Аннотация: Мой член всегда был интеллигентнее меня
Мой член всегда был интеллигентнее меня. Всю жизнь сколько себя помню. Еще в ранних классах он завел дурацкую привычку привставать когда в помещение входили дамы. Надолго задумчиво уходил в себя на уроках математики. И завороженно раскачивался вслед ритмично скандирующей Гумилева Ларисе Александровне - преподавательнице русского и литературы. И поверьте там было от чего - далеко не каждая школьная дама столь пассионарна и увлечена собственным предметом.
Еще в старших классах он увлекся написанием стихов, благо долгие, томительные для юношества вечера были полностью в его распоряжении. Сами понимаете - не так то легко общаться с юными неопытными девчатами когда у тебя за пазухой бунтует требующая филлософского, душевного общения пиписька. Однако сами стихи были столь тонки, чувственны, и даже проникновенны, что моя классная - дама давно уже средних лет - случайно услышав их на неделе литературы с тех пор практически требовала все новых и новых творений каждую неделю, вытянула мне золотую медаль и ни разу! больше не исковеркала мою фамилию.
Так, наслаждаясь легкой жизнью и бездумно радуясь открывающимся возможностям, я попал в подчинение своему члену. Стал слугой и рабом этого талантливейшего чудовища, отбиравшего каплю за каплей мою жизнь.
Первые признаки надвигающейся беды обнаружились в студенчестве. На обязательных бесшабашных пьяных студенческих вечеринках, мой член, уже посвященный в таинства Гёте, Шиллера и Шоппенгауэра, начинал внезапно скандировать что-то на немецком стараясь маршировать и отдавать римское приветствие солнцу-императору. На парах макроэкономики, мой, живущей своей жизнью орган "Чьелентано", как он требовал тогда себя называть, не выдерживал крайне политизированного напора преподавателя старой, советской еще закалки и в полный голос выкрикивал в аудиторской тиши оскорбительнейшие цитаты из Маркса, Лукаса, и Хекшера. А на последнем моем присутствии на университетском уроке назвал того штопаным кондомом. Университет я не окончил.
Срочная служба в рядах армии подарила нам новую жизнь, а потом отняла все. Мой член воодушевлялся, наполнялся жизнию, практически окрылялся чистым, безотчетным служением родине. Он мог стоять по стойке смирно сутками, его не пугали грязные в бурых пятнах ночные простыни, утренние марш-броски, дневные банные мероприятия, и ежевечерние побои. Он с гордо поднятой головой преодолевал все тяготы и лишения военной службы, стремился только вперед и рос как на дрожжах. Сломать его смог лишь бром.
После неожиданного для всех происшествия на присяге, когда под наплывом чувств мой орган, разорвав штанину бросился лично расписываться в графе о принятии, мне, а вернее сказать нам, была прописана десятикратная доза армейского седативного. Член постепенно сделался угрюмым, апатичным к жизни циником, предпочитающим вышивку крестом и цитаты м.д.Хауса развеселым солдатским песням и забавам.
Послеармейская жизнь была странна как кашмирское лоскутное одеяло. Долгие беседы наедине, экзистенциально-химические эксперименты. Вливаясь в тусовку, Член, и я в придачу к нему, увлеклись появляющимся тогда повсеместно новоевропейским - французским и германским - киноатрхаусом. Кешиш, Ханеке, Кассовиц - мы отпустили пышные бороды, познавали неомодерновый дзен, учились рисовать, и у него это снова выходило гораздо талантливее, чем у меня. В тусовке я и встретил Ее. С печальными глазами еврейской богородицы и нескладным телом подростка, двадцатилетняя Еея была увлечена несовершеннолетней своей племянницей, слагала дивные песни на странных языках и взирала на всех мужчин глазами свежеубитой лани. Я думал что член возненавидел ее с первого феромона. Я, столько раз потакавший ему, взрастивший его, наконец, был бесчестно и многократно унижен перед Еей. Поллюции, извержения, мочеиспускание сопровождали каждую мою попытку приблизиться к Ее. Он путался в ногах, хватал меня за мошонку причиняя нам обоим страшную боль, грозился стать гомосексуалистом - это было совершенно непереносимо для нас. Он презирал Еею.
Теперь же, по прошествии лет, я думаю что он любил ее и ревновал даже саму мысль что я и она могут оказаться вместе. Я пробовал угрозы принятием еврейства, его это не пугало. Я испробовал все свое красноречие расписывая нашу возможную прекрасную жизнь втроем - он оказался крепче. Я договаривался - он был глух. Я испытал помощь трех талантливейших специалисток по обращению с мужскими членами. Одна, не вспомню как ее звали, узнав что он разговаривает, попыталась оттяпать его ножом. Двух других, Снежану и Изольду, он обыграл в преферанс и полностью отказался от дальнейшего общения.
У нас оставался только один выход. Мы больше не могли жить единым целым и к его чести он понял это первым. К его позору, он не смог сказать мне об этом. Просто однажды утром я увидел на подушке записку "Прощай. Навеки твой друг". В тот же день из города пропала и Ея.
Я понял и принял их. Я прожил большую жизнь. Я больше не держу обиды ни на него, ни на нее. И сегодня стоя перед вами в этом огромном зале, я вижу вас двоих, и смертельно благодарен вам за счастье которое у вас есть. Я благодарен вам за безумную радость осознания того, что вы вместе, что вы сегодня здесь, на моем прощальном бенефисе. Эту пьесу я посвящаю вам. Моей дорогой Ее и моему дорогому Члену