У поэта Глагольштейна третий день не было стула, и ничто ему не помогало: ни слабительное, ни очистительное, ни горячительное. А послезавтра - творческий вечер с дружеским ужином, который в складчину устроят ему друзья. Он должен быть на своем бенефисе гладко выбрит, чисто одет и, конечно, с очищенным желудком. Последнее обстоятельство не давало ему покоя. А час вожделенного бенефиса неумолимо приближался. И в последний день пред бенефисом поэт поглотил целую пачку слабительного, но толку никакого не было... Так что утро его звездного дня прошло без приема лекарства - будь что будет, потом пойдем к врачу и разберемся.
День выдался хороший. Жара спала. К сожалению, позавтракать с аппетитом бард не мог - сами понимаете: болезнь - не свой брат... Но приподнятое настроение его не покидало. Жена, дети, престарелая теща - все должны пойти. Дружеский ужин будет накрыт на сто человек сразу же по окончанию встречи и в том же помещении, так что, не высидев выступления, ужина не получите, голубчики!.. Все приглашенные об этом предупреждены. Регламент: с 18:00 до 19:00 - выступление, с 19:00 до 20:00 - дружеский ужин. И никаких изменений. Некоторые из приглашенных торговались: а можно-де, мы придем в середине выступления, когда будет самое интересное.
"Не хитрите, - отвечал им устроитель Лампель, - ужин только для тех, кто высидит все выступление. В 18:00 я двери закрою на рогатину".
Иные сочинители издают свои сборники, тратят немалые деньги, и все оказывается всуе: ни на презентацию никто, кроме сонных скучающих старух, не ходит, ни покупать никто эти сборники не собирается. Леонтий Глагольштейн поступил умнее: он вложил три тысячи шекелей в устройство ужина и десять его друзей сдали еще по пятьсот. Так что ужин должен быть на славу: водка "Александров", вполне пристойные имитаторы черной, красной икры и крабов, да мало ли чего. Плохо только, что со стороны Глагольштейна было десять человек, каждый из друзей получил по пять пригласительных, двадцать билетов были поднесены представителям городской администрации, так что на всю творческую общественность осталось двадцать билетов, а учитывая, что приглашали всех с женами или с соседками по совместно снятым квартирам, независимая творческая общественность должна быть представлена десятью персонами. Среди них - два выступающих и один - ведущий собрания.
В последнее утро, пошептавшись с супругой, Глагольштейн отдал организатору заветные шесть тысяч шекелей (эхма! однова живем!) и расширил круг участников вдвое . Друзья решили не отставать. Таким образом, число участников бенефиса увеличилось до двухсот пятидесяти персон. Неофитам уже не успели выписать пригласительные билеты, им звонили по телефону. Все предвещало успех.
Вдруг бенефициант почувствовал долгожданные позывы в связи с принятой вчера слоновьей дозой лекарства. И окрыленный, полный радужных надежд, предвкушая освобождение от бремени, скрылся за заветной дверцой. Так юная роженица, млея от страха и ожидания, вверяет себя власти акушеров.
Все произошло в лучшем виде. Избавившись от пудового (ну, не меньше!) бремени, поэт почувствовал такую удивительную легкость в теле, прилив крови к доселе безжизненному лицу и такую легкость в мыслях, что, кажется, мог сочинить поэму о двенадцать главах. Боже, как прекрасна жизнь! Как осязаемо и непризрачно счастье! Надо только отдать самому себе отчет в своем собственном огромном, всепоглощающем счастье. И не портить жизнь другим. Когда ты счастлив сам, неужели ты можешь стать еще счастливее, если омрачишь жизнь ближнего!? Ась?
Так рассуждал в состоянии полного и исключительного блаженства поэт Глагольштейн, человек если даже не очень талантливый, то, во всяком случае, благородный, чуткий и справедливый.
А благородные мысли имеют то свойство, что лишь нахлынут, становятся как бы снежным комом... "И зачем я собираюсь изводить двести пятьдесят человек своим гнусавым чтением сомнительного достоинства стихов. Зачем? Так сказать, за чечевичную похлебку. Так не бывать же этому!.. Пусть они, родные мои, изголодавшиеся по общению, кушают и пьют вольно, не боясь моего виршеизвержения. Я буду одним из них, скромно деля общую вечерю", - так думал благородный Глагольштейн, мечтавший, чтобы каждого коснулся лучик выпавшего ему на долю счастья. И он позвонил о своем окончательном решении организатору ужина-бенефиса. Когда Глагольштейн вступил во главе своего семейного клана в зало, его встретили таким рукоплесканием, которого он в жизни бы не сорвал при чтении стихов.
Как хорошо прошел ужин! Никто не говорил речей, никто не руководил, не учил жить, не критиковал власти за нерадение к алие, не требовал не отдавать Сирии этих Голанских-шмаланских высот... Все просто ели и пили. Старуха Дедушкер хотела было спеть романс, но ей живо варежку завязали. Все было ну так, что лучше не бывает.
Все же Глагольштейн прочитал свое самое заветное стихотворение, но по настоятельной просьбе всех собравшихся. Вот оно:
Река жизни всей - моча...
Я живу себе, старея.
У меня горит свеча,
Как у каждого еврея.
Удлиню в свече фитиль,
Подолью в светильник масла.
Жизнь - не сказка, это быль.
Дай Б-г, чтобы не угасла.
Жизнь дана нам лишь на съем,
Так давайте все поладим.
Вместе, братья, мы живем,
Рядом мы едим и гадим.
И скажу я сгоряча,
Слух ваш несколько неволя:
Река жизни всей - моча,
Но моя есть в этом доля.
Боже, как хлопали в ладоши все участники бенефиса. Композитор Герш Слухов тут же вызвался сочинить на эти бессмертные слова кантату. А владелец типографии Арон Гутенлебн заявил, что издаст даром сборник стихов бенефицианта тиражом в четыреста экземпляров, о шестнадцати листов формата А5, разумеется, при готовом наборе и верстке. График Мошонкин поклялся завтра же набрать и сверстать эти шедевры. А художник Малерштейн прямо на салфетке выполнил довольно похожий портрет автора.
А потом кто-то предложил сброситься кто сколько может в пользу бенефицианта. Замелькала чья-то объемистая ермолка. Когда выгребли содержимое, оказалось около пяти тысяч - бросали пятишекельные монеты, двадцати- и пятидесятишекельные купюры - кто сколько мог... Ведущий пересчитал, монетку в пятьдесят агорот бросил обратно в рожу драматургу Канарееву (подавись, жлоб!) и отдал выручку бенефицианту. Глагольштейн, пошептавшись женой, все отдал друзьям-вкладчикам. И всем было хорошо. А лучше всех - поэту Глагол ьштей ну, душа которого пела, но, конечно, не вслух.