Фишер Маргарита : другие произведения.

Первый раз в жизни

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  Первый раз в жизни
  
  I
   1985 год. Сан-Франциско.
  Вот уже около часа Роберт сидел за стойкой прибрежного ночного бара, на крыше которого, мерцая радужными огнями, красовалась иллюминированная вывеска "Дорида", дожидаясь своего лучшего друга Мэтью.
  Ожидание его ничуть не раздражало. Он любил приходить сюда, любил музыку, играющую здесь, смотреть на людей выдохнувших скуку дня и вдохнувших, не без помощи виски и искусно смешанных коктейлей, негу тёплого, одетого в декорации уютного бара, вечера.
  Эта публика была ему чужда и враждебна днём, вечером же понятна и близка.
  Он не умел подобно им, сообразно времени суток, месту, обстановке или компании, ловко менять маски, потому днём старался вообще без надобности не выходить на люди.
  
  Но вот показался Мэтью. Высокий, худощавый молодой человек с лицом греческого бога. Четверть часа назад, на одной из тёмных улиц, он притормозил свой автомобиль, высадив молодую белокурую женщину с аппетитной фигурой, приятным лицом, однако сливающимся в какую-то массу черт, за отсутствием на нём определённого выражения. Хотя в данный момент его, пожалуй, можно было назвать довольным, ублажённым и даже счастливым.
  - Ну, здорово! Что на этот раз? - приветствовал Роберт своего, только что вошедшего друга.
  - Я же знаю, что ты любишь здесь поторчать, вот и нарочно опаздываю.
  - Спасибо за заботу! - Роберт испытующе пригляделся к Мэтью. - От тебя несёт женщиной.
  - Ты ещё помнишь этот запах?
  - Представь себе, время от времени освежаю его в памяти. Но так, без особого воодушевления.
  - А тебе неинтересно узнать, кто у меня сейчас?
  - Нет.
  - Но может всё-таки немного? А?
  - И кто это? - не дожидаясь ответа, Роберт присовокупил, делая акцент на втором вопросе. - Ты принёс?
  - Да. Улётная вещь! Насколько уж я эксперт, но такого!
  - Да ну! Я заинтригован. Без неё мне завтрашний день не выстоять.
  - У тебя же завтра день рождения!
  - М-да. Мать настояла на ужине в семейном кругу - пытка первой степени. Надеюсь, ты будешь?
  - На ужине не смогу, я заберу тебя в 10.
  
  Между тем местный "маэстро" поставил новомодную зажигательную мелодию, и их внимание переключилось на девушек, буквально выпрыгнувших на танцплощадку.
  
  
  II
  Придя домой, Роберт раскурил "Улётную вещь" и, пожонглировав воображением, крепко уснул.
  В полдень следующего дня его разбудила непрерывная болтовня матери за дверью. Отпущение распоряжений прислуге, охи, ахи, одновременное повествование отцу о чём-то страшно неинтересном, перемежающееся мыслями вслух, абсолютно неимеющих отношения к излагаемой истории. В свою очередь, какая-нибудь нечаянная мысль могла повлечь за собой воспоминания, или мгновенное опровержение сей, или развёртывание новой истории. Всё вкупе представляло собой беспрерывный рикошет слов:
  - Консуэло, ты поставила пирог в духовку?! Святая Мария, я забыла про любимое пирожное Тео! Всё из-за этой назойливой матроны, всегда звонит не вовремя и часами треплется! А, главное, слово не даёт вставить! Какое мне дело до того, что её зять назначен послом в эту, как её, в Бельгию. Мне глубоко плевать!
  Да-а-а-а..., Европа. Помнишь, дорогой, наше первое путешествие в Париж? Как мы были молоды! Мы ещё подружились там с одними молодожёнами, помнишь? Милейшие люди, и такие весёлые! Правда, в конце концов, оказались жуликами и ворами, но всё же, наиприятнейшие! Что?! Уже полпервого! Роберт ещё спит? Как всегда!...
  Роберт, открыл один глаз, обвёл комнату затуманенным взглядом и, повернувшись на другой бок, издавая при этом стон потревоженного средь зимней спячки зверя, опять заснул.
  
  Через полтора часа Роберт был опять разбужен нетерпеливыми призывами матери:
  - Робби-и-и! Тео, Линда и дети приехали. Может, ты, наконец, встанешь?!
  Настойчивые требования за дверью, беззастенчиво вырвавшие его из объятий Морфея, не оставляли иного выбора, как скрепя сердце, встать.
  Заперев дверь на ключ, дабы ненароком эти две маленькие проныры, с такими же постными лицами как у их мамаши, его племянники, не сунулись в его комнату, Роберт приподнял жалюзи. Солнце уже жарило безбожно, но с океана веял лёгкий бриз, вливаясь свежей струйкой в лёгкие.
  В контраст с прелестями природы, по другую сторону комнаты слышался всё тот же гомон, предвещающий приближение скучнейшего, пропитанного лицемерием и притворством обеда. Время от времени придётся отвечать на, из раза в раз вторящиеся, вопросы, чтобы, ответив, вновь наткнуться на стену непонимания и вызвать ханжеское недоумение.
  
  Приняв душ, пришлось, к тому же заставить себя побриться. Роберт остановился перед зеркалом, отражение по ту сторону, не в пример былым временам, тоже не поднимало настроения.
  Образ жизни давал о себе знать. Некогда на редкость привлекательное лицо, увенчанное горящими темно-карими глазами, в обрамлении густых, совершенной формы бровей, и довершённое маняще-чувственной линией губ на фоне резких очертаний подбородка, изменилось, мягко говоря, не в лучшую сторону.
  Из-под густой чёрной шевелюры давно нестриженых волос, схваченных подобием ободка, на него смотрели немного покрасневшие и потускневшие глаза, уголки губ опустились, и тень безучастной инертности легла на каждую черту и движение.
  Признаки жизни выдавали разве что слегка раздувающиеся ноздри, в те редкостные моменты, когда пробуждалось хоть какое-то чувство.
  
  Ища глазами свою куда-то заброшенную одежду, взгляд Роберта невольно упал на новенький, элегантный, франтовски-стильный костюм, приготовленный матерью по случаю сегодняшнего обеда. Из нагрудного кармана выглядывал цвета бургундского вина шёлковый платок.
  - Ну, это уже слишком! Чего только стоило побриться!
  Роберт натянул на себя, обнаруженные, наконец, под подушкой кресла шорты и мятую растянутую футболку, влез в мокасины и, с видом приговорённого, направился вниз в гостиную.
  
  
  III
  В гостиной уже обрисовалась привычная картина.
  Отец, утонув в огромном, глубоком кресле, был погружён в каталог нэцкэ. При сем занятии, каковое занимало его больше всего на свете, окружающий мир обычно переставал для него существовать, так же как и он делался для последнего, недосягаемым.
  Брат почти лежал в кресле. Он всегда умудрялся если не стоять, то непременно лежать. Видимо, какая-то невидимая ноша прижимала его ежесекундно к земле. Глаза его были закрыты, так что появление Роберта он тоже не заметил.
  Мать возилась с внуками, прислуга заканчивала накрывать на стол, невестка глушила шампанское.
  - Роберт! Наконец-то! Мы тебя заждались! - воскликнула мать, первой завидев его.
  - Всем привет! Линда, - не приближаясь, Роберт удостоил невестку лишь едва заметным кивком.
  Линда уже раскрыла рот для дежурной любезности, но Роберт зашагал в другую сторону, где почивал брат на уютном кресле. Казалось, он дремал. Подойдя, Роберт взял его за плечо, на что Тео очнулся и даже попытался сесть.
  - Лежи, лежи, я сейчас тоже куда-нибудь упаду.
  Роберт плюхнулся на рядом стоящую софу.
  - А где же костюм, Роберт?! - разочарованно справилась мать, разводя руками.
  - Дети поцелуйте дядю Роберта! Дядя Роберт, это тот патлатый, на кушетке, - съязвила Линда, белокурая молодая женщина, с красивой фигурой, милым лицом, однако сливающимся в какую-то бесцветную массу черт, за отсутствия на нём определённого выражения, явно раздосадованная его невниманием к себе.
  Дети, яко дрессированные собачки, подбежали к Роберту и наградили его двумя мокрыми, основательными поцелуями прямо в рот. Исполнив малопонятную их детскому уму обязанность, они сию секунду унеслись прочь, тотчас забыв о его существовании.
  
  Когда через какое-то время все оказались за столом, мать первая, припомнив повод торжества, нарочито поднялась с бокалом в руке и произнесла тост:
  - Сынок, я поднимаю этот бокал в твою честь! Сегодня тебе 33. Лучший возраст! Ты не пожелал гостей, но хотя бы мы тут с семьёй... собрались. Хотелось бы пожелать тебе многого, но, боюсь, мои слова ничего, кроме раздражения, у тебя не вызовут. В общем, крепкого здоровья и огромного счастья!
  Шумно одобрив пожелания матери, все дружно чокнулись и с энтузиазмом принялись за еду. Особенно отличился Тео. Он вмиг преобразился, глаза его заблестели, и он самозабвенно, с упоением принёс своё чрево в жертву кулинарным изыскам, не преминув также отдать должное дарам Вакха.
  После второй опустошённой бутылки ароматнейшего вина разговор оживился:
  - И всё же сынок, я скажу. 33 - это... Ты понимаешь, что такое 33 года? Твой брат, например, младше тебя, однако, он состоявшийся человек, у него семья.
  - М-да... - вырвалось у натрескавшегося брата с ноткой сожаления. Но спохватившись и почувствовав на себе грозный взгляд жены, он, глупо улыбаясь, повернулся к Линде и взял её за руку.
  - Понимаешь, такова жизнь. Так должно быть! Человек обязан чем-нибудь заниматься! А если бы у нас не было денег? - не унималась мать.
  - Но ведь они у нас есть, - парировал Роберт.
  - Есть, - протянула мать - это ещё не всё. Необходимо какое-то дело, движение вперёд, цель, интерес, в конце концов. На крайний случай, я не знаю, хоть что-то читать!
  - Я читаю.
  - Кого?
  - Екклесиаста.
  - Ты издеваешься?!
  - Екклесиаста? Это что грек? - ворвалась в дискуссию Линда. - Когда я училась в Калифорнийском университете, был у нас тоже один Екклесиаст, из Афин. Между прочим, за мной ухаживал.
  Мать в замешательстве взглянула на Линду, но тут же отвернулась, боясь выдать выражение безнадёжности не её счёт, проступившее на лице.
  - Если б Екклесиаст в своей жизни хоть раз увидел, и смог по достоинству оценить нэцкэ, он бы не написал того, что написал - вставил вдруг отец.
  Во взгляде, обращённом к отцу, мать уже не скрывала того же выражения.
  - Ты, кажется, изучал психотерапию, Роберт? - с умным видом осведомилась Линда.
  - Да, - ответила за него мать, - и вполне успешно, но пройти необходимую практику отказался. И не получил лицензии! Столько времени прошло, а я до сих пор просто бешусь при воспоминании об этом. Видимо, тогда ещё, ты увлёкся этим, будь он неладен, Екклесиастом!
  - Увлекательнейшая наука и профессия! - продолжала невестка. - Один знакомый моей подруги, тоже психотерапевт, так он творит чудеса! Он вытаскивает людей из такой пропасти! Волшебник!
  К примеру, вот такой случай из его практики. Одна девушка страдала от чудовищных приступов обжорства. Она ела до тех пор, пока не падала без чувств от изнеможения. Так вот, после сложнейшего и самого кропотливого анализа выяснилось, что причиной тому было изводившее её ощущение пустоты, берущее начало в подсознательном желании иметь ребёнка от собственного отца. Когда она это поняла... В общем, она уже похудела на три килограмма.
  - После утреннего туалета? - подтрунил Роберт.
  - Не ёрничай! - напустив на себя благообразный вид, усовестила Линда. - Я тоже подумываю, начать изучать психологию. Недавно прочитала книгу - "Прикладная психология - гармония в семье". Занимательная вещь! Столько полезных советов!
  - М-да... - послышался опять полу стон Тео, вероятно, изрядно пострадавшего от оных советов.
  - Чушь! - оборвал Роберт.
  - То есть как это?! - вступилась за психологию Линда.
  - Чушь говорю. Психология пришла на смену религии. Раньше истолковывалось всё волей Божьей, теперь травмами детства. Тезисы грехопадения, покаяния и всепрощения подменились понятием - анальный эротизм.
  - По твоему Фрейд, Юнг и иже с ними, посвятившие этому предмету всю свою жизнь, мошенники? - вмешалась мать.
  - Отчасти так.
  - Они отдали этому делу всю жизнь!
  - Ну, выражаясь твоими словами - надо же что-то делать.
  - Откуда в тебе этот цинизм и безразличие ко всему? Такое ощущение, что тебе не 33, а все 100 лет.
  - У меня тоже, - согласился Роберт.
  - Почему?! Нельзя же так! Сынок, когда ты прожигал свою жизнь, предаваясь без устали всевозможным развлечениям, я молчала. Понимаю, молодость! Когда, наконец, это распутство, это нескончаемая свистопляска закончилась, я с облегчением вздохнула и решила, что ты повзрослел, остепенился. Но нет, за этим не последовало ничего! Ты впал в какой-то транс, оцепенение! Что случилось?
  - Скука одолела.
  - Скука! Затянулась у тебя эта твоя скука. Так можно и захиреть! Хоть бы куда-нибудь съездил, что ли? Кстати, забыла сказать. Тебе письмо из Рима.
  Мать поднялась, вынула из секретера запечатанный конверт и отдала его Роберту. Роберт открыл его и принялся бегло читать про себя. С каждым прочитанным словом на лице Роберта проявлялось всё большее замешательство. Письмо было от, вот уже как два месяца покойного, дяди Бруно:
  
   "Дорогой мой Робби!
  Не пугайся, я не воскрес. Хи-хи!
  Пару дней назад, я узнал, что скоро умру. Меня это очень опечалило. Ещё бы! Хи-хи!
  Это смех сквозь слёзы. Жить очень хочется, Робби! Но это опустим.
  Роберт, не буду сейчас изливать свои чувства к тебе (хотя, очень подмывает!), моему любимому племяннику (ну вот, не удержался), ты и сам всё знаешь. Посему, именно к тебе, я обращаюсь с этой просьбой, как говорится, с последней волей.
  Своих детей, как ты знаешь, у меня нет. Жена, скорее всего, вздохнёт с облегчением. Тем более что душу ей согреет немалое вознаграждение за потраченные на меня, старика лучшие годы.
  А вот мои пациенты, вот они, вероятно, огорчаться больше всего. Эти люди очень зависимы от моих сеансов, боюсь, без моей поддержки, большинству из них придётся крайне худо, вплоть до того, что я частично опасаюсь за жизнь некоторых.
  Их и касается моя выше упомянутая просьба, Роберт. Это несчастные люди, я не могу оставить их так. Бросить! Пренебрегнув всеми правилами нашего брата, я позволил себе сочувствовать, отчего стал им другом и теперь в ответе за них. Я прошу именно тебя, поскольку знаю, ты тоже способен к состраданию. Поддержи их и будь мне заменой, хотя бы на первое время! Все мои записи и заметки я оставлю для тебя у моего адвоката. А также мебель из приёмного кабинета, пациентам так будет привычнее.
  Я очень люблю тебя и твою мать, будь к ней добр.
  И позволь мне пожелать тебе, дорогой мой племянник, не отрицать жизнь, а проживать её. Поверь мне, быть живым, много лучше чем кормить червей.
  Твой дядя, Бруно".
  
  - От кого письмо, Роберт? Что-то случилось? - спросила мать, заметив, как вдруг побледнело лицо сына.
  Роберт сидел неподвижно, уставившись в одну точку, но взяв себя в руки, рассеянно ответил:
  - Так, ничего, от одного друга, - и затем, как бы про себя добавил, - знаешь, мама, ты права. Возможно, мне действительно стоит, чем-нибудь заняться.
  После данного обещания Роберта оставили в покое и, кажется, принялись за кого-то другого, но он уже мало что слышал, погрузившись в собственные мысли.
  
  Часы показали без двадцати десять, Роберт извинился, поднялся в свою комнату переодеться и вышел на улицу, где его уже поджидал Мэтью в автомобиле:
  - С днём рожденья Робби! Весь день думал, что тебе подарить и...
  - Услугу Мэтью, - перебил его Роберт.
  - Услугу? Хорошо. Поехали, расскажешь!
  Колёса взвизгнули, машина рванула с места и, разрывая ночную мглу, понеслась в единственно понятный Роберту мир, с пьянящей музыкой, мягким светом неоновых ламп и милой публикой навеселе.
  
  IV
  Прошло три дня.
  Стоял великолепный день. Жара спала, в воздухе витал запах жасмина, цветущего в саду. На лужайке возле дома мать, задумчивая, умиротворённая, полулежала в шезлонге под зонтиком и отдыхала. В те редкие минуты, когда она молчала, она была так трогательна и очаровательна. Возникало желание побыть рядом и в унисон помолчать, супротив желанию бежать от неё наутёк в моменты приступов болтливости.
  Роберт пересёк лужайку, подошёл к шезлонгу, поправил зонтик и опустился рядом на траву.
  - Робби.
  Она бережно погладила его по волосам.
  - Мама, я через неделю уезжаю.
  - Куда?
  - В Рим.
  - Зачем?
  - Я же пообещал заняться делом.
  Мать привстала с шезлонга и села прямо.
  - И обязательно для этого уезжать так далеко?
  - Я так решил.
  - Вот это да! Как снег на голову! И что ты там будешь делать? - заохала мать, при этом на её лице опять воцарилось обыкновенное выражение озабоченности.
  - После расскажу.
  - Ах, если бы только был жив Бруно. Бедный Бруно! - мучительно застонала мать и на глазах её выступили слёзы.
  Роберт притянул к себе и поцеловал мать.
  
  V
  Роберт сам собирал свой чемодан. Взгляд его упал на щегольски-шикарный костюм, приготовленный матерью несколько дней назад по случаю его дня рождения.
  - В Риме, пожалуй, может пригодиться - подумал Роберт, и отправил его к остальным вещам в кладь.
  Мать всеми силами пыталась увязаться с ним в аэропорт, но вынуждена была сдаться перед категорическим отказом сына. Роберт имел способность быть безоговорочно категоричным в своих решениях, что не оставляло никакой надежды на "может, уговорю?".
  Истинной причиной его отказа была, в первую очередь, необходимость встретиться с Мэтью перед отлётом.
  
  Такси уже ждало у ворот.
  - Сынок, обязательно позвони, сразу, как прилетишь. И звони каждый день. Почему ты не хочешь остановиться в Aldrovandi? Это превосходный отель! У меня даже есть номер их телефона.
  - Угомонись Лючиа! - не выдержал отец, - он же не маленький, всё будет хорошо.
  - Всё будет хорошо, - подтвердил уверения отца Роберт, чмокнул мать, приобнял отца и исчез в такси.
  Машина тронулась, и как только скрылся из виду дом, знакомый пейзаж, Роберт впервые за последние несколько лет ощутил возбуждающее чувство свободы, предвкушение новой жизни, полной неведомых приключений и ярких переживаний.
  Внешний вид Роберта попутно тоже преобразился. Лицо было чисто выбрито, глаза искрились, на месте длинной бесформенной шевелюры красовалась искусно остриженная причёска, чертовски идущая его посвежевшему лицу. По радио звучала возбуждающая чёрная музыка и ещё пуще обостряла, то состояние жгучего восторга, в котором он теперь прибывал.
  Прибыв в аэропорт и сдав багаж, Роберт устроился в одном из изобилующих здесь кафе и стал дожидаться Мэтью. До отлёта оставалось ещё два с половиной часа.
  Вскоре появился и сам, немного запыхавшийся, Мэт.
  - Слушай, тебя с новой причёской не узнать. Ба! Да ты просто как заново родился! Посмотрите на него, полное перевоплощение! Красавчик! - завидев Роберта, рассыпался в комплиментах, неподдельно поражённый стой разительной переменой его облика, Мэтью.
  - Пожалуйста, два виски со льдом - обратился Роберт к официанту и окинул друга почти нежным, радостно-ребяческим взглядом.
  Отдышавшись, Мэтью откинулся на стуле и, заразившись его воодушевлением, отозвался умилённым, мечтательным взором.
  - Я рад за тебя! И страшно завидую! Так тоже хочется куда-нибудь рвануть, хоть к чёрту на кулички! Я обязательно к тебе прилечу, через пару месяцев жди!
  Настроение Роберта уже полностью овладело и Мэтью, он широко улыбался во весь рот, и ему грезилось, что он тоже отправляется в чудные дали. Вдруг спохватившись, он стал шарить по карманам пиджака:
  - Да, вот лицензия, не так-то просто оказалось её добыть.
  - Спасибо Мэт! - поблагодарил Роберт, положив свою руку ему на плечо, жест, который в его случае всегда являлся знаком глубокой признательности и искренних дружественных чувств.
  - Я никогда не спрашивал тебя Мэт, а сейчас меня немного мандраж берёт. В общем, насчёт твоей работы, тяжело это?
  - Единственно, что тяжело, так это каждый день заставлять себя выслушивать одно и то же.
  - Да, но в чём принцип, что главное? Я порядком подзабыл всё, что мы учили.
  - Я тоже, - ухмыльнулся Мэтью. - Видишь ли, у меня свой метод. Моя точка зрения насчёт психоанализа тебе известна. Хвалёный психоанализ подчас выявляет, как действует машина под названием психика и что в ней неладно. Но вряд ли он способен её вылечить или исправить, как невозможно вернуть прошлое.
  Так какой тогда в нём толк? Мои пациенты приходят за вниманием и интересом к своей персоне, за исповедью и индульгенцией. Следовательно, все, что нужно делать - внимательно их слушать, задавать нужные вопросы и время от времени обязательно отпускать грехи, валя всё на травмы детства.
  Не говоря уже о замужних увядающих экс-красавицах (которых немало). Но тут дураку всё понятно.
  - Выходит, это ремесло?
  - Ремесло - громко сказано. Обман чистой воды, раздувательство и надувательство. Но, заметь, я наживаюсь не на бедных. Бедняк идёт к соседу, а не ко мне.
  Так что, не переживай! У тебя всё здорово получиться! Лучше подумай о приятном. К примеру, какие в Риме девушки! Ты помнишь? Какие у них изощрённые развлечения и неутолимая чувственность! Надеюсь, ты ими тоже займёшься, меланхолик хренов.
  - Зачем, я ещё всё помню, - приняв невинный вид, спаясничал Роберт.
  - А как насчёт, почувствовать?
  - Меланхолия мешает.
  Последняя реплика Роберта развеселила Мэтью, и он пустился в фантасмагории по поводу меланхолии Роберта в любовных делах. Исход повествования поверг обоих в дикий хохот.
  
  VI
  Рим. Спустя несколько дней.
  Спустя пару дней по приезду, Роберт отправился на поиски помещений для своей практики.
  Роберт не претендовал на роль сведущего поклонника архитектуры и древних памятников. Восторга по поводу того, что эти сооружения стояли здесь 200, 300, а то и 1000-и лет назад он не испытывал. Его волновала и приводила в трепет только живая природа. Все эти застройки, по его мнению, лишь как лишай на коже земли оскверняли её.
  Рим, с его площадями, фонтанами, тысячами узких улиц и сотнями тысяч домов и являл собой один такой колоссальный памятник человеческой суетности и ненасытности. Деревья, птицы, воздух были где-то там, за чертой мегаполиса. В город их упорно не пускал стройный и тесный ряд бесчисленных домов.
  Лишь кое-где, как в трещине на бетонной дороге, проглядывала, прорвавшая препону, редкая зелень.
  Задачей маклерской конторы, кою навестил Роберт, всё с той же целью поиска места для практики, было найти что-то подходящее в центре, возле такой вот трещины. Обещали управиться за неделю.
  
  Роберт, не в пример своим многолетним привычкам, каждый день бродил по улицам Рима днём.
  Несмотря на его нелюбовь к архитектурным творениям, в этом городе всё смягчалось воспоминаниями детства, тогда, когда он часто и подолгу бывал здесь с матерью и братом. Видя город сейчас, он воспринимал его через призму своих детских глаз. А в то далёкое время всё ему здесь казалось крайне таинственным и оттого ужасно притягательным.
  Так, минуя одну улицу за другой, он оказался на маленькой площади, напоминавшей скорей внутренний дворик.
  Он порядком устал и, заметив небольшое кафе со столиками снаружи, направился к нему передохнуть.
  Заказав кофе и раскурив сигарету, он стал разглядывать сие место.
  Местечко было довольно уютное. Дома старой постройки с маленькими чугунными балкончиками. Слева возвышались остатки древней крепостной стены, обросшей плющом и диким виноградом. Почти у каждой парадной двери, опоясывающей кругом этот тупик, красовались вразнобой вывески: врач-терапевт - С. Валентини, нотариус - Ф. Арриги, фотограф-портретист - Р. де Росси.
  В этом дворике, будто отрезанным от гудящего и шумного города, было на удивление тихо.
  Даже сидящая за соседним столиком, по всей видимости, семейная пара, что-то бурно, судя по жестикуляции, но приглушённо обсуждавшая, не нарушала, а всего лишь оттеняла эту тишину.
  Принёсшего кофе пожилого официанта Роберт спросил на чистом итальянском:
  - У вас тут всегда так тихо?
  - Днём тихо, а вечером они начинают, - скривив недовольную физиономию, доложил официант.
  - Кто они?
  - Да все! Жители, и особенно этот консьерж напротив. Вечно ругает какого-то Зонненшайна. Кто такой этот Зонненшайн?!
  На доме, напротив, с вредным консьержем, ненавидевшим Зонненшайна, висело, от руки выведенное, объявление: "Сдаются комнаты под квартиру или офисное помещение". Через минуту дверь дома отворилась и показалась фигура довольно высокого господина с гордо выпяченным животом, спутанными светлыми волосами, хитрой полуулыбкой и зоркими глазками. Господин выискивающим взором огляделся вокруг, поправил вывеску и, завидев официанта и указывая на объявление, заголосил:
  - Вот, опять я должен об этом хлопотать. А мне за это платят? Нет! Я консьерж, а не маклер и зарплата у меня консьержа.
  - Вы видели? Лёгок на помине, - отметил официант, указывая кивком на консьержа.
  - А герр Зонненшайн считает, что я за пару комнат в подвале должен за всё отдуваться. Что сломается, на меня все шишки, конечно! А теперь ещё съёмщика ищи.
  - Это надолго. Когда понадоблюсь, крикните, выслушивать это в тысячный раз, сил нет.
  И официант поспешно скрылся внутри кафе.
  Допивая кофе, Роберт разглядывал дом напротив. Оставив деньги на столике и махнув на прощанье официанту, он пересёк площадь и вошёл в дверь того самого дома. С лестницы доносились голоса, консьержа и женский:
  - Я же вам сказал, его починить невозможно. Надо покупать новый.
  - Это обязанность владельца.
  - Где ж я вам возьму владельца? У меня даже телефона его нет. Говорит, если что, пиши письмом. А пока мы будем переписываться, придётся вам ходить в баню.
  - Безобразие! Чёртов мифический владелец! Напишите ему, что я съезжаю!
  - Зачем же горячиться. Был у меня где-то неновый, но в хорошем состоянии.
  - Тогда замените!
  И дверь наверху с грохотом захлопнулась.
  Спускаясь по лестнице, консьерж бормотал:
  - Напишите. Съезжаю. Подумаешь!
  - Здравствуйте, сеньор..., - приветствовал Роберт, нисходившего по лестнице консьержа, - простите, не знаю вашего имени.
  - Зигмунд - прищурившись, представился консьерж.
  - У вас в доме сдают квартиру?
  - Верно, - ещё пуще прищурив глаза, елейным голосом подтвердил Зигмунд.
  - А как связаться с владельцем?
  - Владелец в Мюнхене, Герр Зонненшайн. Но у меня доверенность. Позвольте поинтересоваться, вы, чем занимаетесь?
  - Я собираюсь открыть психотерапевтическую практику.
  - Практику. Ага.
  Консьерж скользнул своим цепким взглядом по фигуре Роберта. Одет он был просто, но к своему удовольствию Зигмунд отметил на его руке Ролекс и опять же по своему обыкновению, превратив глаза в щёлки, он указал на лифт:
  - Пройдёмте, четвёртый этаж, прекрасная квартира, малость ремонта и хоть всю жизнь практикуй!
  На четвёртом этаже консьерж отпер массивную двустворчатую дверь, окрашенную коричневой краской. Квартира из пяти комнат была в плачевном состоянии, со стен сыпалась штукатурка, паркетные доски местами были просто выкорчеваны, двери почему-то сняты с петель. Тем не менее она была просторна и светла.
  - Вот смотрите, прекрасная квартира, два балкона. Посмотрите, какой вид, на Ватикан!
  И в самом деле, из окна одной комнаты поверх крыш можно было лицезреть купол Basilica di San Pietro. К тому же привычка брала своё, и Роберту пришлось по душе это уединённое и словно отрезанное от бурлящего города место.
  - Ну что?! Нравится? - осведомился консьерж, описывая рукой круг, с таким видом, точно презентует царские чертоги.
  - Да. Но здесь необходим ремонт.
  - Ремонт, к сожалению, только за свой счёт. Таковы предписания герра Зонненшайна.
  - Хорошо, - с лёгкостью согласился Роберт.
  - Да?! Вот и чудненько! У нас прекрасный дом. Соседи тоже! Доктор, нотариус. Вы будете довольны! - затараторил, избавленный сговорчивостью Роберта, от необходимости торговаться, консьерж.
  
  VII
  Через месяц квартира была готова.
  Роберт перевёз коробки с историями пациентов, хранящимися у поверенного покойного дяди. Приобрёл необходимую мебель. Но приёмный кабинет, тот самый, с видом на купол базилика святого Петра, по завещанию дяди, был обставлен исключительно мебелью из его старого кабинета.
  Высокие стеллажи с бесчисленными книгами. Витрина, из-за стекла которой глядели: античная ваза, склеенная в нескольких местах; ниже - глиняные черепки с египетскими иероглифами, притом каждый черепок сопровождала маленькая табличка, сообщающая - к какому периоду и царству относится раритет, где произведена раскопка, а также содержание частично расшифрованных иероглифов. Кроме того, в кабинете помещались: секретер 18-го века, старый внушительный стол итальянской работы, шоколадного оттенка кожаные кресла и диван.
  Стены были выкрашены в тёплый оливковый цвет, окна обрамляли тяжёлые портьеры зелёного сукна, пол застилал мягкий шерстяной ковёр.
  
  Роберт решил пока обойтись без услуг секретаря и сам обзванивал всех, вверенных ему дядей, пациентов и назначал время сеанса. Вообще, он оказался на удивление прилежным и основательным в работе. Сам ещё, не совсем понимая, зачем он это делает (неужто только во исполнение последней воли?), он, как это часто бывает, когда берёшься за что-то новое, очень увлёкся своим начинанием.
  В среду, в 16 часов была назначена первая встрече с господином К. Уже во вторник, Роберт внимательно изучил записи, набросанные в своё время дядей относительно К. И на следующий день, по мере приближения сеанса, его одолевало всё нарастающее волнение. Но в 2 часа дня господин К. позвонил и, сославшись на срочные дела, извиняясь, попросил перенести встречу. Вместо облегчения Роберт испытал горькое разочарование, схожее с разочарованием тяжело влюблённого, прождавшего напрасно обещанного свидания.
  Воодушевление было растоптано, и на помощь пришла никогда не подводившая марихуана. Роберт поставил свою любимую музыку, развалился в кресле и раскурил зелье. Музыка плыла и вливалась в уши, а затем выходила дымкой из ноздрей. Неясно, как долго он таким манером кипятил ноты, как вдруг послышался звонок в дверь.
  До Роберта не сразу дошло, что звонят именно в его квартиру. Осознав, наконец, это, он медленно встал, посмотрелся в зеркало, выпил воды и поплыл к двери. В отворённой двери пред ним предстали, подтянутый, гладко причёсанный в форме немецкого офицера времён Второй мировой войны - Зигмунд и вроде человек, но и как будто бы и гигантский ЗАЯЦ, скорее второе.
  - Вот, квартира доктора, - отчеканил Зигмунд и, отдав честь, развернувшись на одном каблуке и пристукнув другим, удалился стройным шагом.
  Роберт немного удивился подобному визиту, но учитывая факт только что выкуренного, всё же предложил войти человеку-зайцу.
  - Добрый день, - заговорил заяц человеческим голосом и шагнул в переднюю.
  Заяц был, как ни странно, в костюме, ботинках и при шляпе. В лапах он держал большой кожаный портфель, а на маленьком розовом носике едва держались увесистые в роговой оправе очки.
  - Я по телефону отменил встречу, но раньше освободился, и дай, думаю, зайду к вам. Вы сейчас свободны? - И заяц вытянул шею, пытаясь заглянуть в кабинет.
  - Да. Пппроходите, - запинаясь, проговорил Роберт.
  Роберт указал на кабинет и проследовал за зайцем, вперивши взгляд в его пушистый хвостик.
  Заяц снял свою шляпу и выдохнул.
  - Уф! Страшно давит. Вроде мой размер, - пожаловался заяц, указывая на свой головной убор.
  Огромные уши высвободились, словно пружины и тут же, обмякнув, легли на спину.
  - Присаживайтесь, прошу вас.
  Человек-заяц вскочил на кресло.
  - Могу я вам предложить что-нибудь погры..., простите, выпить? - поправил себя Роберт.
  - Нет, благодарствуйте! Я, видите ли, на строгой диете, только вегетарианская пища и соки. У вас, случайно, нет морковного?
  - Морковного..., - протянул Роберт, - ну да, конечно. В следующий раз я обязательно позабочусь об этом. А я с вашего позволения.
  Роберт подошёл к геридону красного дерева и, пытаясь привести в порядок выражение своего лица, наполнил стакан водой. Когда он повернулся к посетителю, на месте зайца уже сидел господин К., мужчина лет 50-ти, лысоватый, в очках, ни с чем не примечательным лицом, несколько утомлённым и осунувшимся. Никакого сходства с зайцем этот господин не обнаруживал.
  Роберт сел в кресло напротив.
  - Искренне жаль вашего дядю. Такой человек! Взял и умер. А ведь мы с ним добились очень многого. Когда я только к нему пришёл, я был в жалком состоянии, вспомнить страшно! А теперь совсем другое дело! - изложил господин К. - Вы знакомы с моей историей?
  - Я бы хотел её ещё раз услышать, от вас.
  - Да конечно. Так вот. Я пришёл к вашему дяде с прогрессирующей папирофобией, или скорее даже не страхом перед бумагой как таковой, а скорее того, что там изложено. А ведь это моя работа. Я, видите ли, адвокат, служил в одной конторе, занимающейся в основном делами о разводе. Наша практика считается одной из самых престижных! У нас разводятся лучшие люди города! Но это, знаете ли, такое дело - развод. Копание в чужом грязном белье, эти семейные дрязги, деление имущества и всё в этом роде. В какой-то момент я стал бояться подходить к своему рабочему столу и заглядывать в дела. Я ощущал себя буквально насекомым, навозным жуком, роющемся в этом дерьме ради, если можно так сказать, пропитания. Но ваш дядя - это талантище! Сейчас я другой человек! Я чувствую себя кем-то гораздо большим и значительным, нежели прежде, внутренне чище и светлее. Я даже перешёл в другую контору и занимаюсь теперь совершенно другими делами. Хотя, должен заметить, у меня развилась офиофобия, особенный ужас я испытываю перед удавами.
  - Ещё бы! - вырвалось у Роберта.
  - Извините, что вы сказали?
  - Я говорю, дядя в своих заметках давал в вашем случае многообещающие прогнозы. Будем дальше работать. Полагаю, еженедельной терапии будет вполне достаточно. Какое время вас устраивает, может, по средам к 6-ти?
  Они договорились о часах сеансов, после чего господин К. ещё битый час детально и с упоением посвящал Роберта в самые сумрачные тайны своей психики. По окончании "исповеди", он долго тряс руку Роберта, нахлобучил шляпу и пошёл к выходу. В двери, прощаясь, он приподнял шляпу, из-под неё вновь на мгновение показались огромные заячьи уши.
  С травой Роберт решил пока завязать.
  
  
  VIII
  Со дня визита господина К., посещения пациентов случались всё чаще.
  Роберт слушал, вникал, расспрашивал, делал заметки. После перечитывал свои записи, обдумывал, опять что-то записывал, но заглядывал исключительно в медицинские книги, в том случае, если пациенты жаловались также на боли или недомогание. Он так погрузился в размышления и заботы о беспокойствах и терзаниях этих людей, что собственные временно отступили.
  Почитай все пациенты сокрушались о смерти дяди, как о потере близкого друга, но, к своему удовольствию, находили его преемника - достойным и внушающим доверие, тактичным и чутким.
  Что и говорить, понятное дело! Чего можно желать лучшего, чем собеседника, интересующегося твоими суждениями, ловящего каждое твоё слово- и мыслеблудие, того кто не осуждает, а принимает, не даёт дурацких советов и, главное, не докучает рассказами о себе. Если при всём этом он ещё внимателен и умён, как же не оценить такого человека по достоинству. Факт, что это внимание куплено, ввиду этого представляется настолько несущественным.
  Таким образом, Роберт обретал популярность и обзавёлся даже новыми пациентами.
  
  Приходил дедушка 76-ти лет, с некоторого времени страдающий эротофобией.
  Более молодая, но давно увядшая жена донимала его своим неутолимым либидо. Бедняге опротивел не только процесс, но даже разговоры на эту тему. Жена диагностировала у него психоз и отправила к Роберту.
  Старик, в самом деле, избегал напрямую выражаться, как только речь заходила об интимных отношениях. Вероятно, при этом слишком ярко возникали осточертевшие образы, посему изъяснялся он довольно абстрактно.
  При первой встрече с Робертом ему пришлось неимоверно напрягать воображение, чтобы описать то, что, прибегая к конкретным терминам, можно описать в двух словах. Вот, к примеру, их разговор:
  - Видите ли, доктор! Прежде цветущий сад вокруг домика моей жены ныне зачах и высох, земля потрескалась, цветы увяли. А сам-то домик как изветшал! Там пыльно и душно. В общем, ни малейшего желания туда наведываться. Но жена настаивает на визите каждый божий день!
  - Вы с женой живёте не вместе?
  - Почему не вместе? Конечно, вместе.
  - Но вы же только что сказали...
   - Да нет! Вы не понимаете. Это не совсем дом, скорей гараж.
  - Любопытно. Значит, она настаивает на ваших визитах в гараж?
  - Не моих, а моего автомобиля.
  - А зачем?
  - Как зачем, хочет, чтоб я там парковался.
  - А вы не хотите?
  - Нет, конечно! Такой запущенный гараж, - лицо старика скривилось в брезгливой гримасе.
  - Может, его отремонтировать?
  - Что вы! Он ремонту не подлежит.
  - А если снести и выстроить новый?
  - Я что, убийца, что ли!
  - Мы сейчас говорим о гараже?
  - Ну, не совсем, - протянул дедуля, втянув голову в плечи и мучительно силясь, подобрать нужные слова. - Наверное, больше подойдёт дверь.
  - Я, кажется, начинаю догадываться. Речь идёт об интимных отношениях?
  - Не продолжайте! Я не в силах это слышать!
  - Хорошо. А скажите, как бы это сформулировать, более свежие, скажем, в стиле модерн архитектурные произведения, не принадлежащие вашей жене, вас интересуют? - с минуту подумав, поинтересовался Роберт.
  - Нет, уже давно. Мне на архитектуру наплевать.
  - Но ваша жена, ценитель зодчества?
  - О, да! Особенно в последнее время, что-то на неё нашло. Она ведь моложе меня. А я стар и болен. Мне нужен покой.
  - Боюсь, при таких обстоятельствах налицо опасность, что к вашей жене будут наезжать с визитом чужие автомобили.
  - Вы думаете, кто-то отважится?..."
  Впоследствии старик с нескрываемым удовольствием рассказывал, что с недавнего времени его новый лечащий врач навещает его чуть ли не каждый день и потом подолгу, часами беседует с женой о состоянии его здоровья. Жена стала его щадить, проявлять больше понимания и уважения к его желаниям, ровно как к нежеланиям.
  А он, в свою очередь, из деликатности, не делает ей замечаний по поводу того обстоятельства, что длительные беседы жены и его лечащего доктора ведутся почему-то в дальней комнате дома, при запертых дверях.
  
  Наведывался один священник. Падре страдал неким навязчивым ощущением. А именно: каждый раз во время проповеди, а он был одним из тех немногих пастырей, кои поистине свято верят, в то, что вещают и жаждут непременно обратить и направить на путь истинный всех прихожан. Осуществление сей миссии, не секрет, предполагает владение этаким вдохновенным красноречием. Вдохновенное красноречие, в свою очередь, требует мощной концентрации для вхождения в некий образ медиума.
  А куда уж войти в образ, когда, только рот откроешь, а тебе чёрт, собственной персоной, своим хвостом спину щекочет да посмеивается. Падре был безутешен. Он счёл чёртов хвост своим крестом.
  Не составило труда, раскопать соответствующие ассоциации в детстве (их при желании завсегда можно отыскать).
  Очень давно, когда падре был учеником 4-го класса, на задней парте прямо за ним мыкал свой ученический век и омрачал нынешнему падре, некий скверный мальчишка. Всякий раз, когда будущему святому отцу приходилось отвечать урок, тот, то плевал ему в спину и из трубки изжёванными бумажками, то щекотал пером затылок и, вообще, был жутко изобретателен в своих пакостях.
  Роберт предложил святому отцу следующее: как только негодник-бес начнёт своё грязное дело, мысленно что есть мочи наступить на его чёртов хвост и, заставляя, корчится от боли, не отпускать всю проповедь.
  Наш батюшка не преминул воспользоваться советом. На третий день, по его словам, чёрт, скуля, сбежал, и падре теперь, чувствуя свою силу и власть над всякой нечистью, стал так хорош, что уверен, не сбеги чёрт тогда, он бы и его обратил к Господу.
  
  IX
  Минуло почти шесть месяцев.
  Вчера по телефону Мэтью сообщил Роберту, что в четверг прилетает к нему в Рим, и велел его встретить.
  Это известие Роберта очень обрадовало, и он с нетерпением ожидал приезда Мэтью.
  
  Четверг выдался особенно тёплым и солнечным мартовским днём. В мегаполисе приход весны не так ощутим, как где-нибудь в маленьком местечке. Тот невероятный запах, коим в начале весны благоухает земля и который предвещает нечто прекрасное, в большом городе не в состоянии пробиться сквозь толщи асфальта, булыжника и бетона. А если даже матери Геи и удалось бы чудом, пьянящим ароматом просочиться сквозь атрибуты цивилизации, её б наверняка добил угар, испускаемый бесчисленными автомобилями с их выхлопными газами, а также муравейником людей, с их углекислыми. И заключительный удар пришёлся бы за системой городской канализации.
  Но солнце! Солнце весной лучиться совсем иначе. И если б было возможным, остановить мгновение, когда лучи его ласкают тебя и, озаряя всё вокруг, преображают и угрюмых людей и серые дома и невесёлые мысли, счастье длилось бы вечность.
  Роберт вышел на улицу, собираясь, выпив кофе в кафе напротив, отправиться в аэропорт Фьюмичино, встречать Мэтью. Мимо пропорхнула хорошенькая девушка, она щурилась от солнца и, казалось, улыбалась ему. Роберт находился в прекрасном расположении духа и тоже вовсю улыбался. Во дворе, равно со всеми эксплуатируя солнце, стоял Зигмунд с вздёрнутым к небу блаженного выражения лицом, закрыв глаза. Заслышав шаги, он открыл один глаз:
  - Сеньор Роберт! Какая погода! Даже жить хочется! Если, конечно, не вспоминать дырявую крышу, которую надо чинить.
  - Пока стоит такая погода, можно и не чинить.
  - И то верно! - ехидно хихикнув, поддакнул Зигмунд.
  - Хотите кофе? - предложил Роберт.
  - Я дома кошелёк забыл.
  - Ну что вы, бросьте. Пойдёмте.
  Они уселись за столик того самого кафе напротив, куда Роберт полгода назад случайно забрёл и остановился передохнуть, так и оставшись тут, поселясь по соседству. С тех пор он каждый день выпивал здесь свой кофе по утрам и что-нибудь покрепче вечером.
  К ним подошёл официант:
  - Доброе утро, сеньор Роберт. Зигмунд, и вы здесь? Двадцать лет тут живёте, а у нас в первый раз, - съязвил официант в адрес Зигмунда.
  - А вот представьте себе, за 20 лет первый раз пригласили. Все жильцы никудышные! Кроме сеньора Роберта, - с не меньшей язвительностью парировал Зигмунд.
  - Ах, вы всё это время ждали приглашения? - нанося очередной укол, заключил официант.
  - Мне кофе с коньяком, уважаемый, - проигнорировал потуги последнего уязвить его, Зигмунд.
  - Хм, - недовольно хмыкнул официант. - Вам, как всегда, эспрессо сеньор Роберт?
  - Да, будьте добры.
  Официант, бросив повторно уничижительный взгляд на Зигмунда, удалился, а Зигмунд, ухмыльнувшись, мечтательно откинулся на соломенном стуле и уставился на Роберта.
  - Э-эх. Вот смотрю я на вас сеньор Роберт и завидую! И в то же время не понимаю вас, - пропел Зигмунд.
  - Почему?
  - Завидую, потому что вы молоды, привлекательны и богаты, а не понимаю, потому как вы этим абсолютно не пользуетесь.
  - Не так уж я и молод, а то, что вы имеете в виду, однажды наскучило.
  - Вас послушать, так можно подумать, что вы уставший от жизни старик. И это, когда вокруг так много красивых женщин!
  - Действительно, много.
  - И что же, они вам не нравятся? Вы что женоненавистник?! Или идеалист?
  - Да нет. Что вы так разгорячились?
  - Себя вспомнил. Всю молодость прошляпил. А теперь... - Зигмунд развёл руками и испустил щемящий звук, выказавший всю накопившуюся жалость к самому себе. - Официант, повторите коньяк, пожалуйста!
  После третьего коньяка раскрасневшийся Зигмунд уже горячо умолял Роберта, устроить, наконец, свою личную жизнь.
  - Зигмунд, клянусь, если встречу интересную девушку, то обязательно, - улыбаясь, заверил Роберт.
  - Где ж вы её встретите, если нигде не бываете? Я тут от нечего делать слежу за светской хроникой. В воскресенье в "Гильде", что возле станции Spagna, устраивают вечеринки для самых... самых... стильных. Отличный клуб! Сходите!
  - Я не любитель VIP-вечеринок.
  - Тогда ступайте в галерею, или музей.
  - Нет уж, тогда лучше первое.
  Разговор в таком духе продолжался ещё с час. Роберта несколько удивило и позабавило, что вечно ворчащий и жалующийся Зигмунд оказался тайным эротоманом и ценителем женской натуры. Он подыгрывал ему, подхлёстывая напускным равнодушием, и речь Зигмунда становилось всё пылче и красноречивее.
  Официант, полирующий бокалы за стойкой, недоумённо наблюдал за разошедшимся Зигмундом, вытаращив глаза.
  В конце концов, Роберту пришлось самому отвести в стельку измотанного ораторством Зигмунда домой, после чего он отправился в аэропорт.
  
  
  Х
  В субботу днём Роберт и Мэтью проснулись, оба терзаемы адской головной болью.
  - Роберт, где таблетки от головы? - слабо прохрипел Мэтью, стоя посреди комнаты в одних трусах, взлохмаченный, с помятым лицом.
  Роберт ещё лежал на диване, боясь пошевелиться, ибо малейшее движение отзывалось в голове огромным тяжёлым колоколом.
  - В ванной, - осипшим голосом едва прошептал Роберт. - Мне тоже. Две.
  Через час лекарство начало действовать. Роберт и Мэтью выползли на балкончик с кофе и сигаретами.
  - Мэт, я сегодня даже одеваться не хочу, у меня только голова прошла. Давай никуда не пойдём.
  - Я говорю не сегодня, а завтра. Ты обещал!
  - Помню. Завтра.
  Выпустив очередное кольцо дыма, Мэтью спросил:
  - Робби, а когда ты собираешься назад? Я надеялся, ты через пару месяцев вернёшься, а ты тут застрял.
  - Не знаю, пока мне здесь нравится.
  - Но ты ведь не собираешься навсегда тут остаться?
  - Нет.
  - Слава богу! Мне там без тебя даже поговорить не с кем, одно занудство кругом. А что, ты говорил, это за клуб? Там девушки как?
  - Не знаю, я там ещё не был. Зигмунд посоветовал.
  - Зигмунд? Кто это?
  - Зигмунд - консьерж.
  - Консьерж? Интересно!
  
  В воскресенье вечером, одержав победу в автогонке над бросившими вызов в пути тинэйджерами, Роберт и Мэтью, оставив машину на соседней улице, заворачивали в переулок, где находилась, так разрекламированная Зигмундом, "Гильда".
  - Как мы их, этих сопляков, а? Как десять лет назад. Ты помнишь? - громко восхищался своим искусством вождения Мэтью.
  - А ты видел этого на заднем сиденье? Он всю дорогу пытался застрелить нас своим пальцем, - хохоча, помянул Роберт.
  - Пусть, теперь сам стреляется, идиот!
  Внезапно из тёмного угла вынырнула старуха в тряпье.
  - Подайте, сеньоры, бедной старушке, - проскрипела та.
  Роберт достал крупную купюру и сунул в руку бабушке. Внезапно она схватила его за руку и проскрежетала, пристально посмотрев ему прямо в глаза:
  - Не ходи туда!
  Роберта неприятно передёрнуло. Ему почудилось, что он уже видел её сегодня на дороге, по пути сюда, далеко от этого места. Роберт высвободил руку и нагнал Мэтью.
  - Что она тебе сказала? - спросил тот.
  - Бред какой-то. Сумасшедшая бабуля.
  
  - Огонь! - донёсся сзади хриплый крик старухи.
  Через Минуту, очутившись внутри клуба, о ней уже забыли.
  
  Как ни странно, убранство клуба "Гильда", каковой считался одним из лучших в Риме, было довольно простым.
  За исключением нескольких больших хрустальных спиралевидных люстр, всё выглядело незамысловато, и не обнаруживало и доли китча. Как водится в подобных заведениях, имелась небольшая сцена, с синей подсветкой бар, п-образные кожаные диванчики у столиков. За иллюминацию зала отвечали разноцветные прожекторы-хамелеоны и зеркальные диско-шары.
  Ещё не было 12-ти и гостей в клубе было немного. Фигурировала публика примерно следующего состава: пожилые сластолюбцы-толстосумы в окружении молодых красивых девушек, первые казались очень довольными своим сопровождением, последних, похоже, тоже не обременяли их толстые кошельки. Вторая категория - компании более близкие по возрасту. Глядя на этих молодых людей, было очевидным, что они тоже особо не бедствуют; индивидуумы мужского пола уже веселились, девушки ещё сидели с томным видом. Замыкали круг сей аудитории - неудачники, не принадлежавшие ни к первой, ни ко второй группе, так называемые невостребованные представители шоу-бизнеса.
  Звучала лёгкая приятная музыка. Атмосфера, так сказать, располагала.
  Роберт и Мэтью уселись за стойку бара. Настроение было приподнятое. Вечер только начинался.
  Мэтью был настроен решительно:
  - Я тебя предупреждаю Роберт, без синьорины я сегодня отсюда не уйду, ты как хочешь.
  - Что ты Мэтью, кто тебе запрещает? Я, знаешь ли, тоже ещё не умер.
  - Ты только посмотри на них, какая порода, настоящие римлянки! - разглядывая девушек, любострастно отметил Мэтью. - Надо войти в тонус. Что, как всегда?
  Роберт кивнул. Мэтью подозвал бармена:
  - Будьте добры, текилы.
  
  Пока друзья, согласно определению Мэтью, входили в тонус, сопровождая сей процесс весёлой беседой, и ничего не подозревая, они стали мишенью двух больших светло-серых пытливых глаз. Глаза помещались на, можно сказать, красивом, выразительном лице. Изящные дуги бровей окрыляли огромные, с поволокой глаза, точёный носик и плавно закруглённый овал лица придавали всему облику некую аристократичность, а пухлые, нежные губы говорили о женственности. Что-то неуловимое в её чертах выдавало напористость, своенравие и вместе с тем ранимость. Светлые, пышные волосы в контрасте с тёмными бровями не оставляли шанса, обойти её взглядом. О фигуре и говорить не приходится, она была безупречна.
  
  Через пару часов вечеринка достигла своего апогея. Мэтью, дошедший уже до нужной кондиции, периодически исчезал, смешиваясь с толпой. Роберт стоял всё так же у стойки и наблюдал праздник жизни. Светло-серые глаза, следившие за ним весь вечер, он не замечал. А Моника не спускала с него глаз.
  - Ты знаешь его, кто это? Я его здесь раньше никогда не видела,- спросила Моника, обращаясь к танцующей подле неё подруге.
  - Где?
  - Вон там, у стойки, в голубой рубашке.
  - Не вижу, - подруга пристальней вгляделась, - Ба! Так ведь это психоаналитик моей матери! Мы встретили его пару дней назад в аэропорту, когда прилетели из Лондона. Интересует? Пойдём, познакомлю!
  Но в этот момент к Роберту из толпы вынырнул Мэтью с двумя привлекательными дамочками, и ситуация, так сказать, не располагала к знакомству, а грозила скорее обернуться неловкой и неуклюжей.
  - Чёрт! Откуда они взялись? - ретировалась, уже было устремившаяся в сторону Роберта, подруга. - А он ничего, да?
  - Он весь вечер стоит на одном месте и так смотрит... и совсем не пытается произвести впечатления, - как зачарованная обронила Моника.
  Менее привлекательная подруга, в душе порадовавшись, что хоть кто-то не пытается произвести впечатления на Монику и, желая сохранить такое положение вещей, заявила:
  - И что! Унылый тип. Пришёл в клуб и стоит как истукан. Мама вообще говорит, что каждое его слово пропитано сарказмом.
  - Сарказмом? Любопытно! - Моника, вспомнив её мать, вынуждена была признать, что общаясь с ней, действительно-таки подмывает на сарказм.
  В этот момент раздался голос в микрофон с пульта ди-джея:
  - Дорогие друзья! Сегодня у нас в гостях, всеми нами любимая, - ди-джей возвысил голос, - очаровательная Сильва!
  Моника с подругой на миг отвлеклись на сцену, и когда Моника снова отыскала глазами то место у бара, где только что стояли Роберт с Мэтью и девушками, их там уже не было.
  Подруга, заметив также вскоре их отсутствие и разочарование Моники, бросила:
  - О, они уже ушли! Забудь!
  - Да, конечно. Узнай у матери его адрес, ладно?
  
  XI
  После отъезда Мэтью позавчера, Роберт впал в меланхолию, сдобренную острым чувством одиночества. Стали посещать мысли, вроде: "Какого чёрта я, вообще, здесь делаю?"
  На сегодня не было назначено приёмов, и Роберт никого не ждал. Лёжа в спальне на кровати, он читал нетолстую книжицу.
  - Это ж надо, конгениально! - оторвавшись на мгновение от книги и подняв глаза, заключил про себя Роберт. - Л. Андреев. Русский, наверное. Почему я раньше о нём ничего не слышал?
  В этот момент раздался дверной звонок. Роберт нахмурился, раздумывая - кто бы это мог быть и, нехотя отложив своё чтиво, пошёл открывать.
  За дверью ждало милое создание лет 24-х, нервно теребящее застёжку сумочки.
  - Вы ко мне? - удивлённо приподняв брови, осведомился Роберт.
  - Вы Роберт Стэнфорд, психоаналитик?
  - Да.
  - Позвольте войти?
  Роберт жестом пригласил её пройти и провёл в кабинет. Следуя за ней, он невольно разглядывал гостью.
  Изящную фигуру девушки подчёркивал со вкусом подобранный брючный костюм. Пышные волнистые волосы золотистым ореолом обрамляли головку. Лицо толком нельзя было рассмотреть, из-за габаритных солнцезащитных очков, наполовину заслонявших его. За очками скрывалась та самая девушка, весь вечер намедни в клубе не спускавшая глаз с Роберта. Имя ей было - Моника.
  Очутившись в кабинете, Моника, не дожидаясь приглашения, плюхнулась в кресло.
  - Давайте договоримся сразу, - начала она, - я к вам пришла не по собственной воле, а по настоянию отца. И не хочу, чтобы мне досаждали всей этой психоаналитической дребеденью, то бишь копанием в моём детстве, снах и прочее.
  Роберт присел в кресло напротив:
  - Я пока ещё не собирался вам досаждать.
  - Неужели?! Знаю я все эти ваши штучки.
  - Довольно агрессивный настрой.
  - Да. Папа меня тоже считает чуть ли не социопатом.
  - А вы так не считаете?
  - Мне плевать. Пусть даже и так.
  - Вы, как я понял, не настроены на разговор.
  - Нисколько! Отсижу тут у вас час, ради папашкиного удовольствия, и до свидания.
  - В таком случае я пока пойду, займусь своими делами, - Роберт поднялся с кресла, - или посплю, - и направился к двери.
  Когда Роберт поравнялся с дверью, Моника остановила его:
  - Постойте! Что же, я буду тут сидеть одна, как дура?
  - A вы предпочитаете, чтобы ещё и я сидел здесь с вами как дурак, - ответствовал, полуобернувшись, Роберт.
  - А вы не так-то просты, как кажетесь!
  - М-да...с, за пять минут, что мы знакомы, вы уже успели сформировать, и даже поменять мнение обо мне. Хотите выпить? - перевёл разговор Роберт, возвращаясь обратно в комнату.
  - Да. С удовольствием. Чего-нибудь покрепче!
  - Роберт разбавил две водки тоником и протянул одну Монике.
  - Снимите очки, - попросил он мягким баритоном, добродушно глядя на неё.
  Моника послушно сняла очки и слабо улыбнулась.
  У неё была поразительная улыбка. Амальгама улыбки конфуза и оскала. Не звериного оскала. Так скорее скалится ошарашенный человек, застигнутый злой шуткой врасплох.
  В эту секунду Роберт был ей очарован. Эта немного странная неподражаемая улыбка и смотрящие сквозь тебя на нечто невидимое, или внезапно озаряющиеся светом глаза, космические туманности, рождающие звёзды.
  Однако наряду с прелестями бросалась в глаза крайняя избалованность, капризность и привычка получать всё и сразу. У Роберта были свои взгляды на тот счёт, как вести себя с подобными экземплярами.
  В разгаре беседы, он заявил:
  - Наше время истекло. Быстро пролетел час, правда?
  Моника не ожидала такого резкого и отрезвляющего хода со стороны Роберта. В течение их разговора она успела позабыть, что он и понятия не имеет об истинных целях её появления здесь и она, между прочим, пришла к психотерапевту, а не к приятелю.
  - До свидания! - кинула Моника, вскочив с места, и поспешно устремилась к выходу.
  - Подождите! Мы ещё не назначили время следующей встречи, - крикнул ей вдогонку Роберт.
  - Я позвоню, - буркнула Моника и вылетела на лестничную площадку.
  Сбегая вниз по лестнице, она чуть не упала. Поднимавшийся как раз в этот момент навстречу Зигмунд подхватил её за локоть:
  - Осторожно синьорина!
  Моника метнула злой взгляд на Зигмунда, высвободила локоть, прошипела, - Спасибо, - и, приосанившись, с видом, исполненным собственного достоинства, дальше уже степенно стала спускаться вниз.
  Выйдя из дому, она опять прибавила шагу и скоро скрылась за поворотом.
  Роберт, улыбаясь, провожал её взглядом из окна.
  - Негодяй! - негодовала Моника про себя, переходя с шага едва не на бег. - Я придумываю целую историю только для того, чтобы познакомиться с ним, строю из себя дуру, а он - обрывает меня на полуслове: "время вышло", - передразнила Роберта Моника. - Как какую-то... Меня! У которой и не такие как он в ногах валяются! Станет с меня - унижаться!
  Моника, поравнявшись со своим автомобилем, с размаху закинула туда сумочку и сев, сильно хлопнула дверцей. Машина с визгом рванула с места, задев при этом задней дверцей дорожный столбик.
  - Идиот!
  
  XII
  Тем не менее любопытство взяло верх над негодованием. На следующей неделе Моника всё же позвонила Роберту, назначить день следующей встречи:
  - Алло. Здравствуйте, сеньор Стэнфорд. Я звоню насчёт сеанса, мы не договорились о времени.
  - Здравствуйте, Моника. Как поживаете? Сейчас посмотрю, - в трубке послышался шорох перелистываемых страниц. - Завтра, полпятого, вам подойдёт?
  - Мне было бы удобнее в три.
  - В три я несвободен. Может, тогда в среду, в четыре?
  - В среду я не могу.
  - Жаль, на этой неделе у меня больше окон нет.
  - Хорошо, завтра полпятого.
  - Отлично.
  - До свиданья! - Моника с грохотом положила трубку. - Опять всё по его правилам!
  
  На следующий день Моника особенно старательно прихорашивалась, перед тем как отправиться к Роберту. Ей непременно хотелось быть обворожительной. Она облачилась в лёгкую, почти прозрачную блузку, нанесла нежно-розовые румяна на скулы и такого же цвета губную помаду.
  Ровно в половине пятого она была у Роберта. В этот раз её появление представлялось совсем не вызывающим, а, напротив, милым и приветливым. Когда они прошли в кабинет и заняли свои места напротив друг друга, Роберт отметил:
  - Вы сегодня прекрасно выглядите. Я даже на секунду польстил себе мыслью, что это из-за меня.
  - С какой стати?! - милый, приветливый образ мгновенно улетучился.
  - Извините. Я просто пошутил.
  - Шуточки у вас! Вы не воспринимаете меня всерьёз. Это неуважительно!
  - Вы правы. Простите, если вам так показалось.
  Последние слова Роберта прозвучали искренне, и Моника почувствовала, на чём можно играть у этого насмешника.
  - Я, может, и произвожу впечатление взбалмошной и несерьёзной, но это только маска.
  - И что под ней?
  - Что! Я тоже задумываюсь о разных вещах.
  - А конкретнее.
  - Ну, например, о горестях человеческих, о смысле жизни.
  - Поделитесь со мной вашими мыслями?
  - Опять иронизируете?!
  - Нет.
  - Если я замечу хоть тень иронии на вашем лице, я...
   - Нет, что вы! Рассказывайте.
  - О чём?
  - Скажем, о горестях человеческих, как вы изволили выразиться.
  - Да! Меня тоже заботят такие проблемы, как голодные дети, бездомные, одинокие старики.
  - А вы их непосредственно видели, общались с ними? Я не имею в виду иллюстрированных репортажей в журналах на тему: "Междоусобицы и голод в Африке".
  - Вы же обещали не смеяться!
  - Ответьте на вопрос.
  - Представьте себе, видела, - произнося последние слова, Моника сгримасничала. - Я даже однажды собрала весь свой гардероб и отвезла в пункт приёма для бедных.
  - Похвально.
  - Вы неисправимы! Ну да ладно, мне плевать на ваш сарказм. Так вот. Представьте себе, что я увидела, выходя оттуда: Две женщины чуть ли не дрались из-за какой-то кофточки! Это было жалкое зрелище.
  - И вы верно решили, что этот народец недостоин вашего сердоболия, и тем паче ваших нарядов.
  - Нет. Просто я подумала, что им этим не поможешь.
  - А чем же поможешь?
  - Ну, наверное,... Откуда мне знать! Что вы ко мне пристали?
  Роберт молчал.
  - Что вы молчите? - не выдержала, наконец, Моника.
  - Не хотите прогуляться? - неожиданно предложил Роберт.
  - Куда?
  - Увидите.
  - Не знаю. Это будет приятная прогулка?
  - Получите новые эмоции и пищу для размышлений.
  Роберт поднялся, подошёл к письменному столу, открыл ящик и, вынув оттуда небольшой свёрток, сунул его себе в карман. Затем приблизился к Монике и протянул ей руку.
  Ощутив свою руку в тёплой руке Роберта, Моника была готова ехать куда угодно, только бы он подольше не выпускал её.
  Роберт усадил Монику в свой кабриолет, и они не спеша тронулись в путь по улицам Рима. Над головами сияло вечное светило и обнажало только краски жизни, предавая забвение её невзгоды. Под таким солнцем автомобиль мог мчать единственно в ещё более радостное место, и приключиться имело место нечто лишь исключительно чудесное. Моника по дороге изредка мельком поглядывала на Роберта, он казался необычайно спокойным. Эта его сдержанность будоражила в ней эмоции - диаметрально противоположные, и чем бесстрастнее представлялся Роберт, тем волнительней становились они. Моника подставила лицо солнцу, закрыла глаза и внимала только теплу Гелиоса, дуновению лёгкого ветерка и ощущению близости своего спутника.
  
  Когда Моника снова открыла глаза, вокруг и следа не осталось ни от монументальных зданий, ни от ухоженных садов. По обочинам разбитой дороги теснились самодельные халабуды. Тут и там встречались не очень хорошо одетые люди.
  Роберт остановился у края дороги.
  - Где мы? - спросила Моника недоумевая.
  - Там, где ваши химерические горести - реальность.
  Роберт вышел из машины, Моника нерешительно последовала за ним.
  Какой-то мальчуган, завидев их, заголосил:
  - Роберто приехал!
  И тут же подбежал к ним.
  - Чао, Алонзо! - приветствовал его Роберт.
  - Чао! - мальчик улыбнулся во весь рот. - Можно порулить?
  - Валяй.
  Мальчишка вприпрыжку поскакал к автомобилю, запрыгнул в него, не открывая дверцы, и уселся за руль.
  Вскоре вокруг Роберта собрались несколько мужчин и женщин. Завершив церемонию чрезвычайно горячего приветствия, они принялись наперебой о чём-то рассказывать, смеяться, попеременно хлопая Роберта по плечу, как закадычные друзья.
  Моника отступила на безопасное расстояние и со стороны, мало что понимая, наблюдала за этой весёлой компанией.
  С немалым изумлением Моника отметила про себя, что Роберт также был крайне разговорчив и весел. В ходе шумной беседы, он достал из кармана свёрток, накануне прихваченный с собой. Свёрток оказался пачкой денег и коробочкой лекарств. Не прерывая течения разговора, Роберт раздал деньги, с жестом, каким угощают сигаретой, и сунул в руки одной из женщин лекарство. Ни Роберт, ни его собеседники не акцентировали на сём акте ни малейшего внимания.
  - Идите сюда! Я познакомлю вас со своими друзьями, - обернувшись к Монике, кликнул Роберт.
  Моника еле сдержалась, чтобы не скривить брезгливую мину, но всё же осторожно приблизилась.
  - Белла! - застрекотали хором сразу несколько собравшихся и взялись с любопытством рассматривать Монику.
  - Невеста? - спросила, расплываясь в улыбке и, обнажая мелкие зубы, женщина, зажимавшая лекарство в руке.
  - Что вы! Приятельница. Моника,- представил её Роберт, приобняв за плечи и втаскивая в круг.
  Эта реплика: "что вы!" неприятно задела Монику.
  Роберт заметил её досаду, и эдакая реакция, надо сказать, потешила его самолюбие.
  - Может, останемся? У Кармелы сегодня день рожденья, она нас приглашает, - обратился Роберт к Монике, указывая глазами на женщину стоящую рядом.
  - Спасибо. Но у меня сегодня неотложные дела.
  - Какие? - продолжал провоцировать Роберт.
  Моника кинула на Роберта взгляд, полный ненависти.
  - Не-от-лож-ны-е! - сквозь зубы повторила Моника по слогам.
  - Жаль. Тогда я отвезу вас, а сам вернусь. До вечера! - бросил Роберт, махнув на прощанье.
  Он взял Монику под локоть и повёл её к машине, но та возмущённо вырвала свою руку и пошла сама.
  Немного отъехав, Моника, не скрывая раздражения, накинулась на Роберта:
  - Что это было? Ты зачем меня сюда привёз?
  - O! Мы уже перешли - на ты?
  - Зачем?!
  - Помнится, кто-то сегодня, буквально час назад, толковал об общечеловеческих проблемах. Вот вам материал для раздумий, пожалуйста: бедняки, вынужденные изо дня в день за копейки выполнять самую грязную и тяжёлую работу, дабы кое-как дотянуть до завтра. А завтра будет таким же безрадостным, и в той же халупе. Люди, стоящие на грани, и эта грань - последняя.
  - Сколько пафоса! Строите из себя благодетеля? Друзьями их называете, - издевательски передразнила Моника, - деньги раздаёте. Они же пропьют их!
  - С чего вы взяли? А если даже и пропьют. Вы разве не пьёте? Разве что в несколько иных заведениях.
  - С чего это вы вдруг сделались моралистом и вздумали преподносить мне урок? Вы не психотерапевт, вы сумасшедший!
  - Может быть. А вы пустая и напыщенная.
  - Остановите сейчас же! Выпустите меня!
  - Довезу вас до вашей машины и остановлю.
  - Нет! Немедленно!
  - Как ваш доктор, я этого сделать не могу. Мы скоро приедем, потерпите.
  - Сумасшедший не может быть моим доктором. Вы меня больше не увидите!
  - Как скажете. Не смею настаивать.
  - Грубиян! - совсем некстати выпалила Моника.
  Вскоре они прибыли на место.
  - А вот и ваш автомобиль. Приятного тебе вечера, - притормозив, напутствовал, как ни в чём не бывало, Роберт.
  - И не смей мне тыкать! Ты!...
  Сдавалось, Моника, высаживаясь из машины, вырвет дверцу, так она дёрнула её. Решив добить ни в чём не повинный предмет, выйдя, она хлопнула ею со всей мочи. Наблюдая за её разъярённым лицом и телодвижениями, рождающимися из бури негодования, Роберт поймал себя на внутреннем порыве - обнять её так крепко, чтоб она и шелохнуться не могла. И пожалуй, ещё поцеловать, да так, чтоб она разом забыла обо всём на свете, обмякнув в его руках.
  Но, отмахнувшись от налетевших видений и ещё раз взглянув вслед Монике, он тронулся дальше.
  
  XIII
  Минула неделя. Моника не появилась, как было условленно, во вторник.
  В воскресенье, ещё довольно рано, кто-то настойчиво трезвонил в дверь квартиры Роберта. Он только собирался варить кофе, неумытый, в одном нижнем белье. Наспех натянув на себя, что попалось под руку, Роберт отпер дверь и наткнулся на Монику. Половину её лица, как при их первой встрече, скрывали огромные солнцезащитные очки.
  Застав его в таком смешном, взъерошенном виде, она не могла не улыбнуться про себя. Однако нанесённая обида вновь всколыхнула память, поглотив закравшееся умиление, и Моника решительно, не дожидаясь приглашения, переступила порог:
  - Не ждали?
  - Сегодня, нет.
  - Я пришла, только чтобы расплатиться с вами за сеансы. Больше вы меня не увидите.
  Моника прошла в кабинет, Роберт последовал за ней.
  - Вот! - Моника достала из сумочки конверт с деньгами и швырнула его на письменный стол. - Раздайте это вашим нищим!
  Роберт с любопытством взирал на эту, словно отрепетированную сцену, не торопясь отвечать.
  У Моники, ожидавшей, что её внезапное появление, этот бросок и сопутствующая ему эффектная фраза, произведут хоть какое-то впечатление, уже готовы были сотни вариантов ответов на многообразнейшие возможные реакции с его стороны.
  Но с его стороны абсолютно ничего не последовало, ни одна мышца не дёрнулась на невозмутимом лице. Он стоял взлохмаченный, в натянутой задом наперёд майке, но взирал на неё с такой насмешкой, мало того, даже с неким презрением, что Монику охватило отчаянье. Она осознавала, что если он её сию минуту не удержит (хоть словом!), вернуться уже более не будет предлога и, страшно подумать, никогда она его больше не увидит. Но Роберт только пожал плечами и равнодушно произнёс:
  - Спасибо.
  Десятки приготовленных фраз разом разбились об это дурацкое, чёрствое "спасибо" и, не в силах оставаться здесь дольше ни секунды, Моника вылетела из квартиры. К горлу подходил ком и готов был вырваться наружу в рыдании. Монику душило желание скорей убежать, спрятаться и выпустить всю обиду, горечь и безответность чувств, в потоке бурных слёз. Не в силах более сдерживаться, слёзы предательски покатились из глаз и, закрыв лицо руками, она остановилась на площадке внизу. В этот момент раздался скрип медленно отворяемой двери квартиры консьержа и спустя секунду в парадной показался Зигмунд.
  - А ну зайди, кому сказал! - скомандовал кому-то невидимому Зигмунд и захлопнул дверь.
  Уловив странные звуки, и различив в тёмном углу фигуру Моники, Зигмунд осторожно, мышью приблизился к ней.
  - Что вы? Что с вами? - проговорил полушёпотом Зигмунд, пытаясь заглянуть Монике в лицо.
  Моника отвернулась, не в состоянии вымолвить ни слова. Зигмунд бережно взял её под руку и, приговаривая что-то успокаивающее, повёл в сторону своей квартиры.
  - Кто вас так обидел? Неужели сеньор Роберт? Вот болван! Такую девушку. Идёмте, успокоитесь, я вам чаю налью.
  Моника послушно пошла с Зигмундом, чувствуя, что вновь нарастающий ком опять готов извергнуться волной из её глаз.
  Они вошли в маленькую квартирку консьержа. Сей апартамент больше напоминал склад или лавку старьёвщика, чем жилое помещение. На стенах практически невозможно было отыскать пустующего места, всюду весели различных размеров картины - от миниатюр до полотен внушительных размеров в громоздких рамах, гравюры, чеканки, чьи-то рога. Многочисленные шкафы и серванты готовы были лопнуть от битком набитого содержимого и их сдерживали разве что нагромождения разнообразной утвари поверх них. В узких промежутках у стены между шкафами, этажерками, комодами, тумбами, теснились напольные вазы, восточные статуэтки из дерева рядом с западными, из гипса. Полы были устланы коврами.
  Их встретил расхаживающий по комнате огромный ворон. Завидев незнакомку, ворон остановился и какое-то время разглядывал её попеременно то одним, то другим глазом. Засим он обошёл её кругом, остановился подле Зигмунда и проговорил тембром хозяина:
  - Зигмунд Зонненшайн! - сказала птица.
  Зигмунд поднял палец, указывая на дверь в соседнюю комнату, и рявкнул на ворона:
  - Заткнись Барбаросса, поди вон! Иди, смотри телевизор!
  - Всё я, всё я! - забормотала обидевшаяся, судя по переменившейся, поникшей осанке, птица.
  - Иди, я сказал! Вот, держи колбасу.
  Ворон, немного повременив, принял всё-таки предложенную ему колбасу и заковылял в соседнюю комнату.
  - Вот, - возгласил Зигмунд, показывая на птицу, - птенцом подобрал на улице. Крыло у него было подбито. Ведь погиб бы! А я пожалел. Теперь болтает тут, что надо не надо.
  Садитесь, садитесь синьорина! - Зигмунд усадил Монику на стул возле круглого, покрытого скатертью отделанной бахромой, стола. - Сейчас чаю принесу. Вам нужен платок.
  Он подошёл к комоду и извлёк из верхнего ящичка красивый, чудом сохранившийся, кружевной платок, какими щеголяли модницы прошлого века, и подал его Монике. Вслед за этим он убежал на кухню и скоро вернулся с чашками и чайником на серебряном подносе.
  - Вы немного успокоились? - заметил ласково Зигмунд. - Вот и хорошо. Пейте чай.
  Он устроился напротив, и короткое время молча следил за Моникой.
  - А я вас видел несколько раз, выходящей от сеньора Роберта, и каждый раз вы были, как бы это сказать, немного не в себе.
  Вы что ж пациентка или приятельница?
  - Нет, - ответила немного успокоившаяся Моника.
  - Что ж, он вам нравится? - растягивая гласные, предположил Зигмунд.
  - Я его ненавижу, - едва слышно промолвила Моника, и её лицо снова посулило заплакать.
  - Значит, точно нравится. А он что, не догадывается?
  Моника потупила взор и безмолвствовала.
  - Может, он не догадывается, - повторил обнадеживающе Зигмунд - а вы обижаетесь.
  - Он надо мной издевается!
  - Сеньор Роберт? Как можно, он же добрейшей души человек. Я вам вот что открою: сколько съёмщиков на моих глазах сменилось, вот ведь стяжатели, все один к одному! А сеньор Роберт щедрый, а, значит, добрый. Поверьте мне!
  - Я видела. Но зачем он надо мной так измывается? - пожаловалась Моника, делая ударение на слова "надо мной".
  - Каким образом?
  - Каждое моё слово он переворачивает, высмеивает, выставляет меня всякий раз бессердечной пустышкой и просто дурой. И я, в ответ, обороняясь, начинаю действительно себя вести как идиотка и говорить не то, что думаю, лишь бы задеть его. А самое ужасное, - Моника бросила на Зигмунда страдальческий взгляд, - он всегда остаётся совершенно равнодушным.
  - Это решительно невозможно - оставаться равнодушным к такой девушке, как вы. Вам это кажется. Хотите, я поговорю с ним?
  - Нет! - протестующе вскрикнула Моника. - Не смейте ему рассказывать!
  Вдруг в соседней комнате кто-то громко и жалобно замяукал.
  - Кто это? У вас ещё и кот есть? - спросила Моника.
  - Нет, это Барбаросса, ему как скучно, он мяукает.
  Моника улыбнулась, а затем тихонько рассмеялась.
  - Он ещё не так умеет! - воскликнул Зигмунд, желая ещё малость развеселить бедную девушку. - Барбаросса, иди сюда! - позвал он властным тоном.
  Послышались быстрые постукивания птичьих лапок о пол, Барбаросса со всей прыти помчался на зов, однако, переступив порог, он сбавил темп и ступал уже важно, с видом оказываемого одолжения.
  - Посмотрите-ка на него, какой барин, гордец! - констатировал Зигмунд.
  Уголки пухленьких губ Моники вторично взмыли вверх.
  - Барбаросса, мальчик мой, - воззвал Зигмунд, смягчив голос, - развлеки нашу дорогую гостью, спой твою любимую.
  Ворон приосанился, расправил и опять сложил аспидно-чёрные крылья, поднял высоко клюв и затянул протяжно.
  - Rosamunde, schenk mir dein Herz und sag ja!
   Rosamunde, frag doch nicht erst die Mama...
  Барбаросса повторил сей пассаж раза три. Моника совсем развеселилась и захлопала в ладоши.
  - Какая замечательная птица! - воскликнула она, аплодируя. - Это на немецком?
  Польщённый Барбаросса имел намерение продолжать, но Зигмунд остановил его.
  - Спасибо Барбаросса, молодец! Хочешь ещё колбасы?
  Гордая птица, оскорбившись сей непотребной, мизерной платой за искусство, не польстилась на колбасу, а с достоинством удалилась в комнату телевизором.
  Разговор по душам оставшихся в комнате, затянулся на несколько часов. Своей почти отцовской заботой, Зигмунд, совершенно посторонний человек, внушил Монике глубочайшее доверие. Она и не заметила, как разоткровенничавшись, выложила ему всё о своих чувствах к Роберту. Уходя, Моника, спохватившись, взяла с него строжайшее обещание - молчать. Зигмунд поклялся и даже подарил ей на память тот самый кружевной доисторический платок, что случалось с ним крайне редко, а если честно, никогда.
  
  Оставшись один, Зигмунд прошёл в комнату к Барбароссе и продолжил беседу с ним:
  - Ну что, дорогой мой, сидишь, скучаешь? А будь цело твоё крыло, парил бы теперь где-нибудь высоко-высоко.
  Зато ты стал похож на человека, вон, даже заговорил от скуки. Ты думаешь, зачем человек научился говорить? В надежде развеять скуку прозы жизни нелетающего существа. Но это у него выходит и рук вон плохо.
  И отчего я не живу в эпоху Гомера? В ту пору публика знала толк в романтике и обладала воображением! А теперь... Вместо того чтобы посредством волшебства слова сплести узор чего-то нереального сказочного и оттого необычайно красивого, красочного и волшебного, нынешние человеки в большинстве своём как попугаи или занудные моралисты изо дня в день повторяют очевидные и всем понятные вещи. И от беспрестанного повторения на каждом углу всеми кому не лень, многие таинства и сакраменты мудрости души, превратились в избитые фразы, которые и слышать противно!
  Но эта девушка! Ты видел? Я просто заслушался.
  Ворон лениво повернул голову в сторону Зигмунда, оторвавшись на секунду от телевизора, выказывая своё внимание.
  - Её слова, не истасканные, сотни раз пережёванные, затёртые ошмётки. Нет, они только отголосок того, что творится внутри, вот тут, - Зигмунд ткнул себя в грудь. - Молодость!
  Эх! Стань я снова молодым, может, и влюбился бы вот в такую. Продал бы этот чёртов дом вместе с жильцами, и... Хотя с другой стороны, когда бы кончились деньги...
  Зигмунд на время умолк, уставившись на супротив стоящий шкаф невидящим взглядом. А после подытожил:
  - Зря я платок подарил. Расчувствовался! Она его выбросит, а я его двадцать лет хранил и берёг. А теперь он вместе с дивными кружевами сгниёт где-нибудь вкупе со зловонными отбросами. Старый стал, сентиментальный маразматик!
  Тут за окном раздалось настойчивое мяуканье, и Барбаросса вынужден был оставить Зигмунда наедине с его приступом гипержадности, влекомый призывами приятеля кота.
  
  
  XIV
  На следующий день вечером, закончив оплакивать дивный кружевной платок, Зигмунд поднялся на этаж, где располагалась квартира Роберта, и позвонил в дверь.
  Никто не открывал. Зигмунд уже собрался повернуть назад, как дверь квартиры отворилась.
  - Заходите, - донеслось откуда-то из глубины проёма.
  Зигмунд вошёл. В квартире витал необычный запах, играла музыка, а Роберт несколько странно улыбался.
  - Чем это у вас пахнет? - спросил озадаченный Зигмунд.
  - Проходите. Я тут собрался поужинать. Яства из ресторана. Не составите мне компанию?
  - Пожалуй. Но какой-то вы сегодня чудной, я даже забыл, зачем пришёл.
  - Неужели чудной? Всего-навсего выкурил одну марихуану, вот, и всё.
  - Ро-берт, вы ме-ня слы-ши-те? - произнёс чётко по слогам Зигмунд.
  - Да что с вами? Я в полном сознании, не волнуйтесь.
  - Да? - усомнился Зигмунд. - И что же, вам от этой штуки - хорошо?
  - Так себе.
  - Если - так себе, зачем курите? - с любопытством стал выведывать Зигмунд.
  - Дурная привычка. Хотите попробовать?
  - Нет! Зачем мне это.
  - Действительно, незачем.
  - Я бы лучше выпил чего-нибудь.
  - Есть красное вино.
  - Подойдёт.
  Роберт налил Зигмунду вина и сервировал купленную в греческом ресторане паидакью - то бишь запечённые на углях бараньи рёбрышки, салат с сыром фета и сушёными помидорами, солёные оливки и белый хлеб.
  Зигмунд с умилением обвёл взглядом накрытый стол и с удовольствием заключил:
  - Самому бы вам столько не съесть.
  - Точно. Да и скучно одному, - согласился Роберт.
  - Вовремя я зашёл, - рассудил уже с рёбрышком во рту, широко улыбающийся Зигмунд.
  Зигмунд ел и пил с самозабвением. Не так уж часто приходиться наблюдать человека, способного получать подобное удовольствие от чего-либо. Роберт любовался этой редкой картиной и подливал вина.
  Вскоре Зигмунд порядочно захмелел и неожиданно изъявил желание:
  - А, знаете, я, пожалуй, попробую эту вашу штуку, марихуану.
  - Вы уверены? Вы выпили, лучше не надо.
  - Ну и что, что выпил. У меня ни в одном глазу! Давайте!
  - Ладно.
  Роберт поднялся из-за стола, скрутил одну сигарету и прикурил её.
  - Вот, - сказал Роберт, передавая сигарету Зигмунду, - только немного, несколько затяжек, иначе станет нехорошо.
  - Ерунда! - ответил Зигмунд, смачно затягиваясь. - Что думаете, я никогда не пробовал?
  Зигмунд морщился, но продолжал жадно курить. Наконец, Роберт подошёл к нему и забрал сигарету:
  - Хватит, вам будет плохо.
  Зигмунд никак не отреагировал, будто не слыша его, а через некоторое время из уст Зигмунда послышалось приглушённое хихиканье.
  - Смешно, честное слово, - пролепетал Зигмунд.
  - Что?
  - Вчера один случай.
  Зигмунд продолжал смеяться в бороду и туманно излагать упомянутый случай:
  - Сидит, слёзы ручьём. А Барбаросса уставился на меня и велит: "Не видишь девушке плохо? Успокой! Хоть платок дай". А я говорю: "Если такая чувствительная, то пускай всегда с собой платки имеет. При чём тут мой платок?". А он мне: "Как тебе не стыдно, старый жмот!". Я отвечаю: "Не жмот я. Только платок больно хороший, чтобы им нос вытирать". Настоял всё-таки на своём, пришлось дать. А она его и комкает и утирается, смотреть больно! И этот сердобольный, смотрю, уже песни поёт, развлекает. А после возьми, да подари ей мой фамильный платок по-хозяйски. Благо, кот вовремя пришёл, не то он, чего доброго, всё бы раздарил.
  - А кто такой Барбаросса, и кто плакал?
  - Барбаросса, вы не знаете?! Великий германский полководец! Он совсем маленький был, крыло подбил, а я его к себе взял, как сына растил. Дайте ещё сигаретку!
  - Я лучше вам кофе сварю.
  - Кофе. А я её вчера чаем поил, очень она расстроена была, бедненькая.
  Роберт повторно осведомился уже из кухни, ставя кофейник на плиту:
  - Кого, её?
  - Девушку, Мо...
  Недоговорив, Зигмунд ещё промычал что-то невнятное и отключился прямо на стуле.
  Роберт, возвратившись из кухни и найдя Зигмунда в таком виде, с трудом перетащил его на рядом стоящую софу и накрыл пледом.
  Тот проспал до утра.
  
  - Пить! - прохрипел на следующее утро голос с софы.
  Незадолго до пробуждения Зигмунда Роберт открыл глаза с идентичным желанием и сейчас стоял на кухне, жадно глотая газировку прямо из бутылки. До него донёсся сиплый призыв Зигмунда, он достал стакан из шкафчика, наполнил его водой и отнёс своему гостю.
  Зигмунд сел, залпом осушил стакан и прорезавшимся голосом сообщил:
  - Боже мой! У меня же там птица не кормлена! Мне надо идти.
  Постанывая, он встал софы, разогнулся и зашлёпал к выходу.
  - Может, кофе? - попытался остановить его Роберт.
  - Нет, надо идти.
  Зигмунд приостановился и, силясь вспомнить вчерашний вечер, справился:
  - Да, я вам вчера рассказал про Монику?
  - Вы что-то говорили о какой-то девушке, это вы о Монике? Вы с ней знакомы?
  - Позавчера познакомился. Застал её рыдающей в подъезде. Завёл к себе успокоить. Влюблена она в вас, а вы обижаете малышку.
  - Она плакала? - изумился Роберт.
  - Взахлёб! Вы что ж психолог, а ничего не заметили.
  - Я думал... я думал, это очередной каприз.
  - Рыдала! - театрально кинул, уходя, Зигмунд и вышел, оставив Роберта в замешательстве замершего посреди комнаты.
  
  XV
  Роберт присел на диван. Лицо его, наравне с удивлением, отражало глубокое раздумье. Он считал себя достаточно проницательным человеком, зрящим в суть, но то представление, кое он нарисовал себе о Монике, никак не вязалось с инцидентом в подъезде, поведанном ему Зигмундом. Роберт пытался вспомнить, что такого он мог сказать ей в день их последней встречи, способное до такой степени её обидеть, но ничего особенного припомнить не мог. Значит, задеть её могло лишь его равнодушие, а коль оно её задело, выходит, она действительно влюблена.
  Возвращаясь в памяти к первому впечатлению о Монике, он вынужден был признать, что с первого мгновения их знакомства она приглянулась ему. Также он очень скоро догадался об истинной причине её визитов, но Роберт был уверен, что для неё это просто сиюминутная прихоть и не больше. Сообразно сему соображению, игры ради, он решил примерить на себя роль дразнящей и ускользающей цели.
  Роберт был одним из тех людей, кого трогают не достоинства и сила, а, напротив, слабость, ранимость или их проявления. Человек, а тем более женщина, в момент слабости делается уязвимой и оттого хрупкой, прозрачной, драматичной. В свою очередь, драматизм подобной ситуации рождает в воображении идеальный образ, чьё падение или спасение зависит только от тебя, и ещё чёрт знает какие фантазии. А это романтика в апогее.
  Итак, воображение Роберта, набирая обороты, запустило свою мощнейшую машину, и к вечеру плодом её усилий явилось - ярое желание поговорить с Моникой. Он принялся истерично искать номер её телефона, но поскольку напрочь отсутствовали какие-либо заметки о сеансах с ней, где обычно фиксировались личные данные пациента, он ничего не смог найти. Наконец на обложке журнала графика посещений, Роберт всё-таки обнаружил её номер.
  
  Моника, с того самого дня, как вернулась от Роберта, несмотря на свои протесты втайне обнадёженная свежеиспечённым Купидоном-Зигмундом, не выходила из дома, ежеминутно прислушиваясь, не звонит ли телефон или дверной звонок. Неоднократно раздавался телефонный звонок, и Моника, всякий раз раздосадованная, клала трубку, убедившись, что это не Роберт.
  На третий день вечером вновь по комнатам и измождённым нервам Моники пронеслась трель телефонного аппарата. Она подскочила с кровати, на которой провела весь день, подлетела к телефону и, выдержав паузу, чтобы перевести дух, сняла трубку.
  - Алло, - ответила она деланно равнодушным и вальяжным тоном.
  - Добрый вечер! - прозвучало на другом конце провода. - Могу я поговорить с Моникой?
  - Это я. А кто говорит?
  - Хорошо, что вы подошли к телефону, иначе, возможно, не захотели бы со мной говорить, - ответил голос Роберта.
  Моника вся вспыхнула от охватившей её радости, но сделав над собой усилие, произнесла холодно:
  - Что вам нужно?
  - Моника, я хотел извиниться перед вами. Я вёл себя не тактично и грубо. Как медведь.
  Губы Моники сохраняли молчание, ликующее сердце кричало.
  - Пожалуйста, не держите на меня обиды! - возобновил поток извинений Роберт. - Меня это очень тревожит. Мы могли бы встретиться?
  - Зачем?
  - Я хочу лично извиниться и убедиться, что вы не сердитесь.
  - До сих пор вас это только забавляло.
  - Больше нет.
  - Почему вдруг?
  - Не знаю. По-моему, я перегнул палку.
  - Я вас извиняю. А встречаться нам ни к чему - взговорила проснувшаяся в Монике гордость.
  - Тогда я к вам сам приеду.
  - Не надо!
  - Прошу вас! Мы должны поговорить!
  Моника повторно насилу вымучила паузу, сама сияя как весеннее солнце и улыбаясь так широко, насколько это дозволено анатомически.
  - Хорошо. Один раз, - произнесла она, насколько это было возможно, равнодушным тоном.
  - Завтра я заеду за вами в обед, если вам удобно.
  - До завтра, - сухо попрощалась Моника и положила трубку.
  Такого счастья как в эту минуту, Моника не испытывала никогда. Крылья выросли за спиной, вселив непреодолимое желание, куда-то опрометью, что есть духу бежать от переполнявшей её эйфории.
  
  XVI
  Назавтра в половине первого, заслышав долгожданный звонок, Моника стрелой слетела вниз к парадному входу и, уняв непонятную дрожь, распахнула дверь. Перед ней стоял ослепительно-красивый, с букетом нежнейших, кисейно-коралловых лилий, Роберт. Все попытки, принять безразличный вид остались бесплодны и она, не говоря ни слова, вышла к нему на крыльцо и, взяв протянутые Робертом, как ей показалось, самые прекрасные цветы на свете, устремилась вниз по лестнице. Достигнув автомобиля, Роберт, не смея нарушить молчание, помог ей сесть и вскоре они исчезли из виду.
  - Надеюсь, вы ещё не обедали? - осмелился он, наконец, окинув Монику ласковым взглядом.
  - Нет.
  - Вы сегодня особенно красивы.
  Моника улыбнулась, не поворачивая головы.
  - Включить музыку?
  Моника кивнула.
  Они мчались по автостраде, звучала чудеснейшая музыка, и не существовало больше ни прошлого, ни будущего.
  
  Остался позади город, миновала автоаллея, обрамлённая стройными рядами манящих вдаль кипарисов. Автомобиль Роберта остановился около уютного ресторанчика. Здесь было тихо, легко дышалось, радовали глаз живописные зелёные холмы, поросшие цветущим кустарником и возвышающимися тут и там пиниями. Ресторан расположился на самой вершине одного из холмов, с высоты которого, как с Олимпа, можно было взирать на город с его несчастными смертными.
  Роберт с Моникой прошли за столик на террасе.
  - Вам здесь нравиться? - спросил Роберт.
  У Моники готово было сорваться с языка, что она в раю, но она просто ответила с придыханием:
  - Да.
  Всё было так далеко и нереально, а он так близок и великолепен.
  Счастливые моменты в жизни исчисляются минутами, и когда эти минуты настают!!...
   - Моника, вы прекрасны, - промолвил Роберт, смерив Монику восхищённым взглядом, - а я глупец! Вы простите меня?
  - Я уже простила.
  - Когда?
  - Две минуты назад, когда мы сюда приехали.
  Глаза её сейчас испускали такой свет и безоблачную радость! Роберт взял её руку в свои и окунулся с головой в эти небесные вестники блаженства. От его прикосновения Моника вся вспыхнула, и ясный свет во взоре сменился огнём.
  - Давайте перейдём на ты? - предложил Роберт, ощущая теперь невероятную близость с Моникой.
  - Давайте.
  - Это надо отметить!
  В этот момент к столику подошёл официант, и, поприветствовав их, предложил меню.
  - Нам, пожалуйста, для начала бутылку вашего лучшего вина пока синьорина выбирает.
  - Позвольте порекомендовать - Брунелло ди Монтальчино.
  - Прекрасно! - согласился Роберт и крепче сжал, лежащую в его ладонях, руку.
  Они оставались в ресторане несколько часов, потом отправились пешком, куда глаза глядят.
  Роберт рассказывал какие-то невероятно смешные истории, изредка перемежая их философскими измышлениями и вопросами, вызывающими на откровенность. Неожиданно для себя он отметил, что до сих пор не разглядел в Монике её - настоящую. Она оказалась необычайно искренней и тонко чувствующей. Мыслила глубоко, хотя и несколько наивно. Но именно эта наивность, как известно, привносит то неповторимое очарование юности, способное возвысить похоть до любви, сумасбродство до отваги, безумство до гения и иллюзию до истины, безвозвратно утрачиваемое с годами и уступающее место цинизму, подозрительности и страху.
  Моника внимала каждому его слову, как ученик - боготворимому учителю. Это восхищение перерастало всё чаще в непреодолимое влечение. Порой, уже не слыша его, она упивалась каждым движением его тела, неторопливым и уверенным. Линии его лица, рук, длинных пальцев, широкие плечи, тёмная бездна глаз, будоражили кровь и приводили в трепет, врезаясь в память сердца.
  Роберт, поймав на себе один из таких благоговейных взглядов, умолк, остановился и, взяв Монику за плечи, развернул её к себе. Завораживая колдовским взглядом, он осторожно провёл по её волосам, лицу и, притянув к себе, целовал целую вечность, поцелуем лишающим сознания.
  
  Отныне они почти не расставались. Даже при короткой разлуке, непрестанные мысли друг о друге заставляли тут же искать новой встречи, чтобы бессонными ночами, пробудившись от малейшего прикосновения, погрузиться в опьяняющий дурман эроса.
  
  XVII
  У родителей Моники имелась вилла за городом. Сами владельцы наведывались туда довольно редко, а вот наши новоиспечённые Эрос и Психея здесь порой уединялись. Домик в стиле Прованс расположился в живописнейшем местечке, где пением птиц можно наслаждаться даже днём. Одним таким утром, или скорей, было уже далеко за полдень, Моника и Роберт, только проснувшись, собрались позавтракать.
  Роберт варил кофе, а Моника, прислонившись к окрашенным белой краской перилам, отделявшим кухонную нишу от столовой и, подперев подбородок рукой, пытливо поглядывала на Роберта и над чем-то раздумывала. Помешкав, она предложила, как бы невзначай:
  - Роберт, почему бы нам не пойти сегодня куда-нибудь с моими друзьями?
  - Это обязательно? - последовал встречный вопрос, не обнаруживающий особого энтузиазма относительно этой идеи.
  - Ну, я им столько про тебя рассказывала. Они хотят познакомиться. И я хочу, чтоб они тебя увидели.
  - Могу дать свою фотографию.
  - Что за шутки? Я серьёзно.
  - Золотце, зачем мне твои друзья? У меня свои есть.
  Моника надула губки и обиженно констатировала:
  - Ты ко мне несерьёзно относишься.
  - Неправда. Просто я не люблю эти сборища. Надо притворяться остроумным, весёлым. Мне лень.
  - Но ведь это мои друзья! Как ты не понимаешь!
  - Друзья? Лет через пять ты не сможешь вспомнить, как половину из них зовут.
  - Ты просто какой-то мизантроп!
  - Да.
  Моника отслонилась от перил и поступью разобиженного ребёнка прошла и присела за кухонный стол.
  - Тогда познакомь меня со своими друзьями!
  - Когда приедет Мэтью, я вас обязательно познакомлю.
  - Когда он ещё приедет! А мне сейчас хочется выйти куда-нибудь, повеселиться.
  - Иди. Разве я против.
  - Знаешь, дорогой, - с расстановкой начала Моника - должно быть, твоему глубокомысленному сознанию и восприятию жизни претят мелкие радости и удовольствия. Я бы тоже была не прочь, постичь, что есть я во вселенной, и зачем? Но, вот незадача, мне это не никак не удаётся! Оттого, единственно осмысленным занятием мне представляется - развлечь себя, - разгорячившись под конец тирады, выдала она.
  Роберт обернулся на эти слова, Моника затихла и, вцепясь глазами как хищница, следила за чем-то ползающим на столе.
  Внезапно она схватила лежащий рядом журнал и прихлопнула им это несчастное что-то.
  Несколько секунд девушка сидела, замерев, уставившись на неподвижное, задравшее кверху лапки насекомое, потом положила его бережно на ладонь, проникнувшись вдруг жалостью к бедной козявочке и пытаясь рассмотреть, жива ли она ещё.
  - Вот, убила из-за тебя ни в чём не повинную муху!
  И Моника метнулась к открытым дверям на террасу с мухой в руке.
  Мимолётно охватившая Роберта досада сменилась снисхождением сродни нежности. Он последовал за ней на террасу, подойдя сзади, обнял её за талию и, прижимая к себе, нежно поцеловал в шею.
  - Если тебе это так важно, хорошо, веди меня к своим друзьям, родителям, к кому хочешь, - бормотали, обдавая горячим дыханием шею, губы.
  - К родителям? - удивилась Моника.
  - Ну, - подняв голову и на миг оторвавшись от персиковой кожи, ответил Роберт - начнём с друзей.
  Забыв про муху, Моника, искрясь блаженной улыбкой, развернулась к Роберту и, обвив его шею руками, прильнула к его губам. Не расцепляя губ, Роберт подхватил её на руки и унёс вглубь комнат под сень шёлкового балдахина.
  
  Однажды, они как раз выходили от Роберта, собираясь прогуляться, зазвонил телефон.
  - Я сейчас, - на ходу кинул Роберт, спеша к телефонному аппарату.
  Моника подошла к зеркалу и принялась поправлять причёску. Вдруг спохватилась, что забыла сумочку и быстро пошла за ней в спальню мимо двери кабинета, где по телефону говорил Роберт.
  Невольно уловив пару фраз, она остановилась. Счастливый взор мгновенно заволокло тучами. Разом захлестнула накатившаяся волна обиды и разочарования.
  Со щемящим от обиды и горечи сердцем, Моника медленно проследовала в спальню, машинально взяла сумочку и, тихонько притворив за собой дверь, ушла.
  Через минут пять, Роберт со словами:
  - Ладно, мама, меня ждут. Целую,
  и со вздохом облегчения положил трубку и вышел в прихожую.
  - Моника! - позвал он.
  Никто не ответил.
  Роберт обошёл все комнаты и, не обнаружив Моники, выбежал на улицу.
  
  XVIII
  В тот злосчастный вечер Роберт так и не нагнал Монику, она исчезла просто мистически в никуда.
  Роберт бесчисленное количество раз звонил, ездил к ней домой, и каждый раз получал один и тот же ответ: "Её нет дома!" или "Она не хочет его видеть и с ним говорить".
  Бессильно метаясь по комнатам, как зверь в клетке, Роберт никак не мог взять в толк, что же вдруг произошло, почему она так внезапно сбежала, ничего не сказав? Он снова и снова терзал себя, прокручивая в голове тот день и каждое оброненное слово тогда, когда она, не объяснившись, бесследно испарилась. Что такого, способного повлечь за собой её побег, он мог неосторожно сказать или сделать в тот злополучный вечер? Он ничего не мог понять, и оттого становилось ещё больнее.
  Роберт прежде и предположить себе не мог, что будет так тосковать и мучиться без неё. Как же она была ему нужна! И как прекрасна в его воспоминаниях!
  Он караулил её у дома, возле виллы за городом, ходил по всем ресторанам, кафе и паркам, где они вместе бывали - всё бесплодно. Теперь каждую ночь, разбитый, он засыпал с едкой горечью на душе, а утром просыпался с чувством страшной безысходности, тоски и даже омерзения к этому новому дню без неё.
  
  Прошло уже десять дней, с тех пор, как Моника ушла, обрекая его на страдания неизвестности и повергнув в глубочайшую меланхолию.
  Проснувшись в который раз с отвратительным ощущением пустоты, Роберт ещё около получаса, застыв в оцепенении и не вставая с кровати, стеклянным взглядом бурил потолок. Не выходя из состояния ступора, он встал, и, не потрудившись одеться, так как он, собственно, вчера, отходя ко сну, и не раздевался, вышел из квартиры. Скорей неосознанно, он направился к Зигмунду. Добравшись до его квартиры, Роберт постучал, не ему никто не открыл и Роберт, не зная, куда ему теперь идти, бессильно опустился на пол, облокотившись спиной о дверь. Под тяжестью навалившегося тела дверь сама отворилась. Поднявшись, Роберт, как приведение, последовал приглашению гостеприимной двери. Внутри царила гробовая тишина, и лишь едва можно было различить тихое посапывание в соседней комнате. Роберт рассеянно пошёл на этот звук и обнаружил, в совершенно расстроенных чувствах, со слезами на глазах и шмыгающего носом, Зигмунда. Последний, приметив Роберта, бросил на него беспомощный, полный страдания взгляд и опустил голову. Роберт приблизился, сел подле Зигмунда и, на время, забыв о своей драме, пытаясь заглянуть Зигмунду в лицо, поинтересовался:
  - Что стряслось, Зигмунд?
  Зигмунд высморкался в салфетку и, еле слышно, дрожащим голосом пробормотал:
  - Друг погиб.
  - Погиб? - растерянно переспросил Роберт. - Как?
  - Как герой, вступившись за товарища! - торжественно изрёк Зигмунд.
  - Он был вам близок? - с сочувствием в голосе, после долгой паузы осведомился Роберт.
  - Ближе всех. Как сын.
  - Это ужасно. Как это произошло?
  - В драке.
  Этот изверг, будь он проклят, вцепился ему зубами в горло и свернул шею.
  Роберт озадаченно посмотрел на Зигмунда.
  - Зубами? - переспросил он.
  - Да! Клыками! У меня до сих пор его отвратительная, разъярённая морда с прилипшими к пасти перьями стоит перед глазами.
  Поражённое этими подробностями воображение Роберта, тут же нарисовало человека-монстра, фантастически здорового и сильного, с выпирающими вперёд зловещими клыками. Но даже оно никак не могло справиться и увязать с остальным образом - деталь с перьями.
  - Вы при этом присутствовали?
  - Я пришёл слишком поздно. Всё уже было кончено. Но этой твари я отомщу! Я потребую усыпить его! И хозяин Сильвио меня поддержит. А если нет, я сам отравлю его!
  Лицо Роберта исказилось в полнейшем недоумении.
  - Сильвио, так звали его друга? - неуверенно осведомился Роберт.
  - Да. Он тоже погиб. Какой хороший был, добрый, рыжий! У него была необыкновенного цвета блестящая шерсть. Барбаросса его так любил! Бедный Барбаросса!
  Роберт, совсем запутавшись, перестал задавать вопросы.
  - Я хочу попросить вас, Роберт, - продолжал Зигмунд.
  - Конечно, что угодно.
  - Барбаросса всю жизнь провёл в неволе, я хочу похоронить его где-нибудь за городом, на просторе, где бы ему при жизни понравилось. Сейчас! - вскочив, Зигмунд поспешил в смежную комнату и через минуту возвратился с красивой шляпной коробкой в руках, - Вот! - и Зигмунд придвинулся к Роберту, позволив ему заглянуть внутрь.
  В коробочке, на маленькой шёлковой подушечке, покоился славный Барбаросса.
  Сразу всё стало на свои места. И пасть с прилипшими перьями, по-видимому, соседской собаки, и рыжая блестящая шерсть друга-кота и поставленный Зигмундом ультиматум, с требованием - усыпить убийцу.
  А вслед за этим, совершенно неожиданно, в голове Роберта разрешился и казус с Моникой. Он вспомнил разговор с матерью по телефону. Та рассказывала о его бывшей подруге, бросившей его пару лет назад, аргументировав свой поступок сомнительной причиной, вроде - надо разобраться в себе. Следует заметить, это удалось ей поразительно быстро, так как на следующий же день она умотала с одним бездарным, однако жутко претенциозным писателишкой в Нью-Йорк. Уставшая от похождений, она почему-то с недавнего времени стала часто наведываться в дом его родителей, расспрашивать о нём и сокрушаться об их разрыве. Мать и раньше неизвестно почему симпатизировала ей, а теперь, за долгие месяцы разлуки, истосковавшись по сыну, только и искала повода его вернуть. И в том злосчастном разговоре, лелея слабую надежду - заманить и вернуть дитя в родное гнездо, принялась расхваливать явившуюся из прошлого блудную невесту, и даже уговаривать его на ней жениться. Он попросил её не молоть чепухи и раздражённо почти прокричал в трубку: "Мама перестань! Упаси бог, на ней жениться! Она же безмозглая фифа!".
  Моника, конечно же, услышала только эту фразу, приняв её, очевидно, на свой счёт.
  - Я знаю такое место! - с твёрдой уверенностью заявил Роберт, обращаясь к Зигмунду.
  - Где?
  - Сегодня вечером похороним вашего друга.
  - Спасибо друг! Я позволю себе считать вас таковым. А теперь давайте помянем память безвременно и славно погибшего.
  Зигмунд принёс бутылку кубинского рома, и они помянули Барбароссу, друга Барбароссы - кота. Через несколько часов, помянув всех своих покойных родственников и знакомых, включая двоюродную бабушку Зигмунда, потчевавшую его в детстве плюшками, они в изнеможении заснули, истощённые физически и духовно.
  
  
  XIX
  Уже смеркалось. Роберт пришёл в себя первым. Протерев глаза, на близлежащем кресле он различил фигуру впавшего в беспамятство Зигмунда, коего разбудить, стоило ему немалых усилий.
  - Зигмунд, пора! Берите Барбароссу, поехали!
  Какое-то время Зигмунд, вытаращив глаза, не в силах издать ни звука, продолжал недвижимо сидеть, потом вдруг отшлёпал себя по щекам, резко поднялся и, немало нашумев, отыскал крышку от коробки. Он ещё раз, со скорбью прощаясь, задержал свой взгляд на Барбароссе, и накрыл ею картонный саркофаг.
  - Я готов, - с патетической ноткой в голосе объявил Зигмунд.
  Он захватил лопату, оба вышли во двор, сели в машину и помчались в сторону загородной виллы Моники.
  Когда они были на месте, уж совсем стемнело. Зигмунд огляделся кругом.
  - Отличное место. Он был бы доволен. Я иду копать.
  Зигмунд молча выкопал могилу, бережно положил туда коробку с Барбароссой и, предварив минутой молчания, предал её земле. Траурный ритуал был завершён возложением, где-то раздобытого Робертом, камня на могилу.
  
  С этого места отдалённо, размером с игрушечный домик, виднелась вилла Моники. Роберту несколько раз померещилось, будто он видел проблески света в той стороне и слышал едва уловимые звуки музыки. Он всё прислушивался и приглядывался, шагая взад и вперёд, и не заметил как Зигмунд, вот уже как с четверть часа, что-то оживлённо лопотал:
  - Ты мой маленький! Ты откуда взялся? Потерялся бедолага.
  Роберт оглянулся. На руках у Зигмунда сидел маленький, пушистый, рыжий котёнок и, дрожа всем телом, прижимался к груди Зигмунда.
  - Смотрите Роберт, - не умолкал Зигмунд, - я тут сидел, грустил, вдруг слышу такой тихий-тихий "мяу", пригляделся, а возле того куста сидит вот это чудо, - он протянул ладони с котёнком вперёд, демонстрируя его Роберту, - и весь трясётся от страха. Такой маленький, ночью на пустыре, один!
  Роберт ещё раз вгляделся вдаль, в сторону мерцающих огоньков света.
  - Подождите меня здесь Зигмунд, я скоро.
  - Конечно, идите, мы с Фридрихом в машине подождём. Да, Фридрих? - подтвердил от имени котёнка Зигмунд.
  Роберт напрямик, не разбирая дороги, через ухабы, кочки, высокую траву и кусты опрометью побежал в сторону виллы. Огоньки в окнах становились всё ярче, звуки всё разборчивее. Наконец он достиг двора виллы. Из дома доносился гул, производимый множеством голосов, гремела готическая музыка. Во дворе тут и там стояли или сидели, смеялись, шептались, целовались молодые люди. Некоторые же, бродили по двору в поисках надёжной опоры и походили на отравившихся грибами.
  Роберт, переведя дух, решительно пересёк двор и вошёл в дом. Внутри было шумно и душно. Всполохи сотен свечей, играющие на стенах тенями, выныривающие из дверей фигуры в чёрных плащах с опущенными на глаза капюшонами, гудящая мелодия, напоминающая монашеские песнопения, всё походило на какую-то оргию ; la суд инквизиции. Роберт устремился дальше в сторону большой залы, из коей и доносились песнопения.
  Достигнув дверного проёма, он увидел стоящую посреди комнаты Монику, облачённую в длинное, широкое карминово-красное платье с глубоким декольте. Она застыла, опустив голову и держа в руках большой деревянный крест.
  Роберт остановился как зачарованный. Виной тому была не экстравагантность этой сцены и не её образ в ней, а то, как она склонила голову, как держала своими ручками этот крест. Являлось ли это плодом больного влюблённого воображения или действительностью, но её облик выражал безмерное страдание, тоску и отречение от грёз. Завуалированные сей ролью прекрасной ведьмы в этом странном спектакле, чувства Моники обнажились без остатка. Офелия в пунцовом платье, а вместо цветов - крест!
  Роберт был готов любоваться ею вечно, как вдруг всё потемнело, голова очутилась в каком-то мешке, его подняли несколько рук и с криками: "А вот и второй еретик! Ещё не время!" оттащили в другую комнату. Под пьяный хохот они усадили его на стул и привязали к нему. После, один из липовых прислужников инквизиции возложил ему руку на голову и, понизив голос, нараспев протянул:
  - Молись, грешник.
  Не дав опомниться, они всё с тем же хохотом вынеслись из комнаты. Роберт едва успел крикнуть: "Стойте!", но его уже никто не слышал.
  В более глупейшем положении Роберт ещё не оказывался. Руки были не на шутку крепко связаны, а верёвка, сверх того, опутана вокруг спинки стула. Мрак и духота от натянутой на голову тряпки, не добавляли приятных ощущений. Роберт решил напрасно не суетиться и подождать своего невольного выхода в качестве второй жертвы, насколько он, из выкриков его связавших, успел уловить ход действий сего представления. Но, или о нём забыли, или сценарий был спонтанно переигран, за ним никто не приходил. Понемногу вся эта идиотская ситуация стала несколько раздражать. Роберт пытался изо всех сил высвободить руки, но узлы были на удивление искусно затянуты. Он яростно мотал головой, стараясь сбросить проклятый мешок, однако и это ему не удавалось. Воюя с мешком и верёвками, Роберт раскачал стул и, не удержав равновесия, повалился набок, ударившись при этом очень больно о нечто твёрдое головой. К счастью, при падении мешок сам слетел с него. От боли и нелепости своего положения, в груди Роберта враз вскипели такие гнев и злоба, что он твёрдо решил до объяснения с Моникой изувечить прежде этих шутов, схвативших его.
  В какой-то момент ему померещился запах гари и дыма. Затем опять. Вскоре он услышал визг, крики и топот за дверью. Кто-то истошно завопил: "Пожар!". Запах гари усилился. Гнев Роберта обратился в страх. Он бился всем телом, надеясь ослабить верёвки, ничего не выходило. Вопли за дверью стали редеть и стихать. Испуганный не на шутку Роберт теперь сам заорал:
  - Моника!
  Моника была уже почти у выхода, когда ей почудился голос Роберта, зовущий её. Она на секунду остановилась, прислушиваясь, но потом, отмахнувшись от видения, побежала дальше.
  Вползающий через щели дым стал душить Роберта, он метался по полу, задыхаясь и кашляя. Вдруг чудом верёвка где-то соскочила и ослабла. Неистово напрягшись, Роберт, наконец, высвободился и, шатаясь, поднялся на ноги. На крыше что-то треснуло и повалилось. Окно в комнату разбилось, и порыв ветра сдул занавеску, которая тут же вспыхнула от горящего вблизи подсвечника. Роберт толкнул дверь комнаты, за ней пылало зарево огня. Как в забытьи, он подбежал к окну, голой рукой одёрнул горящую занавеску, выбил окно и вывалился наружу. Проползя пару метров, Роберт упал навзничь, потеряв сознание.
  
  Лишившегося чувств Роберта, нашёл Зигмунд. Завидев зарево на горизонте, он, полный дурных предчувствий, поспешил к пылающей вилле. Роберт лежал недвижимый в нескольких шагах от дома, превратившегося в один гигантский костёр. Многочисленная публика, ещё полчаса назад ничего не подозревавшая и пирующая на этом месте, испарилась как призрак. Узнав Роберта, Зигмунд вскрикнул, упал на колени и перевернул его на спину, тщетно пытаясь привести его в чувство. Он наклонился, послушать бьётся ли сердце. Сердце тихо стучало. Зигмунд взвалил на себя Роберта, оттащил его к машине и отвёз в больницу.
  
  
  XX
  Спустя два дня Роберт очнулся в больнице. Правая рука причиняла нестерпимую боль. Роберт медленно открыл глаза и повернул голову направо. На фоне окна больничной палаты его взору предстала - забинтованная по локоть рука. Роберт почувствовал, что другую ладонь кто-то тихонько сжимает. Он перевёл свой взгляд налево, его пальцы прижимала к губам, сидящая у кровати и взиравшая на него полными слёз, счастливыми глазами, Моника.
  
  КОНЕЦ
  
  
  XXI
  Поставив точку, Робертино отложил пишущую ручку и, обессиленный, упав головой на руки, уснул, прямо за столом.
  Им овладел крепкий сладкий сон. Такие сны именуются райскими и случаются крайне редко.
  Насыщенные краски играют под щедрым солнцем. Фантастической красоты деревья, папоротники и цветы, нереальные радужные полупрозрачные камушки на берегу и кристально чистая лазурная вода. Твоё преобразившееся безупречное тело изнемогает от желания погрузиться в эту живую воду, Ты ныряешь и чувство невероятного блаженства, безмятежности и не ослабевающего желания обволакивает и впитывается в тебя. Упоение беспредельно, восторг бесконечен. В унисон со смутно зарождающимися желаниями, как по мановению волшебной палочки, ты немедля переживаешь их фееричные воплощения. Вдруг недалеко от себя ты замечаешь таинственный грот и в предвкушении новых чудес, сказочных сокровищ и тайн, скользишь к нему по воде. Ты уже у входа, ещё один только шаг отделяет тебя от постижения... Как, совершенно некстати, отравляя сладостную негу эдемской гармонии, появляется назойливая, несносно жужжащая и садящаяся тебе на лицо, муха. Не унимаясь, она докучливо жужжит, сверля твой мозг, и, выписывая беспорядочные траектории, перечёркивает чудесную картинку. Вся фантасмагория лопается, трескается и осыпается как обветшавшая штукатурка.
  Дальше ты осознаёшь, что злополучное жужжание, ворвавшееся в твой райский сон, это есть - явь.
  Робертино с трудом открыл глаза и приподнял голову. Над ним стояла его жена, Мария. Причитая, она расталкивала его, стараясь разбудить.
  - Вставай! Сколько можно тебя будить! Ты опять всю ночь не спал? Писака! У тебя сегодня работа, забыл?
  - Какая работа? Я сегодня не могу, - еле выдавил из себя Робертино.
  - Что?! Ты рехнулся?! Хочешь, чтобы мы сдохли с голоду?!
  - Не могу. Завтра, - вновь опустив голову на руки, чуть слышно вымолвил Робертино.
  - Сейчас же поднимайся и поезжай, негодяй! Эгоист! Ты что о себе возомнил, бумагомаратель? Кто ты такой?! О чём ты можешь, вообще, написать. Что ты там нацарапал, покажи!
  Мария схватила толстую тетрадь со стола и судорожно потрясла ею в воздухе.
  - Что ты тут изображаешь? Чувства, страсти? Тоже мне, Стефан Цвейг! Ты же косноязычный, двух слов связать не можешь! - надрывалась Мария, бросив наотмашь тетрадь на стол подле, покоящейся там, головы Робертино.
  - Неправда, - возразил Робертино, подгребая под себя свой шедевр. - К тому же это сценарий, а не роман.
  - Послушай, ты, сценарист, с образованием в восемь классов. Очнись! Ты забыл кто ты?! Ты нищий! Маляр! Едва способный прокормить свою маленькую семью. Занимайся своим делом, а про это забудь! Рафинированные, утончённые эмоции - удел богачей. Наша участь - хамская жизнь и грубые нравы. Бедняк может думать только о деньгах, понятно!
  - Да, Оскар Уайльд меня предупреждал.
  - Что? Нет, вы посмотрите! Это сумасшедший! Оскар Уайльд его предупреждал. Меня моя мама тоже предупреждала. Надо было её послушать!
  - Угомонись, Мария, ребёнка разбудишь! - не выдержал, наконец, Робертино.
  Он встал со стула, прикурил сигарету и отошёл к окну.
  - Я твой муж, но не раб лампы! Я, может, впервые за долгое время был счастлив, когда писал вот это. У меня появился свой мир!
  Не беспокойся, посплю ещё часок и пойду снова штукатурить и красить эти бесконечные стены. От этого вашему миру станет, наверное, комфортнее, а в моём не изменится и не родится - ничего, а последнее - умрёт. Впервые в жизни я сделал то, что я хочу, что подарило хоть какую-то надежду, позволило почувствовать себя живым, если хочешь, и, хоть на время, забыть про весь этот бред вокруг! И ты, моя жена, готова чуть ли не убить и растоптать меня за это.
  Он выбросил окурок, подошёл к кровати, стоящей в углу комнаты, лёг и отвернулся.
  Мария, внешне немало походившая на героиню сочинений Робертино, разве что с отпечатком вечного беспокойства и хронической усталости на лице и в больших серых глазах, смолкла и бессильно упала на стул. С пару минут она сидела, не шелохнувшись, после встала, подошла к кровати и опустилась на неё. Она обняла Робертино за плечи и тихим молящим голосом залепетала:
  - Прости меня. Ты прав. Ты не раб, и волен делать что хочешь.
  Он повернулся к ней лицом и сел.
  - Я, пожалуй, сейчас поеду. Позже посплю, - с этими словами он встал и начал одеваться.
  В двери Мария окликнула его.
  - Робертино! Можно я почитаю твой сценарий?
  - Да, если хочешь.
  Мария быстро поднялась, подбежала к Робертино, обвила его руками и прильнула головой к его плечу. Он погладил её по волосам, и когда она расцепила объятья, вышел.
  
  XXII
  Вялой, шатающейся походкой Робертино спустился по лестнице во двор.
  Облик Роберта, снятый по большей части с себя, но слегка прошкуренный и облагороженный, угадывался в Робертино. Всё те же вихры густых чёрных волос, почти красивое лицо с положительно безукоризненно очерченными широкими бровями, тёмными, глубокими и чистыми, как у юноши, глазами, довершённое дивным рельефом губ. Но манера держать себя и угловатость движений выдавала в нём человека обременённого каждодневной заботой о хлебе насущном и пленённого обстоятельствами.
  Оказавшись на улице, уже прокалившейся зноем, Робертино, зевая, дотащил себя до трёхколёсного грузовичка. Неуклонно заклинивающая дверца маленького, некогда честолюбивой белой окраски, но ныне пошарпанного и подёрнутого ржавчиной, с закрытой кабиной и открытым крохотным кузовом, старого грузовичка-мотороллера, под красивым названием - Piaggio, в конце концов, сдалась под натиском рвущей руки. Кузов, где беспорядочно стояли и возлежали всякого рода и различных цветов банки с красками, валики, кисти, тряпки и вёдра, собранные в матрёшку, укоризненно скрипнул.
  Уже оседлав своего трёхколёсного товарища, Робертино снова спешился и, доплетясь до угла, завернул к маленькой булочной, надеясь взбодриться чашечкой кофе.
  Выпитые им три чашки не особо помогли, присовокупив ко всему ещё и боль в желудке. Но делать было нечего и Робертино, прибегнув к последнему испытанному средству, избиения себя шлепками по лицу, тронулся в путь.
  По дороге он заехал за своим напарником - Марио. Зная нрав Марио, Робертино уже готовился к новому удару, теперь по нервам. Марио - филистер 42-х лет, был им вечно недоволен. Это был человек, чей горизонт находился прямо перед его носом. Имея представление, по существу, обо всём только понаслышке и слепо перенимая чужие суждения, он не читал ничего, кроме заметок в газете о результатах последнего футбольного матча и в целом не утруждал себя особо мыслительной деятельностью. Как следствие, он, конечно же, был уверен, что знает абсолютно всё и даже больше чем необходимо; может и обязан дать ценный совет и, по большому счёту, научить всех, как жить. Когда Робертино заводил какие-то, по его мнению, странные и никчёмные разговоры о чём-то кроме футбола и вчерашнего обеда, он, с высоты своего, мягко говоря, невысокого роста умудрялся смотреть на Робертино, двумя головами возвышающегося над ним, свысока, с презрением и даже со своего рода брезгливостью. Марио обрывал его на полуслове, заявляя, что не намерен, выслушивать всю эту пустую болтовню и демагогию. Или же, если затронутая тема была ему понаслышке знакома, он, важно кривя рот и выдержав многозначительную паузу, решительно выдавал где-то подслушанное и осевшее догмой в его, не обременённом собственными размышлениями, мозгу, мнение - за своё.
  Сие утро не стало исключением, тем более что Робертино опоздал, а Марио, следует отдать ему должное, был завсегда чрезвычайно пунктуален. Бухтя, как закипающий чайник, он забрался в грузовичок и, гневно смерив Робертино взглядом, принялся его отчитывать:
  - Неаккуратный ты человек, Робертино! На тебя нельзя положиться! Я битых полчаса жду тебя тут! Никогда у тебя не будет успеха, никогда! Если бы не твой драндулет, я бы в жизни с тобой не работал! Да если бы не я!... - переходя на визг от негодования, начал Марио.
  Робертино тягуче зевнул, что растравило Марио ещё больше.
  - Вот она твоя сущность! - раздухарился Марио. - Как о стенку горох! Ну как с тобой работать?! Ни в работе, ни в жизни ничего не понимаешь!
  И поговорить с тобой не о чем. Ты даже футболом не интересуешься! Ограниченный ты человек, поэтому с тобой нормальные люди водиться не хотят! У тебя и друзей-то нет, кроме твоего придурковатого Зонненшайна.
  Робертино, без толики эмоций, не поворачивая головы, предупредил:
  - Марио, ещё одно слово и я высажу тебя из машины, отнюдь не нежным способом.
  Тот мгновенно осёкся, сдулся и даже изобразил на лице подобие улыбки. Он крепко хлопнул Робертино по плечу и смягчившимся голосом прокряхтел:
  - Да ладно тебе, я пошутил. Я ведь тебе добра хочу.
  Марио умолк, однако его едва хватило лишь секунд на 30, и он возобновил свои увещевания, но уже более умеренным тоном:
  - Вот извини, Робертино, например, как ты работаешь? Ты сперва полдня ходишь и подбираешь колер. Что-то там намешиваешь. Зачем, скажи мне на милость? Там уже и так всё как надо смешано. Думаешь, тебе спасибо за это скажут? Я бы за это время пять квартир выкрасил, и всё в один цвет. Зато...
  К счастью, они, наконец, прибыли на место, и Марио, по обыкновению, в силу темперамента холерика, тут же выскочив из таратайки, как он её окрестил, и, схватив вёдра с краской, продолжил метать стрелы житейской и профессиональной мудрости вне досягаемости слуха Робертино.
  
  XXIII
  Их встречал Зигмунд Зонненшайн. Он появился из двери дома старой постройки с маленькими чугунными балкончиками и, переступив порог, оказался на маленькой, уютной площади, напоминавшей скорей внутренний дворик. Справа от него возвышались остатки древней крепостной стены, обросшей плющом и диким виноградом. Напротив дома Зигмунда бытовало уже вечность, казалось, со времён сотворения, маленькое, в своём роде очаровательное кафе с единственным и очень неторопливым пожилым официантом. Этот господин также являлся владельцем оного кафе, но эту подробность особо не афишировал.
  Видимо, Зигмунду, когда он двадцать с лишним лет назад приобрёл дом напротив, пришлась по вкусу идея ресторатора, разыгрывающего простого официанта. И он, в свой черёд, не только надел на себя личину консьержа и поселился в полуподвальных комнатах собственного многоквартирного дома, но и беспрерывно всех и каждого настойчиво уверял в своём бессилии маленького человека и при любом удобном и неудобном случае ругал воображаемого владельца, которого никто и никогда не видел. Зачем он это делал, он уже сам давно перестал понимать. Поначалу, движимый присущей ему скупостью, он надеялся таким образом сэкономить и снять с себя ответственность. Но позже он ощутил всю филигранность этой комедии, объединявшую в себе скрытую власть с показной незначительностью. Ему нравилось жить под маской, и забавляла реакция окружающих на этот маскарад. В общем, каждый развлекается, как может, и Зигмунд избрал себе такой недорогой, но изощрённый способ.
  С Робертино они познакомились и подружились несколько лет назад, когда Зигмунду понадобился для ремонта одной из квартир маляр и обойщик. Зигмунд тогда, в своей манере, каждые полчаса наведывался в квартиру, где Робертино перекрашивал стены, и нёс, казалось бы, бессмыслицу, с заключёнными в неё прощупывающими вопросами. После частых и продолжительных бесед Зигмунд нарёк Робертино не маляром, а художником, в самом широком понимании этого слова. Надо заметить, Зигмунд при всей своей кажущейся нелепости и странности поведения, был человек утончённых вкусов и оригинального мировоззрения. Он почти с первых слов нашёл отклик в ответах Робертино и вскоре полюбил его как сына. За долгие годы двойной жизни, он единственно Робертино удостоил чести - посвящения в свою тайну.
  - Робертино! - приветствовал радостно Зигмунд. - Как ты? Боже! Ты сколько дней не спал? Пойдём, выпьем кофе и перекусим чего-нибудь.
  Зигмунд повернулся к семенящему с вёдрами Марио и мгновенно перевоплотился в консьержа:
  - Сеньор Марио, поднимитесь на четвёртый этаж, крайняя дверь налево. Хозяин велел, чтобы через неделю всё было готово. Ненормальный! Там работы на месяц! Я так ему и сказал, но он и слышать ничего не хочет, капиталист проклятый!
  Марио суматошным аллюром вбежал в дом и, не имея терпения дождаться лифт, так же суетливо пустился вверх по лестнице.
  
  Зигмунд с Робертино тем временем, прошёл в свои апартаменты. Не успели они войти, как, откуда ни возьмись, из засады выскочил маленький, симпатичный, рыжий котёнок и вцепился в брюки Зигмунда.
  - А-а-а-а! Фридрих! Как ты меня напугал! - вскричал от неожиданности Зигмунд. - Ты мне все брюки уже изорвал!
  Но Фридрих был уже на другом конце комнаты, надо полагать, намереваясь взять разбег побольше, для новой атаки.
  - Вот чертёнок! - выдохнул Зигмунд. - Ты помнишь, когда ты его только принёс? Это был просто ангел. Он лишь спал и ел, ел и спал. А сейчас! Регулярно, раз пять на день у него пробежка галопом кругом комнат. Причём топот стоит, как от матёрого жеребца! Потом спрячется, притаится и стоит только пошевелиться, чем-то шаркнуть или, к примеру, скатерть от сквозняка немного всколыхнётся, он как тигр, молниеносно, набрасывается на всё, что посмело шелохнуться. Но зато, когда он пожелает спать, он приходит ко мне, как на своё законное место, ложится мне на ногу, руку, живот, грудь, и я всю ночь боюсь шевельнуться, чтобы не потревожить его сон или, не дай бог, не придавить его.
  По завершении сей тирады в честь Фридриха, последний, как бы скрепляя свой статус вседозволенности и баловня этого жилища, прогалопировал ещё раз поперёк комнаты. При попытке свернуть налево его сильно занесло в сторону, однако он, не растерявшись, тут же, приметив рядом висевшую штору, ловко вскарабкался по ней под самый потолок и повис там совершенно ошалелый.
  - Вот, угощайся!
  Зигмунд придвинул к сидящему за столом Робертино чашку горячего кофе с молоком и рогалики.
  - Ну как, ты закончил что хотел? - осведомился Зигмунд, жуя круассан.
  - Да.
  - Ты просил подождать неделю, теперь придётся укладываться в десять дней. Справишься?
  - Думаю, да. А кто въезжает?
  - Какой-то молодой американец. Из богатеньких. Вернее, сынок богатых родителей. Если я правильно его понял, а английский у меня бог весть какой. А этот сосунок, представляешь, твёрдо убеждён, что все на свете знают, или обязаны знать его родной язык. Так вот, если я правильно понял, он бросил университет и сбежал сюда от чрезмерной опеки родителей. И намеревается задержаться надолго, так как до смерти влюблён в какую-то местную певичку и собирается с ней съехаться.
  Вот жизнь, а?! - риторически воскликнул Зигмунд и запихнул остаток рогалика себе в рот.
  Робертино выкурил ещё одну сигарету и, собрав в кулак всю положенную ему Богом волю, заставил себя, принеся оставшиеся инструменты, кисти, валики, краски, приняться за работу.
  Квартира, подлежащая ремонту, была светлой, просторной, с высокими, окаймлёнными рельефным карнизом потолками и резными дверями. Робертино снёс все свои принадлежности в самую большую комнату с камином и полукруглыми окнами. Он нагромоздил инструментарии посреди комнаты, обошёл её несколько раз, внимательно разглядывая стены, потолок, что-то прикидывая, и остановился возле широкого полукруглого окна. В окне, издали, вырисовывался купол базилики святого Петра.
  - Надо купить тетрадь побольше и несколько ручек, - подумал Робертино, взирая вдаль поверх купола.
  
  - КОНЕЦ -
  
  
  09.08.2014
  
   Margarete Fischer
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"