Я не могу убедить в себе восточное небо, во внутренностях не рассветет и не станет светлей пока не рожден. Откуда ближе быть ночью внутри тела изгнанной твари бегством вынашивающая тебя на самом дальнем песке выдуманной в Египте пустыни вокруг сколько хватит сил. И умения появиться на свет. Из внутренностей. Из загнанной твари. Вылезти, выразить, выясниться. И не остаться вдали ношей, неразрешимым бременем, плодом падальным, пропущенным сквозь кости кровь и кожу, тужась кромешным кишечным ходом ровно неокрашенного нутряного жира до неба и земли одного и того же. Такого же, как за окном я увидел двор, тополя, детский сад, жирный живот мартовского дня. Сизый, раздутый утопленник на железном столе оставлен группой стажеров для удобства весеннего неба и земли. Не пахни.
Огромный нерожденный ломает и рвет утробу. Словно пасть немейского льва, колонны филистимского храма рушит изнутри во дворах между Суздальским и Тимуровской под выброшенным снегом по мерзлой земле ступающий ударами и отрывами холодных ног, ударами и отрывами от парализованной низины заброшенной снегом окраины. Рушит все на себя.
Черного квартала скользкая тропа вся - четвероногого страха родиться в асфальтовых корчах, поставит прямоходящего скрываться согнувшись, беспутно, не ведая дороги, галопом вскачь темных проулков, вскачь тишины, вскачь будней, вскачь битумной толпы, вскачь впредь и навсегда вынашивая себя внутри. Превозмогая схватки, терпеть не оглядываясь с места в карьер, покуда не порвется сама соединительная ткань, не лопнет пуповина и новое красное гневное тело не извергнется из всего белого жертвенного женского снаружи. И разрешатся роды, взращенные накопленные словно месть, кровавы и жестоки. Я буду без памяти обливая себя звездой между гашеных окон давно застоялых домов пропащих под лежащей навзничь церебральной ночью, давясь покатой воздуха обочиной, словно канавой скользкой, словно выбираясь наверх, и маясь окрестным многолюдным сном. Страдая сквозным свистящим светом спущенного ночью неба, я живу глубоко сжавшись между первой и второй парой копыт. Я тяжелею. Я коплюсь. Я бросаюсь в глаза даже под шкурой. Я сильно выступаю против, вовне из плоти. Харибда черная жидкая жизнь ждет света обилие побрав - жадно ослепнуть.
Иконописное течение воды, верующие изгибы волн и поклонение в чертах вниз глядящих лиц. Странствующие отраженья неразлучны, на тонкой спорной глади исповеди рябь,- шепотом волны воды. Чистилища голые ветви касаются узких скул, серых и плоских, пеняют им, словно розгой в соль, признать все, принять все. Проникшие низко осенние ветлы чистилища, хрупкие ребра птиц, сломанные о затылки зубы, выгнутые запястья, пристанище вечерней кожи, иглы в голосе, проткнутого слова правды, пустых и горстью приоткрытой глаз, подставленных, поджатых, такой остывающей на ровной вене крови. Дрожащие болиды потерянных в воде открытий, рождений легких и свободных скорость движения вдаль, в обратную сторону от места меня. Все, в чем я признался и еще признаюсь, ничем не отличаясь, вливается с рекой в другую реку пресной питьевой водой. Хочешь - пей. И омой ноги.
Так рука тигра забирает всю казну свысока, отделяет, сдирает с самого края. Где меркнут начала и концы, он добывает у бродяг из-под мостов, из воя псов, из сморщенных ртов, из сжатых кистей и кривых кадыков - откуда-то взятой, ничьей слабой жизни - он хочет забрать себе все сразу. Ты никак не можешь подняться с колен, не можешь не молиться и не смотреть на женский силуэт под легкой летней тканью, не можешь не думать, что то, что ты пьешь и получается человек, а не то, что бы ты оставил навсегда. Здесь неизбежен тигр, чтобы нерожденному быть. Он - что не можешь не сделать в конце справления нужды, самого себе. Сделать с тигром. Я вышибаю тебя из-за стола в самолет и он врезается в стену луны, ты врезаешься в пыль плотины на реке Стикс, лодочник роняет монеты за борт, рассыпает вокруг себя и падает на дно лодки, он и понятия не имел, что пыль появилась, как в твоей комнате, из человеческой кожи, как в твоей комнате, тесно в реке. Бездыханная толпа сухих душ сжалась в черноту, ее жара испарила их ужас, воспаленные, харкающие духи, неоперабельные, с неудаленными забитыми легкими, видимыми вблизи, видимыми неудаленными частями тел, органами, длинно растущими ногтями и волосом на лице. Они прожили жизнь не шелохнувшись, такую же, как твоя пыльная переправа по неровному полу пешком - как твоя жизнь. Да, все одно, словно полюс.
Встал с ног и оказался прав в том, что касалось меня изнутри не найти просто в пути по дороге вперед и назад по часам, по дороге вокруг и около шаркая, шагая, шляясь после десяти и до, пока продают, пока пускают к себе, пока смотрят и слушают, целуют в губы, покуда ноги ходят. По повторной дороге с меня, по повторной дороге с тебя на хорошее дело войны, на безумное дело быть. Носить, выгружать, продавать, покупать, платить, получать, выслушивать, высказывать, выпрыгивать, заскакивать, поглаживать и стискивать, подрагивать и спать. Поступай в себе, как ходят смелые в ночь красть спящих врагов. Волоком, крепко, живым тащи, неси, обняв, что может помочь все узнать потом, уже скоро, чуть станет свет.
Словно с набережной нагретые трепетом руки под головой многократно мертвы за закатом,- затем горизонт и другие планеты. Не их. Не наши. Неосвоенные. В результате ничья не нужна никому из всех многократно мертвых во сне. Вражеских по своей природе, руками под голову, на груди, вдоль спины, лбом мягким под небом будто бы обыск без понятых, обыск своей природы - мораль, доказательства существования... Хотя бы что-нибудь. Незаконно - это не находится здесь, все, что можно назвать душой, все, что тебе нужно. Не находится здесь.
По берегам реки Стикс сельские трехэтажки из белого кирпича, просмоленные столбы связи, рядом ржавые ведра, мотки советских проводов, холщевые мешки с селитрой, битыми банками и кусками шифера внакипь из бочек, вкрапь рваная полиэтиленовая пленка на остатках лиц, валом на косых парниках из проволоки на западе от платформы Озерки, на накренившихся сараях с неподъемным ломом висят сломанные замки, куски рубероида валяются на отверделых грядках, темнеет в глазах парголовское поле, туда трудно смотреть. У меня там глубокие ссадины, где выпирают кости, тяжело лежат собранные в груды камни, грунт и стекла в окнах общаг воняют ногами рабочих, на берегах Стикс прошлый год. Поселок, птицефабрика, почта, школа, исполком, комбикормовый завод, переработка, столовая, сухой Стикс, пустая пожарная часть, здание магазина, пыль. Где лежит лодочник? Где его угол? Похоже на холодный июнь, заметенный к выходу на железный совок. Не вынесенный никем. Здесь нельзя ходить - здесь оседает пыль. Здесь оседаешь ты. Прямо на Стикс.
Затем закат, горизонт, вина других планет, затем не нашими руками другая еда, не нашими руками исправленная вода, спирт этиловый ректификованный люкс, гибкие сильные глаза, индивид ест это, ждет и выглядит иначе, чем мы договаривались, он ждет и ест страшно в голос пьет и носится под кожей, богатой добычей тигра мечется обрывается внутри, негаданные делает движения словно ножом анфас лица, страшно ведет речь к палачу заставить признаться, открыть правду. Так крохотно и страшно пьет прямо в наш разговор. Так уверенно и дико показывает себя языком под воду, лакает в толпу с берега, с гребня, с казни, четвертуя речь, звуча всегда шагами о брус эшафота, предсмертно открывая рот. Мне тошно со сцены. Я пью в ваш разговор. Словно кровь мышь и плач детей, не стерпишь и приложишь руки. К чужой шерсти, к лицу, сорвешься с места, к вину родом в сотни световых лет от места твоего тела, от мига твоей жизни. Я не верну, если возьму. Я заберу все.
Как тигр вытаскивает из ребер внутренности - все мясо его, он добывал себе, не делил на всех, не дарил, не оставлял на потом вычесывать псам ногтями кровь, лизать лужи с земли, глодать мокрые красные пни. Вылези из хода казни, как из женщины появляется сын, каждый миг не годится для жизни тебе под стать бороться в раскаленном песке солнцу глаза в глаза сжимая нагие плечи огня, беря и выламывая его суставы, глядя вот так, как сейчас холку самки сжимают белые зубы бога и шумит космический бор, и уходит боль в длинное тело травы под сцену секса, под звериную позу прохожего в городе на Неве. Того как будто останавливают пахом об задницу жены, оставляет последнюю боль сырой туше изгоя в мятой простыне на дощатой планете только города на Неве любой осени 80-х, любой надписи на стене упрямого урода улицы. Тигр быстрым как ниоткуда рывком даст родиться твоим нервам страшным ударом вырвет из мяса, из многолюдной толпы то что ты есть сам.