И снова надоедливый, моросящий дождь над опостылевшим серым городком, пропитанным влагой, словно губка, и, кажется, стоит лишь надавить - вода так и польется с булыжной мостовой, островерхих домишек... Густой, липкий воздух обволакивает туманом, мешая дышать, лезет под рубашку, покрывая противной испариной все тело, и уже само сердце бьется в каком-то вязком, тягучем ритме, будто пытаясь вырваться из трясины, темной и страшной, к солнечному, зовущему небу, такому желанному и такому бесконечно далекому.
Сердито нахмурившись, пытаясь отогнать вновь нахлынувшие, неудобные мысли, штандартерфюрер СС Генрих фон Вайзенг извлек из кармана кипельно белый платок, промокнул пот со лба. Мерно поскрипывает гравий под колесами черного "мерседеса", надраенного до умопомрачения. Матовый блеск никелированного металла, покрытого капельками дождя, внушает уважение. Зябко поежившись, фон Вайзенг достал сигарету, чиркнул золотой зажигалкой - предметом особой гордости, подарок рейхсфюрера. Глубоко затянувшись, выпустил струю ароматного дыма, задумчиво уставившись в напряженную, прямую, как доска, спину водителя. Фриц, личный шофер штандартенфюрера, напрягся еще сильнее, почувствовав, почти ощутив этот взгляд, словне невидимые стрелы впились, раздирая плоть, пробираясь к самому сердцу. Костяшки пальцев, сжимающих руль, побелели, неприятный холодок где-то внутри, озноб. Обычная реакция на эти серо-стальные иглы, называемые глазами, обжигающие холодом, вызывающие неуверенность и страх. Ничего не выражающий, без намека на какие бы то ни было чувства, пустой, холодный взгляд хищника, парализующий волю.
Все боялись этого взгляда: и друзья, и враги, - но никто не знал, да и предположить не мог, как эти два куска льда, словно окна в бездну первородного кошмара, вдруг теплели и улыбались, когда он смотрел на свою дочку Барбару, единственную любовь и привязанность, как островок, солнечный и прекрасный, в океане черного хаоса. Как искрились они светом и радостью, благодарностью и счастьем. Всю нерастраченную любовь своего темного, покрытого мраком сердца он подарил ей, маленькой Барби, смыслу и сути своей жизни. Да, этого никто не знал, но им и не положено знать. Положено подчиняться фюреру, уставу, любить Великую Германию и отдавать свои жалкие жизни на благо ее.
Еще раз затянувшись, Вайзенг посмотрел вниз, увидя свое отражение в идеально начищенных кожаных сапогах. Слегка нахмурившись, тщательно вытер сапоги своим белым платочком, положил его на пол автомобиля.
- Наведешь порядок в машине, Фриц, - низкий, презрительно-холодный голос.
- Слушаюсь, господин штандартерфюрер!
Взгляд в окно, и все те же тоскливые серые улочки, безлюдные, узкие, грязные, обшарпанные домишки. А ведь были времена и получше...
Генрих принадлежал к старинному дворянскому роду баронов, высшей аристократии, берущему начало со времен Тевтонского Ордена. В те давние времена полное имя предка Генриха, рыцаря первой крови, одного из основоположников рода, звучало так: Конрад фон дер Фогельмайде унд Вайзенггауденберг. Отец Генриха, потомственный военный, как и все мужчины фон Вайзенгова, был рьяным противником нацизма. Когда 17-летний Генрих, любовь и гордость отца, поступил в "гитлерюгендс", сердце его не выдержало, и он слег, а спустя год, в день вступления сына в Национал-социалистическую партию Германии, скончался. Дела Вайзенга-младшего на поприще "наци" пошли резко вверх. Такой стремительной карьеры еще никто не видел. Сыграло свое роль и происхождение: ведь далеко не все аристократы приветствовали фашизм, а уж в СС они практически не шли. А Генрих пошел и был с успехом принят гаутштурмфюрером в 35-м году. Обряд принятия в СС в старинном замке, с черными и серебряными молниями знаменами, рыцарскими доспехами, свастиками, кострами и гимнами, надолго запомнился юному нацисту. Совершенный фанатизм и явная чисто арийская внешность выделяли фон Вайзенга, и уже через восемь месяцев ему присваивается звание оберштурмбарфюрера. Антиеврейские и антикоммунистические операции приносят ему железный рыцарский крест и личную похвалу Фюрера. В 23 года он уже заместитель коменданта Освенцима с очередным повышением в звании. В 40-м идет добровольцем на фронт и в должности командира батальона дивизии СС "Викинг" отличается героизмом и особой жестокостью, награжден крестом, повышен в звании и в 40-м отозван в Берлин, где получает личные поздравления рейхсфюрера Гимлера и становится единственным 25-летним штандартенфюрером СС с новой должностью в центральном управлении РСХА, гестапо. В тот же год барон фон Вайзенг женится на представительнице одной из самых богатых и влиятельных фамилий Германии - Агнете фон Офтердинген. Женится по личному совету Фюрера, чьи рекомендации воспринимает как приказ. К удивлению многих, Гитлер заявил о чистоте арийской крови именно в аристократах, а такие бароны, как фон Вайзенг, по его словам, необходимы Германии.
Все шло прекрасно.
Но такой головокружительный подъем чреват внезапным падением, что и произошло. На одном из приемов Фюрера Генрих, усмотрев в двусмысленных шуточках оскорбление прусской знати, отпустил пощечину самому Кальтербрунеру. Через день штандартенфюрером СС фон Вайзенг был выслан в Литву, где возглавил местное гестапо, штаб-квартира которого находилась в захудалом городишке, в 70 километрах от Вильнюса, в старом обшарпанном замке. Свое гигантское родовое поместье он променял на двухэтажный домик, чистый и уютный, но ненавидимый им, как и все в этом забытом богом месте. Надменный и холодный, самоуверенный и фанатично преданный нацизму, Вайзенг и здесь не сидел без дела: за полгода раскрыты десятки подпольных группировок, арестованы сотни человек. Рапорты в Берлин об успешной работе следуют один за другим. И результат: прощен. Перевод в столицу на прежнее место, награждение очередным крестом.
И вот сегодня, дождливым осенним утром, штандартенфюрер, возможно, в последний раз едет в опостылевший замок. Сегодня он сдает дела своему преемнику.(...)
Сегодня, когда барон, как всегда, затемно выходил из дому, поцеловав дочь и кивнув жене, двухлетняя Барби внезапно проснулась. Обычно она мирно спала, когда отец, чмокнув ее, на цыпочках уходил. Но сегодня он задержался, вглядываясь в маленькое личико, и странное, страшное чувство овладело им, будто видит он свое сокровище в последний раз. Впервые в жизни он испугался, но тут же отогнал дурные предчувствия и уже повернулся к двери, но тут дочка открыла свои глазки цвета ясного неба и расплакалась, умоляя папу остаться. Не по-детски крупные слезы вконец расстроили Генриха, и всю дорогу до крепости он пребывал в мрачном настроении.
Вот и поворот. Взору предстал старинный замок, опоясанный рвом. (...)
Ходили слухи, что в замке есть подземелье, привидения и т.д. В общем, как в любом другом замке. Кому он раньше принадлежал, никто не знал, да и не стремился узнать. Из кабинета Вайзенга шел прямой ход к камерам и дальше - в темные коридоры замка. Ход был потайной, прикрытый большим настенным зеркалом, и никто о нем не знал, кроме Генриха, случайно обнаружившего его.
Это произошло в один из первых дней пребывания Вайзенга в крепости. Как обычно шел дождь, который, казалось, не прекращается никогда, став неотъемлемой частью этого захолустья.
Подойдя к окну своего кабинета, из которого открывался прекрасный, для постороннего взгляда, вид, штандартенфюрер, задумчиво потягивая коньяк, вновь созерцал романтичную грусть природы. (...)
Отсутствующий взгляд Генриха, ничего не выражающее лицо, могли ввести в заблуждение: казалось, мысли его где-то далеко. На самом же деле картина, видимая из окна, вызывала в нем бурю чувств, не ослабевающую, но нарастающую изо дня в день. Во-первых, это было знакомое ему чувство любви к прекрасному, странное и дикое в нем, которое он все время пытался подавить, но не мог. Он чувствовал себя извращенцем, уродом, сумасшедшим, когда, например, слушая Баха, мог прослезиться. Паря над людскими судьбами, словно черный, мрачный ангел, приносящий горе и смерть и сознающий себя таковым, Генрих в то же время имел утонченную натуру, тяга к свету и любви жила в нем, как ни парадоксально это сочетание. Он страдал не в силах совладать с собой. Но больше всего он мучался от того, что не смог бы с уверенностью ответить, что его мучает. Необходимость борьбы или наличие первопричины ее? Хочет он избавиться от прекрасного в себе или броситься в это самое прекрасное? Попытки заглянуть в глубину собственного "я", резко пресекались, но возобновлялись вновь.
Конечно, и вид весеннего оживающего леса будил в нем все то же. Но не это заставляло его каждый день подолгу стоять у окна. Что-то манило и тянуло в этой картине, отталкивало и пугало. Из каких-то бездонностей подсознания поднималось нечто бесформенное и ужасное, а, может, прекрасное, но все равно страшное. Чего боялся он, часами разглядывая вековые деревья? Какие неведомые силы приковывали его к окну? Кончалось это горькой досадой на самого себя. Генрих стыдился и чурался своего второго "я". Истинный ариец, офицер СС, бесстрашный покоритель мира - вот кто такой Генрих фон Вайзенг, таким его знали все. И он страдал, глубоко и жестоко, страдал, что знает себя другим, или другим его не видят остальные?
И в это дождливое мартовское утро, отойдя от окна, раздосадованный и потерянный, Генрих приблизился к зеркалу, большому, старинному, слегка выпуклому и как бы изогнутому. Отражение в нем казалось объемней, будто новое измерение открывалось взору. (...)
Вглядываясь в самого себя, Генрих вновь, как только что у окна, почувствовал, как что-то поднимается из глубины, заставляя трепетать, как мечется его истерзанная, замкнутая и затравленная душа. Поддавшись внезапному импульсу, он прикоснулся к гладкой поверхности зеркала, прохладной и блестящей, и начал поглаживать ее, как бы пытаясь впитать в себя притягательную волшебную силу. Обрамление зеркала из красного дерева, доказывающее мастерство старинных умельцев резьбы, было, напротив, теплым и шершавым. Рука прошлась и там, осязая мельчайшие завитушки и заусеницы, как бы разглядывая затейливый древний узор. Так стоял он, лаская и поглаживая зеркало, словно возлюбленную, и постепенно умиротворение и легкость, давным-давно не испытываемые, овладели им. Захотелось расслабиться и утонуть в этом мире отражений, погрузиться и забыть, забыть обо всем.
Казалось, зеркало - это всего лишь дверь в этот мир, зовущий и прекрасный, мир, где нет боли и насилия, мучений и смерти, лишь образы, но не сама жизнь. Вдруг, нарушив тишину, раздался сухой щелчок, сработал механизм, и зеркало поехало в бок, открывая темный, пахнущий сыростью коридор. Видимо, рука нажала кнопку потайного устройства. Оправившись от удивления, Генрих закурил сигарету и задумчиво уставился в черную дыру хода. Действительно, зеркало оказалось дверью, но куда? В темноту и неизвестность. Разочарованно вздохнув, Вайзенг плеснул себе еще коньяку. Такие светлые картины, захватившие на миг его воображение, разлетелись на мелкие мозаичные крошки. И вновь реальность. Докурив сигарету, Генрих подошел к столу и взялся за телефонную трубку. Вызвать солдат, чтобы проверили этот ход? Хотя зачем? Обойдя кресло, выдвинул ящик стола и достал большой черный фонарь. На миг застыл, глядя на бронзовую статуэтку фюрера, возвышающуюся на столешнице. Идолообразное исполнение всегда вселяло в него уверенность и надежность. Перевел взгляд на стену: над камином красовался гордый орел, сжимающий мощными когтями свастику, а высоко над креслом, на другой стене, почти под потолком - огромный портрет Гитлера во весь рост, вещающего с трибуны о величии ариев. Что-то не так в этом замке, что-то не так в этом мире. Ну почему он не может идти светлой дорогой нацизма? Точнее, может, и уверенно идет, но где же тогда ощущение счастья и гордости? К чему эта вечная борьба с самим собой? Нет, он все-таки бывает счастлив, когда видит свою дочь, общаясь с нею, забывает все и вся. Иногда чувство неуверенности покидает его на партийных сборищах, когда фанатизм и преданность строю, принадлежность элите, нации дают ощущение собственной значительности. Но это бывает редко. (...)
Еще одна сигарета, еще одна порция коньяка. Включив мощный фонарь, Генрих направился в темноту, пытаясь сосредоточиться на чем-нибудь реальном, обыденном. Несколько шагов, и мрак поглотил его. (...)
Пройдя метров пятнадцать, Вайзенг остановился и хотел было уже повернуть назад, как вдруг заметил справа неглубокую нишу. Направив туда фонарь и приблизившись, убедился, что это не ниша, а ход, скорее даже лаз, так как человек мог туда поместиться лишь согнувшись вдвое. Наклонившись, осветил дыру, стараясь как можно глубже погрузить руку. Ничего, только тьма. Однако через пару метров можно было, видимо, встать во весь рост, так как лаз оказался дырой в стене. Но что за стеной, разглядеть было невозможно. Решив пробраться в потайное помещение, Генрих внезапно выпрямился, какая-то неведомая, мощная сила остановила его, настолько мощная, что он развернулся и спокойно пошел в направлении кабинета, будто и не собирался только что исследовать подземелье. Причем сила эта была не только внешняя, но и как будто внутри него поднялось нечто, мешающее совершить святотатство. Он словно натолкнулся на невидимую преграду, чистую и светлую, которую боялся испачкать прикосновением.
Вернувшись в комнату, Генрих тяжело дышал, покрывшись потом, зажигалка долго не слушалась в дрожащих руках. Наконец он закурил и повалился в кресло. Бессмысленный взгляд его блуждал по стенам. Что случилось? Он не знал. Но подсознательно чувствовал, что произошло нечто важное и неведомое, что в одинаковой степени и страшит, и влечет.
С того дня он не заглядывал в "зазеркалье", хотя его тянуло туда неудержимо. Но он и мысли такой не мог допустить. Внутри у него был какой-то барьер, который он и хотел бы и, возможно, смог бы преодолеть, но не смел даже пробовать, боясь потерять все, чем обладает.
И вот прошло почти полгода, со дня на день Вайзенг должен был уехать, и запретная дверь вновь с притупившейся было, а теперь обостренной силой тянула его вот уже несколько дней. И сегодня, возможно, последний раз посещая крепость, Генрих вдруг осознал, что обязательно побывает в подземелье.(...)
Войдя внутрь, снял перчатки и стряхнул капли дождя с плаща.
Оглядев огромный зал, сумрачный и холодный, направился к одной из множества дверей, ведущей через коридор к его кабинету. Странное чувство овладело им: будто всю жизнь он шел к этому дню, именно к этой двери в этом замке, будто цель достигнута и путь его окончен. Словно приговоренный, медленно двигался он в направлении кабинета. Но в то же время что-то светлое и волнующее поднималось в нем с каждым шагом, заставляя учащенно биться сердце. Он словно приблизился к какой-то черте, отделяющей прошлое от будущего. Проходя мимо старого камина, никем давно не разжигаемого, Генрих остановился, задумчиво глядя в огромную черную дыру. Он вдруг представил, как весело трещат дрова в камине, даря тепло и уют, как дышит огненными парами этот безжизненный теперь гигант, гудя и распевая веселую песню радости. Но некому разжечь огонь, вместо него черная, холодная, мертвая пустота. Никому не нужны тепло и уют. А кто же должен был разжечь огонь в нем, в Генрихе, кто и когда успел сделать из него холодное ничто? Передернув плечами, он двинулся дальше, медленно переставляя ноги, словно увязающие в чем-то зыбком.
Новые, неизвестные до сих пор мысли и чувства стали посещать его в последние дни. Узнай о них кто-нибудь из близких, его сочли бы сумасшедшим. Например, он стал думать о Боге. Виданное ли дело? Он раньше, кажется, даже слова такого не знал. Во имя чего людьми верующими делается добро? Обещания загробной жизни? Но тогда это чистейшей воды эгоизм. Но обещания эти не подкреплены доказательствами, значит, не эгоизм, а что? Что толкает людей жертвовать собой во имя кого-то или чего-то? Сам-то он тоже готов погибнуть во имя Великой Германии, но это, видимо, не одно и то же. Ведь Великую Германию он не мыслит без себя самого, для кого-то еще? Горько усмехнувшись, качая головой, Генрих зашел в кабинет, снял плащ. Уж если и существуют рай и ад, то ему, во всяком случае, место кое-где уже заказано. Да и чем земля отличается от ада? Может ли быть что-то более мерзкое? Там все хоть просто: муки и боль. А что здесь? Наряду с кошмаром существует прекрасное, чтобы было еще больнее, нестерпимее, чтобы в сравнении белого с черным человек еще больше страдал, не в силах пробиться к этому самому белому. Или есть такие, кто пробился? По крайней мер, фон Вайзенг таких не встречал. Устало опустившись в кресло, закурил сигарету. Как-то странно и незначительное стало все вокруг. Его не волнует больше, кажется, ничего. Кроме... Мысли вновь вернулись к потайной двери. Не сумасшествие ли это? Словно смыслом всей жизни было найти эту дверь. Мания? Пароноя? Все этот проклятый замок! Вот в Берлине все будет иначе. Но подсознательно он чувствовал, что не будет больше ни Берлина, ничего, хотя пока и не отдавал себе отчета в этом. А может, все-таки есть рай? Есть место, где люди бессмертны и счастливы, где нет таких, как он? Где он не такой?
Стук в дверь заставил вздрогнуть.
- Войдите.
На пороге застыл офицер.
- Хайль Гитлер!
Внимательно присмотревшись, Генрих узнал его. Ганс Квиринг, его однокашник. Они были когда-то друзьями. Немигающие, исполненные страха и почтения глаза смотрели прямо, застывшая фигура выражала подчинение и робость.
- Да ладно, Ганс, садись, рассказывай, - неожиданно для самого себя произнес Генрих. - Какие новости в Берлине?
От изумления глаза Квиринга вылезли из орбит. Он присел на самый краешек стула, не в силах поверить, что эта скала льда, человек с репутацией зверя, вдруг так добр с ним. Что-то здесь не так. Хотя фон Вайзенга все считали странным типом. Взять хотя бы этот перевод в Вильнюс.
- Господин штандартенфюрер... - начал было Ганс, но Генрих перебил его:
- Я же сказал тебе - расслабься. Как я понял, ты назначен вместо меня?
Из разговора Вайзенг узнал, что так оно и есть, что самолет, на котором прилетел его преемник, ждет в Вильнюсе его с семьей. Остальную болтовню он пропустил мимо ушей, едва улавливая россказни осмелевшего Ганса про доступных актрис, пивнушки, пирушки и прочую дребедень. Впрочем, пошлости его никогда не интересовали. Кивая и делая вид, что слушает, Генрих мыслями был далеко. Что с ним произошло? Каким он стал? Или он всегда был таким? Все более и более четкая мысль, что жизнь его подошла к концу, не пугала, как ни странно, и не удивляла его. Мучило его незаметно пришедшее осознание того, что жил он не так, как должен был бы жить. Он вдруг почувствовал огромные душевные силы, таящиеся, нерастраченные... И не то чтобы скорбь, а легкая грусть овладела им. Какие-то смутные надежды неизвестного происхождения успокаивали.
- Послушай-ка, Ганс, - перебил он на полуслове своего однокашника. - Мне нужна твоя помощь. В километре отсюда размещена пехотная часть, да ты, наверное, знаешь. Там есть самолет, предоставленный в мое распоряжение. Я хочу, чтобы ты отвез туда моих жену и дочь и отправил их в Берлин, сейчас же.
Вайзен откинулся на спинку кресла, закурил. Почему он принял такое решение? Он и сам не знал. Как человек, доживающий последние часы, заботится о самом дорогом, так и он пытался спасти близких ему людей. Спасти от чего?
Потянулись долгие минуты ожидания. Все те же мысли и чувства, сомнения не давали покоя, но уже ненавязчиво, издалека, как комар, жужжащий над спящим богатырским сном воинов. Что-то вроде умиротворения снизошло на него, осознание конечной цели и задач, надлежащих к исполнению. Правильность выбранного пути наполняла его тихой радостью, хотя что это за путь, когда он его выбрал, Генрих не знал. Легкая грусть и желание плакать... Даже это его не удивляло. Он сидел, словно ушедший в неведомое, и улыбался. Вспомнилось детство, мать, отец, и волна сладкой боли и запоздалого раскаяния захлестнула его, волна любви и нерастраченных душевных сил. Потом произошла резкая смена настроения: страх, глубокий природный ужас охватили его. Прошлое предстало в кошмарном свете, жутко и бесконечно проносились картины его былых "подвигов". Как буйно помешанный, метался он по кабинету, то вдруг успокаиваясь и расслабляясь, то снова напрягаясь и трепеща. Словно ад уже начался для него здесь, на земле. Вдруг он впал в оцепенение, не в силах шевельнуться, глядя в никуда безумным взглядом. Может, он видел будущую расплату за содеянное, или прошлые грехи мучили его? Кто знает.
Прошли минуты, часы, а, может, годы, может, сама вечность, облекшись в траурный наряд, кружила над ним, касаясь его бренного тела крыльями столетий, вздымая бездонность и тщетность познания этой бездонности, перед его мысленным взором. Словно горные ветры из глубины веков принесли запах смерти, бренности и убогости бытия земного, воспевая величие и могущество духа, сотворенного всевышним, духа, плененного и жаждущего освобождения и вознесения. А, может, буйные волны океанов скорби, выплескивая соленые слезы тысячелетий мук и страданий, пенясь, взывали к величию происшедшего...
Так сидел он и смотрел в никуда, проживая жизнь за жизнью, словно листая давно прочитанную книгу, смотрел и не видел, но чувствовал и ощущал присутствие. И когда зазвонил телефон, прошлого Генриха уже не было, прошлого вообще не было, будущее неумолимо близилось, настоящее замерло в небытии.
Дрожащей рукой он снял трубку. Ганс сообщил, что жена и дочь уже летят в Берлин. Вот и все. Последняя нить, связывающая его с действительностью, разорвана навсегда. Он встал, подошел к окну, затем к зеркалу. Прежних чувств не осталось, чувств вообще не осталось, все стало предельно ясно и не требовалось знать, что именно ясность абсолюта и неизбежности поглотила его.
Грохот разорвавшегося снаряда отозвался звоном выбитых стекол. Затем еще и еще, пока разрывы не превратились в сплошной гул, парализующий волю. Что-то загрохотало и трещало во дворе замка. И, как эхо, прокатившееся по горным вершинам, в ответ послышались крики, стоны, топот ног и автоматные очереди. Ничему не удивляясь, словно действуя по заранее разработанному плану, Вайзенг схватил фонарь и бросился к зеркалу. Плавно отъехала потайная дверь, и он оказался в холодном сумраке. Кто напал на крепость? Русские? Партизаны? Какая разница! Генрих двинулся вперед, к заветной цели. Нет, не спасти жизнь пытался он, но найти ответ, который, он точно знал, таился в подземелье. Еще пара шагов, и лучик света выхватил из темноты долгожданный лаз. Нужно только пригнуться, проползти под стеной, и он узнает... Внезапно, словно бритвой, резануло слух. Что это? Детский плач! В глазах запестрело, ноги подогнулись. Первая мысль: Барби! Он кинулся на звук, не разбирая дороги. Плач и какой-то неясный гул доносились со стороны камер с заключенными. Генрих вспомнил, что это крыло замка было заминировано, и в случае нападения арестованные должны были быть уничтожены. Судя по времени, часовой механизм вот-вот сработает. Ничего не видя, он мчался на детский плач, на зов о помощи. Вот и камеры. Посеревшие изможденные лица в страхе шарахнулись от луча света, завидев черный китель СС. В самом углу, на полу плакала маленькая девочка лет пяти, съежившись и уткнув голову в коленки. Перед мысленным взором штандартенфюрера пронеслись все те немногие минуты радости его кошмарной жизни, что он проводил с дочерью. Он обожал ее. Первые шаги, первые слова, крепкие объятия любимого папы... На какой-то миг он застыл, затем рванулся к решетке - заперто. Выхватил "люгер", нажал спусковой крючок. Оглушенный грохотом выстрелов, Вайзенг сорвал покореженный замок. Расталкивая беснующихся, пытающихся вырваться людей, Генрих пробрался в камеру, схватил на руки почти невесомое тельце и бросился к выходу. Бежать можно было только в сторону кабинета, это ближе и есть шанс пастись. Он отбежал всего метров на пять, как раздался взрыв. Со всего маху Вайзенг бросился наземь, прикрыв собой ребенка. На момент все померкло, "вот и конец", пронеслось в голове. Взрывной волной их откинуло к противоположной стене, приблизив к выходу. Слабое всхлипывание заставило открыть глаза, заливаемые кровью. Свободной правой рукой он вытер лицо, протер слипшиеся ресницы. Один глаз так ничего и не видел. Вращая головой в разные стороны, полуслепой, полуоглохший, Генрих попытался сориентироваться. От кабинета их отделяло метров пятнадцать, нужно было встать и идти, так как с минуты на минуту должен был произойти повторный взрыв. Но встать он не мог, придавленный каменным обломком. Ног он не чувствовал, как и левую руку, на месте которой что-то жгло и лилось, горячее, липкое, скользкое... Неимоверным усилием он заставил себя приподняться на правой руке, чтобы дать девочке выползти из-под него. Спину пронзила нестерпимая боль, сердце замерло, остановив дыхание, мышцы свело судорогой. Наконец-то глыба чуть-чуть приподнялась, потом еще и еще.
"Беги!" - хотел закричать Вайзенг, но вместо слов со рта хлынула кровь. Перепуганная девочка выбралась, вся перепачканная его кровью, и забилась в угол. "Беги!" - прохрипел Генрих и тут же зашелся кашлем. Но, чет возьми, куда ей бежать? Потайная дверь-зеркало закрыта, и нужно нажать кнопку, чтобы открыть ее. Ничего не поделаешь, надо выбираться. И вновь борьба с обломком стены. Тело отказывается повиноваться. Обессиленный, он рухнул вниз. Посмотрел на ребенка, такого беззащитного и жалкого, так нуждающегося в нем. Эти детские, полные слез глаза, молящие о помощи, устремленные к нему, не со страхом и ужасом, которые привык он вызывать, но с надеждой! Ради этого стоило жить! Собрав последние силы, Генрих рванулся вверх, неотрывно глядя в эти глаза. Позвоночник, казалось, треснул в семи местах, острая боль пронзила все, но зато он почувствовал ноги, занывшие вдруг, и рванулся еще сильнее. Так, мало-помалу, перемежая рывки с отдыхом, он все-таки выбрался из-под обломков и даже смог встать. Вот только левая рука так и осталась лежать на полу. Но это уже неважно. Важно успеть. Прихрамывая и спотыкаясь, с трудом дыша, он, обхватив целой рукой девочку, и, прижав ее к себе, двинулся к цели. В кабинете явно кто-то был, шум слышался из-за двери. Но какая разница? Нащупав в стене кнопку старинного механизма, Вайзенг нажал ее. Медленно стена поползла в сторону, открывая и постепенно расширяя белый прямоугольник света. Как он и предполагал, замок взяли русские. Как? А не все ли равно? В комнате их было человек пять или семь. Перевернутые стол и шкаф, ворох бумаг, они шумно что-то искали. Движение замерло, гомон стих. Вытянувшиеся лица, открытые рты. Странное зрелище предстало перед глазами изумленных солдат: офицер СС, истекаемый кровью, без руки, с выбитым глазом, держит ребенка, обхватившего его за шею ручонками. Замешательство длилось недолго: кто-то передернул затвор, направляя автомат на гестаповца. Слегка наклонившись, Генрих поставил девочку на пол и легонько подтолкнул вперед. Та несмело сделала два шага и, оглянувшись, остановилась в нерешительности. Васильковые глаза вопросительно смотрели то на Генриха, то на солдат. Вайзенг сделал ей знак рукой: иди, мол, вперед. Девочка сделала еще шаг, оглянулась, постояла, и вдруг, развернувшись, кинулась назад, обхватив ногу Генриха и прижавшись к нему всем своим маленьким, худеньким тельцем. Вздох изумления прокатился по кабинету, и больше всего удивлен был сам Вайзенг, растроганный до слез. Он наклонился к девочке и, чмокнув в щечку, нежно и ласково, как свою Барби, начал шептать ей на ушко какие-то теплые слова на непонятном языке. Слегка нахмурившись, она вдруг улыбнулась и, согласно кивнув, словно что-то поняла, побежала к солдатам. В ту же секунду Вайзенг прыгнул в сторону, в спасительную тень. Нет, жизнь его не интересовала, но он должен узнать, что таится в подземелье, узнать ответы и принять решение. Автоматная очередь все-таки достала его, обдав пламенем тело, и он кубарем покатился. Ударившись лбом о стену, Генрих, сориентировавшись, пополз к черному лазу, оставляя за собой темно-багровый след. Он видел, как солдаты вбегают в коридор, и знал, что ему не успеть, не добраться до цели. И все-таки полз, из последних сил, с перебитыми ногами, вываливающимися внутренностями. резкая смена света и тени на миг ослепила солдат, и Генрих уже почти дополз, почти достиг так страстно желаемого, но взрыв осколочной гранаты подбросил его тело, уже наполовину ушедшее вглубь стены. Взрывной волной его впихнуло в проход, он долетел до ступеней и покатился вниз, в подземелье. В это же время раздался повторный взрыв в районе камер, стены дрогнули и кое-где начали обваливаться. Гигантскими камнями завалило лаз, который только что пересек штандартенфюрер, бездыханный и изуродованный, катящийся по ступеням собственного склепа. Неясные звуки и придыхания, похожие на отголоски песен, разноцветные блики, что-то застывшее и в то же время движущееся, какой-то странный мир призраков окружил его угасающее сознание. Последнее, посетившее его чувство, было чувство удовлетворения. И когда, скатившись вниз, тело стукнулось о что-то твердое и огромное, на искалеченном безжизненном лице застыла улыбка. Так долго желаемое нечто открылось, но слишком поздно, чтобы он мог увидеть его, но и недостаточно поздно, чтобы он не успел осознать наличие и присутствие этого нечто. Он проник, прежде чем умереть, но умер раньше, чем мог бы проникнуть. И одному Богу известно, что ждет душу его, такую противоречивую и сложную, парящую сейчас над бренными останками, называемыми некогда Генрихом фон Вайзенгом.
Много лет спустя, советские археологи, производив раскопки в Литве, обнаружили так долго разыскиваемый христианский монастырь, точнее, часть его, то, что уцелело. Под развалинами какого-то старого замка был погребен молебный зал, с огромным, выполненным из камня распятием. Много легенд и слухов ходило про этот монастырь. говорили, что монахи запирались в подземелье, умерщвляя плоть, питаясь лишь водой, да кореньями. Что люди со всего света стекались туда, чтобы хотя бы прикоснуться к святыне. Настолько место это было пропитано духом святым, что и хворый выздоравливал, и злой становился добрее. Да чего только не скажут люди...
А только никаких останков древних монахов там не нашли и вообще ничего, разве что у самого подножия распятия обнаружили скелет, почти полностью сохранившийся (не хватало лишь костей левой руки), но лабораторные исследования показали, что останки эти вовсе не древние, им от силы лет тридцать, да и характерные отверстия в черепе были явно пулевого происхождения. Правда, никто так и не понял, как попал туда этот изрешеченный пулями скелет. Да, в общем-то никто и не пытался понять.
Но есть в той местности и еще одна примечательность: дубовый лес, видимый из некогда стоявшего неподалеку замка, одновременно влекущий и пугающий своим застывшим величием, возвышаясь над суетой мира надменным спокойствием, лес, обычно такой густой, но в марте как бы поредевший, с прогалинами света.