилась работа по окончательной отшлифовке изделий — голоса там уже обладали индивидуальными особенностями. Или второй вариант: «пепельные» девушки не проходили через фазы планомерного стирания личности, а я угодила в их общество по каким-то не ведомым мне причинам.

   — Неслабо там потрудились над вами. Индивидуальность голоса — это же почти как неповторимость радужки, или даже неповторимость пальцевого рисунка. Пожалуй, соглашусь с тобой, было бы крайне любопытно понять, ради какой цели прикладывалось столько усилий.

   — Я не произносила «любопытно», Вадим. — Лида нахмурилась. —Никакого исследовательского интереса я в данном случае не испытываю, мне для себя лично важно понять, какими целями руководствовались «Великие».

   — Ну, хорошо, давай попробуем разобраться, что тут к чему. — Вадим сейчас производил впечатление всерьёз заинтересованного человека. —Но тогда мне нужно будет узнать ещё кое-что. Хоть ты и заподозрила во мне любителя античной «клубнички», но всё-таки я спрошу: как менялся характер сексуальной эксплуатации по мере твоего продвижения по ступеням, ведущих то ли вверх, то ли вниз.

   — Пожалуй ты прав, и об этом нужно бы рассказать, но мне очень не хочется размазывать эту тему. — Лида скривила лицо как от зубной боли.

   — А ты без размазывания, пройдись только по самой сути вопроса.

  

  

  

5

  

  

   — Если только коротко, штрихами... На ступенях мы с Зои, да и другие девочки не понимали, что с нами делают все эти мужчины. Мы не понимали сути происходящего... Нам сказали — это испытание, так мы к этому и относились. Тяжёлое испытание, но что ж поделаешь, если так захотела богиня. Нравственных страданий мы не испытывали. Предельная усталость, страх, боль, голод, нечеловеческие условия существования — всего этого нам за глаза хватало. Другое дело — на «радужном» этапе, там в смысле бытовых условий по сравнению со ступенями было просто пять звёзд... Но в самом начале моего там появления злющая тётка ввела меня в курс дела в таких выражениях, на которые не каждая портовая шлюха решится. Каждый день она не ленилась напоминать, каким презренным делом мы занимаемся, и что сами мы суть презренные существа, если «Великие» определили нас именно на такое «служение». А «голубые волшебницы» всё не приходили, и некому было пожаловаться на то, как грубо обращаются со «служительницами богини». Но если бы они вдруг явились, думаю, что кроме меня никто никаких претензий не высказал бы. «Служение» не было слишком утомительным физически, нас хорошо кормили, у каждой имелось личное пространство в виде крохотного закутка, отделённого плотными занавесками — это вам не ступени, о которых слишком хорошо помнили «радужные» девчонки. Нет, никто не стал бы жаловаться и богиню гневить.

   Между «радужным» этапом и следующим, «золотым», дистанция во всех отношениях была не меньше, чем между ступенями и «радугой». На «золотой» ступени мужчины назывались уже не «паломниками», а гостями. Они и вправду были, скорее, гостями. Каждый вечер в большом зале накрывался длинный низкий стол, за ним сидя и полулёжа гости пировали и наслаждались шоу, которое мы для них устраивали. Девушки пели, танцевали, играли на музыкальных инструментах, и всё это проходило не отдельными номерами, а как бы в рамках заданного сценария. Мы сами получали от своего искусства наслаждение и млели от счастья, когда нас восторженно благодарили за выступление. По окончании шоу мужчины выбирали девушек для приятного завершения вечера, но так поступали не все — удовольствие это было, как нам сказали, не каждому по карману. Поэтому, а ещё потому что нас всегда было больше, чем гостей, далеко не каждый вечер девушка принимала мужчину в своих покоях. И, разумеется, и речи быть не могло не только о трёх, четырёх, пяти мужчинах за вечер, как это было заведено на «радужной» ступени, но даже о двух. Уединение после шоу скорее напоминало не платную услугу, а романтическое свидание.

   «Служение» на «золотой» ступени не доставляло мне привычного ощущения мучительства, оно мне даже нравилось... нет, не в смысле удовольствия от секса — я по-прежнему не видела ни малейшего смысла в этих странных телодвижениях. Мужчины осыпали меня комплиментами, иногда даже в стихотворной форме, и это помогало сначала разувериться в том, что я презренное существо, а потом поверить, что я восхитительное существо, призванное украшать собой мир. Переменам в самооценке способствовала перманентная эйфория, и кураторши на это же работали, ежедневно расписывая достоинства каждой из нас. А больше всего меня воодушевляли ласковые улыбки «голубых волшебниц», когда они изредка на минутку заглядывали к нам.

   Отношению к «служению» как к чему-то позитивному помогало и то, что только на «золотой» ступени мы получали подарки от мужчин. Не в том дело, что мужчины должны были дополнительно нас вознаграждать, нет, гость имел право преподнести девушке подарок, если имел таковое желание. Как ни странно, но почти все мужчины, заплатив сначала за свидание в храмовую казну, потом наедине вручали своей, с позволения сказать, избраннице подарок в единственно разрешённой форме: в виде золотых украшений. Подаренные цацки были для меня чем-то вроде медалей за доблестный труд и поводом похвастаться перед такими же, как я сама, «золотыми» пустышками. Сами по себе украшения сильных чувств во мне не вызывали, и это в отличие от счастья, которым я до краёв наполнялась только от одного вида своих многочисленных платьев.

  Практичная Алпия взывала к моему здравому смыслу, без устали повторяя, чтобы я не обвешивалась с ног до головы золотыми побрякушками во время беготни по саду, ведь там я рисковала что-то из них потерять. Конечно, она была права, тем более что мелкие утраты и в самом деле случались. Служанка терпеливо объясняла, что моё золото — это не только украшения, это, прежде всего, ценности, способные играть роль денег, и к тому же это единственное, что является моей личной собственностью. Если меня выкупят из храма, говорила она, я смогу забрать украшения с собой, а ведь неизвестно, как сложится жизнь за пределами храма, и может так случиться, что золото не раз спасёт мне жизнь. И кто знает, совершенно не исключено, что меня возьмут в жёны, тогда золотые украшения станут приданым, и это добавит мне очков в глазах мужниной родни. Увещевания Алпии не достигали цели — будущего для меня не существовало, равно как и прошлого. Я не хотела, чтобы меня выкупали, не хотела замуж, всё, что мне было нужно — это, чтобы всё оставалось как есть, и чтобы никто и никогда не разлучил меня с моими платьями.

   — Ты не говорила, что из храма можно было выйти через выкуп. А то, что ты не хотела покидать свою тюрьму, пусть к тому времени и достаточно комфортабельную, вообще меняет весь расклад.

   — О, Вадик, ты разочарован! — Лидия усмехнулась. — Тебе представлялось, что я днями и ночами вынашивала планы побега и уже подыскивала место, где можно было бы начать подкоп. Но у меня не было своего аббата Фариа, рядом со мной из живых людей находилась только служанка Алпия, обладавшая здравым, но куцым умом. Ты пойми, тюрьма моя была не столько вовне, сколько внутри, а все инструменты для внутреннего подкопа у меня отобрали. Девчонка с дочиста промытыми мозгами, забывшая всё, включая саму себя, для которой самыми близкими родственниками стали платья, и она, по твоему мнению, должна была рваться на свободу, о которой ничего не было известно? Впрочем, кое-что всё же было ведомо. Я знала, что гости на «золотой» ступени потому так милы, что они подчиняются правилам храма, по которым обижать девушек нельзя, а там, на так называемой свободе они могли творить со своей новоприобретённой собственностью всё, на что хватало фантазии.

   «Золотых» девушек выкупали редко — мы дорого стоили — но всё же за пять лет моего пребывания на той ступени нескольких девушек забрали из храма, а после доносились слухи о том, как устроилась их судьба. И всякий раз это были печальные известия. Может быть, эти слухи распускались намеренно, чтобы девушки даже не мечтали оказаться за стенами храма. Память у нас была короткая, эти печальные истории скоро забывались, но сохранялось общее впечатление: лишь под защитой храма мы находимся в безопасности. Не знаю, вводились ли в курс дела другие девушки перед покупкой, или их уже ставили перед фактом, но со мной двое гостей предварительно обсуждали планы выкупа — им почему-то непременно требовалось моё согласие. Я тут же рассказывала об этих вариантах Алпии, и она обстоятельно разъясняла, чем они плохи и какие опасности в себе заключают.

   Может быть, если бы я влюбилась, тогда не спешила бы передоверять решение судьбоносных вопросов служанке, но во мне не было опции «влюбиться». Человек, который забрал меня из храма, выстрелом в сердце сумел-таки разбудить меня, как поётся в одной песенке. Да только недолго длилось наше счастье, убили его почти сразу же, и я абсолютно уверена, что убили по команде из храма. Целое состояние тот человек — я называю его принцем — отдал за меня. Это ведь уже на «пепельной» ступени произошло, оттуда девушек почти никогда не выкупали, во всяком случае, на моей памяти этого не случалось ни разу — безумных денег мы уже стоили. От столь выгодной сделки храм отказаться никак не мог, отдали девку. Но я к тому времени являлась очень ценным кадром, да и знала слишком много, чтобы меня вот так взять и выпустить.

   — Но ведь выпустили же. Ты, как я понимаю, не пожелала вернуться в храм после того, как твоего принца убили.

   — А «Великие» — без них в этом деле никак не могло обойтись — не принимали в расчёт мои пожелания. Всё было проще. На караван моего принца в пути напала банда. Это были профессиональные убийцы, но даже этим отморозкам не удалось малой кровью перебить охрану и справиться с принцем. К концу боя на ногах оставалось только двое разбойников, остальные были тяжело ранены или мертвы. Закончив дело, эти двое неспешно направились к экипажу, в котором находилась я со своей служанкой. Вероятно, наёмники полагали, что я не буду сопротивляться, когда они бросят меня поперёк седла, чтобы скакать с добычей в обратный путь — в храм. И тут произошло то, чего произойти никак не могло: я включила бойцовские качества без соответствующей команды. «Великие» не учли чуда, который совершил мой принц, не маг и не гипнотизёр, просто влюблённый мужчина. Храмовые мудрецы, видимо, даже в теории не допускали, что выращенный ими гомункул взбунтуется и проявит собственную волю. Короче, убила я тогда этих двоих.

   — Убила?! — Вадим непритворно ужаснулся. — Как это — убила?

   — Зарезала. Кинжалом, — ответила Лидия так, будто речь шла о чём-то обыденном.

   — И какие чувства ты при этом испытывала? — Вадим ещё надеялся, что вынужденное убийство людей стало для девушки тяжёлым потрясением.

   — Никаких. Я и раньше убивала, как меня учили — без ярости и жалости, ощущая себя лишь продолжением ножа. Но мы не закрыли тему секса. Продолжить, или ты теперь слишком шокирован известием, что мне пришлось убивать?

   — Давай уж лучше о сексе. Я полагал, что это самая тяжёлая часть твоей истории, но как выясняется, там есть и помрачнее сюжеты.

   — В теме секса больше не будет ничего тяжёлого. Как ты уже наверняка понял, «золотая» ступень являлась всего лишь эстетизированным борделем люксового класса. Зато на «пепельной» ступени секса не было совсем. Теоретически он предполагался, но свидания с девушками были так запредельно дороги, что не находилось желающих разделить ложе с кем-то из нас. Полагаю, большинству гостей даже в голову не приходило, что с эфирными созданиями, которых они видели в танце, можно переспать за деньги. На «пепельном» уровне гости довольствовались наслаждением, которое мы дарили им своими выступлениями. И надо сказать, что там было, на что посмотреть и что послушать. Позже в Риме я скучала по настоящему искусству, но ничего приближающегося к «пепельному» уровню по мастерству и вдохновенности мне не встретилось в вечном городе. Так что нет ничего удивительно в том, что мужчины специально приезжали издалека, чтобы посетить выступления «пепельных» девушек, да ещё и платили за это немало.

  Принц стал появляться на наших выступлениях, когда я на «пепельной» ступени пребывала седьмой год. К тому времени я уже достойно пела, виртуозно играла на музыкальных инструментах, но главное, овладела тонкостями сакрального танца... Вадим, вижу, что тебя что-то смущает. Дай-ка я угадаю, что именно. Одно из двух. Или тебе не понятно, как можно обучаться танцам чуть ли не десятилетиями — не высшая математика всё-таки. Или ты подумал, что к моменту появления принца я представляла собой вполне пожилую девушку. А ведь всё это происходило в те баснословные времена, когда четырнадцать лет считались самым подходящим возрастом, как для невесты, так и для старта на ниве продажной любви. Какой из предложенных вариантов тебя напрягает?

   — Оба варианта хуже. И про танцы напрягло, и про возраст подумал: принцы всё больше к юным девам прискакивают на своих белых конях.

   — Тэк-с, начнём с возраста, потому что здесь, в отличие от танцев, всё можно прояснить в нескольких словах. Даже в трёх словах: мы не старели. Конечно, косметология была в том странном храме, как и медицина, будь здоров. Массажи-маски-обёртывания-ванны-мази-элексиры и более хитроумные приёмчики своё дело делали, но, полагаю, само по себе это всё не могло напрочь стереть фактор времени. Тем более что за пять лет, прожитых вне храма, я тоже совершенно не состарилась.

   — А что случилось через пять лет?

   — Через пять лет я умерла, но об этом после. Так вот, я не знаю, по какой причине мы не старели. И девушки с высших ступеней, которых я упоминала, тоже выглядели юными, и «голубые волшебницы» ничуть не изменились за все годы, что я их знала. Возможно, на это работали медитативные практики, которым на «пепельном» этапе уделялось много времени, а, возможно, тут имеет место намеренный сбой в программе старения. Или ещё что, покруче. Но факт остаётся фактом: к тридцати годам — это предположительный возраст, когда я умерла, ну, плюс-минус небольшой — я вряд ли выглядела даже на какие-нибудь двадцать.

   — Знаешь, Лид, ты ведь и сейчас выглядишь удивительно молодо. Как-то я на работе сказал, что мы вместе вот уже десять лет, и все на меня уставились как на человека, который только что зачем-то признался в преступлении. Это же, в каком таком юном возрасте ты её совратил, сурово спросила одна пожилая сотрудница. Я принялся объяснять, что тебе уже тридцать с хвостиком, просто ты очень хорошо сохранилась. Вот они, мужчины: ляпнул лишнего, а теперь наговаривает на женщину, с десяток годов ей приписывает, не унималась сотрудница. Так из-за твоей вечной молодости я вышел педофилом, Лидочка.

   — Разумеется, я знаю, что не выгляжу на свой паспортный возраст. Раньше меня это радовало, а теперь тревожит. Неужели, думаю, храмовая магия продолжает действовать спустя почти две тысячи лет? Не нужно мне вечной молодости, и вообще ничего мне от них не нужно.

   — Вот так возьмёшь и откажешься от вечной молодости? — улыбнулся Вадим.

   — Никакой вечной молодости нет и быть не может. Давай порассуждаем. Количество жизненной силы выдаётся в ограниченном количестве на нос. Так? Молодость затратна, и, стало быть, длительное её сохранение может идти только за счёт продолжительности жизни. Я говорила, что с «золотой» ступени девушек изредка, но выкупали. Но ведь об этом мы знали только со слов кураторш. Да, мы собирались возле окна и смотрели, как уводили наших бывших подружек, но ведь на самом деле неизвестно, куда их уводили. Смутно припоминаю, что на «пепельной» ступени иногда исчезала то одна, то другая девушка. На вопросы, что с ней произошло, кураторши только заводили глаза кверху, как бы намекая на то, о чём не имели права говорить — на то, что наша подруга сподобилась подняться на высший уровень. Но я никогда не встречала среди этих высших девушек кого-то с «пепельной» ступени. Тут ещё простая арифметика: на «золотой» ступени нас было около тридцати, на «пепельной» уже не больше двадцати, группа «синих» была и того меньше — девушек двенадцать-пятнадцать, а «лиловых» было всего несколько человек. Вопрос: куда девались остальные по мере продвижения по ступеням?

   — И что ты думаешь по этому поводу?

   — Думаю, они умирали молодыми и красивыми, а предполагаемый срок истощения жизненного запаса находился приблизительно в районе тридцати лет. Я потому о тридцати годах говорю, что именно в этом возрасте — тогда я считалась римской знаменитостью — во мне будто села батарейка. Правда, и другие причины имелись, чтобы мне почувствовать усталость от жизни, но не так же вдруг — раз, и отключилось питание.

   — А как же «голубые волшебницы»? Сама же говорила, что с тех пор, как ты их увидела, они ничуть не изменились, а ведь когда ты покидала храм, им всяко было куда больше тридцати, если не под сороковник, а, может, и того больше.

   — Сейчас я уже не уверена, что «голубые волшебницы» были настоящими живыми женщинами. И дело не в них, а в том, что с тех пор, как мне — сегодняшней мне — перевалило за тридцать, что-то внутри меня надломилось. И устаю я сейчас заметно сильней, чем каких-нибудь пару лет назад, и кураж пропал, и вообще...

   — Лидка! Прекрати немедленно! Отлупить бы тебя впервые в жизни — чтобы выбить всю эту античную дурь. И я тоже хорош, повёлся, уши развесил.

   — Один уже отлупил. Причём в близкой по смыслу ситуации. Это я о своём любовнике, римском сенаторе, говорю. Я тогда много дней не выходила со двора, никого не принимала, целыми днями лежала в павильоне — это что-то вроде мраморной беседки — ничего не делала, только смотрела на колонны, увитые виноградом. Алпия, как бы обеспокоясь моим душевным состоянием, позвала сенатора, он сходу определил во мне чёрную меланхолию и назначил лечение в виде скольких-то плетей. Разметала бы я всех его экзекуторов на раз-два, и его самого отходила бы по первое число — я была неслабым бойцом — да только ведь к тому моменту из меня будто весь воздух вышел. Разозлившись от боли и позора, я ненадолго взбодрилась и прогнала от себя, и Алпию, и сенатора, и этим почти полностью оборвала связи со своей прежней жизнью. Мне больше не была нужна та жизнь, которую я долго и с энтузиазмом выстраивала в Риме, не нужен был успех, до отвращения надоели зависть женщин и восхищение мужчин, совсем ещё недавно гревшие моё самолюбие. Только танец мне по-прежнему был нужен, он был даже необходим — только в нём я дышала.

  Непросто мне было терять Алпию, ведь она всегда находилась рядом с моих предположительно четырнадцати лет. «Предположительно» — потому что я никогда точно не знала своего возраста. Но потеряла я Алпию не тогда, когда прогнала её, а значительно раньше. Я давно уже понимала, что стала для своей верной служанки, прежде всего, источником дохода, а постепенно алчность окончательно взяла верх над её человеческой привязанностью ко мне. В последнее время Алпия места себе не находила от догадки, что я не просто так валяюсь в павильоне, а придумываю нечто такое, что позволило бы мне уйти из гетер, но при этом сохранить за собой возможность публичных танцевальных выступлений. В этом случае доходы моей служанки должны были резко сократиться. Я сама подкинула Алпии пищу для тревожных размышлений, потому что какое-то время по привычке делилась с ней размышлениями о бренности бытия и о высоком призвании танцовщицы. Вроде того, что арс лонга вита бревис. Да кто же завершает карьеру на гребне успеха, где же такое видано, возмущённо причитала Алпия, видимо, лихорадочно подсчитывая, сколько она потеряет, если я и в самом деле решусь круто изменить свою жизнь. Кроме того, чуть позже выяснилось, что верная Алпия предала меня по-крупному — начала доносить на меня «Великим» то ли из страха перед ними, то ли за деньги. И всё же с её уходом из моего дома там образовалась пустота, которая впоследствии так и не заполнилась.

  Сенатора мне тоже долго не хватало, я много доброго от него видела и была ему благодарна, но даже не сделала попытки его вернуть — умерла, так умерла. Я, и правда, чувствовала, что в каком-то смысле умерла, но ещё надеялась на возрождение в новом качестве. Не срослось.

  

  

  

6

  

  

   — Я давно уже прекратил бы волевым порядком этот дурацкий разговор, если бы не так называемая перекличка с твоей реальной жизнью. — Вадим был зол, и не собирался этого скрывать. — Ещё на какое-то время я приму твои правила игры — дам тебе самой возможность понять, что никакой переклички на самом деле нет. Как это ни смешно, но давай разбираться в том, что привело твою героиню к смерти. Про севшую батарейку мы забудем сразу. Твоя гетера переживала тяжёлый кризис, из которого не сумела выйти. Фактология её придуманной жизни известна только автору, так что выкладывай: что такого с ней приключилось, отчего она впала в глубокую депрессию, из которой даже хорошая взбучка не смогла вывести.

   — Кое-что приключилось. После памятного разговора с рабом Селиваном, когда я без колебаний приняла то, что Зои моя сестра, я не могла оставаться в бездействии. Что делать было ясно — выкупать Зои из храма, а вот, как это осуществить, было не понятно совершенно. Я даже приблизительно не знала, где находится храм. Когда убили моего принца, мы с Алпией долго ехали, куда вела дорога, слабо надеясь, что рано или поздно покажется какое-нибудь поселение. Много позже мы продумали направление и взяли курс на Рим. Как выяснилось, я ничего не знала о храме, в котором провела бОльшую часть своей жизни, не знала, имеет ли он название, даже какой именно богине посвящён, и того не знала. Я помнила только цвет одежд «служительниц» на всех ступенях, и, понятное дело, считала, что этой информации не хватит для опознания храма.

  Оказалось, я сильно недооценивала своего сенатора. Он не только со всей серьёзностью отнёсся к моей проблеме, но и организовал настоящую разведывательную операцию. Храм был найден, и сенатор оперативно занялся подготовкой моего путешествия, и чтобы с безопасностью в пути всё было нормально, и чтобы не мы не страдали от жажды и голода в местах, где по многу дней не встречалось человеческого жилья. Всё это потребовало времени. Я пребывала в радостном ожидании встречи с сестрой, обустроила для неё самые лучшие комнаты, подобрала служанок, подготовила пир в честь появления ещё одной хозяйки дома. Не была готова я лишь к одному — к тому, что Зои больше нет.

   — Ну, вот, сама же видишь — никакой переклички. У тебя же из близких никто не умирал... Прости, Лидочка. То, что наш ребёнок не смог появиться на свет, это, конечно, большая потеря, но всё-таки это не... прости. — Вадим отвернулся. — А как умерла твоя героиня? — спросил он после затянувшегося молчания.

   — Это не важно. У неё всё равно шансов не было. Правда, я подобрала для неё одно, как мне кажется, очень неплохое решение, из серии, а вот если бы ты..., но её история, как любая другая история, не имеет сослагательного наклонения, — печально сказала Лида.

   — Не грусти, подруга. Есть и хорошая новость: ты, наконец, заговорила о своей героине в третьем лице. Значит, будем жить. А сенатора ты зря нахваливаешь. Он-то и виноват в смерти римской гетеры. Ему бы сначала послать в храм своих людей, чтобы разузнали, что да как, а когда выяснилось бы, что Зои умерла, надо было придумать подходящую оптимистическую версию. Вроде того, что Зои вышла замуж за принца, который увёз её в прекрасную далёкую страну, она теперь вся из себя царица, купается в роскоши и почёте, и сестра-гетера будет ей совсем не комильфо. Вот тогда у твоей героини появился бы позитивный стимул так устроить свою жизнь, чтобы не ударить в грязь лицом перед сестрой. Оплошал сенатор.

   — Оплошал он сильнее, чем ты можешь предположить. Ему нужно было организовать экспедицию по выкупу Зои, но саму Лидию удержать от поездки.

   — Лидию?! Лидка, ты совсем спятила? Зачем ты назвала её своим именем? Понятно теперь, почему ты отождествила себя с древнеримской гетерой. Это надо же было до такого додуматься!

   — Не я так её назвала. Имя Лидии, как объяснял один умник в Риме, она получила потому, что происходила из Лидии — это, или область, или царство, не помню точно. Девочку, родившуюся в любой другой местности, так назвать не могли.

   — Бр-р! У меня мозг перегрелся. Просто объясни, почему сенатор не должен был позволять своей любовнице ехать в храм за сестрой.

   — Потому что из-за этого она снова попала в поле зрения «Великих». Лидия чудом оторвалась от преследования после того как принц вывез её из храма. Сначала было нападение на караван принца, когда Лидия вместо того, чтобы сдаться на волю победителей, перебила уцелевших храмовых бандитов. Потом они с Алпией не то, чтобы специально петляли, а просто долго плутали, чем, сами не зная того, сбили со следа храмовых шпионов.

  

   Вначале они надеялись, что рано или поздно повстречают путников, которые смогут им объяснить, где они находятся и в какую сторону направиться, чтобы поскорее добраться хоть до какого-нибудь города. Долго дорога оставалась пустынной, и когда вдали показалась небольшая группа всадников, Лидию волной окатила радость. Люди! Теперь они не пропадут.

  Оказалось, что радовалась она зря. Путешествовать без сопровождения мужчин и без охраны было самим по себе крайне опасным предприятием, а тут они и вовсе нарвались на встречу с разбойниками. В этот раз на них напали не отлично подготовленные храмовые бойцы, а расхлябанные головорезы, которые вряд ли решились бы иметь дело с крепким караваном, а вот отбившиеся в пути одиночки были им по зубам. И по ножам. Неожиданная встреча с невесть откуда взявшимися молодыми женщинами, не слишком ловко управлявшими двумя повозками, предвещала не только романтическое приключение, но и лёгкую поживу, однако разбойники просчитались по всем пунктам. Лидия показала на деле, что не напрасно на «пепельной» ступени считалась лучшей в метании ножей, да и в контактной драке не сплоховала. На короткий миг она пожалела, что «Великие» не были свидетелями её триумфа, но тут же опомнилась — это по их приказу убили принца, ненадолго открывшего перед ней дверь в нечто прекрасное и доброе, чему она не знала названия.

  Алпия не была бойцом, во время схватки она только повизгивала, забравшись под повозку, но зато потом бесстрашно ворочала трупы, когда помогала Лидии их обыскивать. Мародёрство дало впечатляющие результаты, немало мешочков и кошелей с монетами срезали они с поясов разбойников. «Теперь ты можешь купить дом даже в Риме», — сказала Алпия хозяйке, и тут же объявила, что собирается стать при ней домоправительницей. Действительно, положение Лидии неожиданно изменилось кардинальным образом. Разбойничьи деньги вкупе с вывезенным из храма золотом, а также золотом, которым её щедро одарил принц, позволили Лидии без страха смотреть в будущее и начать строить планы на дальнейшую жизнь.

   Но до будущего ещё надо было дожить. А пока путницы то и дело впадали в отчаяние от мыслей, что не смогут добраться хоть куда-нибудь раньше, чем закончатся припасы. Они поворачивали, то в одну сторону, то в другую, совершая хаотические передвижения, то, падали духом, останавливали и распрягали лошадей — какой смысл изнурять себя и животных, если всё равно суждено умереть от голода и жажды. А потом они снова трогались в путь. Итогом долгого блуждания в тех пустынных краях для Лидии стала не только проснувшаяся воля к жизни, но и то, что «Великие» потеряли её из виду.

  

   — А спустя пять лет она сама заявилась в храм, правда, под надёжной охраной, — продолжала Лида. — Схватить Лидию на месте не получалось, однако на карандаш её взяли. Вернувшись в Рим, она вскоре начала ощущать непонятную тревогу, постепенно оформившуюся в подозрение, что за ней следят. Ты, конечно, сейчас подумал, что у Лидии развилась паранойя на почве пережитого горя, но вскоре и факты подоспели. За ней действительно следили, и что неприятнее всего, в слежке участвовала верная Алпия. О том, что служанка выгоды своей не упустит, что подворовывает всё более лихо, она знала, но при этом продолжала считать, что они с Алпией близкие друг другу люди. Поверить в предательство было тяжело, да ещё в то время, когда сердце Лидии едва выдерживало боль от потери сестры. У неё имелся приятель в Риме, парень, хоть и пьяница, но в-общем симпатичный и неглупый, и он присоветовал Лидии нанять человечка, которого мы сейчас назвали бы частным детективом. Человечек предоставил отчётец, из которого следовало, что Лидия находится под колпаком у каких-то никому в Риме не известных людей. Сомнений в том, что это за люди, у Лидии не возникло, тем более, что слежка началась вскоре после её визита в храм. Даже не спрашивай, с какой целью отслеживался каждый её шаг — я не знаю. Есть у меня предположения на этот счёт, но если я их озвучу, твой мозг не просто перегреется, он закипит.

  

   После выяснилось, что в её ближайшем окружении шпионила не только Алпия. С подачи «человечка» Лидия выяснила, что в заговоре против неё состояли ещё две служанки. Не понимая, кому из слуг теперь можно доверять, она сменила всех, но спокойствия это не принесло. Нежданно к ней в дом зачастил поэт — любовник, отставленный Лидией ещё прежде сенатора. Теперь он на правах старого друга заглядывал поболтать запросто, без приглашения и предупреждения. Она пыталась объяснить обострившееся внимание со стороны поэта банальным образом: узнал де он, что его маститый соперник тоже отставлен и решил снова попытать счастья. Но Лидии не удалось себя обмануть, она чувствовала, что интерес поэта заключается в чём-то ином. Она догадывалась, что если ей вообще суждено узнать, с какой целью за ней организована слежка, вернее всего это можно будет понять из того, что однажды скажет этот не лишённый поэтического дара, но не слишком умный человек.

   И однажды он сказал — про сенатора, про то, что напрасно Лидия прогнала от себя мужчину, который ко всем прочим неоспоримым его достоинствам был приближен к верховной власти. Она сразу почувствовала: вот оно, вот зачем поэт стал называть себя её большим другом. Да и простой здравый смысл подсказывал,что незачем одному брошенному любовнику хлопотать за другого. Лидии не хотелось верить, что не так давно посвящавший ей стихи человек вплетён в расставленную для неё невидимую сеть, однако поверить в это пришлось. В дом ни с того ни с сего заявилась гетера, с которой Лидия никогда не поддерживала приятельских отношений, так как считала её неумной и пошлой. После нескольких малозначимых фраз, гостья заговорила о сенаторе и, разумеется, в той связи, что Лидии непременно нужно его вернуть.

   «Великие» решили использовать её близость к сенатору, это было очевидно. Лидия не понимала, каким именно образом они хотели разыграть её карту, да это и не имело значения — она не желала быть орудием в их руках ни в каком виде. Лидия заметалась. Она уже почти решилась бежать из Рима под покровом ночи, но, сумев-таки сообразить, что не сможет тайно продать дом, а побег без достаточных средств, имея таких влиятельных врагов — это сродни самоубийству, отказалась от этой затеи. Потом ей пришла на ум идея сделать вид, что, вняв советам «доброжелателей», она захотела вернуть сенатора. Если бы он пришёл, Лидия смогла бы описать ему положение вещей, присовокупив к рассказу то, чего она до недавнего времени ни за что не решилась бы поведать никому в Риме — то, что в храме её учили убивать. Лидия понимала, что, скорее всего, сенатор примет её за повредившуюся в уме и резко отстранится от неё. Тем не менее, имелся шанс, что он серьёзно отнесётся к её словам и предпримет необходимые действия. Она уже взялась сочинять приглашение сенатору, однако события неожиданно приняли иной поворот.

   Лидия получила послание от неизвестных, подписавшихся как «друзья». Письмо не требовало ответа, неведомые «друзья» просто ставили её в известность, что завтра в полдень они нанесут визит. До конца дня Лидия ещё сомневалась, что за люди решительно заявили о намерении явиться в дом, не получив на то согласия хозяйки, однако нарастающая тревога всё отчётливее подсказывала, что она знает ответ. Лидия усилила охрану, которой строго наказала не впускать во двор кого бы то ни было без согласования с ней, убедила себя, что пока она под защитой стен собственного дома, для паники оснований нет, и отправилась спать.

   Проснулась Лидия очень рано, рывком, и долго не могла понять, где находится и как оказалась вне храма. Когда же сообразила, что она в своём римском доме, тут же вспомнила: сегодня к ней придут посланцы от «Великих». Голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота, мысли путались. Внезапно стало ясно: она впустит незваных гостей и выполнит всё, что они прикажут. И вслед за этим пониманием Лидия сразу же исполнилась восторгом, исчезли тревога и напряжение, не оставлявшие её в последние недели. Всего-то и требовалось от неё, что приготовиться с покорностью выполнять волю своих храмовых наставников, а вместо этого она глупо упорствовала в отстаивании собственной никому не интересной воли.

   Когда-то Лидия уже испытывала этот почти непереносимый восторг, это случилось на «пепельной» ступени, тогда она ловко метнула нож в привязанного к столбу человека. Лидия могла целиться в горло ужасного злодея — так его называли «Великие» — технически это, безусловно, было проще. Однако Лидия знала, что тогда не миновать громкого хрипения и булькающего шума, что не в любой ситуации допустимо — казни для «пепельных» девушек служили тренировками умений, которые могли пригодиться в самых неожиданных обстоятельствах. Она решила рискнуть, продемонстрировав высший класс, и запустила нож в глазницу. Тогда впервые у неё всё получилось абсолютно правильно: Лидия слилась с ножом, чувствуя себя его продолжением; без жалости и ярости мысленно сопровождала полёт ножа, пока он, прорезав глаз, не вонзился в мозг приговорённого. Она с удовлетворением отметила, что в ту же секунду, не испустив ни звука, человек повис на верёвках, перевела взгляд на «Великих» и по их лицам поняла, что те весьма довольны её работой. И тогда её охватил всепоглощающий восторг. Тренировки из серии «казнь» почему-то надолго прекратились, а в следующий раз она взяла в руки нож только в тот день, когда убили её «принца».

   Вспомнив о том страшном дне, Лидия разволновалась так, что уже не могла оставаться в комнате. Она выскользнула из дома неслышно, чтобы не разбудить слуг, которые тут же принялись бы за свою ежедневную суету, чем отвлекали бы от мыслей о самом важном событии в её жизни. «Принц», его умные глаза, его ласковые руки, впервые испытанная радость от слияния тел — Лидия в те незабываемые дни поверила, что мир может быть к ней добрым. В этом новом мире её ценили бы не за умение виртуозно убивать и не за то, что, будучи под впечатлением от её танца, гости особенно легко расставались с деньгами. «Принцу» нужна была она сама. Ему была нужна внезапно открывшаяся способность Лидии принимать сдержанную мужскую ласку, и, усилив её в себе, возвращать женской нежностью. Ничему этому доброму не суждено было остаться в её жизни — «принца» убили, и убили по команде «Великих». Тем не менее, она только что готова была предать память о своём единственном мужчине, припомнив, как сладостно подчиняться воле храмовых мучителей. Только что Лидия с восторгом думала, что, «Великие» наверняка были довольны своей воспитанницей, когда узнали, какую выгодную позицию она заняла в Риме. Гетера, состоявшая в длительной связи с тем, кто входил в узкий круг околовластных людей, воспользовавшись знакомствами сенатора, могла соблазнить кого-то из первых лиц Империи, не навлекая на себя подозрений. Выведывать важные сведения, шантажировать, красть документы, убивать — только что она готова была на любые преступления, лишь бы заслужить снисходительное одобрение «Великих».

   Лидия давно уже ходила по саду, она шла быстро, почти бежала, не разбирая дороги, не глядя перед собой и под ноги. Ветки хлестали по лицу, оставляя тут же вспухавшие следы, Лидия несколько раз падала, ладони были в ссадинах, но она не чувствовала боли. Ещё хранивший остатки утренней свежести сад сам вывел её к пруду. Это было её любимое место на Земле, сюда она приходила каждое утро, чтобы полюбоваться бело-розовыми головками нимфей, бодрыми стрелами фиолетовых ирисов и буйством всех оттенков зелёного по берегам. «Мне не сбежать из храма, — думала Лидия, не испытывая ничего кроме тихой радости, привычно приходившей в минуты созерцания пруда — мне никогда из него не сбежать».

  

   — Кольцо вокруг Лидии неумолимо сжималось, да и, по правде сказать, незачем ей было жить дальше. — Подвела печальный итог Лида. — Так что, ты прав, оплошал сенатор.

   — Зато я у тебя молодец — не психанул, выслушал эту дикую историю до конца. Или осталось что-то ещё, о чём ты хочешь рассказать?

   — Разве что о таинстве танца. Если бы этой истории требовалось название, я назвала бы её «КАК УКРАСТЬ ТАНЕЦ У БОГОВ». Да, о сакральном танце нужно будет рассказать.