Ермакова Светлана Николаевна : другие произведения.

Любезное отечество

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  
  
  
  
  
  С. Н. Е Р М А К О В А
  
  
  
  
   Л Ю Б Е З Н О Е
  
  
   О Т Е Ч Е С Т В О
  
  
  
  Историческая лирико-философская драма
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Н О В О С И Б И Р С К
   2003 г.
  
  
  
  
  
  
  "Любезное отечество" - пьеса-размышление о вечных духовных ценностях, о жизненном назначении человека, в целом, это отражение миросозерцания интеллигенции начала двадцатого века, того периода, который русский философ Н.А.Бердяев назвал культурным Ренессансом, "одной из самых утончённых эпох в истории русской культуры". Цель пьесы - возродить способность анализировать события, возвысить духовную жизнь, честь, знания, благородство и само общение людей как эстетическую потребность.
  Действие пьесы происходит в смутное время с постоянно меняющейся властью: весной 1918 года в Ново-Николаевске она принадлежит красным, весной 1919 года в Омске - белым. В пьесе нет образов врагов. Нет своих и чужих. Персонажи пьесы имеют разные убеждения: профессор Вагин, белые офицеры Алексей и Георгий, профессиональный революционер Петухов, аристократы Люция и её брат Дмитрий, девушка из простой семьи Марфа, солдат революции Иван, омский писатель Антон Сорокин и другие. При всей непохожести каждый из них человек чести и высоких идеалов, каждый принимает свою истину свободно и бескорыстно.
  Выбор для пьесы исключительно положительных персонажей не случаен: это даёт возможность понять позицию каждого и противопоставить их тем "героям", которые шествуют сегодня по всему миру, неся ему фанатичную нетерпимость, раздражение и рациональность, вульгарный юмор, убогую речь и полное охлаждение чувств. Первоначальное название пьесы было: "Восславим вырубленный лес".
   Автор.
  
  
  
  
  
  
  Действующие лица:
  
  Мартемьян Иванович Вагин профессор, 65 лет
  Николай Иванович Вагин его брат, музыкант, 55 лет
  Алексей сын Мартемьяна Ивановича, офицер, 28 лет
  Люция жена Алексея, 24 года
  Дмитрий брат Люции, 22 года
  Георгий друг Алексея, офицер, 28 лет
  Александр Петухов профессиональный революционер, 32 года
  Марфа 19 лет
  Дарья 22 года
  Иван солдат, 23 года
  Антон Сорокин сибирский писатель, 35 лет
  Валентина Михайловна его жена, 30 лет
  Художник примерно 30 лет
  Писатель примерно 30 лет
  
  
  
  
  
  
  Д Е Й С Т В И Е ПЕРВОЕ
  
  Ново-Николаевск, май, 1918 год
  Дом профессора Вагина. Направо кухня, налево столовая, из которой ведут две двери в другие комнаты. Окна в столовой и в кухне распахнуты.
  Николай Иванович /заглядывает в кухню/: Люция, а где же Марфа?
  Люция: Она на рынок ушла. А как придёт, обед будет готовить.
  Николай Иванович: Когда же прикажите заниматься с ней вокалом?
  Люция: Я не приказываю, Николай Иванович. Не знаю. /Уходит в свою комнату/
  Мартемьян Иванович /выходит из кабинета/: Ты чем-то, братец, недоволен?
  Опять хандришь? С чего?
  Николай Иванович: На то и хандра, что ни от худа и ни от добра.
  Мартемьян Иванович: Я вот подумал, может, тебе лучше в Омск поехать к
  Юровецкому. Там всё-таки показательный оркестр.
  Николай Иванович: Юрий Юровецкий. Учился в Киеве по классу скрипки.
  Потом в Петербурге. Два года играл в квартете Глазунова... Никуда не
  Поеду. Куда нынче ехать? Хоть до тебя доехали. К тому же меня теперь
  интересует Марфа, её голос.
  Мартемьян Иванович: Да верно, верно.
  Николай Иванович: Но и тут сомнения. В наше ужасное время кому это нужно?
  Мартемьян Иванович: Всё образуется, Николенька. Слава Богу, история не
  знает бесконечных революций.
  Николай Иванович: Бодримся? А что у тебя глаза красные? Ночь опять всю
  не спал?
  Мартемьян Иванович: Пойду подремлю. Вроде, в сон клонет. Николай Иванович: А чай?
  Мартемьян Иванович: Теперь уж обеда подожду.
  Николай Иванович: И всё у тебя шиворот навыворот. /Подходит к настенному календарю. Вздыхает, качает головой./ Уже конец мая...
  Мартемьян Иванович: Ах ты, моли-то сколько! Прямо рой! /Хлопает в ладоши./ Откуда она берётся? /Направляется в кабинет. Останавливается в дверях./ Знаешь, я заметил, моль ест мою бороду. /Уходит./
  Люция /выходит из своей комнаты. Опережает вопрос Николая Ивановича./ Марфа должна придти вот-вот. /Садится в кресло, вяжет/.
  Николай Иванович: У неё очень мало свободного времени. Порой я не могу понять, кто она в доме - служанка, экономка?
  Люция: Она именно тот человек, кто и есть на самом деле. Припомните: Александр Осипович, Петухов, как мы приехали, тут же попросил приютить бедную девушку с трудной судьбой. Как будто у кого-то она теперь лёгкая.
  Николай Иванович: Характер у неё счастливый: на любой труд смотрит, как на радостное поручение. А ведь роль Марфы из "Царской" словно для неё написана. Как ложится на образ! Та же хрупкость, беззащитность.
  Люция: Прямо, тёмного хаоса светлая дочь. Однако ей не помешало бы поучиться.
  Николай Иванович: В консерватории, что ли? Помилуйте, художественное учебное заведение выпускает отнюдь не художников, а лишь осведомлённых людей. Тогда как Марфа всё принимает сердцем.
  Люция: И всё-таки поучиться ей стоит хотя бы в элементарной школе.
  Дня два назад принесли нам бумагу, - ну, неважно какую, - так нужно было расписаться. Я как раз вхожу, а она расписывается. Я посмотрела. Знаете, что она написала? Одно слово - "Марфа".
  Николай Иванович: И все? /Смеётся./. А что! Так расписывались царицы. Например, - "Екатерина"! Это всё мелочи. Поверьте моему чутью, она станет лучшим приобретением любой труппы на первые роли. А что вам говорит ваша интуиция?
  Люция: Моя интуиция подсказывает мне, что оперы скоро вообще не будет. Николай Иванович: Как вообще?!
  Люция: И правильно. Всему своё время.
  Николай Иванович: Как же это?
  Люция: Опера, Николай Иванович, безнадёжно устарела. С её глупыми заученными жестами. В позах жеманство. Поют, повторяя десять раз одно и то же слово, не глядя друг на друга. Какой-то концерт в костюмах. Уж лучше цирк! /Уходит в кухню. Неумело бросает полено в печь, закладывает в кастрюлю/. Николай Иванович /наливает воду из кувшина, пьёт/: Это ничего. Мы все тут немного одичали. Это нормально. В конце - концов каждый имеет право быть самим собой, если не мешает другим быть таким же. /Уходит в свою комнату/.
  В окне столовой появляется Георгий, в руках огромный
  букет черёмухи. Ловко спрыгивает с подоконника на пол, оставляет цветы на столе и прячется за спинку кресла.
  Люция /входит в столовую, замечает цветы/: Боже мой! Что это, откуда? /Выглядывает в окно/.
  Георгий /принимает эффектную позу/: Я здесь!
  Люция: Ой, Георгий, как вы меня всегда пугаете!
  Георгий: Неужели всегда? Даже когда вхожу в дверь?
  Люция: Вечно у вас причуды. /Ставит цветы в вазу/. Ах, какой аромат! Благодарю. Но зачем так много?
  Георгий: Это - много? Сейчас возле одного оврага я открыл абсолютно непроходимые заросли черёмухи и страшно боролся с искушением сорвать всю и привезти вам целую телегу.
  Люция: И что бы я с ней делала?
  Георгий: Ну, можно просто спать в цветах!
  Люция: Представляю, как это было бы неудобно с непривычки. /Меняет тему/. А мой альбом? Вы принесли его?
  Георгий: Да, конечно. /Вынимает из внутреннего кармана небольшой изящный альбом, отдаёт Люции/.
  Люция: Интересно, какое стихотворение вы написали мне на этот раз? /Читает/.
  "Если встретимся в саду в раю, На какой-нибудь дорожке, Поклонюсь тебе я в ножки
   За любовь мою."
  /Разочарованно/. Что-то провинциальное. Уж не сами ли вы это сочинили? Георгий: Во-первых, что худого в провинции? Вся Россия - и есть провинция. А во-вторых, мои стихи я теперь читаю только своему коту.
  Люция: А...Так это он вам порекомендовал? /Указывает на альбом/.
  Георгий: Право же, Люци, стихи достойны лучшей участи. Это - Бунин. Я полагал, уж он-то вам известен, как всё модное и новое.
  Люция: Нет, нет. Прежде вы мне выбирали стихи получше. Но тот альбом я оставила там. Увы, он безвозвратно погиб.
  Георгий: Розовый с белыми уголками. Я всё помню.
   "Повсюду мысль преследует одна
   О милой, сердцу незабвенной,
   Которой имя мне священно,
   Который взор один лазоревых очей
   Все - неба на земле - блаженства отверзает,
   И слово, звук один, прелестный звук речей,
   Меня мертвит и оживляет".
  Люция /печально/: Всё куда-то ушло, как и не было. Гуляли в парках, гарцевали на лошадях, Я так люблю, когда конь идёт танцевальной рысью. Посещали театры. В театрах бархат, позолота, хрусталь люстры. Нога утопает в ковровой дорожке между кресел. /Вздыхает/. Сегодня утром пошла к реке. Улицы тянутся вдоль Оби узкие, пыльные. Всюду серые коробки складов, бревенчатые заборы.
  Георгий: Ну, зачем же вы в "Нахаловку"-то пошли, в этот "Порт-Артур"? Гулять можно на проспекте. Две версты, и воздух чистый.
  Люция: Одно хорошо: хоть зима прошла.
  Георгий: А я люблю снег. Помните, зима, каток, снежок... Давно...
  Люция /оживляясь/: Не могу понять, как вам удавалось всякий раз засунуть в мою муфту записочку? Ведь я всегда была настороже, но никогда не могла вас поймать?
  Георгий: А какова была их дальнейшая судьба? Вы их выбрасывали?
  Люция: Нет.
  Георгий / радостно /: Неужели хранили?
  Люция / игриво /: Я из них делала папильотки. Видите, как я мелочно расчётлива. У меня полно и других недостатков.
  Георгин: И все они вам очень к лицу. /Пауза/. Теперь я должен уйти.
  Люция: Постойте! В этом доме установился тайный закон - он и к вам
  относится - никто ни единым словом не обмолвится об Алексее, но каждый о нём думает. Где он? Уже все сроки прошли.
  Георгий: Он непременно приедет и очень скоро. Поверьте мне.
  Люция: Как вы думаете, ему удастся узнать что-нибудь о сыне?
  Георгий: Если даже он не получит новых сведений, старые вполне утешительны. Уж где-где, а за границей сегодня только и можно быть в безопасности. И это счастье, что они остались у вашей сестры ещё на два месяца. А потом уж и не нужно было возвращаться.
  Люция: А вдруг они всё-таки поехали в Петербург? А нас нет.
  Георгий: Это было бы бессмысленно. Ваша маман достаточно рассудительная женщина.
  Люция: Мне так неспокойно. В доме пусто. Каждый занят своим. У Николая Ивановича одна забота - голос Марфы. Мартемьян Иванович не выходит из кабинета. День и ночь что-то пишет. Для чего? Ушёл из одного университета, из другого. Из Томска, и то уехал сюда. В Ново-Николаевск. Дальше некуда. Правда, именно этому нелепому обстоятельству мы и обязаны гостеприимством в его доме.
  Георгий: Мартемьян Иванович забавный человек: всегда хочет пользоваться собственным умом. А на ум нынче спроса нет. У таких учёных весьма примечательная биография: родился в Москве, учился в Берлине, женился в Петербурге, умер в Сибири.
  Люция: Что вы такое говорите? На здоровье он не жалуется, а вот Дмитрий меня беспокоит. У него с детства слабые лёгкие. А тут весна.
  Георгий: На днях его видел. Бодр и весел. Или тому причиной роман с Марфой?
  Люция: Меня это мало интересует. /Идет к окну/. Солнце опять скрылось. Того и гляди дождь пойдёт. Вот грязи-то будет! /Невесело декламирует/. Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском...
  Георгий: Хотите, я вам достану ананас? Скажите только слово, лишь прикажите, я сделаю всё, сейчас, через десять лет, через двадцать лет.
  Люция: Боже мой, неужели и через двадцать лет я буду так же страдать? /Глядит в окно/. А вон и Марфа идёт. Наконец-то! Приходите к обеду.
  Георгий: Я ухожу.
  Люция: Опять через окно? Быстро и бесшумно? Георгий: Если позволите.
  Люция: Что с вами делать.
  Георгий: Прощайте! /Целует руку, исчезает в окне/.
  Люция и Марфа одновременно входят в кухню.
  Люция: Куда ты пропала, милочка?
  Марфа /снимает платок, вынимает продукты из корзины/: По всему городу бегала Люция Михайловна, всё искала, где подешевле. Которые ещё и не продают, боятся за спекуляцию поймают.
  Люция /подходит к плите, поднимает крышку кастрюли /: Я воду тебе вскипятила. Уже готова.
  Марфа: Вот славно-то! Теперь обед мигом приготовлю.
  Люция: Ну и прекрасно. А то Николай Иванович уже беспокоился. Скажи, тебе нравится с ним заниматься?
  Марфа: Нравится. Ещё как!
   Люция: Но он очень строгий.
  Марфа: Да. /Надевает фартук, принимается за приготовление обеда/. А главное, всё замечает, даже когда стоит ко мне спиной и в окно смотрит. Говорит: освободи гортань, подбери верхнюю губу, не опускай...грудь. Люция: У тебя может быть такая жизнь, о какой ты даже и не мечтала. Самое важное - одержать первую победу на сцене. Остальные придут сами. И тебе нужно постоянно следить за своей внешностью. Например, плечи. Они должны быть всегда на одном уровне. /Подходит, поправляет/. И потом, что ты в чёрном ходишь, словно монашка? Да и не по моде. Тебе моё платье не по душе?
  Марфа: Что вы, Люция Михайловна, я вам такая благодарная. А что такое мода?
  Люция: Мода? Это - стиль, покрой одежды, в целом тип красоты и манера поведения. В последние годы мода стала более свободной. Ну, я пойду, прилягу, что-то голова разболелась. /Уходит в свою комнату/.
  В кухню с улицы входит Дарья.
  Дарья: Шла мимо, дай, думаю, зайду.
  Марфа: Вот и хорошо. А то редко, Даша, видимся теперь.
  Дарья: Зато прежде кажный день бывало, в деревне. Щи что ли варишь?
  Марфа: Да. Только вот с базара пришла.
  Дарья: Цены-то прямо скачут! Давно ли морковь была двадцать копеек ведро, мука пшенишная по рубь семьдесят за пуд. А нынче? А я всё ж обновку себе купила. Не видишь, что ль! Кафта новая. По дешёвке. Как думаешь, не линючая? Приказчик говорил, износу не будет. Да все они обжуливают. А ты чего в чёрном ходишь? Наружный вид, он многого значит. /Пауза/. Марфа, Иван не заходил?
  Марфа: Так он же уехал.
  Дарья: Говорят, уж приехал.
  Марфа: Кто говорит?
  Дарья: В Доме революции. Я ж теперь там служу. Шитьё своё бросила, в Советы подалась. Попервоначалу пола мыла, а вот с неделю уж кульером. Так не приходил?
  Марфа: Нет.
  Дарья: /вздыхает/ Вот бы кулебяку сделать в девять слоёв. Кажный слой -новая начинка. Тут тебе и грибы, и цыплята, и мясо... А вот честно скажи, кто тебе шибче нравится, Иван или Дмитрий?
  Марфа /смущаясь/: С чего это ты взяла? Не знаю я.
  Дарья: Ты имей в виду, Дмитрий очень видный. Правда барин и хворый, но это поправимо. Я чего пришла-то к тебе. Ты сказывала, что хозяйка твоя интересуется про кумыс, для Дмитрия. Вот я и достала справочник. Читай! Марфа: /читает/: "Чёрный Ануй славится превосходным качеством своего кумыса. Благодаря сухости воздуха местность очень здоровая..."
  Дарья: Хорошо читаешь, гладко.
  Марфа: ..."Превосходный кумыс быстро восстанавливает и укрепляет организм. Стоимость кумыса - один рубль ведро". Ведро? Это какой год? /Смотрит/ 1912 год. Шесть лет назад.
  Дарья: Цены теперь, конечно, другие, но деньги хозяйка даст для братика, а ты его забирай и поезжайте вместе. Все тебе спасибо скажут. Забирай и поезжай!
  Марфа: Нет, я это Люции Михайловне передам.
  Дарья /внимательно смотрит на Марфу/: Э-э, видать и вправду времечко твоё ещё не приспело, сердечко не заговорило. А я, знаешь, про что мечтаю? Иду я по улице чинно. Возле меня дети...А ты про что?
  Марфа: Больно хочется петь научиться.
  Дарья: Ну, это тоже неплохо. Голосистых завсегда на свадьбы приглашают, хотя, правда, гармонистам лучше: их и на похороны зовут. Так я пойду.
  Марфа: Подожди, вот-вот щи готовы.
  Дарья: Не-е, у меня дома стюдень. Покуда бывай!
  Марфа: Заходи. /Проводит Дарью до дверей. Возвращается к плите./
  Входит Дмитрий.
  Дмитрий: Марфа, ты одна? Как я рад тебя видеть! Сегодня весь день думал о тебе. Что бы ни делал, а всё думал. И на сердце так хорошо, так легко было. Скажи, отчего это?
  Марфа: Оттого что день весенний. Вы обеда будете ждать? Супу покушаете?
  Дмитрий: Что ж ты опять мне говоришь "вы"? Разве мы не договаривались? Марфа: Я ещё не привыкла.
  Дмитрий: А ну, угадай, что у меня для тебя есть? /Прячет за спину коробочку, потом поднимает её над головой, трясёт/. Монпасье. Их тут сами делают, но тоже вкусно.
  Марфа: Леденцы? Мои любимые! /Открывают коробочку, берут по конфетке/. Вкусно!
  Дмитрий: И я их с детства люблю. Больше, чем шоколад. Чай есть? /Трогает чайник/. Горячий. /Наливает чаю в стакан, пьёт, отламывает кусок хлеба, жуёт/. Что это за хлеб? Из чего его только делают?
  Марфа: Один чай? Люция Михайловна не велит отпускать без обеда.
  Дмитрий: Да некогда мне. Я ведь только на минутку забежал на тебя взглянуть. Завтра праздник у нас. Хоть бы погода была хорошая. И тогда мы с тобой пойдём в ту рощу. Да? Обещаешь? /Пытается обнять/.
  Люция /Входит в кухню/: Дмитрий, ты дома?
  Марфа: Ай! /Убегает на улицу/.
  Дмитрий: Извини, но ты весьма некстати.
  Люция: Что же, я должна теперь и в кухню стучать: "Можно войти?" Молоко пил? /Берёт кружку/. Конечно, нет. Выпей! Ты прекрасно знаешь, что это надо.
  Дмитрий: Никогда я не любил ни молока, ни сливок. /Пьёт/.
  Люция /подаёт салфетку/: Право, Дмитрий, как старшая сестра, должна тебе сказать, - странно это твоё увлечение.
  Дмитрий: Что тут странного?
  Люция: Как что? Окончить гимназию с золотой медалью, университет с дипломом первой степени, - и так очевидно ошибаться в выборе.
  Дмитрий: Что ты в ней плохого нашла?
  Люция: Я всегда полагала... И в нашей семье всегда прежде всего в людях
  ценили интеллигентность.
  Дмитрий: И ты могла бы определить, что это такое?
  Люция: Конечно! Это - воспитание, поведение, ум, образованность.
  Дмитрий: /подумав/: Манеры могут быть фальшивыми, и образование нетрудно получить механически. А за ум принимают порой даже хитрость. Интеллигентность - это другое. Это... Это - потолок порядочности! И твой реприманд я не принимаю! /Берёт фуражку, весело делает поклон/.
  Люция: Когда ты повзрослеешь? Мальчишка, во всём мальчишка! И в войну ты играешь, как ребёнок в солдатики, не отдавая себе отчёта, /Грозит пальцем/ Смотри, в этой игре могут убить по-настоящему.
  Дмитрий: Кто?
  Люция: Твои же худородные друзья из Советов.
  Дмитрий: Чепуха! Ты всегда на стороже, когда мне радостно. Ювенес дум
  сумус! /Направляется к выходу/.
  В дверях Дмитрий! сталкивается с Петуховым.
  Петухов /входит/: Куда ты летишь? Из тебя прямо искры сыпятся! Дмитрий: Александр! Ты ко мне?
  Петухов: Зачем ты мне? Я тебя утром видел и вечером увижу. Я Мартемьяну Ивановичу, он дома?
  Люция: Он всегда дома.
  Петухов: Доброго здоровья, Люция Михайловна! /Кланяется/.
  Люция: Добрый день, Александр Осипович. Проходите! Я позову. /Идёт в столовую, стучит в кабинет/. Мартемьян Иванович, к вам пришли! /Уходит в свою комнату/.
  Петухов: Дмитрий, ты успел сегодня на диспут?
  Дмитрий: Был я там.
  Петухов: Как общество называется? Я забыл, что-то такое эфемерное. Дмитрий: Ты прав, "Охрана стрекоз." /Смеётся/. А дядьки какие там сердитые! Все кричат. Каждый хочет сказать своё, и никто никого не хочет слушать.
  Петухов: Что же решили?
  Дмитрий: А ничего! Страсти кипели - истина и спарилась. Когда же пройдёт время рукопашных боёв и наступит пора доказательств? До вечера!/Уходит/.
  Петухов идёт в столовую, туда же из кабинета выходит Мартемьян Иванович.
  Мартемьян Иванович: Здравствуйте, здравствуйте, голубчик! /Пожимает руку/. Никак похудели? Как здоровье супруги?
  Петухов: Всё хорошо, только времени нет. Александра Борисовна в отъезде, Мартемьян Иванович: Вот как. Тогда обедать непременно у нас будете, Чувствуете, какие запахи пробираются из кухни?
  Петухов: Спасибо. Как здоровье ваше?
  Мартемьян Иванович: А я теперь вот поспал, совершенно отдохнул /потирает руки/, и хочется расходовать силы. Я у себя немного прибрал, так что милости прошу в мой кабинет.
  Петухов: Если не возражаете, останемся здесь.
  Мартемьян Иванович: Я замечал и прежде: студенты тоже почему -то мой кабинет обходили стороной. /Пожимает плечами/.
  Петухов: А я знаю, почему. Они сами говорили.
  Мартемьян Иванович: И что же?
  Петухов: Говорили, что им там не поместиться: комната и так битком набита... мыслями.
  Мартемьян Иванович: Ах, негодники! Хорошо, останемся здесь. Тут и воздуху побольше. Книги мои прочли? Откуда этот букет появился? Или он вчера был?
  Петухов: Да, почти все.
  Мартемьян Иванович: Я ваши - тоже. Что ж, милостивый государь, теперь можно и побеседовать, коли не боитесь, что поссоримся.
  Петухов: Не поссоримся, Мартемьян Иванович!
  Мартемьян Иванович: Отчего так уверены?
  Петухов: Оттого, что имею большой опыт в ссорах.
  Мартемьян Иванович /помолчав/: К сожалению, я никогда но смогу проверить, правильна ли -ваша теория, ибо не увижу её результатов. Но мне показалось, что в основе вашей теории лежит не её сила, а слабость противника.
  Петухов: Вы имеете в виду капитализм?
  Мартемьян Иванович: ...который можно много и обоснованно критиковать. Однако ж он обладает и преимуществами, и первый из них - технический прогресс как предпосылка для материальных благ.
  Петухов: Я убежден, Мартемьян Иванович, вы не будете возражать против утверждения, что истинно цивилизованное общество - это такое общество, в котором первое место занимает духовность, а второе - достаточное материальное богатство. А при капитализме какая уж духовность? Его знамя - деньги, его рычаг - выгода.
  Мартемьян Иванович: А во имя чего человек так стремится получить богатство?
  Петухов: Во имя тщеславия и комфорта.
  Мартемьян Иванович: Допустим. Однако и ваша идеология в основном сводится к тезису: Дайте мне кушать. И при этом никаких программ. Одна забота - захват власти. Легко написать призывы, листовки, брошюры.
  Лозунги все хороши, но я не люблю лозунгов: они создают соблазн быстрых решений. Но они очень привлекательны, если .учесть упрощённость идей и их доступность для малопросвящённых масс. В народе любят Иванушку-дурачка, который вдруг всех умней оказался. Лесть-то приятна не только монархам. Сложнее учитывать и экономический процесс, и "буржуазную" философию. А знаете, почему революционеры-практики никогда не бывают крупными философами? Им не к чему разнообразные знания и сложность внутренней жизни: это нарушило бы целостность революционного мировоззрения и даже ослабило бы в борьбе.
  Петухов: Чем же занимается философия и какова её польза?
  Мартемьян Иванович: Философ не даёт голую информацию, но высказывает такую мысль, которая открывает простор. Леонтьев Константин Николаевич, -кстати, Лев Толстой его ценил выше всех других русских мыслителей, - да, так он полагал, что наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе. Он говорил: "Я люблю силу ума, но не верю в безошибочность разума".
  Петухов: Да куда ж без разума? И что худого в здравом смысле? Вот был я в селе Яркуль Каинского уезда. Ученики там зимой бегают попить воды к проруби. Парт нет. Обучаются лёжа, плашмя на полу. Это - образование. А медицинская помощь? В Англии один врач приходится на 1700 человек. /Показывает на газету/. Данные в газете "Алтайское дело" за прошлый год. Во Франции один врач на 2600 человек. В России - на 8000, а в Сибири - на 15000, Прикажете ждать? Да разве здравый смысл не говорит, что это всё надо менять? Кто будет менять? Учредительное собрание, Дума? Мы в Турухановском крае уже встречали таких депутатов. И депутатская неприкосновенность им не помогла. А оставшиеся на свободе либералы ещё тысячу лет будут говорить о демократии и обещать людям счастливую жизнь.
  Николай Иванович и Люция попеременно на короткое время входят в столовую, слушают недовольно и возвращаются к себе.
  Мартемьян Иванович: Александр Осипович, я говорю о другом. О том, что каждое явление имеет множество граней. А вы порой исследуете что-то одно, а делаете заключение обо всём и называете это объективным выводом. Так любую идею можно извратить до неузнаваемости, довести до абсурда. И такое уже бывало. Я хочу вас предостеречь от известных ошибок. Вспомните Французскую революцию.
  Петухов: Я помню.
  Мартемьян Иванович: Вы помните. А я ещё раз напомню. Революция свершилась. Естественно, тут же отменили всё старое - реверансы, поклоны, парики, обращение на "вы". Появились новые праздники, даже новые названия месяцев. Нескончаемые разговоры, обедают целой улицей. Братство! Но... постепенно исчезает свобода. Немодным становится анализировать факты и бесстрастно излагать свою позицию, в особенности, когда в руках появилась власть. Победители приказывают, а не объясняют, а в силу революционного долга остальные подчиняются, а не рассуждают. Никто ничего не доказывает, царит беззаконие. А это - самый удачный момент для тех недалёких, но расторопных людишек, которые быстро полезут наверх. /Мартемьян Иванович жестикулирует, словно по-собачьи взбирается на волну/. И разве сумеют они потом оценить ум и талант, если сами-то будут отсталыми, а посему и злопамятными и мстительными? И вот уже нет общественных интересов, а есть только частные. Уважаемая бедность вчерашних патриотов быстро уходит в прошлое. И опять появляются "месье" и "мадам", блестящие кареты, фривольные песни и прожигатели жизни. Эра революции закончилась!
  Петухов: Надо скорее проводить законы. Я ведь к вам, Мартемьян Иванович, с конкретной просьбой шёл. Помогите нам с безграмотностью. Я тут кое-что набросал. /Достаёт бумагу/.
  Мартемьян Иванович: Любопытно, посмотрим. Всё-таки пройдёмте в мой кабинет. Мы тут мешаем...С безграмотностью вы справитесь. Страшнее всего, знаете что? Полуграмотность! /Уходят в кабинет/.
  В кухню с ведром воды входит Марфа, ковшом зачерпывает воду, доливает в кастрюлю, помешивает ложкой. С улицы осторожно входит Иван. Он в шинели, с ружьём на верёвке через плечо.
  Иван /улыбаясь, тихонько подходит к Марфе/: Сидит белка на тележке, продаёт она орешки. Со свиданьицем вас!
  Марфа: Ой, кто приехал! Ваня! Поди два месяца тебя не было.
  Иван: Все четыре.
  Марфа: Навсегда теперь?
  Иван: На побывку. Утром с поезда. Заглянут в Дом революции, мешок свой кинул, - и сюда.
  Марфа: А сегодня Дарья приходила. Домой пошла.
  Иван: Значит жива-здорова, ну и хорошо. А это вот тебе. /Достаёт хлеб и сало/.
  Марфа: И сало! Вот это хлеб! Запах-то какой! А то с пятнадцатого года по карточкам и не более двух фунтов в руки. Да разве такой? Вань, щи готовы, поешь?
  Иван: Эх ты! Щи! Я уж горячего и не помню, когда ел. /Снимает шинель, ставит ружьё в угол./
  Марфа: А это что у тебя на рукаве? Извёстка, что ли?
  Иван: А...это мел. Понимаешь, вхожу я в Дом революции, а там на дверях
  мелом написано: "Не верьте Горбаню, он душитель масс, имеет в Одессе два дома". Не оставлять же! Чего придумают!
  Марфа: Зачем такое пишут?
  Иван: От умственной отсталости и для умышленного разжигания человеческих нервов. /Садится за стол/. Хорошо тут! А ты вон какая стала: чистенькая да румяная. И воротничок белый.
  Марфа: Чего сел? Давай-ка руки мой!
  Иван /умывается/: Сегодня же в баню пойду. В Фёдоровскую на Кабинетской. Работает?
  Марфа: А как же!
  Иван: Только какая это баня без реки? Как лепёшка без масла.
  Марфа /подаёт полотенце/: Тебе и с маслом надо? Какой котик!
  Иван /вытирает лицо, руки/: Как напаришься и в речку! Туда - сюда, туда - сюда! Да разок пяток. Ух!
  Мартемьян Иванович и Петухов выходят из кабинета,
  проходят столовую и направляются в кухню.
  Мартемьян Иванович: А теперь, Александр Осипович, обедать, обедать.
  Петухов: Да времени в обрез. /Оба входят в кухню/. Иван! Прибыл наконец.
  Иван: Александр! А мне говорили, тебя застрелили.
  Петухов: Не попали.
  Иван: Промахнулись, значит. Долго жить будешь! Ну, здорово! /Пожимают руки потом обнимаются/. Здравствуете вам! /Кланяется Мартемьяну Ивановичу/. Мартемьян Иванович: Добрый день! /Петухову/. Вот вам и компания к обеду.
  Марфа, покорми гостей. Проходите в столовую.
  Петухов: Ну, если уж обедать оставляете, то мы здесь на кухне, привычнее и быстрей.
  Мартемьян Иванович: Это как вам удобней.
  Петухов: Только неловко. Как же мы вперёд хозяев?
  Мартемьян Иванович: А вот это решительно не имеет никакого значения. Располагайтесь! /Уходит в свой кабинет/.
  Петухов и Иван садятся за стол. Марфа наливает им щи, даёт по куску хлеба.
  Иван /ест/: Вот она, явь настоящая! До чего вкусно!
  Петухов /ест/: Ты хлеб привёз? /Иван кивает/. Как там в Иркутске?
  Иван: Яковлев теперь вместо Шумяцкого. Помнишь Яковлева Николая Николаевича? /Петухов качает головой/. Он же в Нарыме был.
  А... правильно, вы не пересекались. Это он нас в политической школе учил русскому языку, математике. Ещё чему-то учил... Вспомнил, черчению. Баковитый. Сразу меня в несколько точек послал.
  Петухов: Ну и как?
  Иван: Сначала к крестьянам. А они в Сибири, сам знаешь, сытые, крепостного права и то никогда не знали. Чуть что - долой большевиков. У бурятов тоже воспротивились новому порядку и захотели восстановить исконный строй
  кочевого самоуправления аж 1822 года. Три дня там сидел, агитировал.
  Петухов: И успешно?
  Иван: Вполне. Мы в конце концов прямо на месте коммуну создали и назвали
  "Красный коммунар".
  Петухов: Название не совсем удачное.
  Иван: Почему? Это я придумал.
  Петухов /улыбается/: Где ж ты видел белого коммунара?
  Иван: Так я и говорю - красный!
  Петухов: Видишь ли, "красный коммунар" - это такал же тавтология, как "передовой авангард" или "ледяной айсберг". Слово "красный " лишнее.
  Иван: Вот уж не лишнее. Совсем не лишнее. Я тебе прямо скажу: ты порой,
  Александр, так заковыристо загнёшь, что в голове зашумит и всякое
  соображение отпадёт.
  Петухов /не обижаясь/: А вот как ты агитируешь, я в толк не возьму. Как
  тебя люди-то понимают?
  Иван: Ничего. Что надо - поймут. Да ты не бойся, со мной тебе разговаривать
  шибко много не придётся. Я тебе цельный мешок бумаг привёз. И все срочные.
  Сиди и разбирайся.
  Петухов: Ну ладно. А ещё где был?
  Иван: На Золотой горке. Власовский рудник Енисейской губернии. Вот там я
  по-настоящему чуть не подох.
  Петухов: А что случилось?
  Марфа ставит перед Иваном тарелку с кашей. Садится за стол, внимательно слушает. Иван машинально ест, потом корочкой хлеба вытирает дно тарелки.
  Иван: Да всё просто. Была вьюга, а я долго шёл. Занемог... На меня случайно
  наткнулись. Бывает же такое чудо! Жильё там редкое. За ноги боялся: помёрзли. Но чем-то меня смазали, вроде прошло.
  Марфа: Лекарь был?
  Иван: Что ты! Там один фельдшер на шесть приисков. Сам оклемался. Потом
  огляделся. Зашибленное место, глухое. Состояние жизни непосильное. В штреках
  работают чуть ли не с лампой в зубах. А в день четыре аршина руды выруби
  и в ручной тачке сто двадцать пудов вывези. А ещё тиф. Сюда по всей железной дороге ехал - тоже тиф.
  Петухов: Паровые котлы дровами топят?
  Иван: Дровами. Болты шатаются. Ползём 20 вёрст в час. А еще вооружённые
  самозванцы врываются в дома, грабят. Мне две сабельные раны добавили.
  Марфа: А где?
  Иван: Не видать - и ладно. Теперь бы кваску! /Указывает на кувшин/.
  Марфа: В погребе свежий. Я мигом принесу! /Уходит/.
  Иван: Александр, а чего это я сейчас вроде, съел? Не заметил?
  Петухов: Да Марфа тебе ещё каши дала.
  Иван: То-то я гляжу, так наелся /встаёт/, аж встать тяжело. Марфа -
  хороший человек, безымущественный.
  Петухов: Николай Иванович говорит, голос у неё редкий. А выявить талант
  в человеке - это, брат, тоже дело государственной важности.
  Иван /ходит по кухне, останавливается возле двери в столовую/: А этот,
  Дмитрий, он всё тут живёт?
  Петухов: Где же ещё? 3десь.
  Иван: А сколько ему лет? 0н моложе меня? А? Нет, ну я сейчас не бритый.
  Петухов: Не знаю.
  Иван: И в Совете по-прежнему?
  Петухов: Да.
  Иван: И чего делает?
  Петухов: Многое. В разных отделах. Тут и распределительский, издательский, инструктовский, агитационный...
  Иван: А я тоже, знаешь, тетрадку завёл для непонятных слов.
  Петухов: Ещё с военнопленными работает. На вокзале видел их, сколько?
  А он языки знает.
  Иван: Да, языком-то он складно чешет. Но всё равно он подозрительный.
  Да и эти тоже /указывает на дверь/. Не-е, старичок ничего, с наблюдениями. Но опять же, озабочен только вопросами вечности.
  Петухов /решительно/: Иван, надо идти. Пора.
  Иван: Да что ты в самом деле кипишь ,как горшок! Тут, понимаешь, на все
  лишения идёшь, жизнью рискуешь, и уж один-единственный раз в естественных условиях квасу попить нельзя. Сиди! Нам вместе идти. А ночью - всё одно, не спать.
  Петухов: Да вряд ли придётся.
  Иван: Вот. Я тоже не помню, когда спал по-людски. А вот один мужичок с нами ехал, тоже на крыше, рассказывал интересную книгу. А называлась она... "Тысяча снов в одну ночь". Это ж сколько часов подряд спать надо?
  Петухов /смеётся/: Ну ты и мастер путать!
  Марфа входит с кувшином кваса.
  Иван: А вот и квас!
  Марфа /разливает квас по кружкам/: Этот удался на славу. Откушайте! Иван: Точно! Наипервейший сорт!
  Петухов: Спасибо, Марфуша. Как твои занятия с пением. Продвигаются? Марфа: Каждый день учусь. Роль Марфы из "Царской невесты".
  Иван: И там Марфа? Вот чудеса. Это - пьеса?
  Марфа: Особенная такая. Там поют.
  Иван: Про что поют? Поди про царя?
  Марфа : Марфа была царёва невеста и пострадала за это. И жених её тоже
  пострадал.
  Петухов: Такая пьеса, где поют, оперой называется. Оперу эту я не слышал, но содержание знаю. А жениха-то Марфы в опере тоже, между прочим, Иваном звали.
  Иван /радостно/: Правда, что ли?
  Марфа: Да.
  Иван: Вот бы послушать, да посмотреть в настоящем театре... /Петухову/.
  Ой, вспомнил ещё: для нужд театра и культурного очага я из Иркутска на
  всякий случай ещё один мешочек прихватил, тоже в Доме революции оставил,
  Там это... пятнадцать коробок пудры, пять коробок разных красок, румяна и
  двенадцать париков. Хорошие парики! Тёплые! Мы ими грелись, когда на крыше ехали. Смеху было. Особенно один старичок, маленький такой /смеётся/, первосортно на балалайке играл. Марфа, а моя где балалайка? Я ж её тебе оставлял.
  Марфа: Тут за зановесочкой.
  Иван: Давай ее сюда!
  Петухов /недовольно/: Иван, я один пойду.
  Иван: Александр, замечай по часам: ровно две минуты. Спою - и уходим.
  /Берёт из рук Марфы балалайку/. Помнишь, в Нарыме Валериан песни сочинял смешные. Ну тот, кадет.
  Петухов: Да не кадет он, а кадетский корпус в Омске окончил.
  Иван: Ну, всё равно! А Нарым, Марфуша, местечко, доложу тебе. Про него
  говорят: Бог создал рай, а чёрт - Нарымский край. И точно, сам дьявол
  может осатанеть. А мы даже песни пели. /Поёт, мотив похож на "Камаринскую"
  По приказам жандармерии
  Из обширнейшей империи
  Собрались в Нарыме, грязном и глухом,
  Ожидать, когда случится перелом
  В их отечестве придушенном,
  Чёрной сотнею приглушенном,
  Да три сотни разудалый молодцов.
  Уж кого вы тут не встретите, Уж кого тут не приметите: Поведенья бесшабашного
  Есть эсеры долгогривые, Чернобровые и сивые,
  Есть анархи полудикие,
  Беспринципные, безликие...
  На звуки балалайки в столовую из своих комнат выходят Люция, Мартемьян Иванович и Николай Иванович, Люция, пожав плечами и махнув рукой, возвращается к себе. Мартемьян Иванович и Николай Иванович робко идут в кухню, останавливаются, с любопытством слушают Ивана.
  Петухов: Все! Довольно! /Мартемьяну Ивановичу/. Простите нас великодушно. Спасибо за обед.
  Мартемьян Иванович: Да что вы, голубчик, веселитесь! Очень любопытно.
  Иван: Учинили вам переполох. Извиняйте за наше неумышленное нахальство.
  /Отдаёт балалайку Марфе/. Эти куплеты... так... /Делает неопределённый
  жест/. Моя любимая песня совсем другая - "Среди долины ровныя". И слова там вовсе другие. Слова народные.
  Николай Иванович: Юноша, автор слов "Среди долины ровныя" - профессор
  императорского Московского университета Алексей Фёдорович Мерзляков-с.
  /Уходит/.
  Петухов: До свидания! /Кланяется/.
  Мартемьян Иванович: Счастливого вам пути!/Уходит/.
  Иван берёт шинель, ружьё, идёт к выходу.
  Петухов /подталкивает Ивана/: Пошли, пошли!
  Иван: Марфа, ну проводи хоть немного!
  Марфа /набрасывает на плечи платок/: Разве что до калиточки.
  Иван /Марфе/: Завтра праздник. Да как сядем мы с тобой в лодочку, да как
  запоёшь ты на реке во всю ширь. Хоть разок послушаю. А на воле петь - это тебе не в комнате. Я люблю, когда песню далеко слыхать. Иной раз за рекой поют, а слышно. И тихо так на душе становится...
  Петухов: Иди, иди!
  Все уходят.
  Из своей комнаты в столовую входит Люция.
  Люция /прислушивается/: Кажется, ушли... Теперь можно и на стол накрывать. /Проходит к буфету, достаёт тарелки, ставит их на стол/.
  В кухню осторожно открывается дверь, входит Алексей в пальто с чужого плеча, с узелком в руках.
  Алексей /отворяет дверь в столовую/: Люци!
  Люция /вздрагивает/: Ты? Ты... /Протягивает к нему руки/.
  Алексей /бросается к ней/: Люци! Дорогая моя! Полно. Я жив, я с тобой.
  Люция /успокаивается/: Жив... /С тревогой/, А что с ними? Ты узнал?
  Алексей: Да, узнал. Успокойся.
  Люция: Говори же скорее!
  Алексей: Всё хорошо. Живы, здоровы. Они остались там, как мы и предполагали.
  Люция: Не вернулись. Откуда эти вести?
  Алексей: Разыскал Константинова. С огромным риском он в Петербург приехал, а в декабре ещё в Германии был и видел их. И даже взял для нас письмо на всякий случай. Вот. /Достает письмо, Люция с жадностью читает/. Боже, благодарю тебя!
  Алексей /берёт письмо назад/: А где Дмитрий, Георгий?
  Люция: Здесь.
  Алексей: Хорошо бы сегодня их увидеть. Сейчас. Люция: Марфа придёт, отошлю её.
  Алексей: Кто это?
  Люция: В доме живёт. Расскажу потом.
  Алексей: Но им нужно сказать о моём приезде так, чтобы никто не слышал. Люция: Хорошо. Не беспокойся.
  В столовую одновременно входят Мартемьян Иванович
  и Николай Иванович.
  Мартемьян Иванович: Алексей!
  Алексей: Отец! /Обнимаются/.
  Николай Иванович: А я слышу: кто-то разговаривает. Алёшенька! /Целует его/. Ну, как ты? Как они? /Кивает в сторону Люции/.
  Алексей: Точно узнал, остались там.
  Николай Иванович: И слава Богу! /Трогает пальто Алексея/. Что это за хламида? А грязная! Где ты её взял?
  Алексей /снимает пальто/: Это надобно тотчас выбросить, а лучше сжечь. /Направляется с пальто в кухню. Люция идёт за ним/.
  Марфа входит в дом. Увидев Алексея, от неожиданности останавливается.
  Люция: Алексей Мартемьянович приехал. А это Марфа. /Берёт пальто у Алексея, отдаёт Марфе/. Будь добра, спрячь это куда-нибудь подальше. И ещё попрошу тебя об одной у слуге. /Алексею/. Я всё помню. Иди туда. Они
  ждут.
  Алексей уходит. Люция тихо объясняет что-то Марфе.
  Марфа кивает головой и быстро уходит на улицу. Люция
  возвращается в столовую, садится на диван рядом с
  Алексеем..
  Алексей: Дайте, хоть посмотрю на вас. Как вы тут, трудно? Сердце моё изболелось.
  Мартемьян Иванович: Каждый день тебя ждали. Все эти месяцы. В Москве
  был?
  Алексей : Был и в Москве. Взошёл по старой памяти на Воробьёвы горы. А день был ясный, небо чистое. Кругом купола, купола, золотом горят... И все колокола молчат.
  Николай Иванович : А помните, какой звон стоял? Густой, малиновый. А в Питере как?
  Люция: Что носят теперь в Петербурге? Я слышала, длина юбок укорачивается?
  Алексей: На счёт длины не знаю. А носят теперь в основном ружья за плечами, либо мешки. А если без шуток - грабят, выгоняют кого из поместий, кого из квартир. В одном убеждён: вы вовремя уехали сюда. Мартемьян Иванович: Стало быть, моя опала и мой дом хоть на что-нибудь, да сгодились. А как там новая жизнь? Что она из себя представляет?
  Алексей /с иронией/: Строят чудное новое общество. У нас теперь будет всё, как при Петре первом - все маршалы из солдат, все учёные, я думаю, из крестьян.
  Николай Иванович: Вот ты, мой милым Алёшенька, только в политику не лезь.
  Алексей: Никуда я не лезу, она сама меня находит, ежечастно.
  Николай Иванович: Отчего же меня не находит? От того, что я не считаю себя знатоком в политике. А раз я в ней не смыслю, зачем в ней участвовать?
  Алексей: Но как быть с этим безумием, что вокруг нас?
  Николай Иванович: Очень просто: я не хочу этого видеть и не буду этого замечать.
  Алексей: Не понимаю, какая радость быть слепым? Люция: Алексис, прошу тебя!
  Николай Иванович: Я знаю одно: прежде офицеры защищали рубежи своей Родины, а теперь они только, и делают, что обвиняют, критикуют, учат, доказывают, провозглашают... Каждый должен нести ответственность за себя и заниматься своим делом.
  Входит Георгий, он слышит последние слова.
  Георгий: Господа, предлагаю сменить тональность! Тем более что все мы за гармонию и согласие!
  Алексей /радостно/: Георгий!
  Георгий /обнимает Алексея/: Ну-ка, ну-ка, посмотрю на тебя... Если отмыть да побрить, будет в самый раз.
  Люция: Теперь и за стол все сядем. Пойду ещё приготовлю... /Уходит
  на кухню/.
  Алексей и Георгий отходят к окну, тихо разговаривают.
  Мартемьян Иванович: Пусть они поговорят. Сердце, Николенька, опять что-то пошаливает. Принеси мои капли, пожалуйста, вон они... /Указывает на буфет/.
  Николай Иванович достает из буфета пузырёк, капает в стакан, невнятно считая, доливает воды из графина, подаёт стакан Мартемьяну Ивановичу.
   Николай Иванович: Выпей!
   Мартемьян Иванович /пьёт/: Это от радости. Пройдёт.
  Алексей и Георгий медленно отходят от окна. Георгий: Ты и в имении был?
  Алексей: Был, но Люции не буду говорить. Всё разбито, разграблено. Мебель исчезла, оставшуюся изрубили. Грязь! В стойле чище. Мы сами виноваты. Народ велик, он всегда прав! Вот теперь и надели лавровый венок на его вшивую голову. И ничто нас не исправит! И по сию пору всё продолжаем говорить и умиляться. А в Центре грызня. Бесконечные дебаты - какой быть России: монархией или республикой? А сколько глупцов я повидал, претендующих на роль гениев!
  Георгий: Алексис, чего ты скис? Помнишъ?
  "Не гнушайся дураками -Это сила в наше время;
   Ты насмешкой не убавишь Их плодящееся племя".
  А пустословие либералов - это вечная история России: ведь надо же им о чём-то говорить, когда в руках бокал шампанского?
  Алексей /смеётся/: Ты всё такой же! Как я рад тебя видеть!
  Георгий: И всё-таки, как ты сюда добрался? Ведь это совершенно немыслимо.
  Алексей: О! Необъяснимая цепь счастливых случайностей.
  Георгий: Но прибыл ты вовремя. Именно сегодня ночью произойдут большие события.
  Алексей: Сегодня? Удобный момент?
  Георгий: Другого не будет. /Тихо/. Ставка на Гайду. Алексей: Слышал. И что-то нелестное.
  Георгий: Мне и самому не нравится этот чешский кандидат в Наполеоны. Но сорок тысяч легионеров по всей железной дороге от Пензы до Владивостока... ...Согласись... Ещё хочу тебе сказать. Сегодня ночью Дмитрий
  должен быть дома. Ведь он в Советах.
  Алексей: Что?!
  Георгий: Мартемьян Иванович, что вы так притихли ? Не здоровится? Мартемьян Иванович: Нет, нет, всё хорошо.
  Входит Люция
  Люция: Всё готово, но, я думаю, мы подождём ещё немного Дмитрия? Мартёмьян Иванович: Конечно, конечно. Алексей, расскажи ещё что-нибудь. Кого видел? Как Лев Иванович, Максим Николаевич?
  Алексей /вздохнув/: Оба на Арсенальной набережной.
  Георгий: В Крестах?! /Алексей кивает/. Ты видел их?
  Алексей: Как можно? Пропуск выдаёт Петербургский.., то есть Петроградский военно-революционный трибунал. Удалось еду передать,
  Мартемьян Иванович: Да за что же?
  Алексей: Кто станет отвечать на такие вопросы? А за что памятники раз-рушают? Они-то в чём провинились?
  Николай Иванович: Какие памятники?
  Алексей: К примеру, в Москве памятник Михаилу Дмитриевичу Скобелеву, что на Тверской напротив дома генерала-губернатора. Помните?
  Мартемьян Иванович: Как же! Герой русско-турецкой войны.
  Алексей: Так вот, я сам видел, как чернь варварски уничтожила его и отправила в переплавку.
  Люция: Боже мой!
  Георгий /пылко/: Скобелев - храбрец. Полный генерал в 39 лет. Отмечен практически всеми нашими орденами. В академии генштаба его рядом с Суворовым ставили. Отец рассказывал, его считали заговорённым от пуль. Всегда был в самом пекле. А когда умер, его гроб несли крестьяне на руках 20 вёрст, в родовое имение.
  В дом входят Дмитрий и Марфа, проходят в столовую.
  Дмитрий: Алексей! Вот уж радость! /Крепко пожимает руку/. Алексей: Возмужал.
  Люция: Ах, что ты, он так похудел.
  Алексей: Пожалуй, немного.
  Марфа / робко/: А я прихожу в Дом революции, смотрю, а Дмитрий Михайлович на полу лежит.
  Люция: Кто на полу? Что за вздор?
  Дмитрий: Пустяки! Легкий обморок.
  Марфа: А Петухов и говорит: пусть идёт домой, да полежит, да поспит. Не велел вечером приходить.
  Люция: Митенька, а сейчас голова не кружится? Никуда тебя не отпущу. Георгий /Алексею/: Ну, прямо судьба оставляет его в доме.
  Дмитрий /садится за стол/: Вот пообедаем и послушаем Одиссею Алексея. Люция: Марфа принеси, пожалуйста, супницу и хлеб там.... Марфа уходит. /Алексею/. Он губит себя. Он должен ехать на Алтай и, пить кумыс.
  Алексей /Дмитрию/: Скажи, зачем тебе эта деятельность?
  Дмитрий: У меня всегда самые добродетельные поступки, а намерения ещё лучше. Или ты против демократии?
  Георгий: Как бы вам не задохнуться там на свободе.
  Дмитрий: О чём ты?
  Георгий: Реальность сурова. Власть переменчива. А вдруг случаем арестуют, что тогда?
  Дмитрий /посмеиваясь/: Тогда встану со всеми к стенке. Георгий: И это всё?
  Дмитрий: Возможно, что-нибудь провозглашу напоследок. Георгий: "Да здравствует социализм"?
  Дмитрий: Во всяком случае я ни от кого не слышал, чтобы в подобной ситуации кто-то крикнул: Да здравствует капитализм!
  Люция: Перестаньте! И придёт же в голову так безбожно шутить! Почему мы ещё не за столом? Пора!
  Георгий /смотрит на часы, подходит к окну, тихо зовёт Алексея/: Алексей! Подойди на минутку!
  Алексей /подходит/: Что?
  Георгий: Сейчас будет ракета... Видишь? Всё начнётся ровно через три часа.
  Марфа входит с супницей.
  ЗАНАВЕС
  Д Е Й С Т В И Е ВТОРОЕ
  АКТ ПЕРВЫЙ
  Омск, март, 1919 год.
  Дом писателя Сорокина. Справа небольшая прихожая с
  зеркалом. Слева просторная комната, видна дверь, ведущая в другую комнату. На диване сидят Мартемьян Иванович и Марфа. В глубине комнаты у рояля Дмитрий разбирает ноты, Люция и Валентина Михаиловна стоят возле него. Слева за карточным столиком играют в преферанс Алексей, Николай Иванович, Писатель и Художник. Сорокин прохаживается по комнате.
  Художник /Алексею/: Поплюй на прикуп.
  Алексей /берет карты /: Трефи семь.
  Писатель: Козыри крести - дураки на месте. Вистую.
  Николай Иванович: Я пас.
  Люция /передаёт Дмитрию ноты/: Вот этот романс. Давно его не слышала.
  Дмитрий играет романс Шишкина "Нет, не тебя так пылко я люблю". Люция и Валентина Михайловна поют, им подпевает Дмитрий, а также отдельные строки - Писатель и Художник.
  Николай Иванович: Я полагаю, игра закончена?
  Алексей: Да, конечно.
  Валентина Михайловна: Николай Иванович, мы не слишком раздражали
  ваше придирчивое профессиональное ухо?
  Николай Иванович: Помилуйте, вы пели прелестно.
  Валентина Михайловна: Когда же нам споёт Марфа?
  Николай Иванович: Только не сегодня: немного простужено горло.
  Писатель: Как не сегодня? Вы всякий раз откладываете.
  Художник: Да вы просто тиран, сударь. Георгий обещал нам сегодня
  шедевр.
  Писатель: Успокойся, шедевр будет. Ты ведь принёс свою картину?
  Пора выставлять. Мы все в сборе.
  Художник : Все? А где Георгий? Куда он подевался?
  Писатель: После обеда исчез.
  Люция: Он скоро придёт и, быть может, даже с шампанским.
  Николай Иванович: С шампанским? Где его взять?
  Художник: Нет, я подожду Георгия, а то вы на меня наброситесь...
  Писатель : Если ты не желаешь выслушивать наши мнения, мы не станем
  их высказывать.
  Валентина Михайловна : А кроме того их можно получить и в письменной
  форме. Я как раз приготовила номера для летучей почты.
  Писатель: Прекрасно! Как это мы о ней забыли?
  Валентина Михайловна: Итак. Все письма опускайте в эту коробку. /Раздаёт картонные номера/. Мартемьян Иванович, ваш номер первый. Вот ваш, это вам, ещё номер... Марфа, номер шесть. Мне, Антоше и остаётся один, девятый, для Георгия, если он вернётся. А теперь мы будем смотреть картину. Я - именинница, и я так желаю!
  Писатель /Художнику /: Неси!
  Художник быстро идёт в другую комнату, приносит картину,
  завёрнутую в материю, ставит на подставку. Художник: Господа, в эту картину...
  Писатель: ...ещё не ступала нога человека. Знаем. Давай! Художник снимает покрывало, все видят картину, написанную в абстрактной манере.
  Художник: Я попытался сделать наглядным идею разума.
  Николай Иванович /тихо Мартемьяну Ивановичу/: Я ничего не понимаю. какой-то абсуртизм.
  Мартемьян Иванович: Видно, любитель почудачить.
  Художник: Что же вы молчите? Мартемьян Иванович, что вам говорит ваш свежий взгляд?
  Мартемьян Иванович: Видите ли, я ревнитель и приверженец старого и не смогу судить по первому впечатлению. Вероятно, это - беспредметная живопись?
  Дмитрий: Вообще-то бессмыслица - это тоже содержание.
  Писатель: А вспомните бессюжетные пьесы Чехова.
  Алексей: Мышление образами - несомненно, самая экономная форма мышления. Древние мудрецы спрашивали: "Что быстрее всего на свете?" И отвечали...
  Люция: Мысль.
  Алексей: Неверно, быстрее мысли интуитивный образ.
  Художник: Да, и он не только быстрее, но и вернее. Мысль в словесной оболочке в состоянии лишь приблизительно передать то, что хочет сказать человек. Мысль изречённая есть ложь!
  Писатель: Искусство несёт обновление чувств. Но вот здесь /указывает на что-то в картине/ мне кажется, напускная нарядность красок несколько декоративна.
  Художник /сосредоточенно смотрит/: Ты находишь? Люция: А как называется полотно?
  Художник: А как бы вы назвали? Важно ведь первое ощущение.
  Люция /подумав/: Ну, "Загадка судьбы".
  Дмитрий: Я предлагаю "Заурядная месть".
  Художник: Почему заурядная?
  Дмитрий: Тогда "Незаурядная месть", но лучше "Приход демократов". Люция: Только без политики, пожалуйста.
  Валентина Михайловна: Может быть это - натюрморт?
  Писатель: Скорее всего это - автопортрет.
  Люция: Портрет? А где же глаза?
  Писатель: Зачем такие подробности? Впрочем , не исключено, что портрет изображён со спины.
  Художник: Так! Вы меня можете уничтожить, но судить - нет, ибо ещё Пушкин сказал: художника надо судить по тем законам, которые он сам для себя создаёт. Моя цель - не озадачить публику, а поразмыслить о мире. А мир - это моё представление о нём. /Закрывает картину материей/.
  Писатель: Додик, ну скажи нам, как называется картина?
  Художник /с обидой /: Это не твоё дело. Я ведь не допытываюсь, когда ты закончишь свою автобиографию в пяти томах.
  Писатель: Какую биографию?
  Художник /ставит картину в угол/: Все об этом знают. Писатель: Только не я.
  Люция /садится в кресло, достаёт веер /: А мой портрет хотел однажды написать Илья Ефимович. Но у меня уже было достаточно много картин и мало времени, и я отказалась.
  Художник: И правильно сделали: Репину никогда не удавались женские портреты. Он не умеет передавать мягкие ткани - бархат, шёлк. Ему рогожу подавай. Вот - его материал. К тому же у него никакой фантазии: сунет вам в руки зонтик или собачку. Вот вы все думаете, что я как художник жажду обратить на себя внимание, ошеломить. А ваш прекрасный реалист, тот же Репин, разве не ставил такой цели, когда изображал, например, Толстого босым? Новый образ: Толстой - барин, играющий в пахаря.
  Валентина Михайловна: Но возможно, это для здоровья, по предписанию доктора?
  Художник /продолжает свою мысль /: А господин Репин тут как тут! Все, конечно, побегут смотреть эту картину. Как же упустить такой момент - граф босиком! Реклама!
  Сорокин: Сама по себе реклама - не такая уж плохая вещь, если популяризируют хороший товар. И не только товар - мысль, открытие, талант. Вообразите: я - гений. А в вашем представлении ведь гением можно назвать лишь того, кто уже признан всеми или очень многими. Хорошо. Но если у гения не было возможности, чтобы его узнали, разве он перестал быть гением?
  Николай Иванович: А по каким же причинам он остался в тени, не признанным?
  Сорокин: Да мало ли причин? Сколько талантов погибло от того, что в нужный момент у них не было опоры, рекламы. Способные люди часто пассивны, да и уровень публики может не соответствовать их уровню. Творчество гения недоступно рациональному объяснению, ибо он не следует всем известным правилам, а сам создаёт их.
  Художник: Вот именно! И что же?
  Сорокин: А то, что Колумб не первый открыл Америку, но первый, кто открыл её людям.
  Мартемьян Иванович: Так что же делать? Самому рекламировать себя? Сорокин: Правильно.
  Мартемьян Иванович: И у вас есть опыт?
  Сорокин: Кое-что, так, дело маленькое.
  Николай Иванович: Вы, вероятно, давали объявления в газету?
  Сорокин: Ни в коем случае! Что такое наши газеты? /Берёт с журнального столика несколько газет, читает заголовки наугад /. "Специалист по чёрной и белой магии предлагает.., "Шикарная историческая драма из жизни фаворитов Екатерины второй".., "Роскошный американский фильм "В вихре преступлений".., "Анонс! Берегитесь, евреи создали социализм"..,
  Художник: А я слышал обвинения, что они создали капитализм.
  Люция: Можно без политики?
  Сорокин: Можно! Вот: "Меняю дойную козу на пухового козла".
  Николай Иванович: Так как же, Антон Семёнович, вы всё-таки поступали? Сорокин: Очень просто. В четырнадцатом году я написал "Хохот жёлтого дьявола". Вам не кажется странным, что у нас войну называют театром военных действий? Вот мне и захотелось порассуждать на эту тему. Раз театр, то кто драматург, режиссёр и декоратор столь дорогой постановки?
  Алексей /недоверчиво/: И это напечатали?
  Сорокин: Да. По не досмотру. Редактор был в отчаянии. А я, поскольку не получил никаких откликов, а они автору всегда желательны, решил разослать моё произведение всем главам государств Европы и Азии.
  Дмитрий: И кто-нибудь ответил?
  Сорокин: К сожалению, только один - сиамский король.
  Люция ? А я думала, что на свете бывают только сиамские коты. И что он вам написал?
  Сорокин: Он написал мне по-английски, что за неимением при дворе русского переводчика, книга осталась непрочитанной.
  Николай Иванович: Какая неприятность!
  Сорокин: И тогда, вы сами понимаете, мне уже более ничего не оставалось, как выдвинуть свою книгу на Нобелевскую премию.
  Мартемьян Иванович: Это вы серьёзно?
  Сорокин: Абсолютно. С той поры в биографии я с полным основанием именую себя Нобелевским кандидатом.
  Николай Иванович: Однако ж, Антон Семёнович, ваши рекламы экстравагантны.
  Сорокин: Я пользуюсь полярными методами. Не так давно в целях самой примитивной рекламы я полез на забор.
  Мартемьян Иванович: Как, буквально?
  Сорокин: Не совсем. На заборе возле гостиницы "Европа" /это - самое бойкое место/ я вывесил свои портреты.
  Валентина Михайловна: Да, их скопилось в доме так много.
  Сорокин: Некоторые я оставил себе на память. Например, со свечой. А прочие - на забор! В основном мои автопортреты, но есть и чужие работы: Сорокин смеётся, Сорокин не в духе, печалится, торжествует, показывает нос. Вот так. /Показывает/.
  Алексей: А что же публика?
  Сорокин: Радуется. Правда, одному священнику не понравилась картина
  "Распятие Антона Сорокина". Возмущался: какое издевательство, какое кощунство! Я возражал. Какое же это кощунство? Это - свобода, а не кощунство: на картине же ясно сказано, что это Сорокин, а не Христос.
  Валентина Михайловна: Но дело-то, господа, ведь кончилось тем, что
  Антошу арестовали и отвели в участок.
  Сорокин: Я им говорю: вот вы здесь сидите, а публика там будет недовольна - ну и свобода у нас, уж на забор собственный портрет повесить нельзя! Отпустили.
  Валентина Михайловна: А какую ты подпись поставил под протоколом? Сорокин: Кажется, Фердинанд шестой. Не всё ли равно? Это же дело маленькое. Ничего не значащая бумажка.
  Валентина Михайловна: В участке так не думали. Они потребовали, чтобы ты не выезжал из города. Правда, я им объяснила, что это совершенно излишне: он такой домосед. Больше десяти лет никуда не выезжает. Никак не выгонишь! Антоша, пойдём в ту комнату, ты мне нужен. /Уходят/.
  Мартемьян Иванович: Я не понял, Антон Семёнович печатался?
  Писатель: И много. Особенно в пятнадцатом году. Вы знаете, в том же году в центральном "Синем журнале" появился вдруг его портрет в чёрной рамке. Сообщалось, что, пролетая над Гамбургом, в знак протеста против войны из самолёта выбросился сибирский писатель А.Сорокин. Как же удивились омские литераторы на очередной "пятнице", когда туда явился живой и здоровый Антон Семёнович.
  Мартемьян Иванович: Зачем он это сделал?
  Писатель: Хотел доказать, что писателей ценят только после смерти.
  И действительно, им заинтересовались сразу все редакции. Да вы не принимайте его всерьёз! В Омске его все знают. Это же сибирский Мюнхаузен! О нём можно рассказывать без конца. Добрейшая Валентина Михайловна мужественно оберегает его от повседневных чудачеств.
  Художник : Ну, положим, его оберегает ещё и грамота японского дипломата
  генерала Тамаки.
  Дмитрий: А почему он ему покровительствует?
  Художник: Не знаю. / В комнату входят Сорокин и Валентина Михайловна/.
  Антон Семёнович, почему вас так любят японцы?
  Сорокин : Потому что у меня китайские усы. /Приглашает в другую комнату/ Господа, чай готов! Самовар на столе!
  Мартемьян Иванович /потирает руки/: О, горяченький!
  Валентина Михайловна /Писателю/: А вы обещали нам прочитать свой
  новый рассказ. За столом будет очень удобно.
  Писатель: Я не против.
  Художник / Писателю/: Послушай, Сева, "Красная Шапочка" это случаем
  не твой псевдоним? На днях прочёл рассказец.
  Писатель: А про что там?
  Художник: Так ты, что же, не помнишь своих псевдонимов? У тебя их сорок, что ли, как у Розанова?
  Писатель: Скажи толком, о чём там речь?
  Художник: А там примерно следующее /декламирует с завыванием/.
  "Он кричал, не слыша собственного голоса. Стремительно сбежав с высокого обрыва, он увидел старуху в глубоком старинном кресле. Она нервно натягивала перчатки, поправляла шляпку и прижимала к груди ридикюль..."
  Николай Иванович: Сколько ж у неё было рук?
  Писатель: Не-е, это не я. Это ты сейчас сам придумал.
  Все уходят в соседнюю комнату. Алексей задерживается с Люцией.
  Алексей /мягко/: Люци, я здесь останусь. Георгий должен подойти.
  Нам нужно поговорить.
  Люция: Хорошо, милый. /Уходит/.
  Алексей плотно закрывает дверь, потом садится
  в кресло, просматривает газету. В прихожей раздаётся
  звонок. Алексей отворяет дверь. Входит Георгий с портфелем.
  Алексей: А я уж поджидаю тебя.
  Георгий /снимает пальто/: Очень хорошо.
  Оба проходят в гостиную.
  Алексей /показывает на другую комнату/: Все ушли чай пить.
  Георгий: Будешь курить? /Закуривают папиросы/.
  Алексей: Есть новости?
  Георгий: Всё узнал и всё сделал. Вы уезжаете через две недели.
  Алексей: Так скоро? Я надеялся уговорить отца хотя бы через год.
  Георгий: Через год здесь никого из нас не будет. Все побегут отсюда гораздо раньше, а вы уедите теперь без суеты. Хотя поезда уже переполнены, но сегодня в вагонах ещё строго размещают по числу мест. Ещё скорый ходит раз в сутки.
  Алексей: Зачем спешить? Может, ещё...
  Георгий: Нет! Нет!
  Алексей: Но как же так? Обстановка стабилизируется, в южные города для покупки акций русских банков на днях были посланы агенты. Разрабатываются планы покупки всех земель Крыма, побережья Кавказа. Рябушинский во главе комиссии.
  Георгий: Поверь, Алексей, всё это не имеет будущего. Алексей: И наши успехи на Урале?
  Георгий: Фронт? У меня волосы становятся дыбом, когда я читаю секретные депеши.
  Алексей: А Деникин?
  Георгий: Там силы весьма малочисленны. Сто тысяч, не более, включая тыловые, резервные и учебные части. К тому же они распалены по огромному треугольнику - Волга, Кавказ, Донбасс. Пополнений нет. Откуда взять? Алексей: Но отборные дивизии, Корниловская, Марковская, Дроздовская. Георгий: А самих генералов-то уже и нет. Уходят лучшие. А кто остаётся по тылам да штабам? Сам знаешь. Интриги, подвохи,всё гребут под себя, всё продают. Даже в газете уже напечатали: судовладельцы на Сунгари и Амуре сбыли почти весь флот японцам и китайцам, более пятидесяти судов. А взятки! Сам министр путей сообщения Уструганов, председатель союзнического железнодорожного комитета должен был чуть ли не лично дать взятку чтобы пропустили его вагон. А всё потому, что фактически сибирские и дальневосточные дороги контролируются иностранцами, которых мы всегда так преданно и так униженно любим.
   Алексей: А что же Колчак? У него власть!
  Георгий: Увы, только номинальная. Все указы и распоряжения не достигают цели, растворяются в учреждениях, уходят, как вода в песок. Третьего дня проходит Государственное экономическое совещание. Обсуждаются законопроекты, высказываются замечания. Александр Васильевич всё отклоняет. Тихо так: не ново, не существенно. Ушли. Он ка-ак кулаком об стол шарахнет: "Парламента захотели?! Я разгоню весь этот Совдеп!" Никогда его таким не видел. Стал угрюм, недоверчив. Да и то сказать: жена с
  сыном в Севастополе, здесь - Анна Васильевна... Стал ссориться с под-
  чинёнными. Слышал, Гайда даже требовал от него удовлетворения?
  Алексей: А, этот чешский санитарный унтер, генерал в 26 лет. В плену
  за три года карьеру сделал /смеётся/.
  Георгий: А теперь конкретно об отъезде. Вместе всем уехать невозможно. Вы едете в три партии. Сначала ты, первый. Будет служебная командировка, детали потом. А дальше, мне удалось достать три места через пять дней после твоего отъезда и снова через пять дней ещё два места. Причём я должен был час назад сразу же вписать все имена.
  Алексей: И как же ты распорядился?
  Георгий: Помню, в детстве у меня была игра: фарфоровые фигурки - старик, коза, волк, капуста. И вот надо было перевезти их в лодке, но так, чтобы не оставлять волка с козой, козу с капустой... Так я примерно и соображал.
  Три места в международном вагоне. Поезд надёжный: два паровоза, кухня, три американских вагона, два вагона с солдатами и пулемётами. Естественно, это для Люции. Кто с ней? Дмитрий. Без него она не поедет. Тем более, что сейчас весной, как и в прошлом году, обострение туберкулёза. Вдобавок нервный срыв после смерти Петухова. Он только-только начал приходить в себя. Кто с ними? Марфа? Подумай, две женщины с больным юношей. Не дай Бог, что в дороге случится! Мартемьян Иванович? Такой же беспомощный. Значит - Николай Иванович. Тем более Марфа в последнее время сильно привязалась к Мартемьяну Ивановичу. Прости меня, мне кажется, только она с ним и может ладить. Они поедут вместе последними.
  Алексей: С твоими доводами согласен. Отец стал чаще жаловаться на сердце, когда в Ново-Николаевске убили Петухова, а здесь Девятова...
  Георгий: Девятов - учредиловец?
  Алексей: Да, отец близко знал его. Сюда в Омск ехал прежде всего, чтобы его повидать. Какой абсурд! Сначала большевики разогнали Учредительное собрание, а потом мы сами не только арестовали, но и расстреляли.
  Георгий: Что поделаешь... Во время восстания их освободили большевики.
  Алексей: Но ведь они добровольно вернулись потом в тюрьму. Почему они попали под полевой суд?
  Георгий: Под горячую руку. Да что со мной разговаривать об этом? Спрашивай у генерала Бржезовского. Я не начальник гарнизона.
  Алексей /немного успокаиваясь/: Ты - нет. Ты наш ангел-хранитель. А как же ты сам?
  Георгий: Я останусь здесь до конца. А ты делать этого не смеешь.
  Бог даст - свидимся /Хлопает рукой по портфелю/. Здесь все железнодорожные билеты и документы. Сегодня возьмёшь.
  Алексей: Какие документы?
  Георгий: Кроме твоих служебных здесь все паспорта, удостоверения
  личностей, справки о политической благонадёжности, пропуск коменданта
  города. /Небольшая пауза/. И ещё я хотел тебе сказать. Ты знаешь, в
  контрразведке я бываю раз в неделю, забираю документы. И вот вчера
  совершенно случайно я увидел папку. Одним словом, Дело на Дмитрия. Чему
  удивляться? Он работал в Советах. Пока - негласный надзор. Ещё одна
  причина, чтобы вам спешить. И последнее. Там сейчас находится Иван. Да,
  тот, что Марфу знает. В ту ночь он скрылся, а здесь /делает выразительный жест/.
  Алексей: Это серьёзно?
  Георгий: Серьёзней не бывает. Его взяли вместе с Масленниковым, Вавиловым. Весь Омский Центр,
  С шумом распахивается дверь, из соседней комнаты выходят Сорокин, Валентина Михайловна и все гости, кроме Художника.
  Валентина Михайловна: Изумительный, очаровательный рассказ!
  Писатель: Вам, правда, понравилось?
  Валентина Михайловна: Очень, очень.
  Писатель /увидев Георгия /: Жорж, отчего ты не пришёл раньше? Я читал
  свой рассказ.
  Георгий: Я и так знаю: ты - наш золотой запас. Как войдёшь в славу,
  меня не забудь!
  Валентина Михайловна /Георгию/: Как мило, что вы всё-таки вернулись.
  А я приберегла вам номер для летучей почты.
  Георгий /берёт номер /: Рад, что вы не забыли меня. А я обещал, что за
  ваше здоровье мы сегодня же будем пить шампанское и сдержал своё
  слово. /Достаёт из портфеля бутылку шампанского/.
  Алексей: Ого!
  Писатель : Это просто чудо!
  Николай Иванович: Как давно я не пил шампанского.
  Валентина Михайловна: Но голубчик, откуда вы это взяли?
  Георгий: Как откуда? Естественно, из-под земли. Прошу бокалы!
  Валентина Михайловна приносит бокалы, Георгий ставит на стол бутылку, вынимает из портфеля ананас.
  Валентина Михайловна: А это что? Вы - волшебник!
  Георгий: Неужели вы сомневались?
  Марфа /Дмитрию/: Что это за шишка?
  Дмитрий: Это ананас. Очень вкусно.
  Валентина Михайловна режет ананас на большом блюде.
  Писатель /Валентине Михайловне/: Мне, будьте так любезны, маленький
  кусочек опустите в бокал.
  Люция: И мне!
  Георгий: Мне тоже.
  Писатель: Подождите, Додика потеряли. /Идёт в другую комнату, в дверях
  зовёт/. Додик, иди сюда! Сколько можно кушать? Здесь дают ананас с
  шампанским!
  Появляется Художник, вытирает рот салфеткой. Художник: Какой сюрприз! /Георгию /. Ты принёс? Ты уходи почаще.
  Георгий открывает бутылку, наполняет бокалы.
  Георгий: Милая и восхитительная Валентина Михайловна! За ваше бесконечное обаяние, за ваше удивительное сердце и большой вкус в подборе гостей! Ура!
  Все пьют шампанское.
  Люция : Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
  Удивительно вкусно, искристо и остро!
  Алексей: Весь я в чём-то норвежском!
  Георгий: Весь я в чём-то испанском! Вдохновляюсь порывно! Писатель: И берусь за перо!
  Валентина Михайловна: Я обожаю Северянина.
  Писатель: Да, теперь уж он прочно Северянин, а до тринадцатого года всё был Игорь Лотарев.
  Художник: Первый сборник - и шумная слава. А всё оттого, что новые формы.
  Писатель: Полностью согласен. /Декламирует/. Оркестровать улыбку Бомарше мог только он, эоловый Россини.
  Николай Иванович /ворчит/: Эоловый! Эдак-то и я наверчу и фиолетовый концерт, и барбарисовые ноты.
  Писатель: Но вслушайтесь, это же музыка! Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой.
  Сорокин: Всё это просто, как стеариновая свеча. И я так смогу.
  Весь я хрупко-изнеженный,
  Весь я вяло-напыщенный,
  Роковой и загадочный,
  Утомлённый собой.
  Георгий /продолжает /: Вызывающе-чувственный,
  Торжествующе-гордый, Грандиозно-масштабен я, Словно фуга, звучу!
  Все аплодируют "Браво! "Каков экспромт!" Сорокин и Георгий шутливо раскланиваются.
  Николай Иванович: Вот-вот. Самоупоение, лишённое вкуса.
  Писатель: Николай Иванович, драгоценнейший, но нельзя же признавать
  только "я помню ясный, чистый пруд под сению берёз ветвистых".
  Николай Иванович: А у Тютчева-то как раз и есть словотворчество, но
  оправданное: "громокипящий кубок Гебы".
  Марфа: Дмитрий, а кто это - Геба?
  Дмитрий: Геба - это дочь Зевса и Геры, вечно юное божество, олицетворяющее расцвет человеческой жизни. По мнению греков, расцвет жизни наступает после 18 лет. Геба прислуживает Богам во время пиров.
  Художник: Ах, я люблю этот дом! Здесь каждый проповедует то, что хочет.
  Такой милый эстетический коктейль! /Георгию/. Георгий, ты должен посмотреть мою картину. Я тут без тебя показывал.
  Георгий: Что сказали?
  Художник : Они все дилетанты.
  Георгий: А я кто?
  Художник: В тебе есть чутьё. Это главное. Когда в шестнадцатом году я
  увидел "Чёрный квадрат" Малевича...
  Георгий: В пятнадцатом. В шестнадцатом его мобилизовали.
  Художник: Да, в пятнадцатом. Меня осенило - это эффект внезапности.
  Вспомни, Анри де Тулуз-Лотрек. Тот же приём. А его не понимают.
  Георгий: Милый мой, мы рознимся в судьбе, во вкусах и подавно.
  Валентина Михайлозна /подходит к Георгию/: Георгий, я всё хочу вас
  спросить. /Отходят в сторону/.
  Георгий: Я - весь внимание.
  Валентина Михайловна: Вам, верно, известно о разговоре Антоши с
  Колчаком?
  Георгий: Да.
  Валентина Михайловна: А он знает, что Антоша выпускал собственные
  деньги со своим портретом и именовал себя писательским диктатором?
  Георгий: Знает.
  Валентина Михайловна: И что он сказал на это?
  Георгий: Ничего страшного. Он сказал, что у великого Караваджо
  тоже была скандальная слава. Поверьте, для беспокойства нет оснований.
  А я ведь, Валентина Михайловна, перед вами в большом долгу.
  Валентина Михайловна: Что такое?
  Георгий: Я обещал вам цветы, а не принёс.
  Валентина Михайловна: Полно, Георгий, откуда нынче цветы. Правда, Антоша
  подарил мне одну розу. Где взял, не говорит.
  Георгий: Вот видите, значит, можно было.
  Алексей /вступает в разговор/: Да, тут мы все виноваты.
  Писатель: Нет слов для оправданий.
  Валентина Михайловна: Не стоит печалиться. Подождём до лета.
  Георгий: Нет, эту ошибку надо исправить.
  Художник /Георгию /: Не хочешь ли ты сказать, что ты опять убежишь, на этот раз за цветами? И что ты всё суетишься, как в мышеловке?
  Георгий: Никуда я не пойду, но следует что-то придумать.
  Художник: Что? Бумажные цветы делать? Я не умею.
  Георгий: Не то... Дорогая Валентина Михайловна, вы ведь любите стихи? Валентина Михайловна: Очень люблю.
  Георгий: А если каждый из нас прочтёт вам несколько строк, где непременно будут цветы, вы согласны принять их за живые?
  Валентина Михайловна: С радостью! Превосходная мысль.
  Георгий: Прекрасно! /Пододвигает кресло, усаживает в него Валентину Михайловну/. А кто не знает, с того фант.
  Дмитрий: А самым первым будет букет от всех нас. /Обращается ко всем /. Подхватывайте мои слова, когда я дам знак. /Декламирует/. "Как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею, - но как она мне дорога, как бьётся моё сердце." Всё! /Хором все подхватывают/. "Как хороши, как свежи были розы!"
  Валентина Михайловна: Ах, как я люблю розы!
  Алексей /выходит вперёд/: А вот вам ещё роза.
  "О ты, которая была
   Утех и радостью душою!
   Как роза, некогда цвела
   Небесной красотою..."
  Художник: И еще розы.
  "Соты ль душистые
   В жёлтых власах, Розы ль огнистые В алых устах".
  Дмитрий: Нет, нет! Это не годится! Это же не цветок, это сравнение. Не принято!
  Николай Иванович: Вот настоящие цветы.
  "Первый гром прогремел. Яркий блеск в синеве,
   В тёплом воздухе песни и нега;
   Голубые цветки в прошлогодней траве
   Появились на свет из-под снега".
  Валентина Михайловна: Ах, какая прелесть! А ведь скоро весна, и появятся подснежники.
  Люция: Ну что же мне ничего не приходит на память.
  Дмитрий: Даю маленькую подсказку. /Подходит к роялю, играет "Апрель" П.И.Чайковского из "Времён года"/.
  Люция: Апрель! Верно, там стихи.
  " Голубенький, чистый
   Подснежник-цветок,
   А подле сквозистый
  Последний снежок". /Радостно хлопает в ладоши/.
  Писатель: А теперь примите и от меня.
  "Много листьев красовалося
   На черёмухе весной
   И гостей перебывалося
   Вплоть до осени сырой".
  Валентина Михайловна: Никитин. Я так люблю черёмуху.
  Георгий: Самый сильный и дурманящий запах.
  Дмитрий: Я вспоминаю. Неужели у Пушкина ничего нет?
  Писатель: Да, действительно...
  Георгий: Как же! Ну как же!
  "Была пора: наш праздник молодой
   Сиял, шумел и розами венчался,
   И с песнями бокалов звон мешался,
   И тесною сидели мы толпй".
  Мартемьян Иванович: А вот и ещё вам цветок, правда, колючий".
  "Там соловей, весны любовник,
   Всю ночь поёт; цветёт шиповник".
  Шиповник! Можно и по-немецки. /Поёт/. "Рёсляйн, рёсляйн, рёсляйн рот..." Люция и Дмитрий подходят к нему с двух сторон и заканчивают фразу: "Рёсляйн ауф дер хайден! "
  Писатель: Додик, ты что там притих? Давай стихи, а то фант с тебя.
  Художник: "Тропинка чёрной полосой
  Бежит в траве. По сторонам
  Грибы белеют тут и там."
  Писатель: Договорились же - цветы. Грибы в вазу не поставишь.
  Марфа /Дмитрию/: Что же мне-то сказать?
  Дмитрий: Вспомни какую-нибудь арию или песню.
  Марфа /радостно и смущённо/:
  "Колокольчики мои, цветики степные,
  Что глядите на меня, нежноголубые?"
  Дмитрий: Ну вот, и ты сумела!
  Художник: "Пригреваются стёкла лучом золотым,
   Вербы почки свои распустили".
  Писатель: Верба - не цветок.
  Художник: Но её можно поставить в вазу. А у Лермонтова ничего нет?
  Писатель: Наверное, нет. Там сплошная усталость и тоска.
  Сорокин: Есть у Лермонтова есть. Уж поскольку я на Лермонтовской
  улице живу, так уж обязан его помнить.
  "На пустынной скале незабудка весной
   Одна, без подруг расцвела,
   И ударила буря и дождь проливной,
   И как прежде, недвижна скала."
  Художник: И я вспомнил! Недавно Бунина читал.
   Тает, сияет луна в облаках,
  Яблони в белых кудрявых цветах". Уф! Всё!
  Валентина Михаиловна /встаёт /: Ах, мои дорогие, мои бесценные! У меня никогда в жизни не было столько цветов, да ещё из разных времён года сразу. Я благодарю вас от души! И стихи все чудные. Но они были так торопливо сказаны, что мне захотелось хоть одно послушать полностью или отрывок, но побольше.
  Писатель: Это справедливо. Прикажите, кому читать.
  Валентина Михайловна /опять садится в кресло/: Решайте сами.
  Дмитрий: Давайте, посчитаемся! "На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты такой?" Мартемьян Иванович, вам читать.
  Мартемьян Иванович: Что ж, я с удовольствием.
  "Кто ты, красавица, с цветами полевыми,
  Вплетёнными в златистый шёлк кудрей;
  С улыбкой ясною, с глазами голубыми,
  В одежде, сотканноой из солнечных лучей,
  И кем тебе таинственная сила
  Дана сердца больные врачевать?
  Пришла - и в них ты радость воскресила;
  Что жизнь давно, казалось, их убила,
  Всё ожило, всё расцвело опять".
  Все слушают в тишине. Валентина Михайловна молча встаёт, целует Мартемьяна Ивановича в лоб, берёт его под руку и
  уводит в столовую.
  Гости расходятся. Одну группу составляют Сорокин, Георгий,
  Николай Иванович, Писатель, другую - Дмитрий, Марфа, Художник.
  Уединились Люция и Алексей.
  Алексей: Люци, мы скоро уезжаем навсегда. Уже и билеты есть. Через две
  недели.
  Люция: Как долго я этого ждала. Не верится. Когда увидимся с родными
  и придём в себя, давай уедем в какое-нибудь тихое место.
  Алексей: А куда?
  Люция: Вот мы теперь и придумаем.
  Звонок в прихожей. Сорокин идёт открывать дверь. Сорокин: Кто там?
   Голос: Это Лермонтовская 28?
  Сорокин: Да. /Выходит. Возвращается в прихожую с письмом/. Для Марфы. Передать, чтобы никто не видел. Какие строгости. /Вертит конверт/. Ничего не написано, заклеено. Можно, чтобы и не видели. Моё дело маленькое. Пошлю-ка в летучую почту. Какой у неё номер? Шесть! /Берёт карандаш, рисует на конверте огромную шестёрку, возвращается к гостям, опускает письмо в коробку/.
  Георгий /Сорокину /: Я слышал звонок. Кто-то приходил? Сорокин: Ничего особенного.
  Георгий: Дело маленькое?
  Сорокин: Совершенно верно.
  Алексей /Люции /: А может быть, в Хаарлем? Помнишь, из Амстердама мы как-то поехали в Хаарлем? Крошечный чистенький городок. Дома окружены садами. На улицах никого нет, точно все спят.
  Люция: Нет, там страшно жить. Там море над головой. Всё время думаешь,
  если прорвёт мол, всё исчезнет под водой.
  Алексей: Тогда в Сан-Ремо. Тоже тихий спокойный уголок на берегу Средиземного моря. Там большей частью проживают семейные люди. Всюду одна природа.
  Люция: Хочу увидеть на море ночную серебряную дорожку. . .
  Только Люция и Алексей сидят отдельно, остальные
  образуют теперь единую группу.
  Художник: Дмитрий, разреши похитить твою даму хотя бы на короткое время. /Предлагает руку Марфе, медленно идёт с ней по сцене справа налево/. Тешу себя мыслью встретить вас однажды на Елисейских полях.
  Марфа: Поле, а название имеет.
  Художник: Это улица в Париже. Елисейские поля, по древнему сказанию, -
   загробное царство праведников. Должен вам сказать, что Париж - это сущий ад, но всякий россиянин почему-то считает за честь жить в аду... /Удаляются в левую кулису/.
  Писатель: Нет, что ни говорите, а столица с её возможностями оказывает влияние на личность, на человека. Антон Семёнович, вы как полагаете?
  Сорокин: На человека влияние имеет, на талант - нет. Этому нельзя научиться. Ну и что столица? Бывало приедут к нам из Петербурга и говорят: фи, какая провинция! А мы смотрим на них и удивляемся: батюшки, какие недоучки! А иной раз нападут на меня, даже стыдят, вроде: как? вы не слышали Маяковского в Политехническом, не видели "Маскарада" в постановке Мейерхольда, не читали того, этого? А я их успокаиваю: да мы тут на краю света только ещё Плутарха да Софокла читаем. Вот мы у Мартемьяна Ивановича спросим.
  Мартемьян Иванович выходит из соседней комнаты под
  руку с Валентиной Михайловной.
  Мартемьян Иванович: Богатую да процветающую Родину, Валентина Михайловна, любить каждый сумеет. Невелика задача. А вот хромой да убогой матери-земле преданным остаться - тут душу иметь надо.
  Валентина Михайловна: Вы правы.
  Сорокин: Мартемьян Иванович, идите к нам, спросить вас хочу. Вот ежели бы вы теперь в Петербурге были, куда бы вам захотелось пойти?
  Мартемьян Иванович: А я в Петербург не хочу.
  Сорокин: Что так?
  Мартемьян Иванович: Там зелёный туман, сквозняки и вечный холод. Дмитрий: А белые ночи?
  Мартемьян Иванович: А ночи, молодой человек, должны быть чёрными. Вот в Москву я бы поехал.
  Сорокин: И куда бы вы там пошли?
  Мартемьян Иванович: В Румянцевку.
  Писатель: Библиотека - это добровольное заточение./Направляется в левую кулису /.
  Мартемьян Иванович: Как теперь вижу: вход из переулка, - и в зал. В зале тишина, лишь слышен едва уловимый шорох переворачиваемых страниц. И особенный теплый запах книг. Сидишь и чувствуешь, ты один во всём мире, и в то же время будто все люди из прошлого пришли к тебе. Забываешь обо всём. Поесть... Да там никаких и буфетов-то не было, а стоял только бак с кипячёной водой и общая кружка на цепочке.
  Георгий: Вас, Мартемьян Иванович, можно легко осчастливить: то, что вы любите, книги, всегда рядом. Любое время для вас не помеха, даже такое, как нынче.
  Мартемьян Иванович: Как же не помеха, если никуда уехать нельзя. Валентина Михайловна: Так вы несчастливы?
  Мартемьян Иванович: Как вам сказать. Платон, умирая, восхвалял свою судьбу за то, что во-первых, родился человеком, во-вторых, эллином, а не варваром, а в-третьих, за то, что жить ему пришлось во времена Сократа.
  Сорокин: Великие философы и у нас есть. Взять хоть Льва Платоновича Карсавина. А ведь называют средневековым фанатиком.
  Мартемьян Иванович: Великий мыслитель, создатель собственной философской системы.
  Валентина Михайловна: А о чём он говорит?
  Мартемьян Иванович: Классическая тема русской духовности - о человеке,
  о Боге, о нравственности, о бессмертии. Наружностью очень напоминал
  Владимира Соловьёва: такое же одухотворённое лицо.
  Георгий: А почему всё-таки Соловьёв ушёл из университета?
  Мартемьян Иванович: Потому что философию нельзя передать по расписанию. Это - не система знаний, а внутренний мыслительный процесс. Люди должны общаться с философом, а не слушать курс его лекций.
  Из левой кулисы появляются Писатель и Марфа, не спеша продвигаются слева направо, он ведёт её под руку.
  Писатель: Прежде, когда была цензура, тогда хоть интересовались, что я
  пишу. Но я не намерен останавливаться. В новой книге я буду непрерывно
  потрясать публику чувствами, полными символического кошмара. Простите,
  что я ни о чём другом не говорю, кроме как о себе. Но верьте мне, когда-нибудь я стану получать бешеные гонорары и буду швырять вам бесценные подарки. Я всегда мечтал... Скажите, вы когда-нибудь мечтали о безумных поступках?
  Сорокин / проходит мимо, Писателю/: Теперь жизнь и без вашей мечты -
  само безумие, мой свежий гений.
  Писатель: Вы сомневаетесь в моём таланте. Но признайтесь, сами себя вы
  почитаете за гения?
  Сорокин /разводит руками/: Так уж сложилось исторически.
  Николай Иванович /Сорокину/: Простите меня великодушно, я не о вас,
  но теперь всюду гении. Маяковский про себя говорит - гений, Брюсов и
  Северянин. Есенин, несомненно, тоже?
  Писатель: В последнее время он как будто мало пишет.
  Николай Иванович: Верно, от того, что много пьёт. А всё слава портит.
  Георгий: Да, трудновато ему со славою ужиться: он пьёт, чтобы писать и
  пишет, чтоб напиться.
  Художник /выходит из левой кулисы, подходит к Марфе/: Я решился, я
  должен создать ваш портрет. Умоляю, согласитесь!
  Писатель: Нипочём не соглашайтесь. Он сделает из вас равнобедренный
  треугольник в клеточку.
  Художник: Я могу и в прежней реалистической традиции. Лишь прикажите!
  Писатель: Тогда это может быть благодарная работа.
  Художник: Ты полагаешь?
  Писатель: Конечно. Ведь Марфу, как ни посади, всё хороша будет.
  Художник: Только вот какой же фон подобрать и одежду?
  Писатель: Я бы рекомендовал изобразить... как Афродиту, между львом и быком на фоне Везувия.
  Художник: Так? /Сосредоточенно думает/.
  Георгий /подходит к сидящим в стороне Алексею и Люции/: Осмеливаюсь прервать столь долгую беседу.
  Алексей: Мы всё мечтаем, где бы нам поселиться, в какой стране, в каком городе.
  Георгий: Сначала поживёте в Мюнхене. Кстати там есть кабачок... Алексис, отгадай!
  Алексей: "Симплициссимус".
  Георгий: Верно! Ну, а потом поедете в Париж и будете жить там по-петербургски.
  Люция /Георгию /: А вы где хотели бы жить, в Париже или, может быть, в Риме?
  Георгий: Я? В древней Спарте.
  Люция: Нет, речь идет о возможных вариантах.
  Георгий: Ну, если Рим и Париж - для меня возможные варианты, тогда где-нибудь в Севилье.
  Люция: Не люблю корриду, не люблю Севилью.
  Люция и Алексей встают, присоединяются к общей
  группе гостей.
  Георгий: Что может быть прекраснее Испании и даже самого испанского языка. "Эста аора муй лехана... Порке те танто кьеро?"
  Художник: Когда я слышу что-нибудь об Испании, мне почему-то всегда приходят на ум только Дон Кихот и Дон Жуан.
  Георгий: Дон Кихот достаточно однозначен, тогда как Дон Жуан /Художнику/. Что вы о нём скажете?
  Художник /пожимает плечами/: Дон Жуан неукратим и неотразим.
  Валентина Михайловна: А мне жаль его: у него не было близких людей.
  Георгий /Николаю Ивановичу/: Ваше мнение?
  Николай Иванович: А я вообще не люблю коллекционеров.
  Люция /раскрывает веер/: Становится душно.
  Алексей: Я принесу чаю. Он уже остыл. /Уходит в столовую/.
  Георгий: Как ни печально, но нельзя не признать, что сегодняшний вечер - наш последний бал и возможность увидеть вас так близко.
  Люция: Мне будет недоставать ваших комплиментов. Кстати я их давно не
  слышала. Наскучило?
  Георгий: Причина другая. Я просто понял, в природе не существует меры
  для определения ваших достоинств. У меня есть просьба: подарите мне на прощанье последний танец.
  Люция: Неужели вам, первому танцору на всех балах кто-то посмел бы отказать.
  Георгий: Но вы не намерены это сделать теперь?
  Алексей подходит с чашечкой чая, Люция пьёт и возвращает чашку Алексею.
  Георгий /Валентине Михайловне/: А ведь сегодня ещё не было танцев.
  Валентина Михайловна: Действительно, и это надо тотчас исправить.
  Георгий /Алексею/: Ты не будешь возражать, я хочу пригласить Люцию на один танец.
  Алексей: Отчего же нет? И какой же танец?
  Георгий /Люции/: Если вы согласны, выбор за вами.
  Люция: Я не хочу... старины. Пусть будет танго.
  Георгий: Дмитрий, ты играешь "Эль чокло"?
  Дмитрий: Смогу, пожалуй. /Идёт к роялю/. Ле кавалье, ангаже ла дам!
  Валентина Михайловна: Мы с Марфой этого танца не знаем, но с удовольствием посмотрим.
  Гости отодвигают кресла, рассаживаются. Дмитрий играет танго. Георгий и Люция танцуют изящно и эффектно. Во время танца они выходят в другую комнату, то есть спускаются слева в зрительный зал и некоторое время танцуют между первым рядом партера и сценой, затем Георгий останавливается.
  Георгий: Вы будете вспоминать меня хоть иногда?
  Люция: Но ведь мы скоро увидимся.
  Георгий: Скажите мне хоть один раз слово "да".
  Люция: Да.
  Георгий, словно хочет запомнить, медленно проводит руками
  по её волосам, касается её щёк, плеч, потом подаёт ей руку и ведёт с правой стороны на сцену к гостям. Там они завершают танец под аплодисменты и возгласы: "Браво!" "Изумительно!"
  Георгий отводит Люцию к Алексею, кланяется.
  Алексей: Ну, братец мой, ты такие кренделя ногами выделывал, ни один балетмейстер не придумает.
  Валентина Михайловна /Николаю Ивановичу/: А вам не очень понравилось? Николай Иванович: Когда в танце не за талию обнимают, а всей пятернёй спину обхватывают... Потом ведь и платье не отстираешь... Я понимаю, новое общество заболевает новыми веяниями, в том числе и новыми танцами. Заболевает, как чумой. Но чуму-то надо лечить, а не выставлять на показ.
  Сорокин: Милейший Николай Иванович, любой испанский танец или аргентинский - бодрый и бурный.
  Николай Иванович: Вот пусть его там и танцуют, а то скоро мы уже и до танца папуасов дойдём.
  Писатель /Георгию/: Вот видишь, как всего за три минуты можно себя зарекомендовать. Теперь ты надолго бесхарактерный, безнравственный, безбожный. Георгий /берёт с книжной полки книгу, листает её/: Антон Семёнович, это ваши книги?
  Сорокин: Да.
  Георгий: И вы сами себе пишите автографы?
  Сорокин: А кто же их напишет лучше? Вас это удивляет?
  Георгий: Нисколько. Уитмен, например, при жизни поставил себе памятник на собственные деньги.
  Сорокин: Надо подумать.
  Георгий: Вы не возражаете, что я это читаю?
  Сорокин: Ничуть, дело маленькое.
  Георгий: Простите мой вопрос: вам нравятся ваши книги?
  Сорокин: Нет.
  Георгий: Нет?
  Сорокин: Но я их очень люблю... за тот творческий подъём, который я пережил, когда их писал. /Уходит к остальным гостям/.
  Мартемьян Иванович /Николаю Ивановичу/: Ты сегодня очень встревожен. Николай Иванович: Вот так по капле всю культуру можно выкачать, как воду из колодца насосом. У молодёжи ветер в голове.
  Мартемьян Иванович: Но вспомни себя. /Сорокину/. В молодости он был ловкий кавалер и щёголь. Ох, какой щеголь!
  Николай Иванович: Но я не был легкомысленным.
  Мартемьян Иванович: И теперь есть серьёзные юноши. В 904 году я был ещё в Московском университете, и там возник студенческий кружок как секция истории религии. Он примыкал к философскому семинару профессора Трубецкого. Да.... а через год он скончался. Да. Так в том кружке на первых ролях выступали, припоминаю, очень толково Петровский, Флоренский, Эрн, Бугаев, сын профессора Бугаева.
  Писатель: Он теперь Андрей Белый.
  Николай Иванович: Мальчики развлекались.
  Мартемьян Иванович: Кабы все так развлекались. А как прекрасно они спорили. По классической схеме: тезис-антитезис-синтез. Они намеревались взять всё лучшее из светской культуры и церковности. А как были начитаны, стоял гул имён - Спенсер, Кант, Дарвин, Геккель, Шопенгауэр, Вундт, Лейбниц... /Мартемьян Иванович, Николай Иванович и Сорокин уходят в левую кулису/.
  Алексей: Дядя во многом прав: культура - это система запретов, а бескультурие - вседозволенность. Он -истинный рыцарь искусства, в особенности музыки. А в быту беспомощный и добрый. Он может все деньги отдать нищим.
  Люция: Да, такое бывало.
  Алексей: И в нём совершенно отсутствует стяжательство.
  Валентина Михайловна: А это - русская черта характера.
  Дмитрий: Но что касается музыки, тут он непримирим.
  Валентина Михайловна: А как же! Музыка - язык души. Я даже думаю, что она доказывает, что душа есть: ведь мы всё понимаем без слов. Происходит таинственное касание миров иных. Примерно то же мы испытываем в лесу, когда никого нет, а душа поёт, возносится, ликует, словно очищается.
  Дмитрий: Марфа, что ты чувствуешь, когда поёшь?
  Марфа: Не знаю, как и сказать. Мне весело и легко, а иногда страшно и жутко.
  Писатель: Говорят, у вас медовый голос.
  Художник: Предлагаю теперь же для Марфы придумать сценическое имя. Писатель: Прямо сейчас? Да это очень ответственный момент и такой же важный, как название романа или сборника. А то вот вышел сборник стихов Мандельштама "Камень". Ну и придумал! Ну специально для всяческих острот . Уж чего только не говорили! И что камушек-то этот не драгоценный, и что это - тот самый камень Демосфена, с помощью которого он вырабатывал себе дикцию, то есть намёк: прочитав стихи, свернёшь себе язык. А Гиппиус даже написала каламбур, обыграв лермонтовского "Нищего":
  Раз петербургский старожил Хотел стихом развеять скуку,
  И кто-то "Камень" положил
  В его протянутую руку.
  Художник: Никто Марфу не собирается назвать Камнем. А Жорж сейчас же сразу придумает что-нибудь красивое.
  Георгий: Пожалуйста, мадемуазель Ломеб!
  Писатель: Звучит! Но откуда взялось это слово?
  Георгий: А это "бемоль", но читать надо наоборот.
  Из левой кулисы выходят Мартемьян Иванович,
  Николай Иванович и Сорокин.
  Мартемьян Иванович: ...Мы всю жизнь пытаемся решить вопросы, которые не имеют ответов.
  Валентина Михайловна: Господа, что же это никто не вспомнит о летучей почте? Коробка полна записок. Разбирайте!
  Все подходят к коробке, берут записки.
   Художник: Ну-ка, что тут? /Георгию/ У тебя девятка? Там тебе послание и
  даже старательно заклеено.
  Люция /отходит в сторону, развязывает ленточку пакета/: Альбом! Да какой хорошенький, крохотный! Розовый с белыми уголками, как тот... /Читает/.
  Нет боле искр живых на голос твой заветный -
  Во мне глухая ночь, и нет для ней утра.
  И скоро улетит - во мраке незаметный -
  Последний скудный дым с потухшего костра.
  Люция садится в кресло, задумывается.
  Дмитрий /Марфе/: А где же твои записки?
  Марфа: Я смотрела, но не поняла. Там шестёрка или девятка, мне или нет?
  Дмитрий: Пойдём, посмотрим. /Переворачивает коробку/. Тут все твои
  остались. Ясно, что номер шесть. Видишь, внизу точка стоит. /Марфа читает одну записку/. Можно узнать, о чём тебе пишут?
  Марфа: Здесь только одна буква "о".
  Дмитрий /заглядывает в записку/: И ещё десять восклицательных знаков,
  О!!! /Смеются/.
  Художник: А у меня, похоже, гороскоп. /Читает/: "Остерегайтесь блондина в белом цилиндре". Где такого найти? "Из всех ваших картин будет продана лишь десятая". Это какая же десятая?
  Писатель /Художнику/: Скажи прямо, это ты -мне писал? Ты писал?
  Художник: Да ничего я тебе не писал. А что там у тебя?
  Писатель: Гороскоп, что ли? "Ваши произведения будут бесповоротно
  забыты". "Все фазы революции вы пересидите в трактирах".
  Художник: Посмотри-ка на мою записку. Та же рука. Да это Георгий. Вот
  экземпляр! Мы ему сейчас тоже что-нибудь напишем. Пойдём, придумаем.
  /Обнявшись, на цыпочках уходят в столовую/.
  Мартемьян Иванович /читает записку/: "Если вы не придёте к фонтану
  на свидание в полночь, я застрелюсь!" /Хохочет, берёт из кармана платок, вытирает лицо. Роняет платок/.
  Георгий /распечатывает заклеенное письмо, читает потом перечитывает
  ещё раз/: Валентина Михайловна, драгоценная, мне нужен клей. Очень.
  Валентина Михайловна: Голубчик, в доме нет клея. Весьма сожалею.
  Господа! А теперь я всех приглашаю в столовую. Вас ожидает настоящий
  холодный сибирский морс! Там шиповник, клюква, брусника и множество
  полезных трав! И огненный цвет!
  Художник: Так хочется пить!
  Мартемьян Иванович: Вот кстати. Запью таблетку. /Достаёт коробочку/.
  А где же мой платок? Марфа, ты не видела?
  Марфа: Нет, Мартемьян Иванович, но я обязательно найду.
  Все идут в столовую.
  Георгий /Алексею/: Останься, нужно поговорить.
  Алексей: Люци, я приду позже.
  Люция : Меня все бросили!
  Писатель: Заблуждение! Я вечно с вами! /Предлагает Люции руку, идут
  мимо Георгия/.
  Люция /Георгию/: Что случилось?
  Георгий: Я только вызову его на дуэль - и тотчас к вам!
  Алексей и Георгий остаются одни.
  Алексей: Что-нибудь с отъездом? С Дмитрием?
  Георгий: Нет. Понимаешь, по летучей почте я получил письмо, которое
  было не для меня, а для Марфы.
  Алексей: Как это произошло?
  Георгий: Всё дело в номерах: у меня девять, у неё шесть, а точки рядом
  не было.
  Алексей: Но это пустяк. Отдай Марфе и извинись. /Собирается уйти/.
  Георгий: Подожди. Письмо написано не здесь. Оно заклеено.
  Алексей: Хотя бы и так.
  Георгий: Его, несомненно, принесли тогда, когда Антон Семёнович выходил на звонок. Это его красный карандаш. Он написал шестёрку и бросил в коробку.
  Алексей и Георгий не замечают Марфы. Она тихо входит в комнату, ищет что-то, видит платок Мартемьяна Ивановича, берёт его и собирается уйти, но услышав разговор, останавливается и прячется за партьеру.
  Алексей: Ну и что из того?
  Георгий: А то, что письмо это из камеры контрразведки от Ивана. Кому-то передал. А дальше... Ты дворнику своему оставлял вот этот адрес?
  Алексей: Да, мне каждый час могут прислать депешу.
  Георгий: Тогда всё ясно. Что же с ним делать? /Указывает на письмо/.
  Алексей: Я повторяю, передай Марфе, это её письмо.
  Георгий: Разумно ли? Мы обязаны подумать, что может произойти. Мы не
  знаем, что придёт в голову Марфе и что она захочет сделать. И зачем
  её мучить? Он обречён. Расстрел 18-го.
  Алексей: Когда же это закончится?!
  Георгий: А они? Убили царя, его семью...
  Алексей: Ещё двести лет теперь будем подсчитывать, кто больше, кто
  меньше... Надоело!
  Георгий: Хорошо, оставим это. Давай поразмыслим спокойно. Дмитрий
  очень привязан к Марфе, и он болен. Грешно говорить, но только его
  болезнь дала нам возможность привезти его сюда.. Марфе едва-едва
  удалось вывести его из того состояния. Теперь всё налаживается. Он
  даже учит её французскому языку. И прекрасно! Вы скоро все уедите
  отсюда и забудете этот кошмарный сон. А письмо... Представь, если бы оно попало в разведку? Ведь тот, кому его доверили знал ваш адрес, а там проживает и Дмитрий, а он и так на подозрении. Что же, ещё раз рисковать? Нет никаких гарантий, что всё обойдётся, попади оно теперь в руки Марфы. Решено: я должен его сжечь.
  Алексей: Поступай, как знаешь.
  Георгий: Хочешь прочесть?
  Алексей: Нет.
  Марфа делает движение, чтобы выйти вперёд, но останавливается.
  Георгий сжигает письмо.
  3 А Н А В Е С
  АКТ ВТОРОЙ
  Омск. Комната в доме Вагина. Мартемьян Иванович сидит в кресле, рядом столик, на нём стакан с водой и разные лекарства.
  Мартемьян Иванович /тихо/: Господи, пощади нас грешных! Останови,
  усмири, отврати от ненависти. Даруй нам силы, разума, избавь от позора. Люди запуганы, красота мира отброшена, доброта поругана. Души обнищали. Вразуми малодушных, утешь слабых, будь долготерпимым ко всем нам. Помилуй нас и научи нас милости.
  Входит Марфа. Укрывает Мартемьяна Ивановича пледом.
  Марфа: Так хорошо? Так удобно?
  Мартемьян Иванович: Очень удобно и уютно.
  Марфа: Руки-то у вас больно холодные. Подброшу ещё поленце в печку.
  /Бросает дрова в печь. Снимает с себя платок/. Вот ещё платок.
  Укройте руки. Озябли. А как будто и не холодно.
  Мартемьян Иванович: Марфуша, какое число нынче?
  Марфа: Четырнадцатое апреля.
  Мартемьян Иванович: Наши-то теперь далеко уехали. Верно, к Иркутску
  подъезжают. А Алёшенька ещё дальше. Ты что опечалилась? Подойди ко мне.
  /Марфа подходит, садится на скамеечку возле кресла/. Погляди-ка на
  меня. Никак плакала. С чего? Скоро всё уладится. Опять все свидимся. Через два дня и мы отправимся. Вчера Георгий заходил. Он что-то взял с собой или наоборот оставил? Что-то про сундук или про сумки говорил? Плохо понял.
  Марфа: Сумку оставил, это чтобы нам поесть в эти дни, а все вещи
  последние с собой забрал. Отвёз на вокзал кому-то.
  Мартемьян Иванович: Это чтобы нам налегке поехать.
  Марфа: Да ещё говорил, три дня его в городе не будет. Если он не
  успеет, то денщик его нас проводит. Он при нём был вчера.
  Мартемьян Иванович: А... так это его я видел. Физиономия у этого
  денщика самая что ни на есть разбойничья. Я сказал про то Георгию,
  а он ответил, что это обманчиво.
  Марфа: А как у вас /показывает на сердце/ здесь не болит? Не давит?
  Утром жаловались.
  Мартемьян Иванович: Получше стало.
  Марфа: Вот таблетки эти запейте водой. Врач велел.
  Мартемьян Иванович /берёт таблетку, но рука бессильно опускается на покрывало/. Обещай мне, что в любом случае поедешь и доедешь до места,
  как договаривались, если даже со мной что-нибудь случится.
  Марфа /с тревогой/: Что это вы?
  Мартемьян Иванович: Всё может статься. Я человек старый.
  Марфа: Что это вы удумали? Куда же мне деться, как не ехать? Я вас
  никогда не брошу.
  Мартемьян Иванович: Я не про то. Обещаешь?
  Марфа /кивает/: Вместе поедем.
  Мартемьян Иванович: А коли так, тогда почитай мне, голубушка. Книжка
  на подоконнике. Ты увидишь, где открыть, там веточкой заложено.
  Марфа /садится на стул у окна, открывает книгу/: Здесь? /Читает/.
  "Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые"...
  Мартемьян Иванович: "...которые случаются только тогда, когда погода
  установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно"...
  Марфа: ...утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким
  румянцем. Солнце - не огнистое, не раскалённое, как во время знойной
  засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно
  лучезарное - мирно всплывает из-под узкой и длинной тучки, свежо
  просияет и погрузится в лиловый её туман..."
  Марфа мечтательно глядит в окно, в небо. Внезапно оборачивается к Мартемьяну Ивановичу.
  Марфа: Мартемьян Иванович! Мартемьян Иванович! /Бросается к нему/.
  Голубчик, миленький!
  Мартемьян Иванович сидит неподвижно. Марфа тихо
  плачет.
  
  
  
   З А Н А В Е С
  
  Э П И Л О Г
  
  Омск. Апрель 1919 г. Улица. Поздний вечер. На скамье сидят Марфа и Георгий.
  Георгий: Я только вчера узнал о кончине Мартемьяна Ивановича. Какое несчастье, какая потеря... Ну, а ты почему не уехала? Ведь мой денщик приходил.
  Марфа: Надо было похоронить.
  Георгий: Но я тебя всё равно отправлю. Я Дмитрию слово дал. Послушай, завтра... Нет, послезавтра я приду к тебе. А ты жди и будь уже готова. Я сумею ещё раз это сделать. Договорились? Приду утром. /Встаёт/. Подожди меня. Я скоро вернусь и провожу тебя, уж поздно.
  Марфа: Нет, не нужно... Георгий Сергеевич!
  Георгий: Что тебе?
  Марфа: Я должна сказать очень важное. Тогда у Сорокиных я весь ваш разговор об Иване слышала. Помогите ему! Он ведь здесь? Сегодня он ещё жив. А завтра...
  Георгий: Это исключено.
  Марфа: Заклинаю вас всем, что дорого вам на свете.
  Георгий: Нет!
  Марфа: Тогда проведите меня к нему.
  Георгий: Нет!
  Марфа: Ну, тогда хоть записочку.
  Георгий: Нет! Никто не сможет ничего изменить. Ни я, ни ты, никто. Тебе тяжело. Я знаю... Я приду послезавтра! /Уходит/.
   К скамье подходит Дарья.
  Дарья: Ну, что, говорила?
  Марфа: Говорила. Только без пользы всё.
  Дарья: А записку мою передала?
  Марфа: Не взял. /Отдаёт Дарье записку/.
  Дарья /опускается на скамью/: Гадина, гадина... Ох, я виноватая. Я! Ведь у меня его взяли. А я наган-то его кажную ночь прятала. Думала, ежели с обыском, то не найдут. А тут нагрянули, и не с обыском. Он, - руку под подушку, - а там ничего! Может, и ушёл бы, кабы не я. Из Николаевска тогда его раненого вывезла. Тогда спасла. Как ехали! Думалось, что хуже уж больше ничего не будет. Сюда привезла. Опять с тобой, подруженька, свиделись. Как дорожки-то переплетаются.
  Марфа: Даша, если уж ничего-ничего нельзя сделать, так, может, я для него здесь сейчас хоть спою? Он обязательно услышит.
  Дарья: Малахольная! Кому это надобно?
  Марфа: Как думаешь, не прогонят?
  Дарья: Да пой ты, чего хошь. Удивила. Пьяные каждую ночь орут. Полуумная!
  Песенками тебе голову замутили, а сами взяли да и укатили. Тебя бросили.
  За сценой раздаётся выстрел.
  Марфа: Что это?
  Дарья: Это в конце улицы. Не привыкла, что ль? Не боись. Когда один выстрел, никто и не шелохнётся. Вот когда перестрелка, другое дело. Тогда набегут.
  Марфа: Я пойду. Вон там пригорочек высокий. /Уходит/.
  Возвращается Георгий.Дарья решительно идёт ему навстречу.
  Дарья: Проведи меня к нему! Проведи к Ивану!
  Георгий: Кто вы? Впрочем, я не смогу вам помочь.
  Дарья опускается на колени.
  Георгий /поднимает её/: Вы с ума сошли!
  Дарья: Проведи!
  Георгий: Мадам, я устал. /Поворачивается, намереваясь уйти/.
  Дарья вынимает наган, стреляет ему в спину. Георгий падает. Дарья убегает. Появляется Марфа. Не видит Георгия.
  Марфа: Опять стреляли. /Прислушивается/. Никого. /Поднимается на возвышение/.
  Отсюда слышно будет.
  Звучит музыка. Марфа начинает петь последнюю арию из "Царской невесты": "Иван Сергеевич, хочешь в сад пойдём..." Когда доходит до слов "Взгляни, вон там над головой простёрлось небо, как шатёр...",-тьму пронзает луч света, он становится шире и шире, и над головой Марфы появляется яркое голубое небо. Большой чёрный платок Марфы падает на землю, и она предстаёт в красочном наряде своей оперной героини - Марфы Собакиной; продолжает петь дальше. Когда же последние звуки затихают, на сцене вновь становится темно.
  
  З А Н А В Е С
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"