Аннотация: Ветер в тот день, 31 декабря, был такой силы, что стало очевидно: эту ночь город не переживет.
Зима пришла безжалостная, злая. Черная, как заледеневший асфальт, серая, как небо. Заняла город, наполнила его своим смертельным дыханием, выжгла всю радость. Погасила солнце до бледного слабого пятна.
Город стоял обнаженный, едва живой, скованный холодными объятиями равнодушного льда. Разноцветные гирлянды на городских елках мигали безучастно, как будто через силу.
Иногда приходил ветер. Утробно гудел, наотмашь, бесснежно, хлестко выбивал из глаз слезы, превращал их в колючие льдинки. Под его порывами город стонал: дрожали провода, жалобно дребезжали стекла, метались беззащитные ветви деревьев. Потом ветер прекращался, словно иссякала его ярость, и город погружался в неподвижность и безмолвие, тяжелое, как полный кошмаров сон.
Люди жили вполсилы, почти не дыша: было страшно вдыхать этот холод, выжигающий внутренности, проникающий глубоко, в самую суть, к живому, еще теплому сердцу. Передвигались медленно, неуклюже, замотанные в коконы одежд, в шарфы, закрывавшие лица, утратившие все желания, кроме одного - преодолеть расстояние, добраться до дверей, скрыться в четырех стенах от леденящей тоски, проникавшей, впрочем, сквозь любые стены.
Холод входил в дома. Теплостанции увеличивали обороты, батареи работали на полную мощность, то и дело возникали прорывы. Городские коммунальщики сбились с ног, устраняя аварии, но, кажется, к концу года безнадежность охватила их так же, как и всех.
Нет, в начале декабря люди еще надеялись, что это ненадолго, что скоро все закончится, шутили в "Фейсбуке" про заглохшие машины и сошедшие с рейсов автобусы и маршрутки. Но чем дальше, тем ниже опускался столбик термометра. В новостях появились сюжеты о первых замерзших. Потом погибали уже целыми машинами, заглохнув на трассе, и тоска опустилась на город. Хотелось только одного - лечь, закрыть глаза, сжаться в комок, судорожно сохраняя в себе остатки тепла, признать свое поражение в этой войне и уснуть до весны, невозможной и нереальной. В то, что она придет, в городе мало кто верил. Даже школьники, равнодушные к новостям, перестали радоваться бесконечной отмене занятий.
Только завсегдатаи пабов и баров, молодые, злые и бездумные, веселились с усердием, в котором слишком явно проступало отчаяние обреченных.
***
Ветер в тот день, 31 декабря, был такой силы, что стало очевидно: эту ночь город не переживет. Поэтому, когда позвонили из конторы с просьбой привезти ключи - Николаев потерял свои и не мог закрыть склад перед уходом, - первым порывом Ивана Семеновича было отказаться. Вообще он не позволял себе поддаваться всеобщему унынию, но, глядя в окно на голубоватые сумерки, входящие на пустые улицы, и слушая, как гудит снаружи свирепый вихрь, судя по всему, готовый снести наконец с лица земли этот промерзший город, Иван Семенович чуть не ответил: "А зачем?" Какой смысл закрывать контору, планировать что-то на завтра, откладывать, беречь, когда - в какую-то секунду это стало очевидно ему с особенной ясностью - завтра, скорее всего, не будет. Однако он быстро взял себя в руки. Вспомнил мать, уже покойную, которая, рассказывая о жизни в деревне во время войны, говорила, что выжили только потому, что делали свою работу - несмотря ни на что.
- Я приеду, - сказал Иван Семенович. Только бы завелась машина...
...Когда он ехал со склада домой, уже стемнело. Старенькая "тойота" дрожала под ветром, моталась по дороге, и Иван Семенович устал от этой короткой поездки, как от полноценного рабочего дня.
На светофоре он сбавил концентрацию, немного расслабился и тут же краем глаза уловил движение снаружи, справа, на тротуаре. Это было какое-то заведение - наверное, бар. Из его дверей вышли двое: высокий мужчина без верхней одежды, в свитере и джинсах, за локоть выволок на невысокое крыльцо девицу в короткой курточке, символической юбке и сапогах на совсем не символических каблуках. Мужчина, кажется, был зол. Сказав девице в опущенный затылок что-то короткое, он чуть подтолкнул ее вперед и ушел внутрь, туда, где сверкали в окнах лихорадочные красные огни.
Девица пошатнулась и сошла с крыльца. Иван Семенович думал, что она достанет телефон из сумочки, болтавшейся на ее локте, и вызовет такси. Но вместо этого девица побрела куда-то по ледяной дорожке.
Страшно было не столько то, что она выглядела пьяной и ничего не соображающей, не то, что на ней не было шапки и ее светлые волосы, взбитые в крутые кудри, казались совершенно оледеневшими, и даже не то, что ветер мотал ее из стороны в сторону, едва не сбивая с ног, а то, что она была совсем девчонка. Иван Семенович почему-то был в этом уверен, глядя на ее тонкие неловкие ножки, открытые по всей длине.
Он сам не понял, как, тронувшись на зеленый свет, остановился рядом с ней, благо дорога была пустая, открыл окно машины (ветер тут же ворвался в салон, хлестнул по лицу) и крикнул:
- Куда идешь? Далеко? - и, не дождавшись ответа: - Замерзнешь! Садись!
Она резко повернулась к нему, и он увидел некрасивое, густо накрашенное лицо.
- Чего надо?
Иван Семенович тяжело вздохнул. Ей действительно было лет двадцать. Как Ирке.
- Садись. Отвезу. Куда тебе?
Она не ответила. Стояла, пошатываясь. По ее лицу бежали слезы, черные от потекшей туши.
Иван Семенович выскочил из машины, аккуратно взял девицу за локоть и проводил на переднее пассажирское сиденье. Вернулся в салон, включил печку на полную мощность, отметив про себя, что волосы у нее, конечно, не оледеневшие - просто намертво залиты лаком. Или чем там они это делают?
Девочка какое-то время сидела молча. Потом достала из сумочки телефон, набрала номер, крикнула в трубку:
- Ты тварь, понял?! Ты...
Судя по ее оборвавшемуся крику, собеседник бросил трубку. Девочка швырнула телефон куда-то себе под ноги и, уткнувшись лбом в стекло справа от себя, заревела почти в голос, повторяя сквозь слезы яростно и зло:
- Сдохните... Все сдохните!
- Ну... не плачь... - неловко сказал Иван Семенович. - Как тебя зовут?
Она повернулась к нему, и Ивана Семеновича внезапно бросило в жар - на него смотрели странные, почти бесцветные, голубовато-льдистые глаза.
- Снегурочка, блядь.
- Куда тебя отвезти?
- Да пох.
Ветер завывал снаружи, пробирался в машину. Надо было уходить с опасной промерзшей улицы, быстрее возвращаться домой. Иван Семенович вздохнул, принимая решение.
Он отчетливо понимал, что везет к себе домой незнакомую пьяную девицу, явно не из тех, кто весь год хорошо себя вел. Но не в полицию же ее везти? Да, конечно, это опасно. "Но... а что у меня красть?" - подумал Иван Семенович, и все окончательно встало на свои места. Протрезвеет - пойдет домой.
Девица не сопротивлялась, даже не спрашивала, куда они едут. Смотрела прямо перед собой пустыми глазами, плакала странно, беззвучно, с совершенно неподвижным лицом. А когда приехали, вдруг уперлась, отказываясь выходить из машины, и Иван Семенович повторял терпеливо, как говорил Ленке, когда та была совсем маленькая и ее надо было в чем-то убедить:
- Пойдем. Пойдем. Все будет хорошо. Я тебя не обижу. Согреешься.
В какой-то момент она услышала его, но поняла как-то по-своему. Раздвинула намазанные губы в страшной усмешке и медленно выбралась из машины под хлесткий ветер. Они добежали до подъезда, причем девица чуть не упала, поскользнувшись на заледеневшем бетоне крыльца, и Иван Семенович запоздало подумал, что кто-то из соседей может их видеть.
В квартире он ждал, что она сразу пойдет в ванную, смоет с лица ужасную раскраску, но она, сняв эти свои сапожки на рыбьем меху и куртку и оставшись в какой-то ужасной аляповатой ярко-красной юбке и тонком свитере в блестках, с лохматой лентой синей мишуры на шее, прошла в комнату и оглядела ее глазами, ничего не выражающими и пустыми, как пропасть.
Иван Семенович как будто увидел свою квартиру заново: хрущевка, две комнаты. Советская мебель, старый пузатый телевизор. Столик под белой салфеткой. Фотографии в рамочках за пыльным стеклом книжного шкафа. Фарфоровые статуэтки: девочка, вытаскивающая занозу из пятки, космонавт, маленький слоник из темного дерева. Последний - относительно новый, десятилетней давности, посланник далекой солнечной страны и синего моря. Лена тогда свозила их в Таиланд. Тоня была довольна, а Ивану Семеновичу понравилось не очень: жарко.
Отчего-то стало неуютно. Старая комната, знакомая до деталей, до отблеска на стеклянной дверце, до каждого книжного корешка за этим стеклом, до пылинки на старом ковре, стала вдруг чужой, словно отражение в странном кривом зеркале, где искажения неуловимы, но безусловны. Захотелось уйти, убежать. Да хоть на улицу. Только бы не находиться здесь.
- Ну ты тут располагайся... - неловко сказал Иван Семенович. - Я на кухню.
На маленьком шестиметровом пространстве он выдохнул, огляделся растерянно. Он ничего не планировал готовить. Зачем? Для кого? Ирка и Антоша, если и приходили, ничего не ели, только пили чай, у них какие-то модные вкусы, вся еда не та, надо что-то другое. Эти, как их... бургеры? И вообще старались побыстрее уйти. Если приходила Лена, приносила к чаю что-то свое ("Покупаешь в этой своей "Монетке", хоть бы состав продуктов почитал"). Иван Семенович заглянул в холодильник и вздохнул с облегчением, обнаружив курицу, картошку, морковку, лук. В одном из шкафов нашлась фольга.
Когда-то курица в фольге была его коронным блюдом. Ленка, еще маленькая, всегда кричала: "Папа, давай птичку завернем!" Тоня в эти процессы не вмешивалась, она была спец по разным там супам и салатам, в общем - по скучному, а он занимался серьезными делами - мясом. Ленка была на подхвате, помощница, ее делом было сыпать приправы. Они тоже нашлись в шкафу и, вытряхнутые из старого пакета, наполнили кухню жаркими пряными ароматами. Словно выглянуло солнце.
Он почистил и поставил вариться картошку, разморозил курицу в микроволновке, натер смесью приправ, завернул в фольгу и поставил в духовку, когда по его спине, по самым позвонкам, прошелся гибкими пальцами колючий холод. Не надо было оглядываться, чтобы понять: она стояла в дверях. Равнодушная, пристальная, чужая.
"Ты старый дурак, - подумал Иван Семенович в ответ на собственные мысли. - Она просто трудный ребенок". Им с Тоней повезло, и Ленке потом повезло: и сама Ленка была другая, и Ирка у нее была другая. А эта... Наверное, что-то колет или нюхает. У бухгалтерши, Нины Николаевны, такой сын, все выносит из дома, чуть ли не ложки, где-то продает или что, в общем, как-то меняет на дозу. То есть она, может быть, и правда опасная, но что теперь делать? Не гнать же на улицу. Там такой ветер...
- Скучно, - сказал ему в спину бесцветный голос.
- А... Как же я... - Иван Семенович бросился в комнату, нашел пульт, включил телевизор.
Должна же она смотреть телевизор? Хотя Ирка с Антошей телевизор презирали - они вечно в своих смартфонах. Не достанешь. Но надо было сделать хоть что-то, чтобы она отвлеклась, села, перестала бродить по квартире и рассматривать ее этими своими глазами, от которых, как ему казалось, все серебрилось смертельным инеем.
По телевизору шла "Карнавальная ночь". Молодая красивая артистка Гурченко с безумным задором пела про последние пять минут.
- Смотрела? Посмотри. Очень хорошее кино.
Девочка скользнула по экрану равнодушным взглядом, ткнула худым пальцем на фотографию Тони за стеклом.
- Кто это?
- Жена.
- А где она?
- Умерла, - ответил Иван Семенович и зачем-то добавил: -
Рак.
- А эта?
- Дочь. Лена.
- Эти?
- Внуки. Ира и Антон.
- А они где?
- Ну... Они как-то сами празднуют, свои дела у всех. Придут
завтра, - сказал он не очень уверенно.
- Ясно.
Она подошла к шкафу, без спроса достала старый фотоальбом, принялась листать плотные картонные страницы со специальными прорезями, в которые подцеплялись за уголки старые фотографии с узорными краями (резали на специальном резаке). Единственная фотокарточка мамы, пожелтевшая, потрескавшаяся. Он сам, в лихом матросском костюме - служил во флоте. Молодая Тоня со стрижкой, как у артистки Гурченко. Свадьба. Крохотная Ленка - просто сверток из одеял, из которого смотрят огромные глазищи...
Иван Семенович медленно выдохнул, успокаивая панически забившееся сердце: его жизнь, всю его жизнь с ее радостями и трудностями, с первым поцелуем и первыми шагами ребенка листали чужие цепкие руки, читали чужие глаза, просвечивая, как рентгеном...
Он отступал осторожно, не желая, чтобы девчонка смотрела их с Тоней фотоальбом, но и боясь отвлекать ее от этого. Вернулся на кухню, по которой разливался неожиданный запах праздника, странный, не вязавшийся с черной страшной зимой, с тонким подвыванием ветра за окном и с девчонкой с прозрачными глазами в комнате, не вязавшийся вообще с этим последним днем на земле.
- Где елка у тебя?
Она снова стояла в дверях.
- Да не ставлю я... Зачем...
- А есть?
- Кто? Елка? Ну да, была где-то...
- Покажи.
Он вытащил с антресолей старую длинную картонную коробку. Елка была еще советская, лохматая и облезлая, как бродячий котенок. Девчонка задумчиво перебирала пальчиками старые выцветшие игрушки: облупившийся шар, шишка, стеклянный полупрозрачный синий домик с белой крышей, снегирь на прищепке, неопознанное животное (по мнению Ирки - белочка, по мнению Антоши - мутант-барсук). Слежавшиеся комки ваты, спрессованные с "дождем"...
- Собирай.
Иван Семенович покорно, не желая этого делать, но и почему-то боясь сопротивляться, собрал сочленения остова, вставил в пазы острые ветки. Потом под мерное жужжание телевизора он нанизывал на эти ветки игрушки, как делал это сто раз, когда Ирка и Антоша были совсем маленькими, когда Тоня была жива... Потом Ирка и Антоша приходили все реже, но елку все равно наряжали - для них. Вдруг придут. Хотя Иван Семенович понимал, что там, у Лены, елка лучше, дороже, игрушки новые, сверкающие, богатые - какие-то огромные глянцевые шары, золото и блеск. Наверное, надо было продолжать, даже когда Тоня ушла. Но уже не было сил. Не было желания. Для кого?
- Мишуру, - требовательно сказала девчонка, и Иван Семенович вздрогнул:
- Что?..
- Мишуру намотай.
- А... Да, сейчас...
Он намотал на елку вдоль и поперек три ленты мишуры. Получилось не то чтобы красиво. Иван Семенович посмотрел растерянно:
- Так? Переделать?
Она немного подумала. Потом кивнула сама себе. Сказала:
- Сойдет. Включи гирлянду.
- Ой, да она не работает, наверное... - начал он, но под ее взглядом воткнул вилку в розетку. Елка суетливо замигала перепуганными огоньками.
И тогда Иван Семенович понял, что очень замерз. Он ушел на кухню, поставил электрический чайник, засыпал в заварочник заварку с ветками чабреца, залил кипятком, потом сходил в спальню, нашел в шкафу самый теплый свой свитер, огромный и жесткий, из чистой овечьей шерсти. Нашел шерстяные носки. Вернувшись в комнату, положил все это рядом с девчонкой.
- Надень.
- Нах?
- Очень холодно. Надень.
Она взяла свитер, долго рассматривала его, будто видела впервые. Потом неловко забралась внутрь, принялась возиться там, нащупывая рукава. Когда вынырнула, Иван Семенович поставил на столик у дивана большую кружку чая. Девчонка снова посмотрела удивленно, взяла кружку своими тонкими цепкими лапками с облезлым черным лаком на коротко постриженных ногтях.
В телевизоре "Карнавальная ночь" сменилась "Иронией судьбы".
Какое-то время они сидели на диване и смотрели на экран.
- Он дурак, - сказал вдруг Иван Семенович, сам не понимая зачем.
- Кто? - Она повернулась к нему, и он снова содрогнулся от ее льдистого взгляда.
- Тот, с которым ты поругалась... - Она молчала, глядя в упор, и ему ничего не оставалось, как продолжить: - Ты красивая, - сказал он, чуть помедлив, надеясь, что его голос прозвучит не слишком неубедительно. - У тебя знаешь сколько таких будет? Встретишь еще своего единственного. Я пожил, я знаю... Ты мне поверь, мы, мужики, иногда такими бываем козлами...
- Ты был? - вдруг спросила она.
- Что?
- Ну с этой своей. Женой. Был?
- Надеюсь, нет...
- И че вы, это... долго и счастливо?
- Долго и счастливо, - сказал он, и вдруг горло
перехватило. Пришлось осторожно выдохнуть, чтобы позорно не расплакаться прямо здесь, при ней.
Она поставила кружку на столик, и Иван Семенович вдруг заметил, как мелко дрожат ее пальцы.
- Слушай, а иди-ка ты в ванную, погрейся. Горячая вода есть. Полотенце там свежее, - сказал он.
К его удивлению, она встала и ушла в ванную, где пробыла полчаса, не меньше. Вышла так же в огромном свитере, доходившем ей чуть ли не до колен, в носках. Мокрые волосы были гладко убраны назад. Лицо без косметики, оказалось совершенно неприметным, лишенным цвета и света, словно было нарисовано на снегу.
Когда она снова села на диван, Иван Сергеевич вынес из кухни готовую курицу с картошкой, но девочка не прикоснулась к еде. Так и просидела, глядя на экран, не улыбаясь и почти не моргая, до финального воссоединения Нади и Жени, после чего внезапно сказала:
- Я устала.
- Да... конечно...
Он отвел ее в спальню, где стоял расправленный диван. Девчонка забралась под одеяло прямо в свитере и уснула мгновенно. По ногам тянуло холодом. Иван Семенович подумал, что надо бы еще одно одеяло, но больше не было. Тогда он принес из прихожей свою дубленку.
До Нового года оставалось меньше часа.
Иван Семенович не заметил, как уснул прямо перед телевизором, не дождавшись курантов. Провалившись в сон, он только успел подумать, что Антошка и Ирка завтра, если придут, обязательно пошутят на тему "дед опять Новый год проспал".
Если придут.
Если.
***
- Просыпайтесь. Утро.
Голос прозвучал нежным хрустальным колокольчиком, и Иван Семенович с трудом разлепил глаза.
Она стояла над ним - тонкая юная дева, светящаяся, словно хрустальная. Белые волосы лежали на ее плечах мягкими волнами.
- Спасибо за все. Я пойду.
- Куда ты пойдешь? В этом? Там же холодно! - забеспокоился Иван Семенович, и она, улыбнувшись, сказала ласково:
- Уже нет.
...В коридоре щелкнул замок, и Иван Семенович проснулся. Сел на диване, потряс головой, несколько раз моргнул, прогоняя остатки сна. Потом поднялся, зашел в спальню - девчонки не было. Ушла.
Вернувшись в комнату, он раздернул шторы и зажмурился от нахлынувшего ослепительного света.
На улице шел снег. Город стоял удивительный, сверкающий, праздничный.
Иван Семенович вдруг задохнулся, закашлялся и сделал вдох, как будто вобрав в себя и новый свежий воздух, и вообще весь мир, и вдруг совершенно неожиданно для себя заплакал от внезапно нахлынувших чувств. Праздник пришел к нему ощущением наполненности, яркости. Как в детстве - его собственном, Ленкином, Иркином и Антошкином. На кухне на столе ждала не тронутая вчера жаркая, в приправах, курица. Игрушки на елке крутились на тонких ниточках - веселые огоньки, воздушная вата, блеск и отблески, трогательные звери, хрупкое стекло.
Снег падал медленно, мягкими нежными хлопьями, кружился в воздухе, укрывая город, проснувшийся и оживший.
Люди выходили из своих домов, шли друг к другу в гости, смеясь и разговаривая о разном. Пеклись пироги, золотом сверкало в бокалах шампанское. Весело мигали огоньки на елках.