ПалСаныч шел по темной улице. Последний фонарь сдох от жалости к самому себе месяца два назад. Деревенский математик то и дело наступал в лужи разной глубины, но одуряющий запах жасмина, сверкающий звездный кордебалет и шальной соловьиный разгул покрывали такие мелочи, как мокрые ноги, очередной выговор от директора и долги за свет.
К ворчанию директора и педсоветах ПалСаныч давно привык. Но заменить его было некем - ищи дурака на место сельского школьного учителя математики - и перспектива потери работы не страшила. Хотя ПалСаныч не понимал - что страшного в том, что он после уроков учит ребят играть на гитаре, писать стихи и петь? Чем опасны его длинные волосы, стянутые резинкой в хвост? Почему так пугают коллег его выцветшие потертые джинсы, и чем они хуже дешевого рогожного костюма? Этого ПалСаныч понять не мог, впрочем, и не пытался.
Он возвращался домой после очередной репетиции последнего звонка. Скоро еще одна партия его учеников спешно улетит из деревни на поиски счастья во взрослой жизни. И правильно. Нечего тут молодым делать. Вот побьются, поколотятся, поймут - в чем прелесть бытия и вернутся. Не все. Есть зубастые и упертые, которые обязательно пристроятся тепло и уютно.
Сам ПалСаныч покидал деревню редко. Городами он накушался по самые гланды. В свои сорок пять он наслаждался тишиной и покоем сельской жизни. Четыре раза в год - на каникулах - ПалСаныч уезжал в город - встряхнуться. И встряхивался так, что приходил в себя только к началу занятий. "Хорошо, что каникулы так редко", - вздыхал он, открывая перед первым уроком учебный план.
Жил ПалСаныч один в старом бревенчатом доме. Огородом не занимался, лишь два раза за лето косил лужайку перед окнами на улицу. На огороде буйно росла трава, и соседские козы с завидной невозмутимостью и уверенностью в собственном праве угощались дармовой жратвой. Соседки тоскливо поглядывали на его пустующий земельный участок, представляя, сколько капусты, огурцов и кабачков там можно вырастить, не раз предлагали арендовать пустошь, но ПалСаныч вежливо отказывал. Казалось, беспричинно, из вредности. Но не мог же ПалСаныч сказать, что лежа в похожем на престарелую сеть браконьера, гамаке, привязанном меж двух яблонь, глядя на буйные заросли сорной травы, представляет, что он в джунглях. Обрывки поливных шлангов, уляпанные желто-зелено-красной краской - питоны и удавы, притаившиеся в ожидании добычи. Вороньи и грачиные гнезда на деревьях - обезьяны и лемуры, резвящиеся на лианах. Полосатый матрас изображал тигра на послеобеденном отдыхе, а железная бочка, наполовину врытая в землю, - бегемот, гиена, буйвол - в зависимости от настроения. ПалСаныч, качаясь в гамаке, закрывал глаза, вслушиваясь в щебетание птиц и шорох ветра, перебирал гитарные струны и неразборчиво мычал куплеты.
Зимой ПалСаныч старался приходить домой как можно позже. Холодный дом, купленный совсем задешево, не манил посидеть вечерком за чашкой чаю, рюмкой водки. ПалСаныч допоздна занимался с ребятами, проверял тетради, эпизодически навещал бездетную вдову. Вдова была правильная, во всем любила порядок: ПалСаныч приходил только в определенные дни, строго в назначенный час, исключительно через заднюю калитку, при галстуке и в окно. После легкого ужина деловито занимались любовью, плотно ужинали и вежливо прощались. Уходил ПалСаныч тем же самым путем, но с галстуком в заднем кармане джинсов. Его такие отношения устраивали: не мешали личной жизни, не ограничивали свободы. Иногда, конечно, накатывало, хотелось броситься с головой в безумное чувство, чтобы достало до сердца, мозгов и печенок, засосало, перемолотило и выплюнуло - истерзанного, истощенного, опустошенного до состояния коматозной эйфории. Но он был твердо уверен, что такое надо заслужить, завоевать. Воевать не хотелось, вернее, беспредметно не хотелось - было бы за что. Не попадался еще в поле зрения достойный объект завоевания.
Шикнув на наглого кота, вылизывающего свое самое дорогое посреди дороги, ПалСаныч отворил калитку. Вздохнув, посмотрел на темные окна так и не ставшего родным дома. И протопал по дорожке к крыльцу.
Через полчаса мокрые носки скромно, но достойно висели на веранде, во всех окнах дома горел свет, а ПалСаныч пил крепкий чай с сушками. Сушки весело хрустели, маковые зерна застревали между зубов. Самому же ПалСанычу было совсем не весело. Он размышлял - а есть ли у него на завтра чистые носки. Можно было бы пойти сразу и посмотреть. Но куда интереснее загадать: если есть, он завтра останется на репетицию. Если нет - обойдутся без него. Появится на полчасика в школе, и хватит. С носками это никак не было связано. Просто репетиции до зубной боли надоели: дебильно-идеологические тексты учительницы музыки на школьную тематику помноженные на мелодии шлягеров. Почему не спеть на последнем звонке славные песни о школьном вальсе, про учителей, про расставание... Нет, надо уродовать хорошее. Вот и пусть сами колупаются. Он не обязан. ПалСанычу очень хотелось, чтобы чистых носков не оказалось.
Оставив чашку на столе, ПалСаныч поднялся и пошлепал по холодному полу босиком. Две комнаты для одинокого человека достаточно. ПалСанычу было даже много, все равно мебели на обе нету. Хорошо хоть недавно приобрел по случаю неплохой дешевый шкаф. А то одежда висела на гвоздиках вдоль стен. Диван, письменный стол, тумба с телевизором, полки книжные. Больше и ставить нечего. С покупкой платяного двухстворчатого шкафа одна комната заполнилась и окончательно обрела вид жилой. Вторая так и зияла пустыми голыми стенами. ПалСаныч туда практически и не заглядывал. Вот и сейчас он прямиком направился в жилую комнату.
Светло-коричневый шкаф стоял у левой стены. Ничего особенного: две дверцы - отделение для висячих вещей, два ящика снизу - для носков и трусов, футболок и всякой одежной мелочи. ПалСаныч помедлил немного, продляя очарование неизвестности, и осторожно, выдвигая по миллиметру, потянул верхний ящик за ручку.
В двухсантиметровом проеме вспыхнула полоса света. Но ПалСаныч, увлеченный игрой - будет-не-будет - не заметил странности. Однако по мере открывания ящика, челюсть математика отвисала.
- У-у-у-у-у, - только и смог произнести он, захлопывая ящик.
ПалСаныч потер виски, пощупал лоб, припоминая, когда он в последний раз баловался алкоголем. Белая горячка вылезает либо сразу, либо тихо гнездится в мозгах до следующего раза. Проявляться спустя два месяца после каникулярной пьянки, просто так без причины "белочка" не будет. ПалСаныч любил фантастику, но, будучи представителем ученой братии, верил исключительно в реальные вещи. Поразмыслив, он открыл ящик снова, уже без всяких церемоний - рывком.
Вместо трусов и носков ПалСаныч снова увидел пляж - вид сверху, с высоты птичьего полета. Глубоко внизу перекатывались волны, лениво наползая на песчаный берег. Под ослепительными солнечными лучами нежились пальмы и люди - полуголыми шоколадками. Звуков слышно не было, но ПалСаныч ясно представил веселый гомон отдыхающих, пение птиц, шум волн. Математик не мог оторвать глаз от небывалого зрелища. Он вдруг с острой тоской подумал, что ни разу не бывал на море, тем более, на таком - с грандиозным белопесчаным пляжем. Чувствовалось, что воздух там сказочно чист и прозрачен, вода тепла и ласкова, песок - мягкая пыль белого золота, от солнца никогда не бывает ожогов, а небо всегда безоблачное. И люди там - беззаботно-веселые, не знающие горя и страхов, обид и разочарований.
ПалСаныч осторожно закрыл ящик и на цыпочках, словно боясь потревожить обитателей шкафа, ушел на кухню. Выкурив полпачки сигарет, он достал из подпола бутылку водки, взял из серванта рюмку и вернулся в жилую комнату. До утра сидел ПалСаныч на табуретке, наблюдая за пляжной жизнью в ящике. Пытался дотянуться до моря - рука словно в никуда ухнула. Люди смеялись, жевали, срывая тут же с пальм, бананы, ананасы, еще какие-то диковинные то ли фрукты, то ли овощи. Бегали, прыгали, плавали, играли в мяч, просто лежали, загорая. Уходили, приходили, пляж постоянно был полон. К утру в ящике начало смеркаться. Пляж опустел, но все же нашлись любителя купаться и ночью. Правда, ПалСаныч этого уже не видел - темнота в ящике стала густой, как гуталин.
В школу ПалСаныч не пошел. Он бродил у шкафа, периодически открывал ящик, проверяя - не наступило ли там утро. Потом валялся в гамаке. Но уже не ощущал той прелести, что раньше. Джунгли выцвели, поблекли, умолкли птицы, не трещали цикады. И шланги больше не были похожи на экзотических змей. ПалСаныч впервые в жизни даже не попробовал объяснить для себя - как это могло случиться, что в самом обычном шкафу отечественного производства появилось чудо. Всю жизнь он был уверен - чудес не бывает. Случаются странные, на первый взгляд вещи, происходят непонятные процессы. Но всему, в конце концов, можно найти разумное объяснение. Пляжу в ящике шкафа объяснения не было. Более того, ПалСаныч страшно бы разочаровался, если б оно нашлось.
Пляж звал. Пляж манил. Там легко и свободно. Там нет педсоветов, огородов, проблем с топливом для печки. "Наше счастье постоянно, жуй кокосы, ешь бананы", - беспрестанно мурлыкал математик, бегая туда-сюда перед шкафом. К вечеру в ящике наступило утро. ПалСаныч снова просидел всю ночь, наблюдая оживленно-беспечную жизнь пляжных людей. Осторожно попробовал выдернуть ящик, но он крепко сидел в пазах, а курочить не хотелось.
Утром математик пытался понять: что именно за курорт обосновался в его шкафу. Съездив в город, он набрал кипу рекламных проспектов и изучил каждый, как собственную ладонь. Всё было не то.
Прошел месяц. ПалСаныч уволился из школы. Продал дом. Мебель. Даже посуду пристроил по соседям. Понимая, что денег не хватит на покупку путевок во все похожие уголки мира, математик решил объехать мир автостопом, хоть пешком обойти, вплавь переплыть, но найти тот диковинный пляж.
Ранним утром с рюкзаком за плечами и гитарой в руке, ни с кем не попрощавшись, ПалСаныч ушел по пыльной проселочной дороге на станцию, сел в электричку. Больше его не видели.
2.
Зюзик был страшно недоволен: жена нашла заначку и потратила её совершенно бессмысленно. Купила шкаф. Зюзик не мог понять - зачем в доме четвертый шкаф. Но жена радостно грохотала, что этот милый шкафчик чудно подойдет к их спальной кровати, на которой некоторым - здесь последовал многозначительный взгляд - следовало бы быть поактивнее. Зюзик плюнул и ушел на ферму.
Среди коров он чувствовал себя гораздо лучше, чем среди людей. Маленький, щуплый, с непропорционально длинными руками рядом с буренками он ощущал себя богом. Ну, или полубогом. От него, Зюзика, зависело здоровье этих рогатых исполинов, которые единым ударом копыта могли уложить на больничную койку здоровенного мужика.
Вообще-то Зюзик по образованию был ветеринаром. Но, живя в деревне, переквалифицировался в зоотехники. Собак и кошек, а тем более, экзотическую живность на лечение никто ему не нёс. Вот и возился Зюзик много лет с крупным рогатым скотом. Правда, изредка приходилось обслуживать домашнюю птицу, но этим зоотехник занимался неохотно. Мелочь, а так и норовит клюнуть, ущипнуть. То ли дело коровы - ласковые, большие, теплые. Овцы - те вообще овцы и есть. Смирные, спокойные. Лошадей Зюзик немного опасался: когда жеребец косил на него внимательным глазом, становилось не по себе. Лошадь - не корова, что у нее на уме, не поймешь.
Любил Зюзик изводить доярок. По мелочам. То вымя у коровы не слишком чисто вымыто, то мусора в яслях много, то за телятами должного присмотра нет, стойло плохо вычищено. Отыгрывался по полной программе, представляя на месте доярок жену.
В этот день на ферме делать было нечего. Затурканные зоотехником доярки, как назло, учли все пожелания Зюзика. Придраться было не к чему. Коровы и их потомство были здоровы. Быки в меланхолическом спокойствии ожидали плановой акции по исполнению покрытия половозрелых телок. И Зюзик, поболтавшись с часок по стойлам, нехотя отправился домой.
Задержаться по дороге нигде не удалось: мужиков у магазина не было, обсудить мировые катаклизмы и политические новости не получилось. Никто не попросил посмотреть курицу, кошку, утку. Толкнув ногой калитку, Зюзик медленно взошел по ступенькам, прислушался. Дома было тихо. Но это ничего не значило. Жена могла возиться в огороде. Тихонько открыв дверь, Зюзик на цыпочках пробрался в прихожую, оттуда на кухню. Выглянул в окно. Жены и там не было. Радостно дрогнуло сердце - один. Один дома. Зюзик воровато оглянулся, на всякий случай пробежался по дому - вдруг жена затаилась в одной из комнат. Свою Варвару зоотехник боялся до печеночных колик. Выше мужа на голову, она обладала пышными телесами, зычным командирским голосом и необычайно развитой мускулатурой. Работала Варвара в городском медвытрезвителе и частенько грозилась сдать туда супруга. Тут она была неправа. Зюзик не был алкоголиком. Он просто изредка снимал стресс после скандалов с женой или обследования строптивого жеребца. И выпивший Зюзик был тихий-тихий. Получив положенную порцию ругани и затрещин от Варвары, он покорно ложился спать в чулане до полного вытрезвления.
Сегодня повод для стресса у Зюзика был: злополучный шкаф. На заначку зоотехник планировал купить хорошую удочку. Единственная радость в жизни - рыбалка - была неполной из-за отсутствия приличных снастей. И Зюзик долго откладывал, чтобы купить всё в комплекте - удилище, крючки, блесны, лески и прочие мелкие, но важные детали.
Черт сдернул этого учителя! Ну ладно, надоело в деревне сидеть, езжай на все четыре стороны. Мебель-то зачем продавать! Да еще Варваре. А та и рада - по дешевке, почти новый шкаф. Теперь стоит эта бандура, место занимает. Можно подумать, тряпки складывать некуда. Зюзик с ненавистью пнул шкаф ногой. Шкаф не ответил. Стоял себе равнодушно - светло-коричневый двустворчатый, с двумя выдвижными ящиками снизу. Зюзик плюнул на дверцу, но испугался и тут же рукавом вытер плевок. Самое время смыть горькую обиду.
Зюзик вышел на веранду, встал на четвереньки, зашарил рукой за верстаком. "Не нашла", - радостно икнул Зюзик. И вытащил ополовиненную поллитровку.
Нежно прижав бутылку к груди, Зюзик вернулся на кухню, достал из холодильника солёных огурчиков. Налив полстакана водки, прислушался. Кроме тиканья часов в доме не было слышно ни звука. Со смаком опрокинув в себя водочку, закусил соленым огурчиком и снова прислушался. На этот раз к себе. Отметил: хорошо пошла. И только тут заметил на кухонном столе записку.
Размашистым почерком Варвары было написано: "Сам себя не можешь обиходить, хоть разложи в новом шкафу из сумки. Твой ящик - верхний, бездельник". Сумка прислонилась к ножке стола. Зюзик вытряхнул из неё содержимое на диванчик. Трусы, носки, майки. Хороша жена, нечего сказать, фыркнул зоотехник. Ну, купила - молодец. Хотя, особой нужды не было. Хочется шкаф обновить, так разложи сама. Нет, надо мужа укусить, лишнюю работу найти.
Хмыкнув, Зюзик сгреб со стола тряпки и пошел в комнату. Ногой зацепив ручку верхнего ящика, потянул на себя. Пошатнулся, но устоял. Зато, присев на корточки у открытого ящика, плюхнулся на зад.
У ящика не было дна. Вернее, оно было, но весьма странное. Зюзик протер глаза: "Мать твою!". В глубине ящика виднелось море. Песок. Люди. Зюзик отпрыгнул и ногой вернул ящик на место. "Водка паленая", - испугался зоотехник и подумал - не вызвать ли заранее "скорую", чтобы успели, а то мало ли... Однако в организме было все спокойно. Не бунтовал желудок, не кружилась голова. Мерещится, правда, ерунда какая-то.
Зюзик подкрался к шкафу. Осторожно потянул за ручку. Ящик нехотя выполз, открыв ту же самую картину: море, солнце, песок. И баба голые. Да какие бабы! Мужики, конечно, тоже были. Но баб больше! У Зюзика разгорелись глаза. Живут же люди!
Зюзик пялился в ящик, засовывал туда то руку, то голову, даже за шваброй сбегать не поленился - может, достанет - пока не хлопнула входная дверь. Вздрогнув от громкого звука, Зюзик быстро покидал носки с трусами в ящик и торопливо вернул ящик в исходное положение.
День тянулся долго. Зюзик не мог дождаться ночи, когда Варвара захрапит, и можно будет пробраться к ящику и посмотреть еще на райскую жизнь.
Зоотехник ничего и никого не видел и не слышал. Что-то механически нечленораздельно отвечал жене, что-то делал, но мысли были заняты ящиком.
Зюзик думал не над фантастичностью содержимого ящика. Его съедало любопытство, раззадоривала возможность подглядеть в щелочку и грызла... зависть. Живут же люди! Валяются голяком с бабами на чистом песочке, плескаются в теплом море. А что видел Зюзик? Мутный пруд с илистым дном, куда зайти разутым страшно: того и гляди - ногу распорешь осколком бутылки. На усыпанном мусором берегу сидят расплывшиеся тетки, лузгая семечки и перемывая кости знакомым. И ведь никогда, Зюзик мысленно стукнул кулаком по столу, никогда не бывать ему на таких пляжах, не пялиться вблизи на роскошных женщин, не пожрать вволю заморских фруктов! Никогда! Никогда! Эх-ма...
Не видя и не слыша ничего вокруг Зюзик, не таясь, вытащил бутылку, налил полстакана, подумал, подлил еще и залпом выпил.
- Эт-то что такое? - грозно воздвиглась над зоотехником супруга.
- Цыть, - рассеянно ответил Зюзик, глядя в пространство.
- Что-о? - Варвара вытаращила заплывшие глазки.
- Что слышала! - вдруг рявкнул Зюзик. - Имею право! - подумал и добавил: - Брысь под лавку.
Варвара попятилась. Нижняя челюсть отвисла, заклацала. Затюканный Зюзик вдруг стал страшен. Заговорил басом. Даже будто подрос немного и расширился в плечах.
- И вообще, - расхрабрился Зюзик. - Посмотри на себя - колода. Руками не обхватишь. А все туда же - командовать. Хватит! - гаркнул Зюзик и влил в себя полный стакан водки. - Натерпелся! Собирай на стол, жрать хочу!
Варвара всплеснула руками и побежала к холодильнику. В глубине души она соскучилась по сильной мужской руке, крепкому слову. Уже и забывать стала, что женщина. Неужели появился хозяин в доме?
Через пять минут Зюзик сидел за уставленным разной снедью столом и наливался водкой. Наевшись и напившись, он лениво врезал Варваре в глаз, разбил две тарелки и потребовал, чтобы жена отвела его в кровать. Варвара быстренько подхватилась, сгребла мужа в охапку и отнесла на постель. Раздела, разула, уложила, укрыла одеялом. И долго сидела рядом, подперев щеку кулаком, глядя на внезапно преобразившегося супруга.
- Вот и у меня теперь мужик, - прошептала она, вытирая слезу.
Зюзик проспал до утра. Варвара загодя сбегала за новой бутылкой, чтобы мужик не страдал с похмелья. Зоотехник, проснувшись, долго лежал с закрытыми глазами, вспоминая вчерашний свой дебош, и боялся встать, представляя - какой будет расплата. Нестерпимо хотелось в туалет. И Зюзик не выдержал. Поднявшись, выполз в прихожую. И сразу наткнулся на жену. "Мать честная, - мысленно ахнул зоотехник, глянув на заплывший синевой глаз Варвары. - Ну, хана мне".
Но случилось странное. Варвара улыбнулась, даже слегка поклонилась.
Зюзик хрюкнул от изумления и чуть не подавился слюной от вожделения. Но стопку принял, выпил, крякнул. Схватил протянутый Варварой огурчик и захрустел.
Варвара снова улыбнулась, прикоснулась пальцами к синяку:
- Это? А, пройдет.
- Ну-ну, - не зная как реагировать на поведение жены, буркнул Зюзик и потрусил на улицу - в туалет.
Облегчившись, он вдруг вспомнил - почему вчера так напился. Решил отправить Варвару куда-нибудь погулять и посмотреть - что за чертовщина ему давеча примерещилась.
Жену выпроводил кое-как - маму проведать. Проводил взглядом до поворота, подождал еще несколько минут, чтобы убедиться - точно ушла, не вернется. И кинулся к шкафу. Выдвинул ящик и снова увидел: где-то там, внизу, далеко-далеко, что не достать, так же, как вчера, синело море, белел песок на пляже, загорелые веселые люди купались, нежились на солнце, одним словом, наслаждались жизнью. Зюзик заскрежетал зубами. Ну почему одним все, а другим - хрен без масла. Всю жизнь торчишь в этой деревне, свету белого не видишь. Эти вон - холеные, сытые, ни на работу им не надо, ни о завтрашнем дне думать. Сволочи. А Зюзик в дерьме по уши. С коровами целуется да с женой цапается. Довели страну до ручки, людей до точки. Жить не дают!
Зюзик захлопнул ящик и побежал на кухню.
Когда Варвара вернулась домой, Зюзик уже лыка не вязал. Вообще ничего не вязал. Кричал про буржуев недорезанных, про несчастный русский народ, жулье в правительстве. Размазывая слезы, показывал на шкаф, мол, вот там люди живут, не то, что мы. Варвара с трудом утихомирила мужа. Уложила спать.
Зюзик напился и на следующий день. И на следующий. И целую неделю пил не просыхая. Напиваясь, ругал русских царей, большевиков, демократов, пинал новый шкаф, грозился разнести его на кусочки, даже топор притащил. Но ослабел, выронил, угодив обухом себе по ноге, захныкал и согласился лечь в кровать.
Варваре было тревожно. Конечно, муж стал настоящим мужиком - это хорошо. Но так и спиться недолго. И вдруг до неё дошло: муж изменился, когда в доме появился новый шкаф, купленный у математика за копейки. Недаром покупка Зюзику сразу не понравилась. Настоящий мужик - он опасность загодя чует. Варвара подошла к шкафу. Точно. Сглазили. Через этот самый шкаф. Недолго думая, Варвара решила шкаф сбагрить от греха подальше. Пусть даже и с убытком. Семья дороже денег.
Утром, похмелившись, умывшись и придя в себя, Зюзик обнаружил, что в комнате чего-то не хватает. Поскрипел мозгами. Сообразил.
- Варя! - сурово позвал он.
Жена тут же материализовалась в дверном проеме.
- Куда шкаф делся?
- Какой шкаф? - прикинулась дурочкой Варвара.
- Ну вот здесь стоял, который ты у учителя купила.
- Да ты что, Зюсь, - задрала брови Варвара. - Никакого шкафа я не покупала. Приснилось, чай.
- А... - начал было Зюзик, но осекся. Нельзя было спрашивать про ящик и море в нем, особенно в свете последних питейных событий. Черт, неужели и впрямь приснилось? Вот химера болотная.
Пить Зюзик перестал. Уж больно страшно было вспоминать про видения в ящике шкафа. Хотя, Зюзик уже и не знал: был шкаф, не было. Но вожжи в семье не ослабил. И частенько ходила Варвара с синяком под глазом, неся его гордо, словно медаль за кухонные заслуги.
3.
Варвара целый час уговаривала Кошечкина купить шкаф. Хоть за сто рублей. Знала, что в доме деревенского участкового, мягко говоря, пустовато. И с деньгами негусто. С тех пор как от Кошечкина ушла жена, он жил совсем по-спартански.
Невысокий, но жилистый, Кошечкин был мужик хоть куда. К его разухабистой красоте и поджарой фигуре очень шла форма. Залихватский чуб задиристо торчал из-под фуражки, создавая обманчивое впечатление о Кошечкине - рубахи-парня, свойского до самых печенок. Когда-то Кошечкин и вправду был таким - первый парень на деревне, заводила и душа компании, любимец девок. Но работа в милиции не пошла впрок.
Убогая зарплата раздражала участкового. И очень хотелось брать взятки. Предлагали. Часто. Немало. За прописку, регистрацию, просто за внезапную избирательную слепоту. Приходили домой или в контору, останавливали на улице, вкрадчиво брали за рукав, тихим заговорщицким голосом просили вникнуть в проблему и получить за это вознаграждение. Кошечкина скручивала судорога. Красивое лицо перекашивалось. Правая рука сама тянулась к конверту. Левая её перехватывала и крепко держала. Участковый скрипел зубами, сучил ногами и свирепел.
Да взял бы он! Ведь это справедливо. Если у государства не хватает средств достойно содержать своих защитников, изыскивай сам. Но пресловутый деревенский менталитет непробиваемым забором стоял на пути к благополучию.
В любой деревне сосед лучше тебя знает, что в твоем доме делается, как ты живешь. Начни Кошечкин богатеть, мигом разговоры пойдут: берет на лапу. А в свете показательной борьбы с "оборотнями в погонах", известно, чем это обернется. От соседей ничего не скроешь. Пока все знают - участковый живет скромно, взяток не берет, он в безопасности. Пусть дураком за глаза называют, но некоторые уважают, и тюрьма на горизонте не маячит. Можно спать спокойно, не трясясь, что забухают по крыльцу тяжелые ботинки ОМОНа, не слетит с петель дверь под мощным ударом тренированной ноги, не кинут мордой в пол, придавив сверху автоматом.
Но вот спать-то спокойно Кошечкин и не мог. Едва он, устроившись на продавленном диване, закрывал глаза и проваливался в сонное забытье, в темноте начинали летать конверты. Много конвертов. На лету они раскрывались, рассыпая вожделенным дождем купюры разного достоинства. Доллары вперемежку и евро и рублями. Участковый подпрыгивал, шаря руками в воздухе, ловил заветные бумажки. Но хватал лишь пустоту. Кошечкин окончательно просыпался, бежал на террасу и до рассвета терзал боксерскую грушу, выколачивая на ней злобу на весь белый свет. Так продолжалось уже несколько лет.
Жена пыталась бороться с недугом супруга. Но потерпела неудачу. Ненависть Кошечкина ко всем и всему росла день ото дня. Люди вынуждали его жить в нищете. Пусть плохо, но зато - как все. Двигали на грань сумасшествия. Твари, сами не живут и другим жить не дают.
Терпеть желчные излияния Кошечкина становилось все труднее. Приходя домой с работы, он выплескивал фонтаны злобы. Ел, и изо рта вместе с крошками, слюной и каплями подливки вылетали струи яда. Читал газету и исходил парами ненависти. Смотрел телевизор и источал потоки беззубой ярости.
Жена урезонивала, спорила. Потом просто молчала или уходила в другую комнату. Но Кошечкин шел за ней и продолжал поливать грязью соседей, сослуживцев, начальство, буржуев, нищих, русских, таджиков, церковников... В конце концов, жена, невольно нагрузившаяся ненавистью Кошечкина, попала в больницу - в неврологическое отделения. А по выздоровлении собрала вещички и ушла к маме. Увезла и кое-какую мебель.
Оставшись в одиночестве да к тому в полупустом доме, Кошечкин прибавил к списку ненавистников и супругу-предательницу. То он хоть как-то мог выплескивать переполнявшую его злобу. А теперь осталась только боксерская груша. Только и она пропала. Бесследно. Однажды, проснувшись, как обычно, ночью от мазохистских видений, Кошечкин выбежал на террасу, натянул боксерские перчатки и обнаружил, что груши на месте нет. Участковый обежал дом, обыскал огород, сарай и углярку, слазил в подпол, с утра обрыскал все окрестные помойки, съездил к бывшей жене, провел расследование по всем правилам криминалистики. Но и следов груши не обнаружил.
Лишенный фигурантов для выпускания паров, Кошечкину стало совсем невмоготу. В приступе ярости он разрушил стенку между прихожей и кухней. Изрубил топором кадушку для засолки. Вскопал весь огород, что обычно делал с большой неохотой. Сломал и заново отстроил забор - высокий, прочный, без единого зазора, чтобы никто не мог видеть, чем участковый занимается на своей территории.
Как-то рано утром, осматривая окрестности сквозь "окошко-кормушку" в калитке, Кошечкин увидел Варвару. Женщина, пыхтя от напряжения тянула за собой тачку, на которой стоял, опасно накренившись, светло-коричневый двустворчатый шкаф.
- Во, лошадь, - процедил Кошечкин сквозь зубы. - И как закорячила такую дуру? А, с ее-то телесами... Кобыла тягловая. Ну и страшна. Стерва. Мужика совсем под каблук загнала, коровища. А куда и откуда она этот шкаф тащит в такую рань? - насторожился подозрительный участковый.
Накинув китель, Кошечкин тихонько открыл калитку и выпрыгнул навстречу Варваре.
- Так минуту назад оглядывалась - никого не было. И - бац, стукнулась.
- А чегой-то мы оглядываемся? - вкрадчиво поинтересовался Кошечкин.
- Да чтоб не натолкнуться ни на кого, чтобы машина не ехала.
- От кого прячемся, чье имущество, куда тащим? - Кошечкин взял Варвару на прицел цепких карих глаз.
- Кто прячется? Мое имущество, - изумилась та. - Ополоумел, служивый. Помог бы лучше.
- Так куда везем? Зачем?
- На рынок. Продать хочу. Понимаешь, - вздохнула Варвара, проверила устойчивость тачки, отпустила ручки, поправила платок, - Зюзик мой терпеть этот шкаф не может. Прямо возненавидел, как увидел. Да я сама виновата. Он на удочку копил. А я шкаф купила. Польстилась - дешево учитель продавал.
- Это ПалСаныч? - уточнил участковый.
- Он самый. Перед отъездом все продал, до дерюжки. Я шкаф и ухватила. Да вот, видишь, не прижился. Зюзик разобьет его, пропадет вещь. Жалко.
- Зюзик-то? - усмехнулся Кошечкин, вспоминая щуплого ветеринара - жениного подкаблучника. Но вдруг заметил что-то лишнее на лице Варвары и глазам не поверил.
- Где стукнулась-то?
Варвара покраснела, прикрыла глаз рукой. Но улыбалась.
- Зюзик поставил, - ответила с долей гордости.
Кошечкин опешил.
- Слушай, - оживилась Варвара. - Чем мне до станции переть, купи шкаф, а? У тебя ж совсем развалина. А тут - новье, - женщина нежно погладила светло-коричневую в разводах шкафную боковину. - Задешево отдам.
Участковый крякнул: и все-то они знают, даже то, что у шифоньера дверца отвалилась и ножка подкосилась.
- Ни к чему мне, - сердито отрезал Кошечкин. - Ступай, я все-таки проверю.
- Да хоть запроверяйся. А лучше - купи. Добротная вещь, Кошечкин. Не пожалеешь.
Участковому и самому шкаф понравился. Тем более - за бесценок. И взял бы. Но вдруг это далеко идущий план по даче взятки должностному лицу? Отдаст по дешевке, а потом услугу потребует. Но у Варвары кроме прочих достоинств был еще и язык без костей. Уболтала она Кошечкина. Сгонял он в дом за деньгами, открыл ворота. Варвара сама завезла шкаф на двор. Заносили в дом вместе. Аккуратно, чтобы не ободрать. Определили место, поставили, ударили по рукам, на том и расстались.
Оставшись один на один с приобретением, на время позабыл свою ненависть к миру и Кошечкин внимательно осмотрел шкаф. Снаружи изъянов не нашел. Удовлетворенно потер руки, распахнул дверцы и также тщательно обследовал покупку изнутри. И снова остался доволен. Новая игрушка захватила Кошечкина целиком и полностью. Без всякого почтения опустошив старый шифоньер, участковый принялся любовно заполнять нутро нового шкафа. Развесив на перекладине плечики с немногочисленной одеждой, Кошечкин полюбовался, как красиво и свободно расположились вещи.
Но тут на улице застрекотал мотоцикл и раздался зычный голос сержанта. Чертыхнувшись, Кошечкин натянул форму, прихватил фуражку, бросил полный сожаления взгляд на шкаф и убежал на работу. Домой он вернулся лишь к вечеру. Забыв поужинать, вымыть руки, переодеться, участковый снова занялся заполнением полюбившегося шкафа.
Оставалось переложить нижнее белье и носки в аккуратные ящички снизу. А потом можно и поесть, заодно обмыв покупку. Опустошив отживший своё шифоньер, Кошечкин мягко нижний ящик, рядами уложил туда носки, открыл верхний. Закрыл. Снова открыл. Наклонился, втянул ноздрями воздух - пахнуло свежестью и морем. Кошечкин рывком выдернул ящик до упора. Безмятежный вид морского побережья сразил участкового наповал. Он замер, глаза остекленели. Пощипав себя за руки, за щеку, Кошечкин присел на корточки, разглядывая, как пиявок в банке, чуждый мир в ящике.
- Во дают! - восхитился Кошечкин. - Хорошо вам там? А если так?
Участковый сбегал на улицу и вернулся с горстью камней. Наклонившись над бездной ящика, Кошечкин бросил один камень вниз. Летел булыжник долго. И, наконец, участковый увидел долгожданный бульк, поднявший целый фонтан брызг. Взвизгнув от радости, Кошечкин снова выскочил на двор. На этот раз он принес кирпичи, припасенные на ремонт печки. Взяв верхний кирпич обеими руками, участковый с силой швырнул его в ящик. Не дожидаясь, пока упадет первый, Кошечкин отправил следом второй, третий... Когда кирпичи закончились, Кошечкин с любопытством посмотрел на пляж.
- А! Забегали, гниды! Погодите же! - прошипел участковый и смачно плюнул в ящик. Он плевал туда, пока не пересохло во рту.
Сбегал в чулан, притащил стиральный порошок и высыпал в недоступную синь.
- Хо-хо! - Кошечкин, как ребенок, запрыгал на одной ноге. Давно он так не веселился.
В ящик летели гвозди, болты и гайки. Запасы посевной картошки и несколько ведер песка. Умаявшись бегать за снарядами, Кошечкин схватился за обе ручки ящика и принялся тягать его туда-сюда. Внизу на море поднялась волна. Восторгу участкового не было предела.
- Так-то, паразиты! Не хрен пузо греть!
Кошечкин вспотел, скинул рубашку, вытер ей раскрасневшееся лицо. В диком возбуждении, он осмотрелся - чем бы еще запустить в голых сволочей. Но ничего подходящего не высмотрел. Зато его взгляд упал на одинокую обшарпанную тумбочку. Там участковый хранил трофейный пистолет. Он был приклеен скотчем к двойной задней стенке, под фанерой. Кошечкин несколько лет назад отобрал у малолетнего "черного следопыта" старый немецкий "Вальтер" с множеством патронов. Вычистил, смазал, проверил в лесу, спрятал в тумбочке и забыл про него.
Глаза Кошечкина загорелись. Он рванулся к тумбочке, урча, оторвал фанерку, схватил пистолет, и длинная серия выстрелов взорвала ночную тишину деревни. Но Кошечкин словно не слышал грохота. Перезарядив оружие, он стрелял, стрелял. Вопли ликования сливались с сухими краткими разрывами.
Когда начали ломать дверь, участковый обернулся, вздрогнув, стукнулся локтевым нервом о ребро ящика, палец непроизвольно нажал на курок. Пуля послушно вынырнула из ствола и рванулась в заданном направлении, разнося Кошечкину череп.
4.
Жена Кошечкина осталась вдовой - развестись супруги не успели. Но она недолго горевала. Спустя пару месяцев после похорон участкового мадам Кошечкина выскочила замуж, продала дом, в котором её супруг снес себе полбашки. Мебель-рухлядь вывозить не стала, чтобы не тащить за собой в новую жизнь старые беды.
У Николая Петровича после развода с женой и раздела имущества средств только и осталось на покупку домика в деревне. Работу в деревенской поликлинике он получил быстро, но иллюзий не строил. Зная, что на зарплату терапевта не прожить даже в деревне, он намеревался подрабатывать частными домашними приемами. Тем более что поликлиника работала лишь до часу дня. И сельчане, возвращаясь с работы, могли за небольшую плату пожаловаться на здоровье доктору у него дома.
Именно пожаловаться, усмехался Николай Петрович. Он не обольщался насчет могущества медицины. Считал себя, как и большинство своих коллег, нормальных полузнайками, вооруженными слабеньким запасом умений и навыков, срабатывающих, в основном, независимо, а порой и вопреки стараниям врача. Встречались, конечно, врачи от бога. Например, Николай Петрович преклонялся перед хирургами (попадались и среди них криворукие, но какое надо было иметь мужество, чтобы лезть в человеческую нутрянку). Самому Николаю Петровичу смелости хватило выучиться на терапевта. Он был внимателен к пациентам, искренне сочувствовал каждому, пока тот сидел в его кабинете, излагая жалобы. Но в то же время остро чувствовал свою беспомощность перед неисчислимым полчищем болезней, научившихся маскироваться, окапываться, вести скрытое наступление. Не хватало Николаю Петровичу современного оружия, чтобы крушить армию недугов без особых потерь со стороны "наших".
Николай Петрович страдал. Ему казалось, что, выслушивая и давая советы с важным, уверенным видом, он обманывает всех этих людей, ждущих от него помощи. Частенько он подумывал уволиться и заняться чем-нибудь другим. Но ничего другого он не умел. А в медицине понимал хоть что-то и не мог бросить больных, которые вообще ничего не смыслили в собственном организме, на произвол судьбы.
В первый же день работы Николай Петрович узнал, что дом его "нечистый, окровененный", как выразилась одна бабуля, измученная "колотьем в боку". Рассказ о том, как застрелился участковый Кошечкин, Николая Петровича не впечатлил. Зная не понаслышке, что все люди смертны, он спокойно выслушал бабулю, покивал согласно, назначил анализы. Следующая пациентка тоже заговорила о доме. Посоветовала выбросить оттуда все, что осталось от прежнего покойного хозяина, вплоть до пуговиц и гвоздей. Заверив женщину, что непременно займется этим в самое ближайшее время, Николай Петрович подумал: может, еще и сам дом по бревнышку перебрать?
За первый рабочий дом доктора десять раз предупредили о "нехорошем" доме. Советовали пригласить батюшку, обратиться к бабке Фекле, что живет в лесу возле кладбища. Много полезных рекомендаций выслушал Николай Петрович. Со всеми соглашался, поражаясь душевности и доброте человеческой.
Ровно в тринадцать ноль-ноль в кабинет заглянула заведующая и заговорщицки подмигнула: мол, закругляйся. Николай Петрович кивнул и начал собираться.
Коридоры поликлиники были пусты. Николай Петрович на ходу достал из сумки бутылку коньяку, привезенную специально с собой из города, чтобы проставиться за вливание в коллектив. В кабинет заведующей набилось человек двадцать - и все женщины. Николай Петрович тихонько вздохнул, понимая, что одной бутылкой не обойтись и прикидывая, хватит ли ему денег, чтобы напоить эту ораву.
Денег хватило. Мало того, новому коллеге не дали сильно раскошелиться. Сбросились на бутылочку, вторую. И остановились. Так что домой Николай Петрович добрался своим ходом и довольно бодро.
Доктор с удовольствием ходил на работу пешком. От сидячей работы и езды в общественном транспорте он сильно располнел за последние годы. Сперва Николай Петрович задыхался от таких получасовых прогулок. Но уже через неделю он дышал гораздо свободнее, и ноги легче несли его тяжелое тело. "Сказывается свежий воздух и здоровый образ жизни", - с удовлетворением отмечал Николай Петрович.
Все свободное время доктор посвящал знакомству с окрестностями. Он исходил деревню вдоль и поперек, побывал в соседних, поплутал в лесу. Познакомился с соседями, которые и без того его знали. Порыбачил пару раз на местной речке. Искупался в карьере. Ему стала нравиться деревенская жизнь: необременительная работа, уважение, чистый воздух, здоровая пища. Единственным темным пятном оставалось недовольство низким уровнем медицины. Ну никак не мог Николай Петрович отделаться от чувства вины перед простыми милыми людьми - своими пациентами. Во время острых приступов самобичевания Николай Петрович называл себя вруном, подлым обманщиком, гнусным авантюристом.
Разговоры о самоубийстве прежнего хозяина дома все же достигли цели. Не совсем той, которую преследовали добрые бабушки и тетушки. Николай Петрович решил, наконец, благоустроить свой быт. Дело в том, что он никак не мог привыкнуть к тому, что это его дом. И чувствовал себя в собственном жилище неуютно. Даже вещей не распаковывал. Примерно через месяц после переезда Николай Петрович решил, что так жить нельзя, и наметил на ближайшие выходные большой домашний субботник.
Угробив на благоустройство дома целый день, он и впрямь выбросил почти весь хлам, ему не принадлежащий. Собственный же хлам удобно разместил по комнатам. Впрочем, кое-что от старых хозяев Николай Петрович оставил в доме - инструменты, кухонный стол, табуретки, старенький сервант с многочисленными полками и дверками и шкаф - двустворчатый добротный почти новый.
К вечеру порядок в доме был наведен. Оставалось лишь разобрать сумки и разложить вещи. Надо ли говорить, что увидел Николай Петрович, открыв верхний ящик шкафа. То же самое, что и математик, и ветеринар, и участковый. Точно также он обомлел при виде фантастического явления морского побережья в деревянном ящике для белья. И точно так же, как математик, просидел всю ночь, завороженный невиданным зрелищем.
"Какие здоровые радостные люди! - думал Николай Петрович, глядя в ящик. - Ни тебе депрессии, ни ревматизма с радикулитом, ни гриппа, осложненного ангиной или воспалением легких. Конечно, ультрафиолета многовато, но это не самое страшное, можно наслаждаться жизнью под зонтиком".
Хорошо там, наверное, жить. Без груза вины за чью-то раннюю смерть, не делать вида, что всё знаешь и можешь. И главное - в окружении здоровых!
Вздыхал Николай Петрович до утра. Потом в ящике погасло солнце, а доктор пошел на работу. Но работать он не мог. Все чудился ему дивный чистейший пляж, шум морских волн, смех не озабоченных недугами людей.
Вернувшись, домой, Николай Петрович первым делом открыл ящик. Но там царила темнота. Не зная, чем убить время до рассвета на морском побережье, доктор принялся разбирать книги. Поставив на полку справочник по патологической анатомии, Николай Петрович задумался. Потом пошел в чулан, вынес оттуда чемодан с инструментами, нашел отвертку, молоток и решительно направился к шкафу.
Если учесть, что Николай Петрович препарировал только человеческие тела, и то давно - еще в институте, а анатомировать мебель ему не приходилось ни разу в жизни, то доктор управился быстро. Он не стал ломать голову над вопросом - с чего начать? Винтик за винтиком, крепление за креплением Николай Петрович разобрал весь шкаф. После нескольких часов кропотливой работы шкафные составляющие заняли место на террасе - доктор аккуратно составил доски у стены. Лишь верхний ящик был бережно уложен по центру комнату. Мощная фигура доктора возвышалась над морским побережьем. Там светало. Николай Петрович стащил с себя рубашку, брюки, впервые в жизни перекрестился и, шумно выдохнув, нырнул головой вниз прямо в ящик.
Новый терапевт недолго проработал в деревне. Искали Николая Петровича долго. Но все с меньшим и меньшим рвением. Скоро поиски совсем прекратились. И лишь благочестивые бабушки, проходя мимо, многозначительно кивали на злополучный дом: мы предупреждали...
5.
Дом застрелившегося участкового после исчезновения Николая Петровича долго стоял пустым. Когда спустя полгода наследники так и не появились, председатель сельсовета выкупил пустующее жилье по государственной цене.
Сергей Алексеевич жил не в частном доме, а в благоустроенной квартире. Жена страстно хотела дачу. И председатель снисходительно исполнил женский каприз. Однако супруга выразила недовольство: дурная слава была у дома. Но Сергей Алексеевич был человеком практическим и в разные мистические небылицы не верил. Поэтому он легко переступил порог пустого дома. Осмотревшись, определил хозяйским глазом, что можно выкинуть без сожаления, что пойдет на дрова, а что и в доме сгодится. Не пропадать же добру.
Шкаф Сергей Алексеевич, конечно же, оставил - глупо было бы выкидывать хорошую вещь на помойку. А купить - никто бы все равно не купил. Люди суеверны. Раз поставили клеймо - навсегда.
Время от времени Сергей Алексеевич заезжал на дачу: привозил кое-какие пожитки, садовый инвентарь, необходимый домашний скарб. Словом, как хозяйственник по природе и по должности, готовился к дачному сезону загодя. Как-то собрал дома старые носки, рубашки, брюки, которые на работу вроде и не наденешь, а на дачу - в самый раз. Привез в дом, не глядя забросил в верхний ящик шкафа и уехал.
Жена примирилась с мыслью о даче в непотребном месте. Знала - мужа не переубедишь. Мало того, будешь артачиться - нарочно заставит ехать на дачу, тем более там можно и зимой жить, только печь топи. Время шло, и, глядя на уверенные действия Сергея Алексеевича и слушая его безапелляционные рассуждения, жена стала и сама посмеиваться над деревенскими сплетницами, пророчившими неминуемые беды жильцам злополучного дома.
Пришло лето. Семейство председателя собиралось перебраться на дачу. Сергей Алексеевич, как рачительный хозяин, решил проверить: все ли готово к открытию сезона. Приехав в конце рабочего дня, он неторопливо обошел свои новые владения. Заглянул в сарай, проверил углярку. Попрыгал на террасе, испытывая крепость пола. Обошел комнаты, заглянул во все шкафчики на кухне. И подвел итого: дача к приему хозяев готова.
Переобуваясь из дачных туфель в уличные, председатель заметил, что, бродя по участку, нацеплял на носки репьев и разных элементов высохшей травы. Пытаясь отряхнуть носки, зацепил браслетом от часов и порвал. На самом видном месте образовалась дырка. Пока небольшая. Но Сергей Алексеевич по опыту знал: маленькая дырочка способна загубить большое дело. Ехать на междусобойчик к директору завода, с которым собираешься подписать важный договор, пусть с крохотной, но дыркой, председатель не собирался.
Усевшись на тумбочку, Сергей Алексеевич стянул испорченные носки, босиком прошлепал в комнату, открыл верхний ящик шкафа и...
- Эт-то что такое! - прогремел председатель. - Безобразие! Самоуправство! Хищение и порча личного имущества. Вы ответите!
В ответ в бездонной глубине шкафного ящика лишь бесшумно плескались волны да нежились под солнцем люди, совершенно равнодушные к возмущению Сергея Алексеевича.
Председатель сельсовета не стал разоряться попусту, видя полное пренебрежение к его персоне. Он достал сотовый телефон и позвонил. Пришлось позвонить и директору завода - извиниться, сослаться на чрезвычайность. Ведь эти олухи совершенно не умеют работать без присмотра!
Через полчаса к дому подъехала ассенизаторская машина. Кое-как запихав в окно толстый неуклюжий шланг, опустили его в верхний ящик шкафа и включили насос.
Несколько часов натужно работала машина - чтобы уж наверняка. Сергей Алексеевич задремал, ожидая окончания выкачки. Но даже не вздрогнул, когда над его ухом кто-то гаркнул:
- Готово! Принимайте работу!
Председатель зевнул и пошел проверить.
- Ну вот, - удовлетворенно протянул он. - Умеете, когда захотите. Свободны, - Сергей Алексеевич царственным жестом отпустил ассенизаторов, нашел в ящике одинаковые целые носки, надел их и, закрыв дом на надежный замок, поехал домой.
"Во всем должен быть порядок, - думал он, подъезжая к своему подъезду. - И неважно, чего это касается, пусть даже носков и трусов. Чему где положено быть, пусть там и будет. А чему не положено - найдется другое место".
Сергей Алексеевич даже не подозревал, насколько был прав.
7. На острове Трямпампупия изредка появлялись новые люди, говорящие на непонятных языках, и вливались в беззаботную семейку бездельников. Обитателей острова Трямпампупия - дружную веселую общину - в последнее время беспокоил не только малый прирост мужского населения, который они всеми доступными способами пытались восполнить, но и природные катаклизмы.
Их то и дело сотрясали землетрясения, к счастью, не приносившие больших разрушений и обходившиеся без жертв. Случались и наводнения, и ураганы. Но когда с неба стали падать сначала отдельные камни, а потом пошли целые каменно-песочно-мыльные дожди; когда землетрясения стали повторяться по нескольку раз в день, и не как раньше - два-три толчка, а долговременные и сильные колебания; когда с небес загремел неправильный, какой-то дробный гром без молний, это переполнило чашу терпении. Люди заговорили о том, что пора переносить остров в другое место. Правда, случались и радостные события: как-то с неба упал человек - мужчина - слава Богу, в море, недалеко от берега. Но недолго радовались трямпампупцы. Однажды с неба послышался низкий гул. Поднялся ветер, свернувшийся в смерч. Началось светопреставление. Остров вместе со всеми обитателями, пальмами и прилегающим морем всосало в страшную черную дыру.
8.
Жители глубинной российской деревни были не просто удивлены: поражены и раздавлены. На месте заболоченного поля, куда сливала нечистоты ассенизаторская машина, вдруг вырос целый остров с пальмами и золотисто-белым песком, а вокруг него разлилось море, затопив окрестные поля и леса. На острове веселые полуголые и совсем голые люди прыгали от радости и пели песни. Среди этой возбужденной загорелой толпы сельчане с удивлением увидели учителя математики с гитарой, врача-терапевта и водителя-ассенизатора - он успел выпрыгнуть, пока машина тонула в морских водах.
Председатель сельсовета собирался привлечь нерадивого работника за порчу государственного имущества, но не смог. Остров был окружен невидимой, но совершенно не проницаемой оболочкой. Сельчанам и многочисленным туристам оставалось только наблюдать за чужим праздником жизни и ждать, когда в каком-нибудь интересном и самом неожиданном месте откроется маленькая дверь в яркий солнечный мир.