Фортунская Светлана : другие произведения.

Личная ведьма королевы (Анна Книга вторая )

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 8.00*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга вторая. Личная ведьма королевы. Интерлюдия и первая часть второй книги о королеве Анне........


   Книга вторая. Личная ведьма королевы.
  
   Интерлюдия.
  
   1.
   Белая важная птица ходила по лугу и щипала траву.
   Каждый щипок сопровождался тупым и гулким звуком; пахло свежим покосом.
   Звук мешал, и Фимка пыталась прогнать птицу, Фимка взмахивала хворостиной и кричала: "Кыш! Кыш!", -- но хворостина двигалась медленно, как сквозь воду, и крик не получался; как ни старалась Фимка, даже и пискнуть она не могла.
   От натуги слезы выступали на глазах, от натуги, и от обиды -- что вот не хочет уходить эта глупая толстая птица, мешает, стучит своим твердым клювом...
   А потом птица исчезла, и исчез луг; а звук остался, и остался запах свежескошенной травы.
   Фимка проснулась.
   Медленно пришло ощущение освобождения от сна, и вкус сухой горечи во рту, и осознание себя -- что давно уже она не Фимка, а Ефимия, колдунья, старая и беззубая, и что на сердце лежит тяжесть от содеянного намедни дурного дела... да вот только какого?
   Ефимия открыла глаза.
   Лежала она на боку, лицом к стенке.
   Стенка была чужая, незнакомая, из бревен.
   Щели между бревен заткнуты были мхом, мох этот местами выкрошился.
   Там, где мох выкрошился, из щелей дуло.
   Ефимия не помнила такого, чтобы в ее доме дуло из щелей.
   И чтобы мхом щели затыкать -- такого тоже вроде бы не было.
   А что было?
   Рядном стены были затянуты -- это в Серебрянке.
   А в Дане стены были дощатые, и ковриком занавешенные...
   Воспоминания навалились снежным комом, сразу; вспомнила Ефимия и целительницу Анастасию, и Татьяну предсказательницу, и прочих колдуний, собранных в квартале за городской чертой славного города Дана; и указ королевский, и от церкви отлучение...И свою комнатушку в Дане, и свой дом в Серебрянке, и мужей своих покойных вспомнила Ефимия, и подруг; и себя юную, босоногую гусятницу Фимку, которая и не помышляла о колдовском чуднСм деле...
   И был Дамян, и правдовидица Наталия, и чай, слишком крепкий и слишком горячий, и Балк -- ах, да! Сотворила дурное, лишила парня воспоминаний, подменила, навеяла; но из благих же побуждений!
   И вот еще что дурное: опасность, для всех них, колдуний, опасность, угроза -- от королевы Мариам, злокозненной бахристанки, и от преподобного Астафия, родственничка, чтоб ему!..
   Ефимия даже застонала от огорчения, что надо вставать, надо бежать, предупреждать, спасать...
   Стон получился тихий, жалобный, не стон, писк какой-то.
   Она попробовала перевернуться на другой бок, привстать, поглядеть, где очутилась -- где там!
   Даже и руки приподнять не смогла.
   Слезы полились, уже не во сне, наяву -- от бессилия.
   И снова Ефимия задремала, но уже чутко отделяя грезу, дрему - от яви: птица белая и толстая, гусь, она сама, босоногая девчонка с хворостиной - то сон; а вот запах покоса - кто-то ворошит свежескошенную траву, под окошком, должно быть; тупой гулкий звук - верно, дрова рубят; а вот шаги чьи-то зашуршали, кто-то взошел в комнату...
   Ефимия резко, рывком, сбросила с себя дрему, раскрыла глаза и попыталась повернуться, приподняться; ей это не удалось, удалось пошевелиться, но внимание к себе этого кого-то она привлекла.
   -- Оу! -- голос был женский, молодой и незнакомый.
   Потом Ефимия увидела лицо. Женское, молодое, незнакомое. Толстощекое.
   Женщина внимательно и испуганно глядела на Ефимию огромными голубыми глазами, помаргивая светлыми ресницами, потом пошевелила беззвучно губами, потом произнесла визгливо, и с сильным акцентом:
   -- Она есть не спит, брат! Брат! Она просыпалась!
   Лицо исчезло, шаги зашуршали, удаляясь, и Ефимия прикрыла глаза. Теперь можно еще немножечко подремать, поднабраться сил, а там, может быть, ей удастся что-нибудь выяснить...
  
   2.
   Следующее пробуждение было не в пример легче и приятней.
   Во-первых, Ефимия лежала на спине, высоко на подушке, и ей была видна теперь часть комнаты, а не только бревенчатая стенка.
   Во-вторых, в головах постели было окошко, и лучи заходящего солнца, освещавшие убогую в общем-то обстановку, здорово ее, эту обстановку, украшали.
   Был здесь стол: доски на деревянных козлах; были грубо сработанные табуреты некрашеного дерева, сундук в углу.
   На сундуке сидела давешняя голубоглазая толстуха с вязаньем, один из табуретов пустовал, а вот на втором (это уже в-третьих) сидела правдовидица Наталия, как всегда востроглазая и румяная, и перебирала то ли зерно, то ли крупу, сметая отобранные зернышки в передник.
   Ефимия пошевелилась, застонала, привлекая к себе внимание; привлекла -- Наталия вскочила, ойкнув, и крупа из передника посыпалась на пол.
   -- Ой, бабушка! -- закричала Наталия, хлопнув себя ладошками по щекам, -- очнулась-таки! Твоя правда, Луара!
   Голубоглазая толстуха подобрала клубок, воткнула в него спицы, тоже встала с сундука.
   -- Дамиана звать, -- вышла.
   -- Ты, бабушка Ефимия, как заснула - все думали, померла, хоронить тебя хотели, -- тараторила Наталия, метнувшись к старухиной постели, схватив ее за руку и чуть ли не плача. -- Мы с Дамяном не дали! Не дадим, говорим, хоронить, и не мертвая она вовсе, говорим, спит просто! А Анастасия кричит! А Мефодий шипит! Еле-еле отстояли!
   -- Анастасию... кликни... приведи... -- сказала, точнее, пролепетала, Ефимия.
   Наталия разревелась, хлюпая вмиг покрасневшим носом:
   -- Нету-у! Нету больше никого! Нету-у колдуний!..
   Ефимия почувствовала страшную усталость и еще злость на бестолковую Наталию:
   -- Анастасию мне... -- думала гаркнуть, получилось - пискнула.
   -- Да нету-у больше никого, мы с тобою, да Дамян!... -- Наталия рыдала, сморкалась в передник, морщила лобик. Уже не только нос и щеки - все лицо ее стало красным, как свекла. -- Все сгоре-ели!..
   Влетел в комнату Дамян, сопровождаемый -- за спиной -- давешней (как бишь ее? Луара?) голубоглазой толстухой.
   Дамяна Ефимия узнала, хоть и удивилась сперва - успел Дамян обрасти по щекам черной жидкой бородкой, вроде даже заматерел слегка, или это только показалось ей, поскольку прежде Дамяна без рясы она не видела.
   Нынче же он был по пояс гол, широкие короткие штаны веревкою подпоясаны, а в руке держал топор, должно, дрова рубил.
   Так вот, с топором, кинулся Дамян к постели Ефимии, губы дрожат, на глазах слезы:
   -- Бабушка, наконец-то очнулась! Мы уже надежду почти потеряли, столько лет!..
   -- Лет? -- прохрипела Ефимия.
   -- На День Прихода минет семнадцать лет, как с тобой это приключилось, -- сказал Дамян, увидел наконец топор у себя в руке, поставил его к стенке, присел к Ефимии на кровать. -- Заснула ты тогда, утром добудиться не могли, так вот и спала все эти годы. Водичкой или отваром мясным поили иногда, чем только жива была! Да один человек знающий сказал, что такое с колдуньями бывает, и не только с колдуньями, и что ты очнешься однажды - да я и без него это знал...
   Вот так, Фимка -- долго ты гонялась за толстой глупой птицей по зеленому лугу, ой, долго!
  
   3.
   Выздоравливала Ефимия быстро.
   Уже назавтра она попробовала сесть в постели - получилось, когда Наталия подложила под спину и бока подушки, набитые сеном.
   А на третий день Ефимия даже встала на ноги - при поддержке все той же Наталии, и толстухи Луары (и что за имя? чужеземка, должно быть!); простояла, верно, минуту, не больше, ноги стали, что лучинки, тощие, высохшие, и коленки дрожали, подгибались, но все же стояла!..
   А на четвертый день стояла ту же минуту, но уже сама.
   А неделю спустя прошла по комнате от постели до двери и обратно.
   И все бы было хорошо, если бы не ужасы, что рассказывала Наталия, и толстая чужеземка Луара, и - нехотя - Дамян.
   Вначале молчали, выцеживать приходилось по капле, выспрашивать; и то -- если б Наталия сразу же не проговорилась, что-де "нет больше колдуний", может, и не спросила бы Ефимия, а так - пришлось им все рассказать.
   И про то, что умер король Игнатий, долго и тяжело хворавший, и как в последние месяцы жизни к нему не допускали колдуний-целительниц, а только бичующих братьев и милосердных сестер из обители Усталого Сердца.
   И про то, как короновали Марка, и как поговаривали тогда, что злокозненнная бахристанка Мариам просила престола для младшего своего, Луки: что-де Марк вдов, и детей у него нет, а Лука, даром, что юн, прижил уже двух бастардов от дочери дворцового ключника; и преподобный Астафий ту просьбу королевы поддержал, но другие клирики и мужья совета, возмутившись, отказали.
   И про то, как закончилась война в Загорье; лет сто, почитай, воевали - с перерывами, правда. Еще прапрадед нынешнего короля, Феодор, у Голубой реки, при Броде, с загорянами сражался, победил, но в той битве пал. Теперь вот король Марк отмстил за гибель пращура.
   И про то, как привез из Загорья король Марк молодую жену, красавицу Регину, дочку тамошнего не то короля, не то правителя...
   Тут вмешалась толстуха Луара, затараторила невнятно на смеси языков, объясняя, что у тамошних земель единого правителя нет, а есть совет лордов, глава какового каждый год сменяется, вот на дочки такого временного главы король Марк и женился.
   Да то пустое, а не пустое - что молодая королева, не успев даже до Дана доехать (короновали ее в Новограде, в старинном соборе святого Петра) потерпела от ночной нечисти, прогулявшись вечером по саду.
   А колдуний при ней не случилось, и никого из монахов бичующих, которые, как известно, тоже с ночной нечистью справляться в силе.
   Три дня мучилась, успели из Дана в Кириллов Анастасию-целительницу привезти, да где там - только что и успела Анастасия, что последний вздох принять молодой королевы.
   А после по Дану поползли слухи, что-де злым колдовством уморила Анастасия королеву; и всякое злобное-де колдуньи творят в тиши, за высоким забором своего квартала; и в жаркую сухую июльскую полночь запылала улица колдуний, подожженная с четырех сторон, и все колдуньи в пожаре погибли; а Наталия с Дамяном и Ефимией схоронились в погребе, и ждали там неделю, пока можно было безопасно вылезти.
   Потом (это Наталия рассказывала торопливым шепотком, низко склонившись над Ефимией и косясь боязливо на дверь) Дамян достал телегу, скрытно и тайно вывез их (Ефимию и саму Наталию) вот сюда, в лес; избушка здесь была, в землю вросшая, полусгнившая, в ней обретались, а после Дамян новую срубил, вот теперь в ней живем - лет уже десять...
   -- Чем живете-то? -- перебила Наталию Ефимия. -- Грибами-ягодами?
   Жили грибами-ягодами, и еще охотою; Дамян оказался искусником в этом деле, а зверья в окрестном лесу водилось множество. Шкуры отдавали на выделку соседям, тоже лесовавшим неподалеку, после продавали, покупали соль, муку, крупу, одежду, инструмент, какой надобен, нитки да иголки. Корову держали, да Дамян расчистил участок земли под огород, так что свои были и молоко, и овощи, да еще и с соседями делились, а те тачали им обувь и подкидывали рыбу: соседи жили у обильного рыбою ручья.
   -- А в запрошлый год Луара к нам прибилась, с дочкою, она знатно из шерсти вяжет и из лозы плетет, тоже подспорье: нас всех теплыми вещами снабдила, и корзинки продаем...
   Дамян на вопросы Ефимии отвечал немногословно, хорошо подумав, но все же отвечал: что мясо ест, потому что монахом более себя не считает -- с той самой страшной ночи пожара; что в ночь пожара разбужены были бичующие братья старшим над ними отцом Мефодием, и велено им было скрытно, соблюдая тишину, выйти за ворота, а там стать в сторонке, кучно, не переговариваясь; а заполыхало со всех четырех концов сразу же, как по команде, и видны стали лучники со стрелами на изготовленных луках, и когда кто-то из колдуний из горящего дома выскочил, сразу же ту колдунью и подстрелили; а когда до них, до братьев, дошло, что делается, некоторые возмутились; кто в огонь кинулся, подопечных своих спасать, а кто - на старшего, отца Мефодия, с кулаками, и тех, и этих стрелами сразу же и пронзили.
   -- А ты-то как же? -- спросила Ефимия. -- И нас спас, и сам спасся?..
   -- А я тихонько, сторонкой, -- ответил Дамян, потупившись.
   Ефимия не поверила.
   Тогда объяснил, что глаза отвел отцу Мефодию и наблюдателям - так точно, как сама Ефимия не раз и не два ему, Дамяну, глаза отводила некогда, пока не поняла, что бесполезно.
   -- Так ты колдовать обучился? -- ахнула Ефимия.
   -- Ну, -- сказал Дамян. -- Думаю, все бичующие братья колдовать смогут, да только не знают об этом, да им и без надобности. Потому и ваше колдовство чуют, что сами способны...
   Ефимия поняла теперь, о чем писала в предсмертном своем письме Катарина: "приглядись к бичующим братьям", и куда колдуны, мужчины-смотрецы, подевались: видно, святой Варфоломей научился распознавать в младенцах мужского пола скрытый дар к колдовству, а колдовство он ненавидел, хотя брат его и соратник, Василий, сказывают, сам был колдуном не последним. В монахи же бичующей церкви младенцев отбирали приказательно: либо при крещении (ежели крестил бичующий брат), либо, ежели в деревне бичующего брата не было, раз в полгода приезжал на тележке монах, и то-то по деревне плача, когда младенцев у матерей отымали!
   -- Меня-то поздно определили, -- продолжал Дамян, -- отец охотник был, и я с ним полевал, на заимке жили, здесь, неподалеку. Мамка родами умерла, отец меня лосиным молоком выпоил, а окрестить не побеспокоился. А после, мне уж годов десять было, отца медведь задрал, я-то отца в деревню приволок, он дышал еще, да где там - помер к вечеру; а тут как раз бичующий брат Митрофан, отца отпел, как полагается, а меня с собой забрал, в обитель. А я с малолетства след звериный чуял, как пес чует, думал, то у меня от отца, умения охотничье, а то - колдовской дар. И нечисть ночную вижу; мы с Наталией в ту осень, как тут поселились, берега ручья нашим соседям отчистили, прежде у них случались всякие беды-неприятности...
   -- А соседи - то давние знакомцы твои, или нынче уж узнались?
   -- Давние, отцовы еще, -- буркнул Дамян, отводя в сторону глаза. -- Нехристи они. Не по-нашему веруют, не в Христа. Но люди они хорошие, незлобные, ежели что - последнее отдать готовы, чтобы помочь. От Мариам и ее псов хоронятся. Мы им помогаем, они - нам, так вот и живем.
   Луара, в отличие от Дамяна и Наталии, рассказывала охотно и много, но все не то, что Ефимия хотела бы слышать.
   О себе, о своем муже, благородном Стасе, о том, как благородный Стас увидел ее, Луару, на приеме у бургомистра Риверсайда, и влюбился по уши, так, что даже коленки у него подкосились, и он упал к ее, Луары, ногам; и как сватал ее у отца, богатого зеркальщика Джиакопо, и сосватал, и привез в чужое и страшное Межгорье, и как родила она благородному Стасу дочь Анету -- худенькая голубоглазая девочка мелькала иногда перед глазами Ефимии, но уж очень была тиха и мала, чтобы Ефимия ее замечала; -- и как потом, когда она, Луара, была беременная вторым, благородный Стас бросил ее, Луару, ради тощей вертихвостки Изоры, дочери валяльщика...
   -- Дурной у него вкус, значит, -- сказала Ефимия, потому что Луара пустила слезу, и надо было что-то сказать.
   -- Нет, это просто эта сучка сама весилась на него шею! -- закричала Луара на своем смешном исковерканном языке. -- Как в ваших словах? При...
   -- Приворотила, -- подсказала Ефимия. -- Присушила.
   -- Вот-вот! -- обрадовалась Луара, и вытерла слезы. -- Приворот! А я тоже хотела обратный приворот! А на меня донесли!
   И Луаре пришлось спешно, с дочкой в охапке, скрываться -- благодарение всем богам, нашлась добрая душа, пособила. От волнения, страха и спешки с Луарой случился выкидыш, и добрая женщина (что за добрая женщина, Ефимия так и не поняла, но тоже иноземка, как и Луара) помогла, спрятала у себя дома, а потом дала денег и лошадь, чтобы Луара могла бежать.
   Бежать Луара хотела домой, в Загорье, да вот занесло ее сюда, в этот "Медведин угол", потому что на дорогах были всюду сторожа, и Луара сбилась с пути.
   -- Медвежий, -- поправила толстуху Ефимия. -- Медвежий угол. Теперь ясно.
   Луара испугалась, что что-то не то сказала, проговорилась: схватилась за щеки, замотала головой и разревелась уже окончательно. Ефимия догадалась, что велено было Луаре не открывать ей, Ефимии, их местопребывание, хотя бог весть, почему.
   Медвежий угол было небольшое село далеко на северо-западе от Дана. И Медвежьим же углом назывались земли вокруг села и дальше; в годы своих скитаний (а Ефимия по молодости исходила все Межгорье, прежде чем стала задерживаться на одном месте дольше, чем на год-два) Ефимия бывала здесь, но очень недолго. Скучно, дико, людей мало: Ефимия любила людные города, шумные торговые дороги.
   Но и бичующие братья сюда добирались редко, оттого в этом краю часто находили приют те, кто не в ладах был с церковью и с королевой Мариам.
   Вот и ладно; но зачем было скрывать от нее, Ефимии, где они?..
  
   4.
   Справили Ефимии одежду и обувку: Наталия поделилась кой-какими своими вещами, а Луара их перешила, да сплела веревочные туфли, подложив кожаную подошву, вырезанную из старого седла. Туфли были неудобные, но Дамян обещал, что ближе к зиме будут у Ефимии и башмаки, и сапоги, и валенки: для сапог Дамян снял мерку, завез к соседям - кожевникам, а валенки заказал в деревне.
   Ефимия уже выходила на двор, помогала по хозяйству Наталии и Дамяну. Больше Дамяну, потому что хозяйкой Наталия была ну совсем никакой.
   Еще в прежние времена Ефимию то удивляло, но списывала она огрехи и неуменье на Натальину молодость; хоть о своем возрасте колдуньи распространяться не любят, и выглядят молодо лет до восьмидесяти, Наталия и вправду была молода, вряд ли многим более двадцати. Теперь же ей было под сорок, но хозяйствовать она так и не научилась. Стряпать она могла только лишь густую жирную похлебку, не очень вкусную, а иногда и малосъедобную.
   Полы мыла так: выльет на пол ведро воды, пошурует веником, разводя грязь, да и сметет с крыльца на двор.
   Шила крупными неровными стежками, сикось-накось, ни чулок связать, ни дырку заштопать не могла.
   Огород полола, птице да скотине корм задавала; быстро, да, но с огрехами; даже корову доить, и то приходилось Дамяну.
   Луара тоже была не хозяйка: выросшая в богатом доме, и простого дела не умела - яйцо сварить, пол подмести. Зато Луара была рукодельницей, и на том спасибо.
   Даже печку эти две красавицы толком растопить не могли.
   Дамян смеялся горестно:
   -- В зиму я на недели в лес ухожу, они тут без меня бедуют! Я им хлеба напеку, им что остается: корову подоить, да похлебку сварить; возвращаюсь: корова мычит, голодная, плохо доеная, печь загасла; в холоде, в темноте сидят, сухие корки грызут. Вот же!..
   -- Разбаловал, -- сухо отозвалась Ефимия. Она иной раз была бы не прочь поучить Наталию уму-разуму хворостиною, да и толстухе Луаре отвесить пару затрещин, но пока что в силу еще не вошла.
   -- Да городские они, неприспособленные! -- оправдывал своих подопечных Дамян, на что Ефимия молча качала головой - за десять лет могли бы и приучиться, пусть не рыхлая Луара -- недавно еще в лесу, да и ревет много над своими бедами -- но хотя бы Наталия!
   Да, видно, не хотела - а и зачем, коли есть Дамян?
   Ефимия взяла на себя пока что стряпню и общее руководство.
   Дамян с облегчением вздохнул.
   Хлебы у Ефимии получались высокие, пушистые, не то, что Дамяновы - забитые, или Натальины, кривобокие да подгоревшие, а иной раз с одного боку сгорело, с другого - не пропеклось.
   И похлебка была вкусна, и пироги с начинками разнообразными; да еще соленьями озаботилась Ефимия, бочку огурцов, последних уже, осенних, засолила, да бочку яблок намочила, да гоняла баб по грибы-ягоды каждый день, после сушила, солила, варила -- так недели две прошли, до первого морозца.
   В избе теперь было прибрано: Наталия, под командою Ефимии обмела потолки, выгребла из углов сор, пыль да пауков с паутиною; Луара смастерила занавески на окна, удивляясь сама себе - как это она прежде до такового не додумалась; Дамян послан был в село за известкой, и печка теперь была побелена, а котлы выскоблены да начищены песком, драили вчетвером, даже маленькая Анетка помогала.
   И в погребе порядок: Дамян настрогал полок, навесил; на полках разложила Ефимия припасы, горшки расставила с медом, с соленьями да квашеньями, бочки под стенкой выстроила, с огурцами, с яблоками, с груздями и еще одну пустую: под капусту.
   Живи да жизни радуйся!
   А Ефимия заскучала.
   Каждый день - всё то же: корову подоила, молоко процедила, тесто поставила, баб разбудила, разогнала по работам; вроде и словом есть с кем перекинуться, а разговоры все одни и те же; Луара о своем благородном Стасе забыть не может, Наталия Мариам с Астафием недобрыми словами поминает, а Дамян, когда дома, и вовсе молчит.
   Заскучала Ефимия, зачесались пятки, нос острый старушечий тоже зачесался, требуя, чтобы сунули его в чужие дела.
   Дня три терпела, на четвертый не вытерпела.
   Сбежала.
  
   5.
   Поутру Дамян наладился к соседям: за башмаками и сапогами для Ефимии, да за новостями. Хоть те и жили по соседству, но путь был неблизкий, вернуться Дамян должен был только под вечер.
   Луара с Анеткой занялись зимними вещами, после лета проветривали их на дворе, просушивали, смотрели, что надо чинить.
   Наталию Ефимия отправила с топориком на огород, пора уж было снимать капусту.
   А сама, накрошив в горшок овощей да сунув их в с вечера истопленную печь - томиться - огляделась, запихнула в карман юбки краюху хлеба, замотала плечи Луариной тяжелой шалью, связав ее концы в узел за спиной, чтоб не болтались, не мешали, да, перекрестившись, отправилась в путь.
   Луаре с Анеткой Ефимия глаза отвела, рассудив, что Наталия в огороде, занятая капустою, не почувствует, а даже если почувствует - она, Ефимия будет уже далеко. Отвести глаза оказалось на удивление легко, будто бы за годы вынужденного бездействия колдовская сила в Ефимии накопилась, и теперь выходила наружу свободно, словно вода переливается через край переполненного сосуда. Анетка, правда, встрепенулась, как будто почувствовала что-то; Ефимия сделала заметку в памяти, что надо бы девочку проверить на колдовскую способность, но отложила это на потом.
   Пять шагов через двор, откинуть щеколду (калитка даже не скрипнула!), -- и вот Ефимия на свободе.
   Щеколду она вернула на место, чтобы Луара сразу не спохватилась.
   И мелкими, семенящими старушечьими шажками Ефимия углубилась в лес. Мелкими - потому что неудобные веревочные туфли все время спадали; Ефимия даже подосадовала, что никто не обучил иноземку такому славному умению, как плетение лаптей: вот ведь обувка, легкая, удобная, а сносится - и выкинуть не жалко!
   Но досадовать было не в натуре Ефимии - да еще в такой славный день, как этот.
   Легкий морозец, ударивший несколько дней назад, пока еще держался, и листья на деревьях, схваченные этим морозцем, словно приклеились к веткам, кое-где зеленые, но больше желтые и красные.
   А те, что успели опасть, легко похрустывали под твердыми подошвами веревочных Ефимии туфель.
   Солнечно было, сухо, безветренно; птички кое-где перекликались, пересвистывая и щебеча; зато никакого тебе комарья и мошкары. А воздух легкий, что его вроде бы пьешь, а не дышишь им -- ах, хорошо-то как!
   Ах, как хорошо!
   Однако же надобно подумать и о деле.
   Ефимия принюхалась, прислушалась и к звукам леса, и к тому неведомому внутри себя, которое и именуется колдовской силой. Ефимия искала верное направление - ей нужно было к людям, в село.
   Люди были впереди, чуть правее от того пути по которому она двигалась, но там людей было мало, и были они далеко. Ефимия подумала, что, верно, те самые соседи-лесовики, кожевники, к которым отправился Дамян.
   Она покрутила головой.
   Позади тоже были люди, совсем близко и совсем их было немного. Ефимия хмыкнула: ну, конечно, Наталия с Луарой и девочка Анетка, аккурат позади!
   А еще позади, да чуть левее, да довольно далеко Ефимия ощутила присутствие многих людей. Это было то, что она искала -- село. Может быть, и сам Медвежий Угол, а, может быть, какая другая деревенька, поменьше.
   Ефимия развернулась и отправилась обратно.
   По широкой дуге Ефимия обошла усадьбу -- а ну, как Наталия с Луарой уже спохватились, и ищут ее, Ефимию? -- и скоро вышла на утоптанную тропу. Даже не тропу, дорогу, потому что по ней явственно были видны две колеи, здесь езживали телеги.
   Время от времени Ефимия останавливалась, проверяя, правильно ли она идет.
   Шла она правильно -- еще до полудня Ефимия почувствовала впереди довольно большое скопление народа. Да и без привлечения колдовских способностей любой бы понял, что приближается к селу ли, к городу ли: в тропу-дорогу вливались то тут, то там другие такие же тропки-дорожки, и сама дорога стала шире, уже не на две, а на четыре колеи, и кусты по обочинам были обрезаны почти до корней, чтобы не стало за ними места прятаться лихим людям; да и дымом тянуло, и запахом стряпни. Ефимия сошла с дороги и углубилась в лес, так, чтобы ее не было видно случайному прохожему.
   Прохожих, правда, не попадалось. Ефимия даже удивилась: вроде день выдался как раз для работы, да для поездок -- то же сено с дальних покосов свезти, или за дровами съездить.
   Но мало ли - может, праздник какой; календаря в лесу не было, и дни определяли они очень приблизительно. Когда Ефимия пришла в себя, были первые дни сентября, сейчас же, по ее расчету, должно быть, начался октябрь. А может, уже и Покров -- время-то в привычной суете летит незаметно.
   Только вот колокольного звона не слышно.
   Правда, лет эдак двести назад, когда Ефимия была в Медвежьем Углу в последний раз, церкви здесь не было, но за двести-то лет должны были озаботиться? Или это другая деревня?
   Однако Ефимия уже добралась до цели: лесом она вышла к околице.
   Здесь жилое пространство не было обнесено высоким забором, как то делали на равнине, в более обжитых местах. Да и то: здешний люд не боялся ни зверья, ни лихого человека. Зверье к жилью, где пахнет дымом, не пойдет, а лихой человек - что здесь красть или грабить, у здешних-то? Тем, что есть, сами поделятся -- хлеба куском да воды глотком. А от бога да от закона забором не убережешься.
   Ефимия огородами пробралась на улицу.
   Здесь жили самые что ни на есть нищие - их с Дамяном лесное хозяйство было богатым и зажиточным по сравнению с этим десятком дворов. Ни коровников, ни птичников Ефимия не заметила, огородики неухоженные, и не избы, а все больше землянки; видно, обиталище вдов безземельных, да сирот.
   Опять же - не как на равнине, в этих краях земля ничья, сколько можешь - столько и занимай; да вот только бабе без мужика землю не осилить. А потому вдовы, как правило, сирые да убогие.
   За размышлениями Ефимия дошла до более зажиточной части села - здесь уже были и заборы, и псы за воротами брехали, ну да это так - на нее, Ефимию, как на всякую колдунью, ни одна собака голоса не подаст, даже самая глупая. Собаки колдуний любят, а колдуньи собак понимают.
   При всем том улица была так же безлюдна, Ефимия забеспокоилась даже, однако шла все дальше, но уже сторожась - жалась поближе к заборам.
   Вот и торговая площадь.
   Вот и люди - площадь была забита народом, но народ не галдел, перебрасываясь приветствиями, шутками, пожеланиями, как в праздник; народ безмолвствовал.
   Люди стояли тесно, почти что рядами, лица их были мрачны, и все глядели в одну сторону - там была церковь (построили-таки! -- подумалось Ефимии); а на паперти церкви...
   Батюшки светы!
   Ефимии захотелось бежать отсюда, да побыстрее.
  
   6.
   Ну вот что тараканов за печью у грязнухи-хозяйки было их на паперти, да еще самых что ни на есть вредных, бичующих братьев, веревками подпоясанных, а за каждою веревкой плеточка засунута, знак сана. И плеточки все более мелкие, крошечные даже -- сан, значит, высок.
   А перед папертью, на помосте, двое саном пониже, с кнутами в руках, бичевать, должно быть, кого собираются.
   А вот и ведут, на помост взводят трех девок, то ли молодиц, по пояс обнаженных. Та, что потолще, в голос ревет, ладошками пухлые груди прикрывает, та, что пониже, потощей, та ладошками лицо заслонила, а грудки пытается локтями загородить; а вот рослая, смуглая, ни лица, ни груди не прячет, руки вдоль тела провисли, будто неживые, а глядит в толпу гневно, презрительно, с вызовом даже. Первые две - это Ефимия по таланту своему колдовскому сразу определила - родные сестры, а третья им дальняя родственница, вроде троюродной.
   Первой ревущую разложили, свистнули плетки -- Ефимия опытным глазом (чай, насмотрелась, на равнине-то!) определила, что бичевание не смертное, и не наказательное даже, так, для острастки, вряд ли даже до первой крови...
   Оказалось, до первой. С первого удара левый монашек исхитрился пустить кровь, опустил плеть, и второй тоже бить не стал. Девку согнали с помоста, кто-то в толпе накинул ей на плечи тулупчик не то телогрейку, прикрыться. Взялись за вторую, помоложе.
   -- И за что это их? -- пробормотала себе под нос Ефимия, спрашивая скорее сама себя, да стоявшая рядом высокая сухая баба услыхала.
   -- Ермиловых девок-то? А за вышивку!
   -- Как так? -- не поняла Ефимия. В ее время за вышивку не карали.
   -- А ты чья-то будешь, что не знаешь? Почитай, неделю село гудит, как эти-то понаехали!.. -- баба с подозрением взглянула на Ефимию.
   -- А ничья я, ничья, -- затараторила Ефимия когда-то такой привычной ей беглой скороговоркой. -- Брожу то тут, то там, где прибьюсь, пригреюсь, а после дальше пойду... Из лесу вот сейчас вышла.
   -- Так и шла бы себе дальше, -- посоветовала баба. -- У нас вишь, что деется...
   И шепотом, с оглядкой на стоявших рядом мужиков, баба рассказала, что неделю как, аккурат в воскресенье, понаехало в село десятка три бичующих братьев, де, будут строить здесь монастырь; мужиков по деревне набрали, да с монахами помоложе затеяли на дальней околице рубить себе избы и службы. А тут как раз Ермиловы девки - две родные дочки и приемная, та вот, чернявая, -- из лесу, с лукошками, грибы собирали. Дело молодое, им бы позубоскалить, зубы смешками пополоскать; со знакомыми молодыми парнями языками зацепились. А тут старшой монаший для надзору явился. Огладил бы своею куцею плеточкой пышные девичьи задки, и делу конец, так нет: раскричался, развопился, де, грех и ересь -- и зубоскальство, и юбки-кофты узорные. И свели девок в погреб. Ермил, говорят, в ногах у старшого ихнего валялся, откупиться пытался, да где там откупишься - деньги отобрали, и с крыльца взашей вытолкали, хорошо хоть, не бичевали... А этих вот три дня в погребе протомили, а ныне, с утра, весь народ по селу собрали, согнали -- смотрите, де, как тому, кто противу закону идет... Сказывают, на равнине закон вышел, чтобы бабам и девкам простого роду-племени нарядно не убираться -- грех-де то, и суемыслие... А все Мариам, басурманка, со своим сыночком Марком...
   Тут баба замялась, и с опаскою поглядела на Ефимию.
   Ефимия понимающе закивала, скорбно поджав губы: не бойся, мол, не выдам!
   Стоявший рядом мужик, однако, услышал, встрял в разговор:
   -- Да на короля-то не греши, Параскева, короля-то в Межгорье и не было, второй год, как в горах - там, вишь, баушка, -- обратился он уже к Ефимии, -- опять псоглавые объявились, сказывают, всю горскую страну разорили, горские князья набат ударили, король-то наш Марк со своею сотнею и откликнулся! А до того он бахристанских басурманов воевал, опять же не до законов ему было. И то -- что королю, мушшине, до бабьих вышивок да узорочьев! Бабья тут рука, Параскева, все она, Мариам, да сыновним именем прикрывается!
   Ефимия закивала теперь уже мужику, думая, что пора потихонечку отсюда удаляться - черное скопище на паперти поредело, и в толпе были заметны уже рясы: монахи пошли слушать, о чем говорит народ.
   Кто-то сзади потянул ее за локоток.
   Ефимия вздрогнула, обмерла от ужаса -- бичующий брат ей почудился.
   То и впрямь был бичующий брат, да только бывший: за спиною Ефимии стоял Дамян.
   Шапку надвинул на левую бровь, бороду растрепал, усы кверху закрутил -- разбойник, право слово; Ефимия даже поначалу его не признала. Потом смекнула: это чтоб его, Дамяна, не она, Ефимия - а никто иной сразу не признал.
   -- Уходим, -- тихо, одними только губами, сказал Дамян, и легонько потянул локоток Ефимии. Ефимия кивнула.
   Осторожно, не пятясь, но и спиной особо к церкви не поворачиваясь, они выбрались из толпы.
   Они были не одиноки: хоть большинство еще стояло на площади, слушая, что кричит с паперти один из сановных монахов, кое-кто потихоньку отделялся от прочего люда и торопливо скрывался в проулке или улочке.
   В один из проулков нырнули и Дамян с Ефимией.
   -- Откуда ты взялся? -- спросила Ефимия, когда площадь и тихий ропот толпы остались позади. -- Ты ж с утра к соседям вроде бы...
   Но Дамян отмахнулся только: "потом!"
   Они попетляли по проулкам, потом постучались в ворота какой-то богатой усадьбы: забор в полтора человеческих роста, ворота украшены резьбой, и замок в створку врезан хитрый, чужеземного исполнения.
   Сбоку ворот отворилась калитка, высунулась голова мужика -- борода нечесана, в перьях, глаза красные, будто спьяну.
   Мужик поманил Дамяна толстым пальцем, Дамян подошел, но внутрь не входил. Пошептались о чем-то; мужик сунул Дамяну в руку мешочек, захлопнул калитку; Дамян спрятал мешочек за пазуху. Мешочек был набит туго.
   -- Пошли, бабушка. Торопиться надобно, -- сказал он.
   Ефимия послушно засеменила за ним. Хоть и шептались мужик с Дамяном, да Ефимия была на слух остра -- услыхала.
   Мужик спросил у Дамяна: "Ну, и как?" -- Дамян ответил: "Все, как договорено", -- после чего мужик и сунул Дамяну мешочек, а в мешочке -- Ефимия готова была поклясться в том чем угодно -- были деньги; даже если там только медь - то червонца на три с гаком, а ежели серебро - то и на все десять. Да, не очень-то что поймешь из такого разговора, одно ясно -- Дамян что-то продал, что-то крупное, не лошадь ли?
   Да нет, за их кобылу подслеповатую и двух золотых не получишь, не бахристанский скакун!
   Ни меха, ни корова столько стоить тоже не могли, разве что усадьба?
   Скоро они были уже за околицей, скоро углубились уже в лес; Дамян свистнул -- откуда-то появилась охотничья его сука, Пушка, мотнула хвостом, приветствуя; пошли дальше.
   И вот тут Дамяна прорвало:
   -- И когда ты, бабушка, научишься осторожности? Ведь едва только с постели встала, едва только отошла -- и снова туда же, сбегАть! Наталия с Луарой с ума чуть не сошли, куда ты подевалась! Да еще колдовать! Тут вишь, что -- а ты...
   -- Да кто ж знал про этих, про плеточников, -- оправдывалась Ефимия. -- Думала, дай схожу в деревню, поразведаю, что здесь за места, что за люди живут... Никому бы от того вреда бы не было; а что не спросясь - так ведь ты, Дамян, что орлица над орленком, надо мной трясешься, будто я стеклянная! А может я еще покрепче тебя буду! Ведь не пустил бы?
   -- Не пустил бы, -- согласился Дамян, -- тебя же нельзя одну отпускать. Видел я, ты с Карпом болтала, а он же трепло известное, теперь про тебя вся округа знать будет -- на что тебе то?
   -- Мне-то не на что, да что в том за беда! Все равно ты усадьбу продал, день-два -- и уедем, пусть себе знают!
   Дамян даже остановился от неожиданности.
   -- Ты что же, и вправду мысли читать можешь?!
   Ефимия захихикала, довольная -- и тем, что угадала, и тем, что Дамяна озадачила.
   -- Колдовство, милый ты мой, дар, конечно, прирожденный, но и учиться ему надо долго и упорно. Наталия, думаю, не очень тебя обучала -- она и сама не вполне обучена, молода еще...
   -- Ну и она кое-что может, да и я...
   Дамян вдруг резко взмахнул рукой, потом свистнул; Пушка кинулась в кусты, поворошилась там немного, вылезла задом, неся в зубах зайца, положила к ногам Дамяна. В глазу зайца торчал ножик.
   -- Ишь ты! -- сказала Ефимия. -- Никогда о таковом не слыхивала!
   Дамян покраснел, довольный похвалою.
  
   7.
   Сумерки осенью приходят рано.
   Ночевать пришлось в лесу.
   Дамян нашел бугорок посуше, развел костерок из валежника, тушку зайца обмазал глиной, закопал под кострищем. Глину набрали по дороге, у пересекшего их путь ручейка.
   Ефимия озябла, хоть юбка на ней была плотная, суконная, да и шаль Луары должна бы греть: толстой вязки, чистой шерсти, вдвое сложенная; однако к ночи морозец усилился, и руки и нос Ефимии пощипывало, а о ногах и говорить нечего - вовсе застыли в веревочных туфлях.
   Костерок разгорелся; Ефимия разулась и протянула босые ноги к огню.
   Дамян набросил на плечи Ефимии свой кожушок и посмотрел на старуху с недовольной гримасой.
   -- Вот и всегда ты так, бабушка Ефимия, никогда о том, что после, не подумаешь. Деревня далеко, а ты по морозу полуголая сбежала. А я бы соседа не встретил, только к вечеру вернулся бы -- где б я тогда во тьме тебя бы искал? Замерзла бы; да и так, вдвоем - хорошо, если не простудишься, а как лихорадку схватишь? А завтра в дорогу, нельзя нам теперь тут оставаться...
   -- В дорогу так в дорогу, -- согласилась Ефимия, и Дамян взглянул на нее с опаскою -- с чего бы вдруг вредная бабка стала такой покладистой?
   Ефимия пошевелила отогревающимися понемножку пальцами ног - пальчики у нее были маленькие, ровные, как у молоденькой девушки.
   -- И куда же думаешь направиться? -- спросила Ефимия вкрадчиво.
   -- Соседи плоскодонку дадут, большую. С ними пойдем, по ручью до Быстрой, а там вверх по течению, пока река не встала...
   -- А как встанет? -- продолжала Ефимия все так же вкрадчиво. -- Зима, мороз; на снегу спать будем?
   -- Зачем на снегу? -- нахмурился Дамян. -- Костром место отогреем, землянку выроем, высушим, а зверья там, вверх по реке немеряно, непуганое... Перезимуем как-нибудь, а к лету я избу срублю, поле расчищу...
   -- А к лету эти самые плеточники обустроются, хозяйство наладят, начнут окрестные леса шерстить... -- голос Ефимии стал ну вовсе как шелк, да что там шелк? Пух лебединый! -- Опять бежать?
   -- Авось не начнут! А начнут -- дальше пойдем, в леса.
   -- И так всю жизнь бегать да таиться? Нет, Дамян, твоя неправда. На юг надо податься, в города. Меж людей спрятаться легче. Опять же бабы, Луара с Наталией - они же вовсе к лесу неприспособленные, а я уж стара, и один ты всех не вытянешь, чай не двужильный...
   -- Господи, Ефимия, да что ты говоришь! -- возмутился Дамян. -- Там же, в городах, бичующих братьев, что комарьев на болоте! А мы - две колдуньи, да беглый монах, да девчонка...
   -- Какая девчонка? -- встрепенулась Ефимия.
   -- А Анетка Луарина. Или ты не заметила? Дар пока что в ней дремлет, но раза два уже проявлялся, сама знаешь, как это бывает. Пока еще не обучена - сдержаться не сможет, ее враз и учуют, а вслед за ней - всем нам голов не сносить! -- Дамян подвинул длинную валежину глубже в костер, пламя полыхнуло, осветив его нахмуренный лоб, недовольно выпяченные губы.
   -- На Межгорье свет не кончается, -- сказала Ефимия, натянула на согревшиеся ноги носки. -- Можно в Бахристан податься, или в горы, к айкам. А Луара - та спит и видит, как бы в Загорье вернуться...
   -- Это же через всю равнину! Нет, Ефимия, даже и не спорь! На север пойдем. Спать давай, завтра надобно пораньше встать, чтоб до полудня из усадьбы убраться. Я там бабам хвосты накрутил, чтобы нынче еще собрались; а Ермил завтра к вечеру уж и людей пришлет...
   Да, видно, не умел Дамян хвосты как надо крутить, или бабы такие достались ему никчемушные: часа три уж, как рассвело, когда Дамян с Ефимией подошли к усадьбе, а сборы были в разгаре.
   Анетка бегала по двору, гоняясь за громко кудахтавшей курицей, а за Анеткой, заливаясь веселым лаем, носился молодой кобель Полкан, принявший происходящее за новую веселую игру.
   Анетка поймала курицу, прижала ее к животу и понесла к телеге, где поверх сундуков была привязана клетка, в которой в тесноте жались друг к другу перепуганные куры.
   Сундуки и узлы громоздились и на земле подле телеги, а Луара с Наталией препирались о том, как лучше их укладывать; подслеповатая кобыла, уже запряженная, переступала с ноги на ногу.
   В хлеву мычала корова, которую, видно, забыли подоить.
   -- Да, -- сказал Дамян, озираясь, -- и как вы еще дом по бревнышку не раскатали, да на ту же телегу не взгромоздили?
   Луара с Наталией обернулись одновременно, как по команде. Наталия спросила:
   -- А что не так?
   -- Да я ж тебе сказал: самое необходимое, уйдем тайно, поутру... А с телегою тайно не получится; да и не стронет эту телегу эта коняга! Они даже бочку с соленьями прихватили! Или вам без солений не жить? Да без курей?
   Луара пунцово покраснела.
   -- Ты говаривал, далеко пойдем!.. Питаться нечем, куру зарежем...Старикам и детям надо часто кушать!
   -- Снимай все с телеги, выпрягай лошадь, -- скомандовал Дамян. -- Я Ермилу обещал, что все будет в целости, заходи, да живи, так что весь разор этот надо в порядок привести. А мы пеши пойдем, и живность всю оставим, собак только с собой возьмем... И корову бы подоили хоть, неужто вам скотину не жалко?
   -- Я доила! -- воскликнула Наталия, тоже краснея.
   Ефимия покачала головой, взяла подойник и пошла в хлев.
   Беда с этими бабами, к дикой жизни не пригодными! Нет, не прав Дамян, а она, Ефимия, права - не в лесах надо хорониться, где люди хоть и в глуши, да считанные, а в городах, в толпе; ну пусть не в столицу идти, не в Дан, где и Мариам сидит, и преподобный Астафий, племянничек внучатый, в Брод, в Новоград, или даже в Загорье...
   Ефимия возилась в погребе, раскладывая все по полкам, Дамян тут же расставлял по углам бочки с соленьями, дивясь, что две слабосильные бабы могли те бочки выволочь наверх, как на дворе поднялся шум: лаял, захлебываясь яростью, Полкан, визжала Луара, бранилась гневно Наталия.
   Ефимия быстренько вскарабкалась по лесенке, высунула голову осторожно, глянуть, что стряслось.
   Во дворе были двое: парень с девушкой. Парень рослый, румяный, ладный, но юный совсем - только-только усы начали пробиваться над верхней губой. Девка высокая, смуглая, платок небрежно повязан; девку Ефимия вчера видела, ее бичевали на площади.
   Парень мял в руке шапку, девка отворачивалась, смотрела хмуро.
   Наталия держала Полкана за ошейник, Луара уже отвизжала, и прижимала к своим пышным юбкам Анетку, испуганно глядевшую на пришлецов.
   Ефимия почувствовала толчок в зад -- Дамян стремился наверх и сердился, что старуха загородила выход.
   Ефимия быстро вылезла из погреба, встала в сторонке.
   -- Ну? -- спросил Дамян, оказавшись, наконец, на поверхности земли. -- Что за сыр-бор?
   Парень бухнулся на колени.
   -- Дядька Дамян! Помоги! -- и - ей-же-ей! - ударил лбом в землю. И девку за собой потянул, девка тоже встала на колени, но нехотя, и лбом в землю бить не стала, только голову склонила, и то - криво.
   -- Ты, Тимофей, встань, -- сказал Дамян сердито. -- Я не Ермил, я этого всего не люблю... Низкопоклонства.
   -- Дядька Дамян, возьми с собой! -- пробормотал Тимофей, поднимаясь на ноги. -- Мы обузою не будем, нам бы только до города какого дойти, до Озерова хотя бы, а там мы сами...
   -- Так и шел бы -- по дороге, да до города! -- Дамян кривился, не нравилось ему все это.
   -- Дак ведь... Отец же словит, ты ж знаешь, как что не по нему - зверь становится!.. А Дарья ни за что теперь здесь оставаться не хочет, а мне без нее не жизнь!.. -- парень расплакался, утер слезы шапкою.
   Наталья покосилась, хмыкнула.
   -- Ты Тимофей, вроде умный, да дурак, -- сказал Дамян вполне миролюбиво. -- Мы с твоим отцом не враги пока, а как ты со мной уйдешь, станем врагами; на что мне лишний враг? и своих хватает.
   -- Дядька Дамян!.. -- парень плакал, и уже не утирал слез. -- У меня и деньги есть, много, золото...
   -- Еще и отца обокрал!
   -- Не, мне мамка дала. Она же к тебе и идти присоветовала, ей отец сказал, что ты усадьбу продал, и нынче же уйдешь. Велела в ноги тебе кинуться, что ты добрый, сказала, что ты ей не откажешь...
   -- Не откажу, -- Дамян тяжело вздохнул. -- Так бы сразу и сказал, зачем же в ноги было кидаться! Постой пока здесь в сторонке, под ногами не путайся... Полкан, свои!
   Наталия отпустила ошейник пса, который тут же подбежал к новичкам и принялся старательно их обнюхивать.
   А Наталия подошла к Дамяну.
   -- Парень вроде бы правду говорит, -- сказала она тихо, -- однако же... Нас и так ведь пятеро, еще и эти двое!.. Да и Ермил с собаками сына искать будет, найдет, не спустит ни ему, ни тебе!
   -- Не найдет, -- хмыкнул Дамян. -- А Марьяне я и вправду отказать не могу, должник я ее. Ты давай, шевелись лучше, солнце уже к полудню клонится! Выходить пора!
   Вот так их оказалось семеро: волшебное, сказочное число.
   И вот так получилось, что пошли они не на север, в глушь, в леса, а на юг, к городам, к людям.
  
  
   Часть первая. Долгий путь в Дан.
  
   1.
   ...И случилось, как то и должно было случиться.
   Венчал их католикос Варпет, в главном соборе Айкастана -- соборе святого Саркиса.
   И отец Илларий, строгий и мрачный, был на венчании, и брат Лука.
   А Балк, благородный Балк, был дружкой жениха.
   А подружкой невесты была дочь верховного князя Гориса, княжна Астмик.
   Но и Ута была рядом с подругой, в белом платье горянки (за день до того она приняла крещенье в горскую веру; крестили ее в маленькой крепостной церкви, а восприемниками ее были князь Варгиз и мать Проклея).
   И мать Проклея глотала сладкие слезы радости, слегка подперченной горечью -- родную ее, любимую племянницу венчают с королем, зато не будет царей Варгизов в Айкастане, да и вовсе царям в Айкастане не быть: равнину венчали с горами, Межгорье -- с Айкастаном; последний гвоздь в крышку гроба горской свободы было это венчание.
   И князь Варгиз плакал, не скрывая слез -- горские мужчины плачут редко, но и слез своих не стыдятся, почитая стыд за признак слабости. Плакал князь Варгиз о том, что вот и младшая его дочь, последний и единственный отпрыск некогда ветвистого древа, выросла, и он, Варгиз, отдает ее мужу, и увезет ее муж в чужую страну, и, может, не свидеться ему с дочерью более в этой жизни, а в той - кто тС может ведать, свидятся ли?.. И не будет больше дома Варгизов в горской стране, если не родит Аник трех сынов, потому что старшему сыну - наследовать престол, второму сыну - быть при брате советником, и только третьего может отпустить строгая церковь Межгорья в далекий Айкастан.
   И княгиня Джана, супруга верховного князя, плакала -- потому лишь, что расчувствовалась.
   И прекрасными неземными голосами пели белицы старинные песнопения, и голос сестры Агаты взлетал под высокий купол собора, ликуя и торжествуя...
   И была свадьба, шумная, щедрая горская свадьба.
   Три дня продолжался в крепости Твердыне пир, и столы ломились от снеди; а в городе Твердыне три дня выкатывали на площади бочки с бахристанским сладким вином, и с горьким пивом шаваб, и возы с хлебом, и жареным мясом, и птицей, и зеленью, и овощами, и фруктами, и сластями; три дня пили знатные и благородные люди Айкастана и простой народ города за счастье молодых, и за то, чтобы брак их был благословен скорым и щедрым потомством.
   И были песни, и танцы, и состязания борцов, и джигитов, и лучников, и певцов, и даже заезжий фокусник из Бахри удивлял гостей своим искусством, чудным и непонятным.
   А после молодые жили в отдельных покоях крепости Твердыни, что предоставили для них гостеприимные верховный князь Горис и супруга его, княгиня Джана.
   Жили до морозов, а как ударили морозы, собрались в путь.
   В Дан.
  
   2.
   Дорога петляла между холмами, иногда ныряя в ущелье и скрываясь там от взора наблюдательницы, иногда взбираясь на горбик небольшой возвышенности.
   Наблюдательницей была Ута.
   Ее смирный мерин спокойно стоял, опустив вислогубую голову, и время от времени вздыхал, будто жалуясь на что-то.
   Кобыла Аник, белая, с темным хвостом и гривой, переступала с ноги на ногу, прядала ушами.
   Конь отца Иллария, тонконогий, легкий, с гордо поднятой головой, гарцевал, желая продолжить скачку по холмам или по ухабистой замерзшей дороге. До Рождества оставался всего месяц с небольшим, но снега все не было, что, по словам отца Иллария, обещало неурожай и бескормицу в будущем году.
   Шел урок языка.
   Ута, путаясь в трудных словах и окончаниях, описывала дорогу: вот дорога свернула направо, вот -- налево, вот идет по дну ущелья, вот поднимается на гору...
   -- Разве это гора? -- насмешливо спросил отец Илларий. -- Если это гора, то слишком уж мала.
   Ута глянула на подругу в ожидании подсказки, но Аник, как часто в последнее время, углубилась в свои мысли, хмурясь, глядя в одну точку.
   Что-то не так было с подругой, что-то мучило ее все эти недели после свадьбы; Ута даже проверяла ее здоровье своим внутренним целительским взором, но, кроме легкого облачка на сердце, ничего тревожащего не заметила. Облачко, по мнению Уты, означало влюбленность.
   -- Маленькая гора, -- согласилась Ута, и вспомнила нужное слово: -- Горка.
   -- Горка, -- согласился отец Илларий. -- Или -- как иначе сказать? Что по этому поводу думает госпожа моя Анна?
   С тех пор, как Аник повенчали с королем Марком, межгорцы стали называть ее именно так: "госпожа Анна". На вопрос, почему не "королева", отец Илларий ответил, что для того, чтобы стать королевой, нужно еще быть коронованной в главном соборе Дана. А пока Аник является только лишь супругой короля. И что Анной ее зовут потому, что уменьшительные имена запрещены Межгорской церковью.
   -- Госпожа моя Анна, о чем задумалась? -- отец Илларий укоризненно покачал головой. Аник встрепенулась и покраснела.
   -- Так, -- сказала она. -- Ни о чем. Что ты хотел узнать?
   -- Вон, первые всадники въезжают на горку, видишь? -- отец Илларий плетью указал направление. -- Как можно еще назвать горку?
   Аник пожала плечами:
   -- Маленькая гора, может быть?
   -- Пригорок, -- сердито произнес отец Илларий. -- Холм. Холмик. Горушка. Мы же вчера учили. Я недоволен вами нынче!
   -- Ах! -- воскликнула Аник равнодушно, ударила свою кобылку каблуками в крутые бока. Кобылка радостно вскинула голову и пустилась с места галопом.
   -- Урок еще не завершен! -- закричал отец Илларий, с трудом удерживая своего жеребца, пытавшегося ринуться вслед за кобылицей. -- Анна!
   Но Аник была уже далеко, и либо не слышала слов священника, либо пропустила их мимо ушей.
   -- Твоя госпожа всегда была столь строптива? -- спросил отец Илларий у мирно дожидавшейся его Уты. Ута входила в свиту новобрачной супруги короля Марка в качестве личной камеристки, то есть приближенной служанки.
   -- Ну, она с характером, -- уклончиво ответила Ута. А про себя подумала, что, может быть, осуществившееся предсказание, роль супруги короля и титул королевы в недалеком будущем ударили в голову дочери Варгиза, как ударяет крепкое пиво.
   -- Продолжай, -- велел отец Илларий. -- Опиши теперь королевский поезд.
   Королевский поезд растянулся на добрый полет стрелы.
   Возглавляли поезд джигиты, посланные верховным князем Горисом до границы Айкастана, как почетная стража короля и юной его супруги.
   Дальше, кучно, ехали неторопливо витязи Межгорья, вместе со своим королем.
   За ними, на горских лошадях, следовали дамы, свита Аник. Подбор свиты удивил Аник и Уту. Мать Проклея, занимавшаяся этим щекотливым делом, будто специально выбрала наиболее неприятных для Аник спутниц: внучку верховного князя княжну Тамару, ее закадычных подружек, Нину и Верико, вдовую княгиню Анаис и белицу Клару для присмотра за девицами. Ехала с ними и княжна Астмик, получившая звание наперсницы супруги короля. Как будто Аник нужна была другая наперсница помимо нее, Уты!
   Вслед за дамами тащились повозки с приданым Аник. С приданым вышла незадача, Ута даже улыбнулась, вспомнив споры двух стариков: Гориса и Варгиза. Верховный князь полагал, что приданое Аник должен дать он, поскольку Аник выходила замуж не за частное лицо, а за сюзерена Айкастана, скрепляя этим браком давний союз двух государств. Князь Варгиз, нищий, но гордый, не желал ничего слышать: его дочь Аник, слава богу, не сирота, и хорошего, древнего рода, потому приданое будет дано домом Варгизов. Он даже послал Джоджо домой, в Красную крепость, повозки из крепости прибыли за неделю до свадьбы. В основном это было приданое Тамил, не пригодившееся старшей сестре невесты: перины, пух на которые перебирала Аник в детстве, платья, оставшиеся после набега на сундук Аник и Уты в тот памятный день, когда были изгнаны каптары, сукна, серебряные украшения. К приданому Тамил добавили только два новых ковра -- больше Красная крепость не могла дать ничего.
   Князь Горис даже покраснел от стыда, увидев нищету своего старого друга -- перины слегка подопрели, украшения почернели, платья слежались, сукна поела моль. Только ковры пленяли глаз яркостью красок и замысловатостью узора.
   Тогда за дело взялась княжна Астмик, и князь Варгиз, кажется, даже сам не заметил, как дал согласие дочери верховного князя подновить приданое.
   Украшения были вычищены, перины проветрены; сукна и платья Астмик заменила новыми, и добавила изрядное количество серебра, золота и красивых самоцветов в ларец.
   Мать Проклея подарила племяннице драгоценные гагатовые четки старинной работы, а также шкатулку для рукоделия из зеленого нефрита; князь Баграт, старинный приятель Варгиза и крестный Аник, преподнес ей аметистовый убор, привезенный из Бахристана: венец, ожерелье и серьги; от верховного князя в качестве подарка Аник получила две дюжины книг, духовных и светских, отменно переписанных монахами и украшенных изящными миниатюрами.
   Каждый дом Айкастана посчитал своим долгом преподнести что-нибудь на свадьбу; подарки также сложены были в повозках, и потому повозки сопровождали два десятка дружинников Варгиза, приставленные им к дочери. Командовал дружинниками молодой Гив.
   В повозках ехали и служанки: девочка Берта из шаваб, горянки Карина и Лиана, в отдельном возке помещалась толстая Русудан, товарка Аник по школе. Русудан тоже успела уже выйти замуж, за князя Горгия, и не захотела расставаться с мужем: князь Горгий возглавлял почетный эскорт.
   За повозками, растянувшись гуськом, ехали слуги, вооруженные, конечно, потому что дорога в Дан шла по безлюдным и диким местам, где пошаливали разбойники, как местные, так и залетные из Бахристана. Но в пределах Айкастана дорога была безопасна.
   Ута вздохнула, увидев, как от кучки межгорских витязей отделился один из всадников и поскакал навстречу Аник. По коренастому вороному коню Ута узнала короля.
   -- Для новобрачных тягостна разлука даже и на час, -- с печальной улыбкой сказал отец Илларий, глядевший в ту же сторону. -- Но юная супруга короля не кажется мне счастливой...
   Интонация, с которой отец Илларий произнес последнюю фразу, не была вопросительной, однако Ута почувствовала настоятельную потребность оправдать подругу в глазах священника.
   -- У горянок не принято выставлять свои чувства напоказ, -- пробормотала она. -- А дочь Варгиза к тому же еще и горда.
   -- Да, я успел это заметить, -- сказал Илларий. -- Ну, что ж, будем считать наш урок законченным, Ута из Красной крепости. И присоединимся к нашим спутникам.
   Отец Илларий тронул своего жеребца, Ута легонько хлестнула мерина по круглому боку.
   Медленным шагом спускались они с пригорка вниз, где ждал их Лука.
   Ута успела увидеть, как король остановил коня, дожидаясь Аник, потом супруги поскакали рядом, направляясь к дороге; потом пригорок скрыл их от глаз Уты.
   Лука, на таком же тонконогом и легком жеребце, как и отец Илларий, подъехал и пристроился сзади. Он по-прежнему смотрел на Уту глазами побитой собаки, время от времени гулко вздыхал, но до сих пор не обмолвился о своих чувствах, а в этих его чувствах не сомневались не только Ута и Аник, но и все, кто только видел их (Луку и Уту) вместе. Ута даже не утерпела и проверила своим целительским зрением, есть ли на сердце Луки темное облачко, обозначавшее по ее мнению влюбленность. Оказалось, есть, и не облачко, а целая туча. Но Лука молчал, вздыхал, ни о чем не говорил, и Уте стало интересно, почему бы это. Она даже с неприятным удивлением обнаружила, что думает о Луке чаще, чем о ком-либо другом, не исключая и Аник. Уж не влюбляется ли она сама в брата короля и наследника (пока у Аник не родился сын) престола?
   Резкая жгучая боль в животе смешала мысли, заставила согнуться почти вдвое. Ощущение было такое, будто в живот всадили ножик; Ута охнула и сползла с седла, сильно ударившись боком о мерзлую землю. Кроме боли от раны было еще что-то, странное жжение, распространявшееся по телу вместе с током крови. Чувствуя, что теряет сознание, Ута изо всех сил сопротивлялась жжению, мешая ему двигаться дальше очага поражения; но что это за очаг, Ута не понимала. Может быть, ее ранили? Выпустили в нее стрелу? Но под пальцами, прижатыми к животу, не было крови, и ткань оставалась целой, то есть это была не рана, а какая-то неизвестная Уте болезнь?
   Издалека, словно бы сквозь толстый войлок до Уты доносились слова отца Иллария, с тревогой спрашивающего, что с ней, с Утой, случилось; Ута, наконец, догадалась, и простонала:
   -- Аник! Что с Аник?
   -- При чем здесь Аник? -- с недоумением спросил отец Илларий. -- Ты упала с лошади, Ута, у тебя что-то заболело?
   -- Аник ранена, оружие отравлено, -- выдохнула Ута, -- скорее, скорее туда!
   Она услышала удалявшийся топот копыт, отец Илларий остался рядом, значит, поскакал Лука.
   -- Я не пони... а, вот теперь понимаю, -- сказал отец Илларий изменившимся, скучным голосом. -- Это называется колдовство, моя дорогая.
   -- Целительство, -- прошептала Ута, и свет перед глазами померк. Ута впала в беспамятство.
  
   3.
   Она очнулась в палатке, освещенной масляными светильниками.
   Рядом с ней сидела на сложенном войлоке малышка Берта. Берта клевала носом.
   Ута с трудом повернула голову.
   Аник в палатке не было, не было никого, кроме Берты.
   В горле пересохло, будто бы Ута наглоталась песка.
   Ута застонала.
   Берта встрепенулась, посмотрела на Уту круглыми глазами; девушка попросила воды.
   -- Ой, сейчас! -- Берта осторожно приподняла голову Уты и поднесла к ее губам кружку с теплым вином. Ута завертела головой, отплевываясь.
   -- Не вина, воды... Холодной.
   -- Строгий поп не велел давать воды, велел вино, -- сказала Берта. -- Сказал, что...
   Ута фыркнула.
   -- Мне лучше знать. Воды дай!
   Берта, слегка напуганная, послушно потянулась к кувшину с водой, расплескивая, налила в кружку, подала Уте.
   Ута с наслаждением напилась, отдышалась и села на постели, отбросив укрывавшую ее овчину.
   И обнаружила, что с нее сняли только шубу и сапожки, лежала она в платье.
   Берта тараторила на родном языке, рассказывая, как она испугалась, когда Уту принесли к повозкам -- сам принц Лука, не кто-нибудь! -- и как спешно разбивали палатки, для нее и для дочери князя, и как бесновался король Марк, и как джигиты обшаривали все окрестные холмы в поисках злоумышленника, и, хоть уже почти темно, продолжают искать...
   -- Аник жива? -- спросила Ута, нашаривая ногами сапоги. Сапог у постели не было.
   -- Не знаю, мне велели с тобой сидеть, -- сказала Берта. -- Но тебе вставать не велено, нельзя тебе вставать!..
   -- А они там ее угробят? -- свирепо воскликнула Ута. Она чувствовала сильную слабость, хотя не она была ранена, а Аник, Ута всего лишь почувствовала боль подруги, как свою собственную. Но если от этой боли она, Ута, потеряла сознание, то каково было дочери Варгиза?
   -- Немедленно неси сюда мои сапоги, или я пойду босиком! -- гневно приказала Ута, Берта кивнула и притащила сапожки Уты, а заодно и шубку. Ута оделась и выскочила из палатки.
   Сумерки сгущались, но было еще достаточно света, чтобы Ута могла оглядеться.
   На скорую руку разбитый лагерь гудел, словно растревоженный улей.
   Почти возле каждой палатки Ута увидела кучки людей, обсуждавших события. То и дело появлялись верховые джигиты, о чем-то докладывали, выслушивали приказания и снова уносились в сумерки.
   Самая большая палатка стояла в центре лагеря, там, как решила Ута, находилась Аник. Людей возле палатки не было.
   Ута решительно направилась к палатке. Берта вприпрыжку следовала за ней.
   Откуда-то сбоку вынырнул отец Илларий, "строгий поп", как называла его Берта.
   -- Ты почему встала с постели, Ута? -- строго спросил отец Илларий. -- Тебе нужно спать, восстанавливать силы...
   -- Мне не нужно спать, мои силы уже восстановлены, -- ответила Ута, покривив душой, сил у нее практически не было, и она чувствовала лихорадочное возбуждение, как при горячке. -- Я целительница, и сама прекрасно знаю, что мне нужно. И я хочу поглядеть, что там с Аник.
   -- Она в беспамятстве, не нужно ее беспокоить, -- нехотя сказал отец Илларий. -- Не волнуйся, за ней будет хороший уход. Княжна Астмик и княгиня Анаис с ней, а они, мне кажется, кое-что понимают в лекарском деле.
   -- Я понимаю больше, -- отрезала Ута. -- Аник была отравлена, тут нужно не "кое-что" понимать, а очень многое. И ни в коем случае нельзя давать ей вино!
   -- Ты что-то путаешь, Ута из Красной крепости, -- сказал отец Илларий, и озабоченная морщина прорезала его лоб. -- Госпожа Анна ранена в живот. К счастью, внутренности не задеты, но она потеряла много крови, а для восстановления крови нужно вино. Мы остановили кровотечение, наложили повязку...
   -- Ох, -- сказала Ута, чуть не плача. -- Оружие, которым ранили Аник, было от-рав-ле-но! -- последнее слово она произнесла по слогам. -- Нужно было дать стечь отравленной крови! А потом только накладывать повязку! А так я не ручаюсь за ее жизнь!
   -- Ты считаешь, что понимаешь в ранах больше меня?! -- отец Илларий, кажется, был взбешен. -- Меня, который полжизни провел на бранном поле, перевязывая раны, ампутируя конечности, зашивая порезы!
   Ута молча отстранила отца Иллария, подняла полог и шагнула внутрь палатки.
   Внутри было дымно и душно.
   Жаровня с углями чадила, согревая воздух; Аник, пунцовая, металась в бреду по постели, сбрасывая войлоки, которыми пытались укрыть ее встревоженные и бледные Астмик и Карина, служанка. Вдовая княгиня Анаис, сидевшая в углу, громко молилась, перебирая четки и не обращая внимания на возню подле ложа юной супруги короля.
   -- Успели напоить вином, -- сказала Ута, строго глядя на женщин. Честно говоря, она сама не знала, откуда у нее взялась твердая уверенность в том, что вино сейчас ни в коем случае нельзя давать больной: Ута в своей недолгой практике ни разу не сталкивалась со случаями отравления, и ничего об этом не читала в умных книгах библиотеки верховного князя. К тому же яды бывают разные, и способы борьбы с ними различны; однако Ута чувствовала, что вино в данном случае категорически противопоказано.
   -- Ой, -- с облегчением выдохнула княжна Астмик, глядя на Уту с надеждой. -- Ты очнулась, слава богу!
   Ута присела на корточки возле Аник, положила руку на лоб подруги. Аник горела.
   -- У нее жар, -- сказала Ута. -- Давно?
   -- Почти все время, -- отозвалась Астмик. -- И она раскрывается, мы поэтому ее раздели, велели принести жаровню. Боюсь, у нее гнилая лихорадка, но так быстро, полдня еще не прошло...
   -- Пока что это не гнилая лихорадка, -- покачала головой Ута. Гнилая лихорадка случалась при нагноении ран, обычно не раньше, чем на второй день. -- Нужно дать ей воды, а еще лучше молока... И я хочу взглянуть на рану.
   Астмик кивнула и вышла из палатки распорядиться.
   Ута осторожно сняла повязку.
   Как она и ожидала увидеть, рана успела уже затянуться: действовало внутреннее сродство, полученное девушками после побратимства. Но на месте раны вздулся огромный багровый пузырь. Ута вспомнила, как выстраивала защиту против яда, не давая тому распространяться по организму. Пузырь надо было вскрывать, чтобы выпустить дурную кровь. А вино, которым успели напоить Аник, заставляло кровь бежать быстрее, а, значит, разносило яд по телу и отравляло Аник.
   Княжна Астмик вернулась.
   -- Пошли кого-нибудь за моим сундучком, у меня там инструменты, -- попросила Ута. -- Тут нужно резать.
   Княжна Астмик охнула, но взглянула на пузырь и согласно кивнула.
   -- Ты справишься? -- озабоченно спросила она. -- Жалко, с нами нет целителей святого Саркиса, но, может быть, отец Илларий сможет...
   -- Я не доверю отцу Илларию вытащить занозу! -- гневно воскликнула Ута.
  
   4.
   "Тупая корова!" -- после ругала себя Ута, вспоминая, как отказалась от помощи отца Иллария. "Гусиная гузка! Ослица Валаамова!"
   Ругала она себя за собственную тупость, самонадеянность и забывчивость.
   Нет, она все сделала правильно: обожгла на огне острый тонкий нож для вскрытия нарыва, сняла платье, чтобы не забрызгать его кровью. Платье это, горского покроя, было у нее единственным, она получила его в подарок от матери Проклеи в тот день, когда была принята в лоно горской церкви и в семью Варгиза. Оставшись в одной рубашке, Ута опустилась на колени, помолилась о твердости руки, как учил ее покойный отец Константин, потом, тщательно примерившись, сделала быстрый и точный разрез на теле подруги...
   И потеряла сознание от боли -- во второй раз в жизни.
   Слава богу, все обошлось, она уронила нож на ковер, а не распахала Аник живот. И как только она могла не сообразить, что почувствует боль подруги, в той же мере, что и Аник, и даже сильнее, потому что Аник была в беспамятстве?
   Хорошо еще, княжна Астмик сохранила присутствие духа, не растерялась, промыла рану на животе Аник теплой водой, дала стечь отравленной крови, убедившись, что рана чистая, наложила повязку; и только потом принялась приводить в сознание Уту. Княгиня Анаис продолжала молиться.
   -- Аник рассказала мне, что, после того, как вы посестрились -- так она это назвала, -- ты чувствуешь ее боль, -- сказала княжна, когда Ута немного оправилась от болевого шока, и лежала, укутанная в войлок, теперь уже в палатке Аник. -- А вот она твою -- нет.
   Ута отпила немного теплого молока, задумалась.
   -- Ну, я целительница, может быть, поэтому, -- неуверенно произнесла она. -- И потом, у меня редко что-то болит.
   -- Отец Илларий чем-то очень недоволен, -- княжна Астмик нахмурилась.
   -- Не мудрено, ведь я сказала ему, что лучше него понимаю в ранах и их исцелении, -- хмыкнула Ута и стала ругать себя (мысленно) тупой коровой и другими обидными словами.
   -- Нет, он был сердит еще прежде, когда Лука принес тебя -- он ведь на руках тебя принес, знаешь ли?
   -- Может быть, отец Илларий просто был озабочен, а ты решила, что он сердится? -- предположила Ута, хотя внутренне похолодела. Она помнила сухой тон и скучный голос священника, когда тот обвинил ее в колдовстве.
   Княжна Астмик покачала головой, но ничего не сказала.
   Ута осталась ночевать в палатке Аник.
   Поздно вечером проведать Аник пришел король. Прежде он не мог -- вместе со своими витязями он обшаривал окрестные холмы в поисках преступника.
   Король был мрачнее тучи, и чуть не плакал, глядя на бледное, осунувшееся лицо Аник. Он и сам осунулся и резко, сразу, постарел; глубокие морщины прорезали его щеки, углы губ опустились. И седина в бороде стала заметней.
   Княжна Астмик что-то сказала королю, Ута была еще не настолько сильна в языке равнины, чтобы понимать, когда говорят быстро.
   Король ответил, потом отвернулся от постели и поискал взглядом Уту. Ута выступила из темного угла, откуда наблюдала за королем.
   -- Король спрашивает, будет ли она жить, -- сказала княжна Астмик. -- Я ему говорю, что все обошлось, но мне он не верит. Поговори с ним сама.
   -- Все обошлось, но все в руце Божьей, -- сказала Ута, как когда-то говаривал отец Константин. И потупила глаза. Она почему-то -- сама не знала, почему, -- чувствовала к королю неприязнь. Может быть, потому что ревновала подругу к ее мужу? Или напротив, не могла простить королю то, что Аник после свадьбы не выглядела счастливой, но озабоченной и встревоженной?..
   -- Если ничего не изменится, послезавтра мы сможем продолжить путь.
   -- Ты -- великая целительница, -- сказал король Марк медленно, так что Ута поняла его без напряжения. -- Анна рассказала мне о том, как ты спасла ее отца.
   Ута снова потупилась.
  
   5.
   Назавтра Аник пришла в себя, рана на ее животе затянулась, даже шрама не осталось, только сильная слабость мешала ей сесть в седло. По указанию Уты Аник напоили молоком -- в соседней долине нашлось селение, и оттуда привели двух коз, -- и отваром из курицы.
   Поев, Аник заснула.
   Ута пошла прогуляться по лагерю.
   Странно, но дружелюбные еще вчера воины короля Марка смотрели на нее угрюмо, кое-кто крестился при ее приближении, а один еще и показал ей фигу и сплюнул вслед. Враждебные взгляды напомнили Уте последнее лето, проведенное в родном селении, когда ее односельчане считали ее ведьмой. Однако односельчане ограничивались только взглядами, да крестным знамением украдкой; эти же вели себя куда как откровеннее.
   Ута торопливо миновала палатки воинов короля Марка и подошла к костру, у которого горцы готовили себе еду.
   Горцев у костра было немного, Гив, глава дружинников Варгиза, Вардан - кашевар и (Ута даже ругнулась про себя) князь Тигран из дома Варги. Гив ставил латку на сапог, протянув ноги в серых шерстяных чулках к огню, Вардан сыпал в котел дробленую пшеницу, а князь Тигран угрюмо глядел на огонь, поигрывая кинжалом.
   Князь Тигран не входил в состав эскорта, предоставленного королю верховным князем, и, уж конечно, не был дружинником Варгиза, из отряженных служить молодой супруге короля. Он просто присоединился к королевскому поезду как частное лицо -- путешественник, странствующий по своим делам.
   При приближении Уты Гив встал и поклонился, поклонился и Вардан -- так, как это делают горцы, слегка склонив голову. Князь Тигран остался сидеть.
   Поприветствовав Уту, Гив снова уселся и спросил:
   -- Как там дочь князя, госпожа целительница? Будет ли она жить?
   Ута присела на корточки и протянула озябшие слегка руки к огню.
   -- Будет, конечно, -- уверено сказала она. -- Рана ее уже затянулась. Нашли того, кто пустил стрелу?
   -- Нет пока, -- сказал Гив. -- Нынче утром снова отправились на поиски. Только вряд ли найдут -- за ночь он наверняка ушел в горы...
   Но его нашли, и он был не один. Очень скоро всадники эскорта вместе с дружинниками привезли два замерзших тела.
   Горцы хмуро поглядывали на жителей равнин -- они считали делом своей чести найти преступников, потому что покушение было совершено на земле Айкастана. Но преступники не были горцами: один был одет в драный бахристанский халат, из прорех которого лезла грязная вата, второй же был в кожаном костюме, подобном тем, в каких ходили воины короля Марка.
   Трупы сбросили подле костра.
   Вардан-кашевар заворчал, что, мол, негоже, тут ведь еда варится; князь Горгий велел оттащить трупы в сторонку.
   Из центральной части лагеря пришли торопливо король Марк, Балк, отец Илларий и королевич Лука.
   -- Почему не взяли живыми? -- сдвинув строго брови, спросил отец Илларий. -- Ясно же, что их нужно было допросить!
   -- Мы их отыскали уже мертвыми, -- ответил князь Горгий, хмурясь. -- Судя по тому, как они замерзли, мертвы со вчерашнего вечера. Ушли недалеко -- в трех полетах стрелы, они спрятались под обрывом, в пещерке, и, как видно, отравились, потому что ран на них нет, только царапины.
   Марк склонился над трупами, осмотрел царапины, бывшие у каждого на левом запястье. Князь Горгий вынул из-за пояса и бросил на мерзлую землю два ножа.
   -- Вот этим. Лезвие чем-то смазано...
   В ярком солнечном свете было видно, что на кончиках ножа застыла какая-то вязкая гадость.
   Отец Илларий взял один из ножей, осторожно, за рукоятку, поднес к носу, понюхал и снова бросил.
   -- Не знаю, что это такое.
   -- И у них отрезаны языки, -- сказал князь Горгий, наклонившись, он своим кинжалом оттянул нижнюю челюсть одного из трупов. -- Давно, не один месяц.
   Король, не произнесший ни слова, кивнул, развернулся и пошел в свой лагерь. Балк последовал за ним.
   Королевич Лука, сморщив лоб, разглядывал трупы, потом что-то сказал отцу Илларию и тоже пошел прочь.
   -- Они метили в короля, -- мягко сказал Илларий, положив руку на плечо князю Горгию, хмуро глядевшему вслед Луке. -- Это наемные убийцы, они ждали здесь короля, таились в окрестных скалах не день и не два. Вины Айкастана нет в этом.
   Князь Горгий, по-прежнему хмурясь, кивнул и слегка расслабился.
   -- Девица Ута из дома Варгиза, следуй за мной, -- сухо сказал отец Илларий на языке равнины -- до этого он говорил на горском. Ута вздохнула, кивком попрощалась с горцами и побрела вслед Илларию. Она недоумевала -- ей было известно, что колдуньи в Межгорье пользуются почетом и уважением, даже целая улица в столице отведена им для жительства. Почему Илларий, узнав в ней колдунью -- Ута уже перестала обманывать себя, ее дар явно не был обычным целительским даром -- так рассердился?
   Отец Илларий привел Уту к палатке короля, ничем не отличавшейся от прочих, и даже разбитой не в центре лагеря, а чуть в стороне.
   -- Пойдем, девица, -- пригласил он Уту.
  
   6.
   В палатке на складных стульях вокруг жаровни с углями сидели король Марк, Балк, королевич Лука; в углу на подушках полулежала Аник.
   Ута села рядом с подругой на ковер.
   Отец Илларий остался стоять.
   -- Бахри? -- спросил король Марк, не отрывая от горящих углей свой хмурый взгляд.
   -- Может быть, -- пожал плечами отец Илларий. -- Или Загорье. Или Лациум. У тебя много врагов, король Марк.
   Отец Илларий говорил медленно, тщательно выговаривая слова. Должно быть, чтобы его поняли не только мужчины, но и Ута с Аник.
   Аник судорожно вздохнула.
   -- Ты думаешь, они метили в меня? -- король наконец поднял голову и пристально посмотрел на Иллария.
   -- Без сомнения. Зачем им жизнь молодой женщины? К тому же, если бы им действительно была нужна ее жизнь, они могли бы выстрелить значительно раньше: мы добрых полчаса торчали на холме, являя собой прекрасную мишень.
   Слово "полчаса" Ута не поняла, поняла только, что речь шла об определенном отрезке времени.
   -- Но я хотел говорить не о неудавшемся покушении, Марк, -- продолжал Илларий, прохаживаясь по палатке. -- Оно не удалось, преступники мертвы -- оставим их, ибо сказано: "Мертвым оставь погребать своих мертвецов". А вот о живых, вернее, об одной живой, я хочу говорить сейчас с тобой. И с ней, конечно.
   Отец Илларий строго поглядел на Уту; Ута под этим взглядом встала и расправила плечи.
   -- Сиди покамест, -- мягко произнес Илларий, взмахнув рукой, но Ута осталась стоять.
   И даже задрала кверху подбородок, совершенно так же, как это делала Аник.
   -- А что такое? -- вступил в разговор королевич Лука. -- Чем она тебе не угодила?
   -- Дело не в том, что она мне угодила или не угодила, -- все так же мягко ("обманчиво мягко, " -- подумала Ута), сказал Илларий. -- Дело в том, что ей нельзя в Дан. Она колдунья.
   Лука взглянул на Уту, потом на Иллария, покраснел, уже открыл рот, чтобы что-то сказать, передумал и опустил голову, краснея еще сильней.
   -- Она целительница, а не колдунья, это разные вещи, -- возразил Марк. -- Я не позволю причинить вред спасительнице моей жены.
   Аник вертела головой, плохо понимая смысл разговора: ее успехи в изучении языка были куда скромней, чем у Уты.
   -- О чем они говорят? -- шепотом спросила она у подруги, поднявшись с подушек.
   -- Обо мне, -- шепнула Ута в ответ. -- Сядь немедленно. Я тебе потом все объясню.
   Аник послушалась и села: ноги пока что плохо держали ее.
   -- Нет, Марк, она колдунья, -- продолжал между тем Илларий. -- Я, конечно, не очень силен в... в специфических способностях, коими должен обладать любой из монахов моего ордена, но все же обладаю означенными способностями в достаточной степени, чтобы почувствовать колдовство, когда им занимается некто на расстоянии протянутой руки. Да и посмотри на нее сам: разве этот внезапно вспыхнувший на ее щеках румянец не выдает ее с головой?
   Ута и сама уже почувствовала, как предательская краска покрывает ее щеки, расползаясь на лоб и шею.
   -- Колдовство в Межгорье запрещено, ты же сам подписал этот указ. Колдуньи отлучены от церкви и лишены каких бы то ни было гражданских прав. Вдовствующая королева ненавидит и боится колдуний, и...
   -- Но ведь некоторые уцелели после пожара и укрылись в обители милосердных сестер, -- дрожащим голосом возразил королевич Лука. -- Она может поселиться там на время...
   -- Насколько я мог понять, девица Ута не выказывает никакой склонности к монашеству. Принятие ею обета будет в таком случае кощунством. Ты ведь не хочешь стать монахиней, девица? -- спросил Илларий.
   -- Нет, -- тихо ответила Ута.
   -- Вот видите! Нет, как ни крути, а девица Ута должна вернуться домой...
   -- У меня нет дома, -- произнесла Ута, глотая комок в горле.
   Аник снова вскочила с подушек и крепко ухватила подругу за руку. Она поняла из разговора достаточно, чтобы испугаться.
   -- Я не расстанусь с тобой! -- воскликнула она на горском. И повторила на языке равнины: -- Я не пустить расставания!
   Король Марк удивленно взглянул на жену, но ничего не сказал, и снова уставился на угли, догоравшие в жаровне.
   -- Но девица Ута рискует жизнью, направляясь в Дан! -- возмутился отец Илларий. -- По закону я сам должен бичевать ее смертным бичеваньем, установив факт колдовства. Ты понимаешь, госпожа Анна, что я -- я, отец Илларий, иеромонах! -- нарушаю закон из-за того, что преступница -- твоя подруга!
   Королевич Лука застонал при этих словах и закрыл лицо руками.
   -- Стой! -- сказал вдруг Балк, вставая. До этого момента он сидел и слушал, время от времени поглядывая на участников разговора. -- Никакого закона никто пока что не нарушил -- прости, отец Илларий, что я вынужден тебе об этом напоминать.
   Отец Илларий развернулся и удивленно приподнял брови, приготовившись говорить, но Балк не позволил ему этого, подняв руку в призыве к вниманию.
   -- Мы пока что на земле Айкастана, а здесь ты не волен решать, бичевать и наказывать. И даже просто называть девушку преступницей. Что касается будущего: колдовство действительно воспрещено указом короля Марка, но в указе, насколько мне помнится, сказано так: "колдуньям городским и деревенским колдовать воспрещается угрозою смертного бичеванья"...
   Отец Илларий согласно кивнул.
   -- Но ведь Ута -- не городская и не деревенская колдунья. Она, скорее, личная ведьма королевы -- помнится, у покойной королевы Елизаветы была приближенная колдунья, точнее, смотрица, которой был придан такой статус.
   Лука оживился, поднял голову: -- Да, точно, Катарина! Ей даже бабушка цацку серебряную пожаловала, с жемчугами, как знак должности! Я, когда был маленький, часто с этой цацкой забавлялся!..
   -- Если король Марк издаст указ о присвоении Уте из дома Варгиза статуса личной смотрицы, я думаю, под действие указа о колдовстве она не попадет.
   Илларий, хмурясь, прошелся взад-вперед.
   Потом резко остановился против Балка и язвительно заметил:
   -- Но как быть с церковью? Никакой королевский указ не спасет ее от преследования бичующих братьев! Никакой королевский указ не позволит ей получить гражданские права. Никакой королевский указ...
   -- Да не нужны ей эти гражданские права! -- рявкнул вдруг Марк. -- Она подданная Айкастана, она принадлежит горской церкви! Захочет венчаться -- обвенчается по горскому обряду, а это уж дело внутреннее, дело айков и их священников -- венчать колдунью или не венчать! Разве что она веру поменять вздумает...
   Ута хмыкнула. Она уже и так однажды поменяла веру, поменять ее второй раз -- нет уж, спасибо! Тем более, это грозит ей такой... приятной смертью.
   -- Напишешь указ, отец Илларий, я подпишу, -- бросил Марк, вставая. -- А теперь оставьте нас с моей супругой.
   Выходя из палатки, Ута бросила взгляд назад.
   Король Марк присел на корточки рядом с опустившейся уже на подушки Аник, и что-то тихо говорил ей, заглядывая в ее лицо. Аник прятала глаза и капризно выпячивала нижнюю губку, как обиженная на что-то балованная девочка. Ута вздохнула. Что-то у них все-таки неладно, у короля и его юной жены.
   У палатки топтался королевич Лука. Илларий удалялся широкими шагами, и ряса его грозно развевалась на зимнем ветру.
   Ута поискала глазами Балка, Балка нигде не было видно.
   -- Я рад, что так все благополучно завершилось, -- сказал Лука, опуская глаза. Глаза у него были красивые, бархатистые, да и вообще он был хорош собой: тонкие брови, почти сросшиеся на переносице, тонкий нос с горбинкой, алые губы в черной, аккуратно подстриженной бороде, глянцево блестящие черные волосы до плеч, хорошей формы руки с длинными, изящными, но крепкими пальцами -- он напоминал Уте тонконогого бахристанского скакуна: такой же легкий, порывистый и породистый.
   Но какой-то бес, сидевший у Уты внутри, заставлял ее дразнить этого влюбленного в нее мужчину.
   -- Еще не завершилось, -- бросила она. -- А где я могу найти благородного Балка?
   Лука скривился, будто на язык ему попала горчинка:
   -- Откуда мне знать? Я ему в сторожа не нанимался.
  
   7.
   Благородного Балка Ута нашла у коновязи.
   Благородный Балк держал копыто своего рыжего коня и что-то выговаривал приставленному к лошадям воину. Ута не очень разбиралась в лошадях и их породах, могла отличить разве что бахристанского скакуна от горской лошадки, но конь Балка, без сомнения был породистым, хоть и не походил ни на бахристанских, ни на горских, ни на равнинных лошадей: высокий, широкогрудый, с мощными ногами, с крепким крупом, он чем-то напоминал своего всадника. Недаром у горцев говорят: каков всадник, таков и конь. Всадник и конь были большими, сильными и добрыми.
   Ута подошла ближе. Воин что-то тихо сказал благородному Балку, Балк выпустил из рук копыто и обернулся к Уте.
   -- Я хотела поблагодарить тебя, благородный Балк, -- церемонно сказала Ута и присела в полупоклоне -- так девушки ее народа здоровались, прощались или оказывали знак уважения старшим. -- Ты спас нас с Аник... с госпожой Анной; мы вряд ли смогли бы расстаться.
   Балк покраснел и махнул рукой.
   "Что-то сегодня день всеобщего смущения и покраснения", -- весело подумала Ута, вспомнив запунцовившегося Луку, да и свой предательский румянец.
   -- Ерунда, -- сказал Балк. -- Отец Илларий и сам бы мог все это сообразить. Ему просто не хочется после объясняться со своим начальством.
   -- Начальством? -- удивилась Ута. -- Он ведь дядя королю, кто, кроме короля, может ему указывать? А племянник не может указывать дяде...
   -- Племянник, если он король, может указывать кому угодно, -- возразил Балк. -- Даже королеве-матери. Даже епископу. Да и самому примасу...
   -- Ой, -- воскликнула Ута, -- я не понимаю!..
   -- Ну, католикосу нашему. Он у нас называется "примас". Другое дело, что епископ или католикос могут не послушаться королевского указа, а они и есть начальники иеромонаха... Но, если честно -- ты очень рискуешь, Ута. Во дворце короля тебя, конечно, бичующие братья тронуть не посмеют, но вот наша королева-мать, Мариам... очень уж она колдуний не любит.
   Ута потянула Балка за рукав куртки.
   Они отошли подальше от коновязи и от любопытных ушей.
   -- Могу я тебе довериться, благородный Балк? -- спросила она.
   Балк внимательно посмотрел на нее, подумал и кивнул:
   -- До определенной степени, -- сказал он. -- В первую очередь я предан своему королю. Так что если то, о чем ты хочешь говорить со мной, касается короля Марка и может...
   -- Нет-нет! -- воскликнула Ута, -- то есть короля это касается в некоторой степени, но постольку поскольку. Меня волнует моя подруга и ее судьба, и поверь мне, благородный Балк -- я люблю ее не меньше, чем ты -- своего короля! Я... даже не знаю, как это сказать... я наслышана о королеве Мариам, благородный Балк, и... и Аник тоже наслышана. И ее очень пугает... ну, что она будет жить в одном доме со свекровью. Нет ли в Межгорье такого обычая, чтобы молодожены жили отдельным домом?
   -- В Межгорье по-всякому бывает, -- сказал Балк задумчиво. -- Но подругу можешь успокоить -- у короля своя половина, и госпоже Анне придется встречаться с королевой матерью только на официальных приемах или обедах. Так, во всяком случае, было заведено у Мариам с Марком прежде. Конечно, когда нужно, они могут встретиться и просто так -- зайти по делу или поболтать; но необходимости видеться каждый день у них нет. А тебе посоветую -- поменьше попадайся на глаза Мариам. Да и бичующим братьям, которых во дворце -- что рыбы в ставке. Королева их привечает. И колдуй пореже.
   -- Да я не колдунья, это просто способности мои целительские так проявляются... странно. Но вообще я хотела в Дан -- еще прежде, чем Аник вышла замуж -- я хотела в Дан, чтобы побольше узнать о своем даре, чтобы научиться лечить по-настоящему, а не так, как сейчас, на ощупь. То есть встретиться с колдуньями...
   -- Колдуний в Дане не осталось, -- медленно произнес Балк. -- Давно -- когда умерла прежняя королева, Регина, лет десять назад -- по Дану пустили слух, что в смерти молодой королевы повинны колдуньи. А жили они одним кварталом, за городской стеной; квартал этот был обнесен забором из дубовых бревен. Дело было летом, в засуху. Горожане подожгли квартал, и все почти колдуньи погибли в огне. Поговаривали, что не обошлось здесь без бичующих братьев, но некоторые из братьев -- они были приставлены к колдуньям, чтобы наблюдать за порядком -- тоже сгорели или получили страшные ожоги.
   -- Ой! -- Ута поднесла ладони ко рту и поглядела на Балка испуганными круглыми глазами. Балк хмуро кивнул.
   -- Три колдуньи только и спаслись, но сильно обгорели. Одна из них после умерла от ожогов, а двух других приютили милосердные сестры. Там, в обители, они теперь и живут, приняли постриг, и, уж конечно, больше не колдуют. Одна из них была целительницей, Анастасией звали. Теперь ее зовут сестра Фелисса. Она слепая.
   Вот так: ослепла целительница Анастасия, монахиня, сестра Фелисса.
   И колдуний больше нет в Дане.
  
   8.
   На третий день после покушения выехали; Аник в возке вместе с толстой Русудан, Ута в повозке со служанками.
   Назавтра добрались до границы Айкастана с Межгорьем.
   Границу обозначали каменные столбы по обочинам дороги, покрытые со всех четырех сторон резьбой: крест в центре, вокруг изречения из святого писания, каждое в обрамлении узора из плодов и листьев.
   Дальше начиналась чужая страна.
   В полете стрелы от столбов по дороге на Межгорье виднелось строение - то ли крепостца, то ли большой укрепленный дом.
   Сюда свернули, хоть полдень еще не наступил.
   Это был приграничный сторожевой пост, где доживали свой век старые воины, обучали молодежь; здесь же держали сменных лошадей для курьеров королевской почты.
   Здесь, на земле Межгорья, король Марк задал пир для воинов эскорта, возвращавшихся отсюда домой, в Твердыню.
   Пир был недолог и скромен: ни мяса, ни песен -- пост, да и запасы снеди в крепостце были невелики. Но были на столе и соленья, и квашенья, и рыба печеная и вяленая; пили не пиво, и не вино, а желтовато-прозрачный горький и вонючий напиток, жгучий и ужасно невкусный, который назывался "самогон". Ута лизнула и выплюнула, а некоторые из горянок пили, и охмелели.
   Спать легли рано, всем женщинам из свиты Аник вместе со служанками отвели большую и пустую комнату, постелью служили наваленные на пол шкуры, медвежьи и волчьи, шкурами же и укрывались. Что Уту удивило - блох и иных насекомых в шкурах не было.
   Пробудил Уту грохот.
   Грохотало прямо над головой, так, что закладывало уши.
   Одна из девиц -- то ли Нина, то ли Верико -- завизжала от испуга.
   Перепуганная, Ута вскочила с постели и выглянула в коридор.
   Белица Клара, очень молоденькая и очень хорошенькая без своего монашеского платка, приподнялась на локте, сонно хлопая ресницами.
   -- Что это, нападение? -- выкрикнула белица, и в тот же миг грохот смолк. От неожиданности смолкли и вопли. Ута помотала головой, прогоняя неприятное ощущение в ушах.
   -- Не знаю, -- сказала она. -- Вряд ли.
   В коридоре появилась одна из местных женщин, она тащила поднос, нагруженный тарелками с едой, кувшинами и чашками.
   -- Что это было? -- спросила Ута, не зная, как сказать на языке равнины "грохот". -- Такое громкое?
   Женщина улыбнулась.
   -- О, это рассветные барабаны! -- сказала она. -- Время так отмечают: на рассвете, в полдень и на закате. А вышка как раз над нами. Долго спать без нужды - грех; однако вам нынче можно, король велел отдыхать до полудня.
   Женщина еще раз приветливо улыбнулась Уте и побежала дальше, стараясь не накренить свой поднос.
   Ута перевела белице слова женщины.
   -- О! -- воскликнула белица, -- это еще громче, чем монастырский колокол!
   Ута вернулась на свое место, забралась под шкуру, закрыла глаза, но сон, так грубо изгнанный несусветным грохотом, не шел. К тому же вчера, на пиру, она почти ничего не ела, и теперь была довольно сильно голодна.
   Ута немного поворочалась, потом встала, тихо, чтобы не будить остальных, оделась и спустилась вниз.
   По просторной общей зале бродили сонные слуги, прибирая после пира. А вот женщина, командовавшая ими, была бодра и свежа, как будто поднялась еще два часа назад. Возможно, так оно и было: рассвет зимой приходит поздно.
   -- Ты встала уже, девушка? -- обратилась она к Уте на горском. Выговор ее был неправильным, слишком мягким для гортанных звуков горского языка, но говорила она вполне понятно. -- Завтрак для вас еще не готов, но ты можешь пройти туда, на кухню, тебе дадут хлеба и чаю. А мы торопимся накормить короля, он спешит ехать.
   -- Ехать? -- Ута не поверила своим ушам. -- А мы?
   -- А вы поедете чуть позже, и будете двигаться медленнее. Король хочет поспеть до праздника в Дан, а обоз сильно задержит его в пути. Он оставит довольно охраны, не сомневайся! Да и на дорогах теперь спокойно.
   -- Нет, я не про то... -- смутилась Ута. -- Просто жена его - и без него, это как-то...
   -- Зато он встретит ее в Дане, как положено. А королю не желательно День Прихода опять пропускать, и так сколько лет королева Мариам праздником командовала! Погода только не подвела чтобы... Да ты иди, иди, девушка, поешь.
   Женщина вернулась к своим заботам, а Ута, хоть и манили ее вкусные запахи каши и свежего хлеба, направилась к двери.
   В конюшне было почти так же людно, как и в общем зале.
   Джигиты князя Горгия седлали коней, они тоже уезжали на рассвете - им лежала дорога домой, в Твердыню.
   Князь Горгий увидел Уту, подошел, попрощался, передал поклон Аник. Он вел себя с девушкой вежливо, как с горянкой, называл ее дочерью князя, но Уте чудилась затаенная насмешка в его взгляде, в его голосе, даже в его черных усах.
   Зато толстая Русудан вполне искренне расплакалась, обняла Уту, заохала над Аник, которая едет в чужой и страшный Дан;
   -- Береги ее, -- сказала Русудан серьезно, и даже слезы ее вдруг высохли, -- она ведь там одна будет. Муж - чтС муж, ночью только, а там все враги, враги, и свекровь, и эти, из ее свиты... -- Русудан шептала, округляя глаза, Ута кивала, думая, что зря считала дурочкой эту прожорливую толстушку.
   Потом Русудан подали ее возок, она влезла в него, снова обливаясь слезами; король попрощался с Горгием, по горскому обычаю обнявшись - а, может, на равнине тоже был такой обычай, Ута пока не знала, -- и в конюшне и на дворе стало тихо.
   Конюх седлал лошадь, и еще три стояли оседланные. Среди них не было коней, на которых обычно ездил король -- ни вороного жеребца, ни золотистого бахристанского аргамака.
   Наверное, кто-то еще уезжает, подумала Ута.
   Король разговаривал о чем-то с отцом Илларием и Балком, Уту он то ли не видел, то ли намеренно не замечал.
   Зато к Уте подошел Лука.
   Был он понурым и печальным, но Ута почему-то насторожилась.
   -- Я еду вместе с королем, -- сказал Лука со вздохом, даже не пожелав Уте доброго утра.
   -- Счастливого тебе пути, королевич, -- последние три дня отец Илларий обучал ее вежливым оборотам, используемым в межгорском языке, и Ута порадовалась, что сейчас может щегольнуть своими знаниями.
   -- Ты не поцелуешь меня на прощание? -- спросил Лука, Ута вздрогнула и покраснела.
   Она не знала, что сказать, и дыхание у нее перехватило.
   -- А мне позволишь поцеловать тебя? -- продолжал Лука вкрадчиво, и Ута наконец смогла вымолвить:
   -- О нет, как не стыдно! -- но Лука шагнул к ней ближе, обхватил ее за плечи, и, шепнув в ухо отворачивающейся Уте: -- тогда придется обойтись без позволения! -- чмокнул ее сначала в щеку, а потом его борода полезла Уте в рот.
   Ута изо всех сил оттолкнула королевича, а силы у нее, деревенской девушки, были, да и под ногами лежал плотно утоптанный, довольно скользкий снег: Лука упал.
   -- Ой! -- только и вымолвила Ута, и первым ее порывом было помочь незадачливому ухажеру подняться. Она даже сделала шаг к нему, но громкий хохот за ее спиной остановил ее, Ута обернулась.
   Смеялся король, смеялся Балк, смеялся еще один из витязей короля -- благородный Ян; конюхи позади них хихикали; отец Илларий пытался скрыть улыбку, но еще и смотрел на Луку -- не на нее, Уту! а она ведь только что оттолкнула королевича! наследника королевского престола! -- с осуждением.
   -- Поделом тебе, братишка: не шали! -- сказал король.-- Наконец-то нашлась девка, способная дать тебе по рукам!
   Если прежде Ута покраснела, то как назвать то, что творилось с ней теперь? Пожалуй, побагровела, стояла, ежась под мужскими взглядами, открывала и закрывала рот, словно вытащенная на берег рыба, не зная, что сказать...
   Лука, кажется не обиделся, он тоже коротко хохотнул, надел шапку, свалившуюся с его головы, поднялся на ноги.
   -- Сорванный поцелуй слаще подаренного! -- он обращался к королю, но подмигнул при этом Уте, Ута опустила глаза, не зная, куда деваться. -- Ничего, моя красавица, мы встретимся в Дане!
   Король подошел поближе.
   -- До встречи, целительница, -- сказал он, заглядывая Уте в глаза, и Ута смутилась еще больше.
   -- Зайди к моей жене, -- продолжал король, -- она нынче расстроена. Успокой ее - наша разлука будет недолгой.
   Он присвистнул, к нему подвели гнедого, он вскочил в седло, едва коснувшись стремян. Лука, благородный Ян и еще один витязь, имени которого Ута не знала, сидели уже в седлах.
   -- Береги их, Балк! -- крикнул король на прощание, и они умчались.
   -- А почему король оставил своего коня здесь? -- спросила Ута у Балка.
   -- А потому, что ехать будет быстро, и на каждой заставе будет менять лошадей. Одна и та же лошадь такой скорости не вынесет, падет. А коней мы к нему в Дан доставим.
   -- На заставе? -- Ута не поняла нового для нее слова.
   -- Да, такой, как эта. Они устроены вдоль всей дороги, для защиты и порядка. И для курьеров королевской почты - они здесь отдыхают и меняют лошадей. Ну, и прочие путники тоже, на одну ночь - безо всякой платы могут остановиться...
   -- А я думала, это крепость, здесь столько воинов, и княгиня...
   -- И крепость тоже, если вдруг надо будет обороняться. А хозяйка крепости здесь служит за жалованье. Она не княгиня, она благородная дама на службе у короля.
  
   9.
   Дальше, без короля, ехали медленно.
   В поле больше ни разу не ночевали, ночевали на заставах; после первой же ночевки князь Тигран куда-то делся, и Ута вздохнула с облегчением, очень ей не нравился взгляд исподлобья молодого князя из "гнилого рода" Варги.
   Горянки понемногу начали привыкать к незнакомой прежде пище народа равнин: к постным похлебкам из грибов или овощей, к квашеньям - огурцам, капусте; к обилию рыбы, вяленой, копченой, соленой, да и свежей тоже, к черному кисловатому хлебу.
   Обычно женщин селили в одной комнате, иногда, если застава была побольше, как правило возле городка или крупного села, служанок отправляли спать в комнатку под лестницей, а для благородных отводили комнаты, одну на двух или трех девиц.
   Старшим над поездом был теперь Балк, а не отец Илларий, чего ожидала Ута (все-таки дядя короля!)
   Балк всем - и на заставах, и в усадьбах - говорил, что сопровождает в Дан детей горских князей для представления королю. Ему никто не верил: слухи о женитьбе короля Марка на горянке ходили по равнине. Недоверчивые гадали, которая из девушек супруга короля, будущая королева Межгорья, и считали таковой княжну Астмик: высокая, стройная, красивая дочь верховного князя вела себя гордо и властно, выказывая осанкой своей привычку повелевать. Иногда местные жители приставали к Уте или даже к маленькой Берте с вопросами -- шаваб не были похожи на горянок и, несмотря на горские одежды, равнинные жители принимали девочек за своих. Ута отмалчивалась - Балк объяснил ей, что для безопасности Аник ("Помнишь, что случилось перед границей!") король велел хранить тайну. Шустрая Берта пока что не знала языка равнины; впрочем, Ута старалась не выпускать малышку из виду.
   Чем дальше от границы, тем чаще возле застав были селения: домики теснились к крепостцам, обнесенные общим забором, так, что в селение можно было попасть только через заставу. Селения были небольшие, на два-три десятка домов; но два или три раза поезд миновал крупные села, которые стояли отдельно от застав, за своим собственным бревенчатым забором.
   Один раз проехали мимо города, обнесенного высокой каменной стеной. Застава была вне городской черты, однако даже на заставу не заехали. Аник очень хотелось побывать в городе, но Балк отказал.
   -- То не город, так, городишко. Вот увидишь когда Дан, поймешь.
   -- А когда? Скоро ли? -- нетерпеливо спросила Аник.
   Балк усмехнулся:
   -- Если погода не испортится, к Рождеству. А на День Прихода, через три дня, будем в Озерове. Тоже если погода не испортится.
   Погода не испортилась, хоть на третий день с утра и залегли с южной стороны неба плотные снеговые тучи, но обошлось, первые снежинки закружились, когда подъехали уже к воротам заставы.
   На заставе было полно народу. Девушкам пришлось долго ждать в общем зале, пока приготовят комнаты.
   Ута с любопытством оглядывалась по сторонам.
   На такой большой заставе они остановились впервые.
   Общий зал состоял из трех частей, пол в каждой из которых повышался на одну ступеньку. Горянок усадили в самой высокой части, в достаточной близости от печи, чтобы они могли быстро согреться. Здесь, на возвышении, народу было немного: рядом обедали монахи в черных рясах, бичующие братья, а с другой стороны стол занимали трое мужчин, одетых в меха. Мужчины, видно, уже пообедали, и теперь беседовали, попивая то ли подогретое вино, то ли чай -- излюбленный напиток жителей равнин. Уте этот напиток не нравился.
   На ступеньку ниже - в самой просторной части - было куда многолюднее. Там за длинными столами сидели воины (Ута уже знала, что кожаные куртки носят на равнине только воины или благородные господа на королевской службе). Смешанная компания - мужчины и женщины в одежде с меховой опушкой - занимала довольно большой стол в углу, они ели, пили, иногда смеялись, но тут же спохватывались, оглядываясь на бичующих братьев, которых хватало и в средней части залы. А еще ниже, поближе к двери, поместились, как видно, крестьяне, тоже и мужчины, и женщины, в овчинных тулупах, шапки они держали на коленях или клали на стол. Этим из еды ничего не подавали, ели они свое, доставали из мешков узелки с едой; поев, просили чаю. Тут же сидели бородатые толстые люди, похожие немного на горцев, но в странной одежде: на них были полосатые плотные халаты, и на головах высокие шапки, обмотанные понизу чем-то вроде полотенец. Крестьяне оглядывались на них, но они ни на кого не обращали внимания, тихо беседовали. Потом двое тощих, в таких же плотных халатах, только шапки их не были обмотаны полотенцами, принесли с улицы котел, расстелили в углу на полу большой ковер, поставили котел в центре ковра. Толстяки слезли с лавки, уселись на ковер вокруг котла; один из тощих стал вычерпывать из котла большим черпаком какую-то еду, раскладывать по мискам и раздавать толстякам. Ута была очень удивлена: встать из-за стола, сесть на пол, чтобы поесть! Ненормальные какие-то! Спросить, в чем здесь дело, было не у кого: Балк, проводив девушек к отведенному им месту, ушел куда-то, а отец Илларий подсел к бичующим братьям в средней части залы.
   -- Это бахристанские купцы, -- сказала вдруг Аник тихо, наклонившись к Уте. -- У бахристанцев такой обычай, они не любят сидеть на скамьях или табуретах, а только на полу. Небогатые, потому что поместили их у самой двери, а те двое, худые - это их слуги.
   -- А ты откуда знаешь? -- удивилась Ута. Она никогда прежде не видела бахристанцев -- кроме мастерицы Фатьмы да фокусника, приглашенного на свадьбу Аник; и не могла понять, где подруга могла прежде их видеть: так далеко в горы, в Красную Крепость, бахристанцы не забирались.
   -- Книжки читала, -- важно сказала Аник, -- не об одном ведь целительстве книги писаны! -- но тона не выдержала, прыснула. Как ни странно, после отъезда короля Аник успокоилась, и временами бывала совсем прежней, веселой, насмешливой, смышленой, хоть и чрезмерно гордой.
   Ута тоже засмеялась, сама не зная, чему.
   Принесли еду. Княгиня Анаис, по обычаю, разворчалась, что вот опять кормят этой ужасной похлебкой из грибов, после которой печет в груди и бурчит в животе, но, как всегда, ела много, не отказалась и от добавочной миски, а потом и от пирога с грибами, и от рассыпчатой каши. Похлебка была хороша, пироги, пушистые, румяные, таяли во рту, а такой вкусной каши Ута не едала никогда в жизни.
   -- Мы тут на два дня остановимся, -- сказала Аник, когда обед был завершен, и им принесли этот вечный, противный чай. Ута не успела попросить воды, и теперь кривилась, глядя на свою кружку. -- Если нас все время так будут кормить, растолстеем, платья порвутся!
   Ута отхлебнула из кружки. Чай был горьким, но не таким противным, как обычно.
   -- В дороге похудеем, -- сказала она. -- До Дана еще далеко, а Балк сказал, к Рождеству надо быть там. А Рождество через неделю.
   Обед был окончен, но девушкам пришлось еще довольно долго сидеть за столом. Наконец появился Балк в сопровождении какой-то толстухи, девушек провели наверх. Комнат было три, и Уту с Аник опять разлучили - Уту поместили с Кариной, Лианой и маленькой Бертой, а Аник пришлось делить комнату с княжной Астмик и княгиней Анаис. Белица Клара поселилась с княжной Тамарой, Ниной и Верико.
   Пока девушки размещались, Балк отозвал Уту в сторонку.
   -- Застава полна, народ всякий разный, -- сказал он. -- Языками треплют, словно метлами. Я уж княгиню, да и дочку верховного князя попросил присмотреть, чтобы девушки много не болтали, а ты уж будь добра, присмотри за своими сожительницами. Пусть не слишком распространяются...
   -- Да ведь ни одна из них на вашем языке не говорит, -- удивилась Ута, но Балк нахмурился и покачал головой:
   -- Мало ли, какой народ здесь, может, кто и горский знает! Госпожу твою надо в целости в Дан привезти, понимаешь ли? И сама сторожись, полная застава бичующих братьев. Знаешь же...
   Ута уже знала, что бичующие братья распознают колдовство, и могут до смерти засечь своими плетками - колдовать в Межгорье запрещено. Правда у нее, Уты, лежал в кошеле свернутый в трубочку королевский указ: с королевской подписью, королевскими печатями, на трех языках, что ей, Уте, колдовать не возбраняется, как личной смотрице королевы. Но, во-первых, пока указ достанешь, да объяснишь, что к чему, тебя и засечь могут, а если не засекут, так тщательно оберегаемая тайна выйдет наружу, и все может кончиться очень плохо. И для нее, Уты, и -- самое главное -- для Аник.
   Ута кивнула на слова Балка. Она постарается не заниматься целительством. Да и кого тут лечить? Девушки здоровы, княгиня Анаис, хоть и плачется на ломоту в костях и боли в желудке, вполне крепка и просто ноет то ли по привычке, то ли от вредности, то ли чтобы оценили ее подвиг: старуха, на старости лет, отправилась в далекий путь, в чужую страну!.. А могла бы доживать мирно, на покое, дома, пестовать внуков...
   -- А завтра в город сходим. Канун Дня Прихода, день торговый; Озёров город большой, красивый, и лавок много...
   Ута скривилась.
   -- Да что нам лавки! У нас все равно денег нет!
   Балк усмехнулся:
   -- А это поглядим...
  
   10.
   Они спали вповалку, в душной комнатушке без окон, с низким потолком, настолько тесной, что даже повернуться с боку на бок нельзя было, чтобы не потревожить соседок.
   Может быть, поэтому Ута проснулась рано, задолго до рассветных барабанов.
   А может быть, нетерпение -- сегодня она увидит настоящий, большой город! -- не дало ей спать.
   Так ли, нет, но Ута проснулась в кромешной тьме, в тишине, наполненной тихим сонным дыханием девушек. Спала Ута в платье -- как и все прочие, во-первых, потому что с вечера в комнатушке было прохладно, а во-вторых, потому что раздеться и сложить куда-либо вещи не было ну никакой возможности.
   Ута лежала с краю, поэтому без особых трудностей выползла из-под одеяла, прихватила свою шубку, и выскользнула в коридор.
   Час был настолько ранний, что даже слуги еще не встали; светильники в коридоре горели через один, и пламя их колебалось - видно, кончалось масло. Ута не очень хорошо помнила, как их сюда вели из общего зала, и побрела по коридору зевая и поеживаясь, в надежде добрести до лестницы, а там уж она разберется.
   Получилось - за поворотом оказалась лестница, узкая и грязная; по лестнице Ута спустилась вниз и попала на кухню.
   В кухне тоже еще спали, на лавках вдоль стен, или на мешках, брошенных на пол. Но плиты уже были растоплены, толстая женщина возилась возле кадушки с тестом, а долговязый однорукий старик наполнял ведро водой.
   Что поражало Уту на заставах, так это то, что вода была подведена по трубам прямо в дом, да еще подогревалась: стоило только отодвинуть заслонку на трубе - вода текла, хочешь - холодная, хочешь - горячая! Ута остановилась, завороженная и восхищенная зрелищем текущей из трубы воды.
   Старик наполнил ведро, задвинул заслонку, и спросил скрипучим, сварливым голосом:
   -- Тебе чего, девка? Уборную ищешь?
   Ута вспыхнула:
   -- Я? Нет, -- ей стало стыдно: человек работает, а она, бездельница, глазеет. -- Я общий зал ищу, не по той лестнице спустилась.
   -- Вон туда, -- мотнул головой старик, отнес ведро к плите и стал ковшом наполнять большой котел, стоящий на огне. Выливать воду из ведра одной рукой ему, видно, было трудно.
   -- Давай, я помогу тебе, -- сказала Ута, берясь за дужку, -- вылью!
   Запоздало она вспомнила о вежливости и пожелала старику доброго утра.
   -- И тебе доброго, -- ворчливо произнес старик. -- И с наступающим тебя праздничком... Да осторожно лей-то, не плещи!
   Ута вылила воду из ведра, и ни капли не расплескала. Старик кивком поблагодарил ее, и направился обратно к трубе - котел был еще только наполовину полон.
   Ута спросила:
   -- А что за праздник? -- старик посмотрел на нее удивленно:
   -- Откуль такая незнайка? Самый что ни на есть великий праздник опосля Рождества да Пасхи, а она не знает!
   Женщина у кадушки сказала:
   -- Да она из горянок, не видишь, что ли, платье какое? Для них День Прихода и не праздник вовсе.
   -- Платье! Стар я на девок да на их тряпки-то смотреть! -- отозвался старик. -- День Прихода, девка - это день, когда святой Видгорт-Заступник привел сюда наших предков, чтобы, значит, спасались. И от грехов очищались. А когда очистимся, он, значит, опять вернется за нами, и уведет нас в царствие небесное... Только что-то чем больше мы спасаемся, тем более грехов нарастает, вот, значит, как... И, боюсь, ждет нас теперь не царствие небесное, а геенна огненная, пещь пламенная...
   -- Да ну тебя, день предпраздничный, а ты каркать! -- воскликнула женщина. Она вывалила тесто на посыпанный мукой стол, и стала формовать круглые маленькие булочки, укладывая их на противень. -- Не слушай его, девушка. Множатся ли грехи наши, уменьшаются - то не мирян дело, церковников. А наше дело маленькое: в будни трудиться, в праздники радоваться, жить себе, грешить по мере вероятия поменьше, детей нарожать, вырастить, да отойти в свое время с миром... Но до того еще долго, так ведь?
   Ведро снова наполнилось, и старик потащил его к котлу. Ута снова помогла ему перелить воду в котел.
   -- Никто своего часа не знает, Татьяна, -- проворчал старик. -- Кому долго, а кому - уж на пороге стоит костлявая, дожидается...
   -- А и пусть дожидается, главное, не думать об этом, верно, девушка? -- засмеялась Татьяна.
   -- Меня Утой зовут, -- сказала Ута.
   Ей было очень хорошо здесь, в кухне, уютно; так вкусно, так по-домашнему, пахло тестом, и женщина эта - Татьяна - была такая домашняя и теплая, и будто Ута целый век ее знала...
   Старик поставил ведро в угол, накрыл деревянным кружком, ушел куда-то, шаркая растоптанными валенками - Ута уже знала, что так называются эти смешные сапоги из войлока, очень теплые, в которых ноги не мерзнут в самые сильные морозы, - вернулся с миской яиц. Поставил миску на стол, рядом поставил другую миску и стал разбивать яйца, следя, чтобы скорлупа не смешивалась с яичной внутренностью.
   -- Давай я, -- сказал Ута, -- тебе ведь неудобно...
   Но старик отгородился локтем:
   -- Удобно, неудобно, это моя работа! А ты княжна, тебе не дело ручки марать!
   -- Да пусть поможет, -- сказала женщина, -- не видишь разве, девушка по стряпне истосковалась... И от дома далеко. Руки только вымой - вон там мыло, полотенце, -- да платье свое белое полотенцем прикрой, а то и верно, замараешь, хотя...
   Женщина критически оглядела платье. И впрямь, месяц не стиранное, да в дороге, да и спать в нем частенько приходилось, платье, хоть и новое, выглядело уже тряпка тряпкой. Еще и белое, по горскому обычаю, оно уже давно стало серым и в пятнах. В Дане надо будет справлять новое, подумала Ута, да только вот как?
   Она быстро разбила яйца, и ни одного кусочка скорлупы не попало в миску. Женщина подбородком указала на висевшую на стенке над плитой веселку:
   -- Вон, возьми, сбей... А после вон тем перышком смазывай...
   Когда-то дома, перед праздниками Ута вот так же помогала матери, и, кстати, занималась обычно тем же: сбивала яйца, смазывала поверхность теста взбитым яйцом, чтобы сдоба выходила румяная, красивая...
   Первый противень с булочками отправился уже в печь, старик набрал воды в маленький чайник, поставил на плиту, и чайник весело посвистывал, закипая, а старик тем временем налил немного почти уже вскипевшей воды в маленький чайничек, выплеснул ее в помойное ведро, и отмерял теперь в чайничек щепотки сушеной мелко накрошенной травы. Он готовил чай.
   -- Слышь, Татьяна? Я ради предпраздничка, да ради вот помощницы хорошего заварил, "Полумесяца", -- сказал старик, заливая траву кипящей водой. -- Позавтракаешь же с нами, девка?
   -- Позавтракает, конечно, -- ответила за Уту Татьяна. -- Она уж добрый час на ногах, а до завтрака в общем зале еще ой, как далеко!
   И они завтракали: свежеиспеченными булочками с маслом и сыром, и чаем, таким ароматным и таким вкусным, какого Ута прежде не пробовала. Когда она поделилась своим восхищением с Татьяной, та засмеялась:
   -- И-и, Ута, так то ты в общем зале пила, то, что в котле варят, да доливают по семь раз, то не чай, помои! Настоящий чай с любовью, с душою готовится, на двоих-троих чаевников... Да и какой сорт заваривают, тоже много значит: для общего зала все больше смесь идет, немножко хорошего, а остальное - так, мелочь, труха чайная... А мы сейчас сортового заварили, почти что самого лучшего, называется "Полумесяц", потому что его, говорят, на полуострове растят, что в море полумесяцем выдается, потому и название такое...
   Они уже покончили почти с завтраком, как из коридора -- из того самого, откуда пришла Ута -- появилась заспанная и встрепанная Аник. Платье Аник тоже выдавало, что его давно не снимали, не стирали, и что в нем спали.
   -- О, -- сказала Аник на горском, -- а я проснулась, княгиня Анаис храпит очень. Заглянула к вам, там тебя нет... Так пахнет вкусно!..
   Аник тоже накормили булочками и сыром, и напоили чаем, а потом Аник и Ута помогали Татьяне лепить пирожки, а Татьяна рассказывала им про предков -- как те, руководимые Видгортом, спаслись в железном яйце из родной земли, где была тогда ужасная война, огонь падал с неба и горела даже вода; и как в этом яйце они перенеслись сюда, и яйцо упало на Плато Прихода, что лежит у подножия Граничных гор, с противоположной стороны равнины. И как спустя несколько поколений установился праздник -- День Прихода -- в память об обретении предками этой земли...
   Обитатели кухни понемногу просыпались, завтракали -- точно так же, булочками, чаем и сыром, и Татьяна отправляла их по работам, кого заняться светильниками, кого -- разгребать на дворе наваливший за ночь снег; некоторые, впрочем, приказаний не получали, быстро исчезали, или брались за дело тут же, в кухне.
   Аник удивленно поинтересовалась, почему это слуги спят на полу в кухне, Татьяна рассмеялась:
   -- И не слуги они вовсе, а заставщики, у нас, на заставах, слуг нет, все сообща работают. А в кухне, потому что народу очень на заставе много, все комнаты для приезжих пришлось освободить, да даже и в общем зале по лавкам кое-кто спит... Королевские заставы никому в приюте не отказывают, но редко дольше, чем на одну-две ночи, а тут такая оказия - третьего дня на переправе нарушили лед, слишком тяжело груженый воз проломил, а оттепель, новый лед не становится. В обход - долго, да и опасно, а тут как раз праздник, кому охота в поле праздник встречать! Вот и набилось народу, что снетка в бочку, да и в городе все гостиницы и постоялые дворы полны...
   И вот тут это и случилось.
   Татьяна вынула из печи противень с готовыми пирожками, ставила как раз на каменный кружок, когда загремели рассветные барабаны, оттого, видно, поставила косо, противень начал съезжать, Татьяна попыталась его подхватить, но раскаленное железо припечатало ей обнаженную -- Татьяна засучила рукава, чтобы удобнее было возиться с тестом, -- руку до самого локтя. Женщина вскрикнула, противень упал, добавив грохота; Ута кинулась к ней, схватив плошку с маслом, совершенно непроизвольно - и для себя самой незаметно - делая что-то, чтобы эта ужасная боль прекратилась. Когда она подоспела с маслом к Татьяне, грохот барабанов как раз стих, даже уши заложило от наступившей тишины, а женщина удивленно глядела на свою руку, где только что вздувался волдырь ожога. Рука была совершенно гладкой и розовой, даже малейшего покраснения не было на ней.
   Удивление в глазах Татьяны сменилось испуганным пониманием, она схватила в охапку шубку Уты, которую та бросила на лавку, чтобы не мешала работать, сунула Уте в руки, сорвала полотенце, завязанное у нее на поясе, и стала подталкивать к выходу в коридор:
   -- Быстро, быстро, беги к себе, и никому не говори, что здесь была, а я никому не скажу, я отбрешусь как-нибудь... Сумасшедшая, тут, на заставе, дюжины две бичующих братьев! Беги, девушка!
   Следом за Утой она вытолкала из кухни и ничего не понимающую Аник.
   -- Что с ней случилось? -- спросила Аник. -- Чего это она вдруг?
   Ута нехотя объяснила. Больше всего ее испугало во-первых, то, что боль совершенно чужой для нее, случайно встреченной, хоть и располагающей к себе женщины, она почувствовала, как свою, или как боль Аник. А во-вторых, она даже и подумать не успела, и понять, что она такое делает, как ожога не стало -- что же с ней, с Утой, происходит?
   По дороге, уже на втором этаже, они заскочили в уборную, где как раз умывалась княгиня Анаис, и Аник наконец причесалась.
   И когда отец Илларий явился за ними, Ута вполне чинно складывала одеяла и пеняла лентяйке Лиане, не желавшей вставать...
   Отец Илларий внимательно, очень внимательно поглядел на Уту, Ута ответила невинным взглядом голубых глаз, изо всех сил стараясь не краснеть. Отец Илларий ничего не сказал, велел только всем поторапливаться, потому что завтрак будет скоро готов, а потом все они пойдут в город. Такое известие даже Лиану заставило пошевелиться.
   Ради прогулки в город девицы из свиты пожелали приодеться, однако от этого пришлось отказаться - тщательно упакованные в повозки сундуки Балк трогать не разрешил. Ограничились тем, что старательно вычистили платья, старательно причесались, а княжна Тамара даже подвела глаза сурьмой. Потом, правда, ей пришлось умыться -- краску на ее лице увидела княгиня Анаис.
   Завтрак задержался, потому что княгиня Анаис, раздраженная выходкой внучатой племянницы, пост нарушать не захотела, и сухарем с водой, как белица Клара, довольствоваться не пожелала. Пришлось ждать, пока ей сварят жидкую кашу, хотя девушки ерзали уже на своих скамьях от нетерпения.
   Общий зал был полон, хотя никто не засиживался надолго: быстро ели подаваемые им булочки с сыром, быстро выпивали чай, уходили, но на их место тут же присаживались новые. Правду говорила Татьяна - застава переполнена была постояльцами.
   И про бичующих монахов тоже правда, хоть и не две дюжины, но шестеро сидели в разных углах и уходить не торопились, глазели по сторонам, особенно внимательно приглядываясь к женщинам. Так же внимательно рассматривали они и горянок. Отец Илларий это внимание заметил, тоже, в свою очередь, пристально посмотрел на монахов, один из монахов кивнул отцу Илларию, отец Илларий ответил медленным кивком, монах отвернулся, и, как видно, что-то сказал своим товарищам -- на горянок они, во всяком случае, больше не пялились.
   Наконец княгиня Анаис окончила трапезу.
   Девушки, на ходу застегивая шубки и завязывая платки, заторопились в конюшню, но тут их ждала новость, не для всех приятная.
   -- До города недалеко, -- сказал отец Илларий, -- мы пойдем пешком.
   Княжна Тамара скривила красивые губки, княгиня Анаис недовольно фыркнула; даже княжна Астмик, никогда не капризничавшая и не выражавшая своего недовольства, подняла удивленно тонкие брови и спросила:
   -- Но пристойно ли дочерям княжеских домов?..
   Договорить она не успела, отец Илларий перебил ее:
   -- Пристойно и удобно, дочь князя. Улицы в городе узкие, возле лавок лошадь оставить невозможно, придется искать конюшню и все равно потом бродить пешком. Стоит ли седлать ради десятиминутной поездки?
   ...Девушки шли по тропке, а подле них, по рыхлому снегу, шагали воины короля Марка -- по двое-трое на каждую девушку, и выглядели они вроде бы беспечными и радостными, но зорко поглядывали по сторонам.
   Отец Илларий пристроился возле Уты и Аник и развлекал их рассказами о городе Озерове -- как он строился, сколько в нем жителей и домов, и какие лавки в нем нужно обязательно посетить. Тут же, но со стороны Аник, шел Балк. Отец Илларий все замедлял и замедлял шаг, даже и прихрамывал; Балк сказал строго:
   -- Мы отстаем, неладно, прибавь-ка шагу, госпожа Анна! -- и потащил Аник вперед. Ута было заторопилась за ними, но отец Илларий придержал ее за локоть:
   -- Погоди, девица Ута из Красной Крепости! Стар я уже в догонялки с вами, молодыми, играть. Составь компанию пожилому человеку, не спеши...
   Ута поглядела на отца Иллария. И вовсе не был стар отец Илларий, хоть в волосах и в бороде проглядывали кое-где седые волоски. Плечи отца Иллария были широки, и спина ровная, и морщин не было на его лице, и глаза смотрели прямо и молодо.
   -- Шутишь ты так, что ли, отец Илларий? -- недоверчиво спросила Ута. -- И вовсе ты не старик еще!
   -- Годами старик, тело же, благодарение Богу, пока крепко... Но ты умна и догадлива, девица, и отстаю я вовсе не по причине немощи своей. Мне надо поговорить с тобой, а другого безопасного места не найти... Ошибкой моей было то, что ни с тобой, ни с невестой короля не поговорил я еще в Твердыне, хотя Балк то советовал. Я же прислушался к советам ваших старших, матери Проклеи, верховного князя... И ошибся, в чем и признаюсь сейчас. Однако и ты, девица Ута, могла бы слушать советы, и слушаться, а не полагаться на собственное разумение. Я все же надеюсь, что действия твои оправдываются незнанием, непониманием происходящего, и вообще всего положения в Межгорье, а не строптивостью и легкомыслием...
   Ута почувствовала себя неуютно. Врать она не любила, и оттого не умела, а отец Илларий явно намекал на то, что произошло нынче в кухне заставы. На прямой вопрос она, пожалуй, дала бы такой же прямой ответ, хоть и не знала сейчас, сказала бы правду, или прямо солгала. Но намеки выводили ее из себя.
   -- Не предупредил ли тебя вчера Балк о необходимости проявлять осторожность? Не сказал ли о том, что опасность грозит не только тебе, но и госпоже твоей, а вслед за нею - и королю, и всем нам, королю преданным? Хорошо еще, что застава полна народу, в том числе и чужих женщин, и что кроме благородной Татьяны, не было иных свидетелей. Татьяна же известна своей праведной жизнью, радением о заставе, безупречной службою. Да и брат ее в королевской сотне не последний воин. А случись там кто еще? Ты ведь не только свою голову под меч подставляешь, ты ведь и госпожу свою за собой потянешь, и не только госпожу...
   -- Аник только называется моей госпожой, она мне подруга, -- пробормотала Ута.
   -- Не в том дело, девица. А если подруга - то еще хуже. То, о чем я скажу тебе сейчас, ты должна похоронить в глубинах своей памяти, и ни при каких обстоятельствах не упоминать в разговорах ни с кем -- ни с подругой, ни с возлюбленным, ни с врагом... Я присматривался к тебе Ута, верю, что доверять тебе можно, и все же...
   -- Если это так опасно, то, может, лучше не надо? -- робко спросила Ута. -- Я могу поклясться, что сохраню молчание, но ты же знаешь, ни в чем нельзя быть уверенными в этом мире!
   -- Клясться не надо, -- усмехнулся грустно отец Илларий, -- тем более что это грех, и я, священнослужитель, должен буду тебе за клятвы пенять... Если дело дойдет до пыток, то будет уже поздно молчать, но если ты проговоришься по небрежности или по какому благому побуждению... Видишь ли, девица, то, о чем я буду говорить тебе, есть государственная измена. Сам наш разговор с тобой есть уже государственная измена. Однако сказать это необходимо.
   Ута слушала с нарастающим ужасом. То есть она давно уже подозревала, что брак Аник привел дочь Варгиза в змеиное гнездо, а вслед за собой Аник потянула и ее, Уту, и всех прочих. Но одно дело подозревать, а другое: слышать своими ушами, как священник, уважаемый, умный человек, правая рука короля и его дядя, говорит о таких ужасных вещах - и так спокойно!
   Так спокойно говорит о том, что королева Мариам не любит своего старшего сына Марка, и дочь свою не любит, а любит младшего -- Луку. Это, конечно, ненормально и противоестественно, но, в конце концов, всякое бывает; и то, чего хотела - и хочет Мариам: престола для своего младшенького, это тоже нехорошо, но простительно.
   А вот то, что король Марк дважды уже был женат, и оба раза его жены быстро умирали, и что извела их обеих Мариам, и не рожденного еще младенца вместе с первой короля Марка женой, королевишной Данутой -- это же ужас, что такое!
   И не только жен -- в последние годы, стоило только королю положить глаз на какую-то красотку, все равно, из придворных ли, благородных дам, или из простолюдинок, как красотка эта скоро покидала мир после быстрой, но тяжелой болезни, и все это дело рук Мариам и ее приближенных.
   И что вот теперь, когда Марк женился в третий раз, и последний, потому что если он теперь овдовеет, или если Аник вскорости не забеременеет и не родит, то престол точно достанется Луке, а Марку придется обручиться церкви, то есть принять монашеский обет -- теперь по равнине ходят слухи, что король взял в жены горскую ведьму. А отношение к ведьмам, с легкой руки Мариам, и нынешнего епископа, преподобного Астафия, в Межгорье очень и очень суровое. А она, Ута, своим неразумным поведением, только подливает масла в огонь.
   -- Пойми, девица, и Марк, и Лука - оба мои племянники, и люблю я одного не менее, чем другого, но в короли Лука не годится. И воспитывали его не для престола, да и по натуре он слаб, на женщин падок, и в желаниях своих неустойчив, и в правилах не весьма тверд... Всему народу, всей равнине, да и сопредельным странам тяжело придется, ежели Лука станет королем. Луку многие не хотят, даже и война может начаться, гражданская, когда брат на брата. В ваших краях такое было -- ужасно это, девица Ута!
   -- Я из шаваб, а мы не воюем, -- сказала Ута. -- Воевали тогда айки. Но я согласна с тобой, ужаснее такой войны нет ничего. Но что же делать?
   -- Быть очень осторожной, Ута, -- серьезно и строго сказал отец Илларий. -- Быть очень, очень осторожной. Мы все сейчас пляшем на тоненьком канатике над пропастью, и стараемся не свалиться... не раскачивай этот канат еще больше. Вот скажи -- Татьяна сильно обожглась, я согласен, но ведь не умерла бы она от ожога, так? И ты могла бы оказать ей помощь, как всякая целительница, разумную - и не колдовскую...
   -- Да я ничего даже и не почувствовала! -- оправдывалась Ута. -- Оно само так у меня получается, я даже и поделать ничего не могу! И сама не понимаю, как так выходит...
   -- Уж постарайся понять, -- мягко, но настойчиво - так, что и в голову не придет ослушаться, -- посоветовал отец Илларий. -- Уж постарайся понять - и справляться с этим...
   -- Я буду стараться, -- кивнула Ута с готовностью. -- Я буду очень, очень стараться...
  
   12.
   Город был обнесен стенами в два, пожалуй, человеческих роста, и не бревенчатыми, а каменными.
   А улочки в нем были узенькие - между каменными, или кирпичными, или бревенчатыми домами в три и даже больше этажей; Ута подумала, что прав был отец Илларий - на лошади в этом городе трудно.
   Некоторые из улиц были пошире прочих, и в первых этажах домов устроены лавки, на что указывали жестяные или деревянные вывески с рисунками: сапог, или кружка, или красавица в ярком наряде. Но в лавки девушки не заходили, отец Илларий пояснил, что вначале надо посетить королевскую денежную лавку.
   Какая-то из девиц, Верико, кажется, спросила:
   -- А в денежной лавке торгуют деньгами?
   -- Нет, конечно, -- усмехнулся отец Илларий. -- В денежной лавке деньги обменивают. Золото с собой возить и хлопотно, и тяжело, и опасно, кто на королевской службе, берет с собой специальную бумагу, а в денежной лавке ему взамен той бумаги дадут золота, сколько нужно. А купцы, те иначе: наторгуют, а деньги в лавке меняют на бумагу, а потом, дома у себя, по той бумаге могут получить, сколько положено.
   -- Так у нас же нет такой бумаги! -- сказала княжна Тамара.
   -- Такая бумага есть у меня, есть у благородного Балка... А еще, -- отец Илларий усмехнулся, -- в денежной лавке можно обменять деньги из других краев на местные, равнинные. У нас на равнине нельзя рассчитываться иноземными деньгами, за это бичуют...
   Королевская денежная лавка помещалась в доме, который выходил фасадом на площадь. Дома на площади были чище и наряднее, чем на узких улицах, и почти в каждом доме имелась лавка. Вывески этих лавок были нарисованы лучше, чем на тех, мимо которых прошли девушки.
   В денежной лавке заправляли монахи, но не в черных рясах, а в коричневых.
   Девушек проводили во второй этаж, принесли им чая и сластей: орехов в меду, печенья, вяленых фруктов. Потом появился Балк с мешком золотых монет. Каждой девице из свиты Балк выдал по три золотых, а княжне Астмик - целых пять, служанки получили по золотому, а Ута -- два.
   -- Ты, госпожа Анна, не знаешь еще денежных расчетов, -- сказал отец Илларий: он сидел за столом и писал какую-то бумагу. -- Потому мы с благородным Балком взяли пока твою заботу на себя. Вот, гляди: я здесь пишу, что свите твоей в счет жалованья выдано по три золотых, наперснице пять, камеристке - два, служанкам - по золотому. Да еще я удерживаю сорок золотых на твою дружину, выдам им нынче после обеда. Остаток твоего содержания за три месяца... вот, сто девяносто один червонец. Сколько возьмешь сейчас? Десяти хватит?
   Аник с удивлением посмотрела на Уту, потом перевела взгляд на отца Иллария.
   -- Я не понимаю. Какое содержание?
   -- Я же говорил тебе намедни, что твое годовое содержание - тысяча червонцев, госпожа Анна! -- сказал отец Илларий. -- Это твои деньги, которые пойдут на жалованье твои собственным слугам, твоей свите, твоей дружине. И тебе на наряды и прочие твои нужды.
   -- Да, но... -- Аник потупилась, нервно теребя свой поясок. -- Но я не думала, что я их сама буду тратить!
   -- А кто ж за тебя будет тратить твои деньги? -- усмехнулся отец Илларий. -- В Дане, на месте, поглядишь, может, управителя возьмешь, чтобы вел расчеты, или кому из своей свиты поручишь. Это дело терпит. Ну что, хватит тебе десять червонцев, или больше нужно?
   Аник робко взглянула на Уту блестящими от возбуждения глазами. Ута прекрасно понимала ее состояние: сама она, Ута, едва ли тратила три медяка за раз, а не то, чтобы десять золотых. Аник же, насколько понимала Ута, отродясь денег в руках не держала.
   -- Да, -- сказала наконец Аник, -- хватит. Только ты не дал ничего княгине Анаис и белице Кларе!
   -- Они в твоей свите не состоят, и жалование им не положено. Хочешь, можешь подарить им что-нибудь.
   -- Да, -- кивнула Аник, -- хочу. Только не знаю, сколько.
   -- Ну, пусть будет три -- княгине, и два - белице. Достаточно? Вот, держи свои десять золотых.
   -- А Уте? -- спросила Аник. -- Уте я тоже могу подарить что-нибудь?
   Отец Илларий не выдержал и рассмеялся:
   -- Смотри, раздаришь все, на себя не останется! Можешь, конечно!
   -- Тогда Уте дай восемь, чтобы у нее было тоже десять золотых...
   -- Это большие деньги, -- проворчал Илларий. Но деньги отсчитал, записал все в бумагу и велел Аник написать свое имя.
   Дела на том были закончены; Девушки спустились вниз и вышли из лавки.
   -- Гурьбою ходить неладно, -- сказал Балк. -- Давайте по двое-трое, кому с кем интереснее, и каждой по одному воину сопровождения.
   Аник ухватила Уту за руку.
   -- Я хочу с тобой, -- шепнула она, -- а то опять заставят с княжной Астмик и с княгиней, как в комнаты поселяют!
   Ута удивилась, но кивнула:
   -- Мне тоже с тобой интереснее, -- сказала она. -- Но тебе же раньше вроде бы нравилась дочь верховного князя?
   -- Потом расскажу, -- пробормотала Аник.
   После некоторого шума, гама и неразберихи порядок установился; Астмик с княжной Тамарой и княгиней Анаис получили в сопровождающие отца Иллария и двух воинов, Балк с еще одним воином взялся сопровождать Нину с Верико и белицу Клару, Карине с Лианой дали в провожатые благородного Егора, знавшего немного горский, а для Аник и Уты с малышкой Бертой Балк выделил двоих почти незнакомых Уте воинов: Стаса и Николу.
   Ута удивленно приподняла брови: как это Балк перепоручил заботу о жене короля другому! Балк заметил это ее удивление и тихо, чтобы никто не слышал, сказал ей:
   -- Ты не удивляйся, тут в городе все гадают, которая из вас Марку жена. Пусть и дальше гадают. А на благородного Стаса можешь как на меня положиться, да и на Николу тоже. Но и сама гляди! И будь умницей, мне отец Илларий сказал, что ты нынче... отколола.
   Ута смущенно хмыкнула. Балк легонько хлопнул ее по плечу и отошел к своим подопечным, направившимся уже в ближайшую лавку. Уте стало даже немножко досадно: Балк обращался с ней не как с девушкой, а как с соратником, с младшим товарищем, что ли. Но, с другой стороны, может, так оно и лучше: замуж за Балка она выходить, конечно же, не собиралась, слишком он для нее стар, да и женат, наверное, давно. А еще одного безнадежно влюбленного ей тоже не надо, и хватит с нее собачьих глаз королевича Луки.
   -- Куда теперь, госпожа? -- обратился к Уте благородный Стас. Ута огляделась. Никого из девушек, кроме них, на улице уже не было.
   -- Даже не знаю. Аник, куда нам теперь?
   Аник пожала плечами:
   -- А давай заходить во все лавки подряд, посмотрим. Может, чего-нибудь купим - то, что понравится! Или тебе чего-нибудь хочется?
   -- Да мне бы платье еще одно, это ведь у меня единственное, -- сказала Ута. -- Как раз сегодня утром думала, что нужно бы новое...
   И они пошли в лавку, где торговали платьями, и купили для Уты целых два платья, и нарядное платьице для малышки Берты, и разменяли только один золотой, да еще и серебра им дали сдачи - целую горсть!
   -- Да! -- с восхищением выдохнула Аник, -- десять золотых - это и вправду очень много!
   А потом на них нашло какое-то странное безумие.
   Вначале они заходили во все лавки подряд, и в каждой что-нибудь покупали. В сапожной лавке они перемеряли всю обувь, и купили расшитые бисером туфельки на каблучках для Аник и Уты, и для всех троих - валенки, белые, с вышивкой по отворотам. В лавке благовоний - душистое мыло и духи, в ювелирной - серебряные колечки и сережки, в оружейной - маленький кинжал для Берты и совершенно потрясающий набор инструментов для операций: ножи, ножницы, иглы, и все это в сафьяновом футляре со специальными ячейками. К набору им даже дали в подарок комплект бараньих жил для зашивания ран и порезов. Потом были еще лавки, лавки и лавки, и наконец в посудной Аник сказала "хватит!".
   -- Хватит! -- сказала Аник в посудной лавке, приценившись к очаровательному фарфоровому набору посуды - лавочник назвал его "сервиз" - для вина: крохотные стаканчики, тарелочки и кувшинчик, белые, тонкие, прозрачные, и расписаны нежным голубым узором. "Сервиз" стоил неимоверные деньги, целых три червонца, поэтому, наверное, Аник и решила остановиться. Три червонца! Даже благородный Стас на эту цену присвистнул и сказал, что за такие деньги можно купить неплохого коня в хозяйство, да еще останется на упряжь.
   -- А теперь я хочу где-нибудь присесть и все это рассмотреть, -- сказала Аник. Благородный Стас спросил, не хочет ли Аник вернуться на заставу. Но Аник помотала головой: -- Нет, не сейчас, я немножко устала и хочу просто посидеть. И пить очень хочется.
   Благородный Стас пошептался о чем-то с Николой, и они зашли в очередную лавку, на вывеске которой были нарисованы кружки, что-то вроде жареной курицы или иной птицы, и ложе с горкой подушек.
   -- А чем здесь торгуют? -- спросила Ута.
   -- А это гостиница с харчевней, и питье здесь тоже подают, -- сказал Стас. -- Отдохнем немного, здесь можно и покупки оставить, если захотите потом еще по городу походить.
   Свободной отдельной комнаты не оказалось. Толстый хозяин сокрушенно кривил губы, разводил руками: предпраздничный день, да и с переправой что-то случилось, везде в городе полно! Но уверял, что благородным девицам тут будет очень, очень удобно, вот здесь, в дальнем от входа уголке, за отдельным столом, их никто, никто не потревожит!
   Благородный Стас нахмурился было, но посмотрел на совсем уже выдохшихся девушек, на засыпавшую на ходу малышку Берту и кивнул, соглашаясь.
  
   13.
   Хорошенькая служаночка в кокетливом платьице, в кружевной косынке, в белом передничке, обшитом оборками, проводила их в уборную, где они смогли освежиться, и при этом для каждой, даже для малышки Берты, дали по свежему чистому полотенцу.
   Пока их не было, столик, отведенный для них, накрыли белой скатертью, поставили вазочку с еловыми веточками, прибор с солью, перцем, уксусом и еще каким-то приправами, и принесли мягкие подушки, чтобы малышке Берте не было низко сидеть на высоком стуле.
   Толстый хозяин мягким, вкрадчивым голосом рассказывал, что у него есть из еды и питья, и большую часть этих названий не понимала даже Ута, а про Аник и говорить нечего.
   Благородный Стас кивал в такт размеренной, певучей речи хозяина, а потом сказал:
   -- А принеси-ка нам пока что чаю!
   Хозяин кивнул, не показав виду, что недоволен скудостью заказа, и, несмотря на огромный торчащий живот, низко согнулся в поклоне.
   Им принесли чай, крепкий, черный, горячий, в пузатом чайнике, и тонкие, прозрачные чашки, расписанные красными цветами и золотыми птицами.
   Благородный Стас сказал: -- Ежели вы голодные, так мы и из еды чего спросим, -- но Аник помотала головой:
   -- Этого даже много! -- потому что к чаю принесли круглые пышки, и крендельки, и печенье, и булочки, и пирог со сладкой начинкой, нарезанный маленькими аккуратными ромбиками, и равнинное лакомство, которое прежде Ута пробовала только однажды, на свадьбе у Аник - конфеты.
   Благородный Стас с Николой деликатно отодвинулись к краю стола со своими чашками, чтобы не мешать девушкам наслаждаться пиршеством.
   Ута то ли уже начала находить в чае нечто хорошее, или просто права была Татьяна, нынче утром посвятившая ее в тайны чайной заварки - чай показался Уте необыкновенно вкусным, может быть, потому что его только что заварили, и не пожалели чайного листа.
   Малышка Берта объедалась сластями и перемазалась сладкой начинкой, Аник отведала по кусочку от каждого вида угощенья, а потом, быстренько облизав пальцы, взялась за свертки - ей не терпелось хорошенько рассмотреть покупки.
   Перемеряв все сережки, и перенюхав мыло и духи, и повосхищавшись вдоволь по поводу каждого предмета из набора для операций, и примерив еще раз туфельки и валенки, девушки занялись подсчетом денег: что на что потрачено, и сколько осталось. Счет не сходился, Аник даже рассердилась, получив в третий раз иной результат, и попросила у хозяина листок бумаги и ручку. Ута с цифрами всегда была не в ладах, поэтому она оставила Аник за этим занятием, а сама принялась глазеть по сторонам.
   Благородный Стас с Николой пили чай - от сладкого они отказались - и тихо о чем-то беседовали.
   Малышка Берта, наевшись и напившись, спала, свернувшись калачиком на мягких подушках: стул был широкий, и с подлокотниками, так что опасность упасть на пол ей не угрожала.
   В помещении, небольшом и уютном, было всего только четыре стола, и занят был только один, за которым расположилось, по-видимому, почтенное семейство: отец, мать и четверо их сыновей, старшие уже совсем взрослые, а младший едва ли старше Берты. Семейство пило чай, лакомилось сластями, и женщина все время делала замечания младшему: "не вертись!", "не хлюпай!", "не чавкай!", "не облизывай пальцы, это неприлично!"
   При этих словах Ута покосилась на Аник, но та, занятая своими подсчетами, ничего не слышала.
   Звякнул мелодично колокольчик, и вошли двое, и Ута подумала: "Странная парочка!"
   Чуть впереди шел мужчина, высокий, красивый, глаза его особенно привлекали внимание - темные и ласковые, но какие-то печальные или тревожные, что ли. Одет он был в кожаную куртку и штаны из замши, обычный наряд воинов равнины, но почему-то на воина он не был похож. За плечами у мужчины был мешок.
   А за ним, чуть поотстав, семенила, даже слегка подпрыгивала на ходу маленькая - уж на что Аник мала ростом, а даже ниже Аник! - худенькая старушка. Была старушка в коротеньком ветхом полушубке из козьего меха и в толстых стеганых штанах. Женщины в штанах Уту уже не удивляли, как вначале, когда они только попали в Межгорье. Здесь женщины носили штаны чаще, чем платья, Ута даже думала, что, наверное, в штанах удобнее и ходить, и на лошади ездить, да и теплее, чем в самой толстой шерстяной юбке. Но эта старушка выглядела как-то слишком странно, и штаны на ней тоже были странные: пузырем.
   У старушки был острый нос и пронзительный взгляд голубых ярких глаз, и этим пронзительным взглядом старушка быстро оглядела все помещение, у Уты даже как будто что-то зачесалось внутри, таким был этот самый взгляд старушки. И чем-то она Уте понравилась, только непонятно, чем, даже на первый взгляд старушка казалась вредной и ехидной.
   Мужчина о чем-то тихо поговорил с хозяином, а старушка уселась за свободный столик с таким видом, будто устроилась тут надолго.
   -- Пойдем, -- сказал мужчина, -- здесь тоже все забито.
   -- Отдохнем, -- отозвалась старушка. -- Я устала, ноги у меня болят. Эй, хозяин, вина нам подогретого! Бахристанского, сладкого, с корицей и лимоном!
   -- Ефимия, это очень дорогая харчевня, -- сказал мужчина, на что в ответ услышал (и Ута вместе с ним):
   -- Ну, так и мы не бедные. Не жадись, Дамян, на стаканчик вина старой женщине!
   -- А еще нам до полудня надо комнату найти, а не то придется в караван-сарай тащиться, сама же знаешь! -- однако Дамян тоже сел рядом, сбросил с плеча мешок, аккуратно положил на пол.
   -- Ну, так иди поищи, а я тут посижу, отдохну... Вина выпью горячего, косточки согрею. Ладно бы оставил меня с Луарой, да Наталией, я бы тебе сейчас не мешала...
   -- Да тебя ж разве можно оставлять! -- чуть не плача воскликнул Дамян, но тут же понизил голос. -- Глаз с тебя на миг только спустил, что натворила! Всю заставу всполошила!
   Ута навострила уши.
   -- То не я была, Дамян, сказывала же! -- старушка - Ефимия - заерзала на стуле. -- Уж устала одно и то же талдычить!
   -- Так ведь кроме тебя некому, девочка спала, а Наталия со мной рядом была, я ж тебе говорил.
   -- Значит, это Наталия тебя по ночам греет! -- старушка хихикнула. -- Ты гляди, а я-то все думала, что Луара!
   -- Никто мне постель не греет, -- пробурчал Дамян, но тут хорошенькая служаночка поднесла заказанное, и Дамян замолчал.
   -- Никто мне постель не греет, ни Луара, ни Наталия, -- продолжал Дамян, когда служаночка отошла. -- А тебе на старости лет грех такое думать.
   -- А в чем грех! -- старушка отхлебнула вина, приподняла удивленно редкие седые бровки. -- Обе безмужние, да и ты не монах...
   Дамян покраснел багрово, и тоже отпил вина.
   -- Никто мне постель не греет, -- в третий раз произнес он, уже твердым, решительным тоном. -- А с Наталией разговор у нас был по делу. Так что кроме тебя...
   -- По делу! -- снова хихикнула Ефимия. -- Неужто ни разу не приголубил ее? Бедная девка, так же хочет - аж из платья выскакивает, а он с нею по делу разговаривает!
   -- Ты мне зубы не заговаривай. Допивай свое вино, и пойдем! Стыдно тебе на старости лет такие мысли в голове-то держать, срамно просто!
   Тут Аник дернула Уту за рукав: ей надо было уточнить, сколько все-таки они потратили в какой лавке. Девушки чуть поспорили, припоминая, и Ута часть разговора прослушала.
   А когда Аник снова углубилась в подсчеты, вино было уже допито, и Дамян, стоя, вешал на плечо свой мешок, а Ефимия, кряхтя, поднималась со стула. Краем глаза Ута увидела Стаса и крайне удивилась: благородный Стас глядел в стол, но был напряжен, словно натянутая тетива.
   Старушка еще раз мазнула взглядом по всем присутствующим, потом взгляд ее вернулся к Уте, и она посмотрела на девушку внимательно, даже как будто с пониманием - только вот неведомо, чего. Потом улыбнулась, дернула Дамяна за рукав и сказала, тихо, но так, что Ута прекрасно услышала:
   -- Ты спрашиваешь, кто, как не я, устроил на заставе переполох? А вот хоть она, -- и кивком указала на Уту. Ута испугалась, дыхание на мгновение перехватило, но улыбка старушки была доброй, даже ласковой; Ута быстро огляделась. На слова старухи никто внимания не обратил, благородный Стас не поднял глаз от стола, Никола как раз пил из кружки, Берта спала, а Аник углубилась в свои подсчеты. Почтенное семейство сидело слишком далеко, чтобы что-то услышать. Ута перевела дух.
   Зато Дамян хмуро поглядел на Уту и сказал:
   -- И все-то ты врешь, бабушка! Это ж горянки!
   -- Ага, значит, черная твоя бывшая братия такового не умеет? Будем знать! -- безмятежно и непонятно произнесла старушка, подмигнула Уте, и они ушли. Благородный Стас чуть погодя встал, оглянулся на Николу, кивнул ему, и вышел.
   -- Колечки! -- вдруг воскликнула Аник, -- мы же еще колечки купили! А где они?
   Колечки нашлись, нашлись и недостающие серебряники, и Аник наконец-то закончила свои подсчеты - они потратили три с половиной золотых.
   -- Ну, вот, -- удовлетворенно произнесла Аник, откладывая ручку. -- Отдохнули, подкрепились, подсчитали все - можно дальше пойти погулять.
   Никола, не знавший горского, вопросительно поглядел на Уту. Ута объяснила, что Аник предлагает пойти дальше. Никола отрицательно помотал головой:
   -- Пока благородный Стас не вернется, никуда не пойдем. И девочка еще спит, гляди! может, вы пообедать хотите?
   Ута только собралась ответить, что нет, спасибо, как снова звякнул дверной колокольчик, и вошли - нет, ввалились гурьбой - сразу две компании, и обе знакомые: Нина с Верико и белицей, и Карина с Лианой, и, конечно, с воинами, сопровождавшими их.
   Хозяин, хорошенькая служаночка, и еще одна, постарше и не такая хорошенькая, закрутились вокруг вновь прибывших, сдвигая столы, расставляя стулья, расстилая скатерти, провожая освежиться, предлагая и расхваливая еду и питье. С вновь прибывшими был Балк, и Ута с Николой с облегчением вздохнули: Балк распорядился об обеде, велел хозяину никого больше сюда не пускать, пока девушки не пообедают, и развернулся к Николе с грозным видом. О чем они там говорили, и как Никола объяснял отсутствие Стаса, Ута уже не слышала: Нина с Верико и Карина с Лианой принялись хвастаться своими покупками и рассматривать покупки Аник, служанки бегали, накрывая на стол, хозяин крутился тут же, покрикивая на служанок, поправляя скатерти и приборы, задавая Балку ненужные вопросы, и все время бормоча:
   -- Какая честь!.. О, какая честь для меня!..
   -- О чем это он? -- спросила Аник.
   -- Все знают, что Балк везет в Дан супругу короля, -- пояснил благородный Егор. -- Вот он и радуется оказанной чести, и будет потом всем хвастаться, что принимал будущую королеву в своей харчевне...
   -- Но откуда он меня знает? -- удивилась Аник.
   -- Он не знает тебя. Он думает, что, может быть, одна из девушек - жена короля...
  
   14.
   -- Одна из этих девушек - жена короля! -- воскликнул Амид. Алибек в ответ только хмыкнул.
   Если бы здесь, в комнатушке на чердаке самой грязной и самой дешевой гостиницы Озерова были сейчас Аник с Утой, может быть, они распознали бы в этих двоих тощих слуг бахристанских купцов. Но скорее всего, этого бы не случилось, потому что вряд ли Аник с Утой смотрели на лица слуг, втащивших в общий зал заставы котел с едой; девушки и лица-то их "хозяев" вряд ли разглядели: мешали и полутьма, и значительное расстояние, и отсутствие особой нужды, кроме, разве что, праздного любопытства. Даже отец Илларий и Балк, хорошо знавшие Алибека с Амидом, не глянули в их сторону, а зря. Потому что Алибек, старший над дружиной королевы Мариам, после смерти Муртаза стал самым доверенным лицом царственной вдовы, а Амид занял место Муртаза - секретаря и писца королевы. И грезил втайне о большем: о том, чтобы обойти Алибека в благоволении к нему Мариам.
   Но в этой комнатушке не было ни Уты с Аник, ни Балка с Илларием, а были только двое, и эти двое сейчас глядели в маленькое окошечко на улицу, по которой только что прошли три горянки в сопровождении двух воинов и монаха.
   -- Надо же что-то делать! -- беспокоился Амид. -- Королева будет недовольна, если девчонка доедет до Дана.
   -- Есть еще время, -- сказал Алибек. -- Не торопись. Сначала нужно узнать, кто из них жена Марка, а уж потом что-то предпринимать.
   -- Я ставлю на ту молоденькую, хорошенькую, -- пробормотал Амид, глядя в окошко. Горянки остановились у городских ворот, их спутники разговаривали о чем-то со стражниками. -- Она сейчас как на ладони, я бы легко достал ее стрелой...
   -- Та, что рядом, тоже очень хороша. И держится властно. Скорее уж она - королева, чем эта смазливенькая вертушка... И есть еще шесть девушек.
   Амид фыркнул:
   -- Из тех шестерых одна толстуха, другая коротышка, и рыжая к тому же, третья хорошенькая, но грязнуля, и, кстати, вовсе на горянку не похожа. А у четвертой нос, как топорище. А пятая тоща, как палка. А шестая - о той и вовсе сказать нечего, никакая. Нет, Алибек, королева - одна из этих двух, руку даю на отсечение.
   -- Побереги свои руки, они тебе еще пригодятся, -- Алибек отошел от окна, сел на рванную подстилку, задумался. -- Вспомни, что мы знаем о жене Марка.
   -- Юная, красивая, старого рода, откуда-то с границы, -- сказал Амид. -- Красивых из них только две, и обе сейчас стоят здесь... А нет, пошли уже, на заставу оправились. Старуха отстает, отец Илларий ее под ручку взял...
   -- Все они хороши, каждая по-своему, -- сказал Алибек. -- Принаряди их, побрякушек навесь, нарумянь, насурьми - все красавицами покажутся. Самое главное, что мы про нее знаем - она героиня. Слышал же, про осаду Красной крепости, и про геройское поведение юной дочери князя? А эта твоя... смазливенькая никак на героиню не тянет. И никто из них не тянет, кроме той, высокой красавицы.
   -- Какая ж она юная? Ей все двадцать пять уже, если не больше! -- Амид покачал головой и тоже отошел от окна. -- Думаю, король взял за себя кого помоложе.
   -- Королю, между прочим, под сорок, так что двадцатипятилетняя девушка для него тоже юная.
   -- Мы еще знаем, что она колдунья, -- Амид почесал кончик носа. -- Не то, чтобы я в это верил, но сегодня утром чернорясые носились по заставе, как обкаканные...
   -- А!.. -- Алибек махнул рукой. Он прекрасно знал, в чем причина слухов о том, что жена короля - ведьма, он сам распространял эти слухи по повелению Мариам. -- Может быть, мне стоит проявить себя? Пристроюсь к ним, в дороге выясню точно, кто из них -- жена короля... А ты с отрядом будешь следовать за нами, тайно; а поближе к Дану устроим засаду.
   -- Можно, -- задумчиво произнес Амид, и снова почесал кончик носа. -- Слушай, а может, подпалить заставу? Руку даю, Балк за ней за первой кинется!
   -- А ты будешь стоять напротив двери и наблюдать? -- с иронией вопросил Алибек. -- В дыму и пламени?
   -- А может, насыпать им в кашу "сердечного лекарства"? У меня есть, на всех хватит! Зато и гадать не нужно!
   -- Во-первых, опасно, -- сказал Алибек. -- Надо проникнуть на кухню, надо знать точно, в какой котел сыпать, да еще, чтобы все это ели, и съели достаточно. А в миски ты им никак не насыплешь - разве что они пригласят тебя разделить с ними трапезу, -- Алибек коротко хохотнул, представив себе, как Амид, извинившись, подсыпает яд в каждую из восьми мисок, а горянки покорно ждут, пока их отравят. -- Нет, Амид. К тому же королева ясно сказала, что смерть должна выглядеть случайной.
   -- Что может быть случайней пожара? -- Амид в третий раз уже почесал кончик носа. -- Разве что лед на переправе проломится...
   -- Сделаем так, -- и, хоть на чердаке никого, кроме них двоих, не было, Алибек притянул Амида к себе, приобняв за шею, и тихо, на ухо, изложил свой план.
   Да, жаль, что Ута не слышала их разговора! Впрочем, и слышала бы, ничего бы не поняла, потому что эти двое говорили на бахри, который пока что Уте был непонятен.
   И второй разговор, который очень даже касался девушек, не слышала Ута, и, хоть и на языке Межгорья, тоже вряд ли она бы поняла этот разговор, но уже по другой причине.
   Примерно в то же время по узкой улочке шли двое, высокий красивый мужчина, и смешная старушка, чуть повыше, чем мужчине по пояс: Дамян и Ефимия.
   -- Что-то очень и очень знакомое, -- бормотала себе под нос Ефимия, голова которой так была занята мыслями, что под ноги она не смотрела, и упала бы уже раза два, если бы Дамян не подхватывал ее каждый раз под локоть. -- Очень даже, и эта, и та рыженькая... Да и толстушка тоже...
   -- Ефимия! -- воскликнул Дамян, когда старуха споткнулась в третий раз, и Дамян еле успел ее подхватить. -- О чем ты только думаешь! Под ноги гляди, расшибешься же!
   -- Я не думаю, -- сказала Ефимия, -- я вспоминаю. Что-то в этих девицах знакомое, и не могу вспомнить, что именно...
   -- Да это же горянки, ты их на заставе могла видеть, вот и знакомое, -- пробормотал Дамян, привычно оглядываясь по сторонам, осторожно и быстро.
   -- На заставе-то на заставе, но что-то мне из прошлой жизни вспоминается, прежней, до моего сна...
   -- Не выдумывай. Их и на свете-то тогда не было, вряд ли им больше, чем по шестнадцать лет... Разве что монашка постарше. А вот что за нами этот мужик увязался, это уж совсем плохо...
   -- Какой? -- Ефимия завертела головой, оглядываясь по сторонам, охнула и плюхнулась со стоном в снег. -- Нога подвернулась! -- воскликнула она громко, и тихо добавила, чтоб только Дамян услышал:
   -- А это, друг ты мой, благородный Стас, блудный муженек нашей Луары и Анеткин отец... Как же это я в харчевне просмотрела... А! -- коротко вскрикнула она, Дамян нагнулся над ней, обеспокоенный:
   -- Что, бабушка? Нога болит?
   -- Да нет, -- старуха оперлась на его руку, поднялась, кряхтя, отряхнула снег со своих штанов на вате. Благородный Стас свернул за угол, но Ефимия ощущала его присутствие. -- Вспомнила я, откуда мне эти девицы знакомы.
   Дамян отмахнулся. Он тоже чуял присутствие благородного Стаса, и соображал, что же им делать.
   -- А откуда ты знаешь, что это Стас? Ты что, знавала его, что ли?
   -- Забыл ты, Дамян, что я могу родство чувствовать до шестнадцатого колена, а он нашей девчоночке родной отец. А рыженькая та, длинноносая - наша королева. Точно! Она той горянки дочь...
   -- Ты, бабушка, что-то заговариваешься, -- Дамян поглядел на Ефимию, и в глазах его явственно читалось опасение, не впала ли старуха в маразм. Ефимия захихикала:
   -- Ну вот теперь и поглядим! Сбывается предсказание, сбывается!..
   Дамян пожал плечами. Благородный Стас продолжал торчать за углом, и его присутствие волновало Дамяна больше, нежели бессвязная старушечья болтовня. Как на грех, они в поисках гостиницы зашли в богатую часть города, где улицы были широкие и прямые, а кварталы длинные, и никаких тебе закоулочков и тупичков, чтобы спрятаться или запутать след. Нет, он, Дамян, не для городской жизни был рожден, для лесной, на худой конец, деревенской; он бы уже давно что-нибудь придумал бы, будь они в лесу...
   Благородный Стас вдруг вышел из-за угла и направился прочь от них, в ту сторону, откуда они пришли. А до этого была мимолетная короткая вспышка, даже не вспышка: легкий всполох, не колдовство ли? Дамян посмотрел на Ефимию. Ефимия беззвучно хихикала, довольная донельзя.
   -- Ты что это, бабушка, опять колдуешь? -- прошипел он.
   -- Пошли, сынок, гостиницу искать, -- сказала Ефимия, беря его под руку. -- Полдень скоро уже. А о Стасе не беспокойся, он теперь о нас и не вспомнит...
  
   15.
   На заставу вернулись в сумерках, после многих часов шатания по городу.
   Девушки обвешаны были свертками, воины шля налегке, держа оружие наготове -- Балк настрого запретил занимать чем-либо руки: исчезновение благородного Стаса пугало его.
   Им подан был легкий ужин, и девушки, быстро проглотив его, разбрелись по комнатам, еще раз примерять обновки, еще раз полюбоваться покупками; Ута, уложив спать уставшую за день малышку Берту, спустилась в общий зал. В темной и тесной комнатушке было душно и неуютно, да и служанки из горянок, Карина с Лианой, пренебрегали обществом Уты демонстративно и нарочито, особенно после нынешней выходки Аник, когда та подарила подруге целых восемь золотых, сумму, вдвое превышающей годовое жалование каждой из служанок!
   Ута нашла себе местечко в верхней части, возле печки, спросила у пробегавшей мимо девушки чаю -- положительно, с сегодняшнего утра она разобралась в этом горьком напитке и стала находить в нем прелесть, -- и наблюдала теперь за происходящим в зале, прихлебывая остывающий понемногу чай и ни о чем не думая. Очень долгий выдался день, и переполненный впечатлениями, от самого пробуждения и случайной вспышки целительства утром, в кухне, и до поисков благородного Стаса в надвигающихся уже сумерках. И куда он мог только подеваться?
   Стол рядом с Утой заняла компания бахристанских купцов; во всяком случае, одеты они были в толстые халаты и головы их были обмотаны белой или разноцветной тканью. Они громко разговаривали о чем-то на своем языке, громко смеялись, глазели по сторонам, а один из них нагло и бесцеремонно пялился на Уту. Ута почувствовала, что краснеет, и опустила глаза. Она сердилась на свои щеки, и на свое тело - ей так легко удается залечивать на себе порезы и царапины, почему же она не может сделать такую простую вещь: не допустить излишнего прилива крови к щекам? Она попробовала убрать со щек румянец, но проверить, получилось ли, без зеркала не могла.
   -- Такой красивый девушка, и в такой вечер сидит один - тц-тц, ой, плохо! -- услышала она совсем рядом мужской голос. Она взглянула -- бахристанец, что прежде пялился на нее, сидел теперь на лавке рядом с ней, и заглядывал ей в лицо. Был он толст, немолод, и борода его была выкрашена в рыжий цвет, а возле рта проглядывала седина. Зато халат его был сшит из переливчатой, дорогой на вид ткани, на коротких жирных пальцах сияли перстни с красными и синими камнями, а в ухе болталась серьга с огромной жемчужиной.
   -- Завтра у вас праздник, я знаю, -- продолжал бахристанец, заглядывая Уте в лицо, -- нынче все веселятся, в ладоши бьют, костры горят... А твои глаза, они как грустные звезды, ой, плохо! -- толстяк попытался взять Уту за руку, Ута отдернула руку, и отодвинулась подальше.
   -- А Ахмат от дома далеко - тоже плохо! -- продолжал толстяк вся так же вкрадчиво. -- Плохо, ой, плохо, холодно по ночам! Нет, Межгорье - хорошая страна, и ваши девушки - красивые девушки, и добрые девушки, и золото очень любят... Кто ночью Ахмата греет, тот много золота получает, понимаешь?
   Ута затравленно огляделась. Укромный уголок, который она выбрала для себя, был очень укромным, но лавка, на которой сидела Ута, упиралась краем в выступ печки, а на втором ее краю, загораживая выход из-за стола, сидел толстяк. Толстяк плотоядно пялился на Уту, пошевеливая короткими жирными пальцами, и на лбу его выступил пот. А стол был тяжелый, не отодвинуть, разве что перевернуть?
   Толстяк придвинулся ближе, так, что Ута почувствовала его запах -- запах пота, и чеснока, и каких-то дорогих благовоний, -- и жар его дыхания:
   -- Но такой красивой девушки Ахмат еще не видел, нет - ни в Межгорье, ни в Бахристан, ни даже в Лациум или Балкис... Глаза твои - сапфиры, Ахмат будет дарить тебе сапфиры, два; губы твои - кораллы, Ахмат будет дарить тебе кораллы, много, много; зубы твои - жемчуг...
   Ута подумала, не закричать ли ей, привлекая к себе внимание - а Балк еще говорил, что девичья честь на заставах, да и вообще в Межгорье, в безопасности! И что никто не посмеет обидеть девушку, да еще из свиты королевы, да еще и чужеземку...
   Ута закрыла лицо руками, вжимаясь в угол печки, печка обжигала бок даже через платье, но это было лучше, чем терпеть пыхтенье толстяка совсем рядом; "вот сейчас, сейчас я закричу!", -- думала Ута, но кричать ей почему-то было стыдно...
   Резкий окрик на незнакомом языке прервал излияния толстяка, и Ута почувствовала, что рядом с ней никого нет.
   Она осторожно отняла руки от лица и взглянула.
   Высокий мужчина в кожаном костюме воинов Межгорья стоял возле ее стола, а толстяк валялся у его ног, уткнувшись лицом в пол, и что-то бормотал жалобно.
   Мужчина произнес несколько слов, отрывисто и властно, толстяк, поднявшись на ноги, но не разгибая спины, попятился, налетая поминутно на столы и лавки; его сотоварищи, так же униженно кланялись, потащились вслед за ним, и соседний стол опустел.
   -- Он обидел тебя, девушка? -- участливо спросил мужчина у Уты на горском. -- Он в любом случае будет наказан, и наказан жестоко; но если он сильно задел тебя...
   В голосе мужчины прозвучали грозные нотки; Ута помотала головой.
   -- Нет, благодарю тебя, но он только говорил, а слова не причиняют особого вреда...
   -- Иногда слово может убить, или искалечить, -- произнес мужчина, и церемонно добавил: -- Ты позволишь мне занять место за твоим столом? Пока я буду рядом, к тебе не посмеет пристать никто из здесь присутствующих, раз уж благородный Балк оставил свою подопечную безо всякой охраны...
   Ута удивленно взглянула на мужчину - откуда он знает о Балке, -- но кивнула головой, мужчина присел на лавку напротив Уты.
   И тут появилась Аник. Она надела новые серьги, которые теперь позвякивали при каждом повороте головы, и ей, как видно, нравилось это позвякивание - она поминутно вертела головой или склоняла ее набок.
   -- Вот ты где! -- сказала Аник, усаживаясь рядом с Утой. -- А я тебя всюду ищу. У княгини Анаис дурное настроение, она ворчит и придирается, а Астмик... -- Ута дернула Аник за платье - под столом, чтобы новый знакомец не видел. Она была благодарна мужчине за избавление от приставучего толстяка, но помнила предупреждение Балка, и утренний разговор с отцом Илларием помнила, и незнакомец был ей подозрителен не меньше, если не больше, чем давешний толстяк.
   -- Дочь князя, позволь мне познакомить тебя с этим витязем, -- сказала Ута, пытаясь говорить высоким слогом. -- Его появление явилось для меня спасением от великой неприятности. Увы, я не знаю его имени, но то нисколько не умаляет моей благодарности...
   Аник посмотрела на подругу с подозрением, и открыла уже рот, чтобы что-то сказать, как в их разговор вмешался некто знакомый - и очень сердитый.
   -- Ба, кого я вижу! Сиятельный Алибек! Пожаловал на День Прихода в славный городок Озеров, полюбоваться кострами? -- Отец Илларий стоял рядом с их столом, и рука его лежала на маленькой плеточке, что торчала за его поясом -- примерно так горец кладет руку на рукоять кинжала, когда разговор принимает острый характер. -- Или же ты наконец крестился и явился теперь поклониться реликвии святого Видгорта Заступника, что хранится в здешнем монастыре?
   Подле отца Иллария стоял Балк, и на скулах его играли желваки.
   -- Нет, я не крестился, Илларий, -- сухо произнес Алибек, -- и вряд ли когда-либо окрещусь. А зачем я здесь - о том известно только лишь моей госпоже, и тебя это не касается. Теперь я могу покинуть тебя, ханум, -- обратился он к Уте с легким поклоном, и тон его стал сердечным и теплым. -- Ты в безопасности теперь. Мир тебе - и тебе, дочь князя! -- он ушел, и Ута выдохнула с облегчением. Что бы там и как бы там ни говорил сиятельный Алибек, Ута испугалась его даже больше, чем потного толстяка.
   -- Совсем, совсем худо, -- пробормотал отец Илларий, плюхаясь на лавку напротив Уты - на то самое место, где только что сидел Алибек.
   -- Ну, могло быть и хуже, -- сказал Балк, присаживаясь рядом с отцом Илларием. -- Он мог быть не один... -- добавил Балк многозначительно, и отец Илларий покивал головой, прикрыв глаза.
   Ута принялась было рассказывать о том, что произошло, но отец Илларий мягко прервал ее:
   -- Потом, дитя, потом! -- и прикрыл своей ладонью ее руку. -- Мы пришли за вами, сейчас мы едем на вечернее катанье. Старинный обычай, я рассказывал вам о нем: жечь костры в канун Дня Прихода, чтобы Видгорт Заступник увидел издалека, куда он должен направить свой путь. Это суеверие, конечно, но ничего дурного в этом суеверии бичующая церковь не усматривает, и священникам не возбраняется принимать участие в ночном гулянии. Для вас же это будет незабываемое, красочное зрелище: здесь, в Озерове, костры в Ночь Прихода обратились в высокое искусство, и, чтобы полюбоваться ими, люди съезжаются со всего Межгорья, и даже из Новограда...
   Отец Илларий говорил обычным своим тоном, легко и чуть-чуть назидательно, будто давал урок, но видно было, что его гнетет какая-то забота, и мысли его далеко отсюда. Не зря, нет, не зря испугалась Ута этого сиятельного Алибека, если даже отец Илларий так явственно озабочен. И, пожалуй, вовремя отец Илларий поговорил с ней, с Утой, открыв существующую для всех них опасность.
   Аник захлопала в ладоши, предвкушая катанье - она, кажется, вовсе не устала нынче. Сама Ута, будь ее воля, никуда бы не поехала, но оставаться в общем зале одной ей не хотелось, а уж сидеть в душной комнатушке - тем более. Она встала:
   -- Я пойду за шубой, да?
   Балк встал тоже.
   -- Я провожу тебя.
   Ута решила, что он хочет поговорить с ней о чем-то по дороге в комнату, например, о сиятельном Алибеке, но Балк молчал, только хмурился, и желваки играли на его щеках.
   Малышка Берта крепко спала.
   -- А девочку мы не возьмем с собой? -- спросила Ута у Балка. -- Ей было бы интересно, но она устала очень...
   -- Да, пожалуй, ни к чему ей, -- сказал Балк. -- Но давай-ка я отнесу ее к княгине, княгиня тоже не едет никуда...
   Княгиня Анаис дремала на кровати, проснулась, когда Ута и Балк с Бертой на руках вошли в комнату, поворчала немного, но спорить с Балком не стала. Балк уложил девочку поверх покрывала на свободную кровать -- их в комнате было три.
   Ута взяла свою шубку, захватила и шубку Аник; опять же в молчании они спустились вниз, где во дворе заставы уже стояли запряженные сани, и девушки сидели в них, вместе с воинами, разумеется. Ута хотела подсесть к Аник - она сидела в санях с княжной Астмик, и даже в полутьме, слегка разгоняемой колеблющимся светом немногих факелов, было видно, что такое соседство не доставляет дочери Варгиза никакого удовольствия. Но Балк покачал головой:
   -- Нет, Ута, тебе не сюда, -- и подвел ее к саням, где сидели уже Карина с Лианой. Сани были запряжены тройкой высоких и широкогрудых серых в яблоках коней, упряжь их была щедро украшена серебряными шариками. Впереди саней была скамеечка (кажется, она называется "облучок"?), а на скамеечке сидел один из воинов...
   -- Пересядь к девушкам, Стас, -- велел Балк. -- Я сам буду править, а Ута поедет со мной...
   Стас! Ута уставилась на воина. Откуда же он взялся?
   -- Залезай, -- велел Балк, усаживаясь на скамеечку в передней части саней и берясь за поводья. -- Расскажешь мне, что там произошло. И я тебе расскажу кое-что...
   -- Нет, но благородный Стас, где ты нашел его? -- спрашивала Ута, залезая на передок саней. -- Ведь мы искали его по всему городу...
   -- А он был на заставе, -- буркнул Балк. -- И он не помнит ничего, что с ним произошло, говорит, поболтался по лавкам и вернулся, а этого просто не может быть - чтобы Стас бросил пост из-за ерунды - что-то там было серьезное, но он говорит, что не помнит, и я ему верю. То ли опоили его чем, то ли заклятие наложили; я хочу, чтобы ты проверила, Ута.
   -- Но как? -- Ута заволновалась. -- Я же ничего не понимаю в заклятиях!
   -- Ну, попробуешь, может, получится, -- сказал Балк, и Ута поняла, что он очень расстроен и очень встревожен. -- Некому ведь, опытных же не осталось колдуний... Так что учись сама.
   Ута даже слегка надулась.
   -- Отец Илларий говорит "не колдуй!". Ты говоришь, "учись сама". А я, между прочим, вовсе колдуньей быть не хочу, я целительница!
   -- Ну, -- невесело усмехнулся Балк, -- против судьбы не попрешь. Уж какая уродилась. Так что давай, дерзай -- на тебя вся надежда... А тут еще сиятельный Алибек выскочил невесть откуда! Так что там у вас с ним вышло, с сиятельным-то?
   Ута рассказала про толстяка, и как Алибек ее выручил. Балк задумался.
   Ута наконец-то оглянулась вокруг - занятая серьезным разговором, она не обращала внимания на окружающее.
   А теперь вот обратила.
   И было на что.
   Кони мягкой рысью шли сейчас по ровной и гладкой дороге, и бег их сопровождался нежным перезвоном: то, что вначале Ута приняла за серебряные украшения упряжи, оказалось бубенчиками.
   Дорога была освещена: фонари горели на столбах, а между фонарями протянулись длинные веревки, с нанизанными на них маленькими фонариками, красными, синими, желтыми, зелеными. На бегу эти фонарики сливались в яркую разноцветную полосу; вечер был тихий, но фонарики слегка покачивались, расцвечивая пятнами спины коней, руки и лица.
   А по обеим сторонам дороги толпились люди, чем-то там занимаясь; до Уты доносились какие-то крики, то сердитые, то восторженные, но слов было не разобрать; -- Куда мы едем? -- спросила Ута. -- И что это за люди вокруг, чем они заняты?
   Балк, погруженный в свои мысли, сразу не ответил, переспросил, потом объяснил:
   -- Костры жечь собираются. После, когда барабаны ударят, увидишь: все сразу свои костры запалят, очень зрелище красочное получается, особенно если смотреть с городской стены. Но наша дружина тоже костер приготовила, наш-то конечно, попроще будет, чем у здешних мастеров, но праздник же, неладно без костра... Ну, и ты заодно на Стаса посмотришь, что с ним не так. В суматохе, надеюсь, бичующие братья не разберутся, что к чему, а главное, к кому. А света от костра, я думаю, тебе хватит.
   -- Мне не так уж нужен свет, -- сказал Ута. -- Я могу и в темноте, если целительским зрением...
   Балк повернул коней, они съехали с дороги, что сразу почувствовали ягодицы Уты: сани стало слегка подбрасывать, и она довольно чувствительно прикладывалась мягкими частями к жесткой, хоть и обитой кожей скамеечке.
   Они миновали несколько групп людей, а потом Балк потянул поводья, останавливая тройку возле кучки воинов, толпившихся вокруг какой-то темной груды.
   Рядом с их санями остановились еще одни, и еще, из саней выскакивали девушки, болтающие, смеющиеся; скоро уже вся свита Аник была тут, и в девичьем щебете выделялся густотой голос отца Иллария, как всегда многоречиво повествующего об обычае жечь костры на Ночь Прихода, когда этот обычай появился, и в каких городах и местах равнины какие костры жгут, и почему в Озерове самые лучшие костры...
   Балк взял Уту под локоть и повел в сторонку, вслед за ушедшим вперед Стасом. Они отошли на десяток шагов от остальных, Стас остановился и повернулся лицом к Уте. Брови его были сведены к переносице.
   -- Не знаю, Балк, что в том толку, -- сказал Стас, должно быть, продолжая прежний разговор. -- Опоить меня никто не мог, из одного чайника с Николой и девушками пили. А колдовство - ты ж сам знаешь, что колдуньи на равнине все повывелись. Так что отдавай меня под суд, благородный Балк, и не заставляй грешить эту девушку...
   -- Нишкни, -- отмахнулся Балк, грустно усмехнувшись. -- Грех при исполнении долга грехом не считается, а девушка эта - смотрица нашей будущей королевы, и указ о том подписан, и печать королевская к нему приложена. Так что дай ей посмотреть на тебя, коль у нее должность такая...
   Ута взглянула на Стаса целительским зрением.
   И ничего не увидела.
   То есть что-то, конечно, было: повреждено сухожилие в правом колене, видно, старая рана; и печень слегка увеличена, и рубец на правом легком, тоже, как видно, давнее ранение; но никаких следов никаких зелий: мака, или конопли, или дурмана Ута не заметила.
   -- Может, все-таки света мало? -- спросил Балк. -- Факел, может, зажечь?
   Ута помотала головой: ни к чему, мол, -- пытаясь сосредоточиться на внутреннем состоянии Стаса, у нее даже в глазах зарябило. Это несколько удивило ее, она подумала, не оттого ли, что дорога сюда была такой... разноцветной? И рассердилась на себя за глупость - то, что видели ее глаза, не имело ничего общего с тем, что открывалось ее целительскому зрению, да и не зрение это было вовсе, скорее, ощущение... Да нет, слов таких нет, чтобы это описать; но все-таки со зрением это имело что-то общее: Ута увидела на сердце у Стаса темную тучу, такую, какая, по ее мнению означала влюбленность.
   Только она ошибалась прежде -- не влюбленность это была, а забота; туча клубилась коричневым и багровым; Ута мельком глянула на Балка -- у того тоже клубилось на сердце багровое и коричневое, и еще что-то зеленое.
   Ей даже выругаться захотелось: вот видит же, и ничего не понимает! И спросить не у кого!
   -- Позови еще кого-нибудь, -- сказала Ута Балку. -- Чтобы было, с кем сравнить. Кого-то, кто не был бы озабочен.
   -- Иллария? -- спросил Балк, но сам же себе и ответил: -- Да нет, забот у него выше головы...
   Он обернулся в сторону воинов, пригляделся, потом свистнул и крикнул:
   -- Эй, Егор! Поди-ка сюда!
   Низкорослый воин, благородный Егор, который тоже был нынче в городе, подбежал к ним, придерживая рукой меч у бедра.
   -- Встань тут, -- показала Ута рукой. -- И не тревожься пожалуйста...
   У Егора тоже была тучка на сердце, но легкая, светлая; наверное, подумала Ута, людей без забот просто не бывает... А это что?
   Стас вдруг показался ей опутан желтой толстой веревкой, весь, с головы до ног, так что, будь эта веревка осязаемой, он бы и пошевелиться не смог, не то, чтобы ходить. При этом Ута прекрасно видела -- своим обычным зрением -- как Стас размахивает руками, что-то доказывая Балку. Ута прислушалась.
   -- Да ни за какой парочкой я не следил!.. -- говорил Стас, возбужденно жестикулируя. -- Я просто встал и пошел, а то, что они тоже в это время вышли, то просто совпадение - я и не помню их! Путает что-то Никола!
   -- Не путает, я тоже видела, что ты за ними вышел, -- влезла в разговор Ута, не переставая приглядываться; вроде бы ей удалось нащупать кончик веревки, только как ее размотать? очень, очень толстой была эта желтая веревка, а Ута подцепила ее, образно говоря, краем ногтя; нет, не получится... -- Высокий такой мужчина, одет, как воин, только не воин... И старушка с ним, Ефимия. Ты вначале к ним прислушивался, а потом, когда они ушли... Ой!
   Ута нечаянно взглянула на Балка и увидела точно такую же желтую веревку вокруг его тела, только, может быть, не столь яркую, будто потускневшую от времени. Она так удивилась, что упустила краешек веревки, опутавшей Стаса, который ей уже удалось подцепить.
   Может, такое на всех есть?
   Она поглядела очень внимательно на Егора -- нет, никаких веревок.
   Она оглянулась на воинов, по-прежнему толпившихся вокруг своего будущего костра. Теперь ее целительское зрение обострилось настолько, что даже и в толпе, в темноте, она различала - и узнавала - многих, и не лица, но чувства, наверное? Вот, белая, хрустальная Астмик, и не забота на сердце ее, а любовь, переливающаяся жемчужно-серым и розовым, вот Илларий, багряный с черным и синим, а вот белая, но не хрустальная, а, скорее, снежная, и, как свежевыпавший снег, пушистая белица Клара, и никаких туч на ее сердце. И Аник, алая, трепещущая, и этот алый иногда оборачивается изумрудно-зеленым... Кое на ком из воинов Ута заметила что-то вроде веревок, на том же Илларии - но веревка эта была не желтой, а белой, и совершенно не мешала ему двигаться, то есть она обвивала, а не опутывала.
   Ута снова посмотрела на Балка - и на Стаса. Да, так и есть, почти одинаково опутывали их эти желтые веревки, но Балку его веревка не так мешала двигаться, просто будь она реальной -- сковывала бы его движения, тогда как у Стаса... Нет, не распутать: Ута смогла крепко ухватиться за одну из сжимающих Стаса петель, но узлы были затянуты очень, очень туго; Ута разозлилась и дернула изо всех сил; веревка со страшным треском разорвалась.
   -- Ой, -- сказал Стас, хватаясь за висок, -- я все вспомнил! Да, парень и старуха; они поминали в разговоре Луару, мою жену...
   -- Молчать! -- рявкнул Балк. -- Быстро, назад, к нашим...
   Ута, спотыкаясь, брела, а Балк волочил ее, чуть не отрывая ей руку. Ута чувствовала облегчение, и одновременно с этим полное опустошение и бессилие, как будто она целый день рубила дубовые дрова, не разгибая спины.
   -- Ну, вот видишь, -- сказал Балк тихо, -- все получилось! Он все вспомнил.
   Балк еще что-то говорил, но Ута уже не слышала: мягко и гулко ударил колокол, загремели барабаны, и восторженный вопль тысяч глоток вторил им, и женский визг. Пламя взметнулось ввысь над черной грудой, опало и снова заплясало весело, Балк весело крикнул в самое ухо Уте: -- Осмотрись! -- и она поглядела по сторонам.
   Костры пылали по всему полю, и костры эти были не простые: то словно крепость с башнями, а то - дивная птица или чудный зверь, и пламя было не обычных цветов, но зеленым, красным, синим; -- Как это получается? -- спросила Ута, но, конечно, никто ее не услышал. -- Как в сказке!..
   Люди вопили, смеялись, пели, свистели; и Уте тоже хотелось вопить, петь и смеяться, хоть ноги у нее и подгибались.
   Тщедушный монах, путаясь в рясе, подбежал к их костру; монах был угрюм и пристально вглядывался в лица воинов и девушек.
   Губы его шевелились, он что-то спрашивал, хмуря брови, но от него отмахивались, смеялись ему в лицо; а по кругу ходила уже объемистая бутыль, и монаху в руки сунули кружку, он отнекивался, потом хлебнул, а потом ему налили еще. Ута с удивлением обнаружила кружку и у себя в руках, и даже глотнула - это оказался тот самый напиток, вонючий и жгучий, который назывался самогоном, но здесь, на снегу, он даже и понравился Уте, словно бы в животе развели маленький костерок, и по жилам побежало тепло, и Ута уже смеялась и кричала вместе со всеми, пока ноги у нее окончательно не подкосились, и она села в снег, и кто-то упал рядом, а кто-то сверху, а еще кто-то крикнул: -- Куча мала! -- и скоро уже все почти валялись на снегу в общей куче, даже и угрюмый монах...
   И только отец Илларий смотрел на все это со стороны, неодобрительно хмурясь, но в глазах его отблесками костров плясали смешинки, и он размахивал кружкой, которую сжимал в руке и к которой прикладывался время от времени, и время от времени протягивал ее (кружку) княжне Астмик, которая тоже отхлебывала, кашляя и смеясь.
   А в небе плясали пылающие воздушные змеи -- их запускали с городских стен.
  
   16.
   -- Нет, как хочешь, а сделать это надо теперь же, -- говорил, горячась, Амид. Возбуждение не давало ему сидеть на месте, он бегал по просторной комнате из угла в угол, топоча босыми пятками, и мешал Алибеку думать. -- Сегодня ударил мороз, за два дня лед станет накрепко, и они послезавтра уже уедут, а до Дана рукой подать... Илларий тебя не подпустит к девушкам, не надейся!
   Алибек сидел в углу на подушках, скрестив ноги, словно писец, и, словно у писца, у него на коленях лежала доска. А на доске развернута была грязная бумажка с наспех начерченным на ней углем планом второго этажа заставы. Три комнаты были отмечены крестиками, возле каждого крестика коряво были выведены буквы.
   В большой комнате четверо, в том числе монашка. В комнате поменьше -- трое, из них одна старуха. В самой маленькой каморке тоже трое и девчонка.
   -- Перестань носиться, как кот во время гона, -- сказал Алибек. -- Лучше подойди сюда и скажи мне, что значит вот это "Н". "Неряха?"
   Амид подошел, присел рядом, пригляделся к бумаге.
   -- Нет, носатая. С монашкой носатая, толстушка и та молоденькая, хорошенькая. А неряха вот тут, тут еще та палка, и та, о которой вообще сказать нечего. Мышь неприметная. А вот здесь, рядом с лестницей - старуха, рыжая и та красавица, которая тебе нравится.
   Алибек приподнял бровь:
   -- С чего ты взял?
   -- Я не так выразился. Та, на которую ставишь ты. А я ставлю на молоденькую. Монашку, думаю, взяли в наперсницы, потому они и ночуют в одной комнате.
   -- А, может, в наперсницах старуха? А монашка - так, приглядывать за девицами. А рыжая - камеристка; смотри, как сходится все...
   Амид выругался, вскочил, снова забегал по комнате:
   -- Ты же сам говорил, что рыжая - дочь князя! какой князь отдаст свою дочь в служанки!
   Алибек пошевелил усами, что означало у него высшую степень раздражения. Будь на месте Амида кто-то из хорошо знающих Алибека людей, уже валялся бы, утопая носом в ворсе ковра, ни жив, ни мертв - тот же Ахмат, к примеру. Но Амид не обращал внимание на зловещее шевеление усов, топтал себе босыми ногами драгоценный лакварский ковер, снятый хозяином караван-сарая со стены собственной спальни, когда тот услышал, что в его караван-сарае остановится сам сиятельный Алибек, да продлит аллах дни его!..
   А ноги Амида, между прочим, воняли.
   -- Она может именоваться дочерью князя, даже если между ней и ее предком княжеского рода стоит пять поколений пастухов и огородников. Если женщина княжеского рода выходит замуж за простолюдина, он у горцев становится князем, чтоб ты знал. И князья у них, даже и прирожденные, тоже разные -- чью-то землю можно прикрыть платком, а все равно - князь!.. И потом, служить королеве Межгорья и Айкастана - тоже честь великая, даже и для дочери князя.
   -- Ну, это ты у нас знаток горских обычаев, -- пробормотал Амид, успокаиваясь и усаживаясь на прежнее место. -- Ну, ладно, пусть женой Марка будет та, постарше. И что мы будем делать?
   -- Ждать, -- отрезал Алибек. -- Ждать, и наблюдать, и думать.
   -- Аллах всемогущий! -- Амид хлопнул себя ладонями по ляжкам. -- Да не можем мы больше ждать, понимаешь ли ты или нет?..
   Алибек отметил паузу посреди фразы: Амид явно хотел обругать сиятельного ослом или ишаком, но все-таки проглотил ругательство. Однако для Алибека это уже не имело особого значения.
   -- На! -- он протянул доску Амиду, спрятав предварительно бумажку с планом за пазуху. -- Напиши...
   Его прервали - после тихого стука дверь отворилась, и вошел толстяк Ахмат. Он успел переодеться в обычный костюм воинов равнин, кожаные штаны и куртку, но по-прежнему благоухал, как лавка парфюмера: чтобы выдать себя за богатого купца, ему пришлось пропитать бороду розовым маслом.
   -- Сиятельный, там сарай-баши хочет тебя видеть, -- сказал Ахмат, слегка, без раболепства, поклонившись.
   -- Что ему нужно?.. Впрочем, впусти, -- велел Алибек.
   Хозяин караван-сарая чуть ли не вполз в комнату - так низко он кланялся, и жидкая его бороденка мела пол.
   -- Сиятельный Алибек, дозволишь ли...
   -- Короче! -- рявкнул Алибек, и усы его зловеще зашевелились.
   -- Там неверные, просят приюта на эту ночь, и может быть, следующую... Я хотел бы испросить твоего дозволения впустить их...
   -- Неверные? А почему они не просят приюта на королевской заставе - тем более в свой праздник?
   -- Предыдущая застава была переполнена, и они решили дойти до Озерова... А с ними больной ребенок, и идти еще далеко, да и на городской заставе тоже полно, о сиятельный...
   -- А если бы не было здесь меня, что бы ты сделал? Сядь, -- Алибек шевельнул пальцем.
   Караван-сарайщик плюхнулся на колени, и даже вроде бы опустил на пятки свой тощий зад, но видно было, что он в любой момент готов вскочить.
   -- Зима -- пустое время для караван-сарая, о сиятельный, -- сказал он. -- А деньги иноверцев ничуть не хуже денег правоверных...
   -- И берешь ты с них вдвое, -- закончил за него Алибек. -- Сколько их, и не похожи ли они на шпионов?
   -- Шпион, похожий на шпиона - плохой шпион, -- ухмыльнулся сарай-баши в свою тощую бороденку. -- Двое мужчин, не воины, старуха, две девушки, женщина и ребенок. И еще два пса с ними, присутствие которых оскверняет мои помещения; но они не хотят оставить их на улице, говорят, что псы слишком ценные, а мои дворовые собаки могут их порвать... Придется потом выписывать из Бахрисарая муллу, что тоже мне немало станет, но что делать? Ребенок, что с ними, болен, а аллах велел быть милосердным...
   -- То есть у них есть деньги, и ты сдерешь с них не вдвое, а даже втрое и вчетверо, -- сказал Алибек. -- Хорошо, прими их. Но я на них хочу посмотреть.
   Алибек встал - будто свернутая пружина распрямилась, так быстры были его движения. Но как ни быстр был Алибек, сарай-баши уже стоял, согнувшись в поклоне, и кончик бороды его лежал на полу.
   -- А ты, -- обратился Алибек к Амиду тихо, почти шепотом, и мурашки побежали по спине старого караван-сарайщика, а глупому Амиду - что с гуся вода! -- ты напиши королеве, что с этого часа действуешь по своему усмотрению и по своему разумению. И нынче же отправь с этим письмом курьера. И можешь делать, что считаешь нужным.
  
   17.
   Попросившиеся на ночлег неверные стояли в просторной приемной караван-сарая, пока сарай-баши вносил их имена в гостевую книгу: так было заведено на равнине с незапамятных времен, хоть и часто нарушался этот обычай. Сиятельный Алибек подозревал, что, если бы не его присутствие, нарушен был бы этот обычай и сейчас. (С каждого гостя, занесенного в книгу, содержатель гостиницы или странноприимного дома платил пошлину.)
   Алибек в приемную не вошел, стоял за дверью в темном коридоре, рассматривал неверных.
   Они не были похожи ни на шпионов, эти люди, ни на воинов, ни на торговцев. Пожалуй, младший из мужчин смахивал на крестьянина, но только смахивал - крестьяне редко носят собольи шапки, да и сапоги на парне были слишком хорошей кожи, а в этих местах крестьяне ходили большей частью в валенках. А вот тулуп на парне вполне крестьянский, и штаны из грубого сукна.
   Второй же, старший из мужчин, и вовсе не пойми кто.
   Куртка кожаная, как на воине, но под курткой, сейчас распахнутой - жилет из куньего меха, какой и не всякий благородный может себе позволить. Шапка тоже кунья, а сапоги-бахилы из медвежьей шкуры мехом наружу. Дорожный посох, лук в чехле, мешок; у ноги -- пушистая крупная собака незнакомой Алибеку породы, еще один пес, покрупнее -- подле толстой женщины, которая держит на руках девочку лет шести - семи. Глаза у девочки закрыты, щеки горят, дышит тяжело, видно, что больная. А женщина заплаканная, щеки ее обветренные, платок повязан по-крестьянски, но шуба -- не тулуп! - медвежья, что для крестьянки более, чем странно.
   А вот старуха в короткой козьей шубейке, и в толстых штанах на вате, зато на голове -- не платок, а тонкой шерсти шаль, с собольей кокетливой шапочкой.
   И на одной из девушек такая же шапочка, вторая в платке, и обе в заячьих шубках. Все женщины в валенках, и девочка тоже.
   Да, пожалуй, все-таки не шпионы, для шпиона главное - незаметность, ну а этих, так странно одетых, не заметить трудно. Не крестьяне, не воины, не торговцы; обнищавшие благородные? Но мех на шапках не истертый, блестящий; если бы обнищавшие - вряд ли бы в соболях щеголяли...
   -- А также я должен указать род занятий, уважаемый, -- сказал сарай-баши, записав имя старшего. Имя это было Демьян, и ничего Алибеку не говорило. Имя редкое, но не слишком; и называли своих сыновей Демьянами как благородные, так и простой люд.
   -- Зверя промышляю, -- сказал Демьян. -- В северных лесах.
   -- А также цель прибытия сюда, в Озерный край, -- продолжал спрашивать сарай-баши.
   -- По дороге в Дан.
   -- Это не цель, уважаемый, это причина. Цель может быть переезд, или торговые дела, или родственников навестить, или же паломничество...
   -- Паломничество.
   Сарай-баши поджал тонкие губы, недоверчиво хмыкнув.
   Демьян внимательно посмотрел на него, и добавил:
   -- К милосердным сестрам. Дочка у меня хворает.
   Сарай-баши снова хмыкнул: -- И ты всем семейством...
   -- А что, мне бабку и девку в лесу одних оставлять? Согласись, уважаемый, не годится то... -- слово "уважаемый" он произнес так же презрительно-снисходительно, как произносил это слово сарай-баши.
   -- Но ты говорил, этот человек с тобой? -- сарай-баши указал кончиком пера на второго парня.
   -- По дороге подрядился проводником, до Озерова довести. Или же дальше - как скажет. За мзду.
   -- Вот как... Тогда вопрос о цели к тебе, уважаемый! -- сарай-баши обратился к молодому.
   -- Да я... вот... -- парень мялся, не зная, что сказать; одна из девушек -- та, что в платке, -- помогла:
   -- Доли себе ищем. Старшие мы в семьях своих, поженились недавно, вот и пошли, может, на службу куда устроимся...
   Это было похоже на правду - здесь, в Межгорье, землей владели женщины, и передавалась она по наследству младшей дочери в семье. За неимением дочерей мог унаследовать и сын, но тогда обязан был жениться не позже, чем через год по вступлении в наследство. Земля не продавалась, не отчуждалась, не делилась, только наследовалась. Дурацкий закон, но действенный - вдовы и сироты были этим законом весьма крепко защищены. А старшим сыновьям-дочерям приходилось идти в люди.
   Сарай-баши склонил голову набок, кивнул нехотя. Как заметил Алибек, парня с молодкой старик в книгу не записал.
   -- Ну, -- сказал сарай-баши, -- цели у вас честные, и да пребудет Аллах с вами в ваших начинаниях. Две комнаты дам я вам, по одной на семью...
   Старший из мужчин -- Демьян -- вдруг дернулся и уставился куда-то мимо старика в стену. Девочка пошевелилась и захныкала, старуха с девушкой в шапочке быстро переглянулись; старуха тоже уставилась в стену, а девушка опустила глаза.
   Сарай-баши ничего не заметил, он присыпал песком надпись в книге.
   -- Что случилось? -- спросил Алибек, входя в комнату. -- Что вы там увидели?
   Сарай-баши вскочил, кланяясь, старуха вздрогнула, и тоже поклонилась Алибеку, Демьян кланяться не стал. Остальные вроде бы съежились и даже отступили слегка, жались друг к другу; женщина что-то шептала, успокаивая ребенка но не отрывала от Алибека затравленного взгляда голубых глаз.
   -- Да там, благородный господин, шумят, не слышишь разве? -- старуха говорила довольно развязно, слегка, кажется, посмеиваясь. -- Мы к такому шуму в ночи не привыкшие.
   Алибек прислушался -- вроде бы и правда доносился какой-то гул, может быть, колокола, может, шум воды.
   -- Полночь, о сиятельный, -- подсказал согнувшийся крючком в поклоне сарай-баши, -- время жечь костры. Звонят в колокола, бьют в барабаны, народ кричит и радуется.
   -- Однако тонкий у вас слух, -- сказал Алибек. -- Но ведь это праздник вашего народа, неужели забыли? Жечь костры в эту ночь, шуметь -- так делают повсюду на равнине.
   -- Да, мы, лесовики, слышим хорошо, в отличие от городских и даже деревенских, уважаемый. Вот только костры у нас не жгут, нет у нас такого обычая, -- сказал Дамян. Речь его, однако, звучала слишком правильно для лесного жителя. Да, странные, странные путники... Однако вряд ли опасные: не то, чтобы Алибек не знал, что женщины могут быть куда опаснее мужчин, но слишком уж их много, женщин, еще и дитя, в самом деле больное. Но - посмотрим, понаблюдаем...
   Амид, этот тупица, отрыжка ишака, влез -- влетел -- в приемную с криком:
   -- Я отправил курьера, Алибек, а теперь дай мне десять воинов...
   Усы Алибека зашевелились -- второй раз за эту ночь. Однако Аллах карает не только глупцов, но и тех, кто спорит с ними. Он, сиятельный Алибек, не будет марать руки об этого ничтожного тупицу. Он даже Мариам, владычице, ни о чем таком докладывать не будет - если его не спросят. Поступки Амида сами за себя говорят. Да нет, не говорят - кричат и вопят.
   -- Разве ты не видишь, Амид, что я занят? -- тихо спросил Алибек. -- Иди наверх, мы поговорим после.
   -- Но я тороплюсь захватить...
   -- После, я сказал, -- Алибек говорил по-прежнему тихо, но от этого тихого голоса сарай-баши, бедняга, уже не только дрожал, чуть ли не пополам сложившись, а и, по запаху судя, напрудил в шаровары. И даже Амид, кажется, что-то понял: он недовольно хмыкнул, но развернулся и ушел.
   -- Я не буду тебя задерживать более, сарай-баши, -- вежливо обратился к хозяину Алибек. -- Покажи этим путникам их комнаты, дабы они могли отдохнуть, да и сам ступай спать, нынче ты не понадобишься мне более. И вам всего хорошего добрые люди!
   Демьян склонил голову, пробормотал что-то вроде: "Доброй ночи", все прочие поклонились, даже толстая женщина неловко кивнула головой, но затравленного взгляда с Алибека так и не спустила.
  
   18.
   -- Ай да девка! -- хихикнула Ефимия, когда за содержателем караван-сарая закрылась дверь, и они наконец остались одни. -- Ну что, внучок, понял теперь, кто на заставе переполох нынче устроил?
   -- Понял, -- буркнул Дамян. -- Силища, однако...
   -- Да о ком вы? -- Наталия вертела головой, то на старуху взглянет, то на Дамяна. -- Кто это был?
   -- Это Алибек, сиятельный, -- прошептала Луара, уложила Анетку на один из лежащих у стены тюфяков, стащила с девочки шубку и стала снимать сапожки. -- Нам надо - как это? -- поспешать и убегать, завтра, на рассвете. Это очень, очень ужасный мужчина.
   -- Кому что, а курке просо, -- насмешливо сказала Наталия. Она сняла шапочку, аккуратно пристроила ее на сундук, стоявший в углу, и теперь разматывала шаль. -- Тут такое, а она все про мужиков да про мужиков!.. Колдунья силы невиданной объявилась, кто-то еще от пожара спасся, ясно тебе?
   Обычно во время пререканий с Наталией Луара обижалась и плакала в ответ на любой упрек, но на этот раз Луара не обиделась, а разозлилась.
   -- Это ты глупая кура, а не я! -- зашипела она. -- Это Алибек, ясно тебе? Сиятельный! Он себя знаешь как называл? Стрела, называл, а Муртаз - лук, а Мариам - стрелок! Муртаз - правая ладонь, Алибек - левая ладонь, Мариам - голова, ясно тебе? Кура!
   Дамян сказал: -- Да, влипли, кажется. На заставе - благородный Стас, здесь - этот... Как его? -- Алибек сиятельный. А тебя он знает?
   Луара кивнула.
   -- Видел у короля в доме, и в моем доме, и когда погоня была - Алибек главный - как сказать? Когда охота с собаками, а он собаками командует?
   -- Псарь?
   -- Нет, который собакам говорит "Ату!" - уловитель.
   -- Ловчий.
   Дамян опустился на тюфяк и снял сапоги.
   Луара зашептала еще тревожнее, и в шепоте ее слышны были подступающие рыдания:
   -- От его погони никто еще не уходил, никогда о таком не слышал никто, а я ушла - а он никогда не прощевал никому...
   -- Ты, молодица, бросай панику разводить! -- сказала Ефимия. Она успела уже уютно устроиться на тюфячке, прикрылась одеялом. -- Он здесь не по твою душу, ясно ведь - с тем, встрепанным, что в комнату вбежал, за кем-то другим гонятся. На встрепанного он злится донельзя - вот кому не позавидуешь! -- а тебя он не признал даже. Ты просто ему глаза не мозоль, и так вот на него не пялься, как нынче...
   -- Я не пялилась, а просто... Утром сразу надо убегать.
   Луара наконец тоже принялась раздеваться и укладываться.
   -- Утром не выйдет, -- сказал Дамян. -- Завтра - День Прихода, даже если переправа уже налажена, нас никто не пропустит. И опять же подозрения лишние вызовем, если уйти попытаемся, что и вовсе ни к чему... Да ты не бойся, в случае чего защитим. Нас здесь трое, а бичующим братьям не до нас сейчас. Ой, не до нас! Наталия, ты бы свет задула, а?
   Наталия послушно встала - светильник стоял на сундуке рядом с ее тюфячком, -- загасила свет.
   -- В квартале у нас самой сильной Анастасия была, это не она ли? -- спросила она задумчиво, умащиваясь на тюфяке поудобнее. -- И далеко же, ужас! И сильно-то как!
   -- Километров десять, -- задумчиво сказал Дамян. -- У городской стены где-то. И не думаю, чтоб то была Анастасия...
   -- Анастасия и в треть не была так сильна! -- хихикнула Ефимия. -- Это та, горянка, с заставы. Мы ее нынче видели. Ух, и заварится же теперь каша! Круто заварится!
  
   19.
   Еще три дня провели горянки на заставе Озерова: День Прихода и два следующих, пока лед на переправе не стал крепок. Три дня сидели по своим комнатам, под охраной вооруженных воинов и джигитов дружины Аник, выходили только на трапезы, и -- раз в день -- погулять во дворе.
   Три дня бичующие братья плотной кучкой сидели возле стола, занимаемого в общем зале горянками, горящими глазами следили за девушками, натыкаясь иногда взглядом на жесткий взгляд отца Иллария - на миг глаза опускали. И не менее двоих монахов встречались в коридорах, когда девушки возвращались в свои комнаты, или попадались под ноги, когда девушки выходили в уборную за нуждой (Балк велел выходить по трое, и чтобы двое воинов обязательно сопровождали, стояли в коридоре на страже).
   Балк спал с лица, похудел, глаза ввалились, а брови словно бы срослись на переносице: хмурился беспрестанно. Отец Илларий, напротив, выглядел безмятежно спокойным, но перестал рассказывать девушкам обо всем на свете - как прежде, когда развлекал, назидал и поучал, даже уроки языка для Уты с Аник прекратились.
   Алибека раза три встретили в общей зале, Алибек искал глазами Уту, вставал, вежливо ей кланялся; Ута в ответ наклоняла голову, а Балк при виде Алибека еще больше напрягался, подбирался, как зверь перед прыжком. С Балком Алибек обменивался сухим кивком, и таким же - с Илларием, остальных не замечая.
   Вечером второго дня на заставе случился пожар, но потушили прежде, чем девушки успели узнать, что за переполох.
   Вечером третьего дня Балк вошел в комнату Аник. Здесь собрались почти все девушки, кроме служанок. Княгиня Анаис дремала, княжна Астмик с княжной Тамарой играли в нарды, Нина и Верико следили за их игрой; Ута с Аник сидели над шахматной доской, белица Клара вышивала.
   -- Завтра чем свет выезжаем, -- сказал Балк. -- Ложитесь пораньше. Я велел приготовить возки, в возках дальше поедете.
   -- Как это в возках? -- княжна Астмик гневно выпрямилась. -- Мы не старухи, и не слабые жительницы равнины - горянкам, дочерям князей, не пристало...
   -- Я сказал в возках, значит в возках, -- Балк пристально поглядел на дочь верховного князя. -- Не время спорить, княжна.
   -- О чем они? -- спросила Аник у Уты -- Аник еще слабо знала язык равнины.
   -- Балк велел дальше ехать в возках, а не верхом, а княжна Астмик не соглашается...
   -- Да ведь это позор для дочери князя, если она не больна и не ранена! -- возмутилась Аник, Балк понял.
   -- Значит, придется вам всем срочно заболеть. И не спорьте. Понадобится -- свяжу и силой в возки затолкаю, ясно?
   Девушки, конечно, роптали -- и вечером, и утром, за скудным завтраком (сухари с водой): шла последняя неделя Рождественского поста, и, после разговения на День Прихода, пост стал еще строже, чем прежде. При виде просторных возков, приготовленных для них, ропот стал еще громче -- короба на колесах, запряженные каждый четверкой тяжеловозов. И в таком вот коробе, как сундуку или корзине -- нет, не пристало такое дочерям князей!
   Но: роптать - роптали, а связывать никого не пришлось.
   Тащились медленно. Малышка Берта, поначалу прилипшая к маленькому застекленному оконцу, уморилась, свернулась калачиком под полостью, посапывала. Белица Клара задумчиво перебирала четки, может быть, молилась, Карина с Лианой шушукались, хихикали; Верико, обидевшаяся, что ее усадили в возок вместе со служанками, дулась, отвернувшись к стенке, и, кажется, заснула.
   Ута тоже задремала.
   Возок остановился, Ута встрепенулась, потрясла головой, отгоняя дрему.
   Белица Клара отворила оконце, спросила у кого-то: "Эй, что там?"
   -- Переправа, -- сказала она, отодвигаясь от окошка.
   Ута выглянула в окошко со своей стороны, потревожив Верико.
   Из возков выпрягали лошадей. Девушки из первого возка вылезли, стояли кучкой, окруженные конными джигитами. Ута попыталась открыть дверцу, но подъехал Гив, сказал: "Нельзя!"
   -- Вэ, почему? -- удивилась Ута.
   -- Балк так велел. Сначала те переправятся, потом будет ваш черед. Возки тяжелые, а лед на переправе еще слабый, страж опасается, что может проломиться. И Балк боится, как бы чего в суматохе не вышло, народу много скопилось...
   Ута все-таки отворила дверцу, выглянула.
   Народу действительно скопилось много, и пешие, и конные, и возки, и сани. Воины отгоняли толпу на обочину, отодвигали возки и сани - расчищали дорогу для Балка и его спутниц.
   -- Закрой, дует! -- потребовала недовольная Верико, Ута со вздохом захлопнула дверцу. Она предпочитала не ссориться.
   Время тянулось медленно, как будто мед переливали из кувшина в чашку - зимний, загустевший мед. Возок был изнутри оббит войлоком, и звуки оттуда, снаружи, доносились приглушенные и невнятные: ржание коней, выкрики стражников: "Посторонись!", скрип колес или шелест полозьев, монотонный говор толпы.
   А потом -- вдруг -- частый топот копыт, и чей-то истошный визг, и крики, и мужская ругань (слов Ута не понимала, но тон не оставлял сомнений), и детский плач...
   Ута не выдержала, и снова приоткрыла дверцу. На это раз Верико не протестовала, она приподнялась на локте и тоже слушала. С этой стороны возка ничего не было видно, кроме вытянувших шеи, разглядывавших что-то вдали джигитов -- джигиты охраняли возки с девушками и с приданым.
   А к окошку в противоположной дверце прилипла белица Клара.
   Ута крикнула:
   -- Гив, что случилось?
   -- Не знаю, дочь князя, -- ответил Гив. -- Какие-то всадники наехали, на бахристанских конях, там все так смешалось, что и не поймешь ничего. Всадники на льду уже, а наших не видно, тут берег крутой, а они только спускаться начали...
   -- Я выйду, посмотрю, -- сказала Ута решительно, перебираясь через лежащую у двери Верико.
   -- Не...-- начал было Гив, но оборвал себя, привстал на стременах, присвистнул; женский крик на высокой ноте забился в морозном воздухе:
   -- Уби-или-и-и! -- Ута сразу даже не сообразила, что кричали на горском, а когда сообразила, Гив уже командовал:
   -- Вардан, слезай с коня, отдашь его Уте, Саса, останешься за старшего, Мико, со мной, -- и обернулся к Уте:
   -- Дочь князя...
   Но Ута уже влезала в седло с помощью Вардана-кашевара, подставившего ей колено.
   С Аник вроде бы ничего не случилось -- Ута не чувствовала боли, но там, у обрыва, где начиналась переправа, Ута увидела воинов короля, расталкивающих толпу, и Балка, несущего на руках девушку в белом платье, косы которой оставляли на снегу кровавый след. Балк почти бежал, а за ним, присобрав в кулак рясу, едва поспевал отец Илларий, и Ута помертвела на мгновение.
   Но Гив с Мико уже освободили ей дорогу, пиная зевак древками копий, и Ута ударила пятками в бока лошади.
   Они встретились с Балком на полпути, Гив снял Уту с лошади одним движением -- силен он, однако! -- а Балк бережно уложил свою ношу на снег.
   Единственного взгляда было довольно Уте, чтобы понять -- она опоздала.
   На затоптанном грязном снегу лежала Астмик, невидящие глаза ее глядели в небо.
   Ута взглянула на нее целительским зрением, и еще тем, непонятным, которое обнаружила в себе, когда снимала заклятие с благородного Стаса.
   Но видеть было больше нечего, не было больше хрустальной белой Астмик, и ее жемчужно-розовой любви, растаяла, ушла.
   Ута наклонилась, легким движением закрыла глаза дочери верховного князя Гориса.
   Балк обнажил голову, следом за ним и другие мужчины потянули с голов шапки и шлемы. Отец Илларий забормотал молитву.
   Подошли остальные. Рыдающая княжна Тамара жалась к княгине Анаис, Нина всхлипывала, причитая, Аник молча смотрела на тело Астмик.
   Подъехали несколько на золотистых легконогих конях, тоже поснимали свои мохнатые шапки. Были они в халатах, бахристанцы, поняла Ута.
   -- Увел коня, ушел за реку, -- сказал один из всадников, обращаясь в Балку. -- Жаль девушку, но вина не на нас, вина на воре. Будет на то воля Аллаха, поймаем, накажем...
   -- Нет, -- сказал Балк. -- Поймаете, отдайте нам. Мы поймаем - вам отдадим коня, не вора.
   -- Да будет так, -- сказал всадник, склонив голову, потом надел шапку. -- Вели пропустить, благородный. Там твои люди...
   -- Отправь троих, сам останься. Расскажешь... -- Балк недобро усмехнулся. Всадник посмотрел на него, подумал, потом кивнул, обернулся к своим, что-то крикнул на бахри. Балк поднял руку.
   -- Погоди. Я еще своих добавлю. Троих.
   -- Мои на бахристанцах, -- возразил всадник. -- Твои на ваших лошадях не поспеют. А этот сын шакала увел самого быстрого жеребца из конюшни Саимджана...
   -- Поспеют, -- сказал Балк. -- Возьмут почтовых, курьерских. И своих с бахристанцев ссаживай, пусть на почтовых дальше скачут. Он полем не пойдет, а по тракту догоните.
   -- Не будет такого!.. -- воскликнул всадник, но Балк сказал:
   -- Именем короля, -- и всадник замолчал, сморщившись, словно от кислого.
  
   20.
   Застава у переправы была маленькая, тесная: здесь не держали почтовых лошадей, и путники редко останавливались здесь для ночлега. Возки с приданым заняли весь небольшой двор, джигиты Аник и воины короля разбили лагерь возле заставы. Дорогу перекрыли, толпа не успевших переправиться роптала; Балк отрядил несколько воинов опросить народ -- кто что видел, -- и разогнать. Погоню отправили, оставшихся бахристанских всадников усадили пока в общем зале под присмотром Сасы и Мико.
   Тело Астмик положили в маленькой комнатке во втором этаже. Две женщины из служительниц заставы и белица Клара остались мыть и обряжать покойницу. Балк, отец Илларий, Гив и горянки собрались в комнате рядом.
   Тягостное молчание висело в комнате, нарушаемое только поскуливанием Нины, больше никто не плакал. Время для слез еще не настало.
   Первой заговорила Аник.
   -- Дочь Гориса, выбери, кого из девушек -- Карину или Лиану -- ты возьмешь с собой, -- сказала она. -- Путь до Твердыни неблизкий, тебе нужна надежная спутница. Я посылаю с тобой пятерых джигитов, надеюсь, что и Балк выделит воинов...
   -- Госпожа Анна, зачем? -- сказал Илларий. -- В Дане есть горская церковь и кладбище, мы можем похоронить княжну там...
   -- Астмик -- дочь верховного князя, отец Илларий, -- возразила Аник. -- Если бы король был сейчас с нами, я бы просила его позволить мне проводить дочь князя в последний путь, и просила бы его самого оказать эту последнюю почесть княжне из высокого рода. Но моего мужа нет здесь, поэтому я прошу тебя, отец Илларий, отдать этот долг.
   -- Но, госпожа Анна, я здесь не для того -- мое дело проводить тебя в Дан и...
   -- Отец Илларий, ты здесь единственный из рода Данов. Я не обвиняю никого в смерти дочери верховного князя, но она погибла на земле Данов, и долг Данов...
   -- Она права, отец Илларий, -- нарушил молчание Балк. -- Я дам тебе пятерых воинов из королевской сотни.
   -- Это неразумно, Балк, -- сказал отец Илларий, но, по-видимому, смирился и как-то по-новому поглядел на Аник. А она между тем продолжала:
   -- Мать князей, сопроводишь ли ты сама дочь твоего рода в последний путь, или доверишь этот тягостный долг белице? Кто-то из вас должен остаться с нами.
   Княгиня Анаис кивнула, пожевала бескровными губами, сказала:
   -- Да, дочь Варгиза. Пусть белица едет с тобой, а я буду с племянницей... -- она вдруг тонко всхлипнула, но сдержалась.
   Карина с Лианой, занимавшиеся сундуками, пришли сказать, что все готово -- они вытащили траурные платья, привели их в порядок, девушки могли переодеться.
   Княжна Тамара сказала:
   -- Со мной поедет Карина, -- Аник кивнула.
   Горянки вышли вслед за служанками, Гив тоже попросил позволения пойти распорядиться, Аник покачала головой, отказывая.
   В комнате остались Аник с Утой, Балк, Илларий и Гив.
   -- Было ли это случайностью, Балк? -- спросила Аник.
   Балк покачал головой:
   -- Вряд ли. Я боялся такого с тех пор, как увидел на заставе Алибека. Но этих людей я не знаю, и вряд ли мы сможем связать их с Алибеком, тем более... -- Балк не договорил, но Уте и так было понятно: с королевой Мариам.
   -- И я впервые слышу имя Саимджана, -- добавил Илларий. -- И откуда здесь взялись бахристанцы в халатах? Те, кто живут здесь, одеваются по местному обычаю, разве что дома...
   -- Ну, мы видели бахристанцев в халатах на заставе, -- сказала Ута, Илларий кивнул:
   -- Да, и это тоже странно. В нескольких километрах от Озерова большой караван-сарай, который держит Саид-баши, и купцы из Бахристана предпочитают селиться у единоверца... Конечно, это заговор, и подстроенная ловушка, которую было не миновать; но ты не найдешь концов и ничего не докажешь. И то, что Алибек был здесь, когда все произошло, не есть доказательство.
   -- И, кстати, бахристанцы не продают ни кобыл, ни жеребцов, только холощеных коней. Где он взял жеребца, этот Саимджан, кем бы он ни был? -- задумчиво сказал Балк, потом вдруг поднялся на ноги и добавил:
   -- Но никто не знает, кто здесь погиб, так ведь? В толпе, я слышал, говорили о смерти молодой королевы... Доверишься ли ты мне, дочь Варгиза?
   -- Я доверяю тебе, благородный Балк, -- сказала Аник.
   -- Отправляй всю свою дружину с телом Астмик, и девушек тоже. Пусть думают, что королева погибла. Твое приданое мы отдадим на сохранение монахам из королевской денежной лавки, а свита с дружиной доедут до Перепутья, там остановятся. Мы переоденем тебя в мужское платье, и в два дня будем в обители Усталого сердца - это в часе езды от Серебряных ворот. Там я тебя оставлю и пошлю гонцов за твоей дружиной и свитой, а они по пути прихватят приданое. К Рождеству не успеем, но к Новому году - если все пойдет путем -- ты будешь уже в Дане. Согласна?
   Аник подумала и кивнула:
   -- Да. Завтра -- сегодня мы должны оплакать дочь верховного князя. Только Гив без меня все равно не поедет, поэтому возьмем его с собой. И Уту. Теперь я назначаю Уту моей на... как ты говорил, отец Илларий? Кем была для меня княжна Астмик?
   -- Наперсницей, -- сказал Илларий.
   -- Да. Могу я теперь это сделать?
   -- Да, госпожа королева, конечно.
  
   21.
   -- Ты слышала, он назвал тебя королевой! -- сказала Ута, когда девушек проводили в отведенную им комнату и оставили одних, чтобы девушки могли переодеться в траур. У Уты не было черного платья, и хозяйка заставы одолжила ей свое. Теперь Ута на скорую руку приметывала слишком длинный подол.
   Аник кивнула. Она сосредоточенно глядела в одну точку, вынимая из ушей серьги, стаскивая с шеи ожерелья, распуская по плечам волосы. Издалека доносились крики и рыдания: это княгиня Анаис приступила уже к ритуалу оплакивания.
   -- Он говорил, что тебя можно будет называть королевой только после церемонии коронации, а это случится не раньше лета, -- продолжала Ута. Она не знала, о чем думает Аник, но пыталась отвлечь ее от тяжелых мыслей: Ута физически чувствовала тяжесть этих мыслей, навалившихся на подругу. Должно быть, Аник переживала гибель дочери Гориса, или, может быть, боялась будущего; или Аник беспокоило то, что она, переодевшись в мужское платье (что для женщины есть грех!) и без дружины поскачет с Балком, которому, конечно, доверяет, и которому доверяет ее муж, но - что этот муж, король Марк, скажет потом?
   Ута вздохнула, уколола палец иглой и опустила глаза к шитью.
   -- Это я убила ее, -- сказала вдруг Аник.
   Ута от неожиданности вздрогнула и выпустила иголку из пальцев.
   -- Что ты говоришь, побойся Бога! -- воскликнула Ута.
   -- Я, -- упрямо повторила Аник. -- Если бы ты знала, сколько раз я желала ей смерти!..
   -- Желать смерти и убить -- это разные вещи, Аник, -- строго сказала Ута. -- Прекрати говорить глупости.
   -- Это не глупости, -- Аник, по-прежнему тупо глядя в одну точку, руками взбивала распущенные волосы, придавая им вид спутанных. -- Говорят, что очень сильное желание обязательно исполняется -- нужно только желать этого больше жизни.
   Ута нашла наконец иголку, быстро закончила шитье, закрепила и откусила нитку, потом воткнула иголку в подушечку, пришитую к крышке ее шкатулки для рукоделья. Она уже поняла, в чем тут дело -- Аник мучилась сознанием вины: той самой, какую ощущают люди, когда кто-то из их друзей или незаслуженных недругов умирает. Астмик в последнее время из друга превратилась в недруга: то, что общество дочери верховного князя, мягко говоря, не доставляло удовольствия жене короля, было заметно за полет стрелы. При этом поведение самой Астмик ничуть не изменилось. Вряд ли дочь верховного князя была виновна в каком-то изощренном коварстве, так что причина неприязни, скорее всего, в самой Аник.
   Ута сняла свое грязное белое платье и стала натягивать черное. К сожалению, постирать снятое платье вряд ли удастся -- толстая шерсть не успеет высохнуть до завтра, -- но хотя бы вычистить и проветрить получится, и то хорошо... Эта мысль мелькнула у нее в голове, и пропала: Ута сосредоточилась на том, что ей предстоит. Как целительница, она обучалась способам лечения душевных недугов, но пока что на практике ей применять эти способы не приходилось. А старая Анна, обучавшая ее знахарка, настойчиво повторяла, что в таких случаях надо быть очень осторожной со словами, потому что неверное слово, даже неверная интонация может привести к еще большей беде. Лучше, когда этим занимается не целительница, а духовник, но духовник Аник остался далеко, в Айкастане. Не к отцу же Илларию бежать!
   Вздохнув и мысленно обратившись к богу -- как учили Уту старая Анна и отец Константин, -- Ута приступила.
   -- Во-первых, -- рассудительно заметила она, -- я не замечала, чтобы тебя это желание так уж сжигало. Ты интересовалась всякими разными вещами и удовольствиями, и сказать, чтобы ты чего-либо хотела больше жизни, я не могла бы. А во-вторых, за что ты так невзлюбила Астмик?
   Ута тоже распустила свои золотистые косы, но спутывать их не стала.
   -- Не называй ее имени! -- Аник торопливо перекрестилась. А потом, сбивчивым шепотом, рассказала подруге, как сначала жалела дочь верховного князя -- как же, она, дочь Гориса, любила короля Марка, но он, король Марк, женился на другой, на Аник! -- а потом, после свадьбы, возненавидела соперницу, потому что...
   -- Потому что все оказалось не так, как я думала, -- глаза Аник наполнились слезами, но она пока что не плакала. -- Потому что королю от меня нужно было только... ну, ты еще девушка, ты не поймешь! -- (Ута в этом месте слегка усмехнулась про себя, потому что, как ей казалось, она очень хорошо это понимала). -- А с ней, с дочерью Гориса, он по-прежнему шутил и смеялся, и они вели иногда долгие беседы, как будто меня тут вовсе не было, рядом...
   -- Но как бы он мог вести долгие беседы с тобой, если ты не знаешь его языка, а он не говорит на горском? -- Ута пожала плечами. -- И я неоднократно слышала их беседы, и это были вовсе не любовные речи. Они говорили о самых разных вещах, но даже княгиня Анаис не услышала бы в их речах ничего предосудительного. О книгах, о разных странах, об обычаях Межгорья и Айкастана, о шаваб и бахристанцах, да, Господи, много еще о чем! А ты просто маленькая ревнивая дурочка! -- Ута погладила подругу по плечу. Аник разрыдалась. -- Успокойся, джана. Если бы ревность убивала, я думаю, женщин на свете просто не осталось бы. Дочь верховного князя убита камнем, который раздробил ей череп. И убила ее не твоя ревность, а ревность королевы Мариам, которая хочет престола для своего второго сына, королевича Луки.
   Аник вздрогнула, слезы ее мигом высохли, и она посмотрела на Уту испуганными круглыми глазами.
   -- Об этом знают все, но никто не говорит... -- Ута вздохнула. -- Так что держись, подруга. Нам предстоит борьба, и в этой борьбе нам надо победить, если мы хотим выжить.
  
   22.
   ...И случилось то, что должно было случиться.
   Впереди скакал Гив с дружинниками, а потом -- Аник, и слева от нее -- Ута на подаренном ей королем Марком бахристанском тонконогом скакуне, а справа -- Балк, а следом -- свита.
   Коврами была устлана дорога от ворот обители Усталого Сердца и до Серебряных Ворот славного города Дана, столицы Межгорья.
   И коврами были устланы улицы, по которым ехала Аник ко дворцу Межгорских королей.
   И яркими тканями, и знаменами, и сосновыми ветвями убраны были дома вдоль ее пути, и воины Межгорья стояли шеренгами, салютуя ей обнаженными мечами, а за шеренгами толпился народ.
   Только не было слышно приветственных возгласов, и радостных криков, и никто не бросал цветы под копыта белой черногривой кобылы Аник -- впрочем, какие цветы в январе!..
   На ступенях огромного златоверхого собора Святого Видгорта ждал жену король Марк.
   И в огромном златоверхом соборе святого Видгорта, что в славном городе Дане, обвенчали их во второй раз, теперь уже по обряду Межгорской церкви, и дружкой жениха был на этот раз Гив, а подружкой невесты - благородная девица Клавдия, дальняя родственница короля Марка.
   И Ута была рядом с подругой, в белом платье горянки, специально сшитом к этому дню мастерицей из горского квартала города Дана, и в сером монашеском облачении -- сестра короля, королевна Замира, обрученная церкви, стояла тут же, заливаясь слезами.
   И были здесь благородные и знатные люди королевства Межгорья, и других земель, и горцы из живущих в Дане, и примас Межгорской церкви его преосвященство преподобный Акинфий был здесь, а венчал Аник и Марка преподобный Астафий, глава Бичующей Церкви Межгорья.
   Но свекрови Аник, вдовствующей королевы Мариам, не было в соборе, и брата короля, наследника престола, королевича Луки.
   И это было странно.
  
  
Оценка: 8.00*7  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"