Ершов Дм. : другие произведения.

Очищение смертью

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман-не совсем удачное определение для этого произведения.Скоее всего,идеальная литературная форма для "Очищения смертью" могла бы именоваться как "Книга дохлых",но такой литературной формы,в природе,к сожалению нет.

Дм. Ершов

ОЧИЩЕНИЕ СМЕРТЬЮ

2003г.

Оглавление

  
  
  
      -- ГЛАВА. Город и Я.
      -- ГЛАВА. Бессмертие Степана Зеркального.
      -- ГЛАВА. Сверкающая Бездна.
      -- ГЛАВА. Геометрия Ночи.
      -- ГЛАВА. Многофункциональные Вещи.
      -- ГЛАВА. Я - есть Любовь.
      -- ГЛАВА. Призрачный Марш.
      -- ГЛАВА. В доме под ЛЭПом.
      -- ГЛАВА. Антисоциальный Автобус
      -- ГЛАВА. Очищение Смертью.
      -- ГЛАВА. Кормящие.
      -- ГЛАВА. Отблеск Небывалой Войны.
      -- ГЛАВА. Мысленно Я с Вами.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Моя фиолетово-бледная оргия
   Книга о двух концах,
   Если устанешь читать - брось в костёр...
   Рэтд. "Фикусы".
  
      --
  

Город и Я

   Кажется, что ещё совсем недавно, я шёл вдоль низкой железной ограды и в просветах
   между желто-зелёной листвой мне виделись мохнатые шляпки грибов. Ещё недавно, я, стоя
   в фиолетовых туалетах на четвертых этажах производственных помещений, ощущал тот
   дерзкий и неповторимый запах Родины и, сквозь заливаемое дождевыми потоками стекло, я
   видел бесцветную бездну осеннего неба и кусок мокрой крыши.
   В ту осень что-то проснулось во мне, словно открылась вдруг потаённая внутренняя
   дверь, и промозглый ветер всколыхнул кучи мусора и пыль, сорвал лохмотья паутины и
   закружил всё это вихрем то ли давно забытых, то ли и вовсе неведомых ранее впечатлений.
   Ветер этот отрывал листья клёна от ветвей и уносил их неизвестно куда; они растворились
   в безудержной круговерти и стали мной. И город, который был колыбелью Любых Революций, который создал меня, внезапно перестал быть чем-то отдельным. Он как бы
   становился Мною, а Я им, он просочился в мои лёгкие вместе с табачным дымом и выхлопными газами машин. Все звуки, запахи, любые другие ощущения - всё это заполнило меня, так внезапно, что я даже испугался. И лишь теперь, спустя время, я вдруг
   понял всю удивительность ситуации. Но расскажу по порядку
   .
   Когда-то давно, в одну из осеней, мне было видение, словно бы я еду в троллейбусе по
   проспекту, по обеим сторонам которого стоят высокие тёмно-серые дома с такими же
   тёмными непрозрачными стёклами. Дома эти почти все одинаковы и имеют идеальную
   геометрически правильную форму и, проезжая мимо улиц, пересекающих проспект под
   прямым углом, я вижу, что и эти улицы застроены такими же домами до горизонта. А прямо
   впереди, передо мной висит огромный пылающий шар заходящего солнца и кажется, что
   проспект по которому я еду, упирается прямо в него, как бы исчезая в нём. Отраженный
   тысячами тонированных стекол, свет солнца словно затопляет проспект и, из-за этого,
   идущих по нему людей не видно, лишь иногда, на долю секунды, кое-где, вспыхивают
   сомнамбулически движущиеся тени и тут же вновь растворяются в ослепительном сиянии.
   Это видение тогда настолько потрясло меня, что чуть позже я силой воображения
   вернул его, остановил время и застыл в троллейбусе на одном из перекрёстков. Сначала я
   просто наслаждался всем этим, наслаждался мыслью, что всё, что я вижу, принадлежит
   только лишь мне и больше никому. Но потом, поосмотревшись вокруг, я стал дополнять
   окружающий пейзаж всё новыми и новыми деталями, нагромождая их как мне
   заблагорассудится, привнося в пугающую геометрию элементы хаоса, без которых город мой был бы мёртвым. Собственно говоря, я просто стал вдыхать в него жизнь, наполнять его красками, звуками, запахами.
   Затем я снова включил время, заставил троллейбус свернуть на одну из боковых
   улиц и поехал по ней, по ходу движения оживляя её. В конце концов, мне уже не нужно было прилагать для этого какие-либо усилия, я просто сидел в троллейбусе и смотрел, а
   все вокруг появлялось, оживало как бы само. Стали появляться люди, сначала редкие прохожие, затем уже целые группы людей. Троллейбус периодически сворачивал то влево, то вправо, но проезжал мимо троллейбусных остановок с толпами ожидающих пассажиров. Они лениво провожали меня взглядами, и я обратил внимание, что все они
   практически безлики, то есть, конечно, лица у них были, но как будто черты у них были
   смазаны, и было невозможно отличить одного от другого. Я решил пока так и оставить их-
   безликой толпой, массой, существующей только лишь для того, оттенять красоту окружающего меня пространства.
   Постепенно, когда однотипные серые здания мне наскучили, я стал усложнять архитектуру, создавать постройки причудливой конфигурации и, словно сами собой, из
   хаотично сплетённых частей вырастали прекрасные, ослепительные дома, настолько гармонирующие друг с другом и со всем остальным, что я смеялся от невыразимой радости, радости Творца. Появлялись реки, медленно текущие в каменных берегах,
   изысканные мосты и, проезжая по одному из них, я увидел большой прекрасный корабль,
   прикованный цепью к собственному отражению в осенней воде. И я знал, что он долгие
   годы будет стоять здесь на пожизненном якоре, но настанет час, когда выстрел его пушки ознаменует один из Великих Моментов в истории моего Города. На площадях и в тенистых скверах, кое-где, громоздились изваяния, изображающие людей, которые рано
   или поздно, я знал, тоже войдут в эту историю.
   Застывшие где-то на западе, над самым горизонтом солнце придавало всему какой-то необычный, сказочный вид. Бьющие из мраморных чаш фонтаны искрились в его лучах
   и ажурные тополя, повинуясь слышной лишь им и мне музыке, шевелили своей листвой и
   создавали загадочную игру теней на асфальте. Клёны алели в переулках, оплакивая каждый свой лист, который вскоре, сорванный ветром, улетит и никогда уже не коснётся
   Земли. Чуть позже, я позволил солнцу уйти в могилу заката и окунул свой Город в прохладные сумерки. Повсюду стали зажигаться фонари, неоновые вывески магазинов и
   в окнах домов пыльные люстры осветили простой, но вместе с тем наполненный маленькими радостями быт. И наблюдая, как созданный мною Город стал жить своей собственной жизнью, я вдруг заплакал от переполнявших меня чувств. И словно в ответ на мои слёзы, стекло моего троллейбуса украсили редкие капли дождя. Я ощутил одновременно всю радость и грусть Творца, созерцающего своё творение, осознающего всю его хрупкость и эфемерность. И я ушёл. Троллейбус остановился на одной из остановок, открыл двери и я нырнул в сгущающуюся темноту незнакомой подворотни, нащупал скрипучую железную дверь и вошёл в тёмный подъезд. Пахло мочой и котлетами и откуда-то, сквозь эти запахи, пробивался сладкий аромат гвоздики. Где-то далеко-далеко вверху тускло светила одинокая пыльная лампочка. Я стал подниматься.
  
   Однажды ребёнку подарили игрушку - пушистого белого пса с розовой ленточкой на шее. Пёс был весёлый и ребёнок любил с ним играть, гонялся за ним по квартире, смеясь, а тот радостно лаял и вилял куцым обрубком хвоста. Иногда он игриво кусал ребёнка за пальцы или пытался ухватить за пятку, приносил ему тапочки из прихожей и
   мог выполнять даже различные команды, как и положено собакам. Конечно, он был беззаветно предан своему хозяину, обожал его и ребёнок тоже считал пса своим лучшим другом.
   Потом ребёнок стал растворяться. Это начиналось постепенно и сначала пёс не придавал этому значения, но со временем, видя что ребёнок медленно но верно исчезает в окружающих его смутных тенях, пёс забеспокоился. Иногда он совсем не видел своего хозяина день или два и жалобно скулил под диваном, забытый, брошенный, не слышимый никем кроме конфетных фантиков, пары грязных носков и угрюмого оловянного матроса.
   Он умирает - думал пёс, даже не осознавая до конца смысл этого слова - умирает, я это чувствую. Теперь почти всё время пёс проводил либо в одном из пыльных углов, либо под диваном, либо, в лучшем случае, на верху книжного шкафа. Один раз он просидел там почти пол года, мордой к стене, лишь мухи изредка садились ему на нос. Порой сквозь незамысловатый узор обоев ему виделись странные причудливые картины, бесконечные тоннели, по которым он летел всё быстрее и быстрее навстречу неведомой бездне, огромные залы с колоннами толстыми как деревья или узкие зловонные комнатки с фиолетовыми стенами. Пёс хотел бы уснуть, очень хотел бы, но от долгого глядения в одну точку сон и явь перестали иметь границы, он впал в забытьё густое и липкое как мёд, и, лишь когда чьи-то влажные руки сняли его со шкафа, он словно бы очнулся и ему показалось, что на мгновение в окружающей его мглистой пустоте промелькнул фантом ребёнка, того ребёнка, которого он знал и любил всю свою жизнь.
   В ту осень ребёнок окончательно умер, а пёс вернулся на шкаф, теперь уже навсегда. Единственным его соседом теперь были старые сломанные часы с будильником. Не смотря на схожесть их судеб, пёс не любил часы. Они были заносчивы и скрытны, к тому же слишком много думали о времени.
   - Когда мы ходили,- сказали как-то часы, - всё было иначе, Время как таковое не имело значения. Когда останавливаешься - начинаешь понимать Вечность.
   Пёс не всегда понимал то, что говорили часы, иногда, казалось ему, они просто бредили, впадая в маразм.
   Однажды, вслушиваясь в гипнотический стук капель дождя по стеклу, пёс задремал и вдруг сквозь пелену сна ему почудилось далёкое, тихое тик-так. Вздрогнув, он открыл глаза и увидел, что стрелки часов идут в обратную сторону. И от этого ему почему-то стало страшно, он зажмурился и вновь погрузился в сон. Позже, вспоминая этот эпизод, пёс пришёл к выводу, что, возможно, всё это ему просто приснилось. Думать так было проще и спокойнее, а спросить об этом у часов он не решался.
   Со временем пёс совсем перестал различать, где кончается реальность, а где начинается сон. Та пушистая белая игрушка с розовой ленточкой на шее и чёрными пуговицами глаз, вызванная к жизни простой и чистой детской любовью, теперь казалась псу никогда и не существовавшей на самом деле, а лишь неясной тенью, фантомом, сотканным из обрывков воспоминаний. В конце концов пёс безвозвратно заблудился в коридорах Небытия и когда его сосед-часы, подчиняясь чьей-то безжалостной воле, отправился в свой первый и последний фатальный полёт к противоположной стене, пёс этого уже не увидел.
  
   В тот день, когда я выбросил пса в мусоропровод, в моём Городе началось наводнение. Мощный северо-западный ветер, крепчающий с каждой минутой, гнал с моря огромные стального цвета волны и каждая следующая волна была выше и страшнее предыдущей. По бледному холсту неба поползли странно прямоугольные чёрно-фиолетовые тучи, словно гигантский небесный бульдозер надвигался на Город.
   Несколько секунд я держал пса прямо над открытой пастью мусоропровода, стоял, вдыхая поднимающиеся оттуда густые испарения. Затем отпустил. И за мгновение до того как он исчез в зловонной бездне я увидел, что в его мёртвых глазах заплясали внезапно золотые искорки. Этот взгляд, полный безысходной любви, освещённый изнутри Знанием, постигнутым за долгие годы Небытия на книжном шкафу, подействовал на меня так, словно я прикоснулся к оголённой розетке. Я поспешно захлопнул крышку мусоропровода и замер, ожидая услышать звук падения мягкого пёсьего тела в кучу пищевых отходов, но так и не услышал ничего кроме завывания ветра и далёкого протяжного гудка товарного поезда.
   Уровень воды в реках и каналах Города повышался буквально на глазах, вдобавок ко всему с неба хлынул такой сильный ливень, что каждая капля его оставляла в асфальте маленькую воронку. Ветер стремительно набирал силу и вот уже первые вырванные с корнем деревья начали падать на прохожих, не успевших вовремя укрыться от разбушевавшейся стихии. Отяжелевшие от влаги листья клёнов с грохотом посыпались на размякшую землю. Девушку, бегущую по тротуару с пёстрым зонтиком в руке, подхватило свирепым порывом ветра и со всей силы ударило о фасад административного здания. Струи дождя сразу же смыли кровавый отпечаток.
   Я прислонился щекой к холодной трубе мусоропровода, а в этот момент ещё более холодные волны, превзойдя сами себя, ринулись, обезумев, на улицы Города, сметая по пути деревья, столбы, автомобили и вопящих в панике граждан. Трамваи с круглыми от ужаса фарами искрили проводами, пассажиры выдавливали стёкла, у домов срывало крыши и обнажался аскетичный чердачный быт. Оглушительно визжали кошки, выли собаки, аквариумные рыбки кончали самоубийством, выпрыгивая из аквариумов прямо на раскалённые сковородки.
   Ревущие потоки с бешенной скоростью неслись по улицам, на перекрёстках сталкиваясь и образуя водовороты. Чёрные эти потоки, вобравшие в себя всю грязь и копоть Города, все экскременты человеческих душ, мчались вперёд, стремясь накрыть собой этот Город вместе со всей его мерзостью и красотой. Те, кто успел спрятаться в своих жилищах, заколачивали окна и двери и, попрощавшись друг с другом, покорно ждали смерти, сидя в полумраке на своих табуретках и беззвучно, кто как может, молясь. Я слышал каждую их молитву, поражаясь порой болезненной искренности чувств этих людей, но я уже ничем не мог им помочь, не мог их утешить, не мог ничего сделать. Вообще ничего. Мне хотелось спеть им хотя бы какую-нибудь песню, но я даже не мог вспомнить ни одной.
   Город постепенно погружался. Лишь там, куда ещё не добрались щупальца наводнения, толпы людей устремились к самому высокому строению во всём Городе - огромной серой башне, верхушка которой была скрыта тяжёлыми тучами. Те, кто с самого начала находились внутри башни, увидев с высоты надвигающиеся волны, поспешили закрыть входные ворота и забаррикадироваться изнутри всем, что попадалось под руку, но обезумевшие массы народа в мгновение ока разнесли в щепки все преграды. В воротах моментально образовалась пробка, люди давили друг друга, втаптывали в бетонные полы себе подобных и глядя с верхних ярусов башни видно было как из живого человеческого моря вытекают многочисленные кровяные ручейки, смешиваясь с дождевой водой. Прорвавшиеся в башню бежали наверх, перепрыгивая через несколько ступеней сразу, гремя по металлическим оконным решёткам обрезками ржавой арматуры и крича "Апокалипсис !!! Апокалипсис !!!" или "Пиздец Всему !!! Революция !!!" или просто крича широко открытым ртом. Башня же, вросшая глубоко в недра своими железобетонными корнями, стояла абсолютно неподвижно, несмотря на тысячи сотрясающих её изнутри ног и ураган, хлещущий её снаружи. Иногда где-то вверху раздавался скрежет и лязг, непроницаемая пелена туч на доли секунды покрывалась трещинами электрических разрядов, словно небесный бульдозер задевал днищем верхушку башни.
   Вода подступала уже почти к самому подножию твердыни и, чем быстрее уровень её прибывал, тем стремительнее бежали люди вверх по лихо закрученной винтом лестнице, выше и выше, до тех пор, пока вся эта бесконечная людская змея не превратилась в живой смерч, бьющийся в каменном колодце. И тогда воздушная воронка, образовавшаяся внутри этого смерча, начала с невероятной силой всасывать в себя наводнение. Толщи воды, во многих местах уже полностью накрывшие Город, хлынули к башне и в тот самый момент, когда я выблевал в мусоропровод обеденные макароны по-флотски, плоский башенный купол разлетелся на куски. В небо ударил небывалый по силе и мощи фонтан, уносящий с собой живых и мёртвых людей вперемешку с городским мусором, домашней утварью и предметами обихода. Ничего более красивого и величественного, чем этот фонтан Город ещё не видел.
   Я поспешно захлопнул крышку мусоропровода и замер, вслушиваясь в удаляющийся гудок товарного состава. Где-то рядом радостно каркала ворона. И вдруг я услышал голос ребёнка, звучавший в моей собственной голове. Голос пел песню.
  
   Вперёд по ноябрьским лужам
   Иду туда, где ещё я нужен
   Лужи, деревья и ветер
   Мой Город лучше всех на свете...
  
   Маленький мальчик шёл вдоль низкой железной ограды, не пропуская на своём пути ни одной лужи. Обут он был в красные резиновые сапоги и, когда ему встречалась особенно глубокая лужа, он начинал сильнее топать ногами, чтобы брызги разлетались в разные стороны. Иногда в просветах между потемневшей листвой ему виделись мохнатые шляпки грибов. Ещё он заметил два использованных презерватива на расстоянии примерно полутора метров друг от друга, а под одним из кустов углядел дохлую крысу.
   Когда отползающие к востоку тучи прорезал солнечный луч, настроение у мальчика заметно улучшилось, и он больше не думал о той непонятной фразе, которую мама сказала вчера кому-то по телефону: - Мне кажется, у него что-то с головой. - Вот что сказала мама. И мальчик понял, что речь шла именно о нём, правда не понял смысла этой фразы. Позже он внимательно осмотрел свою голову в зеркале и не заметил в ней ничего необычного. У других детей были примерно такие же головы, во всяком случае похожие, но маме лучше знать, ведь на то она и мама.
   И теперь, топая по лужам, мальчик просто радовался тому, что дождь наконец-то прекратился, что долгожданное и поэтому казавшееся столь прекрасным солнце дарит земле хоть и скудные, но дорогие частички своего тепла. Даже дохлая крыса в солнечных лучах представлялась чем-то родным, привычным.
   Дойдя до пересечения улиц, мальчик остановился возле светофора, упрямо мигающего жёлтым глазом. Внезапно ему почудилось, что сзади кто-то окликнул его. Он резко обернулся. Люди, закрывая и встряхивая зонты, шли по своим делам, никто не обращал на него внимания, словно бы его тут и не было вовсе. Показалось - решил мальчик. Бывает. Подождал пока мимо проедет троллейбус с одиноким пассажиром и, поглядев направо-налево, быстро перебежал через улицу. Перепрыгивая очередную лужу, он увидел в ней синхронный прыжок своего отражения. И там было кое-что ещё, оно пролетело над головой отражения, некий предмет, оставляющий после себя переливчатый хвост наподобие радуги. Мальчик бросил быстрый взгляд на настоящее небо. Но там, товарищи, ни хрена подобного не было, как, впрочем, и следовало ожидать. Ничего там не было кроме туч, переходящих постепенно в перьевые облака. Вот так.
   Возле магазина, имевшего весьма матёрый продуктовый имидж, стояли и курили две молодые женщины в униформе продавщиц. До мальчика долетели запахи недорогих духов и ментоловых сигарет, обрывки разговора. Женщины говорили о нём, а может быть и не о нём вовсе, но что-то в этом роде...Что, мол, у кого-то там соседка и что у неё вот внук, мол, такой же маленький мальчик, как вон тот, в красных сапогах и она его, типа, мол, в кандалы заковывает, ну либо в наручники и голову тоже в тиски зажимает и по три по четыре дня, мол, не кормит и всё такое и т.д. и т.п.
   Я же в свою очередь стоял возле противоположного угла вышеуказанного магазина и в какой-то момент между мной, мальчиком и женщинами получился этакий равнобедренный треугольник, отчертивший целый кусок пространства. Сначала внутри треугольника появилась какая-то рябь, словно телевизионный снег, помехи на невидимом экране. Затем рябь исчезла, и появилось изображение. Я увидел огромное, бьющееся в бешенном ритме, мясистое сердце, подвешенное на толстых ржавых цепях в бесконечной тьме. Оболочка сердца была полупрозрачной, и под ней было множество самых разных механизмов с циферблатами, электронными табло и мигающими лампочками. Гигантские цилиндры, маслянистые поршни и шестерёнки находились в беспрерывном движении, они создавали ощущение неописуемой мощи. Это длилось долю секунды, а потом видение исчезло, мальчик пошёл рассекать сапогами новые лужи, продавщицы докурили и вошли в магазин, линии Судьбы, образовавшие треугольник, навсегда растворились в прошедшей секунде.
   Я хотел бежать, бежать, бежать... Но всё же просто пошёл быстрым шагом, огибая углы и большие лужи, прыгая через маленькие, подумал ещё - не споткнуться бы и не разбить себе какую-нибудь там бровь или ещё что-нибудь, но нормально, нормально, всё нормально... так и шёл быстро-быстро, вскочил на остановке в пустой троллейбус, сел возле окна и стал смотреть, смотреть, смотреть на проплывающие мимо дома, казавшиеся в свете заходящего солнца более чем когда-либо настоящими.
  
   Лифт дребезжал как любой нормальный лифт, однако девушку в нём находящуюся это крайне раздражало. Впрочем, как и отсутствие половины кнопок, и устойчивый запах мочи, это раздражало не самим фактом присутствия, а скорее своей повседневностью. Сегодня у девушки был день рождения. И это её нисколько не радовало. С самого утра её не оставляло какое-то неприятное чувство, некий осадок того сна, что приснился ей накануне. Воспоминание об этом сне накладывало на все события знаменательного дня довольно-таки мрачный отпечаток.
   Девушка была действительно очень красивая, многие любили её именно за это, и она знала, что никогда, в том числе сегодня, в свой день рождения, она не будет испытывать недостатка в общении. Но сейчас ей почему-то было тревожно и, когда лифт находился где-то между первым и вторым этажом, она снова во всех подробностях вспомнила свой сон. А сон был вот какой.
   Она сидит в инвалидном кресле в переходе метро. На груди у неё табличка с надписью " МЕНЯ СКОРО УБЬЮТЪ". Мимо проходят люди, не видя её, лишь некоторые останавливаются и бросают в картонную коробку, стоящую у неё на коленях комочки разноцветного пластилина. Она смотрит на эти комочки и замечает, что одни похожи на странных зверушек, другие на чьи-то головы, третьи ещё на какую-то ерунду и так далее.
   Такой вот был сон. Согласитесь, довольно-таки неприятный. А девушка была ещё в принципе молодая, однако институт уже закончила. И вот лифт привёз её на первый этаж (ехала она, между прочим, вниз, если кому интересно), двери раскрылись, она вышла и... нога её коснулась первой ступени. Ноги у неё, смею заметить, были что надо. Ну и вот, короче, встала она одной ногой на первую ступень, а второй на вторую, потом первой на третью, второй на четвёртую и т. д. И вышла на улицу.
   В небе плавали редкие перьевые облака и птицы кружили над клёнами. Возле подъезда стоял абсолютно незнакомый ей молодой человек, в руке он держал чёрную розу. Увидев девушку, он сделал несколько робких шагов ей навстречу. Широко улыбаясь, протянул розу и сказал:
  -- С днём рождения, любовь моя!
   После чего быстро поцеловал её губы своими шершавыми губами и убежал. Она уловила в его дыхании лёгкий запах газа, какой бывает по утрам возле цистерн с пропаном.
   Повнимательнее присмотревшись к розе, девушка заметила, что на самом деле роза не чёрная, а просто покрыта сверху битумным лаком. Не задумываясь, она выкинула цветок в урну и направилась в сторону троллейбусной остановки. Нужно было съездить на рынок, она собиралась купить подарок самой себе - либо модную шапочку, либо ещё какую-нибудь такую же модную вещь. О, да, она любила хорошо и современно одеваться, придавала этому большое значение.
   На остановке уже вовсю толпился народ, серые безликие городские жители. Видимо транспорта давно не было. Девушка встала на самый край тротуара, пытаясь рассмотреть своё отражение в глубокой луже. Однако там отражалось что-то уж совсем нереальное. Остроконечные горные вершины и хребты, растворяющиеся в нефтяных пятнах, грязно-коричневое сферическое небо, которое по диагонали плавно рассекали два серебристых самолёта. И стаи птиц всё быстрее и быстрее кружились в этом небе, и она вдруг поняла, что всегда мечтала увидеть воочию нечто подобное. Большие тёмные птицы кружились, превращая свой полёт в бешено вращающееся кольцо, оно сворачивалось в спираль, образовалась засасывающая воронка и в этой воронке исчезали и вершины фантастических гор и небо, и самолёты и всё остальное. Ныряя в этот водоворот, девушка не слышала ничего кроме отчаянных криков птиц, не видела ни стремительно приближающегося к ней троллейбуса, ни множества людских рук, пытающихся её удержать.
  
   * * *
  
   Ну так вот. Как я уже говорил, в ту осень что-то проснулось во мне. Или, может быть, это было Частичное Пробуждение. Город, некогда созданный силой моего воображения, внезапно развернулся предо мной всей своей Бездной, и я понял, что, возможно, это Он на самом деле создал меня, что Город и Я были, есть и будем единым
  
   целым, не имеющим ни начала, ни конца, мы вращаемся в круговороте Вечности - будь то мощный фонтан, устремлённый в небо или гулкая труба мусоропровода, тусклый зловонный подъезд или бесконечно повторяющийся куплет песни. А, может быть, просто
   троллейбус, едущий вслед за Солнцем.
  
  
  
  
      --
  

Бессмертие Степана Зеркального.

  
   Степана Зеркального мучила депрессия. В последнее время она была не частым гостем и от этого казалась особенно тяжкой.
   -Это всё весна! - говорил он себе, зная, что на самом деле для него уже давно наступила осень. Ему уже стукнуло пятьдесят семь.
   Степан Зеркальный всю жизнь был певцом и музыкантом. С юных лет он писал песни, исполнял их под гитару своим друзьям и, песни эти в узком кругу пользовались заслуженной популярностью. Песни Степана, можно сказать, сочились той неудержимой жаждой жизни и свободы, которая присуща только людям с юной и дерзкой душой, а в те
   времена правящий страной режим был довольно жёстким и, понятное дело, песен таких не
   приветствовал. Так что, Степан поневоле оказался подпольщиком. Вращаясь в кругах себе подобных, то есть свободно мыслящих музыкантов, поэтов, художников и прочих, он продолжал писать и петь свои песни, всё более дерзкие, попирающие установленные рамки и при этом, несомненно, талантливые. Немало трудностей и ударов судьбы пережил Степан, находясь "по ту сторону баррикад", но держался с честью и достоинством и в отличие от многих своих соратников, размолотых жерновами системы, вышел в этой борьбе победителем.
   Времена изменились, старый режим пал и, незаметно для себя, из подпольщика Степан Зеркальный превратился в общепризнанного народного героя. Это был прорыв, победа и наконец-то, Степан мог донести свои песни до свободно вздохнувшего народа.
   Свободно вздохнувший народ, в свою очередь, приветствовал эти песни "на ура" и вот,
   с приходом массовой популярности, к Степану потекли деньги. Сам он, будучи родом из
   простой рабочей семьи, впервые открыл для себя те возможности, которые сулят всеобщее признание и слава и, конечно же, не преминул ими воспользоваться. Сменил бывшую конспиративную квартиру на окраине города в мрачном индустриальном районе на более просторную в центре. Купил машину, так как пользоваться общественным транспортом было не реально ввиду постоянного узнавания многочисленными поклонниками.
   Частые гастроли, номера в отелях, девочки, халявная выпивка и наркотики - вот это была настоящая жизнь! Степан Зеркальный понимал, что, поймав гребень волны, надо стараться удержаться на нём как можно дольше. Тонко чувствуя желания публики, он продолжал писать всё новые и новые песни, которые автоматически становились хитами и продолжали приносить ему постоянный доход. Вот тут-то и случилась беда.
   Однажды после концерта к Степану подошла очень красивая девушка. Протянув ему одну чёрную розу, она поцеловала Степана в пересохшие губы, а потом прошептала в самое ухо:
  -- Больше ты никогда меня не увидишь...
   Не успел Степан опомниться, как она уже исчезла в толпе, оставив ему лишь слабый аптечный аромат своего поцелуя. С тех пор Степан Зеркальный не написал больше ни одной песни. Часами просиживал он перед пустым листом бумаги, куря одну за другой дорогие сигареты, но так и не мог родить ни строчки. Впрочем, это не особенно огорчало его. Тех песен, что сделали его популярным, пока ещё хватало для того, чтобы они приносили средства к существованию. Ещё лет пять, прикидывал Степан, он сможет на этом продержаться, а там - видно будет. Может быть, рано или поздно муза вернётся, и он напишет ещё много новых хороших песен, ведь творческий кризис - такое может случиться с любым. Это нормально, главное верить в себя.
   Но кризис так и не закончился. Постепенно люди стали терять интерес к песням Степана, всё меньше народу приходило на его концерты, а на стенах домов и заборах всё чаще стали появляться надписи типа ЗЕРКАЛЬНЫЙ - ГАВНО! Всё чаще Степан впадал в депрессию, особенно из-за того, что материальное положение его значительно ухудшилось. Он предвидел, что, возможно, в ближайшем будущем ему придётся искать работу, чтобы не помереть с голоду. Для него это было хуже всего. Степан не любил работать, да и делать ничего особо не умел. Идти подсобником на стройку, мешать раствор? Или торговать газетами в переходе метро? В таком качестве Степан никак не мог себя представить. В конце концов, пришлось продать машину, но этих денег всё равно не хватило надолго. Потом пришла очередь квартиры. Степан стал снимать комнату в коммуналке, в самых глухих трущобах Города. Его перестали узнавать в общественном транспорте, и теперь он вместе со всеми ездил в душном переполненном вагоне метро или в громыхающем трамвае.
   И вот теперь, почти достигнув пенсионного возраста, Степан Зеркальный сидел в своей прокуренной вонючей каморке, зарабатывая на кусок хлеба изготовлением примочек для электрогитар (это он умел делать хорошо, и парочку умудрился продать аж в Швецию ), да собиранием пустых бутылок по переулкам в ранние утренние часы, когда солнце возвещало о своём приближении размазанным заревом на востоке, а урожай бутылок был наиболее богатым. Уже давным-давно Степан свыкся со своей судьбой, даже находил определённое мазохистское удовольствие в своём бедственном положении. Поэтому, когда вдруг в один из ясных весенних дней на него накатила жуткая депрессия, он почувствовал себя так, словно по нему проехался здоровенный бульдозер и впечатал его в размягчённый жарой липкий асфальт. Бульдозер был весь маслянистый и грязный, дрожа от ярости и возбуждения, он давал задний ход и вновь проезжал по Степану, всё глубже и глубже закатывая его в зыбучее месиво безысходности.
   И внезапно всё стихло. Шум улицы за пыльным окном, нетрезвые голоса соседей за стенкой, далёкие звуки радио - вообще все звуки разом исчезли. Слышно было лишь лёгкое потрескивание сталкивающихся в воздухе пылинок, а так - полная тишина. Оглох - была первая мысль Зеркального, но вот он пошевелился, и под ним скрипнул продавленный диван. Топнул ногой в дырявом тапочке по полу. Звук есть. Значит, не оглох. Но что же тогда случилось? Степан выглянул в окно на залитую солнцем улицу. Там никого не было, хотя обычно в это время на улице полно народу. А тут вдруг никого. Степан постучался к соседям. Дверь заперта, за ней ни звука. Выбежав на улицу, даже не одеваясь, Степан не увидел ровным счётом никого и ничего. Город вымер, все люди куда-то исчезли, причём не только люди, но так же и птицы и животные, вообще всё живое. Даже лёгкий ветерок не шевелил первую молодую листву.
   Степану стало страшно. Когда-то давно он читал о чём-то подобном в фантастической книжке, но сейчас поверить, что такое возможно в реальной жизни он не мог. Это был явно не сон, Степан знал это точно. Но как тогда можно объяснить внезапное исчезновение всего сущего? Никак! Взяв себя в руки, насколько это было возможно в данной ситуации, Степан Зеркальный вернулся домой, надел ботинки и куртку, взял сигареты, и снова вышел на улицу. Чуть постояв, он решил пойти направо до
   пересечения с другой улицей, а затем свернуть налево и дойти до большой площади с фонтаном. Идя по улицам, он обратил внимание, что большинство автомобилей были припаркованы возле тротуара, но некоторые были словно второпях брошены посреди дороги. Пустой трамвай застыл прямо на перекрёстке, первый вагон его уже повернул, а второй ещё нет. На миг Степану показалось, что за передним стеклом мелькнуло лицо водителя, но это был всего лишь солнечный блик, не более того.
   И вот Степан вышел к площади. Легенда гласила, что когда-то на этом месте стояла
   огромная серая башня, верхушка которой всегда была скрыта облаками. Позже время разрушило башню, а вместо неё из-под земли остался бить неиссякаемый фонтан. Сейчас
   фонтан иссяк, всё было покрыто засохшим илом и ржавчиной, и от самого центра расползалась по площади паутина трещин.
   Мёртвая тишина. Стоя посреди площади у иссохшего фонтана, под, начинающим уже припекать солнцем, Степан Зеркальный в полной мере ощутил всю тяжесть своего
   Абсолютного Одиночества. Во все стороны от Степана, как спицы в колесе, разбегались улицы - широкие проспекты и тенистые переулки, а растрескавшийся асфальт и крышки
   канализационных люков дополняли узор. Мёртвый паук, застывший в эпицентре всего
   мироздания, пойманный в свою же собственную сеть. А может быть - чёрная дыра, бездна, всасывающая в себя всё это самое мироздание. Всё живое, движущееся, вон уже всосала, вобрала в себя, а теперь готовится дробить, пережёвывать вымерший город и так
   дальше, дальше...
   Нет! Степан пытался стряхнуть с себя наваждение, он знал - где-то там, за серыми
   массивами домов, должна течь прекрасная река, вольная и широкая, дарующая жизнь всему, мимо чего она протекает. Эта река не могла засохнуть, не могла не течь, она - Вечность, она была и будет всегда. Но силы оставили Степана Зеркального, ноги отказывались двигаться, стали словно бумажные, руки повисли, подобно выстиранным шнуркам, а в голове гудел беспощадный трансформатор. Он вдруг почувствовал запах далёкой воды, сделал несколько шагов, но споткнулся и упал на...
   ЖЕСТКИЙ СКРИПУЧИЙ ДИВАН.
   Пружины дивана больно впивались в тощие бока Степана Зеркального, каждое телодвижение отзывалось целой симфонией скрипов в диване и барабанной дробью болевых ощущений в самом теле. Степан с трудом приподнял веки, и взору его предстала тусклая прокуренная комната, блёклая лампочка под потолком, на стенке - большая фотография, волосатого мужчины в круглых черных очках и за колючей проволокой. Через открытую форточку доносился заливистый детский смех - там, за окном, во дворике, заключённом в четыре кирпичные стены, вышел на дневную прогулку детский сад. Детвора играла в "пятнашки" вокруг дощатого сооружения, чем-то похожего на корабль. Степан снова закрыл глаза и погрузился в мир окружающих звуков. Где-то, совсем рядом, звучала музыка, чей-то звонкий и молодой голос пел: "Я ЛЕТАЮ СНАРУЖИ ВСЕХ ИЗМЕРЕНИЙ", звонил телефон, кто-то кого-то успокаивал: "подожди,
   подожди, скоро принесут!" и всё это вместе сливалось в одну агонизирующую, но прекрасную мелодию - мелодию жизни. Лежа так, с закрытыми глазами, Степан пытался вспомнить свой сон, который видел только что, но как обычно из этого ничего не выходило, и он оставил эти попытки. Степан любил смотреть сны, а вот запомнить хоть что-то удавалось очень редко, но уж если он запоминал, то потом обязательно пересказывал сон друзьям.
   Совершив над собой усилие, Степан открыл глаза и поднялся со своего скрипящего ложа. Голова кружилась, во рту привкус был отвратительный, всё тело болело, словом - состояние прескверное. Но мир жужжал, гудел, звенел, смеялся вокруг, из форточки пахло
   весной и даже приближающимся летом, сквозняк, подобно диковинному животному с круглыми, как блюдца глазами, вопрошал Степана - кто ты? где ты?
   Потом череда событий проплыла ещё одним сном - шумная компания, портвейн, музыка и девушки - пропустив этот кусок жизни через себя, Степан Зеркальный вновь вернулся в ту комнату, где проснулся, открыл настежь окно и стал смотреть вниз, во двор, где играли дети. Облюбовав ту часть глухого двора, что была залита солнцем, дети, упоённо крича и смеясь, гонялись друг за другом, взаимодействовали между собой самозабвенно и, даже если и дрались, то так просто и честно, что женщины- воспитательницы, сидящие в тени в углу двора на скамейке, не мешали им, лишь изредка
   сурово покрикивая: "Максим, прекрати немедленно!!!" или "Таня, я тебе что сказала?!!!".
   Свесившись из окна, Степан с улыбкой наблюдал за детской вознёй, забыв на время о нынешнем своём существовании, о том, что он Вне Закона, о том, что пытаясь заглушить свои страхи и какую-то необъяснимую тоску, он напивается дешёвым вонючим пойлом.
   Всё это отошло куда-то, стало неважным сейчас.
   Один из детей особенно привлёк внимание Степана. Маленький мальчик в красных резиновых сапожках, сидя на корточках, пальцем чертил на песке узор. От мелкого серого камешка расходилась спиралью неглубокая бороздка в сыром песке - всё шире и шире. Затем мальчик пересел в центр её и обводил линию уже вокруг себя, пока не упёрся пальцем в чью-то тень. Это была тень одной из воспитательниц, она молча смотрела на мальчика и на его рисунок:
   - Почему бы тебе Стёпа, не пойти и не поиграть с остальными детьми - холодно сказала она. Мальчик поднялся, вытер палец об штаны и направился к деревянному кораблю, вокруг которого носилась детвора. Воспитательнице, затирающей ногой спираль на песке, послышалось, что мальчик сказал: - Меня видят, но она не придала этому ровным счётом никакого значения.
  
   Все песни Степана Зеркального были о любви, хотя многие сказали бы, что они скорее о смерти. Сам же Степан не имел ни малейшего представления, о чём он поёт, просто иногда на выдохе, он слышал, как разрывается сладкий весенний воздух, словно в груди его мечутся, ища выхода, обезумевшие птицы.
   Эти песни, они были Вне Времени и, когда это случилось, никто, включая самого Степана, не заметил, как Время стало проникать в песни, невидимым паразитом вплетаясь меж строк, заражая ноты своим разрушительным вирусом. Никто не в силах сказать, когда именно порвалась та струна, что звучала в унисон с сердцем Степана. Иные упоминали презренный металл, но нет, этой паутины избежали степановы песни. "Что же тогда?" - спросите вы. Никто вам не ответит. Часто вспоминал потом Степан Зеркальный
   ту девушку с Чёрной розой, её поцелуй, запах лекарств и то, что она тогда сказала ему:
   - Ты больше никогда меня не увидишь! Кто-то сыграл с ним странную шутку - с тех пор Степан больше не написал ни одной песни. Старые песни позабыты теперь всеми, никто даже не помнит - был ли такой певец? - Степан Зеркальный, а сам он приговорён постоянно возвращаться в прошлое, становиться маленьким мальчиком в красных резиновых сапогах и повторять свою жизнь заново, не будучи в силах что-то изменить.
   Иногда Степан думает: - "Может быть я принёс свои песни в жертву Времени, чтобы победить его? Да, я никогда не умру, я буду раз за разом заново проживать свою жизнь, но победа ли это? Не слишком ли велика цена бессмертия? Скорее это проклятие, чем благо - взлёт и падение, новый взлёт и новое падение - и так до бесконечности." Вечная весна и вечная осень. Луна и Солнце. Радость и боль. Награда это или же наказание? Я не знаю. Но когда-нибудь на колесо Вечности может намотать и вас.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
      --
  

Сверкающая бездна

  
   Уставший и всем недовольный, шёл я вечером по переулку, который должен был вывести меня к каналу. От одежды моей пахло дымом, да и выглядел я, судя по всему, неважно - это читалось в скользких взглядах прохожих, попадавшихся навстречу. Спина к вечеру разболелась, даже левый ботинок ни с того, ни с сего стал жать и натирать ногу, вдобавок ко всему глаза слезились и чесались. На канале было более оживлённо, казалось, что небо опускается всё ниже и ниже, и это заставляет людей быстрее доделывать все свои дела, отчего они лишь суетятся и мешают друг другу.
   Там, где ступени спускаются к самой воде, я увидел довольно большую гондолу, выкрашенную тёмно-зелёной краской, на загнутых концах которой, непонятно каким образом удерживая равновесие, сидели две девушки в одинаковых, синих кофточках и коротеньких белых юбчонках. Одна из них курила сигарету. Рядом с гондолой, стоя на ступенях, стоял лысеющий мужик в жилетке и с мегафоном в руке. Стоял и зазывал всех желающих прокатиться, кричал, что, мол, такого развлечения вы ещё не пробовали, что всего за червонец вы получите незабываемое путешествие в сказочный мир, увидите то, чего вы никогда не видели и так далее и тому подобное. Червонец у меня был, даже больше, и я решил покататься на гондоле. А почему бы и нет? Протянув мужику деньги, я запрыгнул в гондолу. Она резко качнулась, и я испугался, что девушки упадут в воду, одна из них взмахнула руками, пытаясь удержать равновесие, но не упала, только белый шарф, который она держала в руке, выпал у неё и медленно поплыл по каналу. Я извинился, мне действительно было очень неловко, а она сказала - мол, ничего страшного, бывает, а шарф ей не жалко, выдадут новый.
   Тем временем лысый мужик отвязал лодку от вмонтированного в гранит набережной кольца, пожелал счастливого пути, и лодка медленно поплыла по тёмной воде вслед за белым шарфом. Я удивился - почему лодка плывёт сама по себе, ведь кто-то должен грести или хотя бы шестом отталкиваться от дна, но она плыла, девушки, покачиваясь, сидели на её загнутых кверху носах, а лысый мужик печально смотрел нам вслед и махал рукой.
   Никаких сидений в гондоле не было - только грязное дно с раздавленными окурками и какой-то сомнительного вида тряпкой, на которую я и сел. Сидеть, особенно с больной спиной, было ужасно неудобно, тогда я подстелил на дно свою куртку и лёг, растянувшись в полный рост. Я уставился в бездонное, серое небо, а мимо меня проплывали гранитные берега с парапетами, нависающие над каналом дома, лица людей, выходящих из шумных кабаков. Дым стелился над водой, откуда-то доносилась музыка.
   Иногда небо вдруг исчезало, и моему взору открывались тёмные внутренности моста, его изнанка, где на ржавых металлических балках сидели стаи птиц и глядели на меня своими чёрными, ничего не выражающими глазами, а потом снова выплывало серое безразличие неба.
   И тут вдруг обе девушки, до той поры спокойно сидящие по краям, встали в полный рост и начали танцевать, виртуозно балансируя то на одной руке, то на другой. Они вытворяли настоящие чудеса акробатики - с завидной лёгкостью проскальзывая по бортам мимо меня, менялись местами, ходили на руках, совершали рискованные прыжки и всё это делали так слаженно и красиво, что это казалось даже более невозможным, чем то, что гондола плывёт сама по себе. Создавалось впечатление, что девушки эти слышат какую-то лишь им одним доступную музыку. Временами мне чудилось, будто бы и я тоже слышу её - далекую, печальную и прекрасную мелодию, и вдруг она становилась быстрой и тревожной, а потом словно затихала на мгновение и начиналась вновь. С одной стороны, эти звуки усыпляли, я закрывал глаза и внезапно, потаённый страх заставлял меня вздрагивать, и тогда музыка сливалась в неясный гул, природу которого я не в силах был объяснить.
   Лица людей на набережной, склонившиеся над каналом, цвели пустыми, равнодушными улыбками, некоторые лениво махали мне руками, а одна пожилая женщина в нелепом сиреневом костюме бросила в мою сторону букет цветов. Цветы россыпью ярких красок упали в воду и поплыли рядом с лодкой. Чем дальше мы плывём, тем больше людей на нас смотрят - вот что я понял. Кроме того, я понял ещё одну вещь - мы стали плыть заметно быстрее.
   Над головой проплывали натянутые поперёк канала верёвки с развешенным на них мокрым бельём - простынями, пододеяльниками, кальсонами и прочим. Местами бельё нависало почти над самой водой, танцующие девушки ловко от него уворачивались, а я лежал и порой на меня падали прохладные капли. Я закрыл глаза и вдруг задумался - насколько трудна, бессмысленна и неинтересна моя жизнь, с какой тяжестью в душе я проживаю каждый день, преодолеваю его и отбрасываю в туманную мглу прошлого, и каждый следующий день точно такой же - серый и промозглый, как небо над Городом. Всё вокруг теряется в тумане, а я так устал, так устал. А когда вдруг откуда-то пробьются солнечные лучи, я вроде бы тянусь к ним, окунаюсь в них, подставляю им своё измождённое тело и свою израненную душу, но эти лучи не греют меня, только лишний раз напоминают мне о собственной потерянности, ненужности. Страх по утрам, клаустрофобия в транспорте, боли в спине, запахи мочи и отбросов - есть ли выход из человеческого леса?
   От этих мыслей меня отвлёк внезапный громкий всплеск слева. Открыв глаза, я увидел, как одна из девушек, запутавшись в свисающей мокрой простыне, упала в тёмную воду. Меня обдало фонтаном брызг, я метнулся в ту сторону, но успел разглядеть только быстро удаляющееся сумбурное пятно её волос на поверхности. Лодка стремительно набирала скорость. Я оглянулся. И второй моей спутницы уже не было со мной - она повисла, ухватившись руками за одну из верёвок, ноги её касались воды. Теперь я был один, мчался в неуправляемой гондоле сквозь ряды кальсон и рубашек, хлещущих меня по лицу. По обеим сторонам канала навстречу мне сплошным потоком текла нескончаемая людская толпа. Люди махали руками и что-то кричали мне, но я не слышал их из-за постоянно нарастающего тревожного гула, который становился всё громче и громче.
   Тут впереди я увидел мост, к перилам его была привязана толстая верёвка. Конец верёвки болтался примерно в метре над, водой и висела табличка с надписью: "ПОСЛЕДНЯЯ ВОЗМОЖНОСТЬ". На мосту тоже было полно людей, они все что-то кричали мне, указывая на верёвку, а я плыл мимо, глядя на них широко открытыми ясными и печальными глазами, сложив руки на коленях, и ни о чём не думал, ни чего не понимал и ничего не хотел. Гондола проплывала совсем близко от конца верёвки, и я аккуратно поймал его двумя пальцами. На ощупь верёвка была сухой и волосатой. За те пару секунд, пока я её держал, у меня возникло чувство, словно я проснулся или наоборот уснул и мне снился какой-то туманный неприятный сон. Возможно, это было воспоминанием о чём-то, чего и вовсе не существует, и когда в таких случаях понимаешь, что этого чего-то действительно не существует, чем бы оно там ни было, то облегчение и безграничная радость переполняют тебя. Я отпустил верёвку и вплыл в мягкую тьму под мостом, сверху раздался угрюмый и одновременно восторженный вой толпы. Гулкое эхо металось в этой прохладной темноте, и на миг скорость гондолы чуть замедлилась. И вдруг я почувствовал, как что-то прыгнуло из-под сводов моста ко мне в гондолу. Сначала мне показалось, что это лягушка, но когда я стал выплывать к свету, то выяснилось, что это вовсе никакая не лягушка, а совсем маленький, просто крошечный кенгурёнок. Он сидел, вцепившись лапками в борт моей лодки, и глядел на меня, моргая бусинками глаз, в которых поблёскивали золотистые огоньки. Я протянул ему открытую ладонь, и кенгурёнок тут же вскочил на неё, уютно устроившись там пушистым комочком. Аккуратно накрыв его другой рукой, я почувствовал, как бешено колотится маленькое сердце.
   Стремительный поток вынес гондолу из-под моста и потащил вперёд, безумный, бурлящий. Но я уже не замечал ни толп на набережных, вопящих и осыпающих нас цветами, ни домов, склонившихся так низко, что вверху оставалась лишь серая полоска равнодушного неба. Впереди громыхал и ревел водопад, не просто водопад - оглушающая, сверкающая всеми цветами радуги Бездна, зовущее к себе ослепительное Ничто, я уже чувствовал сумасшедшее обжигающее дыхание. Но я лишь смотрел в глаза
   кенгурёнка, выглядывающие из моих рук и мы с ним без слов понимали друг друга полностью, мы понимали всё и плакали от распирающей нас радости и любви. Последнее, что мы подумали, прежде чем увидеть Бездну, было: - "Теперь нас двое!".
  
   Полупрозрачные экраны внутри меня больше походили на пятна какой-то ряби, не имеющие определённой формы. Они то сливались в одно пятно, как бы накладываясь друг на друга, то распадались на множество отдельных пятен, исчезали и появлялись, перетекая из одного в другое, образовывали немыслимые геометрические конструкции, снова сливались в одно и так далее. Эти пятна - экраны - бесчисленные множества моих внутренних глаз, в каждом из которых происходит своя жизнь, движением которой я не управляю, не в моей это компетенции, но всё же, порой могу что-то сделать, изменить в отдельно взятой ситуации.
   На каждом экране, сквозь рябь, я вижу нечётко проступающее лицо женщины, Обычно, она наблюдает всё происходящее через меня, по ту сторону всех моих глаз, а так же, наблюдает и за мной, контролирует. Сейчас она спит, я вижу, как подрагивают во сне её ресницы, она спит и не знает, что в это время умер тот, чьей смерти она не хочет.
   Я сосредотачиваю внимание на одном из экранов, и изображение становится чётче. Я вижу, как какой-то придурок, с абсолютно безумными глазами, сжимающий в руках что-то живое, несётся на идиотской лодке к тому, что представляется ему Сверкающей Бездной. Остановив движение картинки, я начинаю его изучать. Спектр эмоций в его глазах весьма интересен, я читаю их слой за слоем: истинное беспричинное Счастье, Жажда Любви, предвкушение Чего-то, грусть, тревога, страх, одиночество, уныние, тоска по недосягаемому, просто радость, веселье, нетерпение, снова предвкушение, снова беспричинное Счастье - и так глубже и глубже по нескончаемой, вечно закручивающейся спирали. Калейдоскоп образов, чувств, переживаний весь полностью отражён в его хрупких зрачках, в этих бледно-голубых зеркалах.
   Постепенно, под этой картинкой, начинает проступать другая: я вижу людей в солдатской форме, проглоченных монстром, чьё имя "УРАЛ". Они трясутся в его брезентовом чреве. Боль, страх и злобу вижу я там. И ещё надежду. Изнутри этого узилища на колёсах виден лишь небольшой кусочек окружающего пейзажа - убегающая вдаль грязная разбитая дорога, унылые поля до горизонта, опоры ЛЭПа, чахлые деревья, кирпичные бараки и бесконечные ряды колючей проволоки. Кто-то из солдат дремлет, им снятся мрачные тяжёлые сны, и я смутно различаю их сны на других бледных экранах. Тот, кому снится Сверкающая Бездна, просыпается, и картинка с человеком в лодке начинает исчезать, растворяться. Одновременно тает и улыбка на лице проснувшегося. Где-то в его собственной Бездне взрываются и гаснут несколько звёзд. Остаются "УРАЛ" и солдаты в нём, но я уже потерял всякий интерес к этой картинке. Она тоже растворяется, смешивается с бесконечностью других жизней, погружается в мутную рябь. Глаза-экраны вновь рассыпаются мириадами осколков, вновь открываются и закрываются, открываются и закрываются...
   И всё же я думаю - вот, ведь я видел счастье, Истинное Беспричинное Счастье в глазах этого вроде бы несчастного человека. И это так же и моё Счастье, ведь мои глаза и его глаза - одинаково двусторонние зеркала, и сколько же таких вот зеркал преломляют через себя бесконечные спирали этого самого Счастья, создавая единый неповторимый, постоянно меняющийся узор, который и есть Сверкающая Бездна.
   Женщина по ту сторону всех зеркал даже не догадывается об этом, она спит, а когда она проснётся, всё будет уже совсем иначе. Сорвётся предпоследняя янтарная капля, маятник качнётся, баланс сил в Единой Системе Бытия необратимо изменится, но она, возможно, даже не обратит на это внимания. Она может себе такое позволить, к тому же, по пробуждении, ей предстоит узнать одну весьма печальную новость. И никому не известно, какие это будет иметь последствия...
   Ох, блин, что-то у меня спина разболелась опять! Да и вообще устал я!
  
  
      --
  
  

Геометрия Ночи.

  
  
  
  
   Я иду. Я иду, и почва безмолвно стонет, скрипит неслышно под тяжестью моих шагов. Эта податливая порода полна своей кишащей, ни на секунду не прекращающейся жизни. Иду по дорожке парка, в темноте я вижу лишь на несколько метров впереди себя, а стоит обернуться - и увидишь, как медленно тают твои следы, теряясь в той же темноте. Но я не люблю оборачиваться. Я просто иду. Спокойный и грустный, надо мной - тёмное небо, вокруг - шорохи деревьев, подо мной - мой путь. Ночь.
  
   Это глухой и дремучий парк, более похожий на лес. Запущенный, дикий, он заставляет поверить в то, что кроме него ничего больше не существует. Я ступил на этот путь, когда ещё было солнце, но я помню только отблески последних закатных лучей на клёнах, мягкие травы, мохнатые шляпки грибов и умопомрачительное щебетание птиц. Больше ничего не помню. Были Сумерки - неуловимое время иллюзий, сказка мгновения; вздохнёшь - и спугнёшь их, моргнёшь - и уже темно. Сумерки - та тонкая грань, которую легче всего потерять. И когда ты чувствуешь свою тропу под собой, а твои глаза ещё отражают свет почти уже забытого тобой солнца, ты бежишь по этой тропе, она кажется тебе освещённой; ты бежишь и спотыкаешься, запутавшись в развязавшихся шнурках, падаешь, царапаешь колени и руки, снова бежишь, бежишь, но уже не так быстро.
   И вот я иду. Да, я уже адаптировался в Бесконечной Ночи, я вижу во тьме достаточно, чтобы идти. Но я не иду прямо. Завидев любой поворот, любую тропинку, ведущую неведомо куда, я тут же сворачиваю на неё, иду, потом опять сворачиваю, и ноги сами несут меня. Часто получается так, что я делаю круг ( квадрат, ромб, треугольник...) и возвращаюсь к тому месту, где уже был. Стою на перекрёстке, смотрю - вот этот куст я уже когда-то видел, и этот камень, похожий на ухо, а вот и брошенный мною окурок, припорошенный пеплом времени. Да, время изменило и куст, и камень, который теперь похож не на ухо, а на пепельницу великана. Неумолимое, безжалостное время, оно изменило и меня. Хотя я могу лишь догадываться насколько, тут и там встречая на поворотах призраки прошлого.
   Приседаю на корточки, тяжело и вязко дышу и выбираю себе новую дорогу, ухожу, не оглядываясь, оставляя после себя очередной окурок. И снова бесконечные развилки, повороты - налево, направо; новые круги, треугольники, квадраты, ромбы, параллелепипеды, конусы, трапеции, кривые ломанные линии, а вокруг шелестит тёмный и густой человеческий лес. Живые деревья, руки- ветви, их шершавые стволы и щупальца-корни. Вглядываясь во мрак, я вижу лица, множество лиц, их жадно горящие глаза и постоянно что-то поглощающие рты. Они жрут. Жрут селёдку, крекеры и чипсы, борщ, пельмени, колбасу, конфеты и друг друга, жрут самих себя. Они пьют, всё время пьют - водку, пиво, портвейн, пьют дорогой коньяк и настойку боярышника, шампанское, джин с тоником, мартини, стеклоочиститель, пятновыводитель и кровь. Они едят, пьют, спят, просыпаются, курят и снова засыпают. Они могут делать всё это одновременно. Исчезают и снова появляются, меняясь до неузнаваемости - бесчисленное скопище фантомов, аборигены, убеждённые жители. Они - листья и стебли трав, они - грибы и лосинные какашки, и у каждого есть свои потаённые тропы, закоулки и тупики в этом лесу. Они не видят меня, когда я прохожу мимо, ведь я точно такой же призрак, бесплотная тень, отбрасываемая Тенью. В глубокую полночь скольжу я - тень среди теней, забывших свет солнца.
   ... К примеру - еду я поздно вечером в троллейбусе, возвращаюсь из гостей, весь из себя такой довольный, удовлетворённый. Сквозь морозные узоры стекла вижу лишь много-много огней в темноте, словно троллейбус плывёт меж звёзд. И так хорошо и уютно становится, и сразу всё кажется таким милым и пушистым, хоть плачь. Я как моллюск в свою раковину прячу пресловутые глаза в тёплый воротник, и , знаете, я такая скользкая и лёгкая тень, что меня никто как будто и не замечает. Смотрю на эти огни за ледяным стеклом и понимаю - все мы такие, каждый из нас этакий моллюск в своей ракушке, а огни - это выглядывают наружу, тускло светясь, наши глаза... Вот так вот бывает....
   И всё равно я иду. Всё дальше, дальше. Тропа вьётся, петляет. Повороты, повороты. Лица, тени... А то порою встану под фонарём и гляжу как в бледном свете его трепещут тысячи мотыльков, а потом вдруг смотрю - а это не мотыльки вовсе, это просто снег идёт. Высовываю язык и ловлю языком мягкие вежливые снежинки, а потом достаю из кармана спелое яблоко и кусаю его, кусаю... Потом закурю и снова во тьму по тропе, до следующего фонаря. Мокрая ветка вдруг как хлестнёт меня по лицу, спотыкнусь я об корень на узкой тропе и паду пальцами в вязкую землю, в сырую траву и почувствую как шевелится всё там. Перевернусь на спину и увижу сквозь сетку ветвей - смотрит на нас на всех, придурков этаких, сверху Луна. Щурится подслеповатыми глазками, чтобы разглядеть каждого червя, каждую какашку, каждый окурок, жизнью раздавленный. И ведь видит она, всё видит, мать её так, потому и улыбка у неё всегда немного грустная, как и у меня, впрочем. Но всё-таки ведь стоит, я думаю, иногда споткнуться и упасть, чтобы отсюда, из переплетения корней, увидеть эту печальную улыбку.
  
   А может быть нет ни линий, ни направлений, ни троп, может быть наши пути и движение - иллюзия? Возможно ли такое, чтобы всё, что мы видим и знаем, всё, что нас окружает, было лишь плодами дерева наших фантазий, чьи корни уходят в самое сердце вечной Неподвижности? Таков ли человеческий лес, каким он нам представляется, или всё это неимоверно разросшийся сон в вечной мерзлоте? Или, может быть, вы думаете, мне действительно хочется знать ответы на эти вопросы? В таком случае, боюсь вас разочаровать.
   Единственное, во что мне хочется верить - что где-то в Бесконечной Ночи точно так же бредёшь по своей тропе Ты. И, если наши пути пересекутся, мы встретимся в одной точке человеческого леса, Ты и Я. И тогда мы больше не будем уже бесплотными тенями в этом лесу. Мы станем медленно, но верно приобретать определённую зримую форму, и в конце концов увидим, как над верхушками деревьев небо на востоке начнёт светлеть.
  
  
  
  
  
  
      --
  
  

Многофункциональные Вещи.

   Вы никогда не задумывались, каково это - быть хлястиком для пальто? А я хлястик! И от этого прусь! Причём не простой хлястик, я многофункционален, честное слово. Иные не уделяют мне должного внимания ( предмет обихода я, что ж вы хотели? ), но владелец моего пальто - это совершенно другой случай. Я бы сказал, особый случай. Откровенно говоря, без меня его пальто (наше пальто) было бы всего лишь куском материи, вот так. А я, извините за нескромность, являюсь тут одним из ведущих персонажей. Если не верите, спросите у моего хозяина. Хотя вряд ли он вам что-нибудь скажет.
   Вам интересно кто он такой? Ну, блин, что я могу о нём рассказать? Его зовут Уард, а некоторые предпочитают называть его просто Эдд. Ещё у него есть более древнее имя, но произнести это имя смог бы лишь тот, кто обладает особенным устройством языка, а таких, надо сказать, сейчас следует искать в дневное время и, желательно, с огнём. Я же зову его просто - Хозяин. В определённых кругах он довольно известен, в каком-то смысле можно сказать, авторитетная личность. Весьма общителен, ко всем лоялен, вежлив, но всегда адекватен ситуации. Когда надо, может быть настойчив, груб и даже безжалостен, но в пределах разумного. Широкий круг интересов, однако без конкретных предпочтений. Отношение к нему окружающих - его либо любят, либо нет, но есть и те (хотя таких меньшинство), кто скажет о нём - " Кто? А! В пальто. Ну, ну, знаю. С таким лицом ещё, да? Ага, ну я понял, о ком ты говоришь. Ну да, этот". Многие знают моего Хозяина, но никто не знает его так, как знаю его я - простой хлястик от пальто. Что ж, так уж и быть, кое-чего я вам о нём расскажу.
   Вот как всё началось. Я, вместе с родным пальто, весь упакованный лежал на рынке. Мы там продавались. Лежали внутри полиэтиленового пакета, концы меня были засунуты в карманы пальто. Согласно официальной версии, я по происхождению был итальянец (говорят, есть такая страна - Италия), но, вообще-то мы, и я и пальто, родились на свет в одном из подвалов в посёлке Гатчина, и, если честно, были весьма сомнительного качества. Впрочем, ни я, ни пальто по этому поводу сильно не переживали, равно как и женщина, намеревающаяся нас кому-нибудь втюхать, или, как некоторые выражаются, продать. Что ж, флаг ей в руки!
   И однажды этот день настал. Мы тупо валялись на прилавке, когда появился Он. Он хотел купить пальто и осматривал всех наших конкурентов беглым, но проницательным взглядом, а они лукаво подмигивали ему своими пуговицами. Мы молча лежали в полиэтиленовом гробу и боялись пошевелиться. Но в душе я молил Бога Одежды, чтобы он ниспослал мне Хозяина. Однако же, опасаясь, что мольбы мои не достигнут адресата, я пустился на отчаянный ход. Тихонько вытащив свой кончик из кармана пальто, я просунул его сквозь брешь в пакете и ненавязчиво, ласково прикоснулся к Его запястью. Реакция была вполне естественная - Он, резко отдёрнув руку, в испуге уставился на меня. Я тут же спрятал кончик обратно, но Он успел заметить моё движение и, что-то пробормотав, поспешно отошёл от прилавка подальше. Боже, как я тогда огорчился! Вот мудила, всё испортил, ну надо же, а?! Но, спустя некоторое время, Он снова вернулся и стал искоса поглядывать в нашу сторону, всё же опасаясь подходить слишком близко.
   -Вас интересует пальто, молодой человек? - спросила женщина-продавщица.
   А я, хоть и лежал смирно, мысленно посылал Ему импульсы - мол, купи меня, купи! Я напоминал себе старую шлюху, завидевшую богатого клиента.
   -Вот это. - Он осторожно ткнул пальцем в нас. -Можно взглянуть?
   -Пожалуйста, можете примерить, если хотите. Очень хорошее итальянское пальто, тёплое и недорогое. Сейчас такие модно, их все покупают, но за эту цену вы больше нигде такого качества не найдёте.
   Продавщица извлекла пальто из полиэтилена. Один мой кончик был засунут в левый карман пальто, другой же болтался как член импотента. Вокруг рынка ветер гонял ноябрьскую снежную крупу.
   -И сколько, вы говорите, оно стоит?
  
   Висеть на вешалке - что за удовольствие? Так думаете вы, люди. Увы, вам этого никогда не понять, потому что вы даже не пробовали висеть на вешалке. Хотя бы одну ночь. Возможно, солдат, разглядывающий холодные северные звёзды где-нибудь на далёком блокпосту, понял бы меня. Или актёр забытого театра, настолько вошедший в свою роль, что уже никогда не сможет из неё выйти, тоже понял бы. Да мало ли кто. Хотя, конечно у нас, хлястиков пальтошных, всё несколько иначе, чем у людей (что называется - другая психология), но, если вы думаете, что нам от этого легче, что ж - Бог вам судья.
   Больше всего я любил те последние несколько часов перед рассветом, когда тишина максимально густа и ощутима, а тени замирают и постепенно сливаются в сплошной полумрак, подсвеченный словно изнутри голубовато-фиолетовым сиянием. Когда будильники замедляют ход, умолкают, сморенные сном, а потом, встрепенувшись, начинают в спешке догонять время. Когда одинокая капля, оглушённая звуком собственного падения в умывальник, разбивается на сотни мельчайших частиц влаги. В эти чудесные предрассветные часы любил я висеть на вешалке, изумлённо вслушиваясь в прерывистое дыхание спящего Хозяина, порой тяжёлое и болезненное, а иногда еле слышное, как падение пера на мокрый асфальт.
   Первой ласточкой неотвратимо приближающегося нового дня всегда было громыхание тележки дворника. Выплывая из мёртвой тишины, звук этот постепенно нарастал по мере продвижения от одного подъезда к другому. Одинокий, таинственный звук, он оповещал о пробуждении жизни задолго до того, как в деревнях закричат первые петухи. В казармах воинских частей ещё не скоро объявят подъём, а дворницкая тележка уже ползёт, грохоча, по разбитому тротуару. Однажды, охваченный непреодолимым желанием увидеть этого призрачного дворника, подполз я к ночному окну, но сквозь морозные кружева так и не смог ничего разглядеть.
   И всё же так приятно было каждой своей ворсинкой ощущать спящий вокруг меня огромный Город под шапкой снега, ночь, тиканье часов, вздохи воздуха в трубах, тихое поскрипывание мебели. Не спать и при этом ни о чём не думать, не терзать себя навязчивыми мыслями. Тогда я ещё даже не подозревал, что впереди меня ждёт моя настоящая Работа.
  

* * *

  
   Уард познакомился с ней на одной из вечеринок в чьей-то старой, но богато и со вкусом обставленной квартире. Обои тёмных тонов, мягкая старинная мебель, люстра, хрусталь, антиквариат, картины, иконы и она - высокая, слегка сутулится, прямые чёрные волосы. Лицо немного вытянутое, но в целом её нельзя было назвать некрасивой, скорее красота эта была необычной, экзотической. Она была одна в этой тусовке, некая аура одиночества окружала её, того одиночества, что намного глубже (а, может быть, выше?) простой обывательской необщительности. Уард сразу обратил на неё внимание, однако, встретившись с ней взглядом, был весьма обескуражен отсутствием в её глазах вообще какого-либо выражения. Где-то он уже видел подобный взгляд. Ну конечно! Иногда такой взгляд был у его отражения в зеркале, и он знал, что этот взгляд означает.
   Всё же, когда все вышли на лестницу покурить, Уард нисколько не удивился, почувствовав как её ладонь, холодная и влажная, обхватила незаметно его ладонь и сжала. Он уже заранее понял, каким образом события будут развиваться дальше. Вдвоём они пошли на улицу, купить ещё вина, и она сказала: "Я ненавижу этих ублюдков!" и что-то ещё в том же роде. Она не хотела возвращаться обратно, но он её уговорил. Так было нужно. Он запомнил её - она сидит в кресле, сзади горит тусклый ночник, лица не видно, лишь силуэт, очерченный светящимся ореолом. Он запомнил её - волосы, облепленные пеплом и тающими снежинками, блики огня на скулах, тонкие длинные пальцы разламывают пополам сигарету. И запах засохших цветов. И он тонет в ней, тонет безжалостно и безнадёжно, тает на ней, как снег на свежей могиле, а она жарко шепчет в ухо: "Ненавижу! Ненавижу! Ненави...". А он душит её, душит хлястиком от своего пальто, а она хрипит, лишь тени бешено мечутся по стенам.
  

* * *

  
   Болеть, с одной стороны, не самое приятное занятие, согласитесь. Хотя с другой стороны, иногда хорошо - лежишь себе весь укутанный одеялом, читаешь книгу в зелёной обложке, на окне занавеска, а за окном валит мягкий пушистый снег. Ты принимаешь лекарства, запиваешь их чаем с вареньем, тебе спокойно и уютно. Особенно, если ты - человек и способен создать себе необходимый комфорт.
   Вот и Хозяин мой лежит и болеет. Иногда сильно кашляет, но температура уже небольшая. А я, товарищи, висю на вешалке, ну и в каком-то смысле, тоже болею, не так, конечно, болею, как вы люди. Для меня единственное лекарство - это время. Другого не дано.
   Собственно говоря, после Работы я всегда чувствую себя больным, обессиленным.
   Каждый раз. В среднем, это состояние длится от полутора до двух с половиной недель. Длительность подобного, скажем так, синдрома (вы, возможно, назвали бы этот синдром "похмельным") зависит от самых различных факторов. Это могут быть какие-то внешние факторы как-то, например, погодные условия, время года, фаза луны и так далее. А могут быть и другие, зависящие непосредственно от внутреннего состояния, что, в свою очередь, зависит в большинстве случаев от степени тяжести последней Работы.
   Думается, читателя может заинтересовать - а какие, конкретно, симптомы испытывает хлястик от пальто в эти периоды? Однако описать их - задача не из простых.
   Дело в том, что симптомы эти носят не физиологический, а скорее психологический характер, и тут надо учесть тот факт, что спектр эмоций хлястиков несколько отличен от человеческого. Но если уж проводить аналогию, то тут в первую очередь приходят на ум - опустошённость, апатия, приступы нервозности без видимых на это причин и так далее.
   Так же одним из немаловажных моментов является наличие или отсутствие у хлястика Хозяина, характер их взаимоотношений. От этого зависит Предназначение Хлястика, то есть характер его Работы. Ведь, как известно, Изначальное Предназначение
   всех без исключения хлястиков заключалось в том, чтобы обладатель предмета одежды, составляющей частью которого является хлястик, завязывал (или застёгивал) его спереди с целью более плотного прилегания одежды к телу. В основном, эта Работа для так называемых "хлястиков-обывателей", а таких, несомненно, большинство. Иные хозяева
   находят, конечно, и другие (порой, весьма необычные) применения своим хлястикам.
   Так вот, в свете всех этих событий, я (уж простите мою нескромность) считаю себя Избранным. Совершенно серьёзно. Понятное дело, я допускаю мысль, что я не один такой, это было бы слишком самонадеянно с моей стороны. И дело даже не в том, что мне кажется, будто я выполняю некую исключительную миссию, совсем нет; просто мне более импонирует собственная многофункциональность, хотя внешне я мало, чем отличаюсь от остальных. Скрытые внутренние резервы, широкий спектр возможностей - вот что возвышает меня, вот почему я причислил себя к рангу Избранных. Но это с одной стороны. А ведь есть и другая, скажем так, оборотная сторона. Так или иначе - быть избранным - это бремя, нести которое, товарищи, ой как нелегко, доложу я вам, и самое убийственное - это невозможность сбросить его, невозможность отречься от своего Предназначения. Осознав это, Избранный становится на тот путь, что ведёт его по тончайшей грани сквозь самые невообразимые бездны, и, что характерно, опасность падения сокрыта именно в это самом осознании.
   Так вот, представьте, когда до меня впервые допёрло, в чём собственно заключается моя истинная Работа, какое смятение чувств я испытал. Да я просто охуел! Ни описать, ни объяснить вам какой поток энергии проходит через меня в основной рабочий момент. Для этого нет подобающих слов ни в одном языке, даже в древнем языке моего хозяина, которого он и сам толком не знает. По сему не стану вас далее напрягать словесными коллизиями и чудесными иллюзиями, ибо - как пел далёкий друг - "призрачно всё в этом мире бушующем".
  
  
  

? ? ?

   Когда он очухался, он первым делом смахнул с лица налипшую мерзкую паутину, а затем огляделся вокруг. Помещение имело две каменные стены, железную дверь, заколоченную намертво, каменный потолок и песчано-говняно-мусорный пол. Сквозь щель над дверью просачивался бледный свет, а вместо третьей стены находился узкий проход, ведущий во тьму. Туда он и пошёл, нашаривая в кармане зажигалку, а тем временем, в голове у него возник ряд вопросов, которые мы постараемся изложить ниже в хронологическом порядке по мере их возникновения в вышеупомянутой голове:
      -- Где я?
      -- Кто я?
      -- Каково моё имя?
      -- Зачем я здесь?
      -- Да где же эта ёбаная зажигалка?
   Однако ответов не последовало, не было даже каких-либо смутных предположений. Самым обидным было отсутствие зажигалки, но, медленно двигаясь по проходу, наш герой понял, что и в темноте можно различить кое-какие очертания. Проход вывел в более широкое помещение. Здесь было теплее, и слышались шорохи. Справа от себя он нащупал нечто, напоминающее небольшую колонну, покрытую вековым слоем ржавчины, и ещё хрен поймёшь чего. Она была тёплая и тихонько вибрировала. Он пошёл дальше, придерживаясь влажной стены, повторяя её немыслимые изгибы и периодически смахивая паутину с лица. Прошло немало времени, прежде чем где-то впереди забрезжил тусклый свет, но странное дело - он стал удаляться, меркнуть и вскоре совсем погас. Теперь вокруг была абсолютная темнота. В ней что-то двигалось.
   Он стоял, задрав голову вверх, и вдруг ему показалось, что потолок не прямо над ним, а где-то очень высоко-высоко, настолько высоко, что ему стало страшно представить себе такое расстояние. Словно бы не потолок поднялся ввысь, а это он падает куда-то и продолжает падать бесконечно. Но вот на потолке внезапно проступили яркие светящиеся точки, их становилось всё больше и больше. "Видимо, фосфоресцирующий грибок, как-никак чувствуется сырость" - подумалось ему, но кое-что заставляло усомниться. Казалось, эти точки находятся в постоянном движении, ни одна не стоит на месте, но хаотичность их движения - лишь видимость, на самом же деле они перемещаются в каком-то определённом, неуловимом для глаза, порядке. Однако, чувство падения и дезориентации вскоре прошло, и вот наш герой, немного успокоившись, стал размышлять или, как он сам бы выразился, определяться.
   Во-первых. Все те вопросы, которые терзали его поначалу, он отодвинул на второй план. Сейчас важно было решить, как выбраться из этой темноты куда-нибудь в более или менее узнаваемое место. Во-вторых. Не давала покоя назойливая мысль, что ему необходимо сделать что-то такое, чего он и сам ещё не знал, совершить некий акт, независимо от того, хочет он его совершать или нет. В принципе, он хотел. Его внезапно одолела жажда деятельности, творения. Он чувствовал себя активным участником какой-то игры, одним из ведущих её персонажей. Словно кто-то невидимый сосредоточенно наблюдает из темноты, ждёт его поступков, дальнейших действий.
   Я должен всё сделать сам, - рассуждал он. А этот Некто в нужный момент всегда подтолкнёт, направит, укажет ошибку. В конце концов, я всего лишь инструмент в чьих-то руках, орудие чужой воли. Но инструмент очень важный, и доля ответственности за успех всего мероприятия лежит и на мне. Что ж, пора действовать!
   Точки на потолке стали меркнуть. Он на ощупь крался вдоль стен, туда, где минуту назад видел призрачный свет. Пару раз он оказывался в тупике, выбирался обратно, менял направление, спотыкался, тихо ругался, но продолжал искать выход. И вот, наконец, после
   долгих блужданий в этом лабиринте, он увидел в одном из закоулков полоску желтоватого света на фоне кромешной черноты. Несомненно, это была дверь, и за ней был свет, светящаяся точка рядом с полоской означала замочную скважину. Он устремился туда, ощупал дверь (на ощупь она была фу какая неприятная) и, не обнаружив ручки, впился ухоженными ногтями в полоску света и стал тянуть на себя. Никаких результатов. Он удвоил, а затем и утроил усилия. То же самое. И тут он почувствовал какое-то давление на мозг, словно огромный жирный палец толкает его, упёршись в затылок. Решение проблемы пришло незамедлительно. Конечно же! Вот в чём всё дело!
   Он то, дурак, думал, что раз тянет дверь на себя, а она не открывается, следовательно, она заперта, а то, что дверь может открываться от себя, ему и в голову не приходило. Ну и тупой! С минуту он истерично смеялся во тьме над самим собой, хохотал над собственной глупостью, стоя перед незапертой дверью, ведь ежу было понятно, что дверь эта просто не могла оказаться запертой. Это было бы против правил игры. Успокоившись, он надавил на неё плечом. Дверь поддалась.
   С этого момента жирный палец окончательно проник в его мозг, пройдя сквозь черепную коробку как сквозь мягкое масло. Последней вспышкой возникла странная, словно бы чужая, мысль: - "меньше надо слушать вопли видоплясова". Дальше начался какой-то чудовищный сон. Затаившись в полумраке под лестницей, среди ломанных, деревянных ящиков, он долго вслушивался в звуки - шаги, хлопанье дверей, отдалённый собачий лай. Здесь же он нашёл бутылку с остатками сомнительной жидкости, пахнущей ацетоном, выпил её, долго и тяжело блевал, теряя последние крупицы сознания, а затем устремился вперёд - дальше и дальше по лабиринтам лестниц и коридоров, мимо дверей и заколоченных окон, теребя в руках хлястик от своего пальто. Навстречу попадались люди - мерзкие, полупрозрачные и ничего не замечающие вокруг себя. Некоторые не имели конечностей, а иные и вовсе не походили не людей. Один раз, прямо перед ним, раскрылись двери тесного, узкого лифта, и оттуда вышла цепочка из одиннадцати монахов в зелёных рясах, в ластах и с аквалангами за спиной. Скрываясь за углом, последний из них обернулся и прохрипел: - "Ищи её Эд, она уже близко!".
   Теперь он уже почти бежал, еле касаясь ногами бетонных ступеней, бежал вверх, сквозь чередующиеся пролёты света и тьмы, порой перепрыгивая сразу через пять-шесть ступенек. Он чувствовал, что палец в мозгу словно бы приподнимал его, это была какая-то удивительная лёгкость. Это было предвкушение цели.
   Цель оказалась юной и поразительно красивой, такой Уард ещё не встречал. Её красота была не просто обычной красотой в общепринятом смысле, скорее это была какая-то целостность, освещённая изнутри. И было в ней что-то смертельное. В общем, не просто там девчонка обыкновенная собралась на лифте вечерком покататься, нет, вот она - Цель, результат поисков Уарда, вершина его творчества. Она, бедняжка, ничего не и подозревала. Двери лифта уже почти закрылись, когда между ними протиснулся изящный, но весь грязный ботинок. Она продолжала давить на кнопку, но двери вновь раскрылись, и к ней шагнул улыбающейся Уард с паутиной на лице и хлястиком от пальто в руках.
  -- "Ну, здрасьте!" - говорит. - "Красивая-то какая!"
  
   Потом он устало присел на неё, всё ещё красиво валяющуюся в лифте, и стал гладить задумчиво её колени. Лампочка тускло моргала. Вот и всё кончено. GAME OVER.
   Жирный палец ушёл из его мозга, оставив после себя ощущение глухой, сосущей пустоты, чувство использованности и брошенности за ненадобностью. Темнота сгущалось вокруг. Она обволакивала его, как липкая паутина, и ему казалось, будто он раскачивается в уютном гамаке, подвешенный в своей собственной пустоте, а где-то там, в пугающей вышине, начинают зарождаться маленькие, светящиеся точки и движение их прекрасно.
   Откуда-то в меркнущем разуме его всплыли забытые строки:

...Я ЗВЁЗДАМИ ВЫЛОЖУ ИМЯ ТВОЁ

НА ЧЁРНОМ БАРХАТЕ НЕБА...

   а по щекам текли его первые и последние в жизни слёзы. Он начинал вспоминать своё настоящее имя.
  

? ? ?

  
  
  
   Вот так вот, товарищи. Бесспорно, любая история, будь то история любви или ненависти, жизни или смерти, обречена иметь продолжение. Наверняка, рано или поздно,
   эта история повторится при других обстоятельствах, с другими персонажами, но обязательно всё это случится вновь. Впрочем, не нам с вами об этом судить, а тем более и не мне, простому хлястику от пальто, к тому же бывшему. Теперь я перешёл в иную свою ипостась - теперь я не просто хлястик, теперь я называюсь Вещ. док. и нахожусь в специально отведённом для таких, как я месте. Равно, как и мой хозяин.
   В общем, хозяина моего повязали и закрыли его до конца дней своих в темницу. И ежели вы думаете, что подобное положение вещей хоть кого-то, как-то отягощает, уверяю вас, господа хорошие, вы ошибаетесь. Ибо, как представителям людского закона, так и осуждённому ими, а уж тем более и так называемым потерпевшим, всё это абсолютно, как говорится, до пизды дверцы. Просто-напросто определённые механизмы бытия в очередной раз выполнили свои функции, и всё. Мир не перевернулся, спящий не проснулся, пирамиды так и стоят.
   Видите ли в чём дело - для таких, как мой хозяин, порой придумываются совершенно особые правила игры, ведь не может быть правил без исключений. И ох, как нелегко, (да что там говорить - невыносимо нелегко!), быть таким исключением. Терзать и себя и других чудовищной, нечеловеческой любовью, но так и не суметь ни во что воплотить её, и в конце концов, задушить себя и окружающих этой самой любовью, словно хлястиком от пальто. Пройти, как мой Хозяин, одиннадцать смертельных ступеней, одиннадцать кругов железобетонного ада, одиннадцать уровней невыразимо жестокой игры, чтобы наконец низвергнуться в собственную бездну, всё вспомнить и стать Самим собой! Такого я вам, уважаемые читатели, не пожелаю, честное слово даю!
   Вы пойдите лучше пельмешек покушайте со сметанкой, а ещё лучше с майонезом или горчицей, в окошко взгляните - погода-то какая, а! Поцелуйте своих возлюбленных, родных и близких, обнимите покрепче и любите друг друга до самого последнего гроба и даже дольше. И самое главное - не будьте вы многофункциональными, ничего хорошего в этом нет, доложу я вам.
  
   А я уже ползу. Пока ночь темна и стражи дремлют, ползу я туда, в темницу к своему Хозяину, дабы, как верный хлястик, сослужить ему последнюю службу свою. Присмотрел уж он местечко неплохое, где можно привязать меня одним концом к решёточке ржавой, а уж дальше я дело своё и сам знаю. Не впервой мне.
  
  
  
  
  
  
  
  
      --
  
  

Я - Есть Любовь

  
  
  
  
   Планета медленно вращалась. Это вращение было неуловимо для глаза, но ведь всем давно известно, что любая планета должна вращаться и эта не являлась исключением.
   К тому же, об этом свидетельствовал чуть слышный скрежет, время от времени раздававшийся в её недрах - механизм, вращающий планету, состарился и начал истираться. Внутри, под поверхностью планеты, находился живой мозг, состоящий из переплетения бесчисленного количества трепещущих извилин. А в самом центре, где обычно располагается ядро, билось, закованное в цепи, гигантское, мясистое сердце планеты. Две трети всей поверхности этой планеты занимал густой волосяной покров, символизирующий собой лес. Были так же странные, причудливой формы горы, испещрённые множеством нор. Были реки, текущие из ниоткуда в никуда и постоянно меняющие своё русло. И ещё было море, скрывающее в своих глубинах неведомые тайны и фантомы Памяти. Вообще, если бы какой-нибудь пытливый географ вознамерился изобразить на бумаге карту поверхности планеты, у него ничего бы не получилось, потому как все контуры и очертания постоянно менялись, и невозможно было зафиксировать никаких чётких границ.
   Единственным человеческим существом на планете был Изгой. Когда-то давным-давно он жил на своей родной планете, среди себе подобных, и занимался там, в основном, изучением Человечества, пытаясь постичь его суть и предназначение. Будучи всегда Сторонним Наблюдателем, рассматривал он жизнь людей во всём её пёстром многообразии, в различных ракурсах, под разными углами зрения и чем дольше он смотрел, чем больше размышлял, тем меньше он что-либо понимал. От этого становилось ему очень грустно и, видя, что все краски окружающего мира начинают тускнеть и меркнуть, отвратил он свой взор от Человечества и стал искать свою внутреннюю, свою истинную Родину.
   Так Изгой оказался на Безымянной планете. Он сам уже не помнил, сколько времени живёт он здесь. Несмотря на то, что и здесь существовали времена года, смена этих времён была беспорядочной - после зимы могла наступить осень, а потом сразу весна и так далее. Изгой старался всегда придерживаться лета, и поэтому постоянно следовал вслед за ним по планете, нигде надолго не задерживаясь и повинуясь и повинуясь лишь внутреннему инстинкту. Однажды он попал в зиму, заблудился в ней, и чуть было не замёрз и не умер, лишь чудом выбравшись обратно. С тех пор и начала появляться Боль, но об этом позже.
   Вот и шёл Изгой вслед за летом по извилистым тропам своей планеты под бледно-розовым рыхлым небом, шёл, питаясь в основном грибами, и стараясь придерживаться рек или ручьёв. Углубляться в волосатые джунгли было рискованно. Однажды вступив в эти дебри, можно было уже никогда из них не выйти, бродить там кругами и погибнуть от зубов хищных вшей или от ядовитой перхоти. Иногда ему попадались редкие города, но их Изгой всегда обходил стороной. Города представляли из себя лабиринты руин, доверху заваленные огромными кучами мусора, где в зловонных норах обитали сквозняки - странные существа с огромными, круглыми как блюдца, глазами и цепкими лапами. Пару раз, проходя вблизи городов, Изгой видел сквозняков, правда лишь издалека, и слышал их резкие гортанные вопли. Но за пределы города сквозняки редко отваживались выбираться.
   Единственными друзьями Изгоя на планете являлись маклаки. Это были совсем необычные существа, хотя бы потому, что они не имели никаких общих черт, характерных для определённого вида, ни один маклак абсолютно не был похож на другого. При всём желании невозможно было найти двух, хоть чем-то схожих между собой, маклаков. Одни могли иметь голову, руки, ноги и так далее, а другие вообще были бесформенными. И лишь одно объединяло всех маклаков - они писали стихи, а иные даже разговаривали исключительно стихами. Изгой любил маклаков - порою приятно было встретить где-нибудь их небольшую стайку, посидеть с ними у костра на берегу журчащего ручейка, пожарить грибов и послушать их добродушные и чуточку наивные стихи. К тому же все маклаки были странниками, бродягами, такими же, как и он, но путешествовали обычно группами - от двух-трёх до пятидесяти особей. Правда изредка встречались и одиночки, как правило у таких были наиболее красивые и глубокомысленные стихи. В общем, хороший народ были эти маклаки.
   Теперь Изгой направлялся в сторону моря. Река, вдоль которой он шёл, текла сразу в обе стороны и, время от времени, во встречном потоке попадались перья чаек, что и служило ему ориентиром. Какая-то неведомая сила влекла Изгоя к морю, он жаждал увидеть набегающие на прибрежную гальку волны, услышать крики чаек и глухой рокот прибоя, вдохнуть терпкий солёный ветер. Некие древние, давно забытые и необъяснимые желания поднимались из глубин его заскорузлой души при воспоминании о море, о его бескрайних просторах.
   Берег реки представлял собой нагромождение камней, покрытых редкими мягкими волосками. Меж камней, повторяя все изгибы реки, вилась узкая тропинка. Пучками, тут и там, топорщились небольшие рощицы волос, колышимые ветерком, но попадались и обширные плети, сплошь испещрённые трещинами. Целыми днями Изгой шёл, а ночевал обычно в подмышках - своеобразных ложбинках среди больших камней, закутавшись в тёплые волосы, и лишь только начинало светать, немедленно отправлялся в путь.
   Как-то раз Изгой встретил двух маклаков. Один был похож на маленького сутулого человечка с тонкими резиновыми лапками и овальной головой, на которой красовались круглые, без стёкол, очки. Он плыл по течению навстречу Изгою в маленькой лодке, а второй маклак - чуть приплюснутый шар с крыльями и дурацкой улыбкой - порхал рядом. Завидев Изгоя, они хором воскликнули:
   - Привет, Изгой! Какими судьбами?
   Изгой не мог вспомнить, чтобы он где-то встречал их раньше, хотя тот, что в лодке вроде показался ему знакомым, а вот летуна никогда не видел, это точно.
   - Маклакам привет! - ответствовал Изгой, подойдя к воде и взобравшись на камень,
   - а я вот к морю направляюсь.
   - По делам каким, али так просто? - осведомился очкастый лодочник.
   - Да что вы, любезный, какие у меня дела, я так, знаете ли, к морю захотелось и всё. А, кстати, мы знакомы?
   - Я Зигмут. - улыбчивый подлетел и протянул крыло.
   - Очень приятно.
   - А я Эпикуо, - очкастый подплыл и поздоровался. - Может остановимся, посидим, побеседуем, отдохнём?
   - С удовольствием!
   Все втроём они втащили лодку на берег, развели костёр из мёртвых волосьев и устроились, поудобнее, у фиолетового огня. Изгой угостил маклаков грибами, а они его своим деликатесом - жареными яйцами дикого опоссума, умершего в полнолуние от лейкемии. Потом Изгой стал расспрашивать их, далеко ли еще до моря, и вообще, правильно ли он идёт? Эпикуо рассказал ему, что идёт он правильно и, если море не вздумает уплыть от него на другой край планеты, то быстрыми темпами он скоро доберётся туда. "Маклаки не любят море, потому что боятся его - продолжал Эпикуо - ходят слухи о том, что в глубинах некоторых морей таится зло, и что туманы, приходящие с моря смертельны. В душе Изгой смеялся над суеверными страхами маклаков, но не стал их разубеждать. Он верил, что на этой планете возможно всё, что угодно и знал о существовании множества мрачных загадок и неведомых бездн. Однако, страха он ни перед чем не испытывал. И добро, и зло были ему безразличны, он воспринимал их, как две грани одной реальности и считал, что грани эти вполне взаимозаменяемы, ведь любое добро, в конечном счёте, может обернуться злом. И наоборот.
   Много ещё полезной информации поведали Изгою маклаки. В довершении всего Эпикуо и Зигмут прочли ему свою поэму, которую они сочинили вдвоём. Поэма была на никому не понятном языке и состояла из двух строчек, одну написал Зигмут, вторую - Эпикуо. Звучало это примерно так:
   Эуо Чаф Зэбакинтэхил
   Огло Заэ Колодли Вым.
   По словам маклаков, на эту поэму у них ушло около года, и они ей очень гордились. Изгою поэма понравилась, он пожелал друзьям дальнейших творческих успехов и отсыпал у них себе в дорогу немного грибов, а маклаки ещё подарили ему градусник. На этой оптимистической ноте они и расстались. Пожелали друг другу удачи, и каждый отправился своей дорогой.
   Тропа петляла меж камней, один за другим менялись пейзажи, а река по-прежнему несла свои воды в обоих направлениях. Изгой неуклонно приближался к морю. Порой ветер доносил оттуда солёный морской запах. День проходил за днём, ночь за ночью, и тут Изгой почувствовал первые признаки Боли.
   Ещё в те времена, когда Изгой потерялся в холодных пустошах зимы и бродил во мгле, изнывая от голода, к нему впервые пришла Боль. Изгой уже отчаялся когда-либо выбраться к теплу и солнцу, он брёл наугад, еле переставляя ноги, пока не поскользнулся и не свалился в глубокий овраг. Долго лежал там, даже не пытаясь вылезти, потом словно бы уснул, и какая-то гигантская тень прикоснулась к нему ледяной рукой. Миллионы сверкающих хрустальных игл впились в тело, а внутри распухал горящий мёртвым огнём, камень невыносимой адской боли. Несколько дней и ночей (хотя дни и ночи в пределах зимы друг от друга почти ничем не отличались) лежал Изгой, скрюченный, неподвижный, в заснеженном овраге и призывал смерть. Потом он решил, что уже умер, что это и есть смерть - бесконечная, всепоглощающая Боль, невозможность ни пошевелиться, ни что-либо сделать, вечная, ни на миг не прекращающаяся безумная мука. Ему казалось, что он окаменел и покрылся трещинами, лишь где-то глубоко внутри пульсирует, отдаваясь эхом в глазных яблоках, очаг Боли.
   Однако вскоре Боль стала стихать, а потом и вовсе ушла. Изгой понял, что всё-таки жив и способен передвигаться, выполз из оврага и с трудом встал на ноги. Он ужасно ослаб, ноги отказывались повиноваться, но он шёл и шёл и, в конце концов, выбрался из владений зимы. Ему удалось избежать смерти. Потихоньку стёрлись из памяти те несколько дней Боли, тот ужас. Изгой обладал уникальной способностью быстро забывать обо всём, что с ним происходило.
   Но Боль вернулась. Рано или поздно она всегда возвращается - вот что понял Изгой. Через какое-то время Боль уходит, это не длится вечно, но всё равно она возвращается вновь. С того раза Боль уже не единожды посещала Изгоя, словно это был некий цикл. Она могла надолго оставить Изгоя, он напрочь забывал о ней, но потом она приходила откуда-то из ледяных закоулков Памяти, и, как правило, это случалось внезапно. Никогда нельзя было заранее предугадать её появление, Боль всегда была неожиданным гостем.
   И вот теперь, когда море было уже близко, это началось снова. Застигнутый врасплох, Изгой бросился, пока не поздно, искать подходящее убежище. Согнувшись чуть ли не пополам, кряхтя и охая, рыскал он среди скал и камней, и наконец забился в тесную нишу, почти что щель под нависающей глыбой, где содрогающийся, беззащитный свернулся калачиком. Трое суток провёл он там, стиснув зубы и скуля, без пищи и сна, один на один с пожирающей тело и разум Болью. И на третью ночь было ему видение.
   Изгой увидел свою планету. Сквозь центр её, пронзая трепещущее сердце, проходит ось, не имеющая ни конца, ни начала. Планета вращается вокруг оси, и ещё бесконечное множество других планет точно так же вращается вокруг этой оси. Самые разные планеты, большие и малые, словно бусы нанизаны на ось, замкнутую в кольцо. Им нет числа, и все они составляют обод огромного колеса, которое, в свою очередь, тоже вращается с бешеной скоростью. От каждой планеты к центру колеса тянется тонкая, еле различимая нить-спица, а в центре возвышается надо всем здоровенный голый мужик, словно гора, ниспадающая жирными складками. В одной руке он держит увесистую кувалду, а в другой зажат остро наточенный серп. Колесо вращается вокруг этого мужика, повинуясь его прихоти, движимое исключительно его силой. Некий механизм заведует вращением колеса и движением планет, и мужик удивительно сноровисто им управляет. Время от времени он жмёт ногой на какую-то невидимую педаль, и вращение сразу же резко прекращается. Колесо останавливается, тогда он со всей силы бьёт кувалдой по какой-нибудь из планет, расплющивая её в лепёшку. А затем протыкает планету серпом, после чего незамедлительно отправляет в рот и начинает смачно жевать. С жирных губ его капает слюна, глаза закатываются, кадык ходит ходуном, по всему видно с каким аппетитом он жрёт. Вновь жмёт на педаль, колесо начинает вращаться, а мужик засовывает два пальца в рот, наклоняется, и зловонный поток извергается на проносящиеся по кругу планеты. Потом он снова останавливает вращение, расплющивает и пожирает одну из планет, и опять всё повторяется по новой. И так раз за разом, до бесконечности.
   ... где-то рядом прогрохотал трамвай и ...
   Видение исчезло. Боль начинала отпускать.
   С рассветом Изгой вылез из своего убежища. Во всём теле была неимоверная слабость. Изгой съел немного грибов, дошёл до реки, попил воды и умылся. Видение, посетившее его, почти забылось, оставив после себя лишь мутный осадок на дне памяти. Вообще со временем, а особенно теперь, Изгой стал всё быстрее забывать происходящее. Его прошлое, все прожитые им жизни растворялись в непроницаемом тумане забытья. Он не хотел ничего помнить, отбрасывая прошлое, как ненужную, даже вредную вещь, хотя сам толком не осознавал этого. Некая таинственная сила постоянно влекла его вперёд по неведомым и трудным дорогам, и сопротивляться этой силе Изгой не мог.
   Теперь, пережив последнюю Боль, Изгой ощущал в душе странную надежду, предчувствие грядущего нового этапа в ломаной линии его судьбы. Это придавало ему сил, с каждым шагом он всё быстрее приближался к морю. И, хотя он этого не знал, море тоже двигалось ему навстречу. Тропа перестала петлять и превратилась в прямую ровную дорогу, по которой Изгой шёл теперь, не останавливаясь даже на ночлег. Дни и ночи как таковые перестали существовать, был лишь один путь - вперёд. Как-то раз, забравшись на высокую скалу, Изгой увидел вдалеке, за тёмно-серой линией волосатых дюн яркую лазурную полоску на горизонте. Море! Безумный вопль торжества огласил унылые окрестные просторы, отдаваясь гулким эхом в каждом закоулке, оглушая вздрогнувшую планету. В багровых небесах сверкнула молния. Это действительно было море.
   Через пару дней напряжённой безостановочной ходьбы воспалённому взору Изгоя предстали необъятные водные просторы. Ядрёный, упругий ветер трепал его волосы, над головой истерично кричали чайки. Совсем обессиленный, рухнул он в объятия прибоя, и волны баюкали его, как мать укачивает своё несчастное больное дитя, волны нежно шептали ему слова утешения и зализывали его раны. Долгая дорога осталась позади, и теперь Изгой достиг своей цели. Вот оно - море, к которому шёл он столько времени. Море, к которому он стремился всегда, не понимая, что оно символизирует для него. Он лежал, большой, усталый, на линии прибоя, он был древней, рассохшейся от времени, рыбачьей лодкой, связавшей воедино море и сушу, он был сыном стихий, изначально враждебных друг другу. Он был один такой на всём берегу, совершенно один, он спал и не спал одновременно. Бархатные песчинки тонким слоем покрывали его смежённые веки, прозрачные рыбёшки целовали его мозолистые пятки, а вездесущее солнце заботливо укутало его своим ласковым одеялом.
   С этих пор время перестало существовать. Минуты, дни, месяцы, годы и века слились в один медленный ослепительный сон. Изгой поселился на берегу, он подолгу валялся на песке, бродил по прибрежным дюнам, сидел на камнях, купался, нырял, доставал со дна ракушки и разноцветную гальку. Одежду он практически не носил, и его кожа быстро приобрела мягкий и ровный загар. Чайки, рыбы и черепахи были его друзьями. С каждым отливом он начинал возводить на влажной полоске песка прекрасный и величественный песчаный храм, устремлённый в поднебесье. И всё это с одной лишь целью - преподнести этот храм в дар очередному приливу. Каждый следующий раз храм получался чуть выше предыдущего. Иногда Изгой окружал храм волнорезами из ракушек, однако волны всё равно слизывали всю конструкцию своими робкими, но упрямыми языками. Впрочем, это нисколько не огорчало Изгоя, и он начинал всё заново. Ещё он сплёл себе невод из водорослей и закинул его подальше в море, где тот благополучно утонул. Подаренным маклаками градусником он постоянно измерял температуру воды и сразу же записывал на этой воде полученные показания.
   Часто он, не отрываясь, подолгу вглядывался в морскую даль. Ему виделись мерцающие призраки далёких фрегатов на горизонте, сомнабулически, словно во сне, рассекающие водную гладь, не имеющие ни цели, ни надежды. Да, это море, великое море, оно действительно хранило в своих глубинах множество манящих неразгаданных тайн, оно обещало исполнение самых несбыточных желаний, но, при этом, грозило неминуемой гибелью смельчаку, дерзнувшему посягнуть на эти священные бездны.
   Пребывая в своём идиллическом полутрансе, Изгой, между тем, никогда не покидал берега - не заплывал далеко и не углублялся в сторону суши. Каждый вечер на закате он садился на один и тот же камень и ждал Своего Часа. Ему нравилось смотреть на заходящее солнце, когда море полыхает палитрой самых безумных красок. Раскалённый шар, погружаясь, воспламенял своенравные воды, и они взрывались тысячами, миллионами сверкающих радуг. Ослепительными салютами казались бьющие из-за горизонта, возникающие то тут, то там фонтаны китов. Постепенно небо над головой становилось тёмно-фиолетовым, и в нём начинали проклёвываться первые звёзды. Никогда Изгой не уставал созерцать эти умопомрачительные закаты, столь невероятное зрелище вновь и вновь потрясало его.
   Изгой при всём желании не мог бы сказать сколько он уже живёт на берегу, он чувствовал себя ребёнком, ни о чём не думал и, как ему казалось, способен был существовать таким образом бесконечно. Спокойно и терпеливо ждал он Своего Часа. И Час настал. Настал до банального предсказуемо. Способность удивляться давно уже осталась для Изгоя в прошлом, и поэтому, когда он, сидя на своём камне, услышал за спиной тихое шуршание гальки, он не стал оборачиваться, лишь глядел на закат. Тем не менее, он сразу распознал поступь человека. Вот оно! - понял Изгой. Резко повернулся, и взору его предстала медленно приближающаяся женщина.
   Она была совершенно голой, если не считать чёрных очков от солнца. Её иссиня-чёрные волосы были коротко подстрижены. При ближайшем рассмотрении она показалась Изгою довольно-таки некрасивой, однако взгляд его останавливался лишь на каких-то отдельных частях тела (нетрудно догадаться на каких именно), будучи не в силах охватить весь её облик целиком. У Изгоя возникла мысль - завалить её тут же на песке и трахнуть как следует, не интересуясь, кто она и как здесь очутилась. Но что-то удерживало его от этого, что-то подсказывало ему, что не так здесь всё просто. Незамысловатый половой акт мог разрушить весь порядок дальнейшего развития событий, во всяком случае, сейчас это казалось явно неуместным, и желание исчезло само собой.
   Она подошла и уселась рядом на омытый прибоем камень, на губах её блуждала загадочная, и, в то же время немного насмешливая улыбка.
  -- Скучаешь? - спросила она. Изгою показалось, что голос её звучит как-то странно и гулко, словно внутри колокола. Глубокий, утробный голос, приятный для слуха, но какой-то неестественный, ненатуральный.
  -- Да в общем-то не особо. Просто смотрю как солнце садится. Красиво очень. А ты здесь откудова?
   Казалось, вопрос явно поставил её в тупик. На несколько секунд она задумалась, потом звонко расхохоталась.
   - Я отовсюду. А вообще-то я изнутри тебя, Изгой. Я, собственно говоря, и сейчас там.
   - Где там? - не понял Изгой.
   - Внутри тебя и вокруг тебя тоже. Я везде. И вот на камне тоже я сижу.
   - Слышь, ты чё-то вроде как попуталась, какую-то херню ты несёшь. Да и откудова ты ваще меня знаешь? Здесь кроме меня людей не должно быть, одни только маклаки, а как ты тут очутилась ни фига не пойму я.
   Она снова засмеялась. Последние лучи заходящего солнца сверкали в мельчайших капельках на её коже. И, странное дело, вроде бы она сидела рядом, можно было протянуть руку и прикоснуться к ней, но Изгою вдруг показалось, что она находится где-то неимоверно далеко. Было похоже, словно её образ проецируется на невидимый для глаза экран, наподобие голографического изображения. И ещё. У Изгоя было чувство, будто она легко читает все его мысли.
   - Ты прав, Изгой, - сказала она. - Я не только вижу твои мысли, но даже могу их контролировать. А образ меня, который ты сейчас видишь, создал ты сам, как и всё остальное вокруг. Это море, небо, звёзды, песок и маклаки тоже - всё это создано тобой, ты дал всему этому жизнь. Ты здесь вроде как Творец. Единственное, с чем наблюдаются некоторые проблемы так это Ты. Сам с собой ты ничего поделать не можешь, распадаешься на части, на осколки, а собрать из них Себя, единое целое, ты не в силах. А всё знаешь почему? Впрочем, погоди, я тебе кое-чего объясню... У тебя курить есть?
   Изгой протянул ей сигарету и щёлкнул зажигалкой. Теперь он смотрел на неё с любопытством. Эта баба, думал он, явно не в своём уме. Но, с другой стороны, если разобраться, может быть, она не так уж и далека от истины. Во всяком случае, она наверняка знала обо всём происходящем намного больше, чем Изгой. Или делала вид, что знала.
   Внезапно резким движением она сняла чёрные очки. И тут Изгой взглянул ей прямо в глаза. Что это были за глаза! Таких глаз Изгою ещё видеть не доводилось. Он вообще никогда не понимал смысл выражения "красивые глаза". Глаза они и есть глаза, что в них может быть красивого? Но, в данном случае сказать "красивый" значило бы не сказать ничего, стандартное понятие о красоте здесь явно не подходило. Сама невыразимая Сверкающая Бездна вспыхнула мириадами солнц из-под ажурных ресниц, калейдоскоп самых диких, сумасшедших красок плескался и переливался в этих глубинах. Все закаты и восходы, что когда-либо видел Изгой, по сравнению с этим казались пыльной лампочкой в общественном туалете. Глядя в её глаза, Изгой понял, что не может отвести взгляда, как бы он не пытался. Это было физически невозможно, и он окончательно осознал необратимость процесса. Пути назад уже не было.
   Не давая опомниться, она выпустила струю дыма Изгою в лицо, и дым окутал его дурманящим облаком. Окружающий мир стал тускнеть, растворяться в сладком тумане, всё куда-то уплывало, а голос этой поразительной женщины был подобен тысяче неистовых колоколов. Голос вещал Изгою:
   - Сейчас, Изгой, ты сделаешь первый пробный шаг к истокам своей истинной Сущности. Я буду твоим проводником. Держи меня за руку и ничего не бойся. Твой Час настал, и, надо сказать, долог и тернист был твой путь к этому Порогу, не всегда шёл ты в правильном направлении. Но я помогаю таким как ты, тем, кто ищет, даже если сам не знает, чего он ищет...
   Изгой больше не чувствовал своего тела, в последнем, судорожном усилии он ухватился за её руку. И растаял. Всё исчезло, была лишь Вечность Пустоты, а потом как-то незаметно возникла из ничего гулкая засасывающая воронка, наполненная затхлым, горячим ветром. Она жадно и неотвратимо затягивала, поглощала Изгоя, вернее то, что от него осталось, становясь из блёкло-серой, подобно дымному смерчу, трубы яркой, изумрудно-зелёного цвета спиралью, пронизанной пульсирующими фиолетовыми линиями. Было ощущение, что скорость движения по этой спирали стихийно нарастает, увеличивается. Мимо проносились сполохи разноцветного огня, всё быстрее, быстрее и вдруг - бух! - Изгоя вновь вышвырнуло в пустоту, но на этот раз пустота была более или менее осязаемой. Пустота вернула ему тело, и он почувствовал, что лежит в мягкой и тёплой траве, одуванчики щекочут его ноздри, а его рука сжимает чью-то тонкую бархатистую ладонь.
   - ...Тогда они все приходят ко мне, и я принимаю и веду их, ибо достойны они, потому как готовы жертвовать, - продолжала она, и теперь её голос опять звучал тихо и успокаивающе. - Не бойся, Изгой, можешь открыть глаза.
   Стараясь унять бешено колотящееся сердце, Изгой приоткрыл сначала только один глаз и увидел склонённые над ним трепещущие стебли, а рядом - её ясное, улыбающееся лицо. Когда он открыл второй глаз и сел, оглядываясь по сторонам, то тут же снова зажмурился и стал трясти головой. Он силился что-то сказать, но из онемевших губ вырвалось лишь сиплое "кхе-кхе", на большее он не был способен. Зрелище, представшее изумлённому взору Изгоя, было воистину потрясающим.
   Он сидел в центре своеобразной впадины, словно на дне гигантской чаши, поросшей густой сине-зелёной травой с белыми и жёлтыми точками одуванчиков. Рядом располагался маленький, идеально круглый пруд, по его зеркальной поверхности плавали ярко-красные кленовые листья, мраморные лилии и кувшинки, и несколько розовых лебедей. К краям этой чаши, подобно застывшим водопадам, ниспадали каскады самых разных, невероятного оттенка цветов, источающих сводящие с ума ароматы. В необозримую высь уходили эти пестрящие потоки и там, в зыбком мареве, сводились над головой хрустальным куполом невыразимо прекрасного света. Купол еле заметно вращался, и, когда один из сияющих лучей вдруг касался какого-нибудь цветка, этот цветок вспыхивал миниатюрным благоухающим пожаром.
   Чья рука способна создать эти тончайшие лепестки и бутоны? Чьё воображение могло породить столь ослепительную красоту? Кто автор этих ранящих душу, болезненно-прекрасных, восхитительно-страшных в своей безграничности произведений искусства? Кто?!! Как?!! Как такое возможно, скажите, мать вашу, а?!!
   - Всё это в тебе самом, Изгой, и это было в тебе всегда, просто ты не знал об этом. Ты можешь сам создавать такое и даже ещё прекраснее. Ты способен и на большее, но твоя проблема в том, что ты всегда смотрел не в ту сторону, не туда куда надо, и поэтому постоянно заблуждался и сбивался с пути. Возможно, ты просто боялся.
   Хлопая глазами как дурак, Изгой тупо воззрился на неё. Потрясённый увиденным, он напрочь забыл о её существовании. А ведь вот она - сидит рядом с ним, но уже другая, совсем не та, что встретилась ему там, на морском берегу. И всё же это, несомненно, была она. Да кто она вообще, эта женщина?
   - Я понимаю, Изгой, что ты взволнован и, наверное, запутался. Но всё знать тебе и ни к чему, ты просто доверься мне, расслабься, отдайся своим впечатлениям, эмоциям. Как бы тебе объяснить? Видишь ли, это как сон во сне. Или, чтоб тебе было понятнее, как дверь в комнату, из которой ещё несколько дверей ведут в другие комнаты, а в тех комнатах тоже несколько дверей, и так далее. Ну так вот, считай, что я - это ключ, отпирающий любые двери.
   - Любые двери?
   - Ну да, двери, очень много дверей, и все они ведут всё дальше и дальше вглубь Самого Себя.
   - А там чего?
   - Там? Ф-ф-фух... как бы тебе... Ну, там, короче, Бездна там. Некоторые называют это Бог и ещё по всякому. Там я и существую, как бы, понимаешь, происхожу оттуда, а проникаю всюду, везде. И вообще... Там центр Всего - и начало, и конец, все оси там сходятся.
   - Где-то я уже это видел. Это типа как Тёмная Башня, да? Так, что ли?
   - Какая ещё башня? Про которую в книжке написано? - она засмеялась. - Не, это несколько иное, хотя, конечно, какие-то аналогии можно провести. На самом деле всё сложнее намного. Но ты пока погоди, всему своё время, тебе туда ещё рановато. Последний Шаг требует длительной подготовки, тебе пока что до этого как до Китая раком. Пойдём-ка лучше прогуляемся.
   - Пойдём.
   И она повела Изгоя за руку как малого ребёнка сквозь расступающиеся перед ними райские кущи. Цветастые покровы, подобно бархатным шторам, пропускали их за кулисы этого фантастического театра и вновь смыкались за ними. Среди ветвей ошалело пересвистывались колибри и многие другие представители пернатого племени, имён которых Изгой не знал. Над головой вились стрекозы и пчёлы, порхали бабочки, похожие на ожившие лепестки роз. И тропинки, и листва искрились, переливаясь, в призрачном свете, бутоны цветов сверкали как драгоценные камни. Изгой сорвал один цветок и увидел внутри каплю прохладной росы. Он уже собрался было немедленно выпить её, но спутница предостерегла:
   - Осторожней, это может быть яд!
   - Яд?! - Изгой в ужасе отшвырнул бутон.
   - Да, Изгой. Ты вот тянешь в рот всё, что ни попадя, а ведь многое здесь способно сочиться ядом. Хотя для тебя этот яд вряд ли смертелен, однако, лучше будет, если ты пока что воздержишься от употребления. Разве что, может быть, позже... Поэтому ты ничего не трогай, просто смотри.
   Изгой послушно поплёлся за ней, сопровождаемый бабочками и стрекозами, а она тем временем продолжала:
   - Прошлое не отпускает тебя, хоть ты этого и не замечаешь. Я вижу, что тебе очень трудно освободиться. Ведь когда-то ты жил во внешнем мире, среди людей, и сам ты по-прежнему человек. Скажи, ты что-нибудь помнишь из той своей жизни?
   - Сейчас уже почти ничего не помню. Иногда мне кажется, что я слышу грохот трамвая, но я даже не могу вспомнить, как он должен выглядеть, трамвай этот. Знаю, что такое было, меня преследует этот звук. А вообще-то, я сам хотел забыть ту мою жизнь. Так оно и вышло. Понимаешь, я в натуре ничего не помню, как на Безымянной планете оказался тоже не помню, да, если честно, и не хочу вспоминать.
   - Очень жаль, Изгой. Стоило бы сделать свою память более избирательной, а не отметать напрочь всё. Есть вещи, которые можно, даже нужно, сохранять для себя. А ты вот отбросил всё, отрёкся от того, чем обладал изначально, потому и очутился в этой своей волосатой пустыне с придурками-маклаками, где я тебя и нашла.
   - Зря ты так, маклаки неплохие ребята.
   - Не знаю, может они и неплохие, да только их не существует, вот в чём беда.
   - Я тебе не верю!
   - Как угодно, но считай, что тебе ещё повезло, что я обратила на тебя внимание. А то так бы и бродил там вечно без надежды и цели.
   Изгой угрюмо замолчал, но она, лукаво улыбаясь, поманила его за собой. Нет, он не мог безоговорочно поверить ей, что-то в её словах, да и в ней самой, было не так. Ему казалось, что она намеренно путает его или просто не договаривает. Тем не менее, Изгой пошёл за ней по узким извилистым тропинкам. Ветви кустов раздвинулись, и они вдвоём вышли на небольшую поляну, посреди которой стояли два изящных кресла и столик. На столике стояла бутылка и два полных бокала какого-то напитка, судя по всему вина. Вино светилось ультрафиолетом. Жестом она предложила Изгою садиться в кресло, а в другое уселась сама. Они взяли бокалы. Изгой украдкой разглядывал женщину. Она вновь изменилась, теперь она выглядела иначе - волосы стали заметно длиннее, и уже не чёрные, а светло-каштановые, губы тёмно-красные, словно в крови, очки и вовсе исчезли. Да и черты лица и весь облик её каким-то образом изменились. Сейчас она казалась Изгою намного более красивой, чем сначала. Он опять захотел её, и всё равно что-то удерживало его от каких-либо поползновений в этом направлении.
   Изгой пригубил вино, а потом сразу сделал большой глоток. Вино было странным на вкус, маслянистым и приторным, но приятно кружило голову. Снова накатило ощущение отсутствия тела, как будто и он сам, и всё вокруг бултыхалось в невесомости. Растительность на краю поляны зашевелилась, кусты словно поплыли по кругу, Изгою казалось, что сквозь просветы между изумрудно-зелёной листвой за ним наблюдает множество внимательных лиц. Сплошь и рядом чувствовались какие-то сгустки пустоты. Может быть, это и есть те самые двери, ведущие вглубь - подумал Изгой.
   - Ты не далёк от истины, - сказала она. - Не забыл? Я слышу все твои мысли.
   Изгой вздрогнул и даже слегка устыдился, что вообще было для него не характерно, - ведь только что он думал о ней как о сексуальном объекте. Ему было неприятно, что она каждый раз вызывает у него те эмоции, само воспоминание о которых он давно уже похоронил.
   - Это нормально, Изгой, так и должно быть. А что касается дверей, видишь ли, у тебя, да и у каждого, всегда есть выбор. Ты можешь открыть ту или иную дверь, но никогда не знаешь, что ждёт тебя там. Если ты откроешь дверь и войдёшь, вернуться уже невозможно, и ты можешь оказаться в очень неприятной ситуации, выбрав не ту дверь. Однако, если следующую дверь ты выберешь правильно, то приблизишься к своему Истинному Пути. Понимаешь, прямых путей нет, просто нужно держаться своего, а это очень не просто. Очень часто, Изгой, ты открывал не те двери. Хотя знал, во всяком случае, догадывался о том, что у тебя существует свой Путь. Даже тогда, во внешней жизни, ты не раз сталкивался со мной. Но, как только я пыталась указать тебе нужную дверь, ты, ослеплённый гордыней, да-да, именно гордыней, ты отворачивался от меня. Ты бежал и хватался за любые другие двери, ты выбирал самые окольные дороги, подолгу бродя во тьме, наугад открывал первую попавшуюся дверь и блуждал, теряя свой путь. Я всегда знала, что всё равно ты придёшь ко мне, иначе и быть не могло. Но ты так долго блуждал. И, даже уйдя из внешнего мира, покинув человеческий лес, ты продолжал выбирать самые трудные, самые окольные дороги. Ты сам сделал свой Путь таким непростым, причём вполне сознательно. Вот тогда-то ты и нашёл Боль.
   - Боль?! - изумился Изгой. - Откуда ты про неё знаешь? Я и сам уже забыл!
   Она рассмеялась:
   - Я всё знаю, Изгой. Ты сам взрастил эту Боль, и это было неизбежно. За время своих скитаний ты прошёл через множество всяческих клоак, ты видел Обратную Сторону.
   - Обратную сторону чего?
   - Всего - вещей, жизни. Бытия, короче. Ты, грубо говоря, вошёл через выход. Впрочем, ты постоянно так делал.
   - Это потому что я был русским. Я и сейчас русский, хотя и не знаю, что это означает.
   - Не важно. В итоге всё это наложило на тебя свой отпечаток, и потому была дана тебе Боль. Иначе никак, ты сам виноват. А что ж ты думал, в сказку попал? Хрен тебе! Пойми, всегда у всего есть Обратная Сторона. Вот так вот, понял?
   - Понял.
   Изгой задумчиво почесал репу и сделал очередной глоток из бокала. Напоминание о
   Боли смутило и огорчило его. Он долил бокал доверху и осушил его залпом. Вино застопорилось в пищеводе, словно размышляя - то ли благоразумно упокоиться в желудке, то ли вернуться назад и посмотреть, что там интересного снаружи. Внезапно помутилось в глазах, послышался лёгкий воздушный хлопок, Изгой несколько раз тряхнул головой, и его взгляду предстала совершенно иная картина окружающего пейзажа. Как будто приоткрылась потаённая дверь, и он воочию увидел Обратную Сторону, или, скорее, одну из её многочисленных граней.
   Всё те же цветущие кусты и деревья были вокруг, но только гниющие, разлагающиеся. Гниль выедала всё изнутри, между опухших стволов и склизких корней повсюду высились кучи пищевых отходов, источающие невыносимое зловоние, кишащие червями и крысами. Струпья банановой кожуры свисали с ветвей, цветы расползались мерзкой жижей и исторгали из себя полчища огромных, отвратительных жуков и личинок. И по всей этой копошащейся биологической массе, по всей этой разлагающейся материи стекало жидкое дерьмо, словно сверху его опрокидывали вёдрами. Потоки дерьма образовали большую лужу у ног Изгоя, и, перегнувшись пополам, он проблевался прямо в эту лужу. Зажмурился, потом открыл глаза. Не было никакой лужи, никакого дерьма, никаких крыс, гнили. Видение исчезло. Это был всего лишь какой-то кошмарный мираж, минутное умопомрачение, вызванное вином.
   Тяжело дыша, Изгой огляделся вокруг покрасневшими глазами. Вроде бы всё было как прежде. Но уже не так. Что-то необратимо изменилось. Пришло понимание, и следом за ним и страх. Изгой подумал, что вот сейчас снова вернётся Боль, но это была чисто инстинктивная фобия, на самом деле он знал, что Боль, такая, какой она была раньше, уже не постигнет его. Всё могло оказаться намного страшнее, ибо этап за этапом Изгой начинал постигать суть своего Пути, и, чем дальше он продвигался вглубь, тем откровеннее, пронзительнее становились знания, приобретённые им в бесконечных странствиях по лабиринтам Самого Себя. Только что явленное ему видение лишний раз убедило Изгоя в том, что липкий мрак, прикосновение которого он чувствовал столько раз, вот он - рядом, стоит лишь взяться за ручку и открыть ближайшую дверь. Грязь, разложение, тлен и, как следствие, страдание и Боль, всё это неотделимо от него, оно внутри. И нет никакой возможности отрицать или хотя бы забыть об этом.
   Изгой взглянул на женщину, сидящую в кресле напротив, и вновь не узнал её. Она опять изменилась, в её чертах появилось что-то угрожающее, зловещее. Словно каждый раз она снимала очередную маску, а под ней была ещё одна маска, потом ещё одна, и каждая следующая маска была ближе к её истинному лицу. Изгой подозревал, что ему придётся узреть это самое истинное лицо, и это пугало больше всего. О да, эта женщина казалась теперь безумно, нечеловечески красивой, но красота её ужасала, это была беспощадная, жестокая красота. Самое страшное, что Изгоя всё больше и больше влекло к ней, он был не в силах противостоять этим чарам. Сладкий яд наполнял его вены, превращая кровь в кипящее олово, помутившимся взором исподлобья глядел он на женщину, и по телу его пробегали конвульсии вожделения.
   Она хотела что-то сказать, уже открыла было рот, как вдруг послышался резкий свербящий треск, и её глаза превратились в два искажённых зеркала. Изгой увидел в них отражение своего страха и ещё понимание. Всё вышло из-под контроля, последние барьеры рушились, двери слетали с петель. Это было внезапно, и это разбивало к чёртовой матери все её тщательно выстраиваемые планы.
   Он молча отшвырнул в сторону разделяющий их столик, брызги вина повисли в воздухе сверкающими каплями. Она отшатнулась, но он схватил её за руку и повалил в траву. Глаза её отражали слишком много и сразу - страх, недоумение, досаду, смятение и... покорность. Он прыгнул на неё сверху. И они провалились.
   О, это было стремительное, неудержимое падение, полёт в пустоте сквозь бесконечные слои застывшего времени. В ушах завывал ветер, звёзды взрывались, все сны, уже виденные и ещё не приснившиеся, становились чудовищной явью. Изгой чувствовал, как рвутся цепи, сковывающие сердце, и оно тяжко вздыхает, радостное, освобождённое. О, это был прорыв всех блокад, всех мыслимых и немыслимых оболочек и границ, всё смешалось в яростном вихре Пробуждения.
   И тогда Изгой узнал Её. Он вспомнил всё, вспомнил, как давным-давно Она создала его, создала из ничего и привела его в жизнь. Вспомнил, как он думал, что она бросила его одного в страшном и скучном мире, и тогда, подавив обиду и желание отомстить, он просто забыл Её. А Она продолжала наблюдать за ним, контролировала по мере сил и ждала. Да, Она умеет ждать, Ей некуда торопиться. И всё это время Она знала, что он, Изгой, придёт к Ней тем или иным путём. Своим Путём. Он вспомнил все Её лики, все Её маски, порой страшные, но неизменно прекрасные. Он вспомнил и понял всё.
   Изгой взял Её силой и впервые соприкоснулся с Ней так близко, впервые ощутил Её бесконечную противоречивость. Единственный раз за всю свою жизнь (множество жизней) он сам сделал первый шаг Ей навстречу. И, пусть этот шаг принял столь странную и извращённую, как ему казалось, форму, он ухватился за Неё, как за единственный островок спасения, единственный сгусток света и тепла в безграничной пустоте. И Она не оттолкнула его. Глядя в Её глаза, Изгой увидел, как из далёкой, еле заметной светящейся точки разрастается ослепительное белое пламя. Оно приближалось, и всё же оставалось недосягаемым, манило и пугало одновременно. Изгой знал - это она, Сверкающая Бездна, где начинается и кончается его Путь, это то, к чему он шёл всегда, однажды выйдя оттуда во внешнюю жизнь.
   А Она, та, что покорно приняла его в себя, являясь неотделимой частью Бездны, Она словно указывала туда, в эту пылающую искру. Это было Божественное падение, и Изгой уже не замечал себя в Ней, погрузившись, он растворялся раз и навсегда. Он не уже не просто трахал Её, нет, он сливался с Ней, в прямом смысле становясь с Ней единым целым. И таким образом он соприкоснулся с Бездной, лишь на мгновение, но этого было достаточно, чтобы необратимо изменилось ВСЁ.
   Не было больше того Изгоя, каким навсегда сохранит его Память. Не было той женщины (кем бы она ни являлась), которую Изгой встретил на морском берегу. Не было физических тел, не было зримых образов, не было слов и названий, не было ни границ, ни контуров, ни реальности, ни сна... И всё же... Всё это было, было, но это было уже другим, всё обрело совершенно иной смысл. Было чувство, эмоция, свет, то, что не поддаётся описанию. Было Невыразимое.
   И ещё где-то, пока что тихая и незаметная, притаилась боль.
  

* * *

   Планета бешено вращалась. Маклак по имени Пульчейнжио сидел на вершине горы, почёсывал хобот и сочинял стихи. Он задумал открыть новую эпоху в поэзии, но не знал, с чего начать. Всю свою жизнь Пульчейнжио знал о существовании лишь одного Бога, да и тот покинул своих детей в этом сером и скучном мире Безымянной планеты. С тех пор здесь ничего не изменилось, здесь вообще никогда ничего не менялось, и Пульчейнжио понимал, что больше не о чем писать стихи. Тогда он решил, что будет писать о том, чего не существует на самом деле, о вымышленных, фантастических вещах, пусть даже другие маклаки его за это осудят. Он достал из набрюшной сумки блокнот и ручку, и начал писать первую строку:
   Где-то рядом прогрохотал трамвай...
  
  
  
  
  
  
      --
  

Призрачный Марш.

   Если бы вы были птицей и летели сейчас на огромной высоте, то, в разрыве облаков посмотрев вниз, вы увидели бы странное пятно мягкого пульсирующего света, похожее на колонию фосфоресцирующих грибов среди океана темноты. Из любопытства вы стали бы, медленно кружа, снижаться над этим пятном и тогда, при ближайшем рассмотрении, оно распалось бы на множество светящихся точек, которые подобно щупальцам морской звезды расползаются во все стороны. Некоторые из них неподвижны, другие находятся в постоянном, беспорядочном движении, а третьи просто колеблются на месте, словно отражаясь в воде.
   Это мой город. Если вы спуститесь совсем низко, то в гуще перемещающихся молекул острым птичьим зрением вы сможете разглядеть еле заметную бледную частицу. Это я.
  
   Сейчас июнь. Или июль, не знаю точно. Да и какая мне разница? Главное, что вечер тёплый, почти что бархатный. А может быть уже ночь. В общем, не важно. Редкий случай,
   когда я чувствую себя так хорошо и легко без всяких видимых причин. Я, словно бесплотная тень, брожу по городу, и никто меня не замечает. Люди проходят мимо, их взгляды обращены внутрь, туда, где царит тяжкий камень их повседневных проблем. Проносятся автомобили, свирепо вращая своими горящими глазами. В скверах тополя и клёны нашёптывают друг другу неприличные анекдоты, а вороны подслушивают их и смеются. Сутулые фонари печальны в отличие от светофоров. Эти лукаво перемигиваются меж собой на перекрёстках, как будто, им известно нечто такое, о чём все остальные даже не догадываются.
   Вот я иду по широкой освещённой улице. Многие магазины работают, несмотря на поздний час, тут и там горят переливчатые огни рекламы. О, магазины! Так и влечет к ним полуночного странника, одинокого, затерянного в каменном лесу бродягу. А бары! Эти уютные подвальчики, где режет глаза от табачного дыма, где полумрак и негромкая музыка несут столь желанное забвение убеждённому жителю. Столик в углу, кружка пива, да полная пепельница.
   Но я прохожу мимо, лишь иногда, ненадолго задержусь у одной из витрин. А вот, пожалуйста - внушительное ночное заведение. Здесь и ресторан, и дискотека, и казино. Яркие огни мигают, слышны музыка и смех, вся парковка забита красивыми дорогими машинами, и огни отражаются в лобовых стёклах. Охранники следят за порядком. Меня они не видят. Вот из дверей заведения выходят двое - мужчина и женщина. Они направляются к одному из автомобилей и уже собираются сесть в него, как следом из дверей выбегает ещё одна женщина, изрядно пьяная, и что-то кричит этим двоим. Она спотыкается, чуть не падает, поправляет туфлю и бежит к ним, нелепо размахивая сумочкой. Между ней и мужчиной происходит короткий разговор, до меня доносится слово "сука". Пьяная женщина скандалит. Мужчина толкает её, она падает, он открывает дверь своей спутнице, и они садятся в машину. Пока он разворачивается, пытаясь выехать, пьяная встаёт с асфальта и с воплями лупит своей сумочкой по лобовому стеклу и по капоту. Я восторженно наблюдаю сие представление. О, страсти человеческие! Вот оно - дыхание жизни города! Вот оно - биение его переполненного сердца!
   Шлюхи стоят вдоль тротуара. Одна очень симпатичная, но бледненькая, и вид у неё не менее грустный, чем у фонаря. Я, невидимый, прохожу совсем рядом и вдыхаю ноздрями её запах.
   Сворачиваю налево, на менее широкую улицу. Фонари горят через один. Проезжая часть перегорожена, асфальт здесь снят и сложен возле обочины тёмными, зловещими кучами. Трамвайные рельсы высоко выпирают над лунной поверхностью щебёнки.
   Выхожу уже на другую большую и светлую улицу, может быть даже проспект. На проводах гирлянды маленьких лампочек. Если прищурить глаза, то у каждого огонька появляются тонкие дрожащие лучи. Получается очень красиво. Так и иду, стараясь не наступать на крыши люков.
  
   Город никогда не спит. И если вам с высоты птичьего полёта вдруг покажется, что он притих и на какое-то время, вроде как задремал, уверяю вас - это глубочайшее заблуждение. Здесь, вовсю кипит своя, потаённая, но ни на миг не прекращающаяся жизнь, совсем иная, чем та, что вы могли бы увидеть днём. Ночная жизнь. Эта жизнь, как впрочем, и любая другая, изобилует поразительными контрастами. Вот, например, здесь - проспект, яркий свет, пешеходы, магазины, заведения, всё на виду, всё открыто, всё дышит покоем и безопасностью. Но стоит сделать шаг в сторону, заглянуть за эти самоуверенные фасады, и вы окажетесь уже в совершенно другом мире, где царят другие законы. В городе-призраке границы между мирами настолько иллюзорны, что порою достаточно лишь одного шага, чтобы потеряться здесь навсегда.
  
   Тёмные улицы манят меня к себе. Узкие, заколдованные переулки с неровным вздыбленным асфальтом, в трещинах которого прорастает трава и редкие одуванчики. Потухшие глазницы окон, лишь в одном или двух случайно пригрезится таинственное свечение за глухими шторами. Дома словно склоняются, нависают надо мной, такое чувство, что они вот-вот столкнутся своими каменными лбами. Тишина здесь обманчива, как спокойная с виду гладь бездонного омута. На самом деле, если затаить дыхание и прислушаться, можно услышать, как дышит город, как гулко стучит его гигантское сердце. Иногда он тяжко вздыхает.
   Я ныряю в чернеющий зев подворотни, она кажется бесконечной. Выхожу во двор, вслушиваюсь в эхо своих шагов, раздающееся в этом безмолвном колодце. Пытаюсь прочесть надписи на стенах. О, эти загадочные руны! Эти неведомые письмена, эти зашифрованные послания будущему человечества! Возможно когда-нибудь через миллионы лет какой-нибудь любопытный археолог, любитель древности при раскопках этого города будет пытаться разгадать смысл изречения "RAP100% ГАВНО".
   Проходные дворы сами по себе являются совершенным, законченным произведением искусства, памятником незаурядной инженерной фантазии. Однако, жизнь города постоянно добавляет новые штрихи и детали. Вот, например, помойка. Ну разве она не чудесна? Словно огромные консервные банки столпились в углу бачки для мусора. Им есть, что обсудить. Грязь и пищевые отходы переполняют их души самыми возвышенными чувствами, что, в свою очередь, даёт богатую пищу для размышлений бродячим собакам и кошкам. А вот на асфальте лужа крови. Дорожка кровавых капель уводит куда-то в темноту. Вот качели меж двух тополей. Я сажусь на них и тихонько раскачиваю, но они стонут так пронзительно и заунывно, словно я причиняю им нестерпимую боль.
   В следующей подворотне меня внезапно ослепляют фары автомобиля. Я прижимаюсь к стене, и машина медленно движется, словно крадётся мимо меня. В ней сидят люди, но они меня не видят, я - тень на холодной шероховатой стене с обвалившейся штукатуркой. Машина удаляется, я успеваю прочесть на багажнике большие синие буквы УВО. Чего только не увидишь ночью в проходных дворах.
   Где-то слышны голоса, но невозможно определить, где именно. Звуки здесь, как миражи в пустыне - вроде бы к ним приближаешься, а они исчезают, тонут в вязкой тишине. Поневоле закрадывается мысль, что голоса эти могут быть всего лишь эхом чьих-то дневных разговоров.
   Очередной двор. Надо же! По серой стене в дальнем углу сползает вьющееся растение типа плюща, застывшее зелёным водопадом. Сейчас оно кажется чёрным. Рядом пожарная лестница, её нижний конец расположен не так уж и высоко от земли. Я подпрыгиваю и хватаюсь руками за перекладину. Какая-то необъяснимая энергия переполняет меня, собственное тело кажется невесомым, как наполненный гелием презерватив. Я подтягиваюсь и лезу вверх, лестница шатается и скрипит, грозя вот-вот отделиться от стены и, повинуясь закону всемирного тяготения, погубить и себя и свою ношу. Но я-то знаю, что она блефует, хочет, чтобы я испугался и прекратил свои поползновения. А вот уж хрен ей! Я перемещаюсь легко, ступень за ступенью, словно полупрозрачное насекомое.
   Проползаю сквозь полосу света, падающего из окна. Там кухня, на плите стоят чайник и кастрюля. Женщина сидит на табуретке с книжкой в руках, но уже не читает, а спит. Её волосы растекаются по страницам. Я смотрю туда из темноты, наблюдаю. Слышно, как урчит холодильник. В распахнутой форточке трепещет кусочек марли. Женщина беременна.
  
   Люди не летают. Во всяком случае, сами по себе. Однако, ежели вы птица, то, пролетая над городом, вы имеете реальную возможность лицезреть забавную картину - меня ночью на крыше. Безусловно, вам, птицам, покажется смешным моё восхищение и умиление открывающимся с крыши видом. Что такое для вас высота шести-семи этажей? Всё равно, что смотреть на небо со дна колодца сквозь толщу мутной воды.
   Ряды крыш устремляются к невидимому в ночной мгле горизонту. Похоже на пейзаж какой-то фантастической планеты, а блуждающие ночные огни - это глаза её таинственных обитателей. От центра к окраинам города крыши становятся всё выше, и там их ряды редеют, дробятся на отдельные высотные многоэтажки, плавно переходя в молодую каменную поросль. Диковинными сорняками тянутся ввысь башенные краны. Почти в самом центре, но с каждым годом всё ближе к берегам реки, виднеется тёмный силуэт башни, узкая полоска черноты на чуть более светлом фоне космических бездн. Иногда в башне вспыхивают маленькие красные огоньки, словно светящиеся точки на ножке ядовитого гриба, шляпка которого - всё то же небо с бисером звёзд. Когда-то там было самое высокое место города, но с тех пор он заметно изменился, стал ниже или, скорее, глубже.
   Раскинув в стороны руки и ноги, я ложусь на покатую крышу. Кровельное железо впитало в себя за день столько солнца, что не остывает даже ночью. Я лежу и вдыхаю космос, на секунду задерживаю его в себе, а потом медленно, порциями, выдыхаю. Вдох - выдох, вдох - выдох. О, космос! Ты не такой уж холодный и чужой, как о тебе говорят. Наверное, все они просто не способны вот так вот взять и вдохнуть тебя полной грудью и не задохнуться при этом. А мне кажется, что это так просто - вдох и выдох, вдох и выдох. Часто их тянет ввысь, к небу, они завидуют птицам, строят летательные аппараты, высотные дома и всё такое. Может быть, это стремление не лишено благородства, да только камень их жизни не даёт им взлететь, тянет вниз. Корни не пускают. Потные носки и толстые волосатые задницы делают своё дело. Если вдуматься - люди ненавидят землю за то, что она не отпускает их, и ненавидят небо за его недоступность. Я вот не понимаю - зачем, почему? По мне, стоит лишь захотеть, и небо само протянет тебе незримую руку. Самое смешное, что, когда с кем-нибудь из них что-то такое случается, они сразу начинают отбрыкиваться, сопротивляться и в ужасе прячутся в свои норы.
   А я вот просто лежу ночью на крыше, вдыхаю и выдыхаю.
  
   Порой у меня в голове звучит музыка. Она возникает словно бы ниоткуда - странная, непонятная музыка. Вы такой никогда не слышали. Это происходит всегда неожиданно, без каких-либо предпосылок, просто я вдруг начинаю слышать у себя в голове эти звуки.
   Сначала это просто беспорядочная какофония, как будто некие музыканты внутри черепной коробки настраивают свои инструменты. Бывает, что слышен даже треск помех, или динамик пронзительно фонит. Но постепенно начинает вырисовываться более чёткий звуковой ряд. Откуда-то из плотного, непроницаемого тумана выплывает бас-гитара. Басовая партия неровным строем ползёт, спотыкаясь на нотах, гулко ухает и вибрирует напряжённая струна в сопровождении неясных скрипов и шорохов. Жалобно всхлипывает труба, рыдает и вдруг издаёт протяжный, полный муки стон, и стон этот превращается в змею, которая медленно и зловеще поднимает голову, раздувая свой капюшон. Змея оплетает собой басовую струну, они ползут наперегонки и к ним присоединяется утробная, исполненная мрачных дум виолончель. Внезапно барабан - огромная пустая бочка, до сих пор таящаяся где-то во тьме, выжидающая за углом подходящего момента -
   раскатисто взрывается дробью плотоядного хохота, набрасывается на испуганную жертву и начинает мерными, ритмичными ударами добивать её. И, в довершении всего, с багровых небес обрушиваются полчища электрогитар. Они скрежещут неумолимо, все ручки накручены до отказа, это рой металлических пчёл-зомби, и каждое острое жало бьёт точно в каждое нервное окончание. Инструментальные партии переплетаются меж собой, расходятся, забегают вперёд и вновь возвращаются, сливаясь в единый поток, насыщенный электричеством, начинённый тоннами взрывчатки. Всё твёрже и увереннее становится сокрушительная поступь небывалого воинства и эхом отдаётся в брюшной полости.
   В голове у меня словно бы образуется пузырь, заполненный этой музыкой, и она не мешает мне слышать все окружающие звуки, напротив - придаёт им своеобразный колорит, окрашивает их различными, новыми тонами. При желании, я могу разобрать отдельно каждый звук, смаковать его, наслаждаться им, а музыка находится где-то на периферии восприятия, сама по себе внутри пузыря в голове. Если этот пузырь проткнуть, то он лопнет, и тогда, я боюсь, музыка затопит собой весь мир. Армия Хаоса раздавит мир, как танк кузнечика. Может быть, это я уж слишком, конечно, но всё равно нельзя, чтобы пузырь лопнул. Лучше не надо.
  
   Сжатая пружина во мне распрямляется, и я вскакиваю, подталкиваемый невидимой силой. Тело моё, как резина; лёгкими и упругими прыжками оно перемещается с одной крыши на другую, создавая при этом шума не больше, чем птичьи лапки, скачущие по кровельным листам. Бум - бум - бум - музыка в голове - этот призрачный марш гонит меня вперёд. Я лавирую среди телевизионных антенн, перелетаю через провода, ныряю в водосточную трубу - и вот я снова внизу, на земле.
   Улицы пустынны, но это лишь кажется. Горят редкие фонари, и всё равно - посмотришь и в ту и в другую сторону - всюду улица теряется во мгле, да и сами фонари с трудом освещают себя. Вся ночная жизнь избегает света, стремится быть невидимой, но я чувствую её, я слышу и вижу её копошение. Город словно играет со мной, завлекает меня в свои сети и подстраивает всевозможные ловушки. Но куда там! Я всегда начеку, любую опасность я предугадываю заранее и готов ко всему. Ведь сегодня я в своей стихии, я ночной волк. Мои движения точны и уверенны, инстинкт партизана направляет меня, согласованный с музыкой, что слышу лишь я.
   Наверное, сейчас самое тёмное время ночи. И, кажется, что время как таковое перестало существовать, а очертания предметов искажаются во мраке.
   Буйными кронами шелестит сквер, огражденный металлической решёткой. Зияют дыры с выломанными прутьями. Туда я и устремляюсь с намерением пересечь сквер по диагонали. Днём деревья и кусты здесь расположены в определённом строгом порядке, исходя из геометрии песчаных дорожек, но сейчас всё иначе - дорожки почти незаметны, вся растительность словно движется, а там, где должны быть скамейки, их почему-то не оказывается. Вот на этом пьедестале ещё вчера стоял памятник неизвестно кому, теперь пьедестал пуст, если не считать усевшейся на него молчаливой вороны. Я более, чем уверен, что завтра днём памятник вновь окажется на положенном месте, просто сейчас он бродит где-то рядом по этим тёмным аллеям.
   Впереди замечаю какую-то движущуюся фигуру, но не могу определить - приближается она или удаляется. Наблюдаю за ней, прячась за стволами тополей. Фигура приближается медленной неуклюжей походкой, переваливаясь с ноги на ногу, верхняя часть туловища наклонена к земле под углом 45®. Это древняя приземистая старуха - вот
   что! Я даже слышу её тяжёлое дыхание и сопение. В руках у неё какая-то палка и периодически старуха шарит ею в траве, словно ищет грибы. Вот она, кряхтя, наклоняется
   и что-то подбирает с земли, внимательно разглядывает находку и убирает её в мешок. До моего слуха доносится тихое позвякивание. Из головы у старухи торчит непонятный предмет, словно рог, и при каждом её шаге он слегка покачивается. Честное слово, мне даже интересно, что бы это могло быть? И лишь когда бабка проходит мимо тополя, за которым стою я, до меня, наконец, доходит очевидная истина. Всё дело в том, в голове у неё - топор! Не вру, здоровенный топор. Он-то и заставляет её так низко склоняться к земле, а вовсе не тяжесть прожитых лет. Кровь потихоньку капает на песок. Вот так вот, товарищи! А вы говорили...! Много интересного можно увидеть в ночном городе.
  
   Призрачный марш то затихает, уносясь куда-то вдаль, то снова взрывается внутри черепа вязким грохотом барабанов и электрическим скрежетом гитар. Я уже не обращаю на него внимания, просто шагаю, повинуясь бессознательному ритму.
   Я стою в кустах и смотрю сквозь ограду сквера, вдыхая запах летней ночи. Впереди течёт река. О, это Великая Река! Весь город отражается в ней, скорее даже она отражает в себе город. Я мог бы сейчас долго и нудно описывать это зрелище, да только, один хрен, вы не поймёте того, что вижу я. Склоняю голову - слова здесь бессильны! Они лишь нейтрализуют силу наваждения, все слова - песок под ногами поэта. А тем более, если вы - птица, то тогда вообще и разговаривать не о чем. Сами всё понимаете.
   Ситуация в том, что мне нужно на тот берег, а мосты развели. Конечно, я мог бы заказать пиво в кафе под открытым небом, посидеть там и подождать, но не хочу терять время. Через час-другой уже может начать светлеть, и волшебство потеряет свою силу, к тому же, несмолкаемый ритм музыки гонит меня вперёд.
   По каменным степеням спускаюсь к воде. Чисто теоретически переплыть реку возможно, однако, связанный с этим ряд определённых нюансов, вынуждает меня отказаться от каких-либо поползновений в этом направлении. Будет обидно, если где-нибудь на середине реки меня задавит корабль, не замеченный впотьмах, или, того хуже,
   проглотит случайный кит. В конце концов, я решаюсь на отчаянный шаг. Как вы знаете, в жизни всегда есть место подвигу, и вот я пришёл к выводу, что сейчас наиболее подходящий для этого случай.
   Иду к мосту. Возле въезда на мост есть такая небольшая будочка, в которой круглосуточно находятся несколько представителей охраны правопорядка. Они как бы должны следить, чтобы всё было в порядке, и пресекать всевозможные нарушения. Призрачной тенью подхожу я к этой будочке, расстёгиваю ширинку и, сделав умное лицо, начинаю мочиться на будочку. При этом я, громогласно, так, чтобы слышал весь город, изрыгаю своё проклятие - "МЕНТЫ ПИДАРАСЫ!!!". Отныне, все сотрудники органов правопорядка принадлежат к сексуальным меньшинствам! Такова моя воля! Да будет так!
   Автоматически я становлюсь видимым, более того - я становлюсь объектом пристального внимания и чисто человеческого интереса. Четверо скользящих по набережной скейтбордистов на ходу машут мне кепками. Даже эхо на тысячи голосов подтверждает мои слова насчёт сексуальной ориентации сотрудников. Те, в свою очередь, пытаясь выразить несогласие, выбегают из своей будочки. Походя вынимая резиновые палки, спешат они меня переубедить - это как раз то, что мне нужно, тот внешний фактор, который придаёт мне ускорение. Сегодня, в эту ночь, законы физики для меня не существуют. И, преследуемый по пятам серой униформой, я легко взбегаю по почти вертикальному асфальту на самый край разведённого моста, на долю секунды замираю над пропастью, обернувшись назад, вижу выделяющиеся на фоне серой мглы, округлившиеся глаза моих преследователей - чёрные круги их ртов что-то кричат. Они выхватывают оружие, и тут я прыгаю...
   Музыка замирает, и я лечу над бездною в полнейшей тишине. Словно в замедленном кадре, глядя вниз, я наблюдаю своё отражение в тёмных водах, плавно летящее меж звёзд. Я не испытываю страха, лишь ощущение абсолютной свободы и чувство победы, пусть незначительной, но всё же победы над этим городом, строящим мне ловушки и препятствия. Так должна себя чувствовать мышь, укравшая сыр и не попавшая в мышеловку. А будь вы птицей, возможно в этот миг вы испытали бы ко мне уважение.
   ...Ещё слышны отзвуки выстрелов, а я уже приземляюсь на другой стороне моста, руками и ногами вцепившись в асфальт. В голове безжалостно лупит барабан, сердце колотится в унисон и я бегу, бегу вперёд, не оглядываясь, бегу уже гораздо менее реальный, чем собственное отражение.
  
   Отдышавшись на задворках какого-то ночного клуба, с чувством, с толком и с расстановкой застёгиваю ширинку. Мне нравится, когда ширинка не на молнии, а на болтах. Хотя с болтами больше заморочек, но мне всегда казалось, что в ширинках на молнии есть что-то пошлое и безвкусное. Эстет, однако.
   Найт-клаб этот мне знаком. Функционирует он от заката до рассвета и насчитывает три этажа. На каждом этаже - своя музыка и шоу, всё выдержано в рамках определённого стиля. Публика при этом везде одинаковая - нетрезвая молодёжь, уровень достатка которой, вполне соответствует стандартам нынешнего времени. О, эти оазисы сиюминутного, среди вневременной пустыни вымершего города! Эти очаги самоутверждения, приюты тех, кто пытается обрести свой реальный контур в стаде размытых теней! Если смотреть из темноты сквозь тонированное стекло, то видишь лишь автоматически движущиеся силуэты на фоне мигающих разноцветных огней. Это зрелище завораживает, более того - оно прекрасно. Стоять и смотреть из окружающего тебя мрака на сверкающие иллюзии чужой молодости. И всюду, всюду пульсируют ритмы призрачной музыки, всё пронизано ею, и каждый слышит её по-своему...
  
   Пружина ослабевает, и в тело тихой сапой прокрадывается усталость. Я чувствую, как тяжелеют веки, эти набрякшие кожаные шторы моих вечно изумлённых глаз. Утомлённая стонет виолончель, и гитарная струна тупо ковыляет на двух аккордах, а труба - как хобот умирающего слона, чуть слышно вздрагивает в последних судорогах.
   Ровными, тихими шагами ступаю я в скороспелое будущее, навстречу зарождающемуся новому дню. Изнывающие от жары люди наполнят собой эти улицы, будут пить холодное пиво или лимонад, прятаться в тень, вытирать пот носовыми платками. Днём город выглядит совсем иначе, палящее солнце выжигает без остатка все следы ночной мистики, оно погружает город в свой горячий экстаз на грани кошмара. Получается, что бодрствующие люди спят наяву, погружаясь в повседневные заботы. Буду ли я среди них? Грядущее покажет.
   Какой-то гул нарастает в воздухе, заглушая последние звуки внутри моей головы. Словно разверзается некая бездна, готовая поглотить весь город. Внезапно зафуззованная электрогитара разражается диким скрежетом, собрав последние силы. Вся энергия призрачного марша выливается в этот последний, пламенный аккорд. Я поднимаю взор к бесцветным в этот час небесам.
   Огромный, яростно мигающий огнями самолёт, летящий почти вертикально, стремительно приближается к земле. Да ведь это вы! Вы - гигантская, стальная птица - камикадзе несущая смерть и разрушение! Это вы - ослеплённая безумием птица, единственное желание которой - прихватить с собой на тот свет как можно больше людей!
   В следующую секунду самолёт падает на тот самый найт-клаб, возле которого я только что застёгивал ширинку. Нереальных размеров огненный гриб вырастает над городом, вмиг озарив все закоулки. Горящие куски стекла, металла, бетона и мяса летят в разные стороны, некоторые с шипением падают в реку. Пузырь в моей башке лопается, и в полной тишине я, освещённый отблесками огня, сворачиваю за угол.
  
  
  
  
  
      --
  
  

В доме под ЛЭПом .

  
   Это был промежуточный период между двумя смутными временами - блёклое размазанное пятнышко на карте истории, которое большинство человеческих особей нашей страны даже и не почувствовало. Всё это в той или иной мере коснулось лишь нас - непосредственных участников событий, самых незначительных представителей того поколения. Причём поколения не в смысле одной возрастной категории, а скорее в смысле некой духовно-социальной прослойки, по непонятным причинам выпавшей из общего течения времени. Да и событий-то, откровенно говоря, никаких и не было.
   Все эти мифы о так называемых "потерянных поколениях", чаще всего, создавались истеричными средствами массовой информации с одной лишь целью - придать более благородную окраску собственным социальным язвам и гнойникам. Самим же "поколениям" всегда было на весь этот сентиментальный трёп абсолютно насрать. А тем более в нашей стране. Если вы думаете, что в том, как мы тогда жили, было что-то особенное, что мы руководствовались какими-то возвышенно-духовными идеалами, что мы были невинными жертвами, рождёнными в тяжёлый для Родины час - то мне остаётся только расхохотаться, бесстыдно глядя в ваши наивные глаза. Наоборот, это было время сознательной и глубочайшей деморализации, время плесени, которая даже не смогла стать пеницилином для будущих поколений. А если быть более конкретным - это было самое бесполезное, глупое, да и вообще никакое время. Лишь я вспоминаю об этом в радужных ностальгических тонах, может быть потому, что тогда ещё светило солнце.
   Мы все тогда жили на замороженном объекте. Как гласила легенда, когда-то давным-давно некая строительная кампания решила возвести на этом месте гигантский жилой комплекс. Время заботливо сохранило для нас картинку с рекламного щита - величественные светлые строения в окружении тенистых аллей и садов, играющие дети, улыбающиеся взрослые, и надо всем этим - ярко-жёлтое, лучистое солнце. Без сомнения, неизвестный художник, рисовавший этот белокаменный рай, был на все 100% уверен в его скорейшем воплощении в жизнь. Типа "через четыре года здесь будет город-сад" и всё такое. В итоге, из всего изображённого на картинке только солнце и оказалось реальным. По одной из версий, глава строительной компании в один прекрасный день исчез вместе с деньгами, выделенными ему городской властью. Столь бодро начатое строительство остановилось, объект заморозили и обнесли по периметру глухим забором. Увы, в те времена, такое случалось сплошь и рядом, и большую часть таких объектов не размораживали уже никогда.
   В течение многих лет объект потихоньку разворовывали и, в конце концов, когда оттуда уже нечего было унести, природа вступила в свои права. Сквозь слои строительного мусора, щебня и ржавой арматуры к солнцу пробивались деревья и травы. Только это было совсем не похоже на картинку с рекламного щита. Дух мертвящей пустоты, витающий над объектом, очень быстро накладывал на всё свой отпечаток - деревья чахли и засыхали, а трава становилась пыльной и бесцветной. Противоборство первобытной природы с железобетонной поступью цивилизации в результате породило своеобразный извращённый симбиоз двух абсолютно противоположных друг другу стихий. Это был один из отличительных признаков нашей эпохи. Вечным памятником обратной стороне прогресса зияли эти очаги запустения, эти выбеленные солнцем пространства. И нет ничего удивительного, что мы, не нашедшие себя ни в одном из потоков неуклонно развивающегося общества, избрали своей средой обитания этот заброшенный объект.
   Никто из нас особенно не интересовался друг другом, мы общались между собой лишь для того, чтобы избежать одиночества. И всё же мы были сообществом. Если у тебя было достаточно еды, ты угощал любого, кто хотел есть. Когда еда кончалась, стоило обратиться к кому-нибудь, и тебе никогда не отказывали. Также было с куревом и вином. Понятие частной собственности у нас отсутствовало, поэтому если и возникали конфликты, то исключительно на идеологической почве. Например: Петя и Тося поспорили о том, что больше - десять рублей или двадцать? Тося утверждала, что двадцать больше, но Петя настаивал, что никакой разницы нету. Спор затянулся, и в результате, Петя ударил Тосю кулаком в глаз. Тося прекратила спорить, но стоило лишь Пете повернуться спиной, она со всей дури огрела по затылку обрезком оцинкованной трубы. Обоим было очень больно, однако закончилось всё вполне благополучно. Потом у них даже была любовь.
   Вообще, несмотря на некоторые разногласия, мы были в принципе терпимы и лояльны друг к другу, хотя, скорее всего, это обуславливалось не столько дружескими взаимоотношениями, сколько пассивностью и безразличием. Зачем напрягаться, идти на принцип, если можно просто лежать на дырявом матрасе и созерцать неровный, серый бетон потолка?
   Валяться - было одним из любимых наших занятий, во всём проявлялась какая-то склонность к горизонтальным положениям. Лично для меня это был один из простейших способов постижения сути такого феномена, как пространство. То есть - лежишь на своём матрасе и представляешь, что потолок это пол, а пол это потолок. Ты и окружающие предметы прилипли к потолку, а пол абсолютно пустой и чистый, лишь из середины его торчит как экзотический гриб одинокая пыльная лампочка. Вот кто-то зашёл к тебе в гости, висит вниз головой и болтает о всякой ерунде, как ни в чём не бывало. А ещё иногда возникала мысль - если захочешь покончить собой и выбросишься из окна, то упадёшь прямо в бездну июльского неба.
   Но, так или иначе, мы тогда ещё умели любить жизнь, ещё могли ценить факт своего существования. Исходя из иллюзий декаденства и оперируя такими понятиями, как "андеграунд" и "субкультура", мы выглядели в собственных глазах этакими романтическими персонажами. Любые наши повседневные действия базировались на этих понятиях, хотя, по сути дела, мы были обыкновенным сборищем изгоев и просто моральных уродов.
   Мне всегда нравилось то, как у нас обстояли дела в смысле сексуальной жизни.
   Здесь мы находились на уровне одноклеточных существ, и сама мысль об этом зачастую доставляла больше удовольствия, чем физиологический акт. Презрев все таинства и ритуалы, сопровождающие интимную жизнь обычных людей, мы трахались много и тупо, с кем попало и где попало, не стесняясь ни друг друга, ни равнодушного солнца. Ты мог запросто подойти к любой приглянувшейся тебе женской особи, задрать ей юбку, и она без лишних слов и весьма даже охотно подставляла тебе на выбор все свои варианты. Отрицание ритуалов и вообще всяких комплексов считалось у нас признаком высокоразвитого интеллекта. Одним словом, это были времена культовой праздности, дни моральной деградации, достигшей своей наивысшей точки и при этом подёрнутой налётом утончённой духовности. Как сейчас помню - сытый, выпивший, удовлетворённый лежишь, бездумно обняв чьё-то очередное тело, и слушаешь, как за окном скрипит на ветру ржавыми стропами башенный кран и одиноко каркает ворона. Загипнотизированный этими звуками погружаешься в забытье и видишь уже знакомый, часто повторяющийся с различными вариациями сон, даже не сон, а какой-то мимолётный отголосок сна, фрагмент. Цветущие яблони, культурные аллеи молодых клёнов и ряды фонтанов, над которыми переливаются в воздухе тысячи маленьких радуг. Тёплый ветер шумит в листве и гонит в лицо песок внезапным порывом. Откуда-то из-за фонтана слышен детский смех и солнце слепит своей златозубой улыбкой...
   Проснёшься и на миг действительно увидишь солнечную улыбку, а потом она плавно превратится в оскал. Зажмуришь глаза - вновь будет лишь скрип стропы и молчание раскалённого, ко всему безразличного воздуха.
   В такие минуты острее всего ощущалась извечная врождённая тоска, тоска по чему-то недосягаемому, недоступному твоей отупевшей душе. Но это длилось недолго, практически сразу же ты забывал обо всём и погружался в болото своего повседневного времяпрепровождения. И всё же, всё же каждый из нас понимал, что так не может быть вечно.
  
   Был среди нас один человек, наиболее известный всем под именем Покойник. Хороший был человек. Лично я был знаком с ним весьма поверхностно, и посему мои воспоминания о нём самом довольно-таки скудны и туманны. Но почему-то я уверен, что вся его биография в подробностях представляла бы собой очень и очень занимательную и, не побоюсь этого слова, поучительную историю. Откровенно говоря, я вообще никогда не мог понять, каким образом этот человек затесался в ряды нашей эстетствующей пиздобратии. Обладая его качествами, можно было без труда реализовать себя в любой из нормальных сфер человеческой деятельности. Во-первых - он был энергичен, предприимчив и расчётлив, а во-вторых - умел смотреть как бы поверх людей, поверх ситуаций, он мог со спокойной улыбкой наблюдать нашу глупую возню и при этом незаметно для нас её контролировать. Другими словами, он мог быть лидером и, в каком-то смысле, он им и являлся.
   Никто не знал точно, почему он примкнул к нам, избрав путь отшельника. Он не был похож на прирождённого отщепенца и одиночку, вряд ли он пытался скрываться или бежать от кого-то, разве что от самого себя. Я думаю, просто вот такой вот он был неординарный человек - Покойник. А может быть, он был, что называется, ниспослан нам свыше, дабы направлять нас, беспутных на верную дорогу. Кто знает? Но, скорее всего, так оно и было. Безусловно, Покойник обладал огромной...этой, как её...внутренней силой, во! Молча, никого не уговаривая и никого ни к чему не принуждая, он влиял на наши легко поддающиеся влиянию развращённые умы. И, в конце концов, именно он указал нам наш Истинный Путь.
   Чуть в стороне от нашего объекта проходила крупная транспортная магистраль - скоростное шоссе, с которого день и ночь доносился рёв двигателей дальнобойных грузовиков. Сразу за шоссе на пригорке располагалось небольшое кладбище с церквушкой, а дальше сверкала под солнцем небесная гладь озера. Могилы там, наползая друг на друга тесными рядами, спускались к самой воде, где согбенные прибрежные берёзы печально купали свои ветви. Иногда по весне вода подмывала кладбищенский берег, и по озеру тут и там плавали полусгнившие гробы, словно бракованные конфеты с червивой начинкой, а над округой стелился чистый и прозрачный колокольный звон.
   В северной оконечности озера, между заросшим камышом болотом и железной дорогой, была небольшая пустошь - пятачок раскорчёванной, засыпанной гравием и разровненной бульдозерами земли. На восток и на запад от этого места, уходя в зыбкое марево неизвестности, тянулся ЛЭП. Ажурные опоры геометрически правильной гравировкой выделялись на фоне бессловесной голубизны неба и, по мере удаления, становились всё меньше и меньше, пока, в конечном счёте, все шансы не уравнивал горизонт. Именно здесь, под ЛЭПом Покойник и стал строить дом.
   Он никого заранее не посвящал в свои планы. Но, когда мы все обратили внимание, что Покойник целыми днями слоняется по территории объекта и близлежащим окрестностям, собирает всякую никому не нужную херню, а потом надолго куда-то пропадает, мы всё же задали ему вопрос:
   - Ты чё это, а?
   - Я строю дом возле озера, под ЛЭПом, - ответил нам Покойник. - Построю, приходите в гости.
   Мы посмотрели на него как на дебила, но ничего не сказали. Нам было всё равно. Какой хрен, если кому-то хочется заниматься всякой ерундой, то, пожалуйста, пусть занимается. Жалко, что ли? Мы-то сами предпочитали проводить время, расслабляясь, получая различного рода удовольствия и ведя философские беседы, во всяком случае, когда не были заняты добычей средств к существованию.
   А Покойник всё-таки построил свой дом. Со всей ответственностью заявляю, что подобных домов до этого никто никогда не строил и теперь уже не построит. Прогрессивное человечество, пожалуй, просто не способно достичь таких высот Духа, чтобы возводить что-то хотя бы приблизительно похожее. И дело не в технологиях строительства. Узость и ограниченность мышления нашего (вашего!) общества не позволит чисто физически строить такие дома. Попробую хоть как-то описать сие строение. Представьте себе гибрид китайской пагоды, средневековой часовни, православного храма и общественного туалета. Представили? И всё равно не похоже! Нет, ни одна инженерная мысль, ни одна воспалённая архитектурная фантазия не в силах создать такую конструкцию, а уж тем более воплотить её в жизнь. Дом Покойника можно было рассматривать часами и с разных сторон, и отовсюду он смотрелся по-разному. Наподобие сада камней, где один камень, с какой стороны не смотри, всегда остаётся невидимым, этот дом, казалось, скрывал от наблюдателя какую-то свою самую неуловимую суть, свою сокровенную изюминку, тонкий, но важный нюанс, на котором держалось всё остальное.
   Законный вопрос - какой же строительный материал использовал Покойник? Если бы я попытался изложить подробный перечень материалов, мне не хватило бы страниц, потому как Покойник использовал всё подряд, что попадалось под руку. В основном различный хлам и мусор, валяющийся в округе. Но были и более характерные элементы. Например, крышкой люка, ведущего на верхнюю террасу, послужила старинная икона, грубо примотанная стальной проволокой; центральной несущей опорой являлась бронзовая статуя малоизвестного солдата без головы. А в одну из стен был вмонтирован, распёртый для надёжности пустыми бутылками и явно ворованный цветной телевизор, который каким-то образом питался напрямую от ЛЭПа и показывал лишь два канала - музыкальный и порно.
   Вообще, было не понятно, как Покойнику удалось скрепить, связать воедино столь безумное и хрупкое на вид строение так, что при этом оно не обрушилось под тяжестью собственной невообразимости. И, тем не менее, факт был налицо. Когда стало известно, что объект закончен, мы, по одному, по двое или же небольшими группами, стали наведываться в гости к Покойнику. Мы приходили из чистого любопытства, как вы, убеждённые жители, ходите в зоопарк - поглазеть и посмеяться. Мы все очень любили глазеть, это так же было одним из наших любимых занятий, наряду с остальными. Однако Покойник радушно принимал гостей и всех угощал вином. В его доме был дверной проём, но вместо двери колыхалась лишь дырявая занавеска, и сразу становилось ясно, что вход сюда открыт любому. Внутри стояло несколько разваливающихся скрипучих диванов, на которых было очень уютно валяться, и даже двухъярусная армейская шконка. Три выходящих на разные стороны (на закат, на восход и на болото) окна были заделаны оригинальными витражами, сконструированными из осколков разноцветных бутылок. Сквозь них ничего не было видно, но всё же окна пропускали мутный неяркий свет, и поэтому в доме под ЛЭПом всегда царил мягкий полумрак, словно внутри сто лет не мытого, заросшего тиной аквариума.
   Мы приходили и уходили, но некоторые из нас (в их числе был и я) рано или поздно возвращались туда вновь. Какая-то неведомая сила тянула нас к дому Покойника. Скажем так, некая энергетика влекла нас туда, хотя в то время мы этого не осознавали. Явно неземная энергетика, и, уж не совру, чем дальше, тем больше энергетика эта хуячила по полной программе. Как-то раз я сказал об этом Покойнику, на что он мне ответил, что вся причина в ЛЭПе. Я не въехал в базар и спросил:
   - Не понял, а ЛЭП-то здесь причём?
   А он мне сказал:
   - Да при всём! Не веришь что ли? Уж я-то по пустякам, наверное, пиздеть-то не стану, я тебе реально говорю, понимаешь, ЛЭП не мы с тобой придумали - это всё оттуда!
   И он ткнул пальцем вверх. От дальнейших расспросов воздержался я.
   Со временем дом под ЛЭПом стал для нас местом чуть ли не ежедневного паломничества, и не только для нас. Там постоянно, почти круглосуточно происходило конкретное зависалово, собиралась пёстрая и разношёрстная тусовка. Многие, очень многие люди приходили к Покойнику, в том числе и люди из общества. Миха Больной, Дрон Нездоровый, Руст, Кожа, Танька Обрыдлая, Тара Возвратная, Полый, Зомб, Лимоновая Задница, братья Трупы (Никита и Олег), Нонна Самолётова, Блюм (девушка такая), Хуйнарылодвавуме (тоже хороший человек) и многие, многие другие, всех не упомнишь. Даже известный музыкант Стёпа Зеркальный (потом он стал совсем крутой и суперпопулярный) почтил своим присутствием дом под ЛЭПом.
   И ещё была там одна девушка - Маша Дырявая. У неё, помимо положенных для каждой женщины отверстий, было 6 дырок в левом ухе, 7 дырок в правом, 3 в носу (во все были вставлены различные колечки и штырьки), а так же бесчисленное множество дыр в венах. Такая вот она была. Любил я её.
   Маша не так уж часто появлялась в доме Покойника, но уж если появлялась, то самим фактом своего появления надолго выводила меня из состояния душевного равновесия. Я ей так прямо и сказал об этом, но, как мне кажется, она либо не поняла моих путаных словоизлияний, либо ей просто было по барабану моё душевное равновесие. Сама она, видимо, никогда его не теряла и поэтому не могла представить, каково приходится мне. Обычно после общения с ней, если это можно было назвать общением, я как минимум неделю безудержно пил, чтобы вновь обрести это самое пресловутое равновесие, но, в итоге, лишь ещё больше страдал. Ах, Маша, Маша! Где же ты теперь и что с тобою сталось?! Помню, ты всегда принимала участие во всех безумных оргиях и прочих культурных развлечениях, однако душа твоя при этом парила где-то на недосягаемых высотах, равнодушно наблюдая сквозь провода ЛЭПа за агонией собственной блудливой плоти. И ведь именно эту твою душу, эту эфемерную субстанцию, существование которой, возможно, было лишь гнилым плодом моего воспалённого воображения, я мечтал поиметь, мечтал слиться с нею в едином порыве нечеловеческого экстаза. Однако в результате мне доставалось лишь твоё дырявое тело, податливое, как пластилин времени. Сжимая его в объятиях, я закрывал глаза и, вслушиваясь в гудение ЛЭПа, пытался хоть на долю секунды представить тебя как сгусток мерцающего призрачного света на своих ладонях. И иногда у меня почти получалось, но эта иллюзия каждый раз тут же куда-то ускользала, оставляя взамен горячее, потное, сплошь исколотое мясо. Эх, Маша, Маша! Ну почему же так, а?
  
   Короче говоря, святости нам было не занимать. Насквозь пропитанные электроэнергией, мы источали эманации Высочайшего Напряжения, трансформируя их в силу Постоянного Тока Безысходной Любви. Человечество, изгнавшее нас поганой метлой своего равнодушия, превратившее нас в просроченный продукт урбанистического конвейера, в конце концов оно удостоилось нашего понимания и искренней жалости, продиктованной отнюдь не презрением, а лишь любовью к ближнему и даже к дальнему. Только вот и ближнему, и дальнему, да и вообще всему человечеству было на всё это абсолютно насрать. В итоге произошло замыкание, и все последующие события явились цепью неизбежных реакций. Да и событий-то, откровенно говоря, никаких и не было. Обладая определённой долей жизненного опыта, можно было заранее предсказать, как всё обернётся.
   Однажды утром пришли мы в дом под ЛЭПом. Прихватили с собой вина и грибов, собираясь как всегда неслабо оттянуться - побалдеть, потискать девчонок, послушать музыку. Покойник встретил нас, лёжа на своей шконке, загадочно улыбающийся и безмятежный как обычно. Взгляд голубоглазый и далёкий, левый рукав закатан, в тонких пальцах тлеет сигарета. А ещё он был мёртвый совсем.
   Мы молча стояли. Глазели. ЛЭП не гудел, труп не дышал, рваная занавеска не колыхалась. Было поразительно тихо, только рассевшиеся на опорах вороны тревожно каркали в голубое небо, словно вопрошали кого-то там, наверху. Мы развернулись и пошли пить в другое место. Зря, что ли, тащили вино?
   Сидели и пили на берегу, у самой воды, а мимо изредка проплывали утки. Смотрели на них, на кладбище и церковь на другом берегу и находили какие-то посторонние темы для разговора. Мы забывали Покойника быстро и усердно, но потом кто-то из нас вдруг вспоминал и говорил:
   - Его бы зарыть бы!
   И все говорили:
   - Ну да...
   И пили ещё и снова забывали, а молчащие мёртвые провода висели над деревьями, и порой казалось - вот он, Покойник, сидит рядом с нами, ссутулившись, бесплотный, нетленный. И мы, упившись, попадали в траву, в кусты, кто куда, и так и заснули на тёплой и влажной российской земле. Наши сны были заполнены солнцем и какой-то непостижимой безмятежностью. Над озером летел пух, всё летел и летел, а с того берега доносился колокольный звон.
   Очнувшись на следующий день, мы вернулись в дом под ЛЭПом с твёрдым намерением предать тело земле. Но тела не оказалось. Шконка была перевёрнута, а в потолке зияла ломаная дыра, своими очертаниями смутно напоминавшая контуры человека. В остальном всё было как обычно, только запах был странный - то ли цветов, то ли чего-то ещё, да казалось светлее, чем всегда. Из дыры внутрь комнаты падал сноп солнечного света, в котором тихо кружились невесомые пылинки. Мы посмотрели вверх, сквозь дыру и увидели тонкие линии проводов, похожие на обрывок нотной строки, способный вместить в себя лишь один единственный, незримый аккорд. Спустя время, мы услышали этот аккорд - бесконечное движение частиц постоянного тока. Мы услышали несмолкаемый хор наших собственных голосов. Мы пели.
  
   - ТРРРРРРЮЮ....
   - ТРРРРРРЮЮ....
   - ТРРРРРРЮЮ....
  
   Пронзительное верещание будильника грубо вталкивает меня в стандартное серое утро. Выскочив из-под одеяла, спешу нажать кнопку и заткнуть эту мерзкую, упрямую, маленькую тварь, чтобы не разбудить жену.
   В одних трусах подхожу к окну, слегка отодвигаю штору. Там до боли знакомый пейзаж - ослепшая улица в клубах дыма, горящие торфяники, коптящие небо заводы и фабрики, множество курящих людей. Людей, забывших, что когда-то светило солнце. Многие из них видели его лишь на древних, истёртых временем картинках, символизирующих несбыточность любой светлой человеческой мечты. И больше нигде.
   Я смотрю на силуэт спящей жены, на предметы в полумраке комнаты - кресло, шкаф, телевизор, тапочки, пыльная ваза с засохшим букетом, книга на тумбочке, ночник. В ногах у жены свернулась калачиком рыжая кошка. И я думаю - как же это так? Прошло столько лет, а ведь тот Я, молодой, томный и одухотворённый до сих пор стою там, в доме под ЛЭПом. Стою и смотрю сквозь рваную дыру в потолке куда-то вверх, в многообещающую лазурь. И опять же Я, но уже другой, стою здесь, в этой комнате, полной тусклых утренних теней. Как невыразимо тонка эта грань! Словно неуловимое время сумерек, блёклое, размытое пятно между светом и тьмой, миг между сном и пробуждением, где нет прошлого, настоящего и будущего.
   После смерти Покойника и таинственного исчезновения трупа я больше никогда не возвращался ни на заброшенный объект, ни уж тем более в дом под ЛЭПом. Я навсегда ушёл (а, может быть, убежал?) в общество и довольно быстро адаптировался и стал полноценным его членом. Я стал убеждённым жителем, таким же, как и все вы. И эта так называемая жизнь захлестнула меня. Жизнь, полная своих маленьких радостей и бед, тихой, копошащейся любви и ненависти, бытовых проблем, уютных домашних праздников, незамысловатых увлечений и прочих атрибутов. Новые времена диктовали свои законы, я, прикидываясь прогрессивным, подчинился им и, честное слово, я нашёл себя во всём этом, нашёл свою нишу. А больше-то мне теперь уже и не надо.
   И, слышите, вы, революционеры духа! Вы, высокопарные смурные философы, бля! Не надо мне говорить про слабость, про ограниченность, про боязнь быть самим собой, про приспособленчество. Всё это я уже слышал, и без вас я всё это знаю. Вы, новое поколение добровольных изгоев, красноречивые псевдоэстеты, глубокомысленно галдящие вокруг новогодней ёлки с фаллическим символом на верхушке, презирающие всё и вся кроме своего ярмарочного интеллекта! К вам обращаюсь я! Да вот только вам этого, боюсь, не понять. Вы никогда не видели солнца. Вы никогда не были в доме под ЛЭПом. Поэтому я, пожалуй, промолчу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
      --
  
  
  
  
  

Антисоциальный автобус.

  
  
  
  
  
   Где-то в середине дня я вышел из "таракашки", словно облаком окутанной запахом шавермы. Всюду лил непроницаемый ливень. Я встал под навесом. Я - это: до нелепости модные ботинки, синие джинсы на длинных ногах, вздувшаяся парусом куртка и надо всем этим маленькая голова в кожаной кепочке. В правой руке - пластиковый стаканчик с дымящимся, полупрозрачным, как моя жизнь, кофе.
   И тут я увидел свою маршрутку. Неказистый белый гроб, сотканный из нитей дождя, дрожал от нетерпения и вот-вот намеревался отчалить. Я побежал, прыгая через лужи и стараясь не разлить кофе. Вскочил в салон, захлопнул дверь, и в тот же миг маршрутка тронулась с места. Опустил задницу на мягкое сидение, глянул в стаканчик. Дождь успел разбавить и без того разбавленный кофе до состояния вообще безымянной жидкости. Аккуратно отпив глоток вышеозначенной субстанции, я поёрзал и поудобнее устроился на пассажирском месте.
   Достав из заднего кармана смятый клубок купюр, я вычленил оттуда десятку и безапелляционно протянул водителю, чья жадная ладонь тут же молча поглотила её. Теперь я был полноценным пассажиром, а, следовательно, имел наглость разглядывать лица попутчиков. Попросту говоря, я разнузданно пялился на них. Обычные, простые лица, но, если вдуматься, довольно замысловатые - под каждой маской кажущегося безразличия легко угадывался перечень всевозможных эмоций. И всё же, смотреть на них - сомнительное удовольствие. Обидно другое - красивых девушек среди них не было.
   Я уставился в боковое стекло, туда, где с грехом пополам отражалась моя обрыдлая рожа. На фоне дождевых потоков она (рожа моя) отражалась как-то криво, под каким-то немыслимым углом. Впрочем, не только она. Презрев собственный эгоцентризм и самолюбование, я увидел и чужие лица, тоже искажённые. Казалось, их рты что-то беззвучно говорят или жуют. Лица стекали по стеклу, но настырно появлялись вновь, демонстрируя очередную, пока ещё не смытую дождём маску.
   В маршрутке была какая-то душная, влажная атмосфера и слегка снотворная. У меня было чувство, словно салон забит ватой. Пассажиры выдыхали много углекислого газа. Одна из масок обратилась ко мне только что проснувшимся голосом, исполненным неприкрытой тревоги:
   - Простите, а мы Народного Превращения, что, уже проехали?!
   - Прощаю. Нет ещё.
   - Ой, спасибо! А то испугалася.
   - Пожалуйста.
   Я продолжал неотрывно смотреть в боковое стекло. Стекло - экран, где меня уже не было. Я там больше не отражался. Лица других растянулись в длинные смазанные полосы, превратились в хвосты комет, улетающих куда-то за пределы изображения. На миг они появились вновь в виде ярких разноцветных шаров, тянущих за собой неровный шлейф дрожащего света. Хотя теперь это даже отдалённо не напоминало человеческие лица. Шары поплыли парами, а то и по три, по четыре сразу, сливаясь затем в причудливые геометрические фигуры. Потом они распались на множество светящихся красных, жёлтых и зелёных точек. Вплетённые в неизменную дождевую рябь, точки выстраивались рядами и превращались в подобие бегущей строки с цифрами, типа ...0108.2923428...725..1460.51.7...0.97...
   А потом вновь растекались и уносились прочь.
   Я глядел во все глаза. Время от времени мимо скользили светящиеся сами по себе слова или надписи, словно зашифрованные субтитры. Вот слева направо проплыла фиолетовая ТНАМАДА, таща за собой на невидимом поводке упирающиеся ПРОД..ТЫ. А вот на встречу им откуда ни возьмись вылетел яростный ГУРОВ и К и протаранил их насквозь, не причинив при этом никакого вреда.
   Шины с шумом рассекали лужи, совсем рядом кто-то далёкий и ненастоящий сказал:
   - Мне на углу Прозаического.
   Скрипнули тормоза. На экране высветилось "Психогинекология и дерьматофобия квадратносуточно без выползных". Закрутилось - завертелось и провалилось в мутную рябь, в зыбкую глубь. Возникла грубого вида женщина в тёмных мешковатых одеждах. Она размеренно, не спеша, ударяла мягким, но тяжёлым предметом какое-то маленькое сгорбленное существо. Вроде бы даже существ было несколько, но она загораживала их своим массивным телом. Я заглянул за неё, но женщина внезапно стала прозрачной, и можно было спокойно смотреть сквозь неё. Склонённые лица двух детей с любопытством рассматривали размазанную шинами по асфальту безвременно погибшую крысу. Впрочем, крыса эта не из-за своей невнимательности угодила под колёса, а целенаправленно, с полным осознанием своего поступка. Дело в том, что она поела очень вкусного зерна, которое кто-то злонамеренно перемешал с алебастром. И после того, как она запила зерно водой, алебастр в её желудке быстро стал превращаться в камень, причиняя ей невыносимые страдания и, как следствие, неизбежную смерть. Крыса решила умереть быстро и достойно. Не долго думая, она бросилась под колёса милицейской машины.
   Милиционеры с воем и с мигалками переехали крысу и помчались задерживать преступников. Преступники ничего не подозревали и спокойно совершали своё гнусное преступление в левом верхнем углу экрана. Когда они сорвали скотч с распухших, окровавленных губ пристёгнутой к батарее жертвы, жертва открыла рот, и изо рта вылетела маленькая синяя птица. Бешено махая крыльями, птица влетела в салон маршрутки и внезапно атаковала меня. Я и вообще-то птиц не очень, а тут такая неслыханная наглость! Чуть не пролил на себя кофе!
   Пока я отбивался от мерзкого создания, один из рядом сидящих пассажиров распахнул большой полиэтиленовый пакет, взмахнул им и ловко поймал птицу. Зажав пакет одной рукой, другой он произвёл над своей добычей какие-то таинственные манипуляции - вращал кулаком и резко разжимал его, выбрасывая вперёд пальцы, словно швырял горсти невидимого песка. Затем раскрыл пакет, перевернул и потряс его, демонстрируя мне, что там пусто. При этом он широко улыбался. Весь салон зааплодировал, а я сказал ему большое человеческое спасибо и одним глотком допил кофе.
   В боковом стекле ничего не отражалось. Я стал рассматривать незамысловатые потёки дождевых капель. Стекло периодически запотевало, тогда я протирал его ладонью. Мне всё хотелось что-нибудь нарисовать на стекле пальцем, но я так и не придумал, что же именно, а пока думал, выяснилось, что я уже почти приехал. Пора было выходить, и я громко сказал затылку водителя:
   - Возле невинного магазина остановите, пожалуйста.
   Водитель молча остановил. Я выскочил в лужу, захлопнул дверь, и маршрутка тот час тронулась с места. Дождь уже почти кончился, вдали виднелось приближающееся голубое небо. Я глубоко вдохнул влажный терпкий воздух, и на душе у меня сразу стало легко и ясно.
   В витрине невинного магазина отражался удаляющийся неказистый гроб моей маршрутки, весь искрящийся брызгами. Справа налево на его боках читалась надпись крупными синими буквами: АНТИСОЦИАЛЬНЫЙ. Потом он уехал куда-то за край витрины, и там остался отражаться лишь я - до нелепости модные ботинки, синие джинсы на длинных ногах, вздувшаяся парусом куртка и надо всем этим маленькая голова в кожаной кепочке.
   Я подошёл, смял пустой пластиковый стаканчик, выкинул его в урну и взялся за ручку двери.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
      --
  
  
  
  
  

Очищение Смертью.

  
  
  
  
  
   Он лежал в сумраке, свернувшийся в тугой узел, закрыв глаза. На секунду разлеплял неподъёмные веки, и они тут же с грохотом захлопывались вновь, скрывая под собой маслянисто блестящие, полные боли глаза. Бездонные океаны боли. Порой он начинал мелко дрожать и поскуливать на своём ложе, но положение тела почти не менялось - он лежал в позе эмбриона. Последнее время он так и лежал, уже не вставая, и немыслимый жар, тот, что сродни ледяному огню, выжигал изнутри всё его тело. Он лежал, постоянно чувствуя свою грязь, задыхаясь от собственной вони, утопая в ней - гигантский, нескладный зародыш, жалкая пародия на человека.
  
   Окна были наглухо зашторены, а за ними мертвели пустые безмолвные улицы. Ноябрь, длящийся уже несколько тысячелетий, сковал льдом всю разъезжую грязь и канавы, превратил почву в камень и обесцветил небо. Там не было ни солнца, ни гонимых ветром облаков, ни птиц, только бледная, почти белая засасывающая пустота. Хрустальные иглы холода проникали до самого сердца земли сквозь чёрный панцирь опавших листьев. Выбеленные медленным умиранием дома, эти прямоугольные монстры взирали друг на друга пустыми глазницами, а вокруг стояла страшная звенящая тишина. Куда же делся некогда построивший эти дома человек?
  
   Человек навсегда запер себя в своей пожизненной железобетонной клетке, пытаясь хоть там обрести убежище от окружающего ада. Это была глупая и безнадёжная попытка, и он сам это понимал, но всё равно не мог сдержать панику, ему нужно было убежать, спрятаться за прочные стены. Однако, спрятаться было невозможно, ведь это он сам в каком-то смысле и породил этот ад. Ад, который был частью его самого. Куда бежать от самого себя? Безвыходность положения усугублялась чувством обиды, оттого что он так легко и случайно, по неосторожности заварил всю кашу. Не задумываясь и не предполагая возможных последствий. Человек из простого любопытства чуть-чуть приоткрыл некую условную внутреннюю дверь, заглянул в щёлочку и, в общем-то, ничего там и не увидел. Беда в том, что после этого он не удосужился закрыть её достаточно плотно. И то, что скрывалось за этой дверью, стало потихоньку сочиться наружу. Пока не просочилось настолько, что уже не было никакой возможности закрыть дверь. И тогда Это хлынуло в мир мощным потоком, сметая все препятствия на своём пути. Но сам человек практически не замечал ничего, всё происходило уже само собой. А потом уже было поздно. Когда он наконец задумался над происходящим, когда понял, что что-то не так, уже ничего нельзя было изменить. Он в ужасе озирался вокруг, глядя на последствия своей неосторожности, испуганный, беспомощный. Впервые он ощутил Страх, настоящий, головокружительный Страх. И это было только начало.
   Он запер все замки и затянул все окна плотными шторами, боясь не столько того, что его будет видно снаружи, сколько того, что он может случайно там увидеть. Ему совершенно не хотелось видеть, что твориться вокруг. Но даже здесь, в своём убежище он продолжал бояться, и чем дальше, тем больше обнаруживалось причин для этого.
  
   Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как последний раз он видел в зеркале своё лицо. Время для него словно не существовало, оно превратилось в пыль углов, в паутину, в еле различимый узор обоев, в белый комочек давно окаменевшей жевачки. Раньше у него были часы, но они исчезли как-то сами собой, ушли, поняв свою неуместность. Многое, очень многое здесь умирало, предметы исчезали неведомо куда, лишь некоторые из них потом снова появлялись, покрытые чем-то непонятным, каким-то ветхим, похожим на плесень налётом. Словно на замену прежней здесь появлялась новая, неприметная, но быстро развивающаяся скрытая жизнь. Некогда обычная двухкомнатная квартира становилась тёмным лабиринтом полупустых комнат и коридоров. Одни комнаты были абсолютно пусты, в других громоздилась какая-то древняя мебель, валялись кучи мусора, третьи заросли переплетёнными, скрюченными, болезненно-зелёного цвета корнями, четвёртые до потолка были заполнены какой-то неопределённой массой, и в них было не войти. Он бродил по этим сумрачным склепам с огарком свечи и пугливо прислушивался. За стенами жил кто-то ещё, кого он не видел, да и не хотел видеть. Порой он слышал их шаги и нечленораздельные, гортанные выкрики. Повсюду он натыкался на следы этой тёмной уродливой жизни, ему становилось страшно, и он прятался, запирался у себя в комнате, где на полу лежал зловонный матрас и царил холод.
   Однажды он наткнулся на зеркало в коридоре. Пламя свечи осветило лишь его лицо - мутные бельма глаз с чёрными кругами вокруг и страдальческий оскал рта, похожий на ухмылку трупа. Лицо плавало в зеркале как надтреснутая луна. Он задул свечу, но всё равно продолжал видеть это лицо, и, когда он бросился прочь, оно хрипло и жутко расхохоталось ему вслед. После этого он разбил все зеркала, какие смог найти и больше никогда не выходил из своей комнаты.
   Любые проявления жизни пугали его, казались чем-то чужеродным и опасным, поэтому в пределах комнаты он старался поддерживать атмосферу неподвижности и умирания. Впрочем, никаких усилий для этого не требовалось. И всё же, кипящая вокруг адская, нечеловеческая жизнь проникала сквозь стены, доставала его, и он никуда не мог от неё скрыться. Он не видел различия между явью и сном, везде, наяву и во сне было одно и тоже - непрекращающийся, им же порождённый кошмар. Поэтому он давно уже перестал пытаться забыться, уснуть, убежать, он смирился и просто лежал на своём матрасе, то закрывая, то снова открывая воспалённые, изъеденные болью глаза.
  
   Это случилось когда-то бесконечно давно, когда он ещё не успел пресытиться своими иллюзиями. Правда, невероятная правда открылась ему во всей своей пугающей ясности и простоте. Вокруг было множество людей - существ, таких же, как и он, слепо инстинктивных и беззащитных. Они жили. Они исторгали из своего чрева других людей, те постепенно увеличивались в размерах и потом тоже исторгали людей. Со стороны это казалось ему тогда забавным и удивительным. Непонятно, то ли люди на самом деле даже не догадывались о существовании кальмара, то ли просто старательно обходили эту тему своим вниманием. А, если знали, то тогда неужели они были настолько жестоки и бессердечны, чтобы подвергать всё новых и новых людей этой пытке?
   Он ничего ещё не подозревал, и, даже если бы люди кричали об этом на каждом углу, то это в принципе ничего бы не изменило. Потому как правда обладает свойством обрушиваться на человека внезапно и окончательно, как самолёт на небоскрёб, и тут уж ничего не поделаешь. Так случилось и с ним.
   Вдруг он понял, не только понял, он буквально увидел это. А выглядело это так. У каждого человека за спиной находится гадкий, затаившийся до поры кальмар. Человек постоянно носит его за спиной и, сам того не осознавая, взращивает и лелеет своего кальмара. Ибо, рождённый в грязи и мерзости, человечище, подчиняясь неписаному закону, стремиться вновь, с головой окунуться в эту самую грязь и мерзость. А кальмару-то только этого и надо. Он ждёт, когда человек станет достаточно искушённым во всех мерзопакостях, какие только способен предложить ему мир. Сначала он лишь тихонько прикасается к человеку своими противными щупальцами, а затем, не встретив, как правило, никакого сопротивления, начинает медленно и неотвратимо обвивать свою жертву, уже не оставляя ей выбора. И когда человек, наконец, полностью оказывается в его власти, кальмар этот, падла, достаёт свой огромный безжалостный член, серо-зелёный и сплошь покрытый большими редкими волосами, и трахает, трахает несчастного человечка, похотливо кряхтя при этом. Видимо есть некая определённая точка, откуда исходит всё человеческое, точка, которая, возможно, и есть суть человеческой души, её эпицентр, и вот именно туда-то и тычет подлый кальмар своей оголтелой шнягой. При чём, что самое обидное, кальмар никогда не кончает, он не может и не желает кончить, лишь трахает и трахает, трахает и трахает. А когда вынимает, внутри человека образуется какая-то голодная, сосущая пустота, которую в результате необходимо чем-нибудь заполнять. И человек заполняет эту пустоту грязью, отбросами, дерьмом и тленом, ибо больше ему просто нечем её заполнить, заткнуть эту дыру. Но всё равно пустота остаётся, она растёт, тихо и незаметно, затаившись на время. До нового прикосновения, нового вторжения кальмара, чьё семя, так и не извергнувшееся, человек компенсирует в своей душе калом духовным и греховным.
   Человек! Одолей кальмара своего, либо же пытайся его заглушить! Так гласит мудрость народная. Но, так как любая народная мудрость условна, спорна и по сути своей вообще иллюзорна, ниже мы приводим ряд тезисов, более или менее объективных и по возможности соответствующих истинной правде:
  
   1. Кальмар - понятие чисто образное, не принадлежащее материальному миру, но неразрывно с ним связанное и являющееся обязательным атрибутом каждого индивидуума в пределах мироздания.
  
   2. Кальмар - порождение бессознательного стремления индивидуума к погружению в нечистоты материального мира.
  
   3. Кальмар - это регулятор баланса (+ = -- ) в Единой Системе Бытия (в некоторых метафизических учениях - так называемая Сверкающая Бездна).
  
   4. Несмотря на то, что Кальмар, с точки зрения индивидуума, нежелательный элемент, в определённой степени он существует во благо индивидууму, ибо полноценно подготавливает его к Новой Ступени (очередному витку).
  
   5. Освобождение от Кальмара возможно лишь в случае физической смерти и распада тела в материальном мире.
  
   6. Возлюби Кальмара своего как Самого Себя, правда легче жить тебе от этого всё равно не станет.
  
   Внезапно он очнулся на потолке, вросший костями в бетон междуэтажного перекрытия. Разветвляясь, его кости с тихим треском прорастали всё дальше и дальше вглубь, обвивались вокруг арматуры, змеились в пористых, истончившихся плитах потолка и стен. Негромко поскрипывал позвоночник, костные пластины медленно перетирали цементное крошево. Череп сросся с потолком лишь частью затылка, и при желании можно было немного пошевелить головой. Но желания не было.
   Губы его отвисли до самого пола и были все облеплены мусором и пылью, возле них уже образовалась лужица слюны. Он чувствовал, как в черепе тусклыми бриллиантами вращаются его глаза, вращаются сами по себе, не подчиняясь его воле. Глаза казались живыми, но он воспринимал их скорее как два изношенных, отслуживших своё прибора, чей заводной механизм давно сломался и они продолжают вращаться чисто по инерции. Что-то всё время задевало, мешало там, в глазницах, и он не мог понять, что это, но вам я скажу - это были мёртвые, засохшие мухи.
   Время от времени внутри, в останках его грудной клетки раздавался звук - глухой мясистый удар, похожий на всхлип крупного больного животного. Это судорожно вздрагивало в сетях липкой паутины его агонизирующее сердце. Ему чудилось, что это удары метронома, отмеряющие время до... до чего? Он не знал. Не знал, что означают эти удары, не знал, чего он ждёт, да и ждёт ли чего-нибудь вообще.
   Комната внизу постепенно наполнялась серыми саблезубыми кошками. Он уже видел их прежде, иногда они выходили из стен и бесшумно двигались в полумраке, садились возле его убогого ложа и смотрели пристально своими холодными голубыми глазами. Теперь их было много и становилось всё больше и больше. Их шерсть казалась слипшейся клочьями, влажной, они скалили зубы, и он видел, что их пасть занимает едва ли не большую часть тела. Кошки с лёгкостью разгрызали друг друга пополам, откусывали друг другу головы и всё это беззвучно, молча. Некоторые умудрялись каким-то образом выворачиваться наизнанку и потом растекались вязкими булькающими лужами. Другие просто взрывались, лопались, как перезревшие овощи, их внутренности летали по комнате и повисали на стенах и шторах. Он смотрел на них сверху, его вращающиеся глаза позволяли делать полный обзор происходящего, а там, внизу окровавленные кошачьи тела заполнили собой всю комнату, закрыли весь пол. Это жуткое месиво извивалось и копошилось в полной тишине.
   И вдруг кошки застыли. Их сверкающие лихорадочным огнём глаза уставились в одну точку, куда-то в дальний и тёмный угол комнаты. Он безуспешно попытался заставить непослушные глаза смотреть туда. Они лишь заскрипели. Но постепенно ему удалось кое-как разглядеть то, что привлекло внимание кошек. Там, в углу, чуть ниже линии потолка, запутанная в лохмотьях паутины висела пузатая бутыль. Примерно на три четверти она была заполнена синеватой жидкостью, в которой плавал какой-то вздутый пузырь, и шевелились мохнатые паучьи лапы. Сверху этот пузырь венчал, как бы вырастая из него, женский торс, руки, плечи и маленькая голова с копной чёрных змеящихся волос. Лица было не видно, и поневоле закрадывалась мысль, что его и нет вовсе. Женщина - паук. Он видел, как она бьёт по стеклу маленькими ладонями, а мохнатые суставчатые лапы поднимают мутный осадок со дна бутыли.
   Бесконечная ноябрьская улица за плотными шторами стыла и, тихо потрескивая, медленно вымирала.
  
   Когда-то... Он не помнил, когда всё это было. Бесконечно давно. Миллионы веков назад. А была ли она вообще - та, другая жизнь? Жизнь, полная своих маленьких, человеческих радостей. Жизнь, освещённая солнцем, на которое больно было смотреть, таким ярким и слепящим оно было. Так уютно было ходить по узким, немноголюдным улицам, залитым странным вечерним светом, когда сквозь стёкла солнцезащитных очков они казались какими-то нереальными. Эксперименты с искажённым визуальным восприятием. Ощущение новизны ощущений. Болезненно-яркие цвета окружающих предметов и объектов. Сладкие вздохи после дождя, запах мокрых листьев. Когда и с кем всё это было? Яркая лампочка в кухне второго этажа, фигура в окне, весёлый запах жарящихся котлет, ТВ. Шуршание полиэтиленовых пакетов, мысли о них, классификация их - шуршащие громко и шуршащие тихо. Плывущие куда-то фары автомобилей, неоновый крик души, каша и молоко, мамка, призрачное мерцание компьютера. Закаты, восходы. Сумерки. Тополиные, плюшевые, гулкие сумерки. Тени перил на ступенях подъезда, согласно кивающие друзья, откровенные взгляды. Чувство, что всё понимаешь, что знаешь, как надо. Иллюзии юности. Мечтательные заблуждения. Девчонки. Улыбались - милые, милые, простодушные, не душные, понимающие, нормальные улыбчивые девчонки. Целоваться, тусануться - перепихнуться, чай - кофе, книжки, постеры, кассеты, СD, ментоловые сигареты. Музыка, музыка, музыка... Зеваешь, расслабляешься, ни о чём не думаешь... Всё это было? Было?
   Тешить себя ложными воспоминаниями. Создавать своё иллюзорное прошлое из осколков неприснившихся снов, а затем выдавливать его из себя по капле, сравнивая с ледяным железобетонным настоящим и ни во что больше не веря, кроме убожества и грязи. Мазохистское развлечение - создавать и разрушать свои горькие иллюзии, разбивая их о глухую стену реальности. Реально, то, что сейчас, то, что вокруг, вот оно - постоянно растущие внутренние пустоты. Реален страх. Реальна смерть.
  
   Каждое внеочередное утро его сбивали гигантские грузовики. Облепленные жидкой бензиновой грязью, они кроваво наматывали на свои колёса его почти бескровное, нечувствительное к внешней физической боли тело. Внезапный сокрушительный удар каждый раз вырывал его из клоак полузабытья, в которые он погружался в своём оцепенении, и некая неотвратимая мощь уносила его за собой. Иногда ему казалось, что его физическую оболочку, уже никуда не годную, бесполезную, отправляют в переработку, как вторсырьё. Но, повинуясь чьей-то необъяснимой логике, его тело раз за разом снова восстанавливалось, или хотя бы частично восстанавливалось. К следующему внеочередному утру.
   Внеочередные утра носили теперь регулярный характер, стали, как говориться, "за положняк". Количества грузовиков доходили до десяти штук за утро, причём некоторые шли по два, по три сразу. В отчаянии он прибегал к единственному и, как ему казалось, универсальному спасительному средству, средству на все случаи жизни. Этим средством были носки. Невинная на первый взгляд привычка, приобретённая ещё в юности, когда он заметил, что запах своих носков значительно успокаивает в минуты неприятностей и в экстремальных ситуациях. Главное, носки не должны быть свежими. С тех пор, как он узнал об их целебной, чудодейственной силе, он, чуть что не так, незамедлительно прикладывался к добротным недельным носочкам. И сразу же становилось легко на душе, мир становился более или менее упорядоченным и пригодным для существования. Хотя бы на какое-то время. Подсознательно он догадывался, что это лишь временное забвение, самообман, что носки - не выход из положения, но за неимением другого... Таким образом он создавал хотя бы видимость нормальной, как он полагал, жизни и старался не думать о последствиях. И всё же подозревал, более того, знал, что это ни чем хорошим не кончится, только ничего не мог с собой поделать. Власть иллюзий была сильнее.
   Принцип был таков - не снимать и не стирать! Тогда носки получались наиболее сильнодействующими, крепкими. Позже он разработал целую технологию их приготовления, развитую систему различных способов и рецептов. Один из них (наиболее часто применяемый) мы и приводим ниже:
   1. Носить 1,5 недели, периодически промачивая ноги.
   2. Каждую нечётную ночь оставлять носки внутри обуви (не сушить!).
   3. Каждую чётную ночь класть на батарею парового отопления.
   4. По истечении срока заложить один носок между 22 и 23 страницей, а второй между 36 и 37 страницей книги Д. Донцовой "Жена моего мужа", придавить ножкой стола и оставить на трое суток.
   5. Носить 1 неделю, не снимая на ночь.
   6. Носки готовы к употреблению!
   Примечание: В процессе приготовления носков не рекомендуется мыть ноги, посещать цирк и произносить слово "педикюр". В противном случае не исключён отрицательный побочный эффект.
   Одним словом, вот так, вдыхая густой носочный аромат, он восстанавливал свой нарушенный внутренний покой. Когда стали случаться внеочередные утра, когда появились первые грузовики, к нему закралась мысль, не лишённая впрочем рационального зерна, что всё это не что иное, как последствия его увлечения носками. Несомненно, иллюзия покоя, возникающая после каждого нюха, имела свою оборотную сторону - за минуты кажущегося умиротворения приходилось расплачиваться столетиями страха, реального всепроникающего Страха. И это не было возвращением к изначальному, к постоянному, нет, это было движение по нарастающей - чем больше нюхаешь, тем страшнее потом. Как следствие - новое внеочередное утро ( архаическое понятие эпохи Смены Времён Года и Восхода и Захода Солнца). И грузовики, вырывающие его из своих личных внутричерепных кошмаров и бросающие в кошмар повседневной реальности. Чем они являются? Он не знал. По-прежнему пытаясь уцепиться за некую спасительную соломинку самообмана, он всячески избегал очевидной правды.
   Человек! Ты знаешь, кто загнал тебя в эту яму пустоты и медленного вымирания? Ты знаешь, кто? Ты сам.
   Ты сам.
  
   Было время, когда в мире имела место такая простая, и в то же время непостижимая, штука как Счастье. Так ему казалось. Да что там, он был в этом уверен. Обыденные, повседневные действия, большинством людей выполняемые автоматически, походя, способны были делать его счастливым. Например, омовение водой кожных покровов собственного лица, произведённое в нужное время, при соответствующих обстоятельствах. С осмыслением процесса, пониманием его глубинной сути. Незамысловатое действие - посещение салона красоты с целью частичного удаления волосяного покрова с черепной коробки становилось Актом Обновления. Сидя в уютном кресле, он смотрел, как клочки его волос падают на белое безмолвие ткани, а за окном кружатся пушистые снежинки. Всё обретало смысл, значимость. Неповторимость момента, некая правильность ситуации, Здесь и Сейчас - это делало его счастливым. Он был счастлив оттого, что всё это существует вокруг него, что оно ЕСТЬ, что оно именно такое, а не другое, хотя могло бы быть другим. Наличие множества альтернативных возможностей несколько смущало его. Но он старательно избегал в своих мыслях тех областей, которые могли помешать его тихому Счастью. Тогда.
   Постепенно всё изменилось. Он понимал, что тоже принёс с собой в этот мир свою долю грязи и вони. В отличие от других людей, он с трудом воспринимал это как нечто вполне естественное. И потому хранил, копил это в себе, отдавая миру всё самое чистое, незамутнённое, всё, что мог, всё, что было. Речь, как вы понимаете, идёт не о нижнем белье и носках. Он тщательно сортировал - то, что нормально, пристойно, он, наделяя духовностью и любовью, отпускал в мир, а всё низменное, всю копоть и муть душевную откладывал в загашник. Там оно бродило, бурлило и настаивалось, там зарождалась самостоятельная тёмная жизнь. И, конечно же, ей потребовался выход. Такой, например, как разрушение, уничтожение созданного. Убийство. Непомерно разросшееся тёмное эго, эта дьявольская закваска, требовало жертв. Он не мог понять, как это так получилось, как он смог это допустить. Ведь он видел Счастье, стремился к нему, нёс его людям. Как же так? Но, тем не менее, факт был налицо.
   Ему нестерпимо хотелось убить. Не важно, кого или что. Он не мог убить ни муху, ни мышь, ни какое-либо другое создание. Вернее, мог (на самом деле убивал, и не раз), но больше не собирался этого делать. Единственное, что оставалось - это медленное, постепенное уничтожение себя, по частицам, по крупицам, но окончательно и бесповоротно. Другого выхода он не видел. А, может быть, просто не искал.
  
   Кап. Кап. Капли времени, разбивающиеся о дно заросшего многослойной грязью умывальника. Равномерные интервалы звенящей тишины. Мёртвое эхо. Поблёскивающие влажные стены. Липкие от жира участки поверхностей. Серо-зелёные пятна. Ржаво-коричневые пятна. Чёрные пятна. Что-то, белеющее в темноте.
   Кап. Призраки предметов из прошлого. Скелеты, обрастающие мышечной массой воспоминаний. Обратная сторона вещей. Изнанка. Содержимое. Пустоты.
   Кап. Пришёл попрощаться. Долго смотрел. Тихо ушёл.
   Кап.
  
   Спокойный, привыкший уже ко всему, он поднялся с матраса, чувствуя, как глубоко внутри закипает какое-то отчаянное, болезненное веселье. Посреди комнаты стоял стул, на котором были разложены и развешены белые одежды - носки, трусы, футболка и спортивный костюм. Всё белое. Рядом стояли белые тапочки.
   Он быстро скинул свои тряпки и со злорадной ухмылкой стал натягивать белое, марая его отпечатками своих грязных ладоней. Влез в тапочки, подошёл к окну и высморкался в штору. Сопля слабо светилась ультрафиолетом. Он какое-то время разглядывал её, а затем стал отдёргивать шторы.
   За окном шли огромные прозрачные люди. Их толпы, заполнив расплывшимися студенистыми телами всю улицу, медленно двигались, словно первомайская демонстрация. В одном конце улицы они исчезали, но в другом появлялись всё новые и новые толпы. Прозрачные шеренги и колонны казались бесконечными. Всё, к чему они прикасались - стены домов, редкие рахитичные деревья, фонари, клетка со сгнившими и замёрзшими арбузами, всё тут же покрывалось колониями сверкающих кристаллов. Соседние дома уже почти полностью заросли, их привычные однотипные фасады изменились до неузнаваемости. Он долго, очень долго стоял и смотрел на это бесконечное, прозрачное шествие, пока не почувствовал, как его ноги тоже начинают приобретать кристаллическую структуру. Он посмотрел вниз. Ноги почти до колена и весь пол переливались маленькими сверкающими цветами белого пламени.
   Судорожно взмахнув руками, он с трудом оторвал ноги от пола и устремился прочь отсюда, к выходу. Комната вдруг стала огромной, он никогда не замечал, что она такая пустая и огромная. Он бежал, и эхо его кристаллических шагов гремело в пустом пространстве. Он бежал к двери, но, когда до неё оставалось пол шага, она внезапно оказалась совершенно в другом месте, словно съехала куда-то в сторону. Он с разбегу впечатался лбом в сплошной железобетон, чувствуя, как сплющиваются пористые, будто пластилиновые губы, нос, надбровные дуги. Развернулся, снова бросился к двери через всю комнату, и опять наткнулся на стену. Ещё не раз возобновлял он свои попытки, но с тем же результатом. Тогда он изменил тактику - медленно пошёл вдоль стены, приближаясь к двери, а потом замер и стал караулить её, делая вид, что не замечает никакой двери вовсе. Дверь неуверенно двигалась, словно озадаченная тем, что её игнорируют. Как только она приблизилась на достаточное расстояние, он резко прыгнул, дверь дёрнулась, но было поздно - он успел схватиться за ручку. Ручка яростно забилась в его ладони. Он потянул на себя, и ручка вдруг обмякла, с чавкающим звуком отделилась от полотна и осталась в его руке, стальная, серая, с налипшими волокнами какой-то вязкой массы. Он с лёгким удивлением смотрел на неё, затем перевёл взгляд на дверь. Дверь оказалась пластилиновой. Размахнувшись, он погрузил кулак в податливый материал, целый шматок которого тут же провалился в пустоту. Снова ударил, потом ещё и ещё, пока образовавшийся проём не расширился настолько, чтобы он смог просунуть туда свой сплюснутый череп.
   Сначала он не увидел ничего, кроме сплошной темноты, полной подозрительных звуков. Звуки эти ему явно не нравились, но закрыть дверь было невозможно - она была разрушена и восстановлению не подлежала. Морщась, он вглядывался в темноту. Ноги онемели, в них ощущалось лёгкое покалывание. В темноте стали различаться контуры. Большой, конической формы сосуд, напоминающий бетономешалку, с тихим скрежетом вращался, и в нём клокотала, бурлила, зарождалась некая биологическая субстанция. Приглядевшись, он понял - там установлен целый аппарат, хитроумный механизм, перерабатывающий отходы жизнедеятельности в конечный продукт, в новую форму жизни. В Нечистоту. Созданная из выделений обречённого человечества, Нечистота, эта квинтэссенция мирового говна, выглядывала из конического сосуда и лукаво подмигивала. Он ясно видел её - она уже почти наполовину выбралась из резервуара и теперь производила какие-то манипуляции с рычагами.
   - Эй! - прохрипел он, тяжело дыша. - Эй, ты! А где...
   - Тссс..! - Нечистота приложила палец к растянутым в злодейской ухмылке губам, призывая к молчанию. Она по-прежнему возилась с рычагами, пыхтела и тихо бормотала себе под нос. Он чувствовал исходящую от неё жуткую вонь, но запах нисколько не смущал его. К вони он давно привык. Гораздо больше ему не нравилось то, чем была занята Нечистота, а особенно её наглая ухмылка.
   - Эй! Ты чего там делаешь?! Что это?!... Да пошла... Да пошло ты!!!
   Прямо на него смотрело целенаправленное дуло пулемёта. С воплем он бросился на дверь и закрыл своей костлявой грудью зияющую брешь. И почувствовал, как очередь маленьких пулек прошила его насквозь. Было не больно, скорее щекотно. Из пулевых отверстий, как из душа брызнули тонкие струйки мутной воды. Он крутил головой, хрипел и ждал новой очереди. Он жаждал её. Но очереди не последовало. Он отстранился и запальчиво крикнул в проём:
   - Что, патроны кончились?!
   - Патроны... - послышалось задумчивое бормотание Нечистоты.
   - Ага!!! - заорал он. Повернулся на непослушных ногах, спустил белые штаны и просунул в проём свой зад - два бледных сморщенных полушария. За дверью послышался негодующий клёкот, и вновь маленькие назойливые пульки впились в его тело, на этот раз в другую его часть.
   - Ага!!! - кричал он. Ему было чрезвычайно весело. И вдруг он почувствовал, как к его заднице прикоснулись скользкие, трепещущие губы. Злобная радость захлестнула его.
   - Ага!!! - яростно возопил он. - Целуй ещё! Лобызай! Припади к изначальному! Покрывай мою жопу целомудренными поцелуями! Давай! Давай!!! Целуй, нечисть прискорбная! Чтобы вспыхнули чёрные радуги! Чтобы сердце зашлось от натуги! Давай!!! ААААааааа....
   Он содрогался в конвульсиях, конечности ходили ходуном, расстрелянное тело источало мутную влагу, глаза неистово вращались. Комната сверкала разноцветными кристаллическими огнями, стены мучительно корёжило, а за окном по-прежнему набегали одна на другую бесконечные волны прозрачного колышущегося мяса. Собственные вопли казались ему чьими-то чужими, далёкими.
   Потом он обмяк, весь как-то скукожился, и с головы облетели последние остатки волос. Зрачки его тускло светились. В них явственно читалась усталость. Обыкновенная человеческая усталость. И ещё понимание. Он закрыл глаза.
   Вспомнился постоянно терзавший его страх. Страх, который нарастал с каждым откровением, с каждой открывшейся ему истиной, с каждым приступом неожиданного понимания происходящего. Сейчас этот страх казался ему до обидного смешным. Его страх был настолько же смешон, насколько страшен был его смех. Ведь он так дорожил собственными страданиями и переживаниями, так гордился ими. Видел себя этакой добровольной жертвой, святым мучеником, несущим сквозь слои боли и грязи в своём сердце чёрную розу грядущего пробуждения. Ему представлялось это таким важным, значительным, исполненным смысла. Он видел ситуацию во вселенском масштабе. О, да! Есть, чем гордиться. Ха-ха, даже если предположить, что весь смысл, вкладываемый им в свои страдания - полнейшая ерунда, иллюзия, эфемерность, то и тогда все его мучения на этом фоне смотрелись бы благородно, как напрасный подвиг. Да, ловко всё повернул - как не крути, и так, и так он получается в плюсе, по любому в своих глазах он - герой. Ага.
   И вот теперь вдруг все его мысленные построения, все возведённые им конструкции, все его убеждения разом рушились, превращаясь в пыль. Застыв так, с задницей в двери, с закрытыми глазами, он наблюдал крушение величайшей из своих иллюзий. Ему стало смешно. Это был горький смех, смех человека, разочаровавшегося во всём окончательно, человека, который оказался перед лицом последней, истинной, глобальной Пустоты. Пустоты, которую невозможно заполнить уже ничем. Он всё сделал неправильно и он понял, что всё равно не мог бы сделать иначе, потому что не знал, как. Никто не знает, как надо. Путь ошибок неизбежен, но так жестоко заблуждаться!
   Он стоял на краю пропасти, и его трясло от смеха. Не оставалось сил, чтобы смеяться по-настоящему, он мог лишь сдавленно фыркать, размазывая сопли по остаткам лица. В темноте за спиной сконфуженно молчала Нечистота. В этой игре нет победителей, верно ведь? Он сжимал и разжимал кулаки, безвольно, механически. Ага. Вот оно как. Вот оно как. Вот оно как. Ну что тут можно сказать? Бывает.
  
   Ему захотелось поспать и немного поплакать во сне. Не снимая грязно-белых одежд, он устало опустился на свой матрас. Свернулся калачиком. Бесконечно ноябрьская улица за окном стыла, тихо потрескивая, и по-прежнему медленно вымирала.
  

* * *

  
   Мёрзлый кленовый лист, жёлто-коричневый, с тонкими фиолетовыми прожилками, отделился от окостеневшей земли и, словно увлекаемый незримым ветром, плавно кружась, стал подниматься в воздух. Миновал паутину проводов и столбы с примёрзшими воробьиными трупиками, миновал корявый короб троллейбусной остановки, миновал газетный киоск и взмыл над пустырём. Внизу, под ним расстилалось пространство - ледяные лужи, смёрзшаяся грязь, строительный мусор, собачий и человеческий кал, помойки, а так же редкие островки бесцветной, затоптанной травы. Всё это казалось сверху сумбурным, пёстрым пятном, инкрустированным алмазами голубого льда.
   Всё выше и выше возносился лист, трепетно порхал, оставляя внизу мёртвый город. Геометрически правильные надгробия домов, некогда жилые строения, строения общественного пользования, громоздкие урбанистические конструкции - фабрики, заводы, трубы и покатые крыши, антенны и провода. Каменные ущелья улиц и проспектов, аппендиксы переулков, мрачные колодцы дворов. Заборы, стройплощадки и долговязые призраки башенных кранов. Артерии, вены и капилляры мерцающей стали - трамвайные рельсы и железные дороги. Шлагбаумы, светофоры, цепочки товарных вагонов, ангары, терминалы, депо. Ряды гаражей и норы метро, сточные канавы промышленных отходов и просто обширные индустриальные свалки. Серый и унылый пейзаж простирался во всех направлениях до бесконечности, теряясь в дрожащей белёсой мгле горизонта. С трудом верилось, что когда-то под этим каменным панцирем ритмично билось живое и мощное сердце города.
   Лист, подхваченный воздушными потоками, устремился к западу, туда, где кончается город. Там должно было быть море. Он летел всё дальше над мёртвым городом, пока действительно не увидал его впереди - земля расступалась в стороны, и бескрайнее ровное поле зеркального льда лежало перед ним.
   Город остался позади. Повсюду был только лёд, над гладкой поверхностью которого скользили гонимые ветром извилистые снежные змейки. Море здесь промёрзло до самого дна, и, там, где лёд был особенно прозрачным, видны были навеки застывшие в нём рыбы и подводные лодки. Иногда попадались останки затонувших кораблей, опутанные водорослями, они замерли в полной неподвижности, словно насекомые в янтаре. Лист, своевременно рождённый от дерева по имени клён, своевременно павший на землю и, как и подобает листу, тихо просуществовавший свой краткий и незамысловатый век, никогда ничего подобного не видел. И теперь, паря над этой ледяной пустыней, он открывал для себя новый, неизведанный мир. Этот мир являлся ему во всей своей первозданной наготе, во всей своей кристальной ясности и чистоте, и лист ощущал присутствие некой безудержной силы, влекущей его вперёд. Траектория полёта больше не оставляла сомнения, как не оставалось места для дурной памяти. Прожитая жизнь стремительно забывалась, превращалась в размытый страшный сон, в отголосок сна, гораздо менее реальный, чем снежная дымка над скованным ледяным панцирем морем.
   Вот где-то впереди блеснула полоска открытой воды, затем ещё одна. И ещё одна. Лёгкое дуновение ветра донесло запах чего-то живого и тёплого, запах свежести и обновления. Это был запах новой жизни. Вода становилась всё ближе и ближе. Видны были плывущие над ней клочья тумана, похожие на призрачные корабли. Из-за тумана доносились пронзительные крики чаек.
   Лёгкий, свободный, опьянённый полётом лист мчался вперёд. Он дышал, дышал и не мог остановиться. Такого с ним никогда не было. Над ним было полное свободы и ветра небо, неслись рваные облака, а внизу - чистое, суровое море. И вот, наконец, вдали на горизонте, ещё еле различимые, показались, замаячили тёмной полоской долгожданные берега Швеции.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
      --
  
  

Кормящие.

  
  
   Пока мы (ты или я, или он, или она) усердно дремлем в коконах своей повседневности, в глубине наших душ точно также дремлют всевозможные древние демоны. Так же как и мы, они нуждаются в пище, но пища их несколько другого рода. Ни тарелочка пельменей, ни даже большой, красивый и вкусный торт не вызывают у них повышенного слюноотделения. Следовательно, возникает вопрос - что же является пищей демона, каково же его любимое блюдо?
   Ни для кого не секрет, что существуют незыблемые Правила Игры, следовать которым не то, чтобы обязан, но в интересах собственного благополучия вынужден любой человек. Так же известно, что всегда находятся люди, для которых делаются исключения из этих Правил. Чаще всего такие люди устанавливают свои собственные Правила. Про них обычно говорят - этот человек одержим демонами. Условно здесь можно обозначить два основных варианта. Один человек отказывается от участия, выходит из Игры, предоставляя возможность демону полностью руководить ситуацией. Вокруг множество тому примеров, столь часто не замечаемых нами. Другой же человек, ценой длительной борьбы и самосовершенствования, усмиряет демона и достигает того, что обращает все его демонические проявления себе во благо. Но это гораздо более редкий случай.
   Так или иначе, демона необходимо как-то подкармливать. Приняв активное участие в Игре, демон подпитывается, получает заряд энергии для дальнейшего существования. Его цель - окончательное управление человеком, его ходами, и как следствие - неконтролируемый доступ к источнику питания.
   Эта невидимая борьба человека и демона длится испокон веков и столько же существует незыблемый, негласный закон - нельзя оставлять демона голодным надолго. Спящий демон представляет собой не менее страшную силу, чем демон бодрствующий. Он не умирает от голода, но впадает в анабиоз и, рано или поздно, всё равно проснётся. Проснётся очень голодным. В таких ситуациях нужно соблюдать предельную осторожность, а это под силу разве что очень продвинутому в этих вопросах человеку. Последствия халатного отношения к демону порой принимают действительно страшные, катастрофические масштабы. Множество случаев в мировой истории служат тому примером.
   К сожалению, в наше время эта тема не освещается должным образом, а наоборот, вся внедряемая в массы пропаганда носит ярко выраженный демонический характер. Откуда всё это исходит? Делайте выводы.
  
   Струбцина Ивановна Подсебякина, в девичестве Маракуйева, уже почти достигла двадцатипятилетнего возраста, когда водоворот необузданных тёмных страстей внезапно закружил её. Высунувшись из окна своей квартиры на 18 этаже дома N 319 по проспекту Вечности, она упорно пыталась попасть плевком в припаркованный внизу BMW серебристого цвета, казавшийся сверху не больше пачки сигарет. Косые солнечные лучи наполняли колодец двора, но на самом дне царили тень и прохлада. С детской площадки поднимался к небу заливистый смех ребятишек.
   Однако же, вокруг меня полным-полно чудовищ, - размышляла Струбцина, - Взять хотя бы дядю Валеру с 23 этажа. Когда он выносит на лестницу пищевые отходы, и его тапочки издают такой жуткий шлёпающий звук. А эти его седые пучки волос, как они топорщатся в разные стороны! Ужас! А на работе вообще сплошной сумасшедший дом, один дебил хуже другого. Чего стоит один Кобальт Сергеевич, директор! Все эти его присказки и выраженьица, протез этот скрипучий, тьфу! В транспорт вообще заходить страшно, там просто какие-то монстры. А теперь, пока Костик не починит авто, придётся всё время ездить на общественном транспорте, а когда ещё он его починит, никому не известно. Всё время работает, всё ему некогда. Думала - на дачу поедем, Юрку возьмём, да куда там! И что теперь делать целую неделю?
   В итоге Струбцина включила пылесос и стала медленно и тщательно пылесосить пол, словно пытаясь вытянуть из него душу. В углу коридора, между гардеробом и старым сломанным холодильником, одна на другой стояли несколько картонных коробок. Переполненные содержимым, некоторые из них разорвались по швам, в одном месте торчал неряшливо скрученный электрический провод, из другого выглядывал корешок какой-то книги. Насадкой пылесоса Струбцина с силой ткнула в основание всей этой конструкции. Коробки дрогнули, секунду балансируя в пустоте, затем с грохотом обрушились на пол, откровенно являя миру своё содержимое. Пёстрая куча перегородила коридор. Чего тут только не было!
   Достав с антресолей видавшую виды кожаную сумку, Струбцина стала складывать в неё предметы: деревянную рамку для фотографий, батарейку, тупое шило, огарок свечи, газовый редуктор, стоптанные башмаки, пару ссохшихся скальпов, пресловутый моток провода, несколько микросхем, б/у картридж, шесть номеров журнала "Вибратор", книги
   ("Птицы перед микрофоном и фотоаппаратом", "Сам себе навуходоносор", "Знаешь ли ты свой город?", "Искусственное осеменение водолазов. Традиции и новые методики", "Мы стояли под Гудермесом", "Ленин и дети", а так же "Основы мракобесия" в трёх томах) и градусник. Сумка оказалась не очень тяжёлой.
   Струбцина прошла в комнату, открыла сервант и взяла оттуда высокий хрустальный бокал. Обтёрла невидимую пыль, подула на него, а потом с силой ударила бокалом об батарею. Бокал взвизгнул, искрами брызнули осколки, и в её руке осталась тонкая, зловещего вида "розочка". Тоже в сумку!
   Стоя у двери, Струбцина ещё раз огляделась вокруг. Куча хлама так и осталась посреди коридора. Ничего не забыла? Вроде бы нет. Ах, да! Клей! Клей-то обязательно нужен, лампочки-то к перилам приклеить... Сейчас так бы и пошла. Блин, да где же он?! Опять, наверное, Костик взял и на место не положил. Что за дурная привычка? Сколько раз ему говорила - если взял, так положи потом на место! Так трудно, что ли? Блин! А-а-а, вот ты где!...
  
   Из-за очень плотной застройки города солнечные лучи здесь редко достигают земли (если, конечно, считать землёй многослойный асфальтовый панцирь), поэтому внизу, в пешеходной и жилой зонах обычно господствует удушливый сумрак. Жители нижних этажей практически не видят солнца из своих окон. Если вы относитесь к категории малоимущих граждан, и квартира выше 10 этажа вам не по карману, то ваши окна, в лучшем случае, будут выходить во двор с зелёными насаждениями. Либо же вы будете изо дня в день видеть один и тот же пейзаж - точно такие же злобные, слепые окна дома напротив. И пешеходную зону, где все люди без исключения вдыхают один и тот же смрадный, насыщенный парами бензина воздух. Неудивительно, что уровень бледности населения здесь очень высок, к тому же эта среда обитания благоприятна для микроорганизмов - мутантов нового поколения и ядовитых грибов. Транспортная зона так же перегружена. Если вам посчастливилось жить возле какой-нибудь магистрали, то вы будете постоянно, круглосуточно слышать несмолкаемые гудки нервных автомобилей. Впрочем, надо сказать, местные жители очень быстро привыкают ко всему, их умение приспосабливаться просто поразительно.
   Струбцина медленно шла по проспекту Вечности вдоль низкой железной ограды, которую издавна облюбовали торговцы всякой ерундой. Их одинаковые, ничего не выражающие лица почему-то всегда вызывали у Струбцины ассоциации с печёным яблоком. Над кучками разнообразного товара стелился гомон множества голосов, обрывки фраз сплетались в пёстрый словесный ковёр. В отличие от рынков и торговых комплексов здесь преобладал исключительно туземный диалект. Время от времени попадались свободные "торговые места", как правило, возле мусорных ям. В одном из таких промежутков и устроилась Струбцина. Не обращая ни на кого внимания, села на оградку, расстелила перед собой газету и аккуратно разложила на ней содержимое сумки.
   Не прошло и пяти минут, как откуда-то подрулила чрезвычайно неприятная жирная баба с красными глазами, в засаленном трико и с набрюшной сумкой поперёк выпирающего живота.
   - Э, ты откудова такая здесь, чё-то я тя не знаю, слышь, красавица, а? Тута нельзя сидеть, - беззубый рот растянулся в ухмылке. - Здеся занято, понятно?
   - Нет! - сказала Струбцина.
   - Кхе.. А если печень удалю, поймёшь?
   В руках у бабы сверкнула примитивная бутылочная "розочка", явно подобранная на задворках пункта приёма стеклотары. Мерзкие бабьи усы угрожающе зашевелились. Струбцина молча, внезапным движением выхватила из сумки свою "розочку" и несколько раз быстро-быстро пырнула бабищу в брюхо. Из ран тут же потёк жир. Охая и зажимая руками раненное брюхо, бабища мигом заковыляла прочь. Те, кто только что с любопытством наблюдали за этой сценой, теперь усердно делали вид, что ничего не видели, но всё же отодвинулись подальше от Струбцины. Струбцина с победоносным видом вытирала своё оружие, пытаясь вновь вернуть то чувство наслаждения, которое она испытала, протыкая "розочкой" жирное тело. Почему-то именно сам процесс тыканья острой "розочкой" в жир доставил ей огромное удовольствие, а отнюдь не сложившаяся ситуация, которая, кстати, ещё не закончилась. Краем глаза Струбцина заметила, что её недавняя противница стоит неподалёку, возле журнального киоска, одной рукой держится за порезанное брюхо, а другой указывает в её сторону какому-то небритому мужику в расстёгнутой до пупа рубашке. Струбцина убрала "розочку" в сумку, но не далеко, так, чтобы в случае необходимости её можно было быстро достать.
   Мужик появился только минут через десять, не раньше. Глядя куда-то поверх головы Струбцины и почёсывая большую тёмно-синюю татуировку BAD поперёк груди, он просипел:
   - Ты, что ли, Кости Клапана жена?
   Вместо ответа Струбцина смачно плюнула ему под ноги в пыльный асфальт. Мужик замялся, запыхтел.
   - Ты уж извини, что так вышло, - продолжал он. Видно было, что извинения даются ему с трудом. - Она по незнанке на тебя наехала, овца эта. Она ж, падла сраная, человека от говна отличить не может. Я ей потом почки опущу, ты не волнуйся, всё нормально будет. Да и я вначале не поверил, что это Кости Клапана супруга тут сидит, удивился так, а потом смотрю - в натуре. Ну ладно, ты, это, извини, если что не так. Всё в порядке? Ага! Ну ты торгуй здесь, ежели надо так, ну, или как там... Ну, я пошёл...
   Мужик исчез. Струбцину оставили в покое. Торговля, впрочем, шла вяло. Через полчаса подскочил некий длинный субъект в плаще.
   - Гайки есть?
   - Нету.
   - А чепчики в какую цену?
   - Скальп? Отдам за восемнадцать.
   - Да ты чего, у цветных они четвертной за пару и посвежее будут.
   - Их проблемы. Дело добровольное.
   Подползла ветхая старушенция.
   - Доча, почём градусник?
   - Термометр. Дорогой, бабуля, пенсии не хватит.
   - Ой, да ладно! У мене пенсия в пять раз больше, чем у мужа тваво зарплата! Почём, а?
   - Тридцать шесть и шесть.
   - Золотой он у тебя, что ли?
   - Термометр маклацкий, потому и цена такая.
   - Ох, ну давай!
  
   Дело двигалось. Солнце переместилось, и теперь его лучи падали как раз на то место, где сидела Струбцина. Ей казалось, что она словно бы плавает в тёплом, плотном воздухе. Она чувствовала себя как-то сонно, озиралась вокруг, хлопая непонимающими глазами. Сама атмосфера этого места была просто насыщена происходящими повсюду событиями, набита каким-то суетливым движением, словно щека хомяка. Повсюду творилось какое-то невообразимое действо. Струбцина с удивлением вслушивалась в собственные мысли. Каждая новая мысль, казалось, поднимала её вверх, как будто кто-то плавно дёргал за ниточку, а под ней образовывалось некое подобие воздушной подушки. Странное ощущение. Но, несмотря на то, что мысли были, в общем-то, совершенно бессвязными, они воспринимались Струбциной ярко, объёмно.
   Вот, например, эта девушка в инвалидной коляске, с табличкой "МЕНЯ СКОРО УБЬЮТЪ". Она ведь не инвалид, она нормальная, обычная девчонка, даже моложе меня. Она катится и катится себе, наверное, не хочет ходить пешком, она просто катается туда - обратно, туда - обратно, и эта коробочка у неё на коленях...
   Вот собака нюхает люк, а парень ждёт её. Ждёт, когда она нанюхается люка. Пытается прикурить, но зажигалка сдохла, только искрит, а огня нет. Щёлк-щёлк. Нет огня. Он огорчён и выбрасывает зажигалку и тянет собаку за поводок. А собака не хочет никуда идти, она хочет нюхать люк, и люк хочет, чтобы собака его нюхала...
   Вот женщина в белом полностью засунула голову в окошко журнального киоска, а три мужика пялятся на её задницу и ждут четвёртого, который уже пятнадцать минут, как опаздывает. Но им приходится его ждать, они от него зависят...
   Маленькая девочка со взглядом курицы, только что снёсшей золотое яйцо...
   Да, однако же здесь чудовищ полным-полно! От них тут просто в глазах рябит! Толкают друг друга, злятся, кричат, ругаются. И тут же про всё забывают. И ведь это наш народ! Это цвет нашей нации! Гордость нашего мясокомбината! Тьфу!!!...
  
   Оставив мужика с татуировкой BAD сторожить товар, Струбцина отправилась на поиски общественного туалета. Для этого необходимо было, как минимум пересечь крупную транспортную артерию - проспект Вечности. Это можно было сделать двумя способами. Либо использовать пешеходный переход (неукоснительно следуя правилам), до которого нужно было ещё добраться, либо проявить чудеса ловкости и осуществить переправу в неположенном месте. Конечно же, Струбцина выбрала второе.
   Лавируя среди возмущённо гудящих авто, она получила немало полезной информации о собственной персоне, а так же узнала кое-какие подробности и о своей матери. Чудовища, сидящие за рулём были сегодня на редкость словоохотливы. Достигнув трамвайных путей, Струбцина перелезла через ограждение и ловко проскочила перед самым носом изумлённого трамвая. И чуть не наступила на вальяжно разлёгшегося человека. Почти незаметный, он лежал среди пыльных, закопчённых жёлтых цветов на небольшом островке между трамвайных путей. Лежал и спокойно читал книжку, а мимо него в обе стороны грохотали тяжёлые стальные колёса. Хотя место для отдыха было выбрано вроде бы и не совсем подходящее, лежащий мужчина, довольно ещё молодой, выглядел здесь вполне уместно. Струбцина сразу почувствовала, что этот человек - свой.
   - Ой, прошу прощения, я вас сразу и не заметила, - сказала она. - А вы всегда здесь лежите?
   - Не всегда, но довольно часто. Здесь хорошо. И ещё мне нравится запах этих цветов.
   А вам? Принюхайтесь! Не правда ли, чудесный запах?
   Струбцина сорвала цветок и понюхала, но никакого запаха не ощутила.
   - Не знаю, трудно сказать. Но вообще я не люблю такие цветы. Мне нравятся розы, в особенности чёрные.
   - О, понимаю! Что ж, буду иметь в виду! - он хитро прищурился. - Кстати, меня зовут Изгой.
   - Очень приятно. А меня Струбцина.
   - Красивое имя!
   - Ага. Ну ладно, я побегу. Мне нужно найти туалет.
   - Святое дело. Что ж, до свидания!
   - До свидания!
   Он провожал её взглядом, и среди потока машин Струбцина обернулась, чтобы помахать рукой. Потом её скрыл трамвай.
  
   Лабиринт киосков и одноэтажных строений магазинного типа, расчленённых бетонным забором, был залит беспощадным солнечным светом, чем, видимо, и объяснялось столь чудовищное скопление народных масс в этом месте. Люди неосознанно тянулись к солнцу, они выползали из своих тёмных, затхлых углов и закоулков на свет и сонно щурились. Направленные пассажиропотоки с упорством и обречённостью зомби двигались согласно внутреннему коллективному компасу, жадно впитывая пористой кожей солнечное тепло.
   Случайно попав в один их таких потоков, Струбцина потерялась в толпе и сама не заметила, как оказалась перед стеклянными дверями, ведущими в массивное, приземистое строение, которое непрерывно поглощало людскую массу. Это был явно не туалет, но когда Струбцина осознала сей факт, было уже поздно. Все пути к отступлению были отрезаны, повернуть назад и выбраться из этой мясорубки не представлялось возможным. Вот вам ярчайший пример поглощения личности коллективным сознанием.
   Лозунг над входом гласил:

ТЕЛО СТРЕМИТСЯ К ПРАМАТЕРИ

ПОМОЖЕМ ЕМУ УЙТИ ПОГЛУБЖЕ !!!

   И действительно, оказавшись внутри, Струбцина с ужасом увидела, что толпа, после процедуры разделения на индивидуумы и сопровождающего её ритуала, исчезает в чёрном зеве подземелья! Более того, некоторые пытались пренебречь ритуалом и, перепрыгивая через разделительные жернова, очертя голову устремлялись к движущимся лестницам, вниз. В этом необъяснимом стремлении под землю было что-то зловещее, и в то же время массовый характер происходящего поневоле заставлял последовать всеобщему примеру. Струбцина не знала необходимого ритуала и тоже перепрыгнула, но чуть замешкалась, и сразу же кто-то схватил её за руку.
   - Девушка, вы куда? - вопрошало чудовище в оранжевой жилетке.
   - Вообще-то я искала туалет. Но...
   - Так вот и ищите его где-нибудь...Ой! - по лицу чудовища словно электрический разряд прошла конвульсия. - Ой! Вы ведь супруга Константина Андреевича Подсебякина, верно? Извините, пожалуйста, сразу не признала. Проходите, проходите. Всё в порядке!
   Струбцина милостиво улыбнулась. И вот уже движущаяся лестница мчала её вниз, к недрам родной планеты. Повсюду ярко горели факелы, их колеблющееся пламя плясало бликами на физиономиях пассажиров.
   А здесь, однако, совсем не так страшно - думала Струбцина - просто надо, наверное, соблюдать правила. Если всё делать по правилам, то, возможно, рано или поздно вновь окажешься наверху и увидишь солнце, небо, да? Вон другие люди сами, добровольно спускаются сюда, их ведь никто не заставляет. Наоборот, они сами ломятся, хитрят, чтобы не проходить этот их ритуал непонятный. Не поверю, что они ведут себя так спокойно, зная, что им никогда отсюда не выбраться. Опять же, правила. Да, знать бы ещё, что это за правила такие. И как... Срань Господня!!! А это что ещё такое?!!!...
   Движущаяся лестница незаметно привезла Струбцину на самое дно (во всяком случае, она надеялась, что спускаться ещё ниже не придётся). По обе стороны от центральной пещеры вглубь вело множество узких проходов, видимо подземелье представляло собой развитую систему сообщающихся залов. В один из них и заглянула Струбцина. Там, под тёмными сводами трепыхался настоящий монстр, агонизировал, пойманный в смертельную ловушку. Такого Струбцине ещё видеть не доводилось. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это невообразимое чудище состоит из человеческих тел, сплетённых в единое живое мясо. Тысячи застывших лиц, похожих на мёртвые гротескные маски, тысячи разинутых в беззвучном вопле ртов, тысячи изогнутых под самыми немыслимыми углами конечностей. Из тысяч глубоких ран сочились ручейки крови. Смертельной ловушкой оказался поезд, состоящий из цепочки одинаковых вагонов с множеством боковых отверстий - ртов и эластичными стенками. Он был похож на гигантскую гусеницу, волосатую и хищную. В местах сочленений между вагонами была особенно тонкая и нежная кожа, и Струбцине подумалось, что там у поезда наверняка самое уязвимое место. Монстр из мяса и этот диковинный поезд, казалось, сплелись в страстном неразрывном объятии, застыли в момент чудовищной схватки. Короче, один монстр пожирал другого.
   Струбцина услышала гул за спиной. В другом зале пещеры медленно полз ещё один поезд, вполне нормальный, обычный полупустой поезд. Остановился. Стремясь убежать подальше от жуткого зрелища, Струбцина бросилась туда. Человеческие лица провожали её удивлёнными взглядами. Где-то неразборчиво вещал тупой, механический голос. Струбцина вскочила в ближайший вагон, и, прежде чем за ней захлопнулись автоматические двери, она обернулась и плюнула в ту сторону, где шевелились чудовища. Похоже, сегодня у Струбцины был день расточительного отношения к слюне. Ответом ей был низкий животный рык, утробная отрыжка трепыхающейся массы.
  
   На экране вагонного окна картинка уехала влево и сменилась рябью, застрекотали какие-то помехи. Затем экран погас, осталось лишь мерцающее зеленоватое свечение. И вдруг высветилась надпись:

WARNING!

ДУРА! ТАКИЕ ПОЕЗДА

ЗДЕСЬ ПРОСТО НЕ ХОДЯТ.

ЭТО ВСЁ - ГЛЮК.

   Впрочем, Струбцина Ивановна Подсебякина надписи этой не видела. Ибо была на тот момент чрезвычайно поглощена мыслями. Она не могла придти в себя, думая о том, как она только что попала под влияние подавляющей воли толпы. Всё произошло как-то случайно, само собой. Струбцина даже не могла вспомнить толком, как она здесь очутилась - ведь она искала туалет, а теперь вдруг едет куда-то в этом вагоне сквозь бесконечную тьму подземных тоннелей. У неё было чувство, что она едет уже очень долго. И, что самое странное, ей казалось, что так и надо, что всё идёт по какому-то заранее продуманному плану. Видимо всё происходящее с ней сегодня (а, скорее всего, не только сегодня) преследует какую-то цель, ей неведомую. Как только она пыталась протолкнуть свою развивающуюся мысль дальше, к первопричинам событий, что-то пресекало эти попытки, некий блок защиты не позволял проникнуть в запретную область и ненавязчиво переводил её мысли в другое русло.
   Надпись на экране сменилась:

ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ ОБЩЕСТВЕННЫМ

ПСЕВДОТУАЛЕТОМ:

СПУСКАЙ ЗА СОБОЙ

и

ДЕРЖИСЬ ЗА ПОРУЧНИ!

   На этот раз Струбцина обратила внимание на экран, и всё же смысл написанного там с трудом доходил до её сознания. Правила? Во-первых, за поручни она отродясь не держалась, не имела такой привычки. А во-вторых, её гораздо больше интересовало собственное отражение в стекле. Она вдруг не узнавала себя, на экране ей виделась абсолютно незнакомая, чужая женщина. Вообще-то Струбцина всегда любила разглядывать своё отражение и немало времени проводила перед зеркалом, но тут она впервые столкнулась с тем, что отражение вызывало какое-то неприятное чувство, какое-то внутреннее отторжение. Оно даже пугало её, несмотря на то, что эта незнакомая женщина казалась удивительно красивой, намного красивее привычного оригинала. Словно за этой красотой скрывается невыразимая бездна, слишком откровенная, слишком реальная в отличие от видимых глазом иллюзорных оболочек. Глядя на эту женщину, Струбцина на миг испытала странное чувство, как будто всё вокруг одну за другой сбрасывает свои бесчисленные маски, стремясь, пока не поздно, обнажить что-то, что сокрыто в самой глубине, внутри, некую суть вещей, их истинный облик. У неё закружилась голова и перехватило дыхание, а потом снова сработала система защиты. Экран погас.
   Поезд, покачиваясь, летел во мраке, мимо с бешеной скоростью проносились звёзды, а Струбцина не могла оторвать взгляд от гладкого стекла, как будто нечто по ту сторону потухшего экрана загипнотизировало её. В стекле при этом ровным счётом ничего не отражалось.
  
   Вроде бы она заснула, во всяком случае, так ей показалось. Мысли путались, и поэтому трудно было сказать что-то определённое. Вообще по любому поводу.
   Струбцина огляделась вокруг. В вагоне царил полумрак, освещение мигало. Спящие пассажиры мерно покачивали упавшими на грудь головами в такт движению поезда. Их было немного, и все, кого она могла разглядеть, казались спящими. В дальнем конце вагона тоже вырисовывались какие-то неподвижные тени, но там было слишком темно, чтобы можно было что-либо сказать наверняка.
   Потом они начали шевелиться. Зашевелились руки, начиная с пальцев, ноги задёргались, заходили ходуном. По телам пробегали конвульсивные волны дрожи. Затем поднялись головы и медленно повернулись в сторону Струбцины.
   На экране высветилась новая надпись, сопровождаемая душераздирающим вибросигналом: НАРУШЕНИЕ ПРАВИЛ!!!
   Струбцина заставила себя оторвать взгляд от экрана. И увидела их. Пассажиры вставали со своих мест (следует заметить, что ни детей, ни инвалидов среди них не было). Их глаза были полны снов, руки угрожающе шевелились, а рты были заполнены сыром, буквально забиты целыми кусками непрожёванного сыра. Обращённые к Струбцине лица сохраняли неизменное выражение жадной слепоты, они не просили, они требовали - хочу! хочу! дай! дай! Лица их практически ничем не отличались одно от другого, пожалуй, у всех была одна характерная общая черта - отсутствие каких-либо черт вообще. Словно одинаковые в своей слепоте грязные пятна. Как по команде они сбросили головные уборы - кепки, панамки, шляпы, обнажив шевелящиеся фиолетовые волосы. Длинные волосы, у некоторых заплетённые в косы.
   Окно - экран глухо лопнуло, и в вагон ворвался прогорклый ветер подземелий, взметнув с пола и закружив мусор и опавшие прошлогодние листья. Один ветхий коричневый лист прилип к волосам Струбцины, она нервным движением стряхнула его.
   Медленно, с трудом переставляя неподъёмные ноги, люди молча двинулись на Струбцину. Лампы на потолке вагона замигали. Струбцина вспомнила, что оставила своё единственное оружие - "розочку" в сумке, там, на верху, где-то в далёком прошлом. Осталась безоружная один на один с полным вагоном каких-то отморозков, которые, несмотря на все признаки жизни, меньше всего походили на нормальных живых людей. Вот, блин, ситуация! И ещё вдобавок ко всему их становилось всё больше и больше, когда она садилась в поезд, их было совсем немного, а теперь они заполнили чуть ли не весь вагон. Нет, вы только посмотрите на них! Какие отвратительные рожи! Это вам не дядя Валера с 23 этажа, это совсем уж какие-то ублюдки законченные! Твою мать, надо что-то делать, они приближаются! Надо, блин, срочно что-то делать, они ведь если не сожрут сразу, как в кино, то защупают до смерти! А потом изнасилуют. И никакая милиция не поможет, это ясно, она ещё никогда никому не помогала. Блин, надо что-то делать, вот засада, блин, вот нашла себе на жопу приключений!
   - Эй, вы, стойте! - срывающимся голосом закричала Струбцина в мигающем свете ламп. - Если вы мне хоть что-нибудь сделаете, Костик вас всех вычислит, я вам обещаю, и тогда вам мало не покажется! На коленях будете ползать, говно своё жрать, в натуре! Он вас всех найдёт, уроды!
   Собственный голос показался Струбцине жалобным писком попавшей в западню мыши. Однако эти якобы пассажиры внезапно остановились, раскрыв от изумления рты. Сыр выпал. Бледные, размоченные слюной куски вывалились и попадали на пол, под ноги замершим тварям. Струбцина, чувствуя, что теряет контроль над собой, над своими действиями, повернулась лицом к врагу. Теперь она действительно была похожа на ту женщину - отражение. Ветер трепал её волосы, глаза блестели. Чудовища маршировали на месте, освещаемые вспышками молний за окнами вагона. Их освободившиеся от сыра рты бормотали заклинание: "не-бо-уро-нит-ночь-на-ладони-нас-не-догонють-нас-не-догонють...".
   - Всех вычислит, падлы! - орала Струбцина. - Всех в лапшу порежет, я ему ща позвоню! Имела я ваши правила, козлы, уроды! Всех в лапшу! Суки! Иррациональное! Иррациональное! Ирррационаааальноооеееее....!!!!
   Свет погас. Стало темно как в анусе афроамериканца.
   - Иррраационаааальноооееее!!!!!
   - Ирррррраааациионаааааальноооооееееее!!!!!......
   Вагон сильно тряхнуло. Струбцина почувствовала, что падает, попыталась за что-нибудь ухватиться, но вокруг были лишь поручни, множество поручней в темноте. Руки скользнули, пол ушёл из-под ног, и она со всей дури шмякнулась головой обо что-то твёрдое, угловатое. Было мгновение невесомости, свободного полёта в абсолютной пустоте, затем вновь встряска, удар, какой-то гул... и стало светло. И это был свет солнца.
   Струбцина открыла глаза. Поняла, что лежит на полу. Вагон был совершенно пуст. Сильно болели ушибленные локоть и бедро, чувствовалось, как на затылке уже начинает вырастать здоровенная шишка. Вся одежда была перепачкана, одна туфля слетела, выпал из кармана мобильный. Струбцина с трудом поднялась, держась за стенку, надела туфлю, подобрала телефон и стала поправлять причёску. В окна бил солнечный свет, заставляя щуриться. Надо же, солнце! Уже и не надеялась. Вот тебе и иррациональное!
   Поезд явно сбавлял скорость. За разбитым окном, которое когда-то было экраном, тянулось бесконечное неровное поле, даже не поле, а скорее огромный пустырь. На горизонте виднелся чахлый лесок и длинные ряды то ли гаражей, то ли каких-то ангаров. Оттуда поперёк пустыря тянулся ЛЭП, постепенно сворачивая параллельно рельсам. Поплыли серые железные будочки, маленькие кирпичные строения непонятного назначения, красно-белый шлагбаум, разбитый асфальт дороги.
   А вот и люди! Четверо стояли на насыпи в засаленных комбинезонах и ватниках. Прикрывая руками глаза от солнца, они смотрели вдаль, туда, откуда появился поезд Струбцины. Струбцина проводила их взглядом, в косых лучах солнца их устойчивые, героические фигуры казались застывшими изваяниями часовых, стерегущих свои призрачные рубежи.
   С противоположной стороны показалась бетонная платформа, вся в мазутных пятнах и зеленоватых высохших лужах. За ней громоздились высокие кучи щебня и песка, а дальше виднелись крыши товарных вагонов, стоящих на запасных путях. Струбцина с удивлением разглядывала этот невесёлый пейзаж, раньше она никогда такого не видела. Вагоны протяжно скрипнули, послышался лязг, шипение, и состав наконец-то остановился. Двери нехотя открылись.
  
   Константин Андреевич Подсебякин (в определённых кругах более известный как Костя Клапан), придя домой, не обнаружил там своей жены. Зато обнаружил царящий в квартире беспорядок - куча всякого хлама поперёк коридора, окна открыты, шкафы открыты, на полу осколки, стулья перевёрнуты вверх ногами. Константин включил мозг и стал думать, медленно бродя по комнатам.
   Мысль N 1: Значит так. Они проникли в квартиру, что-то искали и, видимо, не нашли, жену убили или, что наиболее вероятно, взяли в качестве заложника. Что будем делать?
   Константин вообще слыл человеком, способным быстро и без проблем принять правильное решение. Не то что бы у него был какой-то особый талант, просто он хорошо усвоил некоторые уроки жизни. Скажем так, он разбирался, на своём уровне конечно, в Правилах Игры. Из сложившейся ситуации он видел лишь один единственный выход - ждать развития событий. Заставляя себя сохранять хладнокровие, он вновь и вновь обходил все помещения , все комнаты и коридоры в квартире, в надежде обнаружить что-либо, какую-нибудь деталь, которая могла бы пролить свет на то, что здесь произошло.
   Мысль N 2: Кто бы они ни были, они обязательно дадут о себе знать. Ясное дело, что они чего-то хотят. Значит, они объявятся. Тогда и будем решать эту проблему.
   Яркий солнечный свет заполнял все западные комнаты, в нём тихо оседали невидимые пылинки. Через распахнутое окно по-прежнему доносился детский смех, но теперь в нём слышались уже какие-то усталые, вечерние нотки. Константин замер, вслушиваясь, впитывая кожей каждое отдельное мгновение, хранящее в себе генетическую память о прошлом, и всё же у него не хватало сил и умения расшифровать закодированную информацию, восстановить произошедшие за время его отсутствия события. Нет, здесь явно было что-то не так. Внезапно он усомнился в своих первоначальных предположениях. В животе появилось неприятное ощущение словно там вдруг сформировалась, выросла большая чёрная жемчужина. Из потаённых глубин загадочной души Константина Андреевича Подсебякина скользким осьминогом всплыла Мысль N 3: Неужели это началось? Блин, я знал, что рано или поздно это случиться, но не думал, что вот так вот, сразу. Да... фактор внезапности... без подготовки... И всё равно я бы ничем не мог ей помочь. Она должна сама...
   Холодной рукой Костик взял трубку и набрал номер мобильного Струбцины. Долго слушал гудки, стараясь не обращать внимания на пробегающую по телу дрожь. Абонент не отвечал, либо находился вне зоны действия сети.
  
   От бывшей Сортировочной станции (так обозвал её человек в телогрейке, встреченный Струбциной возле шлагбаума) дорога вела через пустырь и дальше в неизвестность. Если в некоторых местах раздолбанный асфальт ещё сохранился, то он по большей части был скрыт под многочисленными слоями грязи. Проехать по этой дороге могли разве что грузовики, и, судя по следам шин, так оно и было. Хотя Струбцина шла уже долго, как ей казалось, бесконечно долго, мимо не проехала ни одна машина.
   Слева от дороги теперь тянулись огороды, сплошь засаженные картофелем и кормовой свеклой. Друг от друга их отделяли канавы, полные зеленоватой стоячей воды. Кое-где из густой ботвы торчали угрюмые задницы стоящих раком земледельцев и, равнодушные ко всему, ухмыляющиеся пугала. Откуда такая вонь? - думала Струбцина. - То ли у них картошка гниёт, то ли вода в канавах протухла, то ли ещё чего, хрен знает. Как им самим-то не противно? Вон, у нас на даче - воздух какой свежий, ну навозом с полей иногда тянет, так это ж нормально, а тут! Странно, этот мужик у шлагбаума говорил, что город здесь повсюду. Вокруг, мол, и так город, чего, мол, тебе ещё надо? Иди, говорит, по дороге - не ошибёшься. Только вот городом здесь даже не пахнет, блин, пахнет каким-то... фу! Иду, иду, блин, ноги уже болят, на каблуках-то, а куда иду, не знаю, никакого города не видать!
   Тем временем вонь усилилась, а чуть позже стал очевиден и её источник. Дорога несколько раз нетрезво повернула, и взору утомлённой долгой ходьбой Струбцины открылась грандиозная свалка. Начинаясь чуть в стороне, справа от дороги, свалка тянулась до самого горизонта - бесконечная череда зловонных барханов. В небе над свалкой, вопя истошными голосами, кружили птицы, множество птиц, преимущественно чаек. Неподалёку здоровенные бульдозеры сгребали мусор в кучи.
   Вглядываясь в мусор, Струбцина вдруг с ужасом поняла, что среди обычных отходов цивилизации тут и там виднеются человеческие трупы или отдельные части тел. Они столь гармонично вписывались в общий помоечный пейзаж, что это не казалось чем-то из ряда вон выходящим, а наоборот, абсолютно нормальным и естественным. Видимо людей здесь после смерти не хоронили, а просто за ненадобностью выбрасывали на свалку. С одной стороны это могло показаться довольно практичным. Пользы от умершего всё равно никакой, работать он не может, ничего делать не может. Может только лежать и вонять. Но всё же Струбцина как-то привыкла, что усопшего необходимо закапывать в землю, соблюдая при этом весь торжественный ритуал, в котором, как правило, принимают участие все родные и близкие покойного. А вот чтобы так - умер ты, и выкинули тебя в помойку вместе с прочим ненужным хламом, а потом раскатали бульдозерами, пока крысы не съели. Бррр....
   Проходя мимо, Струбцина обратила внимание на работу мусорщиков. На вершине кучи стоял мужик в костюме, плаще и шляпе, махал рукой и что-то кричал в мегафон. Сквозь рёв бульдозеров доносились обрывки фраз и выражений, на удивление весьма культурных и вежливых: "Вольдемар, прошу вас, чуть левее, будьте так любезны...". Бульдозерист маневрировал, высунувшись из кабины, в солнечном свете сверкали стёкла противогаза. Увидев Струбцину, он приветливо помахал ей рукой, но она, зажав пальцами нос, быстро зашагала прочь.
   Вскоре дорога вывела Струбцину к другой дороге, уже не такой разбитой и грязной. Зато сама Струбцина чувствовала себя совершенно разбитой. Одежда пропиталась потом и пылью, туфли были все в грязи. К тому же Струбцине казалось, да что там, она была в этом уверена, что от неё за версту несёт помоечной вонью.
   И ещё. Она с трудом могла вспомнить теперь все последние события, всё, что произошло с ней после того, как она с сумкой в руках вышла из дома, приклеив по пути несколько лампочек к перилам на лестнице. Потом был какой-то провал. Пробел в истории её жизни, охвативший неизвестно сколько времени, восстановить последовательность событий в течении которого не представлялось возможным, как бы она не старалась. Вообще все возникающие в голове Струбцины мысли, несмотря на свою яркость, через какое-то время таяли словно сигаретный дым, не оставляя после себя никакого следа, ничего, лишь мягкую пустоту. Порой в этой пустоте мелькали фрагментарные обрывки образов, звуков, ощущений. И всё. Лишь одно Струбцина понимала чётко - вернуться обратно она уже не сможет. Остаётся один только путь - вперёд.
   Чуть позже она всё-таки окончательно сформировала эту мысль, довела её до, так сказать, логического финала. Хотя подозревала, что это не её мысль, а чужая. Кто-то или Что-то управляло всеми действиями и поступками С. И. Подсебякиной. Оно неусыпно контролировало её мысли, исходя из каких-то своих соображений, а потом стирало память. "Правила", "Игра" - эти слова вертелись на языке, назревали, о чём-то намекая её, но Струбцина так и не смогла ни к чему их привязать. Через пару минут она уже забыла и об этом.
  
   Новая дорога делала вид, что она вся такая прямая, а на самом деле неуловимо петляла. Все её изгибы повторял и бетонный забор слева, поверх которого змеилась колючая проволока. За забором виднелись куцые верхушки деревьев и крыши дозорных вышек. Мимо Струбцины, подняв облака пыли, прогрохотали два тяжёлых "УРАЛа" с крытыми кузовами. За потемневшим от копоти стеклом в кузове мелькнули бледные лица. Да и сам воздух этой местности был какой-то бледный, вязкий, им было неприятно дышать. В горле у Струбцины стоял комок, который было никак не проглотить, вдобавок её мучил жуткий сушняк. Пить хотелось смертельно, и, как назло, нигде не было видно ни колонки, ни какого-либо ещё источника влаги. Только дорога, забор и пыльные, потрёпанные кусты. Поэтому придорожное заведение - кособокий, наполовину ушедший в землю дощатый сарай с истёртой вывеской "Кафе ТУАЛЕТ типа СОРТИРЪ. водка и икра" сначала показалось Струбцине миражом. Оно возникло на обочине само по себе, словно бы ниоткуда. Но доносящаяся из дверей нестройная музыка и вьющийся над трубой лёгкий дымок убеждали в том, что заведение всё-таки настоящее. В дверном проёме даже маячила фигура человека, впрочем, при приближении Струбцины она скрылась внутри.
   Солнечный свет заканчивался сразу за порогом, и первое время глаза ничего не различали во внезапно навалившейся темноте. В ноздри ударил запах оплавленного парафина и сивушных масел. К нему примешивалось множество других, неопределённых ароматов, перебивая остатки трупно-помоечного смрада, от которого никак не могла отделаться Струбцина.
   У неё сложилось впечатление, что, как только она вошла, все голоса смолкли, и наступила многозначительная тишина, нарушаемая лишь музыкой. Слегка разведя руки в стороны, Струбцина напряжённо вглядывалась в потёмки. Зрение адаптировалось, стало более или менее что-то видно. В табачном тумане плавали человеческие лица, неестественно искажённые трепещущим пламенем редких свечей. Горели два керосиновых фонаря - один на стойке бара, другой над роялем, который выступал из кустов, растущих в помещении прямо из земляного пола. Кусты проросли уже сквозь рояль, опутав его вьющимися побегами, похожими на засохшие морские водоросли. Недоразвитое существо пьяно ударяло по клавишам и раскачивалось на вращающемся стуле в такт, стремящейся к нулю, разухабистой мелодии. Выделялись лишь всклокоченные волосы и горбатая спина в разошедшемся по шву сюртуке, иногда вверх взлетали бледные судорожные руки. В свете фонаря над головой пианиста порхали бабочки.
   Бармен прятался за стойкой, делая вид, что протирает стаканы. Один его прищуренный глаз скользил по полутёмному залу, а другой исподлобья глядел на вошедшую Струбцину. Голову бармена венчали большие ветвистые рога с развешенными на них сухими и влажными тряпочками для протирания стаканов и стойки.
   - Желаем чего-нибудь?
   Судя по всему, вопрос был обращён к Струбцине.
   - Просто воды из-под крана. Есть?
   - Воды нет. У нас водопровод не работает. Есть водка, коньяк, пиво, лимонад.
   Струбцина восхищённо разглядывала рога.
   - Что, нравится? На новый год жена подарила. Настоящие. Северный олень.
   - Да уж, здорово! - в тоне Струбцины слышалось невольное уважение к жене бармена. На миг она представила Костика с такими же рогами. Вот это было бы забавно! Не менее забавно, впрочем, чем скелет соседа в шкафу... - Мне лимонаду.
   - Чирик.
   Струбцина протянула купюру. Бармен тут же выудил из-под стойки бутыль с ярко-зелёным лимонадом. Сверкнули грани стакана, отражая дрожащие огоньки.
  -- Срать на деревянные подоконники! Девушка хочет выпить? Девушка хочет выпить!!! Я угощаю? Базара нет!
   Возле стойки нарисовался мужичок с котлетой денег в кулаке. Невысокий, припухший, довольно молодой. Размахивая деньгами и тыча пальцем в сторону одного из столиков в углу, где протекало приглушённое веселье, он скабрезно улыбался всем ротовым отверстием с ограниченным количеством зубов.
   - Вы ведь присоединитесь к нам, девушка, не так ли? Свободных столиков всё равно нет, не будете же вы пить стоя. А у нас весело, хоть блюй. Водочки, пивка?
   Струбцина быстро убрала свой червонец, пока его не заграбастал бармен, и выдвинула свои условия:
   - Коньячку мне тогда и целую бутылку лимонада! Литровую! Я вообще-то не собиралась здесь задерживаться, но раз уж приглашают...
   - О-о-о!!! - улыбка совсем расползлась и заняла большую часть лица. - Приглашают, приглашают, как же иначе-то!
   - Ага. Что-то у вас тут с музыкой тухловато. - Струбцина кивнула в сторону пианиста.
   - Да вот... так уж оно...хрен. Вестибулярный аппарат сломался, мать его шлангом.
   Бармен выставил на стол графин с коньяком и лимонад. Галантный кавалер икнул, ловко выудил из кулака сложенную пополам купюру и засунул её бармену за воротник. Тот лишь укоризненно покачал рогами.
   Струбцина сделала два-три шага, встала посреди зала, запрокинула бутыль и стала жадно глотать. Лимонад громко булькал, его количество уменьшалось на глазах. Наконец оторвалась, вытерла губы тыльной стороной ладони и благодушно рыгнула. Послышались вялые аплодисменты.
   За столиком расположились несколько человеческих особей, как мужского, так и женского пола. Праздные, обывательские лица, явно без определённого места жительства и занятий. Говорили они, не соблюдая никакой очерёдности, а почти все сразу, и при этом, казалось, никто никого не слушал. Они даже не спорили, просто открывали рты и самозабвенно вещали в пустое пространство. Вдруг кто-то из них разражался истерическим хохотом, на столе дрожали, позвякивая, стаканы. А одна из представительниц прекрасного, с позволения сказать, пола так и вообще беспрерывно ухмылялась и глупо хихикала, лишь изредка прерываясь ради того, чтоб икнуть.
   Появление Струбцины вызвало в этой компании некий диссонанс, она сразу это почувствовала. Многие неловко притихли, словно опасаясь говорить при постороннем человеке, и бросали косые взгляды на пригласившего Струбцину мужика. Поглядывали и на небольшого, вальяжно развалившегося на скамье человечка - явно центральную фигуру в раскладе этой безумной постановки. Возможно, маленьким он казался, потому что находился немного в тени, и Струбцина предположила, что он может оказаться гораздо больше, если встанет и выйдет к свету. Он небрежно поприветствовал Струбцину взмахом руки, чуть подался вперёд, отпил из стакана водки, зачерпнул и отправил в рот ложку каких-то студенистых глазков, которые при ближайшем рассмотрении оказались лягушачьей икрой.
   - ... Пилил шестнадцать километров кряду, не останавливаясь, чуть не постарел... - было неясно, то ли он продолжает прерванный рассказ, то ли просто озвучивает свои мысли. - ...А тут эти... Я пальцы-то разгибаю, а потом смотрю - ну, у них у всех нумера, цифровые какие-то и буквенные обозначения...
   - Однако, сама Струбцина Ивановна к нам пожаловала! Какими судьбами? - вплёл бледнолицый, почти восковой собеседник в вязаной шапочке, натянутой на глаза. При этом на Струбцину даже не смотрел.
   - Да по всему, ближайшим поездом из Внешнего Города, - ответил вместо неё тот, что пригласил, между делом подливая ей коньячку-с. - Как иначе, мать..?
   - ... Дороги все перегородили, не пропускают без объяснения причин. Я в люки...
   - Да! - Струбцина начала громко, чтобы слышали все. - Вижу, меня и здесь знают. Поэтому представляться не буду. Нет, всё нормально. Вообще-то меня не должно здесь быть, это... не знаю... как-то случайно так вышло, я не помню. Я дома была, пылесосила пол, а потом пошла и... Короче, не важно. Ваше здоровье!
   Все лениво чокнулись стаканами, припухший мужичок пробормотал "за знакомство", но на него никто не обратил внимания.
   -... Точки над Ё нужно расставлять своевременно, а не то так и останется одно Е...
   -... Я употреблял Е395, Е396, Е271, Е399, Е650, Е694 и даже Е666 и поэтому я такой...
   -... А ещё эти, как их, эмульгаторы, стабилизаторы... опять же с икрой...
   Коньяк оказался на удивление неплохим. Надо же, в этой дыре и вдруг нормальный коньяк! Струбцина закрыла глаза, потом открыла, вздохнула, глядя, как пляшут блики пламени на потолочных балках. В тёмных пустотах под потолком колыхались мягкие бороды паутины.
   -... Выковыривать гвозди. А пальцы-то не согнуть! Что делать? Перец достаю, нарезаю, воск, всё как положено...
   -... У них там над одной из зон облако - гриб выросло. Ведь зона-то эрогенная...
   -... Мы уже и ждать перестали, не надеялись. Думали - всё, никого больше не будет. И тут - раз!...
   Пианист совсем разошёлся, выдавливая из несчастных клавиш скоропостижную пьесу. Он весь трясся, подпрыгивал вместе со стулом, а вокруг фонаря яростно вились бабочки и всякие букашки.
   -... нечего. Нужны пассатижи, это как минимум, ну и чувство юмора. Что-то незаурядное, чего они не предусмотрели. Там понатыкано множество всяческих ихних ловушек, но всё уже устарело, всё такое ветхое. Видимо, они не успевают обновлять каждый раз, после очередного...
   -... только через респиратор. И предварительно смешивать с винноуксусной эссенцией и ганакоком. Ага. На молекулярном уровне...
   Под столом всё время что-то шевелилось и трогало Струбцину за ноги. Она заглянула. Это не было частью тела кого-либо из присутствующих, как она вначале подумала. Какое-то пушистое существо размером с ребёнка, а, может, и не одно копошилось там. На мгновение тускло сверкнули желтушные белки глаз. Впрочем, Струбцине эти прикосновения вовсе не были противны, даже напротив - ей нравилось. Липкие руки ощупывали, поглаживали её, заставляя чуть шире раздвигать ноги, и, чем настойчивей становились невидимые пальцы, чем дальше они продвигались, тем больше ей этого хотелось, ещё и ещё.
   -... не вылезти наверх, всё завалено костями. Пришлось через теплотрассу, наугад. А это же лишнее время и...
   Лица вытягивались, удлинялись, выплывали к свету и удалялись обратно в тень. Откуда-то подул тёплый, удушливый ветер, заплясали огоньки свечей, некоторые погасли. Тонкая струйка слюны, почти ниточка, трепетала между миской и нижней губой чьего-то склонённого над столом лица.
   -... помогите, говорят, ему, он сделал тысячи операций и больше так не может...
   -... кусок металла и всё...
   -... кривоброжение. И всё же - Суп!...
   За соседним столиком кто-то неопределённый изображал пылесос. Струбцина сразу вспомнила свой пылесос, там, дома... во Внешнем Городе. Не забыла ли она его выключить, уходя? Не помню! Не помню, чего вы пристали?!
   Пианист забился в конвульсиях.
   -... взорвался головной сортир. Эти мухи...
   -... поперди мне в кулачок!!!...
   -... СУП!...
   Пухлый засунул себе два пальца в рот и два в нос. Наклонился над ведром. Одним глазом подмигивал Струбцине, намекая, что, мол, коньяк выпит, не пора ли перепихнуться. Не пора? Так он ещё коньячку-с закажет, мать, о чём базар-то.
   Лягушачья икра ложками исчезала в тёмных красноватых пещерах ртов. Кто-то порезал себе язык остро заточенным краем ложки, и икра у него во рту сразу же становилась розовой. Он нарочно демонстрировал это, клал в рот ложку икры и показывал всем, как она розовеет, тыкал пальцем и мычал "Ээ-ээ-ээээ...". Потом глотал, радостно улыбался, сплёвывал кровь в миску и отчаянно чесался.
   Под столом не прекращалось своё скрытое движение. Похотливые пальцы резво ласкали тело С. И. Подсебякиной, продвигаясь всё дальше и дальше.
   -... У меня диатез и мячики!...
   -... Жизнь похожа на дивный, невиданный сон во чреве трамвая, троллейба, автоса... жизнь как кожа, прекрасный бутон, живая, живее, живоса...
   -... Люблю, когда в шляпе!...
   Хлоп! Ладони ударили по столу, оставляя глубокомысленные вмятины. Хлоп!
   -... Не в этой плоскости! Здесь другие клетки!...
   -... Завалю, честное человеческое!...
   -... СУП!!!...
   Пианист последний раз взмахнул руками и умер, уткнувшись рылом в клавиши. Выбежала маленькая узкоглазая девочка, схватила безжизненное тело пианиста, прислонила к роялю и, подпрыгнув, ударила ногой в голову. Тот с треском полетел в кусты. Раздались аплодисменты. Девочка, смущённо улыбаясь, повернулась к зрителям и поклонилась.
   - Иррациональное! - выкрикнул прямо в лицо Струбцине главный, внезапно возвышаясь над столом. Он и вправду оказался гораздо больше, чем выглядел, сидя в тени. Выпучил глаза, сглотнул. - Добро пожаловать, как говорится, welcome to the наши края! Уж звиняйте, Струбцина Ивановна, ежели что не так, места-то у нас здесь отхожие.
   Все засмеялись. Все, кроме Струбцины. Она вдруг встрепенулась и теперь непонимающе хлопала глазами, глядя вокруг. У неё возникло чувство, словно она застыла обнажённая в кубе слепящего света, со всех сторон окружённого плотной, осязаемой темнотой. Темнотой, полной равнодушных зрителей. Они ничего от неё не ждут, для них ничего не происходит и не произойдёт, всё замерло, они просто смотрят и смеются. Потому что действительно смешно.
   Но есть что-то ещё. Оно висит вверху, в темноте, чуть левее и сзади. Внимательно, сосредоточенно наблюдает за Струбциной. Оно ждёт её дальнейших действий - как она себя поведёт в следующий момент, словно от этого зависит его дальнейшая судьба. А ведь так и есть - Струбцина вдруг понимает, что каждый её шаг решает многое, если не всё; поступит она так, а не иначе - и ход Игры примет другое направление. Этот Кто-то, наблюдающий за ней, пока что никак не пытается повлиять на её решение, он не вмешивается, просто смотрит и ждёт. А Струбцина не знает, чего от неё хотят, она растерялась. Что надо делать? Оно питается каждой секундой промедления, пока всё зависло, оно насыщается, утоляет свой вековой голод. И поглощает волю Струбцины, ограничивая Свободу Выбора.
   С тихим хлопком вокруг одновременно распускаются бутоны множества чёрных роз. Повсюду расползается их терпкий запах. Он возбуждает, и, в то же время, от него клонит ко сну. Потолок, стены, земляной пол - всё ходит ходуном, мечутся тени, свечи гаснут одна за другой. Струбцина рывком встаёт, опрокидывает стол. Стаканы, бутылки, миски с икрой летят на пол. Она идёт к роялю, таща за собой волосатое дитя, уцепившееся за её ногу. Дитя корчится в судорогах, гримасничает, высунув огромный розовый язык. Под столом таких оказалось ещё несколько штук, и они, пронзительно вереща, разбегаются по тёмным углам. Бармен прячется под стойку, видны лишь кончики рогов с болтающейся на них влажной тряпочкой. Завсегдатаи кабака, люди и не совсем люди, встают с мест навстречу Струбцине, явно намереваясь её остановить, помешать ей, что бы там она ни задумала. Но тут же валятся назад, не в силах устоять перед её сверкающим взглядом, перед горящим в глазах Намерением.
   Снаружи раздаётся голос, усиленный динамиками:
   - Вы окружены! Сопротивление бесполезно! Выходите с непокрытыми головами! Сдавайтесь! Вы окружены!...
   И так далее. Голос повторяет одно и то же, снова и снова, как заезженная пластинка
   - Иррациональное... - шепчет Струбцина, пиная ногами головы падающих ей под ноги фигур, давя каблуками хрустящие пальцы. - Иррациональное...
   В прокуренном воздухе висит, наливаясь, капля тишины. Растёт, растёт, увеличивается... и падает.
   Струбцина опускает пальцы на клавиши. Пальцы разбегаются по белому и по чёрному полю, несутся, перепрыгивая друг через друга, летят.
   И рождается Музыка.
   Никогда в жизни не играла Струбцина Ивановна Подсебякина на рояле. Но мелодия льётся сама, без усилий, легко, свободно. Пальцы с накрашенными чёрным лаком ногтями сами играют Музыку, Струбцина их даже не видит.
   Где-то пронзительно воет сирена, слышен рёв моторов. Механический голос повторяет одно и то же, как заклинание.
   Ветер усиливается, он подхватывает Музыку, несёт её кругами, по спирали, всё дальше, выше. Струбцина внутри музыкального смерча. Вперёд, не останавливаться! Смутная тень атакует её сзади, хлопая крыльями, впиваясь когтями в спину. Струбцина не в силах оторвать её от себя или стряхнуть, руки заняты делом. Больно! Но почему? Ведь это всего лишь тень. Или нет? Не более, чем всё остальное, вы это хотите сказать? Такая же тень, как всё вокруг - бесплотное порождение чего-то? Игра света и тьмы, результат их противоборства и взаимодействия? А может и вы тоже тень, тень того, кого вы всегда считали своей тенью? Может, тогда мы все здесь - тени друг друга? Что молчите?!
   Струбцина высекает сверкающие ноты, это её единственное оружие против того, что давит сзади. Другого не дано. Эх, где её хрустальная "розочка"?! Перед глазами вспыхивают разноцветные снопы искр, пышные фейерверки расцветают яркими шарами и гаснут. И она видит Себя в образе чужой, незнакомой женщины на мерцающем экране. Женщина поворачивается спиной и уходит вглубь зеркального коридора. Там оборачивается и машет рукой, мол, следуй за мной, пошли. На ней красное платье, она так изящна, красива, но эти жестокие складочки в углах рта, эти тонкие, вампирские губы... Неужели это Я? - думает Струбцина.
   Экран вспыхивает ярким светом.
   На секунду гаснет.
   Теперь Струбцина видит сразу много Себя, тысячи отдельных экранов - картинок, в каждой из которых она проживает свою собственную отдельно взятую жизнь, проживает от начала до конца и снова. Каждое мгновение - тысячи новых жизней, тысячи возможностей прожить их иначе. Она видит перед собой чрезвычайно сложную схему, и, по мере того, как эта схема вырисовывается, Струбцина понимает - это следующий, новый Уровень, и сейчас важно выбрать свои Правила. Пока не поздно.
   Она манипулирует картинками с помощью нот, комбинируя звуки в каком-то своём, ей самой пока непонятном порядке. Вот оно, получается! Нет времени рассуждать, она руководствуется лишь инстинктом Игрока. И чувствует, что может, даже более того - должна именно сама, без чьей-либо помощи создавать неповторимый узор своей жизни. Каким бы трудным, невозможным это ни казалось.
   Струбцина играет Музыку.
   Она видит многое.
   Видит глазами ребёнка собственную старость.
   Видит детство морщинистым взглядом старухи.
   Видит прошлое - недосмотренный, прерванный сон.
   Видит будущее - пожелтевшие от времени снимки.
   Видит себя убивающей мышь. Они боятся друг друга - мышь и она, но она убивает первой, убивает свой страх в образе мыши.
   Видит себя глядящей на луну с балкона. Луна плывёт сквозь ветви деревьев.
   Видит себя совокупляющейся с первым встречным. На ней только лифчик и белые гольфы. За окном останки пористого грязного снега. А почему бы и нет?
   Видит себя жующей выплюнутую кем-то жевачку. Подбирает с пола и жуёт, жуёт. У жевачки слабый вкус апельсина и чужого кариеса.
   Видит себя мочащейся в лифте. Ага. За то время, пока лифт едет с тридцатого на первый, можно много чего успеть, не так ли?
   Видит себя пыряющей "розочкой" мерзкую жирную бабищу в трико. Из раны течёт жир, прогорклое оплавленное сало.
   Видит себя вдыхающей запах огромной помойки, её мусорную, трупную вонь.
   Видит себя приклеивающей лампочки к перилам лестницы.
   Великое множество образов, зарисовок, сплетающихся в единый геометрический узор, пока ещё только набросок, эскиз. Музыка несёт вперёд, дальше, разматывая круги спиралей, выхватывая из небытия всё новые и новые образы. И человеческие лица, эти маски чудовищ. Они всплывают, давно забытые, знакомые и не знакомые, похожие на полуистлевшие, стёртые временем лики икон. Везде, всюду среди них Струбцина видит себя, точно такое же чудовище, если разобраться. А ведь надо любить их, - думает она, - и их и себя среди них. Мы все на самом деле одинаковые, тупые, грубые чудовища, мы просто не замечаем этого, не видим. Несчастные чудовища, достойные жалости, но счастливые единственно в своей слепоте, чудовища неподвластные себе, как бы нам того ни хотелось. Подневольные твари. Взять, сбросить все маски и предстать друг перед другом такими как есть - казалось бы, что нам мешает? Так нет. Кто-то же заставляет нас всё время носить эти маски, заставляет играть в Его Игру, по Его Правилам. И мы так самозабвенно рождаемся с этим бременем, и покорно уносим его в могилу - всего лишь пешки...
   Снова вспыхивает яркий свет.
   Струбцина видит себя (или то, что она всё время считала Собой) запертой в туалете и сидящей на унитазе. Вечно Сидящей На Унитазе. Поиски туалета в итоге привели её к цели, и теперь она внезапно поняла, что давным-давно находилась и находится в нём. Из туалета нет выхода, нужно было лишь обнаружить там себя, сообразить, что находишься по ту сторону двери. И сделать выводы.
   И Струбцина делает выводы. Главное не медлить, ни о чём не жалеть! И она покидает себя в этом тесном, зловонном сортире, оставляет себя (необходимую жертву) на растерзание тому, кто впился когтями ей в хребет, кто едет на ней подобно Чёрному Всаднику. Жри! Она навсегда покидает ту себя, что в течении двадцати с лишним лет каждый день видела в зеркале, и летит в красном платье, летит вместе с роялем, стулом, кустами и ещё чёрт знает чем, стремительно несётся вперёд. Уже далеко, обернувшись, она видит, как её, брошенную, одинокую, навеки запертую в безвыходной клетке, полностью накрывает какая-то чёрная тень.
   Свет гаснет и снова вспыхивает.
   Гаснет.
   Вспыхивает.
   Необычайная ясность мысли в момент вспышки просто невыносима, прикосновение к некой Истине ослепляет.
   Прохладная тьма тут же дарит забвение, остаётся лишь смутная, бередящая душу тоска, пронизанная редкими остаточными импульсами боли.
   Струбцину несёт сквозь грозу со скоростью тающих в зыбкой туманности пустого пространства нот. Инерция угасающей мелодии гонит её над тёмной, влажной землёй. При вспышках молний внизу видны какие-то бесконечные поля, дороги, в чьих очертаниях смутно угадывается уже виденный где-то узор, загадочная геометрия ночи. Струбцина кружит в плавном полёте, вплетая в этот узор, тянущийся за ней, призрачный шлейф своей жизни. В сырую почву внизу падают её слёзы, и оттуда на глазах вырастает новый, созданный её волей Город. Он светится, словно освещённый изнутри. Так светится в ночном лесу колония грибов на глухой, заколдованной поляне. Так светится, растущая в этом Городе новая Жизнь. Жизнь, у которой Свои Правила.
   Пальцы проваливаются сквозь исчезающие клавиши. Но Музыка не кончается. Во все стороны, по всем направлениям летят отголоски, проникают в любые закоулки, достигают самых потаённых, самых тёмных уголков человеческих душ. Музыка тает. Но след от неё остаётся. Мы все ещё долго будем слышать эхо.
  
   Струбцина Ивановна Подсебякина, в девичестве Маракуйева, пошатываясь, брела по обочине вдоль шоссе. Со стороны её можно было принять за подвыпившую шлюху, причём самого низкого качества, хотя, в принципе, она таковой не являлась. Мимо проносились огромные, серебристо поблёскивающие фуры, обдавая её порывами горячего бензинового ветра. Где-то за тёмными пустошами придорожных полей, в невидимых уснувших посёлках устало переругивались цепные собаки.
   Авто остановилось метрах в тридцати впереди Струбцины и терпеливо дожидалось, пока она доковыляет.
   - Сколько до города? - Струбцина еле ворочала языком.
   - Смотря куда там.
   - Проспект Вечности, 319.
   Водила притих, задумался. Потом изрёк:
   - Сотня.
   - Идёт.
   - Залезай!
   Струбцина открыла дверь и бухнулась на заднее сидение рядом с какими-то сумками и коробками. Навстречу поплыли редкие фонари, в зеркале заднего обзора мелькал любопытный взгляд водителя. К счастью тот оказался молчаливым и, вопреки ожиданиям, не приставал с разговорами.
   Будем подъезжать - думала Струбцина, - позвоню Костику, пусть вынесет ему деньги и мне что-нибудь сверху накинуть, а то ещё соседи увидят в таком виде. Хотя, кому какая разница? И всё же одежду-то придётся выкинуть, стирать уже бесполезно... Уффф!... Блин, не, щас первым делом в ванну, без вариантов. И пожрать! Но сначала в ванну, и ты меня, блин, оттуда долго не вытащишь... Потом пожрать и спать... А потом... Завтра Юрку заберём... пусть уж Костик подсуетится насчёт машины... ага... на дачу тогда поедем... и потом...
   Когда водила разбудил Струбцину, она долго не могла сообразить, где находится, и, лишь увидев свой дом (Вечности, 319), сонно просипела "ааа.. щас...", достала мобильный и онемевшими, непослушными пальцами стала набирать номер.
  
   Всю неделю Костя Клапан ждал каких-либо известий. Но их так и не было. Как не было и его жены. Юрка, их трёхлетний сын, всё это время находился у бабушки (для кого бабушка, а для кого и тёща), но и от него не удалось скрыть недельного отсутствия матери. А что он мог объяснить сыну? Сказать, что мама уехала в командировку? На столь нелепый прогон не повелась даже тупоголовая тёща, которая выдвинула свою, не отличающуюся оригинальностью гипотезу касательно происходящего. А что можно ответить трёхлетнему ребёнку, желающему видеть маму? Впрочем, Юрка довольно-таки спокойно отнёсся к отсутствию матери. Как будто что-то такое знал, знал даже больше, чем он, Костя Клапан. Мама видит сон? - спросил ребёнок, и в устах малыша это прозвучало не как вопрос, а скорее как желание услышать подтверждение и так известному факту. Глядя в его спокойные детские глаза, Костя вдруг понял, что она вернётся. Обязательно вернётся. Только вот какой она вернётся - это уже другой вопрос.
   Да, всё так, как он и предполагал, сомнений быть не может. Случилось то, что должно было случиться. Она отправилась кормить. Что ж, сам Костя прошёл через это ещё давно. И прошёл успешно - он смог усмирить своего демона. Теперь он был одним из Кормящих и получил доступ к контролю на одном из уровней Игры. Другие люди говорили про него, что он достиг успеха в жизни. И по-своему они были правы. Константин не только полностью взял под контроль своего демона, но и мог управлять целой структурой определённых личностей, находящихся на низших уровнях. Он мог сам устанавливать Правила.
   Но Струбцина? Костя реально, всерьёз беспокоился о ней. На протяжении всей их совместной жизни он старался хоть как-то подготовить жену к грядущему испытанию, но он видел - у Струбцины свой, слишком неопределённый, слишком непредсказуемый, а потому и опасный демон. С женщинами в этом плане вообще намного сложнее. Он понимал, что должен защищать свою жену, быть её хранителем, как более слабой, неразвитой личности, и поэтому теперь тихо бесился от мысли, что не в силах ничем ей помочь. Оставалось лишь ждать.
   И ещё - Юрка. Глядя в глаза их сына, он внезапно осознал, что уже сейчас ребёнок видит и понимает гораздо больше, чем другие дети его возраста. Когда Юрка вырастет, ему наверняка предстоит непростая борьба, его демон может оказаться очень и очень мощным. Это пугало Костю, но, в то же время, Юрка не казался слабаком, уже сейчас в нём угадывалась сильная и яркая личность. Возможно, со временем он станет Великим Кормящим и будет играть на очень высоком уровне. В общем, всё ещё впереди. Там видно будет.
   Погружённый в подобные мысли, Костя Клапан (он же Подсебякин К. А.) смотрел в экран телевизора и прихлёбывал чай с лимоном. Он вдруг как-то сразу успокоился и действительно поверил, что всё будет нормально. По-другому и быть не может. Как-никак, он верил в жену, иначе и не женился бы на ней никогда.
   Он потянулся за пультом, чтобы переключить канал, и в это время у него зазвонил мобильный.
  
  
  
  
  
  
  
  
      --
  
  
  
  
  

Отблеск Небывалой Войны.

  
  
  
  
  
   Призывно тоскливый крик то ли птицы, то ли какого-то зверя разнёсся над зеркальной поверхностью озера. Мне почудилось в этом крике что-то предвещающее дождь, так же как и в том, что я обломался с закатом. Весь день погода обещала нам незабываемый закат, какой можно увидеть только в этих местах, а потом вдруг небо как-то по подлому внезапно посерело, и августовские сумерки проглотили только-только собравшееся заходить солнце.
   Рюха Скуластый, приставив ладонь ко лбу, смотрит в камыши и пытается определить местонахождение пацанов. И вот над бурой стеной камыша поднимается и опускается удочка, мелькает яркий поплавок. Вот они где! Похоже, у них там клюёт. Рюха набирает в грудь воздуха, свистит. Оттуда доносится ответный свист, а потом ещё один, потише, с другой оконечности острова. Это тоже наши.
   В правой руке у Рюхи простой самодельный нож, в левой, той, что вся обожжена кислотой - наполовину очищенная картофелина. Он так и стоит у воды, замерев, вслушивается непонятно во что, потом вновь возвращается к делу. Моет картофелину в озере.
   Дров я уже натаскал на всю ночь и теперь добровольно принял на себя обязанности кострового. Крях! Хрустят об колено сухие ветки. Звук непозволительно громкий в наступившей вечерней тишине. Крях! Большие, толстые ветки приходится рубить топором, для некоторых и одного удара недостаточно. Р-р-раз!!! Внутри сложенного домиком хвороста уже заплясало маленькое весёлое пламя.
   - Как думаешь, будет дождь?
   Рюха лишь молча пожимает плечами. Он снова застыл с очередной картофелиной в руках, лицо серьёзное, взгляд отстранённый, и вдруг несколько раз ухает, подражая филину. Уханье скользит над водой, затихает, теряется среди островов, а потом возвращается обратно. Эхо или ответ? Теперь мы оба пожимаем плечами.
   Темень быстро сгущается. Дым стелется низко, расползается по озеру белыми, смолистыми облачками. Я специально подбросил побольше дров - пусть костёр служит ориентиром для остальных, сигналом, что пора собираться в лагере.
   Только что на большом камне возле мыса я видел силуэт медитирующего деда Луната. А теперь его там нет, словно, пока я нагибался за хворостиной, дед Лунат успел покинуть суетный мир и раствориться в нирване. Но через пару секунд он уже появился из-за кустов, откуда-то совершенно с другой стороны, неся с собой охапку хвороста. Типа, мол, пришёл не с пустыми руками. Хитрый дед.
   Добродушно переругиваясь и гогоча, подтянулись Кожа и Глеб. Без автоматов они выглядели как-то непривычно, как-то беззащитно, по-детски. Так бывает, когда впервые увидишь очкарика без очков. Было заметно, что ребята приехали отдохнуть, расслабиться и пользовались такой возможностью на всю катушку. Глеб тут же скрылся в палатке, но через минуту оттуда высунулась его голова. Казалось, он не знает - то ли ему целиком вылезти наружу, то ли забраться обратно в палатку. А в ожидании, пока решение придёт само, с задумчивым видом ковыряет в носу, глядя на костёр. Несомненно, ярко горящий костёр притягивает к себе человека, когда на землю опускается ночь, он притягивает нас друг к другу, собирает вокруг себя. И это прекрасный древний инстинкт.
   - Ну что, господа баландёры, когда же мы будем жрать?
   - Скоро, - говорю. - Скоро жрать будем. Вот картошку отварим, потом угли прогорят, и можешь насаживать. А пока, если хочешь, вон ухи холодной похлебай, там ещё осталось.
   Кожа заглядывает в котелок и начинает искать ложку. Не находит и хлебает прямо так, через край. Рюха снова свистит на берегу. Из камышей тёмным пятном выплывают Керьян и Мефодич. Не спеша гребут к нам, над водой видны огоньки сигарет. Я, черпая помятой закопчёной кастрюлей, набираю из озера воды, бросаю туда картошку, продеваю палку через проволочную ручку и водружаю над огнём на вбитые в землю рогатки. Прикрываю кастрюлю крышкой.
   Пацаны наловили почти целый садок окуней и довольно крупной плотвы.
   - Во как надо рыбу ловить! - хвастается Керьян. - Десяток жерлиц поставили по камышам, пять здесь и ещё пять во-о-он за тем островком. Мы несколько раз слышали, как она там плещет. Скажи, Мефодич?
   - Ну! - подтверждает тот. - Сидим, сидим, и вдруг - бултых! бултых!
   Лица у них довольные, возбуждённые. Они - два брата. Конечно, мы все здесь в каком-то смысле братья, но они родные братья, хотя внешне друг на друга и не похожи. Мефодич передаёт Керьяну вещи, удочки, потом они вместе вытаскивают лодку на берег.
   - Похоже, дождь будет ночью, - Керьян подтверждает моё предчувствие. - Надо бы тент натянуть. Ты как считаешь, дед Лунат?
   - Будет. Но не скоро.
   Дед Лунат не предполагает, а констатирует факт.
   - Всё-таки лучше сделать это сейчас. Давай-ка, Мефодич, займёмся!
  
   Я смотрю на них - моих товарищей и соратников, смотрю и не узнаю, такими необычно другими кажутся они здесь, на этом далёком от всего на свете озере. Словно вдруг увидел их совершенно с другой, до сей поры скрытой от меня стороны. Хотя уж казалось бы, куда там, знаем друг друга вдоль и поперёк, насквозь друг друга видим - а вот поди ж ты! На лицах пацанов, освещённых отблесками костра, какая-то смесь детского удивления и отрешённости от происходящего, это проступает даже сквозь маску безалаберной весёлости Кожи. И лицо деда Луната, высушенное годами, прищур с хитрецой, всегда чуть в тени - этакий старый мудрый дедок в джинсовой панамке. Сидит, словно мы все здесь и не его гости, а он, типа, вовсе не хозяин и вообще не при делах. Никакой спеси, никакого видимого превосходства над нами, по сути дела ещё детьми, никакой рефлексии по поводу собственного возраста. Дед Лунат - само спокойствие, сама ненавязчивость.
   - А я вот тут думаю, дед Лунат, странно как-то получается - каждый раз как к тебе сюда приезжаю, словно на время в детство своё возвращаюсь. А ведь я в детстве-то и не бывал на природе никогда, тем более в таких местах, я ведь всё в городе рос, у моих родителей даже дачи не было. Я по пустырям, да по подворотням жизни учился, по чердакам, да по подвалам лазал и, до того как в концлагерь забрали, никуда из города не выезжал. А тут вдруг - посмотришь кругом, и как будто что-то знакомое, но давно забытое, даже не объяснишь...
   - А тут ничего объяснять и не надо, и без того всё ясно. Вот смотри. У тебя дом есть?
   - Дом?! Да ты чего, дед Лунат, какой дом, ты же знаешь, что...
   - Нет, погоди. Но он же должен быть, а?
   - Ну, по идее должен, но...
   - Вот. Значит, должен. Но у тебя он хотя бы был? Был. А теперь как бы нету. А ты не задумывался, а что такое вообще - дом? Что это?
   - Ну, как... Дом это... где живёшь... и...
   - Ага. А где ты живёшь?
   - Я живу в России.
   - Ну вот! Значит, Россия - это твой дом. Ты сейчас находишься в России, а следовательно ты дома. Так? А дом и детство - это понятия взаимосвязанные. Вот и всё!
   Как он всё просто обернул! Нет, здесь что-то не так, уж слишком дед Лунат всё упрощает.
   - Но я и так почти всё время территориально нахожусь в России, - не сдавался я. - Почему же тогда я так вот как здесь больше себя нигде не чувствую?
   Дед Лунат порылся в своих бездонных карманах и достал оттуда некий предмет. Что-то типа курительной трубки. Только я таких трубок до сей поры не видел. Даже не определить из какого материала она сделана, наверное, из разных. Весьма странная трубка. А он сидит, крутит её в руках.
   - Именно что территориально. Потому что ты всегда чувствовал Себя в России. А теперь вдруг почувствовал Россию в Себе. Улавливаешь разницу? Вот скажи, ты никогда не задумывался - а что для тебя Россия?
   - Россия, говоришь, для меня что? Это, батенька, Родина моя!
   - Точно! - поддакнул Кожа. - Здесь всё моё и мы... и мы отсюда родом! Понятно?!
   - Да куда уж понятней. Ну хорошо, Родина, как вы говорите, дом, это само собой. А ещё что? Или, даже, кто?
   - ... ?
   - Эх! Россия - это твоя мать, мать твою! И твоя, и его, и вон его, да и моя тоже. Наша общая, короче, мать. Правильно? А человек, он ведь что, он ведь, сам того не замечая, всю жизнь стремиться как бы обратно к материнской утробе, туда, откуда на этот свет вышел. К истокам, к корням стремится. Родина это тебе не просто кусок земли на карте нарисованный. Она внутри тебя должна быть, на глубинном, так сказать, уровне.
   - Как же она такая большая внутри меня поместится? - не унимался Кожа.
   - А вот если почувствуешь Её в Себе, если поймёшь, что есть у тебя твоя Внутренняя Родина, и будешь любить Её как мать, то у Неё и вообще никаких границ не будет. И, если сможешь любить Её такую безграничную, огромную, тогда ты и сам как бы больше станешь.
   Так говорит дед Лунат, а сам трубку набивает. Не спеша, чёткими, спокойными движениями. Все подсаживаются ближе к костру, заинтересованные нашей беседой. Я приподнимаю крышку над кастрюлей и ножиком пробую готовность картошки. Пожалуй, ещё пусть поварится, рановато снимать.
   - Но ведь, если так на это дело посмотреть, то получается, что вся наша планета - это тоже наша Родина. А что, разве нет? Как же тогда быть?
   - Верно, - говорит Керьян. - Родина, на мой взгляд, вообще понятие растяжимое. Так можно и город, в котором родился, местность там, и улицу, всё это считать своей Родиной.
   - Да всё можно! - дед Лунат заулыбался. - Только вот Внутренняя Родина у каждого своя, каждый по-своему Её чувствует. Вы всё пытаетесь, опять же, в какие-то границы, в масштабы Её запихнуть. В контурные карты. Мы говорим о разных вещах.
   Кожа подался вперёд. Я было подумал, что сейчас он наверняка начнёт цитировать "Каспийский White Power" и вообще всячески напрягаться.
   - Это всё потому, - сказал он, - что мы выросли все среди бетонных стен, в трущобах. Наш кругозор всегда был ограничен. Но мы хотели видеть дальше, чем окна дома напротив. А получалось - чем дальше смотришь, тем выше стены. Ну а если совсем далеко смотреть будешь, увидишь в итоге только небо в клеточку. Что, не так, что ли?
   - Что с того? - возразил дед Лунат. - Я, между прочим, тоже городской, как и вы. Или вы думали, что я, как родился, так всю жизнь в лесу и живу? Я долго жил в Городе. Правда, это было очень давно, задолго до вашего рождения.
   - А когда это было, дед Лунат?
   - Давно. В двадцать два я пошёл на Кавказскую войну. А до этого дальше, чем на 30 км от Города не уезжал. А тут - в горы! Шли мыть сапоги в Индийском океане, да так и не дошли. Зато в Каспийском отмыли от чёрной вражеской крови.
   Все с уважением посмотрели на деда Луната.
   - Много чёрных положил?
   - Да я как-то не считал. Пацаны многие, кто скальпы, кто пальцы на память отрезали. Один был, так тот сердца вырезал, жарил на спиртовке и ел. Говорил, почти как шашлык из телятины, и к тому же много полезных веществ содержится. Мне предлагал попробовать, да я побрезговал - кто его знает, может в них там зараза какая, и вообще... Сам-то я как-то так, не увлекался этими делами. Завалил гада - да и хер с ним...
   - А женщин, детей?
   - Жалко конечно, да что делать?... Ну вот, а потом меня под Гудермесом самого подстрелили. Меня и ещё пацанов нескольких. Снайперша, сучка. Кого как. Кого-то сразу в яму, ну а мы с Петрухой и с Авдеем - домой. Лечиться. Сначала, правда, в госпитале какое-то время прокантовались. Я ж всех этих больничек, докторов, знаете ли, никогда не любил-то особо. Психиатров тем более. Потому собрал манатки - и до дому! Думаю, дома-то тоже много всяких хороших лекарств. И Петруха со мной рванул. А я ведь дома четыре года не был. Вернулся и охуел! Что там творилось! Власти беспредельничали покруче, чем мы на Кавказе. Я и представить не мог, что такое увижу. Просто жопа какая-то! Короче, в Город пробирались тайком, и то чудо, что не нарвались на силовиков. Понятно, мы вдвоём могли за себя постоять, случись чего, но их в Городе было столько! Однако просочились благополучно. А там разбежались каждый по своим норам, договорившись выходить на связь. Авдей появился через три месяца, совсем безумный, кого-то убил, кого-то изнасиловал и отправился обратно на Кавказ. Воевать поехал. Говорили, правда, что не доехал. А мы так и зависли в Городе, хотя стрём и был, но со временем как-то всё утряслось. Мы ведь тоже сложа руки не сидели. В Городе своя война шла, да похлеще, чем повсюду. Конечно, у нас и выбора-то не было, обстоятельства сами поставили нас по ту сторону баррикад. Вне закона. Но, несмотря ни на что, мы чувствовали себя не бандитами, а, прежде всего, солдатами. Мы-то как раз солдатами и были, не то что всякие там. Мы чётко ловили на себе отблеск идущей войны, это была война на всех уровнях, она шла повсюду...
   - Это ты имеешь в виду так называемую легенду о Небывалой Войне? Той войне, что длится целую Вечность?
   Дед Лунат тупо уставился на меня.
   - Не знаю никакой такой легенды! Посмотри лучше, не готова ли картошка! А то, что сейчас вокруг творится - это уже скорее война абсурда. Я не хочу обидеть всех вас, не поймите меня превратно, но вы молоды и иначе видите войну. Да, вы тоже солдаты, но это уже другой фронт. Сейчас ваш враг гораздо менее конкретен. А когда вы не видите его вокруг, вы начинаете искать его в себе...
   - Война - лекарство против морщин! - сказал как в лужу пёрнул Кожа.
   Я снял с огня котелок. Пошёл сливать воду. Рюха поворошил угли и достал свёрток с шампурами. Скоро уже можно было насаживать мясо. Дым от костра заметался, не зная, какое направление ему выбрать. Я словно невзначай направил фигу на деда Луната, но он заметил моё движение и хитро мне подмигнул. И дым тут же тёплым, удушливым облаком ударил мне в рожу. Я замахал рукой, отгоняя дым, а дед Лунат издевательски улыбался при этом.
   - Война давно уже перестала быть лекарством. Она, скорее, стала болезнью, превратилась в бессмысленное сопротивление самому себе, всему человечеству, законам природы. Не спорю, Кавказская война тоже была в достаточной степени абсурдна, как, в принципе, и любая другая, но она хотя бы преследовала и какие-то конкретные цели. Была и есть реально ощутимая польза - тысячи чёрных рабов в горных резервациях по сей день работают на нас с вами, на нашу страну. Я уж не говорю о хозяйственном мыле и прочем. Это же серьёзное экономическое подспорье! Экономика, брат!
   - Далеко не все ощущают это подспорье на себе, - возразил Мефодич. - Например, большинству тех, чьи интересы я защищаю нет никакого проку от труда черножопых. Всё это экономическое подспорье оседает неизвестно где, в чьих-то карманах. А народ по-прежнему угнетаем!
   - Правильно! Потому что костяк прогнил. У этого самого народа. Создаётся впечатление, что русский человек уже не способен подняться и заявить о своих правах. Думаете, раз я тут в лесу живу, то ничего и не знаю, что в мире происходит? Я всё знаю. Я это всё внутри Себя, вот здесь вот ощущаю. А сейчас ничего интересного не происходит, надо сказать. Эта болезнь поразила Родину и вяло прогрессирует.
   - Но именно с этой... с этим паразитом мы и воюем, дед Лунат! Кто-то же должен сопротивляться...
   - Что ж, я рад, если вы находите в этом для себя какой-то смысл. Вы молоды, и вам свойственно поступать согласно порывам души, в вас есть этот пресловутый инстинкт партизана. Но вы же не видите перед собой цели! Это получается - я дерусь, просто потому что дерусь. Спору нет, это благородно. Только вот, я боюсь, всё это не может закончиться хорошо для вас. Есть ли хотя бы в вас самих надежда?
   Пауза тишины, нарушаемая лишь потрескиванием дров и тихим шелестом листьев. Надежда! Я смотрю в лица пацанов и понимаю, что на этот вопрос не ответишь однозначно. Надежда. Надежда на что? Или на кого?
   - Я честно признаюсь, я не нашёл себе места в Городе, в жизни общества, - раскуривая свою странную трубку вещал дед Лунат. Когда он затягивался, на его лицо падал красноватый отсвет, делая его похожим на жуткую посмертную маску. Я почувствовал характерный сладковатый запах. Табачок-то у него был явно непростой. - Возможно, я просто устал. Устал смотреть, какие уродливые формы принимает у людей сама идея войны. Устал наблюдать процесс превращения всех ценностей в ничто, в ноль. Потому я и ушёл. Я нашёл свой дом, свою Родину здесь. Я нашёл смысл, во всяком случае, у меня есть основания так думать. Я обрёл Знание, обрёл, в конце концов, Любовь, и мне не смешно об этом говорить. В натуре. И Пётр тоже ушёл от людей и живёт в тайге. Мы поддерживаем с ним связь. Там, в Городе мы были гораздо более одиноки и задавлены, чем здесь, в лесах, среди озёр. И я чувствую необъятность своей Родины, всю мощь Её земли прямо вот здесь, сейчас. Нет никаких единиц измерения, способных определить Её размеры, это выходит далеко за рамки ваших представлений...
   Рюха встаёт над костром, возвышается, окутанный запахом шашлыка, сжав обожжённый кулак.
   - Именно надежда нами и движет! Высшая надежда. Словно бы с нами Бог и любовь нашей земли, сила нашей Родины и всё такое. Мы на праведном пути, где нет места сомнениям и страху! И мы готовы принести себя в жертву, если возникнет такая необходимость, если так будет нужно для дела, бля буду.
   - Хорошо, если так. Но кто может поручиться, что ты, что вы все не станете жертвой чужой воли, инструментом в чьих-то руках?
   - Ты хочешь сказать, дед Лунат, что кто-то выигрывает за счёт нашей борьбы, используя её в своих целях? Вполне возможно. Да только лучше уж так, чем кому-то будет на руку наше бездействие. Пассивная масса - куда более податливый материал.
   - А ты не будь массой.
   Дым трубки деда Луната, смешиваясь с дымом костра, искажал лица, путал мысли. Ясно было, что хитрый дед не говорит прямо и откровенно, а, скорее, играет с нами, искусно плетя нить казалось бы поверхностного разговора, и таким образом подводит нас к собственным выводам. Словно мы - призраки его юности, от которых он не в силах избавиться, живое напоминание о том, что, несмотря ни на что, Война всё же продолжается.
   - Не быть массой, говоришь? Но подобный совет не может быть универсальным для всех. Кто мы? Мы не пассивная масса, мы солдаты, но ведь мы солдаты, воюющие сами по себе, у нас нет командиров. Нам не с кем объединяться, мы - последний оплот сопротивления, шайка негодяев, которые не желают сдаваться. И всё же кто-то должен составлять эту самую массу, инертное большинство, общество, народ, называй как хочешь. Нельзя же отрицать общество только потому что не можешь быть его частью. В конце концов это превращается в бегство, причём бегство от самого себя в первую очередь.
   - А может быть к Самому Себе? Такой вариант вы не рассматривали? Разве поиск Внутренней Родины не может...
   - Это не то...
  
   И так далее. Спор продолжается уже сам собой, без моего участия, и, чем дальше, тем всё меньше это напоминает объективную дискуссию, скорее превращаясь в обмен какими-то абстрактными репликами. Пацаны, особенно Кожа, горячатся, наперебой высказывают свои невнятные тезисы, спорят друг с другом, перебивают, и сами уже не понимают толком, о чём идёт речь. Дед Лунат окончательно их запутал, да и меня, если честно, тоже. Я даже не заметил, как съел свою порцию шашлыка. Мы ведь не философы, а солдаты, мы не умеем грамотно изъяснять свои мысли, не умеем вести споры. Мы умеем только убивать, и это, пожалуй, всё, чему нас пока что научила жизнь.
   Я встаю, неожиданно лёгкий, свободный. Иду, не понимая, куда несут меня ноги. Прохожу мимо кучи хвороста, мимо накрытой куском полиэтилена посуды, мимо белеющих в темноте палаток. Тропинка ведёт меня, петляет по острову. Среди массивных камней, между замшелых стволов, среди зарослей черники, вправо - влево, вверх - вниз. Глаза приспосабливаются к темноте. Я аккуратно перешагиваю через выпирающие из земли корни, которые только и ждут, что о них кто-нибудь споткнётся. Выхожу на мыс, прыгаю с камня на камень. Кругом вода и сосны. Над озером в серой мгле плывут клочья тумана, похожие на слоистый дым от трубки деда Луната. Тёмными силуэтами вырисовываются острова. Множество больших и маленьких островков, разбросанных чьей-то небрежной рукой по этому огромному озеру. Интересно, чьей? Вода безмолвна, острова безмолвны, безмолвны камни и деревья, но мы-то с вами знаем - это иллюзия. Нужно лишь уметь слушать. Слушать оглушительную тишину августовской ночи. Слышишь? Шёпот воды, её тихий плеск меж камней, стрёкот насекомых, недовольное бормотание лягушек, скрип ветвей, шелест листьев, ласкаемых ветром, которого вроде бы и нет. Слышишь? Плюх! Щука в камышах. Хряп! Треснула сухая веточка под тяжестью шагов кого-то неведомого. Слышишь? Я слышу. Слышу безмолвную песню этой земли, простирающейся во все стороны, без конца, без края. При мысли о том, насколько эта земля огромна, невероятно, непостижимо огромна, у меня голова идёт кругом. Я выдыхаю и вдыхаю, выдыхаю и вдыхаю, так глубоко и неистово, что ломит в груди. Мне и холодно и тепло, страшно и сладко, и так хорошо внутри. Я один, стою на мысу, потерянный, навсегда потерянный в этой бесконечности, и мне так уютно стоять здесь. Я на своём месте, там, где должен быть. Я ничего не знаю, но чувствую нечто такое, нечто ТАКОЕ... Я слышу Зов! Кто-то туманный, далёкий, но необъяснимо родной призывно машет мне рукой из этой зыбкой недосягаемости - возвращайся домой! Я смотрю вокруг, вдаль, напрягаю зрение, слух, все чувства... Где ты?... Где я?... Кто мы все?... Чем была вся наша жизнь, прожитая как попало, с грехом пополам, жизнь, освещённая отблесками войны, там, в городах, в далёком огромном мире? Отчего такая острая игла тоски в сердце? Почему так крутится небо, почему мир так свободно вращается вокруг меня?... Сотни вопросов, на которые нет ответа, безмолвных криков, брошенных в ночное однотонное небо... Небо... небо... небо.......
   Падаю. В прохладный мох среди сосен и берёз. Падаю, и меня распирает всего изнутри. Грудная клетка вздымается и опадает, вздымается и опадает. Пальцы судорожно впиваются в землю. Я пью её соки. Соки жизни, они переполняют меня, циркулируют в крови. Я закрываю и открываю глаза. Никакой разницы, словно мои веки прозрачны. Я врастаю в землю, пускаю корни в эту каменистую почву. Что я могу дать этой земле взамен? Ведь у меня ничего нет, кроме Самого Себя, да и то я Сам Себе не принадлежу. Как мне откликнуться на Зов?
   Где-то в отдалённом уголке сознания я начинаю понимать, что хотел сказать нам дед Лунат. Его слова о войне, её созидательной и разрушительной силе. И то, как он отреагировал на моё упоминание о Небывалой Войне, той войне, что идёт на всех уровнях, во все времена. Наверняка, этот хитрый старик знал больше, чем хотел показать, по каким-то своим соображениям он ограничивал нас в информации. Но... Какая-то необходимая часть её, возможно, основная суть, не высказанная вслух, проникла в меня и получила уже самостоятельное дальнейшее развитие.
   Я увидел. Увидел со стороны себя и своих друзей. У нас нет лиц, лишь смутные размазанные пятна, ведь солдат - безликая единица. Но я отчётливо понимал, что это мы - я, Рюха, Кожа, Керьян и другие. Нас много и мы шагаем по тонкой линии между двух бездн. Эта линия подобна сияющему лучу. Шаг вправо, шаг влево - неминуемое падение. Главное - не смотреть вниз. Но порой так хочется, зовущая пропасть притягивает взгляд, завораживает. Она нашёптывает тебе - это совсем не страшно, падение - это ведь тоже полёт, больно не будет, давай, посмотри вниз! А мы слепо идём вперёд, руки на ширине плеч, наши тела хрупки и почти прозрачны. И вдруг - крик - нас становится на одного меньше. Нет! Мы не можем позволить себе упасть! Мы не можем ни остановиться, ни, тем более, повернуть назад, ведь от нас зависит многое, слишком многое. Я вижу как трудно нам идти, чувствую невыносимую тяжесть на наших плечах, но мы всё идём и идём, окутанные ореолом света... Что-то есть там, впереди... Ослепительный глаз медленно сгорающего солнца...
   Всё исчезает прежде, чем я успеваю ухватить за хвост хотя бы частицу, малейший отблеск столь внезапно приоткрывшейся истины. Но так ли хотел я этого? Нужна ли мне эта истина? Почувствовать, пережить в полной мере, понять, и унести это знание с собой в обыденную серую явь? Нет уж! Я вообще ничего подобного не желал видеть и знать, мне нельзя такое показывать! Зачем? Это... это слишком огромно... Это страшно! Зачем?!
   Сердце бешено ухает и сладко замирает на миг, трепещет. Размазывая по лицу сопли и слёзы, хватаюсь за шершавые стволы сосен. Очумело мечусь по мысу, пытаясь остановить поток разбегающихся мыслей, совершенно один в этой бездонной русской ночи. Один на маленьком клочке огромной земли. Моё одиночество - это одиночество моей Родины, одиночество планеты, одиночество космоса. Это беззащитность перед лицом Самого Себя. И я так люблю всё это.
  
   Как-то незаметно улеглось, вроде бы чуть отпустило. Ух! Ничего себе! Сколько же прошло времени? Такое ощущение, что ночь бесконечна, что она началась уже очень давно, а я потерялся на целые годы. Как давно я ушёл от костра? Не могу сказать, но, кажется, прошло так много времени. Пошёл в темноту, в лес по тропинке, а потом... Да, неслабо меня колбаснуло!
   Ни с того, ни с сего в голове всплыла фраза из какого-то старого фильма: "Знаешь, я был в пустыне, там странные штуки творятся со временем". А следом ещё одна: "Говорят, что шаманы переживают века паники". Перед глазами возникла ухмыляющаяся физиономия деда Луната. Вот кто во всём виноват! Это его рук дело! Этакий доморощенный шаман! Взял, околдовал меня, напустил туману из своей трубки!
   В ушах у меня стоял какой-то перезвон, происходящий явно из моей же головы. Словно кто-то легонько прикасался к развешенным внутри башки колокольчикам. Эта тихая, мягкая музыка увлекла мои мысли по тропе, ведущей обратно. Ватные ноги послушно последовали за ней. Как плавны, нежны изгибы тропы! И лес вокруг такой сказочный, просто чудесно! Низкорослые кусты черники укрывают землю изумрудным ковром, заросли ежевики чуть повыше, и среди ягод мерцают маленькие звёзды. Неужели дед Лунат способен постоянно видеть это, или подобное зрелище открывается лишь один раз в жизни?
   Я никому не расскажу о том, как меня только что колбаснуло, но я не знаю, смогу ли я скрыть от остальных то, что возвращаюсь уже не таким, каким покидал их. Смогу ли я и дальше делать вид, что ничего не происходит? Со мной, со всеми нами. Сумею ли жить с грузом этих откровений, не возвращаясь каждый раз к одному и тому же извечному тупиковому вопросу - зачем? Во имя чего? Я не знаю. В конце концов верно то, что все мы слегка заблудились, а может даже и не слегка. Слишком давно и слишком безоглядно вступили мы на тот путь, которым идём. Без веры, без надежды. Мы идём вперёд уже чисто по инерции, потому что не можем ни остановиться, ни повернуть назад. Мы идём, утешаясь иллюзией света, который видим впереди, но я с содроганием думаю - что будет, если эта последняя, спасительная иллюзия рухнет?
   Я не знаю. Не знаю!
   А кто-нибудь знает?
  
   Тупик. Навязчивые мысли вновь, как не раз уже бывало, завели меня в тупик. Тропинка заканчивается тёмной ямой, словно жирной точкой в конце строки. Дна не видно, слишком темно. Я склоняюсь над ямой и щёлкаю зажигалкой. Продолговатая эта яма, похожая на выкопанную для великана могилу, заполнена водой. Под слоем чёрной воды дно устлано опавшими миллионы лет назад листьями, покрытыми налётом бархатистого ила. Раздувая ноздри, я глубоко вдыхаю прелый, гнилостный запах, подношу зажигалку к самой воде, и вижу там своё синюшное, окаменевшее лицо. Широко открытые удивлённые глаза полны стоячей воды, а на губах - ну надо же! - застенчивая, почти детская улыбка. Я отпускаю палец, и огонёк гаснет. Лицо исчезло. Ох! Нет, ты это видел?
   Что видел? Я ничего не видел!
   Но вот... Откуда-то издалека, с другого края Вселенной, сквозь темноту и зыбкий туман до меня доносится чуть слышный перебор гитары и неожиданно звонкий в этой молочной тишине, молодой голос Рюхи:
   Я солдат, недоношенный ребёнок Войны
   Я солдат. Мама, залечи мои раны
   Я солдат, солдат забытой Богом страны
   Я герой. Скажите мне, какого романа...
   Прикрывая лицо от хлещущих веток, я пробираюсь через заросшие овраги. Иду на голос, на звуки гитары, следую за нехитрым мотивом песни. И выхожу к нашим.
   Костёр почти догорел, лишь тлеют рассыпчатые угли. Лица пацанов - красновато-бледные мазки на холсте ночи. Рюха теребит струны обожжёнными пальцами, Керьян рассказывает анекдот про мужика, у которого на лбу рос член, Кожа дует на печёную картошку и перебрасывает её с ладони на ладонь. Я тихо присаживаюсь рядом, напротив неподвижной фигуры деда Луната. Кладу на угли кусочек бересты, и он вспыхивает маленькими язычками огня, на несколько мгновений выхватывая из тьмы чуть больше новых фрагментов и образов, пока не сгорает, превращаясь в мягкий пепел. Во всём теле появляется приятная усталость, расслабленность, постепенно переходящая в оцепенение. Все мысли куда-то испарились, в голове разрастается тоскливая пустота. Где-то вновь ухает филин, и я незаметно для себя засыпаю.
   Я так и не понял впоследствии - то ли действительно был дождь, то ли мне всё это приснилось. В какой-то момент я открыл глаза. Вокруг было значительно светлее, но то не был свет дня в привычном понимании. Хотя всё было видно не хуже чем днём. Переплетённые между собой серебристые струи дождя, казалось, светились изнутри, подобно светодиодам. Дождь с вкрадчивым шорохом лил на землю, на взволнованные кроны деревьев, на пузырящуюся поверхность озера, на нас. Капли, попадающие на перевёрнутую гитару и на прислонённую к дереву лодку, звучали громче, выбивая настойчивый ломаный ритм. Я оглядел неподвижные изваяния, расположившиеся вокруг потухшего костра, в котором шипели не совсем ещё остывшие, заливаемые дождём угли. Пацаны спали. Кто - сидя, уронив голову на руки, кто - свернувшись калачиком и укрывшись сверху бушлатом. Не спали только дед Лунат, Рюха и, возможно, я. Мы трое, мокрые и застывшие, сидели молча, глядя друг другу в глаза. Сидели подобно трём вершинам равнобедренного треугольника.
   Внезапно костёр вспыхнул, взметнулся ввысь ясными пламенными языками. Словно резко включили газ на кухне. Дед Лунат ожил и потянулся к костру. Обеими руками схватил две пригоршни огня и швырнул их в нас, одну - в Рюху, другую - в меня. Это произошло так быстро, что мы не успели даже дёрнуться. Пламя вошло, можно сказать, проскочило в нас, совершенно не обжигая, пробежало по венам, и так и осталось внутри, улеглось где-то под сердцем. Я ощутил его, оно казалось холодным, но всё же приятно холодным. Как будто там ему самое место.
   Помню взгляд Рюхи - взгляд усталого ребёнка, затравленный и уже смирившийся. Он будто бы хотел что-то крикнуть мне, может, и ему в этот миг приоткрылась какая-то истина. Но не мог вымолвить ни слова. Наверное, такой же взгляд был и у меня, мы без всяких слов могли бы понять друг друга, чувствую общность происходящего с нами. И при этом не в силах были пошевелиться, оцепеневшие тела наши нам не подчинялись. Такое ведь бывает только во сне, правда?
   Костёр погас так же внезапно, как и загорелся. А мы так и сидели тихо, глядя друг на друга, окутанные пеленой дождя. Я, Рюха и дед Лунат. Сидели, словно ничего такого не произошло. Возможно, что так оно и было.
  
   Утром я не обнаружил никаких признаков того, что ночью был дождь. Роса на траве была, но так всё было вполне сухим на вид, да и на ощупь. Даже над остывшими углями трепетал лёгкий дымок. Небо вновь было безоблачным, как и вчера, и в предыдущие дни, ни намёка на тучи. Разве что редкие облачные барашки, небесный пух.
   Я всё больше и больше склонялся к мысли, что вся прошлая ночь и всё то, что я в ту ночь пережил, всё это было лишь сном, невероятно реальным, но всё же сном. Никто ни с кем не обсуждал ночные события, никто не упоминал о дожде, о разговоре с дедом Лунатом. Поневоле напрашивался вывод - ничего подобного не было, просто мне пригрезилось. И всё-таки я избегал смотреть в глаза пацанам, сам не знаю, почему. Мне казалось, что и они тоже стараются как можно меньше встречаться с кем-нибудь взглядом. Словно всем нам было, что скрывать или, может быть, просто стыдно было оттого, что все так усердно делают вид, мол ничего не случилось. Даже Кожа, обычно бодрый и весёлый, ходил вокруг лагеря как в воду опущенный. Или вернее, как намоченный долгим дождём.
   Разговоры казались какими-то вымученными, натянутыми, порой думалось - вот-вот, сейчас кто-то скажет, правда прорвётся наружу. Но нет - все лишь сонно морщились и ненатурально зевали.
   Только дед Лунат как ни в чём не бывало взял свою трубку, повесил на шею бинокль, и ушёл в сторону мыса. Пошёл на тот большой камень, медитировать.
  
  
  
   Наверное, была какая-то высшая закономерность, некое предопределение в том, что в живых остались только Рюха Скуластый и я, когда всех наших в ту осень убили на подступах к Городу. Гусеницы танков раскатали тела пацанов, пропитав их соляркой и смешав с родной российской землёй. Керьян с Мефодичем, Кожа, Глеб и другие - все они ушли туда, в тугой, благодатный чернозём. Получилась довольно практичная, современная братская могила в окружении берёз - копать ничего не надо. Так пацаны нашли свою Родину.
   А мы с Рюхой остались. Такие вот дела. Так получилось. Кто-то же должен был остаться. Вот мы и остались, храня под сердцем холодный огонь, медленно и верно пожирающий нас изнутри. Мы остались, чтобы и дальше нести на своих плечах бремя возложенной на нас миссии, тащить его вперёд по тропам Небывалой Войны. За тех, кто пал бесполезной жертвой, за тех, кто оступился на этом пути вслед за солнцем. Трудно сказать, кому из нас не повезло больше - живым или мёртвым. Не берусь судить. Рано или поздно мы все смиряемся, привыкаем. Говорим - хочешь, не хочешь, а надо. Мол, есть такое слово. Раз надо, значит надо.
   Одно я могу сказать наверняка - когда-нибудь я обязательно вернусь туда, на то глухое, забытое озеро. Туда, где жил мифический дед Лунат. Там начался мой Путь, и я уверен, что судьба рано или поздно вновь приведёт меня в те края. Так должно быть. Так будет. Может быть, именно там я окончательно стану Самим Собой. Найду свою Родину и Себя в Ней. Почему бы и нет, всё возможно. И я надеюсь, что Рюха будет со мной. Всё что у меня осталось - это надежда.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
      --
  
  
  
  
  

Мысленно Я с Вами.

  
  
  
  
  
  
   Каюсь, товарищи и господа, грешен. Ох как грешен. Ибо покусился на самое святое, что у вас есть - на уверенность в существовании одной единственной, твёрдой, чёткой, неделимой реальности. Простите, Реальности. С большой буквы Р. Ничего более святого, я полагаю, у вас и нет, чем эта самая пресловутая Реальность. Уцепились за неё, как утопающие за единственную, спасительную соломинку, и плывёте все скопом по Реке Жизни. Соломинка одна, вас много. Ну да, что ж тут такого? Нормально!
   И всё бы ничего. Но тут вдруг Я. Вдруг откуда ни возьмись... Этакий гадкий, противный персонаж. Спутал вам всю малину. Так всё славно получалось, так хорошо всё шло, и вот - на тебе! Отыскался же какой-то хрен, взял вот так и одним махом всю вашу налаженную систему разрушил, наступил, так сказать, на горло всей вашей песне. И ещё, гад, улыбается! Ни стыда, ни совести! Да. Ну, уж звиняйте! Не хотел (хотел, хотел, ещё как хотел!). Оно как-то само собой так получилось, знаете ли. Случайно всё вышло (ага!).
   Я же не Бог. Ничего такого! У вас реальность, у меня, прошу прощения, сны. Сны, да сновидения всякие. И ещё видения. Не то, что у вас. Сны смотрю постоянно, много и густо, один в другом, другой в третьем. Сон про сон. Проснёшься - вроде херня какая-то снилась. А потом смотрю - опять же сон! А пригляделась... Понимаешь, что пора бы уж и проснуться, да какое там! Всё равно я и во сне с вами, всех вас вижу, хоть и сплю. Про меня так и говорят - спит и видит. Короче, во сне я вас видел! Понятно? Вот вы ходите по земле, или даже если не по земле, то какая разница, всё равно ходите. По полу бетонному, по линолеуму, по паркету, по тёплому и мягкому ковру. По асфальту, сухому и мокрому, по крышам лазаете, по чердакам, по подвалам. По подъездам тусуетесь и на хатах. Ходите по магазинам, по театрам, библиотекам, по кабакам в конце концов. По бабам, по мужикам, по рукам, по ногам... В общем, ходите. А я вас вижу! Как бы в качестве снов. Просто так вот получается - смотришь сон, типа, и вдруг вы там. Не вы, так кто-нибудь другой. И вот вы мне снитесь и говорите при этом - ой, мы такие настоящие, такие все из себя на самом деле, просто жопа какая-то! Хочешь, потрогай? Вон, какие мы настоящие! Ну а я что? Спорить, что ли с вами буду? Себе же дороже выйдет. Ещё бить начнёте. По голове тяжёлыми тупыми предметами. Знаю я вас! Чуть что не так - сразу по голове. А у меня же там мыслительные процессы, мать их! А вы меня по голове! Больно же, блин! А ты говоришь - Реальность!
   Вообще я заметил, народ у нас не любит всяческих откровений и тому подобных вещей. Правды не любит. Поэтому, если уж кто людям эту правду говорит, то пытается как-то это дело смягчить, подсластить пилюлю по мере возможного. Я, к сожалению, не таков. Да и правда-то у меня весьма сомнительная, мутноватая. Подгнившая слегка правда. С реальностью вашей ничего общего не имеет. Хотите, скажу? (Да не хотят они, чего ты к ним пристал!) Сказать? Или не надо? Я ведь такой, могу и сказать.
   Ну да ладно. Короче, дело в следующем. Это Я вас всех РОДИЛ.
   Не верите? Ну и правильно!
  
   А было всё вот как. В ту осень что-то проснулось во мне. О, да, это была осень Частичного Пробуждения. Я усердно шелестел опавшими листьями в унылых аллеях парка, с умным видом щурил глаза, вглядываясь в бесцветную бездну осеннего неба. Разглядывал узоры тяжёлых, мокрых ветвей и видел в их переплетениях зашифрованные тайные знаки. Иногда катался в троллейбусах, зябко кутаясь в бесформенную куртку. Всегда предпочитал места у окна, а за поручни держаться избегал. Частенько захаживал я в туалеты, при чём без какой-либо определённой цели. Просто дурная привычка. Мне постоянно слышались шаги и хлопанье дверей, чудились странные, несуществующие запахи. И капли дождя стекали за воротник.
   А потом что-то вдруг лопнуло, взорвалось, и вы, уважаемые граждане, буквально попёрли из меня. Вы попёрли как грибы в просветах между жёлто-зелёной листвой. Кто с грохотом, а кто с мягким шлепком, вы стали вываливаться из меня, сначала по одному, а затем и целыми пачками. Ничего с этим поделать я не мог. Вы сыпались из меня легко и непринуждённо, надо сказать, я рожал вас без всяких мук. Раз, бум, плюх - и всё! Очень странное, впрочем, ощущение - от тебя один за другим отделяются куски чего-то своего, родного, а ты так легко с этим расстаёшься, без всяких там сожалений, словно срёшь ( не хочу вас обидеть).
   Я не спешил к вам приглядываться. Да, строго говоря, поначалу-то и приглядываться было не к чему - вы ещё ничего интересного из себя не представляли. Так мне казалось. Просто от неожиданности я слегка очумел, растерялся. С непривычки-то. А дальше уже дело пошло на лад. Главное начать. В общем, мне даже не пришлось прилагать каких-то особых усилий, но, чуть успокоившись, я всё же взял ситуацию под контроль. Вы стали выходить из меня вместе с целыми фрагментами окружающей действительности, уже не просто разрозненные осколки сна, а конкретные детали некой общей картины - головоломки. Бери и расставляй по местам. Вы являлись на свет с полным багажом собственных привычек, заморочек, проблем, я получал вас полностью готовым продуктом, а не каким-нибудь полуфабрикатом, как мнилось мне сначала. Однако, для меня вы были всё равно как пластилин, при желании я мог бы лепить вас по своему усмотрению ( чуть не сказал - по образу и подобию своему). Но я, если честно, даже и не пытался. Не то что мне лень было, как вы могли бы подумать, нет, просто куда интереснее было наблюдать, как вы сами начинаете себя лепить, таким образом создавая уже свою собственную действительность. Вы начинаете проявлять первые признаки Свободной Воли, вырисовывается характер, первый тонкий намёк на будущую Личность. Увлекательнейшее занятие - наблюдать, как творение, выйдя из-под контроля Творца, существует само по себе и, в конце концов, тоже начинает творить, а Творца при этом посылает куда подальше. Нет, ну это же нормально - таков закон жизни, да? Проблема отцов и детей, всё такое. Забавно порой недоумение, написанное на лице иного Творца, когда его дражайшее чадо в один прекрасный момент предлагает ему поцеловать себя в задницу. Хотя, опять же, грешно считать это забавным. Поймите меня правильно, я не злорадствую, моя усмешка всегда немного горькая. На самом деле всё это весьма печально, но я, собственно, о другом. Я не такой. НЕ ТАКОЙ Я. Там, где любому другому на моём месте должно быть обидно, мне вовсе не обидно. Мне смешно. Хотя и больно. Я могу и сам себя в жопу послать, что мне стоит? Другой бы обиделся - мол, вот они какие нехорошие, неблагодарные. Я, мол, их, понимаешь ли... а они!... А что они? Они в первую очередь сами себе больно делают, друг другу боль причиняют. Их только пожалеть за это можно. Похоже, они приняли Боль как необходимость, возможно, им это даже нравится. Это я, между прочим, о вас говорю.
   Вы уж звиняйте, как говорится, если что не так. Сначала ведь должным образом не воспринимаешь - ну вот человечишко, даже не Личность, так - набросок, эскиз. Руки - ноги, все дела. Но взять одного, посмотреть внутрь, заглянуть туда повнимательнее, а там - такая Бездна! И не подумал бы никогда! Страшная Бездна! А ты не врубаешься. Посмотри вокруг - одни сплошные ходячие Бездны! Заглядывал когда-нибудь в Бездну? Загляни! Голова закружится, упадёшь, съёжишься, скукожишься. Станешь меньше, чем этот самый человечек, станешь мячиком, хлястиком от пальто, огрызком яблока, травинкой, пылинкой... Наступят на тебя, раздавят и не заметят (впрочем, если ты говно, то есть шанс, что заметят). Так что, не стоит недооценивать! Ты вот что пойми - все они - это ты сам в каком-то смысле. Да в прямом смысле, в самом что ни на есть прямом! Они - это ты. Много-много тебя, только никак не хотят в этом признаваться. Начинают утверждать, что они - это ОНИ, что каждый из них - это ОН, а все остальные, и ты в том числе - это тоже ОН. И вообще, мол, он - это ВСЁ. Такая вот петрушка получается. Нездоровая весьма. Хотя, кто знает, может они и правы. Может, это я не прав. С другой стороны, если ВЫ - это Я, то, если ВЫ правы, то и Я прав, а если не правы, то и Я не прав. Хрен разберёшь. Правда - вещь скользкая.
  
   Изначально был Хаос. Полнейшая неразбериха. Конечно, это всё вполне объяснимо, как же иначе, но в вашем случае ситуация ещё усугублялась моим абсолютно безответственным отношением к вашим дальнейшим судьбам. Нет, чтобы помочь, как говорится, а ему ваще всё по барабану, да? Это не совсем так. Впрочем, не важно. На самом-то деле, моё вмешательство в ваши дела даже и не понадобилось. Вы неплохо справляетесь и сами, без меня.
   Во всем этом первичном Хаосе вы стали выстраивать свою систему. Чтобы ваш пластилиновый мир не растекался, не разваливался на части, необходима жёсткая арматура. Невидимые нити, которые должны связывать воедино столь громоздкую конструкцию. Это тонкая, можно сказать ювелирная работа, сродни пластической хирургии. Вы же взялись за дело споро, с недюжинным энтузиазмом, внедряя неуклюжими пальцами в мягкую, бесформенную материю твёрдый костяк. Какие-то чувствительные струны внутри меня возмущённо встрепенулись, словно по ним ударили кувалдой. Слушайте, нельзя же так! Тоньше надо, аккуратнее, вы чего?! Да куда там! Ладно, думаю, хрен с вами, нормально! И вы, применяя свои грубые, примитивные технологии и не обращая на меня внимания, довольно быстро достигли результатов. Всё у вас получилось. Что ж, молодцы! Поздравляю!
   Но кое-чего вы не учли. Вот хотя бы - фактор времени. Вездесущее Время сразу же вступило в свои права, как только вы решили, что объект закончен. И ваши связующие нити постепенно стали превращаться в цепи. Что, не ждали? А следовало бы! Далее. Цепи стали неотвратимо ржаветь. Пускай, вы куёте новые. Цепей должно быть больше! А чё такого? Вот оно - система, порядок, правила. Короче, объективная реальность. Не задушишь, не убьёшь. Рад за вас. Но. Ещё один фактор, про который вы в своём самомнении забыли. Это Я. Про Меня-то забыли?! Эх, вы! А Я вам напомню!
   Насчёт цепей. Что-то, я погляжу, вы засуетились! Ага! Ваши хвалёные цепи разъедает коррозия моих снов? Правильно, разъедает. Не беда, вы всё восстановите заново, я уверен. Сама мысль о том, что ваша система бытия очень хрупка и ненадёжна, оказалась для вас неожиданной. Это пугает вас, выводит из себя - как же так, строили, строили, и вдруг... Понимаю. Но вы, ребята, молодцы, быстро научились сего прискорбного факта не замечать. А если кто-то вам об этом напоминает, то он автоматически становится гадом, сволочью и т. д. Но только всегда найдётся кто-нибудь, кто будет кричать об этом. Моя школа. От таких индивидуумов вы, как правило, быстренько избавляетесь. Нет, всё правильно, так и надо. Однако, смею вас уверить, они будут появляться вновь и вновь.
   Итак. Что же получается? Я вроде как ваш создатель, автор, и, по идее, своим существованием вы обязаны мне. В каком-то смысле. А с другой стороны, я теперь получаюсь как бы ваш главный враг. Обидно, однако. Но задумайтесь вот о чём - как бы там ни было, мы нужны друг другу. Полезны, во всяком случае. Мы скованы одной цепью, зависим друг от друга, и с этим ничего не поделаешь. И опять же закрадывается крамольная мысль - мы с вами друг другу снимся, при этом во сне мы лепим друг друга, всё более тщательно прорисовывая детали. Это важно. Цепляясь именно за эти детали и мелочи, мы понемногу начинаем обретать форму. И вы и я. Глядишь - и мы уже не просто бесформенные, бесплотные тени, а самые что ни на есть оформившиеся реалии в определённом контексте. Первый шаг к Личности. И весь сопутствующий антураж немаловажен. Помещая друг друга в различную среду, мы создаём из отдельных фрагментов целые масштабные полотна жизни.
   Я говорю об активном взаимодействии. Так или иначе, хотим мы этого или нет, но всё основывается именно на нём. Изоляция, отъединение в данном случае является разрушающим, деструктивным фактором. В этом и кроется ловушка.
  
   Человечище, уставший от постоянного грохота цепей и механизмов Реальности, ищет путь к Свободе. Он уже видит себя как Личность, но ещё не способен воспринимать Реальность как совокупность отдельно взятых деталей, каждая из которых уже может считаться Личностью. По его мнению, путь Личности идёт вразрез с путём Большинства. Это одно из основных заблуждений. Ему кажется, что единственно возможным для него может быть путь освобождения от оков, навязанных ему Реальностью с её строгими, непререкаемыми законами. Происходит отторжение, сознательное проведение конкретной разграничительной черты между Я и ОНИ. Создаётся иллюзия Свободы, некого личного идеала, к которому стремится человек, своеобразного Рая для Избранных. Отсюда недалеко и до мании величия, или ещё чего похуже. Такой человек ослеплён собственной значимостью и не способен рассуждать трезво. Он наугад, не зная броду, ищет свой вожделенный Путь, тыкается слепым рылом в различные аспекты Реальности, нащупывает во тьме то, что и сам ещё представляет не вполне чётко. Его взор, отчаявшись увидеть этот Путь вокруг, в окружающей действительности, в итоге обращается внутрь. И таким образом человек начинает постепенно выпадать из общей картины жизни, из Системы Бытия Человеческого, с ним происходят удивительные метаморфозы. В этот момент, который можно считать критическим, он неизбежно сталкивается с собственной Бездной. Это та запредельная область, где любые проявления Личности могут быть вывернуты наизнанку, область, где плюс легко становится минусом и наоборот, где все понятия взаимозаменяемы и взаимоуничтожаемы. Область, где возможно всё. Беда в том, что человек по обыкновению ищет самый прямой, кратчайший путь, а такой путь, как правило, обманчив и ведёт прямиком в Человеческую Мясорубку. Иной раз мы видим, как очередной смельчак, очертя голову, бросается прямо в пасть этой Мясорубки. Яркий пример тому, что, согласно пословице, благими намерениями вымощена дорога в ад. Дело в том, что, стоя пред лицом Бездны, человек оказывается как бы на ничтожной полоске твёрдой почвы под ногами, удержаться и не соскользнуть с которой очень сложно. Эта тонкая полоска представляет собой ту часть Реальности, на которой держится весь основной костяк, некую несущую балку фундамента. Под ногами человека, делающего шаги в направлении Бездны, она становится всё более узкой и скользкой, и человек, ослеплённый иллюзорным светом Свободы, который видится ему впереди, чаще всего срывается вниз, к жерновам Мясорубки. Возникает вопрос - а можно ли как-то избежать этого? К сожалению, дать однозначный ответ мы не можем. Там, где разговор заходит о Бездне, нет ничего такого, о чём можно говорить со стопроцентной уверенностью. Можно лишь строить предположения. Однако, стоит отметить, что определённых результатов в этом направлении достигают те, кто каким-то образом умудряется проецировать Общую Схему Реальности на собственную Бездну. Видимо, ключ к разгадке следует искать где-то здесь, но, надо сказать, подобная проекция может обернуться в итоге необратимыми и ужасными последствиями. Поэтому, прежде подумайте - а следует ли вообще искать этот ключ? Людям, посвятившим себя изучению, углублению в эти процессы, требуются долгие годы самосовершенствования, невероятных усилий и терпения. Часто бывает так - человек, внезапно увидевший, как ему кажется, путь к Свободе, делает первые шаги, а потом пугается открывшихся ему перспектив. Он сразу же стремится вернуться назад, к прочной и безопасной Реальности, к Внешнему Миру и обществу себе подобных. Но того, что он смог увидеть, уже достаточно, чтобы Бездна наложила на него свой отпечаток. Существование в рамках Реальности уже не будет для него комфортным и спокойным, червь сомнения будет неотвратимо подтачивать фундамент его Личности, и опять же, он, скорее всего, окажется перемолотым Мясорубкой. Поэтому мы, в общем-то, никому не рекомендуем даже заглядывать в Бездну.
   И всё же. Всякая палка, как говорится, о двух концах. Подобная двойственность обусловлена необходимостью поддержания Баланса в Единой Системе Бытия. То есть в иных условиях Путь к Свободе может быть одновременно и Путём Разрушения и Путём Созидания. Одно уравновешивает другое, образуя некую золотую середину, то, что находится между плюсом и минусом, а попросту - ноль. Ничто. Точка безвременья, застывшее Вечное Настоящее. Получается вот что:
   РАЗРУШЕНИЕ - ПРЕВРАЩЕНИЕ В НИЧТО.
   СОЗИДАНИЕ - ПРЕВРАЩЕНИЕ НИЧТО В ОПРЕДЕЛЁННУЮ ФОРМУ.
   СМЕРТЬ - РАЗРУШЕНИЕ ФОРМЫ.
   РОЖДЕНИЕ - СОЗИДАНИЕ НОВОЙ ФОРМЫ.
   Получается замкнутый круг. И вот ещё какой момент. Мы не те, кем считаем себя, мы находимся в плену различных иллюзий и заблуждений. Те частицы нас, которые находятся в границах Реальности выполняют роль пешек, подвижных фигур, а большая часть уходит корнями туда, в глубины всех мыслимых и немыслимых Бездн, в Ничто. Мы все оттуда родом. Там находится центр управления, для которого реальные мы - лишь расходный материал, всё исходит оттуда и всё уходит туда, всё спирально закручивается внутрь, а потом вырывается на новый виток. Апофеоз Бесконечности. Промежуточный период, отправная точка, сортировочная станция. Отсутствие формы. НИЧТО. Мы все на пути туда и на пути оттуда. Мы все - отражения себя и друг друга. Мы - сны друг о друге и о себе. Мы - НИЧТО.
   Не верите? Ну и правильно!
  
  
  
  

* * *

  
   Выхватывая из небытия эти неясные образы и погружая их в свою особую мистическую среду, я и не пытался сам построить какую-то определённую схему. В какой-то момент эта схема стала проявляться сама, я же ограничился ролью постороннего наблюдателя. Однако схема (вы можете называть это каким-либо другим термином) так и осталась не до конца прорисованной, я лишь слегка обозначил её контуры. Мне так и не удалось привести в порядок посещающие меня мысли и видения, поэтому всё это представлено здесь в виде первозданного хаоса. Собственно говоря, моей целью всегда было одно - попытаться обнаружить гармонию хаоса, увидеть хоть на миг какую-то систему в беспорядочном нагромождении образов, впечатлений, теней. Но раз за разом я становился жертвой глобальности своего же замысла. Пытаясь объять необъятное, я лишь ещё больше погружался в пучину фантасмагории. В общем, этот орешек оказался мне не по зубам.
   И лишь гораздо позже я уяснил для себя одну вещь - видимо, я искал не там где надо. Нащупывая геометрию в бесконечной ночи, стараясь вывести некий симбиоз материи и духа (как многие пробовали сделать это до меня), я потерпел неудачу. Тогда я рассудил так - раз язык Божественной Гармонии невозможно передать при помощи сухих фактов и формул, то остаётся только одно - сконцентрировать своё внимание на таком предельно простом варианте как красота вещей. Именно через красоту должен лежать путь к поиску Божественной Гармонии.
   Я давно подозревал, что большинство представителей человечества просто не способны видеть красоту. Их понятие о красоте настолько убого и ограничено, что становится жаль человека, упрямого в своей слепоте, не видящего ничего, кроме своих собственных повседневных забот и проблем. Человек не видит даже своей собственной красоты, не понимает, что и он может быть прекрасен. Он бежит от красоты, словно это заразная болезнь.
   Осознав сей прискорбный факт, я стал искать красоту во всём подряд, и, как выяснилось, для этого не нужно прилагать каких-то особых усилий. Вокруг меня её было так много, что можно было ослепнуть от красоты. Я и раньше мог её видеть, в общем-то, даже видел, просто не знал об этом. Сейчас я понимаю, что в какой-то момент я почти перестал воспринимать красоту такой, какая она есть, я воспринимал её скорее как уродство. Возможно, это и было уродством, но тогда я ещё не знал, что уродство может быть прекрасно. Надо лишь суметь увидеть. А потом я увидел. Как будто что-то вдруг взорвалось у меня в голове, и пелена, налипшая мне на глаза и мешавшая видеть, скукожилась и отпала. Всё, весь окружающий меня мир оказался насквозь пронизан красотой, мир кричал мне об этом. Всё бурлило, сверкало, рябило красотой. Красота была в чём угодно, даже мельчайший камушек на дороге был до того прекрасен, что я со слезами на глазах мог бы любоваться им до бесконечности. Я поглощал красоту жадно, словно боясь, что вот-вот её отнимут у меня, или что она исчезнет сама, чудесное видение превратится в пыль. Я хотел ощутить её ВСЮ СРАЗУ. Пока не поздно, созерцать, созерцать, впитывать в себя, дышать красотой. Мне казалось, я не вынесу этого, просто задохнусь, лопну.
   На самом деле это был лишь миг, краткое мгновение, в течении которого я переживал невероятное озарение. Но этот миг стал переломным моментом, определившим в каком-то смысле мою дальнейшую судьбу (и это не преувеличение). Я до сих пор считаю, что это было прикосновение Божественной Гармонии, иначе не назовёшь. В этот миг я почувствовал разделение материи (то бишь плоти) и Духа, понял, что внутри меня существует что-то, о чём я раньше лишь смутно догадывался. Всё это кажется невероятным, но один тот миг вместил в себя столько, сколько не способна вместить порой и целая жизнь.
   После этого для меня всё изменилось. Я уже не боялся утратить дар, я стал его культивировать, развивать. Я научился различать прекрасное даже там, где его никто никогда не искал. Прекрасным было всё. Простые и обыденные вещи прекрасны. Прекрасна грязь, слизь, отходы, нечистоты, выделения, испражнения. Прекрасны и старость и молодость, прекрасны радость и отчаяние. Прекрасен тлен, разложение. Прекрасна боль. Прекрасна смерть. Почему? Я не знаю, но ведь это так. Может быть, просто потому что они есть, потому что мы можем думать о них, говорить. Хотя, на мой взгляд, не нужно доискиваться причин красоты, ибо они выходят далеко за рамки реальности. Можно ли объять необъятное?
   Да, я открыл для себя новый мир. Огромный мир, который некогда казался мне мрачным, безжизненным склепом, предстал передо мной во всей своей яркости, во всём своём многообразии. Я увидел его таким, каким, наверное, Бог замыслил его. И я влюбился в этот мир раз и навсегда. Я увидел его глазами изумлённого ребёнка, я погрузился в него с головой, купаясь в золотом сиянии Божественного Света.
   И сколько бы вы не взрывали мой мир, сколько бы вы не топтали его, сколько бы не пытались превратить его в Ничто, он каждый раз будет вновь и вновь возрождаться из пепла, восстанавливаться заново, ещё более прекрасный, чем прежде. Он не подвластен разрушительному течению времени. Каждая смерть завершится рождением новой жизни, так было и так будет всегда. Мы умрём, закопаемся в землю, превратимся в тлен, в прах, и из этого праха, из наших могил вырастут прекрасные благоухающие цветы. Где-то в бездонной синеве неба будут вечно звонить неистовые колокола, отбивающие ритм сердца этого мира.
   Да! Я увидел этот мир, и я дарю его Вам! Несите его в себе сквозь время, сквозь ночь и мрак, сквозь холод и смерть, сквозь звёзды, сквозь океаны боли. Несите его чистым, вдохновенным, ярким, таким, каким увидел его я. Когда я лягу в высокой траве, в сладких потоках, под арками бесчисленных радуг, возьмите и несите его к свету. Всё выше и выше, выше и выше, выше и выше по тонкой грани над Бездной. Мысленно Я буду с Вами.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

конец.

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"