На улице в свои законные права вступала осень. Листья сплошным ковром ложились на землю, ветер завывал словно недобитая жертва, дни были серые, и, пожалуй, этот цвет был чересчур насыщенным. Люди натягивали на свои головы капюшоны, словно презервативы. Они спасались от дождя, который иногда лениво лежал на асфальте, а иногда с новой силой, бодрый и жизнерадостный, лихо бомбил хрупкие людские тела своей мелкой дробью.
Мне было зябко, и я тщетно пытался согреться, кутаясь в тощую куртку, дрожащими руками я пытался достать из пачки сигарету, но вскоре оставлял эту затею и продолжал свой путь по мокрой и склизкой от желтых листьев дороге. В кроссовках были дыры, я понял это, когда вода стала неприятно обволакивать мои носки и пятки в них. В общем, это меня особо не раздражало, но особо теплых эмоций тоже не вызывало. В сущности, мне это вообще было по фигу. Я просто шел без эмоций и кутался в свою бесполезную куртку. И осень меня не волновала.
Меня волновала только Дина, которая сейчас находилась у себя дома и что-то там делала. Я шел к ней в гости, а она меня, наверное, не ждала, и невесть что там сейчас творила. Может, спала, а может курила, бессмысленно уставившись в стену, а быть может, и вовсе делала что-нибудь неприличное.
Я ей давно не звонил, она мне тоже, но я по ней соскучился и решил наведаться. Рада она мне будет или погонит взашей - мне это без разницы было, я просто хотел ее сейчас увидеть и уйти, а быть может и уткнуться лицом в ее теплую грудь. И тогда мне будет тепло, как летом, и никакая осень вообще ничего не будет значить.
Дина так умела греть, как никто другой, настоящий "Терминатор Хит Вэйв" была ее грудь. Ей не требовалось никакого отопления, тепло ее тела всегда было на должном уровне, и я всегда ей доверял, я любил своей небритой рожей уткнуться в ее грудь, и быть так долго и тупо, но зато так хорошо, что душа поет.
Она грела меня, и без нее мне всегда было холодно. Да вот только моей маленькой Диночке было на это наплевать, она раздвигала передо мной ноги, чтобы я залез туда и сделал свои никчемные дела, и этим она приравнивала меня к своим другим завсегдатаям, она ложилась под меня, наверное, даже и не замечая, что это был именно я, а не какой-нибудь там Петя или Вова, и с каждым разом это меня стало настораживать. Я же любил ее, дуру, а не просто так. Жаль, что ей не было до этого дела.
Я никогда не считал, сколько мужиков к ней приходили, пару раз пил с ними, так один там плешивый был, бывший, так сказать, интеллигентный человек, прямо передо мной ее и попользовал, потом он мне нахваливал, как, мол, хорошо.
- Ты это, главное, в очко не надо, а то ей больно будет. Делай это нежно, промеж ног, чтоб и тебе мягко было, и ей не больно.
Сидит он, говорит это и очки свои, склеенные изолентой, протирает. Поучает меня, как Динку иметь, с видом ученого знатока. У меня зубы скрипят, хочется стукнуть его по залитой спиртягой голове, но сдерживаюсь, а Динке-то по фигу. Только и делает сидит, что трусы поправляет и водки в стакан наливает.
До ее дома мне осталось еще пару кварталов идти по промозглой погоде, хотя мне наплевать, только вода в кроссовке неприятно хлюпает, как и нос, но это тоже мне все равно.
Тот мужик плешивый, который бывший интеллигентный, не так давно умер. Скандал был на всю улицу нашу. Он повесился за водокачкой, удавился галстуком своим. Ему-то легко стало, а жена его потом год себе места не находила. Плакала ходила. Его дети дворовые обнаружили в очень некрасивом положении - ноги подкошены, рубашка выправлена. Глаза мертвые навыкат, язык набок. Изолента на очках болтается отодранная наполовину.
А мы с Динкой живем. Не вместе, но живем, и я даже радуюсь жизни, как и сегодня.
С этими мыслями и воспоминаниями я не заметил, как влез в очень пакостную грязь, которая объяла липко мои кроссовки, и я чуть не поскользнулся.
Рядом стоял ларь, торговавший сигаретами и пивом. Рядом с ларем стояли четверо, потребляющие эти сигареты и пиво. Знакомые?
Я покорно поковылял к ним, старательно пытаясь вспомнить, кто это такие. Подойдя к ним, я понял, что знаком я только с одним, который меня и позвал. Это был Вовка Кран. В одном классе учились.
Пожали руки. Остальные незнакомые рожи с вытянутыми отчего-то лицами тоже протянули свои кисти.
- Мелочь есть? - неласково спросил один из них. Я отрицательно покачал головой. Тот, что спросил, презрительно шмыгнул носом.
- Да ладно те, Паха, отъебись от человека. Мы с ним в школе учились, - сказал Кран.
- Пива хошь? - это он уже ко мне.
- Давай, - согласился я, чтобы не обидеть бывшего товарища.
- А вот хуй тебе, мелочь зажал, вот и вали отсюда, - плюнул в мою сторону Кран.
Вот и поговорили. Я ушел. Без эмоций, кто они мне? Так, местные урела.
Через несколько минут я уже подходил к Динкиной парадной, дверь в которую висела на одной петле, и никому до этого не было дела. Я прошел внутрь этого дома.
Стучаться в дверь долго не пришлось, да и вообще не пришлось, дверь была открыта.
Заходи - не хочу. А я вошел.
Квартира была убого обставлена. Словно обитал здесь какой-нибудь вечно пьющий ублюдок - кое-какие углы были затянуты белой паутиной, в которой, кажется, уже никто не жил. В грязной прихожей было накидано какой-то дырявой, никчемной обуви, от которой к тому же воняло. Обои с изображением каких-то цветов давно потускнели и облупились, и из образовавшихся дыр в ней торчала серая стена. Дверь в туалет и ванную комнату была открыта, и оттуда доносился неприятный запах испражнений. Я разулся и поспешил закрыть дверь входную и дверь в туалет. Звякнула цепочка.
- Динка, здорово, это я пришел, - сказал громко я и прислушался к тишине квартиры. Ответа не последовало. Я прошел сначала в большую комнату, гостиную, увидел старый телевизор без кинескопа. На облупленном красном диване сидел... сидела... какой-то человек в рвущемся сарафане, из которого выливалась мягкая масса жирной плоти, волос на теле не было вообще, а череп, мягкий от жира, с некрасивыми складками, тоже был без волос. Этот человек смотрел... смотрела... этот телевизор.
- А Дина дома? - удивленно спросил я. Должно быть, это ее мама (папа? дедушка? бабушка?)
Существо повернуло голову, и я увидел его безбровое и безресничное лицо. Лицо улыбнулось, складки неестественно сотряслись.
- Должно быть, завтра приедут электрики. Проводку починят. Чтобы телевизор работал, - сказала Динина бабушка, отчего вся ее плоть, кряхтя, затряслась. Бабушка отдышалась. Я смотрел на нее и ждал ответа на вопрос.
- А Динка-то, она ушла, если тебя это волнует. Сказала, мол, гулять пойду. А ты... не поможешь мне, милок?
- Конечно. Что я должен сделать?
- Побрей мне... - попросила она, медленно раздвигая облепленные жиром ноги, сарафан не мог скрыть от взора моего, то, что требовалось побрить, - мне не достать.
Я с воем бросился из квартиры, и долго еще в моих ушах стояло кряхтение этой старой, жирной, безволосой плоти.
Дину я нашел в кустах у булочной. Она лежала, спала наверное. Я подошел к ней, наклонился и поцеловал.
- Я так тебя люблю, - нежно прошептал я.
Дина улыбнулась во сне. На осеннее пространство опускались сумерки. Я проводил отходящую от выпивки Дину до ее квартиры, пытаясь не слышать то, что снова там кряхтело. Положив Дину в прихожей, я вышел и снаружи захлопнул дверь.
Пошел домой и залатал кроссовки. А на улице в дикой свистопляске кружились листья вперемешку с холодной водой. Осень окончательно вытеснила лето с арены.