Еще один рассвет еще одного дня медленно вползает в полутемную комнату квадратом окна-картины, в котором все те же унылые деревья, подслеповатые окна домов, редкие прохожие с видом пилигримов сомнамбулически переставляют ноги, увязающие в глубоком сыром снегу. Крупные белые хлопья, мерно покачиваясь, плавно опускаются на тротуар, моментально сливаясь с бурой грязью, или цепляются за одинокие ветки раздетых акаций, сиротливо съежившихся у дороги.
Сонно потянувшись на жестком скрипучем диване, хозяин комнаты приподнялся на локте. Печальный взгляд глубоких серых глаз, подернутых дымкой и окруженных сеточкой мелких преждевременных морщин, привычно прошелся по знакомому интерьеру и уныло застыл на опостылевшем пейзаже за окном, привлеченный, видимо, одиноким автомобилем, сердито прожужжавшим мимо, с нахмуренным водителем и грязным лобовым стеклом. Рука машинально легла на пачку сигарет: так уж повелось, что не с молитвы, но с едкого, удушливого дыма начинался каждый новый день в этом доме. В каком-то полузабытье курил он, глядя в никуда, думая ни о чем, вспоминая прошлое ничто, и лишь обожженные истлевшим окурком пальцы напомнили ему о зыбкой действительности. Стряхнув с одеяла пепел, он встал, прошелся по большому овальному помещению, уставленному дорогой и новой аппаратурой, не очень дорогой и не совсем новой мебелью и переполненному совсем уж дешевыми и старыми идеями, планами и мечтами юности, смешанными с табачным дымом и отчаянием неудачника, затаившимся по сумрачным углам подсознания призрачного бытия. Пять шагов влево, шесть - вправо, и вновь он у надоевшего экрана окна, за занавесками которого один и тот же черно-белый фильм невеселых будней. Первый этаж высотного здания имеет как свои преимущества (хотя, какие конкретно, - неизвестно), так и один огромный недостаток: он слишком далеко от неба. Вот и из этого окна можно было увидеть все, что угодно, особенно если любить мрачно-серые картины, но только никогда не видно было неба.
Ненастье или солнечная погода на улице, снегопад или дождь, мороз или жара - все это определялось отсюда лишь по вторичным признакам, как-то: мокрый или дымящийся асфальт, хмурые либо веселые лица прохожих, зонтики либо солнечные очки. Самых же туч, яркого солнца, причудливых облачков он из своего окна увидеть не мог. Это раздражало, нагоняло тоску, унижало, наконец. И на душе становилось пасмурно и холодно, сердце съеживалось, словно от укола увядающей искусственной розы, заточенной в придуманном подземелье большого города. Снова шаги босых ног по истертому паркету, чирканье зажигалки, приглушенный кашель. Утренняя гимнастика самоуничтожения. Нет, дело, конечно, не в окне - пародии и не в сумраке январского утра, и не в отсутствии денег на хороший табак... Широкий лоб, полуприкрытый полуседеющей прядью, сдвинутые к переносице брови, плотно сжатые потрескавшиеся губы, трехдневная щетина щек - одним словом, лицо, пытающееся изобразить подобие мысли. И только глаза все такие же отсутствующие, блуждающие, будто и хотят сказать о чем-то, да вот только говорить, собственно, не о чем. И думать не о чем и незачем. Еще два-три неуверенных шага, и он устало повалился в постель, точно не раннее утро, а поздний вечер, венчающий собою плодотворный день, распахнул объятия усталому труженику. Ощущая почти физическое утомление, он сомкнул веки с некогда длинными ресницами. Перед мысленным взором понеслись полузабытые лица, обрывки фраз и попыток поступков его надуманной виртуальной жизни. Напрягшись, он попытался погрузиться в спасительные воспоминания детства, что делал всегда, когда становилось плохо, - а плохо, сколько он себя помнил, ему было слишком часто. Воспоминания не каких-то конкретных событий, а просто детства, с его солнечными зайчиками, зеленой травкой, рождественской елкой, с запахом мандаринов и домашних пирогов и теплом бабушкиных рук, мягких и нежных, любящих. Бабушка.... Это был самый светлый островок в океане искусственного хаоса его внутреннего мира, спасительным лучом надежды, освещающей сумрак. В памяти который уже раз возник уютный уголок его "детской" с мягким вечерним светом большого абажура и засыпающими игрушками. Маленький мальчик с открытым ртом и округлившимися глазами, внимающий дивным рассказам бабули про замечательных людей из загадочной книжки под названием "Жития святых". Детская ручонка иногда сжимает нательный крестик, а иногда тянется под подушку, нащупывая иконку Пресвятой Богородицы. И на душе светло и покойно и в то же время радостно и волнительно. Потом бабушка тихо крестит и целует его и уходит, мягко притворив дверь. А он в полусне, полуреальности представляет себя на коне Святого Георгия поражающим страшного змия.... Широко улыбнувшись и вдруг болезненно сморщившись, хозяин комнаты поглубже зарылся в одеяло, словно пытаясь перенестись в райские сны сказочного детства, будто не понимая, что это уже почти так же невозможно, как и увидеть небо из его окна. "Невозможное человекам возможно Богу", - всплывает вдруг в памяти евангельская мудрость. И вновь картина из прекрасного вчера: он семенит по скрипучему снегу, с трудом переставляя ножки, держась за бабушкин подол. Еще темно и холодно, но идти недалеко: за углом их дома небольшой храм, приветливо распахнувший врата в ожидании маленького человечка. Он четко помнил то удивление и восторг, когда небольшая церквушка буквально вырастала и светлела прямо на глазах во время праздничных богослужений. Особенно в Рождество, когда величавая тишина и полумрак храма, прерываемые приглушенным гулом прихожан и яркими лучиками лампадок, постепенно сменялись торжеством, светом и песнопениями, когда сердечко готово было выпрыгнуть от восхищения и сдерживаемых слез. Потом он узнал, что ощущения эти называются благодатью, потом забыл, что узнал, а после стал забывать и ощущение. Но самыми поразительными были звуки колокольни, сперва набатом одинокого колокола сзывающие людей, а затем яркими переливами неземной музыки заполняющие юную душу ликованием праздника.... Будучи натурой чувственной, он очень тонко реагировал на мелодии, и многие события в его жизни ассоциировались у него с теми или иными музыкальными произведениями. Вот и сейчас, воссоздав в памяти лучшую музыку, что когда-либо слышал, - колокольную, он почти физически погрузился в те далекие светлые времена.... Словно один из евангельских пастухов, первыми узнавших благую весть о рождении Богомладенца, спешил он домой поделиться великой радостью, теплом горящих свечей и светом молитвенного огня.
Не будучи в состоянии выразить переполняющие детское сердце чувства словами, он весь день прыгал и смеялся, баловался и мешал взрослым. А рождественская ночь чудес продолжалась у праздничной елки, под которой, он это точно знал, Дедом Морозом - прообразом Святого Николая Чудотворца - обязательно приготовлен подарок для него.... Еще сильнее съежившись под одеялом, хозяин комнаты застонал, подавленный мощью контраста между прошлым и настоящим. Напрягшись изо всех сил, стараясь удержать ускользающие светлые образы, он попытался, хотя бы мысленно, вернуть спасительную песню церковной звонницы. И у него получилось: вновь торжество Рождества Христова заиграло переливами и красками чуда в его истерзанной душе. Он открыл глаза, готовясь к возвращению к серости и горько-сладкой боли в груди, но, странное дело, колокольный перезвон не утих, как это обычно бывало. Он резко сел, затем вскочил с дивана. Да, все верно, из ненавистного окна лились столь дорогие сердцу звуки. На миг, показавшийся вечностью, он замер, потом бросился к окну и распахнул его. Яркое морозное солнце и хоровод узорчатых снежинок встретили его рождественской свежестью. А главное - Небо, такое желанное и обычно такое далекое, ударил по нервам, отраженным Благовестом звонницы. Ошеломленный, почти ослепший и оглохший, он бросился к столу, лихорадочно перебирая и бросая на пол ворох бумаг из неоконченных статей и рассказов, словно обрывки неудавшейся вчерашней жизни. Вот он - календарь, и точно: седьмое января! Вновь полетели из ящиков стола письма и заметки, ежедневник, покрытий плотным слоем пыли, и, наконец, он нашел икону, ту самую, из-под детской подушки, Пресвятой Богородицы "Семистрельница". Сжав ее в руке, он судорожно начал одеваться, потом бросил, подбежал к окну, будто не веря собственным глазам, выглянул из него, затем вновь вернулся к одежде. Куда спешил он? В храм! А может, уже поздно? - резануло вдруг. Слишком много воды утекло, смывшей, казалось, остатки всякой надежды. Он пошатнулся и обмяк. Но тут воспоминания притчи "о работниках единонадесятого часа" вновь вдохновили его. Так прыгал он по комнате, то останавливаясь, то снова суетясь, то боримый сомнениями, то окрыляемый надеждой. А в растворенное окно все лилась и лилась чудесная музыка Благовеста и веселые икрящиеся на солнце снежинки, быстро образующие на подоконнике маленькие яркие лужицы. Собравшись, он еще раз взглянул на икону и медленно, впервые за много лет, перекрестился. Затем резко рванулся, распахнул дверь и исчез из виду, забыв даже запереть ее. Еще совсем недавно тоскливое и серое, а теперь удивительно яркое окно комнаты на миг высветило его промелькнувший силуэт и вновь посыпало праздничными искрами. И если, высунувшись по пояс, выглянуть из него, можно увидеть угол дома, в ста метрах за которым расположена православная церковь, и, сосредоточившись, почти увидеть занесенные многолетним снегом крохотные следочки раскрасневшегося малыша, спешащего ранним рождественским утром в Храм Божий!