Было дело. После первого выхода в свет разослал всем своим врагам по экземплярчику. Фамилию подчеркнул и разослал. Прямо на учреждения, без всяких домашних адресов. Нате-ка, проглотите! От-чаянный поступок, дерзко-мальчишеский. Представил, как они читали и давились. Захлебывались. Чья взяла? А когда-то хаяли с пеной сквозь зубы. Хранители и блюстители. Народолюбцы. Подумал, вспомнил, как мечту такую имел, и разослал, потому что всегда хотел делать то, что думал и идеалам молодости не изменял. Воздал долж-ное. За всех. Улыбчивым конъюнктурщикам и мухоморам с чистыми руками. Пусть других не так терзают, помнят урок. Вышел сборник на иностранном, и его послал, приберег этот случай для самого главного врага, редкое служебное положение занимающего. Напрочь был тот враг, вкрадчивый, ядреный! Здоров нервную систему расшатывать, головной мозг ужасать. Вкусил враг, если фамилию разобрал, может и переводчика привлек, чтобы прочитать, и, глядя на роспись, желчью исходил, со своими архивчиками сверяя.
Кузьма не одобрял, рукой махнуть призывал. На внешнее ты, го-ворил, тратишься, так, мол, винтиком недолго сделаться. Он только тогда приехал, в состоянии находился плачевном, путь-дорогу искал, от идеалов модных открещивался, наукой увлекся.
Было дело. Помнишь, говорили, как тогда летом сидели ночью, спорили, атмосфера такая тонкая была, лирическая, запахи какие-то неповторимые, стрекот ночной, чай, окно открытое, и кто-то как за-кричит на улице, помнишь? Какая вечность в этом "помнишь". И сколько этой нежной энергии и стихийных сил за спиной. Лирика! За-хлопотал, захлопотал тогда, охваченный чувствами к другу, и про-писку ему готовил, и работу подыскивал, всех ближних и дальних к делу этому приобщил. Труды немалые - столица не проходной двор, кого попало не принимает. Пока докажешь, пока расскажешь, пока имя какое к делу приобщишь, семь потов сойдет. А Кузьма тем време-нем незаметно в Калугу укатил, там с горем пополам пристроился, так что поставил в неловкое положение перед друзьями-подвижниками. Рванул его из Калуги один раз, а он не вырывается, рванул второй, а он не поддается, разлад тогда и получился. "Сопьёшься здесь," - пригрозил и уехал в творческие места роман дописывать.
Было дело. Чего тогда только не насмотрелся, кого не повидал, на удочки разные попадался, в гнилые круги залезал, черное за белое принимал. Виртуозов-пройдох в столице тьма, со всего света стекают-ся, бывает и столпами становятся. И тогда уже творит одно, говорит другое, а замышляет третье. И ладно бы, если бы хоть что-то из этого стоящее выходило. Нет, всё дань столице, чтобы на периферию не вылететь и со всеми в ласке жить. Резкие были различия между горо-дом и деревней. Хорошо хоть Нематод да Сердобуев помогли верную позицию занять, от мелочевки избавляли. И оба без претензий, без зависти. Без них бы крепко запутался, но ничего, пообвыкся, усвоил, что главное - ритм, умение не сбиваться с него изо дня в день, и не менее важно - информацию одним из первых получать. Мигал так, как контрольная лампочка, а потом надоело. Место отдыха появи-лось, заперся и неделями носа не показывал, прожитый в столице от-резок переживал, общественные нагрузки по телефону выполнял. Сердобуев с Нематодом старались. Популярность поднималась, как цунами, вес соответственный приходил, земля от этого веса под но-гами дрожала. Домашнюю электронику, средство передвижения и со-баку ньюфаундленда завел.
Бывало, конечно, критики поругивали, редактора выпрямляли: "Не стоит вот этот моментик, художественность не пострадает, как бы нам его." Настаивал, живым в руки не давался. И понимал, что если в штыки принимают, значит, написанное стоит труда, значит, "еще по-воюем!" В профессиональном своем Союзе рос и шагал. Делал всё, как по совести, как у людей. И люди хвалили. Много откликов полу-чал, изыскивал время, отвечал, на темы злободневные через них вы-ходил.
Было дело. Выезжал за рубеж, но не часто, так как, несмотря на успех, в темных лошадках ходил. Тогда же в Европе познакомился с ровесником-художником, с тем самым, что полотна накопил, а успех все не приходил. Интересная натура. И о нем очерк написал. И еще друга нашел, англичанина по происхождению. Тоже писатель. Боже, сколько их развелось! К чему? Когда сидел с ним в баре и говорил на ломанном английском, помогая жестами, обсуждая своих и чужих, называя великих и новых, хваля и порицая, вдруг кинул взгляд на входящую девицу и осознал это страшное и большое:
"Боже, сколько же пишут, и ведь хорошо пишут, грамотно, языка-сто, умно, от десятилетия к десятилетию все лучше. Куда же такая прорва? Кому? Зачем?"
Удивился собеседник и славный человек англичанин, что про него забыл друг, что у этого русского с примесями четырех кровей (а мо-жет и десяти, кто разберет?) умные глаза затуманились и наполни-лись жуткой неведомой тоской.
"Лёня, ты что плохо смотришь, больно где?" - спрашивал он ка-кую-то чепуху, воды давал, но не отвечал ему, смотрел куда-то и ни-чего не видел, кроме тысяч великолепных книг в красочных и надежных обложках, одна другой чище и светлей, необъятное море слов, где и "Прыжок" мелькает, как тоненькая соломинка. Насос какой-то!
С трудом тогда вышел из этого пике, приятелю большой палец по-казал, мол, отвалило, на сердце пожаловался. Решил эту проблему, когда летел в самолете:
И когда прилетел, увидел Сердобуева и Нематода с цветами, из-бавился от наваждения книжных корешков, потекла трудовая жизнь, не имеющая с виду границ и объема.
* * *
Когда Кузьме Бенедиктовичу выделили жилплощадь, мне взгруст-нулось. Я люблю с ним общаться. От него всё чего-то ждешь и порой дожидаешься. Раджик сначала недоверчиво к нему относился, паха-ном называл, а Зинаида так и продолжает папочкой дразнить, но деньги у него часто занимают. А Раджик теперь уходит из дома на це-лый день, всё к отцу приглядывается и страсти у него успокоились. По-видимому, до времени. Зина у меня побывала, познакомились. И, нужно признать, вполне приличной собеседницей оказалась. Пара-доксами любит подкашивать. Начнет, к примеру, - "Что есть исти-на?", похохочет, поспорит, а потом серьёзно так говорит: "Жизнь - от женщины." И я теряюсь. Тут ничего не возразишь, жизнь-то дей-ствительно от женщины и, вроде, загадка женщина. Я и соглашаюсь: "От женщины жизнь". Правда, пытался я мужчин, как первокапате-лей жизни, привязать к женщинам, но Зинаида говорит - нельзя, по-тому что женщина дает жизнь и мужчинам. Хотел я как-то к целому подвести, к взаимонеизбежности, но Зинаида говорит, что это глупо, потому что в начале был матриархат, а еще раньше вообще мужчин не было, и они появились, как тупиковая ветвь, для временной об-слуги женщин. И доказательства приводила: каннибализм тарантулих, слабый волосяной покров, лучшее выживание, выносливость, дикто-вание вкусов, мод, и еще что-то. "Мужчины ; рабы",; итог подво-дила. Я соглашался. В 1996 году даже полуинтеллигентным людям уже не к лицу было не соглашаться с новыми людьми. Хотя ее трудно было назвать "новой", я припоминаю, еще в конце семидесятых-начале восьмидесятых встречались подобные явления. Но вот что ме-ня пугало: мой разум расщеплялся от парадоксов Зинаиды, ибо через день она говорила:
; Веефомит, не правда ли, у меня мужской ум?
Но я не знал, что значит ум женский, и потому пожимал плечами.
; Нет, Веефомит, ; наступала Зинаида, ; отвечайте.
; Но вы же день назад убедили меня, что мужчины тупиковая ветвь.
; Да, ; кивала она рыжей головой, ; но это не противоречит мо-ей концепции. Мужчина развил ум, потому что не тратил жизнь на ро-ды и воспитание, а теперь женщина возьмет то, что мужчина эгоисти-чески приобрел, и всё встанет на свои места.
И вот от таких парадоксов у меня расщеплялся ум. Я привык до-ходить до пределов, но в случае с Зинаидой до них добраться было невозможно. Ее парадоксальные мысли стали вызывать у меня дро-жание конечностей. И ее чудотворческий образ жизни стал для меня тайной из тайн. Он был отнюдь не легким, по крайней мере для Ра-джика и Любомирчика. Она их ко многому приучила. Если в доме есть нечего было, то сами добывать старались: Любомирчик крошками с пола перебивался или банки из-под варенья вылизывал, а Радж хлеб у соседей взаймы брал. Тогда уже, почти как сейчас, хлеб копейки стоил, и потому о долгах Радж не беспокоился. Пожили они так ме-сяц-другой и расстроились в буквальном смысле. Радж себе какое-то техническое увлечение нашел, Любомирчик в ясли круглосуточные запросился, а Зина, наконец, роман взялась писать. "Пришло мое время!" ; сказала, и я как-то тут под руку подвернулся. Дело в том, что у меня в доме две комнаты пустуют, а Зине с Раджем вдвоем не пишется, он все там звенит, стучит, а ей тишина полная нужна. Уви-дела Зинаида, что у меня садик, беседка, птицы залетают, а ей, как она сказала, очень подходит подобное творческое место. Так после одного из парадоксальных споров она меня и обрадовала:
; Веефомит, мне нужно какое-то время переждать, отелиться, чтобы, я хочу сказать, родить настоящее явление ; роман. Могу я воспользоваться вашим домом?
Отказывать в чем-либо женщине в 1996 году было наидурнейшим тоном. Я, естественно, с открытой душой. Она меня тут же за бумагой отправила. Обеспечил всем необходимым.
; А вы мне нравитесь, Веефомит, ; сказала она, ; и не только как мужчина.
"Мужчина" в ее устах звучало сахарно. А сегодня она произнес-ла это слово прямо-таки божественно. Не знаю отчего, я разволно-вался, забагровел от такой похвалы. В 1997 году уже почти все муж-чины научились скромности и порядочности.
Мы зажили "дружно и красиво", как считала Зинаида и как я всегда ее в этом определении поддерживал. После сна она ела приго-товленный мною обед (и часто говаривала, что из меня мог бы полу-читься первоклассный повар и друг), потом окатывала меня двумя-тремя парадоксами и, "чтобы не терять времени", смотрела телевизор или гуляла, обдумывая и анализируя информацию, определяя в со-временности узловые вечные темы. К вечеру приходили подруги и поклонники, и так как Зинаида не хотела отвыкать от длительных, как бы не сказать, изнуряющих, бесед, то они говорили допоздна, в среднем до двух с половиной часов ночи. Такие беседы, как считала Зинаида, тоже способствовали распознаванию ключевых проблем со-временности и выявлению литературных типов. Я и сам иногда под-вергался перекрестным допросам, но чаще сидел молча в углу и слу-шал, не переставая вздрагивать. Темы поднимала Зинаида самые раз-личные: от инфузорий и Платона до космических прогнозов. Юмор и смех лились рекой, остроблистательные диалоги часто плавно пере-ходили в длинный Зинаидин монолог. Кипел молодой разум, и громко стучало мое сердце, когда порой Зинаида вскрикивала:
- Я придумала! Роман будет начинаться так: одна женщина об-мывалась в ванне, и как-то там, в канализации, где чего только нет, произошло оплодотворение и из люков полезла новая жизнь, новый очистительный разум. Это будет обалденное начало! Это будет осо-бая, страдающая женщина! Это реально!
Тут поднимается гул потрясения и восторга, а в голове у меня что-то лопалось и шипело. Я в испуге ждал, что же услышу еще. Я чувствовал себя невероятно отсталым и в чем-то неполноценным. И я старался упорядочить все, что видел и слышал, но это у меня совсем не получалось.
- Зинка! - кричал тайный чемпион мира по с.в., - я могу пред-ложить тебе строки, которыми ты дополнишь портрет этой женщины.
- Они у меня уже есть! - продолжала Зинаида и декламировала:
О убогая, одинокая,
Позабытая, мутноокая,
Что ж ты день-деньской
Пригибаешься, варишь, моешь
И хворью маешься!
Ну там еще нужно придумать, а кончается так:
Открывай в мир дверь -
Один раз живем,
В чудеса поверь
И сгорай живьем!
Потрясенный чемпион по с.в. кричал:
- Колоссально! Я тащусь с тебя!
Я не удерживался и вглядывался вместе со всеми в Зинаидины глаза, отдавался ее грандиозной энергии. Вот только утомлялся я быстро. Несоответствие в возрасте сказывалось. Все-таки они гораз-до выносливее меня, молодые и румяные. Я совсем не обижался, ко-гда Зинаида высмеивала мою немощь:
- Вы опять уснули, Веефомит? - я действительно иногда уходил в дрему. - Вы мужчина, а такой нескладный, нельзя же так существо-вать.
Я просил прощения и уходил спать, но еще долго слышал их мо-лодцеватые голоса и уснуть долго не мог, видимо, от избытка впечат-лений и информации, и, возможно, признаюсь, от некоторой ущербно-сти ума и своего физиологического устройства.
Сквозь тревожную дрему я слышал, как расходились гости, и Зи-наида принимала сон, так необходимый ее зрелому организму. Вста-вала она к обеду и была какое-то время молчаливой и замкнутой.
Листы, которые я купил, не залежались, Зинаида прямо впряглась в роман, он так и назывался "Истина" и разрастался довольно споро. По два раза на неделе Зинаида меня и кого-нибудь из счастливчиков-приятелей радовала новыми главками. Она торжественно доставала откуда-то из-под матраса разные листочки, тетрадочки, блокнотики, и начиналось что-то необычное. Мы слушали про Софокла и про Дид-ро, манера римских классических трагедий чередовалась с языком языческих племен, мифология Скандинавии переплетались с мудро-стью Индокитая. Было много диалогов, и герой Ваня представал то циником, то поэтом, а героиня Арманда являлась то в облике Евы, то делалась легковесной бабочкой. Там были песни и хоры, и условно-сти, маски, символы и метафоры, злой сарказм и тонкий юмор! И, ко-нечно же, никакой жизни из канализации - это был очередной пара-докс Зинаиды. Вот только сюжета я не мог уловить, но Зина была спокойна:
- Это потом, это неважно. Суть вы поймете в самом конце, когда прозвучит последнее слово, и тогда уж - точка!
Мы всегда широко раскрывали глаза, когда она говорила это сло-во "точка!". Что-то роковое таилось в том, как она его произносила. Встряхнув рыжими волосами, она смотрела мимо нас, серьезно и веч-но. Потом она пересказывала содержание устно, так как некоторые переходы от мысли к смыслу еще не успевала "отделать", или она не могла отыскать их под матрасом среди бумажек и листочков, испещ-ренных таким почерком, в котором никто из нас не смог бы разобрать и строчки.
Я удалялся спать, и в голове моей кружился хаос.
"К чему она идет? Откуда в ней все это? Зачем ей этот титаниче-ский жребий творца?" - задавал я себе обывательские вопросы.
И не находил ответа.
"Кто коснулся ее созидательным крылом? Почему, когда все во-круг так хорошо, она все такая же неугомонная, как десятки лет назад?" - спрашивал я себя с трепетом. И никто мне не мог помочь найти ответ.
Правда Кузьма Бенедиктович дал как-то мне намеком понять, что у Зинаиды не ладится с Раджиком, уж чем-то он увлечен неимоверно и совсем забывает, что он муж. Помню, мы тогда взяли Любомирчика из яслей и играли с ним в песочнице. Бенедиктович выстроил из песка замок, а Любомирчик стрелял в него камушками. Но из этого намека я ничего определенного не вынес. Вся беда в том, что в 1997 году еще не научились как следует анализировать намеки.
Красное
Я писал, а она наблюдала за мной. Давно уже за спиной я чувство-вал чей-то взгляд - тревожный, острый и одновременно спокойный, всё более и более наглый. Я ловил себя на мысли, что всегда рад оглянуться и встретиться с ней взглядом, увидеть ужас и страх, чтобы восторжествовать, когда она шарахнется от меня - человека. Это я, черт дери, пошел по лестнице эволюции вверх, и я - сам на себя взи-рающее Око. Какого же ляда ей смотреть из меня, следить, когда я позволю ей вцепиться мне в глотку и лишить меня разума.
И я оглядывался, но не видел в ней страха, это во мне волной поднимается ужас, когда я встречался с бусинками ее колючих гла-зок, она же неторопливо скрывалась в своей норе, которую беспо-лезно было заколачивать. О какой гармонии тут мечтать, когда она жила, как и я, так, как предписали ей предки, как повелевала эта ничтожно-великая среда.
Зная, что существуют средства борьбы с ней, я не имел ни жела-ния, ни навыков добывать их. Подохнет она, придет другая, ведь я-то жив, дышу и готовлю себе пищу, распространяю запахи, строю, за-чем-то стремлюсь к гармонии, общаюсь с мужчинами и женщинами. И это и ее жизнь - моя еда, мое стремление, мои общения, моя жизнь. Но почему так противно? Неужели она вечна, пока жив я?
Я писал и терзался этим. Я выводил строки, критиковал и предла-гал судьбы, доказывал кому-то там, а на душе у меня лежал груз - она.
От ощущения следящего за мною Ока, от этой странной неуничто-жимой и противоположной жизни меня бил нервный озноб, и тогда я психовал и топал ногами, представляя, что она подкралась и вот-вот вцепится в мою пятку, в мой палец.
И чем дольше я "создавал произведение искусства", тем явствен-нее понимал, что она - адская насмешка над этими "произведения-ми", что без нее не будет полноты и правды обо мне. Она - моя обо-лочка.
Она следила, а я творил ложь. Я строил дома накладывал краски, извлекал звуки, воспитывал и конструировал по навыкам и примерам времени, хотя давно уже вышел из подражательного возраста и не верил времени и его приметам. И она подтверждала это за моей спи-ной.
Я вспоминал те времена, когда никогда не чувствовал себя наедине с самим собой, если и был совершенно один. Всегда и всюду я ощущал чей-то взгляд, чье-то безмолвное Око вело со мной бессло-весный разговор. Я гадал, называя это совестью, Богом или моралью, я подозревал, что это мое второе "я", самооценка, самоконтроль, ис-ходивший из естественных и усвоенных норм морали и совести. Это было ощущение эксперимента, проверяющего меня на истинность, решающего, что же я могу и к чему приду.
И вот теперь, наблюдая за мной из дыры, она проверяла - что я смог и что еще смогу, и сможет ли она пользоваться мною, приму ли я ее?
Я бросил ручку, встал. Меня била дрожь. Я увидел ложь, которая растекалась по бумаге из-под моих крысиных пальцев. Но что толку! Сказать правду - это еще не все. Она останется, и я останусь все так же, без глубины и ясности. Она будет следить и вызывать страх у меня - человека! Это она во мне путает понимание высокого и низ-менного, заставляет принимать дьявола за ангела, гадость за благо, принуждает присоединиться к стаям и нестись, сломя голову, в экста-зе и психозе, чтобы низринуться всем скопом в мутные первородные воды.
Вот она, выставила свои красные когтистые лапки, в которых пульсирует моя кровь, вот она, впитывает усатым носом запахи, вот она - прошуршала бумажкой моих рукописей и сейчас прикоснется к моим ногам...
Еще мгновение, и я стану заикаться и беситься, мне некуда бе-жать, я загнан в тупик, и пусть я не найду себе места, лишу себя жизни, но я попытаюсь, смогу - быть не ею, я ей докажу, что есть такие места, есть такое, куда она не прогрызет дыру...
Она прикоснулась, мир рухнул в моей голове, я резко обернулся. Из дыры на меня смотрела умная крыса, тварь, почуявшая мою бес-помощность и трусость. Она не боялась, она знала, что я слаб.
Я захохотал ей в морду, и она быстро исчезла, оставив меня один на один со своими рукописями, мыслями и муками, от которых меня не избавит никакой общественный рай.
И это в самом себе я увидел дыру, в которой только что скрылся ее хвост. Тогда я сел и написал главное:
Эпитафия
Повели на расстрел и расстреляли.
А толку-то.
Ничего от этого не изменилось. Сожгли книги и пепел развеяли по ветру.
А толку-то.
Небо, как было, так и есть. Выматерили и запретили думать.
А толку-то.
Всякие голые дети рождаются, как и вчера. Унизили и изолировали на энное количество лет,
ради благополучия других, ради рукоплескания и сытости.
А толку-то?
Уши слышат, глаза видят, слова говорятся...
Так я написал и остановился, ощущая холодный изучающий взгляд сумасшедшей крысы. Я сидел и думал, что с этого дня я отрекусь от нее, и уже ничего она мне не внушит, я буду бороться и я выиграю или погибну.
Вот если бы я был не один.
* * *
Уважаемый И.О., хочу, как истинный гражданин, как человек, же-лающий многих благ отечеству, рассказать о своих суждениях по по-воду происходящего в стране, чтобы, избавившись от недостатков, мы двинулись далеко вперед. Так как имею полное право голоса.
Во-первых, хочу, чтобы не воровали, не брали взятки должност-ные лица. Все их клеймят, а они берут. Что делать? Для этого необ-ходимо понизить зарплату им. Сделать ее меньше, чем самая низкая. Пусть тогда не управляют, а идут и работают, если желают для себя денег. Тогда многие сбегут с кресел. Придут энтузиасты. Которым нужно кусочек хлеба и желание добра. А остальных за взятки нака-зывать публично, не взирая на лица. Если не физически, то публич-ный суд. Даже на стадионах. Как лобное место. Можно ввести в каж-дом городе. За должностные провинности.
Мне не хочется, чтобы наше общество тормозило и скользило, как буржуазия или третьесортная страна. Нужно создать почву для разви-тия мнения. Пусть будут и другие, гуманистические (подчеркиваю - гуманистические) группировки, имеющие разногласия по поводу эко-номических и нравственных программ и свои газеты. Возникает столкновение мнений. Закисания нет. Движение вперед.
Извините, что выражаюсь слабо. Не получил образования в свое время. Но думаю. Не нужно красивых портретов. Это тоже важно. От всего сердца говорю, не по злобе и не из-за зависти. И снимите цен-зуру, все говорят так. Если что будет против человека, отвратитель-ный секс или проповедь насилия, тогда запрещать голосованием че-рез телевизоры.
А те, кто имеет должности, должны жить, как и все, в домах сред-ней планировки, ни квадрата больше. С них за то особый спрос. И не иметь своих столовых и буфетов. Кормятся-то лучше. На работу пусть тоже ходят пешком. И с работы. И вам желательно. Ближе к массам и их чаяньям. И опять же, хочу этого не из зависти. Добра всем желаю. Мы - единая семья, страна - наш дом, будем идти к равенству. Ина-че в доме будет склока и ругань. Идешь по городу, смотришь - какие подъезды, а в них пальмы с кадками и дорожки, как ковры, насажде-ния, окна в три раза больше обычных - что это, кто это? Когда рядом подъезды грязные и ветер гуляет в них. А тротуары не чищены. Пло-хо. И я думаю. Меня интересуют многие темы. Я стал читать. Я многое приветствую. И со всей душой. И я интересуюсь: почему в подлинни-ках не дают читать буржуазную философию и про жизнь наших руко-водителей от двадцать третьего до включительно сегодняшних годов? А мы-то все равно знать хотим, что там было во многообразии. Мы не станем лучше или хуже, если не будем знать человеческих страда-ний. И вот даже ходят слухи, будто за такие вот письма, как мое, мо-гут что-то там сделать или даже в тюрьму посадить. А я не верю. Я в добро верю. В этику. И от добра пишу, хотя и плохо. Мне хочется вас поддержать. Я же вижу, что вы нам добра желаете, и не такой, как другие.
Если имеешь кожаное пальто сам, и жена тоже, и у нее огромные золотые серьги и кольца, и дача, и машина, и дома "стенки", которые не нужны человеку, и все такое, чуждое нашим надеждам, то ясно, что при даже большой зарплате нельзя такое иметь, если не брать взятки и не воровать, потому что все дорого. Так и съедается социа-лизм!
С чего начать?
Пусть будут кооперативы. Всюду. Сколько наработали - столько получили и налог государству, все будут лучше есть и иметь больше. Пусть тогда и директору завода начислят на два рубля больше, если они ему так нужны и если у него совести до конца не будет. Вам же желательно получать рублей шестьдесят. Чтобы всем был наглядный пример. А всем помощникам вашим по семьдесят-семьдесят пять. В случае нужды многие поделятся с вами. Не все же еще гады. И я дам.
И вообще, товарищ И.О., разве цветы не пахнут, а снег не чуде-сен, и разве земле не миллионы лет? Были всякие в истории деятели, но потом о них вспоминали с содроганием, надругивались над их пра-хом из желания добра, и теперь на их могилы не идут. Представьте, пожалуйста, просто - мир и космос, времени нет, всюду звезды. Или, если это вам трудно, подумайте просто, что заключенный плачет. Есть такие, что как малые звери, бегут куда-то, сгоряча рубят, а потом сидят. Разделять нужно. Жалеть. Все мы единый организм, как я не-давно услышал. Я только еще не подумал, какое место в этом орга-низме мое, а какое ваше? И когда пишу вам письмо, смотрю в окно, а там осень листьями сыпет, и в них вечность.
Был Герострат, он сжег любимый всеми храм, который был краси-вый, а он сжег. Время шло, его не забывали, он того и хотел. Я знаю его имя, но не помню. За ним ничего нет. Я помню других, которых теперь изучаю, их жизнь и их дела, когда у них не было золота и бу-фетов, где по блату перепадает и родственникам.
Давайте же решать, меняться. Тогда и я помогу, хотя пока и мало-образованный, так как в школе не учился, а попивал, и потом попи-вал, как и все. Теперь мне двадцать шесть, и я буду дерзать, спаси-бо, что меньше алкоголя.
Все это написал я сам, а точки и запятые правильно расставил со-сед, который очень интересный. У него правительственный ум. Я бы еще написал, но думаю, что этого пока хватит для начала и добра.
Желал бы увидеть это письмо в газетах, так как оно открытое, но если вы решите, что это нескромно, тогда не надо. Пусть будет у вас.
И вот еще, уважаемый И.О., я уже хотел подписаться, но сосед уговаривает не делать хотя бы этого, я и его уважаю, потому он и го-ворит, что кто-то от вас может прийти, потому что до вас не дойдет, а до кого дойдет, тот обидится. Я тоже знаю, что есть в некоторых мало добра, и поэтому плохо соседу своему не хочу делать. Потому так и подписываюсь, чтобы не подумали, что я из-за границы. Они сами пусть живут, мы другие.
Желаю вам здоровья и добра.
Подписываюсь так, чтобы без кривотолков:
Максим Советский.
- Ну и погодка! - Распущен Союз писателей. - С Веефомитом очень желал бы повстречаться человек, у которого в детстве вспыхнула в ру-ках пластмассовая игрушка. - Бур-ные перемены в стране. - Если ве-ник растрепался, нужно подержать его несколько минут над кастрюлей с горячей водой. - Строев ломает ру-ку и в больнице знакомится с чело-веком, который знает Кузьму Бене-диктовича. - Из всех игр самой за-хватывающей для нас является сон. - Марченко и Марков - мученик и мерзость. -
* * *
Марк Иванович Нематодович или коротко Нематод - по должности обычный редактор издательства, по призванию крупный почитатель таланта Строева - влетел в дачный кабинет Леонида Павловича с сенсационным слухом:
- Этот самый, самый, самый большой человек отрекся!
- Не хочу верить! - вкатился вслед за ним запыхавшийся Сердо-буев. - Брехня все это, говорю тебе!
- Генсек, что ли? - спросил Строев.
Оба замерли на мгновение и, поняв, что ничего особенного не стряслось, энергично закивали.
- Что теперь будет? - шепнул Сердобуев.
- Накаркал, - задумчиво пробормотал Строев.
Он вспомнил юношеский разговор с Кузьмой, когда тот говорил, что есть вероятность того, что один из самых-самых может самоини-циативно отказаться от достигнутого.
"Талантливый человек, - утверждал Кузьма, - может делать го-раздо больше, чем он делает. И из-за этого понимания он обречен на постоянные душевные терзания. Уже одно то, когда талант в отрица-тельном для него окружении все же проявляет себя, говорит о той колоссальной непредсказуемой силе, которая ищет новые формы для действительного существования." Кузьма высчитал, что имеется два целых семьдесят пять сотых процента в пользу того, что когда-нибудь в должность вступит талантливый человек. "Но если он задержится на пять лет - он уже не талантлив", - добавил тогда Кузьма.
"Миллиарды семян попадают в почву, а прорастают единицы, ах ты, сеятель!" - осознал сегодня Леонид Павлович.
- Неужели опять революция? - не выдержал паузы Сердобуев. - Неужели что-то будет?
- Да кто вам такое сказал? - спросил Строев.
- Катапультов сообщил жене Толстоногого, а она позвонила... - начал Нематод.
- Ну, если Катапультов, - задумался Строев, - тогда очень даже может быть.
- А ведь какой человек был! - Марк Иванович достал из кармана колоду карт, - и его съели.
Он подошел к журнальному столику и стал раскладывать пасьянс.
- Да не волнуйся ты так, Марк! Может еще обойдется.
- Нет, Федя! Такой человек!..
- Да, Марк, человек прямо он!..
- И слова даже не сразу подберешь, - вставил Строев.
- Надежда! - воскликнул Нематод, - а вот теперь опять какая-нибудь заварушка! Отгуляли ясные деньки!
- И зачем людям власть? - невинно и риторически вопросил Сер-добуев. - Че они за нее грызутся?
И приятели обсудили эту тему. Но вряд ли стоит присоединяться к ним и повествовать об этом разговоре. Затягивает, понимаешь, рус-ского человека в политику. И вроде бы тошно копаться в прошлом и узнавать, кто кого и с какой улыбочкой и какой игрой всковырнул, а всматриваемся, вслушиваемся, тошнит, а ловим порой сами себя же на жутких ухмылочках, увлекает, понимаешь, игра ума, фарисейство и лицедейство захватывает, иезуитство по нервам сладкой дрожью скребет. Сострадаем невинно павшим, а об Иродах все равно знать хотим. Что ел и как выглядел, какой распорядок дня имел и сколько гадостей сделал. Полезней было бы познакомиться с такими вот по-дробностями в каком-нибудь научно-психиатрическом издании среди глав о синдромах маний величия и преследования, о проблемах мас-совой психопатии - с соответствующими выводами и профилактиче-скими рекомендациями.
Природа власти, понимаешь, Сердобуева волнует. Нематод тоже не прочь послушать. И пока Леонид Павлович рассказывает им о по-требности личности в реализации своих потенций, о благотворном влиянии приятной среды на писателя, пока он вспоминает апельсино-вые корки в мусорном ведре в предновогодней кочегарке, в самый раз познакомиться с суждениями Веефомита на этот счет.
"Стремление к власти, - говорит Веефомит своим обалдевшим студентам, - проистекает из желания внимания. Кто же не хочет, чтобы его слушали, чтобы делали так, как он сказал? Женщина доби-вается внимания к форме, мужчина к уму. Посмотрите на детей - что только они не сделают, чтобы их заметили. Они елозят и стучат нож-ками от обиды. А если каждому вашему вздоху, каждому действию, любому высказыванию внимает целый народ? Да, милые мои, в дале-кие времена такое случалось. Когда вот так прислушиваются, почи-тают за высоту, создается иллюзия не зря прожитой жизни. Такой че-ловек убаюкан вниманием и, естественно, разменивает свою жизнь на сиюминутное. Ибо по-настоящему управляет развитием жизни только художник. Заметьте, что лишь его лозунги с течением времени не превращаются в карикатуры..."
"А как же экономика и социальный уклад?" - любопытствует юноша, будущий программист женских босоножек.
"Случаются в истории и экономические подвиги, - уклоняется Веефомит от ответа, - но вы сначала запишите домашнее задание: могут ли быть настоящие друзья у правителей государств и желали бы вы стать таким другом?"
Довольно странно стал вести лекции Веефомит. И его коллега Фи-лософ Грубой Дырки считает, что такими методами подрывается авто-ритет отечественной философии. "Вам бы в женской гимназии, а не в производственном колледже преподавать!" - нападает он, выловив Веефомита на лестничной площадке. Но Валерий Дмитриевич по-прежнему избегает острых дискуссий.
Чего не скажешь о Строеве. Он уже с полчаса рубит правду-матку - всё, как есть, вываливает на своих приятелей, и те поражаются, что можно не только так ясно видеть, но и говорить. Марк Иванович слу-шает, не переставая пасьянс раскладывать, а Сердобуев улыбается, как захваченная врасплох девица.
- Чуть вылезли из кризиса - и опять амбиции! - ораторствует Строев. - Вчера только новые штаны надели, а сегодня гонору - ну что ты! - никого не боимся, бульбой закидаем. И вот тебе - талант-ливого человека в сторону, сделал свое дело - отойди - теперь наша очередь царствовать. Один с сошкой, семеро с ложкой. Сколько можно! Всё! Завтра письмо в правительство напишу!
Этому Нематод с Сердобуевым не удивились. Они привыкли. Лео-нид Павлович часто в конце политических споров грозился разро-диться письменным протестом. Однажды все-таки написал по какому-то поводу, но так и не послал. Как истинно русские люди, приятели Строева полагали, что наверху свои дела, а у людей культуры и близлежащих к искусству - свои; разделение труда и удовлетворе-ние потребностей; что друг другу мешать? - выплеснули эмоции, по-хаяли один другого - и за дело.
И кто его знает, фактические то слухи об отречении или так себе - круги на воде от камня, брошенного дураком или злопыхателем. Со Строевым понятно - у него есть причины поверить - память об апельсине и уютном разговоре живет в его воображении и подпиты-вает в нем веру в справедливость. Но зачем же бедняге Раджику гро-зило в один ужасный миг завизжать нечеловечески, забиться в исте-рике от гнева на несовершенство (не свое, к тому же) мира, который в детстве обещал быть бесконечным и солнечным, как летний утрен-ний лес у голубого озера, где каждый человек опрятен и идет всем навстречу с дружеской улыбкой. Не от того ли он бывал на грани безумств, что наслушался разных гадостей, разуверился в выживших и заскорбил по павшим? И не смог бы Копилин проклинать мать и от-ца, заглянув за шторку спальни-прошлого, где отец бы истязал мать, а мать дурела и блудила бы в отместку напропалую. И если нет проклятия и нет надежды, чего еще ждать, кроме истерики?
"Не буду я об этом писать, - в минуты откровения говорил Раджу Веефомит, - мало кто поймет, а страхов и так достаточно. И потом, я сам в своей жизни говорил так мало добрых слов, а дел добрых сде-лал и того меньше. Больше жду, чтобы мне подарили..."
Далее Веефомит молчал, переваривая ощущения низости, прощая всем, в том числе и Строеву, его исконно русскую болтовню.
И уже гораздо позже, когда любые слухи утратили всякую возможность существования, спалив мешок с отвергнутыми сюжетами, без малейшего намека на какие бы то ни было власти, и испытав огромнейшую ответственность перед доверием, которое проявила к нему жизнь, изрядно поседевший, всё еще жилистый и живучий Веефомит, в небывалом восторге написал на белой стене черно и круп-но:
"О поверьте! Не каждый увидит в грязном пыльном булыжнике - метеорит,
того самого стремительного и светлого странника,
который, прежде чем упасть вам под ноги,
преодолел вечность."
Что он этим хотел сказать, калужане до сих пор только догадываются.