Странная планировка: только четные этажи, а в квартире, куда я вошла, открыв незапертую дверь, - крохотный коридорчик - и крутая лестница вниз. "Осторожно!" - предупредил меня мужской голос. Я медленно спустилась по лестнице и оказалась в просторной светлой комнате, где ждал мой новый клиент. "Вы говорите по-русски?" - спросил он. "Да". "Как хорошо! Я столько лет не слышал русскую речь! Почти четырнадцать лет. Точнее, тринадцать лет, десять месяцев и три дня". Я засмеялась: "Наверное, вы очень любили русский язык, если помните это с такой точностью?" "Не то, чтобы любил. В тот день умерла моя жена. Она любила говорить по-русски". "Извините".
Мой новый клиент был из Болгарии. 66 лет. Онкология. В Канаде врачи ничего не скрывают от больного; человек имеет право знать о себе правду: каков его диагноз и каковы шансы на выздоровление. Шансы Мирчо были невелики.
Они жили вдвоем с дочерью. В комнате Мирчо было много цветов; диван; несколько книжных полок; широкая кровать и над ней три большие фотографии. "Вот эта красавица в середине - Донка, моя жена, - сказал мне Мирчо. - А эта, серьезная, - старшая сестра Тоня. Ну, а эту женщину вы, наверное, знаете?" Я всмотрелась: "Знаю. Это Марина Цветаева". "Донка очень любила ее стихи", - сказал Мирчо.
Его дочь Ника преподавала в школе французский язык. Я редко видела ее; знала только, что она увлекается йогой и много медитирует. "Улетает в астрал", - сказал мне Мирчо.
Он редко выходил из дома. Все, что было так просто раньше, теперь давалось с трудом. Да еще эта крутая лестница в восемнадцать ступенек! Мир Мирчо ограничивался книгами, телевизором - и кухней, пронизаной запахами трав, мяты, перца - и не знаю, чего еще. Ах, как он готовил! Говорят, лучшие повара - мужчины. Охотно верю - особенно после того, как попробовала чорбу, гивеч и банницу, приготовленные Мирчо в его маленькой кухне. Он не готовил - священнодействовал. "Я учился по книгам, - рассказывал он. - Начал давно, еще в школе, хотел помочь сестре, а потом понравилось, стал сам сочинять блюда. Вы не смейтесь, но это как музыка - только не звуков, а вкуса".
Как жаль, что у меня не осталось рецептов Мирчо. Не записала, не догадалась. Или подсознательно не хотела спешить... как будто то, что откладывала и не задавала вопросов, продлило бы его жизнь.
Свою жизнь Мирчо делил на три части: до Донки, с Донкой и после Донки.
"До Донки" было детство. Были мама, папа и Тоня. А потом появилась машина. Это была папина мечта. Сколько Мирчо себя помнил, столько слышал о том, какую машину они купят, когда, наконец, накопят денег.
Сначала папа получил права, потом купил гараж, и только потом - Мирчо было четырнадцать, а Тоне уже двадцать три - мечта сбылась, и в гараже появился темно-красный "Москвич". С того дня уроки Мирчо стала проверять мама - отец все свободное время проводил в гараже. Они никуда не ездили - сентябрь был дождливым, а папа не хотел пачкать свою машину. Наконец, дожди прекратились, и мама с папой поехали в гости к друзьям - они жили в поселке километрах в десяти от Пловдива. Тоня с Мирчо остались дома. Папа очень бережно вел свою машину, а когда увидел на дороге лужу, стал ее объезжать. Он заметил лужу, но не заметил выезжавшую с проселочной дороги телегу.
Мама погибла сразу.
После похорон Тоня и Мирчо пришли в больницу к отцу. Он лежал под капельницей, весь в бинтах. Тоня взяла отца за руку: "Папа, ты меня слышишь?" "Да, - прошептал отец. - Тоня... Ты не узнавала - машину можно восстановить?" "Нет! - ответила Тоня. - И маму тоже".
После вторых похорон они остались одни. Тоня устроилась санитаркой в больницу, дежурила по ночам, а утром бежала в свой Мединститут. Потом она и сама не понимала, как выдержала тот год. А Мирчо ходил в школу. Его все жалели, особенно учителя, и он быстро понял, что можно не готовить уроки и даже иногда их пропускать. Тем более что проверять его было некому. Перед самыми летними каникулами Тоня все-таки выкроила время и зашла в его школу. Вечером она села рядом с братом. "Мирчо, - сказала она. - Я тебе не только сестра теперь, но и мама, и папа, и я люблю тебя. Что бы ни произошло в твоей жизни - ты всегда можешь на меня положиться. Но если бы ты знал, как мне было сегодня стыдно!
С того дня все изменилось. За лето Мирчо выучил то, что не учил целый год, а потом стал лучшим учеником. Смирился даже с ненавистной химией - лишь бы никогда больше не услышать от Тони такие слова.
Однажды, вернувшись с тренировки, он увидел, что Тоня - его сильная невозмутимая Тоня, не проронившая ни слезинки даже в ту страшную осень, - плачет. "Тоня! - испугался он. -Что случилось?" "Я была в школе", - сказала Тоня. "И что? Что они тебе наговорили? Что я Тодору врезал? Так он первый полез!" "Я сегодня самая счастливая, - ответила Тоня. - У меня такой замечательный брат..."
"До Донки" были еще пять лет в Техническом Университете, распределение на завод и полгода работы. А потом Мирчо встретил Донку.
"Пошли мы как-то с Тодором в Университет на Новогодний вечер, - рассказывал мне Мирчо. - Потанцевать, с девушками познакомиться. А там сначала - концерт. Кто-то пел, кто-то плясал, а потом вышла тоненькая такая, светленькая девушка и стала стихи читать. Я вообще стихов мало знал, только те, что в школе учили. Прочитала она одно, другое, собралась уходить, а студенты ей кричат: "Цветаеву давай! "Степана Разина"!" Она и прочитала его на русском языке. Я не столько слушал, сколько на нее смотрел, так она мне понравилась. После концерта пошел ее искать. Нашел. Стоит она в коридоре с каким-то типом, и он ей выговаривает: "Еще раз услышу, как ты стихи коверкаешь - выгоню из студии!" А она оправдывается: "Честное слово, я не нарочно! Само вырвалось!" " Не в первый раз оно что-то вырывается! Рановато тебе Цветаеву исправлять! Вырвалось у нее! И где ты это "пошто" только выкопала? В общем, тебе все понятно?" "Да. Извините!" Он повернулся и потопал по коридору, а она стоит и чуть не плачет. Я подошел и говорю: " Не слушайте вы его! Вы очень хорошо читали". "Спасибо, - отвечает, - но он прав. Я уже не в первый раз ошибаюсь, и всегда в одном и том же месте. Но я не нарочно...".
Мы не остались на танцы, пошли гулять по вечернему Пловдиву, и она читала мне стихи. Сколько же она их знала! Но самыми любимыми были эти, Марины Цветаевой. "Рулевой зарею правил вниз по Волге - реке. Ты пошто меня оставил об одном башмачке?.." Донка говорила, что у Цветаевой не "пошто", а "зачем", но у нее почему-то всегда выскакивало это "пошто"...
Вот так мы с моей Донкой и познакомились, а через год поженились, и я привел ее в наш старый дом на улице отца Паисия. Вы знаете, мне всегда везло на людей. У меня была ласковая мама; сестра, на которую всегда можно положиться; замечательная дочь; верный друг. Правда, мы Тодором частенько дрались, - улыбнулся Мирчо, - но это в детстве. И сейчас меня окружают хорошие люди. Но главное мое везение в жизни - это, конечно, Донка. Меня как-то приятель спросил, люблю ли я свою жену. Я даже не нашелся, что ответить. Люблю ли я свою руку? ногу? сердце? Так и Донка - она была частью меня. Лучшей частью. У других были заначки, они как-то даже обсуждали - где их лучше прятать. А у меня и мысли такой не возникало, это все равно, что от самого себя прятать. И у Донки не было от меня секретов. Она очень легко относилась к деньгам, никогда не знала, сколько у нее левов в кошельке. Помню, несколько лет она занималась репетиторством - готовила ребят на факультет русского языка. Все у нее поступали, и она этим очень гордилась. Так вот - денег с них она брала совсем мало - раза в три меньше, чем другие. Говорила,
неудобно. Замечательная у меня была жена.
В тот год, когда Ника закончила Университет, Донка слегла. Лейкемия. Тоня доставала лекарства, мы возили ее к специалистам, к знахаркам, но никто не мог помочь. Она сгорела меньше, чем через год. Оставила меня об одном башмачке. Тоня работала врачом - эпидемиологом, часто уезжала. То в Танзании вспышка малярии, то в Латинской Америке - холера. Я работал на своем заводе, а Ника учила детишек в той же школе, где работала когда - то и Донка. Друзья знакомили меня с разными женщинами, особенно Тодор старался. Они все были хорошими, хозяйственными... Но ни одна не была Донкой. Их не хотелось оберегать.
А потом Ника надумала эмигрировать. Собрала с помощью Тони денег, прошла интервью в Канадском Посольстве - и уехала в Канаду, пообещав забрать нас к себе, как только сможет. Смогла только через пять лет. Тоня отказалась переезжать, а я не знал, что делать. Говорят, что когда дают родители - радуются дети и радуются родители, а когда дают дети - плачут родители и плачут дети. Все верно. Но уж очень я скучал по своей дочке. В общем, оформил я пенсию и полетел в Торонто. Остальное вы знаете. Я не боюсь умирать. Вот только бы успеть попрощаться с Тоней и попросить прощения у Донки!" "У Донки? - удивилась я. - Но за что?" "За то, что обманывал ее... Целых двадцать пять лет..."... - вздохнул Мирчо.
Как-то вечером мне позвонила Ника. "Пожалуйста, помогите нам, - сказала она. - Отец настаивает на поездке в Болгарию, я пыталась его отговорить, но это бесполезно. В общем, сегодня я сдалась. Я не могу с ним лететь - конец учебного года, меня никто не отпустит. Не отказывайтесь сразу, подумайте, посоветуйтесь с мужем. Пожалуйста! Это всего на несколько дней. Виза вам не нужна, а билет оплатит авиакомпания. Удобнее всего лететь через Франкфурт, а в Софии вас встретит тетя Тоня. Прошу вас! Мы оба просим".
В самом конце мая мы с Мирчо вылетели из аэропорта Пирсон. "Вам понравится Болгария, - сказал мне Мирчо. - Она не может не понравиться. И еще... Я действительно не могу умереть, не попросив у жены прощения... Это старая история", - вздохнул он. Пассажиры вокруг были заняты каждый своим - кто-то дремал, кто-то читал или смотрел телевизор...
"Мы очень ждали нашего ребенка, - негромко заговорил Мирчо. - Все говорили, будет мальчик. Вечером - перед самым Новым годом - я отвез Донку в роддом. Дежурила одна акушерка. Я сидел в пустой приемной и ждал. В четыре утра она позвала меня в ординаторскую. Я сразу понял, что произошло что-то страшное. "Ваша жена спит, - сказала она. - С ней все в порядке. Но ребенка - мальчика - спасти не удалось. Острая гипоксия. Поверьте, было сделано все возможное... Мне очень жаль". Я молчал. Я думал, что на меня рухнуло небо. А она продолжала: "Вчера одна женщина родила двойняшек и отказалась от них. Мальчика взяли сразу - у нас ведь очередь из желающих взять новорожденного, - а девочку еще не взял никто. Подумайте, не спешите. Это редкий шанс". Я не знал, что сказать. "У вас есть, с кем посоветоваться? - продолжала она. - Моя смена заканчивается в восемь, значит, до шести утра я жду вашего решения. И, сами понимаете, такие услуги даром не оказываются..." Она назвала сумму. "Я вызову вам такси. Подумайте, посоветуйтесь с родными. И, повторяю, мне очень жаль".
На кухне горел свет. "Донка?" - спросила Тоня, как только я переступил порог. "Нет. Мальчик". Тоня подошла к плите, зажгла газ и поставила чайник. "Сядь. Приди в себя. Утром поедем к Донке". "И что я ей скажу? Что наш мальчик умер!? И убью этим и её!?" Тоня молчала. Я сел и закрыл глаза. Мерно тикали часы на стене. Не знаю, сколько времени мы так молчали. Неожиданно из окошка выскочила кукушка - один, два, три, четыре, пять... "Тоня! - воскликнул я. - У меня остался всего один час!" И я рассказал ей о предложении врача. "Что делать, Тоня?" "Не знаю... - не сразу ответила Тоня. - Решай сам. Но что бы ты ни решил - нужно ехать к Донке. И потом... Я хотела бы посмотреть эту девочку..."
Мы вышли на улицу. Такси приехало быстро, мы уже сели, когда Тоня вспомнила о чайнике. Я выскочил из машины, взлетел по старым ступенькам, выключил газ, и уже спускался к такси, когда поскользнулся на этих чертовых обледенелых ступеньках. Тоня и водитель помогли мне сесть в машину. Кружилась голова, в глазах потемнело, очень болела грудь. "В роддом, пожалуйста, - сказала водителю Тоня. - Я останусь там, а вы отвезите моего брата в больницу". Около роддома Тоня попросила подождать и побежала к врачу. Они вместе подошли к машине, и я сказал, что согласен и что доверяю сестре, как самому себе
.
Вот так за одну ночь я потерял сына - и обрел дочь. Николету. Нику.
В больнице я пролежал две недели. Донку с девочкой из роддома забирала Тоня.
Ника росла удивительным ребенком. Иногда ночью Донка подходила к ее кроватке и слушала - дышит ли - такая она была тихая. Я не помню, чтобы она когда-нибудь плакала или - тем более - доставила нам какие-нибудь неприятности. Ласковая, спокойная девочка. Я ни разу не то что пожалел о принятом в ту ночь решении - я благодарил судьбу, что послала нам такую замечательную дочку. Ника даже внешне походила на Донку - такая же тоненькая и светленькая..."
В Софии нас встретила Тоня. В Пловдив мы ехали на такси. Мирчо с Тоней сидели сзади и о чем-то тихо говорили. Я смотрела по сторонам. Виноградники; невысокие здания с широкими верхними этажами, нависающими над нижними; каменные заборы, увитые плющом; красные черепичные крыши - и цветы, цветы, цветы...Мирчо был прав - Болгария не могла не понравиться. "Правда, красиво?" - спросила меня Тоня. "Очень! И столько роз!" "Донка больше всего любила красные розы, - сказал Мирчо. - И обязательно на длинном стебле".
Мы доехали до кладбища. "Рогошкия Гробищен Парк". Медленно прошли мимо ухоженных могил к той единственной, из-за которой проделали такой длинный путь. Ограда, покрашенная зеленой краской; скромный памятник с фотографией. " Донка Т. 1945 - 1992". Мы с Тоней оставили Мирчо одного и нашли неподалеку узкую мраморную скамейку.
- Пусть попрощается, - сказала Тоня. - И попросит прощения... Вот только за что?
- Наверное, за то, что не сказал ей правду.
- Да знала она эту правду, - вздохнула Тоня. - И больше всего на свете боялась, как бы он ее не узнал.
- Но как...
- Все очень просто. В ту ночь я отдала деньги акушерке и не подумала о медсестре. А та видела меня; видела, как я заходила в ординаторскую; как потом одна - без Мирчо - забирала Донку с дочкой домой. И решила, что в курсе были только я и акушерка. Не знаю, почему для шантажа она выбрала именно Донку, но года через три эта медсестра явилась к ней и сказала, что их дочка - совсем не их, что все провернула сестра ее мужа, а он ни о чем не догадывается - и не догадается, если Донка будет ей каждый месяц немного платить. Вот отсюда и ее репетиторство - она обманывала Мирчо, говоря, что берет за него в три раза меньше ,чем на самом деле. Все, что угодно, лишь бы ему было спокойно...
- Но откуда вы знаете об этом?
- Мне сказала Донка перед самой смертью. Поблагодарила за чудесную дочку и взяла честное слово, что Мирчо ни о чем не узнает. - Тоня надолго замолчала. - Так они и жили каждый со своей тайной. А я вот думаю - ради чего? Ради чего взрослые любящие люди так усложнили свою жизнь? Донка умерла с чувством вины перед Мирчо, а теперь он... Не уверен, что долетит, но летит на ее могилу через океан, да еще с пересадкой - только чтобы попросить прощения... за то, что боялся причинить ей боль.
Подошел Мирчо. "Ну, все! - сказал он. - Будто камень с души свалился. Теперь - на могилы родителей - и можно ехать домой".
Тихая зеленая улица отца Паисия. Небольшой дом с высоким крыльцом. Те самые злополучные ступеньки.
есь вечер и следующий день дом был полон гостей. Приходили соседи, друзья, бывшие сослуживцы Мирчо; из Перника приехала худенькая седая женщина - сестра Донки. А потом с шумом - "Покажите мне моего старого друга!" - явился Тодор. Он поставил на стол бутылку ракии и, многозначительно глядя на Тоню, заявил: "А кому не нравится - может идти на кухню!" Тоня засмеялась и достала рюмки. Первую выпили за встречу; вторую - "за тех, кто уже покинул нас"....
В январе Мирчо лег в больницу. Я пришла его навестить. Принесла красную розу на длинном стебле, налила в бутылку воды и поставила рядом с кроватью. Мирчо лежал с закрытыми глазами.
"Спасибо, - прошептала заплаканная Ника. - Уходит мой папа. Я ему все сказала - и какой он замечательный, и как я люблю его и буду скучать... Может быть, он меня слышит?" "Не знаю". Я хотела попрощаться с Мирчо, но неожиданно для самой себя полилось Цветаевское:
Рулевой зарею правил
Вниз по Волге - реке.
Ты пошто меня оставил
Об одном башмачке?
Кто красавицу захочет
В башмачке одном?
Я приду к тебе, дружочек,
За другим башмачком.
И звенят, звенят, звенят запястья...
После поминок, на которые Ника пригласила всех, кто скрасил Мирчо его последние годы, мы остались вдвоем. Убрали со стола, вымыли посуду и сели отдохнуть.
- Вот и осталась я одна, - вздохнула Ника. - А папа так и унес с собой свою тайну. Я ведь приемная дочь. - Я молчала, не зная, что ответить, но ей и не нужен был мой ответ. - Когда умерла мама, - продолжала Ника, - я очень скучала по ней, особенно когда переехала в Канаду и жила одна. Однажды перед медитированием я попросила показать мне маму. И мне показали. Совершенно незнакомую женщину - тоже светловолосую, но намного выше и полней, чем мама. От нее шел какой-то холод. Я подумала, что это ошибка, и на следующий день опять попросила показать мне мою маму. И снова увидела ту холодную чужую женщину. Я спросила у своего Учителя, могут ли высшие силы дважды одинаково ошибиться, и услышала, что это не они ошибаются, а мы не готовы принять их ответ. Сначала я хотела позвонить тете Тоне или спросить у папы, а потом подумала: а зачем? Ведь я - родная их дочь, правда?
- Самая родная, Ника! Родней не бывает!
С фотографий на стене на Нику внимательно смотрели три женщины - ее мама, тетя Тоня и Марина Цветаева...