Третий день за стенкою у меня соседи никак не утихомирятся: все грохочут, голоса повышают, оплеухи друг дружке раздают. А дело-то все в том, что намедни привела дочка ихняя с собою кавалера и объявила родителям своим, что жить с ним намерена, и, вроде как, прописывает его тута. А они, Борис Семеныч и Катерина Владимировна, видать, не согласные и противятся таковому дочкиному решению. Потому и галдят всеми днями, только на ночь перерыв делая. Да и то не всегда. У меня сон короткий: проснусь ближе к утру, когда рассветает, и начинаю по квартире колобродить. А у них, за стенкой, бывает, заполночный ор продолжается. Но на них не жалуется никто: понимают ихние вопросы. Иногда мне скучно и я беру чашку, прислоняю донышком к уху, приставляю к стене и таким манером слушаю, что у них там происходит. Слушаю, значит, задушевные их крики. Это у меня заместо радиво. Правда, не слыхать почти ничего: больше бульканья, чем разговоров - голоса их, вроде, слышишь, но, вроде, не разобрать, о чем говорят. И вот все три дня я слушаю, что у них там происходит: и не то мне интересно, не то просто сочувственен я к ейным родителям, которые места себе изо дня в день не находют. Сам я не знаю, что за кавалер у них там, но мне страсть как интересно! Его-то никогда, вроде, не слыхать - сидит, словно мышь, голоса не подает.
Мне девяносто один год. Зовут меня Матвей Карлович. И я ни на что не жалуюсь. Ни на соседей, ни на трубки, которые под туалетом все время текут, ни на дворника, который в подъездах не чистит. Мне, вообще-то, грех жаловаться - я так считаю. Я очень одинокий: у меня из всех сродственников внук единственный остался, но мы с ним не видимся, а потому, вроде как, разругались. Еще был у меня пес, но года два назад он издох. Живу я уже долго, но не скажу, что мне это не нравится. Однажды я видел Ленина - не понаслышке видел, а живого, самого настоящего! Я тогда еще пацаненком был. Забрел я, значит, в Горки, где он обитал. Гляжу: Ленин сидит в кресле, лицом весь какой-то потемневший, с улыбкой на устах. Завидел он, вроде, меня, и как закричит: "Надюша, смотри-ка, к нам снегигик прилетел!". Я испугался и наутек бросился. Так и убежал от Вождя.
На третий день, то есть сегодня, я собрался к Федоскиным, соседям моим, с делегацией, с целью прояснить весь этот шум-гам. Похлебал на обед супчику, почистил сандалии и вышел на лестничную клетку. Остановился напротив ихней двери и стою, прислушиваюсь. Тихо у них там, ни звука. Подумал, что примирились, и только решил восвояси идти, тут дверь мне и открывается. Катерина Владимировна приятно так на меня смотрит и говорит:
-Добрый день, Матвей Карлович! Вы бы это, рученьку-то со звоночка нашего сняли бы, а то гремит по всему дому.
И, действительно, гляжу: рука моя кнопку звоночную жмет и не отрывается. Это я, вроде как, в задумчивости убрать ее позабыл. Ну, значит, отпустил я звонок ихний и говорю:
-Я к вам, милости просим, в гости пришел.
Она меня через порог пускает, тапочки подает, говорит:
-Очень вовремя. К обеду пришли.
Я ей отвечаю:
-Спасибо, уже кушивал. А вот от чаю бы не откажусь.
Проводят меня в кухню, на табурет напротив хозяина, Бориса Семеныча, сажают. Тот сидит, борщ хлебает и хлебушком черным закусывает.
-Подождите, - говорит, - я сейчас укушаюсь, тогда и чаю с пряниками попьем.
Сижу я и жду. Все вокруг мне интересно: какая посуда у них, стулья какие, столовые приборы какого металла.
-Я, - говорю, - с комиссией к вам пришел: шумно у вас стало.
-Где ж комиссия? - Удивляется хозяин.
-Я комиссия, - довольно строго отвечаю я.
Он на меня добренько смотрит и борщек прихлебывает.
Ага, думаю я, тут и поговорим. Но я это не от злобности или прочей своей возможной ущербности подумал. Я ведь помогать пришел.
Вскоре и чай подали: поставили маленькие чашки, а под кажной блюдечко, варенье в отдельную тарелку наложили, пряников с горкой в другую посудину вывалили. Бери все, что хошь. Тут я беру и челюсть свою вытаскиваю, из кармана платочек достаю - кладу на стол, а поверх зубы свои. Я так всегда делаю, когда чай пью - чтоб не мешалась.
-Ах, - восклицает хозяйка, - какая чудная!
-Только руками не трожьте, - предупреждаю я заране. - А то, вроде как, михробы могут налететь. Это еще моего дедушки челюсть, он ее носил. А потом и мой отец носил. А теперь и я пользуюсь.
-Что ж это за челюсть такая? - Спрашивает Борис Семеныч.
-Это, - говорю, - хархоровая.
-Это, что же, материал такой?
-Ага, - соглашаюсь я.
-Хархор, - повторяет хозяйка, - никогда не слыхала...
-Так-то, - приговариваю я и пью чай.
Дочаевничали мы, а тут дочка с кавалером возвращается, кричит мне с порога:
-Здравствуйте, Матвей Карлович!
Я махаю ей рукой.
Тут хозяйка подбегает к ейниному кавалеру и в крик пускается:
-Уходи отсюдова, все равно житья не дам!
-Это мы еще проверим, - смеется ей в глаза кавалер дочкин.
-Ты зубы-то не скаль, у самих таковые найдутся.
И бежит хозяйка на кухню, и - не успел я растеряться - хватает мою фарфоровую челюсть и летит с нею в коридор, а там к лицу его подносит и приговаривает:
-Видал, каков оскал! Хархоровая!
-Нечестно это, - воплю я, - зубки-то отдайте, а то в чем же я домой пойду?
И спешу я к ним. А тут, как назло, папаша ихний, Борис Семеныч, кричит кавалеру ентому через мою спину:
-Дурак ты! Уходи отседова!
А кавалер ихний - точно дурак: снял штиблет с ноги и ну - в папашу заметнул. Но только тем башмаком в меня попало и сбило меня прямехонько на пол. Лежу я, значит, и, вроде как, чувствую, что не так что-то со мной происходит. Гляжу: а левая нога у меня отломилась и на кусочки разлетелась.
-Ой, помогите! - Кричу.
Тут хозяйка подбегает с веником, осколки, значит, в пакетик сметает и мне подает:
-Как вы неаккуратны! Держите, - говорит и туда же челюсть опускает.
Подняли меня, до двери повели. Я иду, на одной ноге подпрыгиваю.
И тут на пороге новое приключение: спотыкнулся я, и вторая нога у меня обломилась и рассыпалась. Хозяйка во второй пакетик ее смела. Но тут меня все побросали: у их драка между семьей завязалась. Я смотреть-то не стал, побоялся, что головушку мне расшибут. А она мне дороже всего! Выполз я из двери, к своей подполз, еле ее открыл. Но тут мне еще раз не повезло: руку прищемил - и она тоже отвалилась. Я жутко расстроился. Заплакал, завыл, к телефону пополз, чтобы позвонить.
Звонил я в контору, которая не помню как называется. Там у них паренек на все руки работает: часто меня склеивает, когда чуть со мной что случится. Мне и говорят:
-Завтра с утра придет.
Ну, я вежливо так простился с барышней этой, которая в трубке звучала, отыскал в пакете свою челюсть, поставил ее на место и пополз на кухню сушки к чаю размачивать.
Ведь это очень хорошо, что я фарфоровый, а то и не знаю, что со мной было бы. Потому я ни на что не жалуюсь.
Мне уже девяносто один год. И однажды я видел Ленина.