Ветер разметал замшелый плащ и защекотал полость носа какой-то свежей гадостью. Вот так же я любил щекотаться в детстве. Только это странно - сравнивать себя с ветром. Я ж не путь ищу, а только парня того, со странностью, что фонари, стоящие вдоль дороги, зажигает.
Мне иногда удаётся проснуться поутру и увидеть видимое. Это, например, бывает корабль или мрачный переулок. А порой, просто приходит осознание того, что фонари - это вовсе не фонари, а кресты спартаковских гладиаторов и христиан. Затем я обычно понимаю ещё больше. То, что кресты эти были когда-то раскиданы и утеряны мной безвозвратно. Но и это не конец. Часто я убеждаюсь в том, что нет никаких крестов и фонарей, нет парня, зажигающего их, нет осла. Есть только путь, который никто или почти никто не ищет. Я знаю, что вслепую ни у кого не возникает желания ходить по опустевшим тропам.
Но напрасные сотрясения воздуха я на этом прекращу и начну говорить о лишнем. Его так много накопилось за минувшие годы, что оно стало вымещать полезное. Я вижу, что средние дальнобойщики едут на запад, чтобы подработать нелегальной контрабандой. Word сказал, что предыдущее предложение избыточно, потому что легальной контрабанды не бывает. А я говорю - бывает. Может это не позволительно, но мне очень хочется сказать, что всякий, являющийся мной или подобный мне, несёт целую кучу легального контрофакта.
Это, может, и не лишнее, но не всем достаётся борщ без мяса. Бердышом по горбу получит лишь тот, у кого есть горб, а имеющий ухо да слышит. Но не перевелись ещё богатыри на земле Русской, и я не играю словами, а просто крашу забор полуночного трактира. Там мне удаётся подслушать разговоры пьяных и пустых пустот. Они говорят о том, что я прохлаждаюсь на воздухе, пережидая весёлые дни зимы, лета, весны и осени, а забор всё ещё не крашенный.
Я верующий и даже воцерковлённый, но на пятьсот пятидесяти пятиэтажной высотке можно решить, что это вовсе не так. У меня бывает револьвер системы Кольт в кармане и сборник Блока. Ещё иногда я обнаруживаю в своей одежде пачку чистых простыней, при лучшем рассмотрении оказывающихся запачканными кровью. А в карманах и за манжетами бегают говорящие блохи, причитающие о безвозвратном детстве.
Скверной погоде не выжить в мире, где печи топят трупами деревьев, а не дровами. В ночи горят звёзды, а Маяковский говорит - плевочки. Он, конечно прав, но не во всём и не в самом главном. Он не сказал, что грешить грешно, а сочность без блеска глупа.
Звёздам почти всё равно, что сказал Маяковский. И тем более им безразличны мои слова. Но Боженька слышал и знаменитого поэта, и меня. Он то знает, что я напишу в следующем предложении... Прости меня, Господи... А что бы я ещё сказал? Бред? Муру? Мне и всё прошедшее часто кажется напраслиной.
Костёр горит через дыхание провожатых. У свечения искр задача жить не будет быть, если человек не подумает о краткости земного вдохновения. Оно, конечно, чаще всего бывает длиннее земной жизни, но к чему гаснущее, если есть неугасаемое...
Я думаю, что очень не по-мужски иметь довесок больше, чем только в качестве довеска. Что ж, по-моему, выходит, что всяк мужик, разделивший с кем-то ложе, - баба! Вот досада. Не то я, разумеется, сказать хотел. Но иначе такое не произнесёшь.
Вот был день. Утро. Сон. Король с невестой. Мирлин и монах закидывали камнями проститутку. Её жалкий наряд казался солёным. Пять пудов верного гранита образовали горку, закрывшую блудного урода. Мирлин, невеста и король закатят пир на весь мир, а монах, тихо греша, помолиться за безвинную, но преступную душу красивой шлюхи.
Я поплачу над судьбой малышей, умирающих от рук злобных маньяков. А, может, и вы со мной. И мы не обнаружим того, что сами такие же жестокие изверги. Да, это не ново, но, тем более, не старо. Где сейчас моё накачанное тельце, в то время, когда пятилетних девчушек давят своим свирепством немытые мужланы. Я пишу, где-то вредный и почти не нужный, текст корявыми, но аккуратными графскими ручонками...
О любви... Солнечные зайчики долго мчат по белому. У неё есть серп друида для жертвоприношений, а у меня холодный бердыш. Они такие же, как и я, но мне не так часто удаётся творить добро, как многим из них. Он вечен, но со мной не приключилось того же, чтобы понять больше. И я, порой, признаюсь, бываю рад этому.