В метро есть вагоны с желтым мягким светом, а есть с белым, безжалостным.
Сегодня Мике повезло. Он смотрел на свое отражение в желтом свете, и лицо не казалось ему поношенным.
В преломлении двойного стекла светились тонкие черты тридцатилетнего интеллектуала. Отражение так притягивало, что за пять остановок он даже не раскрыл только что купленного нового СТОГОФФа.
Наконец, голос, недоучившийся звучать вежливо, объявил его станцию. Отражение в стекле помахало на прощание и умчалось в тоннель. Нет конечно - Мика вышел на своей станции, и все отражения его шагнули назад, в него. И они пошли домой. Все вместе. Но это так, фигура речи.
Дома, на семнадцатом этаже, было тихо. Мика походил по комнатам, повтягивал носом запахи, пытаясь воссоздать картину дня своей жены. Любимой жены.
Вот тут в кресле она читала и пила кофе. Белая чашка, с кофейными кольцами, как спил дерева. Значит, пила медленно. Наверное, читала что-то интересное.
Вот тут она сбросила кимоно, голубое с черным. А вот упаковка от колготок. Упаковка от колготок MaxMara похожа на коробку от дорогих духов.
"Она надела колготки MaxMara? Или даже чулки? А платье? Неужели...", - он толкнул послушную дверь встроенного шкафа. Подозреваемое платье высокомерно висело на месте. Туфли? Эти немыслимые французские шпильки с бархатными черными бантами дремлют под платьем. Заговор вещей королевы против короля.
"Куда же отправилась моя шальная богиня? В шикарных чулках и неброской одежде?"
Он сидел в обжитом кресле, курил и смотрел на изнанку мира - в никуда. Часовая стрелка сделала круг. Окурки скрестились в небрежную поленницу. Взгляд выцепил уголок ее мобильника, под брошенным кимоно. Черный корпус телефончика под черной лоснистой тканью.
Оставила дома. Или забыла? Значит, ей теперь не позвонить.
"Хорошая вещь - мобильник", - подумалось не совсем в тему, - "можно прижать его к уху, сделать вид, что говоришь по телефону, а самому идти и просто думать вслух. И никто не сочтет тебя сумасшедшим. А раньше так было нельзя. А сейчас можно".
Он все чаще хотел проговаривать свои мысли. Хорошо бы иметь диктофон, тогда можно было бы сразу записывать все, что приходит в голову для сюжета, или просто детали всякие.
Ручка - хороший Паркер - лежала на столе, большая толстая тетрадь на диване. Вспомнилась мысль, отложенная на запись. Втиснул в буквы слова: "Узор тонких кожаных полос на ее платье напоминал подробный скелетик тополиного листа".
Ручка скользнула из пальцев, покатилась по паркету. Ему было плохо, как никогда.
Вика - жена - исчезала из его жизни, просачивалась, как время сквозь шейку песочных часов, и ничего поделать с этим было нельзя.
Семь лет назад они познакомились и быстро поженились. Мика был моложе на четыре года. Она была старше на целую вечность - на две любви, три предательства и одного ребенка. Мика для нее значил смену режима обороны на покой. Он покровительствовал ей, несмотря на свой юный возраст. Вика укрылась в нем, как в убежище, пока снова не ощутила вкус к жизни.
Его жена всегда была пленительно откровенна. Он просто пьянел от ее открытости.
"Если ты мне изменишь", - говорила она, - "нет, не так, когда ты мне изменишь, Мик, скажи мне об этом, ладно? Понимаешь, это все равно случится, потому что мир полон мужчин и женщин, и волны флирта иногда накрывают с головой. Но я не хочу узнавать об этом от других, и не хочу, чтобы ты отводил глаза и виноватился".
У него метались глаза при мысли о таком сюжете, слишком это было остро и непохоже на других. При случае примерял вероятности флирта, но никто не увлекал его, никто. Он был восприимчив к красоте. Любовался непрерывными линиями изящных силуэтов. С интересом внимал телесным открытостям современной моды, но сердце не падало вослед ни одной красотке...
Кто бы мог подумать, что это она изменит ему?
Сколько он помнил, она всегда нежилась в его пространстве, кошечкой приникала к нему, благодарно и утоленно выгибала шею, говорила и смотрела так, что ныло сердце от неизбывной нежности к ней.
И вот, вчера, она вернулась, как всегда поздно. Он сидел за столом и стремительно писал, едва поспевая за мыслью. Вика ткнулась носом в его макушку, втянула родной запах и сказала: "Мик, я влюбилась". Голос дрогнул на "лю".
Он зашёлся в молчании.
Вика крутанула его колесный кожаный стул, развернула лицом к себе, уселась к нему на колени, пристроила его руки так, будто он ее держит, и уставилась в его лицо. Нужно было что-то говорить.
"Прикури мне сигарету, Вик".
Она легко вскочила, метнулась к своей сумочке, привычно щелкнула, подержала, вдохнула и сунула ему в руку дымящееся дамское баловство.
Он смотрел на тонкий столбик, тающий в пепел, и не мог разорвать молчание. Нужно было встать, врезаться лицом в стекло, чтобы текла кровь, чтобы она вытекла вся, и он упадет на пол пустой шкуркой и боли уже не во что будет впиваться... Одиночество упало на него сорвавшимся колоколом. Не убило - сокрыло, отделило от всего и всех.
Ему было ведомо это чувство одиночества.
Одиночества онтологического.
Как умираешь один, так и живешь один, все союзы - союзы теней.
И думаешь - надо ли?
Он вдруг вспомнил, как объяснял приятелю философию экзистенциализма:
"Это когда человек остро сознает свою бытийность в каждый момент времени, и загибается от выборов векторов пути почти ежечасно - и ответственность за выбор лежит только на нем. Даже за божественное провидение не спрятаться, не Его это промысел, а все твой выбор, совпал ли он с промыслом - не вопрос, промысла -то может и нет вовсе".
Хмельной приятель зачарованно кивал, а Мика уже вошел во вкус:
"Так вот, Бог все это напридумал, чтобы человек хоть как-то ощущал себя богом, не в смысле "все могу, что захочу", а в смысле как это невыносимо тяжело. И наверное, когда кто-то это понимает, то вот это и есть его общение с Богом, - эта вот общность. А что еще может быть общего у нас с Ним, не все же эти попрошайства - квази - молитвы, в самом деле?"
Приятель явно не поспевал за Микиным полетом, но слушал с напряженным вниманием человека, пьющего много и за чужой счет. А Мика уже не говорил - вещал:
"Так вот другая часть этой философии, в том, что в большинстве своем люди не выдерживают такого напряжения выборов и ответственности. Они с положения "личность" сползают в положение "люди", где живут по принципу "как все", периодически выталкиваясь оттуда своей божественностью, но снова сползая туда, от невыносимого ужаса одиночества..."
Вика покачала головой: "На своей луне ты всегда один, Мик. Спроси же меня обо мне наконец!"
Сквозь боль проступало сознание. Огромный неведомый приток силы вливался в сердце, но всей силы этого потока хватало лишь на то, чтобы не распасться на куски. Лишь на то, чтобы сохранить видимость прежнего себя.
"Итак, моя девочка влюбилась", - слова сложились сами собой, что ж неплохо для начала. Осторожно положил стлевшую сигаретку в пепельницу. Легонько хлопнул ладонью по колену, приглашая Вику сесть "на ручки". Так легче. Так она не будет видеть его глаз.
"Да, твоя девочка влюбилась, и ты первый узнал об этом", - промурлыкала она, устраиваясь поудобнее легким своим телом.
"Надеюсь, он - джентльмен", - он решил держать шутливый тон, все перевязки, присыпки, анальгетики - потом, когда останется один. Один.
"Нет, джентльмен - это ты. А он - мачо. Настоящий, брутальный мачо!"
"Что ж, разнообразие - принцип, лежащий в основе жизни", - процитировал он на автомате, сам не помня кого.
"Я влюбилась страстно, Мик, понимаешь?"
Реплика. Куда запропастилась его реплика? Паузы недопустимы, можно утонуть и не всплыть, вот, кажется это подойдет: "Большие девочки должны влюбляться страстно, Вик. Такова природа вещей".
"Я знала, что с тобой можно говорить обо всем. Ты мой самый лучший мужчина на свете и без света, за это я тебя люблю, люблю, прямо сейчас ужасно люблю..."
Он понимал, что она избывает не им вызванный приступ нежности и желания, но позволил убаюкать себя в сладость этой игры, в которой она даже целовалась по другому, потому что у "мачо", вероятно, был другой прикус, или большой нос, или выдвинутый подбородок - к черту, пока это его женщина, его женщина, его...
И вот сегодня она ушла в чулках от MaxMara, и надо как-то жить дальше.
"Хорошо, что малышка у бабушки",- он любил Викину малышку, как все Викино. Все Викино он сделал своим, полюбив раз и навсегда.
Теперь надо полюбить и плен в который она попала.
Этот сладостный ей плен, острый своей предельностью -ЧУЖОЙ мужчина.
Самое привлекательное в другом мужчине то, что он чужой. Все остальное - детали.
Эта возможность соприкоснуться с чужим миром, вместить его в себя, пьянит, как возможность сотворить новый мир. Всегда верится, что этот новый мир будет красив и совершенен. И прочая "миражь и красотень".
"Что ж", - говорил он себе, - "она красива и умна. И рядом с тобой испытывает неутоленность тщеславия. Это нормально. Она просто утоляет сейчас этот голод. Простое парирование - ах, ты так талантлив и признан, а я нет, так вот тебе, получай! Найдутся те, кто меня оценит. Детская женская логика, всего лишь. А потом увлекается этим мужчиной. Это не любовь, но сильная очень вещь". Тренированный мозг писателя выдавал четкие фразы, а все тело болело изнутри, и истекало болью в глаза, губы, пальцы...От этой боли хотелось сбежать, но ноги были тяжелы. Не двинуть.
Семья - это очень большой камень. Сдвинуть его непросто. Ему хотелось просто перестать быть от боли.
"Прими как данность, что это просто случилось" - говорил он себе. "Это отдельно, а семья отдельно. Это могло не случиться, но случилось, может еще не раз повторится, может ты и сам это совершишь. Но семья - это другая субстанция. Это дом, в котором может всякое происходить. Который могут обдирать и перестраивать, но это дом, в котором живешь и будешь жить..."
"Если я смогу не возлагать на нее свою боль, не вменять ей это, а просто быть рядом, пока она переболеет, я завоюю ее вновь.
Если я смогу.
Если бы был какой-нибудь прием отключить свою боль на время, впасть в анабиоз и переждать..."
В телевизоре кощунствовало очередное реалити - шоу. Мика смотрел и думал о примитивности человеческих страстей, выставленных напоказ. Реалити-шоу - разновидность гладиаторских боев в их гуманистической версии. "Хлеба и зрелищ" для гипноза толпы. Механизмы управления стары, как мифы. Все это бесспорно нужно, и оттого неподсудно.
"Как они отбирают типажи для этих шоу? Такие простые, откровенные, без затей..."
Он думал сейчас о чем угодно, лишь бы не думать о том, где, с кем, и как сейчас Вика.
"Продумаем варианты: я не в силах терпеть унижение и боль, и я ухожу. Вика остается с малышкой. "Мачо" берет их в свою жизнь - не факт. Скорее, не берет. "Мачо" бросает ее вскоре, она возвращается ко мне. Унижение богини, выдавливание из себя формулы покаяния...Какое покаяние, Боже! Страдать будет оттого, что ее бросил этот тип, бросил я, что ей надо при этом прогнуться, чтобы хоть какое-то жительство себе добыть. Какой я, к черту, муж после этого... И зачем тогда уходить? Это моя семья, моя любимая жена".
"Мир полон мужчин и женщин", - вспомнил ее слова. "Я не уйду. Она - человек, со своими страстями и похотями. Она приговорена их избыть, как все мы. Разница в том, что она откровенна, и говорит со мной об этом. Она впустила меня в эту темную часть себя, потому что я - ее пространство и жизнь. Она думает, что я - сверхчеловек? Святой? Почему бы нет?"
Он вспомнил вдруг, что во сне она плакала. Бурно, вдруг, зарыдала, в голос, и без слез. Он растормошил ее, чтобы проснуть. Вика, еще во власти приснившегося, втискивала свое тельце в его объятия, как провинившееся дитя, и бормотала что-то вроде "не отпускай меня далеко, там страшно".
"Боже, что же мне делать, как снести, куда деться..."
Казалось, начни он записывать происходящее в тетрадь, строки выйдут темно-красными, или буквы будут протекать сквозь бумагу без следа от немыслимой гравитации боли.
"Помещу себя в карантин. Я ранен, болен, у меня осложнения всякие. Но это ОТДЕЛЬНО ОТ ПОНЯТИЯ СЕМЬЯ!!! Может, так?
Она сейчас тоже - сплошной нерв. У нее образовалась ниша жизни без меня. Это ужасно, немыслимо, больно, особенно с моими понятиями любви и принадлежности.
Но она же другой человек, вот и впустила кого-то в себя. Наверняка ошиблась, может, уже жалеет об этом, но она отравлена сейчас этим мужчиной.
Но меня-то в ней больше. Неизмеримо больше. И она знает это.
Как бы остро не ныл вкус того другого мужчины, она все равно - моя. Просто охмурена, отравлена, сама не своя. Это больно мне, а происходит с ней.
С ней. Не со мной. С мной другое происходит. Мое. А с ней - ее.
Господи, хоть бы достало сил снести всё это..."
Сигареты кончились.
Однажды, наваждение схлынет, и она вспомнит всё, что он сделал для нее в это время. Это взорвет в ней новую любовь к нему. Другую, но тоже любовь. Любовь - она разная.
"Что было, того не отменить - всё",- думал Мика, сминая пустую пачку. "Из этого надо вырасти. Сейчас всё болит - все покровы рвутся, растешь от боли быстрей всего, сам знаешь. Как легче - уйти, чтобы переждать, не видеть, не растравлять рану? Или быть все-таки рядом, чтобы держать руку на пульсе? На что хватит сил?"
Он поднял упавший "Паркер". Не глядя нащупал тетрадь. Нашел где начинались чистые листы. Вывел "Протоколы боли", и дальше, дальше, изредка вскидываясь бежать за сигаретами, но не в силах оторваться, все продолжал писать.
Лифт остановился на их этаже. Ключи скребнули дверь.
Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох, готовясь нырнуть в поток импровизации. Просто еще одна пытка из арсенала "жизнь без наркоза".