Ганов : другие произведения.

Свой Мир Часть1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Здравствуйте.
   Представляю вашему вниманию роман "Свой мир" в жанре фантастика.
   Объем - 30 а.л.
  
   С уважением, А. Галаванов. (через-а).
  
   Начинается всё действия с описания (глазами и размышлениями главного персонажа по имени Удун, то есть от - "я") изолированного учреждения очень похожего на лечебницу для душевно больных. Однако вскоре становится ясно что это учреждение совсем не лечебница, скорей резервация, а его обитатели вовсе не больны . Нет..
   Люди наделённые не обычными (в обычном человеческом понимании) способностями. И держат их там само собой не для лечения. А для чего и почему...? Честное слова об этом лучше почитать .
   Удун находит способ и выходит из странного учреждения, в мир (отдаленная планета, несколько похожая на нашу) не вероятно искалеченный за пять лет вынужденного отсутствия.
   Он идет на встречу с ТЕМ, кто сожрал уже не один мир...
  
   Автор: Галаванов Алан Валентинович.
   Адрес: РСО-Алания, 362019, г.Владикавказ, ул.Шмулевича, 16 корп.4, кв.100. тел. (8672) 53-04-20 пос.1800. Email: [email protected]

СВОЙ МИР

"...И только во тьме свет..."

"Аквариум" и Б.Г.

  

"Правда не знает степеней важности"

П. Вайль

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Кристаллы тёмных глубин.

" Нравится всегда легко, сложней не нравится "

А. Тарковский.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Время - минус ноль.

   Иногда я и вправду думал, что сойду с ума. Темная волна безысходности накатывала, сокрушая, стирая, распыляя весь окружающий убогий мир. То, что называется "я" тонуло, выцветало, глохло как звук. Здесь, в этих стенах...
   СТЕНЫ, СТЕНЫ, сделаны они из звуконепроницаемого удароустойчивого прочного и при этом мягкого пластика. Здесь все сделано из этого пластика, даже нужниковое отверстие в левом углу и водный кран над ним, и двери - все, кроме людей. И он всегда одного цвета - "Гнойный ", как называет всеобщий в этом учреждении окрас мой сосед, у меня лично складывается впечатление, что этот цвет специально выбран, долго, наверное, мучались, выискивали для нас, существующих в этом учреждении, тащащих на себе тягучее бремя не то жизни, не то прозябания, вскоре, второе. За что все это и почему никто из местных жителей не знает со слов, так называемого медперсонала, нам требуется лечение, изолированное лечение, они, говоря что, спасают нас, но от кого или чего - не говорят. Просто называют больными, а на самом деле ни от чего не лечат. Мы не знаем, чем болеем, не знаем, как и почему сюда попали и даже, кем были до этого. Заведение столь отвратительного цвета и уклада само по себе вызывает дикие приступы депрессии. За долгое время пребывания здесь я пронаблюдал, что трое из семи вновь прибывших человек кончают жизнь самоубийством в первые же дни, несмотря на то, что это сделать здесь не так-то легко.
   Все эти наблюдения, конечно, приблизительны. Во-первых, с головой у меня и впрямь туманно, а во-вторых, здесь сразу не поймешь, жив человек или уже на полпути.. Некоторые начинает выцветать с первых дней пребывания, кто-то держится, упирается, но все равно неуклонно съезжает, сходит на нет. Держаться тут не за что, ну, просто совсем не за что.
   Я часто думаю, как такое могло случиться со мной, да и с остальными тоже, ведь никто сюда уже свихнувшимися или по-местному, больным, не поступает, все доходят уже здесь, я сам наблюдал.. Чем мы прогневили свою судьбу или что там нами всеми управляет, двигает.... Я думаю, прикидываю, но не нахожу ответа , я не знаю и спросить не у кого.
   Все знают, что завтра будет следующий день, за ним другой, но как он пройдет, что там случиться - не знает никто. Это я к тому, что в жизни много вещей, которые происходят сами по себе не потому что, а , происходят. Все, и я тоже, хотят предугадать тот или иной поворот судьбы, чтобы смягчить или наоборот усугубить его последствия. Иногда кажется, что все идет по плану, все предусмотрено, все получается. Но проходит время, и все происходит по-другому. И так снова и снова до самого конца каждый пытается просчитать свой путь, предугадать выверты судьбы .Иногда пытаюсь и я , и тогда на меня накатывает эта черная волна, ведь судьбы тут в этом месте никакой нет, одни серо-желтые стены, безнадега с ее черными провалами, провалами во времени, в призрачной жизни, во всем.
   И я зачем-то еще здесь, для чего и зачем...
   Пока еще так...
   Пока...
  
   На этот раз накатило по-настоящему сильно, не оставив ни одного просвета.
   Я завис на грани, застыл у самой последней точке, где я все еще мог сделать выбор из двух состояний - перейти в другое или остаться в этом. Второй выбор более простой: выйти в тот мир, который мне тут все и вся предлагают, некоторые в нем живут, они уже вошли, когда им представился выбор.
   Это просто. Сначала немного напрягаясь нужно постараться выключить часть мозга, после она сама отмирает из-за ненадобности процесс идет быстро, по нарастающей.
   Весело пускать слюни и разговаривать на только самому одному понятном языке. Чудно и никаких проблем; я видел, как такое происходит, видел и не раз.
   Первый путь чуть посложней, хотя не очень, нужно собраться и нажать на точку, выключить те биологические часы, которые есть у каждого и которые каждый, если захочет, нет, если сильно захочет, может отключить.
   Эта грань и я находился возле нее. Было что-то даже приятное, вот так парить, замерев между, чем и чем, в конечном итоге, я не знаю. Это увлекало, вносило хоть какое-то разнообразие, хоть какое-то...
   Что-то не дало мне сделать выбор и в этот раз. Может, нерешительность. Нет, навряд ли. Я уже давно не знаю такого чувства, тысячу лет или один удар сердца, все равно не знаю.
   Глубоко вздохнув, я вынырнул из ниоткуда. Снова оказался на не мягкой, сделанной в виде удлиненной скамьи из вездесущего пластика кровати, покрытой плоским, как одеяло, матрасом. Открыл глаза: тот же потолок, те же монотонно-одноцветные стены, идеально гладкие, ни одной трещины, не видно даже стыков, а может их и вовсе нет. Монолит. Вообщем, глухо все тут, глухо. Я пошевелил рукой, ногой, тёплая волна от пяток до затылка прокатилась по всему телу. Такое впечатление, словно долго делал тяжеленную работу, а после вздремнул часок. Может, так оно и было, кто знает, я нет. Между тем, время, как мне показалось, двигалось к ужину. Моего единственного по комнате соседа в ней не было.
   Чуко - мой сосед, неплохой человек и, как большинство из живущих в этом учреждении людей, немного не в себе, иногда сутками бывает неразговорчив и угрюм, но потом словно возрождается, в дни таких просветлений с ним можно хорошо по-соседски поговорить. Я полежал еще немного, подрыгивая свесившийся с кровати левой ногой. Мысли постепенно входили в повседневное русло, захотелось есть и поболтать хотя бы с тем же Чуко.
   Шаркая мягкими туфлями, их все здесь носят, даже охранники, то бишь медбратья, я поплелся в Общий зал. Какая-то искорка зудела в моих мыслях, что-то важное, то, о чем нужно вспомнить, фраза или ведение. Я попытался сосредоточиться, напрягся и окончательно растерял нить мыслей. Ладно, времени здесь все равно не меряно, так что когда-нибудь вспомню и додумаю.
   В Общем зале народ расслаблялся вовсю, сегодня выходной. Шутка ли, первый выходной за целых шесть дней тяжелой трудотерапии. Всё мало-мальски дееспособное население собралось здесь.
   Я обошел кучку из пятерых человек об чем-то горячо споривших, стал глазами выискивать Чуко. Вдоль обеих стен правой и левой от прохода в спальный коридор стояли скамьи, на них сидели блаженно подхохатывая общему гулу несколько ребят, эти спеклись , далеко ушли, их уже не догнать.
   Сам зал шагов тридцать на пятьдесят был единственным прямоугольным помещение, все остальные - кубическими или в лучшем случае квадратными. Я думаю, их специально отстроили в таком стиле. Три больших прямоугольных стола, конечно же сделанные из вездесущего здесь пластика стояли по углам, оставшийся угол слева от двери, из которой я вошел сюда, украшала беседка.
   Надзиратели в белых одеждах ( свободные все в мелко мятых складках мешкообразные рубахи, штаны ) неотъемлемой частью этого сооружения всегда находились рядом, как желто-серый пластик или белый, режущий глаза холодный и яркий свет. Здесь, в этом помещении, трое из них лениво похаживали, чуть ли не поплевывая вниз с решетчатого настила, сделанного в виде длинного балкона, нависающего над всеми четырьмя стенами зала. Стоящие возле угловых столов скамьи были заполнены до отказа, все, кто мог, играли в единственно разрешаемую здесь игру домино. За дальним столом ,сейчас по правую руку, сидел Чуко, азартно рассматривая игральные кости, умело сжатые вдоль левой ладони. Он оживленно крутил в воздухе пальцем свободной руки, при этом успевая пускать клубы дыма от дотлевающей в углу рта сигареты и беспрерывно что-то рассказывать ассистентам. Вот он договорил, выхватил две кости, залихватисто шлепнул ими по столу, двое игроков сосредоточенно согнулись, изучая состоявшуюся комбинацию, остальные заржали. Мне расхотелось с ним говорить, и я отправился к "неиграющим гражданам" в беседку. Тут тихо, мирно сидели двое, Лорес рисовал пальцем на скамейке. Рядом разглядывал свои ноги Тор: он что-то напевал себе под нос, иногда сбиваясь на невнятное бормотание.
   Вот эта компания мне сейчас подходила как нельзя кстати. Я уселся у входа, тоскливо разглядывая монотонно гудящий зал, раздумывая обо всем понемногу.
   Что-то менялось во мне за последнее время, менялось и совсем не в лучшую сторону. Причина тому желто-серый пластик стен, желто-серый ненастоящий до нереальности, прямо-таки призрачный мир. Здесь не было времени дальше суток, а пространство в этом месте всегда упиралось в желто-серый пластик. Всегда и везде.
   К этому самому моменту я точно знал, если в ближайший оставшийся мне жизненный отрезок я не начну оживать, желто-серый пластиковый монолит потолка рухнет на меня, раздавит, уничтожит. Я запретил себе думать об этом уже давно, забыл даже когда, но у меня не осталось выбора . Мне нужно вырваться отсюда, необходимо. Я должен что-то предпринять, хотя бы попытаться чего-нибудь сделать, потому что мое время было на исходе, я чувствовал, как тают во мраке последние часы моего призрачного существования , а с ними, во мрак погружался и я, мое сознание.
   Понимал я это только по одной причины: ко мне начала возвращаться память. Конечно, не сама по себе, и лишь отрывками, непонятными пока еще, но я надеюсь, что когда-нибудь, если хватит времени, если его хватит, если успею, вспомню все.
   Таблетки, которыми здесь всех пичкают, два раза в сутки ужасны своим воздействием. Они растворяют мою память, превращают мои мозги в постоянного дристуна. В какого-то больного вечно обалделого дристуна.
   Я не могу сосредоточиться, мои мышцы и мысли находятся в болезненном оцепенении. Лишь путем огромного напряжения я все еще могу хоть что-то обдумать. Как бы я хотел избавиться от их одурманивающего влияния, но это пока что невозможно. Пока...
   Каждый день, прежде чем попасть в столовую, все пациенты, пациенты это мы - я и мой сосед Чуко, Проф и Зуньдя из второй палаты, Тор и Крендель-Большак ,Лем, Синюк и еще без этих восемнадцать человек. Всего двадцать шесть поциентав, как мы себя сами называем, жители межкоридорья. В общем, всех нас заставляют пройти процедуру так называемого -"сканирования". Специальный аппарат проводит быструю проверку количественного содержания этих самых дурманящих препаратов в организме у каждого отдельно взятого пациента.
   Однажды я попробовал увильнуть, выплюнул в кулак капсулы и таблетка, всего лишь одну вечернюю дозу, после спустив их в очко. На следующее утро я получил двойную дозу и еще, в довесок, пару уколов, не очень болезненных, однако последствия от них были ужасными. Меня притащили и закинули в изолятор, когда вколотое уже начало ядом разливаться по моему телу и сознанию. В комнате два на два метра и два в высоту, с потолка лился холодный белый свет, да и воздух здесь был не намного теплее. Правда, холод я почувствовал не сразу, зато потом, после, распробовал его даже через жесткий каркас дергающихся узлов мышц, и вообще, весь я гулко звенел как пластиковая крышка стола при ударе.
   Сначала я бился затылком об пол, потом и этого проделать не мог, весь затек, закаменел. Меня трясло и выворачивало горькой пеной прямо на себя. Вены и жилы вздулись, непомерное давление стянутых мышц с хрустам выворачивало суставы, пот липкими сгустками покрывал все тело. Колючий холод органично втекал в эту музыку потустороннего от жизни действа.
   Мне, почему-то, хорошо запомнилось одно особо яркое видение. Я вдруг увидел большого холодного слизняка, которого наткнули на булавку и этот липкий сгусток плоти так потешно дергался, так извивался... Я захохотал, взгикивая и взвизгивая, захлебываясь сопливыми, горькими от блевотины слюнями. Гогот перерос в вой, затем я ничего не помню, наступил провал. Не знаю как я выжил и при этом совершенно не свихнулся. Хотя, безусловно, экзекуция не прошла бесследно, меня до сих пор мучают ужасные головные боли, а о кошмарных снах я и вовсе перестал думать как о чем-то побочном, попросту привык настолько, насколько к такому вообще можно привыкнуть. А ведь сколько времени прошло с того случая. Я не знаю сколько именно суток, здесь за этим невозможно уследить, но я думаю много.
   Очнулся когда два жлоба, транспортировщики моего тела, притащили меня в палату номер три, что была нашим с Чуко жилищем. Старший из них Гес, он держал меня за руки, другой за ноги, и скомандовал "Оп-п". Их руки разжались, я звонко шлепнулся спиной об пластиковый пол всего в каких-нибудь двух шагах от кровати. Тут же Гес наклонился надо мной, причем как стоял, не сделав ни одного лишнего движения. Я видел его широкие плечи, толстую короткую шею вровень с ушами без лишних изгибов, перерастающую в коротко стриженную круглую почти как шар голову. Больше половины его тела находилось в недосягаемости моего зрения, где-то за затылком. Откуда-то со стороны мне в шею уперся крепкий палец:
   - Ну что, мосол контуженый, добегался, - отцеживая каждое, слово проговорил он, смотря на меня блуждающем в непонятных глубинах взглядом , глаз, которые ничего не выражали.
   - Мне не нравится, когда в нашем тихом заведении случаются неприятности. Шумные или не очень, но неприятности, - он говорил с каждым словом усиливая давление пальца на больнючее место под ухом, при последнем, ввинтил его, словно вдавлевае тугую кнопку. Я поморщился. Это очень ему понравилось, даже в глазах просверкнуло некое подобие мысли. Убрав палец, он неожиданно подмигнул, поинтересовавшись:
   - Неприятные укольчики, правда?, - намекнул он на карцерную ночку. Внезапно его лицо ожило, исказилось яростной гримасой, глаза утонули в морщинах век , губы побелели и затряслись. Он плюясь и захлебываясь, взревел:
   - Второй такой ночевки не пережил еще никто, слышишь! - он грубо толкнул меня в голову ногой.
   - Никто! - Припадок бешенства истаял так же внезапно, как и начался. Только что его морда ревела на меня сверху вниз, мгновение и вот, ее не стало, остался только звон в ушах.
   - Был у нас мосол, да протух, - подал голос напарник Геса Скор, не столь внешне массивный, но, в остальном, они были схожи как два тапка.
   . Они загоготали весело и неистово. А как же, ведь такой юмор, обделаться можно. Смех смолк как по команде, они угрюмо уставились на меня.
   - Чего молчишь, - явно подражая Гесу пнул мою ногу Скор. Я хотел им что-то сказать и не смог. В горло словно натолкали бумаги, после холодной ночки я и соображал то с трудом, а тут еще такое, приподняв голову, прохрипел пару нечленораздельных звуков, опять приложился затылком к полу. Эти мои попытки их сильно позабавили, я еще долго слышал гогот из коридора, после того как они удалились, шумно грохнув напоследок дверью.
   Конечно же, я усвоил этот урок, только не так как они думали, совсем не так и не про то...
   Я сидел в беседке, методично сжимая и разжимая кулаки . Все, почти все здесь подталкивало к черной бездне беспамятства и это не самое страшное. Особенно пугало, что иногда я сам хотел туда нырнуть.
   Странная вещь жизнь, даже здесь, плохое часто находится рядом с хорошим, а очень плохое с просто жизненно необходимым. После того случая в череде еже ночных кошмаров, просветом, мне стали сниться странные непонятные, но совсем не страшные сны. Где я жил в другом мире, другой жизнью. Иногда в голове звучали ни с чем не связанные слова на незнакомом языке, мелькали наполненные живым золотистым светам фрагменты. Там во сне я находился среди знакомых людей, но их лица я вспомнить не мог...
   Я вздрогнул, мои мысли, словно хорошим ударом по черепу оборвало звуком протяжной сирены. В противоположной стене от входа в спальные помещения раздвинулись створки больших металлических дверей. - В столовую, - чуть тише сирены взревел один из балконных охранников. Смешавшись с направляющейся к пищеблоку толпой, я слышал, как сзади медбратья подгоняют зазевавшихся. Длинный широкий прямой коридор, по которому мы сейчас шли, далеко впереди, упирался в бронированную дверь, иногда открывающую свой металлический зев в святое святых этого учреждения, медблок - обиталище врачей, вместилище всевозможных помещений, под завязку набитых разными приборами и приборчиками. Там же, напротив этой самой металлической двери находился кабинет Главврача. Над дверью висели два небольших приборчика, раньше я их не замечал, но однажды оказался, конечно же, по вызову и в сопровождении, внутри кабинета и увидел в двух стеклянных кубах этот самый коридор, причем в разных ракурсах, и просматривался он весь и в подробностях.
   Вот теперь мы прошли мимо инородно выделяющихся на фоне желто-серого пластика ,сейчас правой стены , металлических дверей, одних из немногих что открывались перед нами шесть раз в неделю.
   Вообще, весь этот коридор был ограничен металлическими дверями, входы в него выходы все многочисленные к нему подходы и переходы преграждали металлические без соответствующего сопровождения нам, пациентам, не подвластные двери. Те что мы только что миновали, давали доступ, конечно если их открыть, к огромному помещению в котором мы отрабатывали так называемую труда терапию. То есть перетаскивали наваленные в кучи, отделенные от больших металлических конструкций обрезки и обрубки. Мы только таскали, разборкой и разделкой конструкций занимались ребята из других блоков, одетые в другого цвета одежды и под руководством не наших, своих, медбратьев. Как в зал попадали еще не разделанные, конструкции и кто были люди из других блоков мы не знали. Делали своё дела, перемещали наваленные в кучи детали, немного их сортировали, вот и вся наша задача- работа . Занятие то еще, совсем не подарок, да и производительность у нас не того, не ладилась. Контингент слабый микстурами закормленный, припадочный и малочисленный, больше двадцати человек из нашего блока никогда на работу не выходили, в основном намного меньше от десяти до пятнадцати.
   Между тем, я понял это давно, если бы не это дурацкое времяпровождение, то жилось бы здесь намного трудней, тоскливей что ли, хотя эдакое трудно себе представить, куда уж тоскливей, но вот я думаю так бы оно и было. Как не крути, какое никакое, а все-таки разнообразие. Бывает, навалимся толпой на тяжеленную железяку, пыхтим аж волосы потеют, ребята покрикивают друг на друга, стараются, чуть оплошаешь и готово: или на себя обрушишь, или кого-нибудь придавишь, и неизвестно что хуже. Под возню мысли разные так и лезут, крутятся в голове. Очнешься - уже конец рабочего дня, а ты словно воздуха свежего глотнул, аж на душе светлеет.
   Народ сгрудился, зашаркал, затолокся на месте. Шагов двадцать не доходя до завершающих коридор дверей в медблок, слева открывался проход, в него то по одному и входили подоспевшие раньше. По характерному запаху, различимому уже здесь в коридоре, даже с закрытыми глазами можно было узнать близость пищеблока. Прежде чем пройти в столовую утром и вечером два раза в сутки, потому что нас два раза и кормили, все без исключения пациенты проходили так называемое сканирование.
   Проем в левой коридорной стене уходил в короткий тесный отнорок, который шагов через десять оканчивался столовым залом, возле выхода в столовую справа стоял металлический, обитый пластиковыми плитами, шкаф. Напротив него - надзиратель, между ними - проем выхода в столовую. Я подхожу в свою очередь к шкафу, сую руку в окошко, прорезающее его нутро где-то на уровне груди среднерослого человека, чувствую, как несколько маленьких присосок прилипают к запястью ладони и тыльной стороне кисти, короткая заминка, шкаф одобряюще щелкает, я прохожу к накрытым столам. Сейчас я прошел, но тогда...
   Между шкафом и внимательно наблюдающим медбратом может пройти только один человек. Я узнал на личном опыте, для чего вся эта морока нужна на следующее утро после того, как спустил таблетки в нужник, в ответ на протянутую мою руку этот шкаф взвыл с такой силой, что отзвякнули все стальные листы в близстоящих дверях.
   Когда все расселись по строго пронумерованным местам, старший мед брат Гес гаркнул:
   - Пищу принять! - Я взялся за пластиковую ложку по размеру больше похожую на половник, есть ею было неудобно, зато спрятать или как были попытки проглотить - очень трудно, и это нравилось нашему начальству.
   Машинально поедая разваренное гороховое пюре с необильной мясной подливой, размышлял, сначала, как обычно, о гнусном устройстве этого заведения, вот даже ложки неудобные, в рот не лезут, приходится слизывать с них налипшее густое варево. Потом резко перескочил на насущные дела. Сегодня дежурили Зюндя и Синюк из второй, значит завтра наша с Чуко очередь. Работенка не пыльная: раскидать по столам ложки, хлеб, компот, да чего там нам наварят, два раза посуетимся и на шесть дней, гуляй куда позволят . Здесь шесть дня, что-то очень близкое к вечности, проживать их здесь очень долго и даже подумать страшно, сколько таких шести дневок миновало. Можно только представлять, ведь на самом деле их невозможно запомнить, они одинаковы как минуты в часе... Но ведь они не минуты, они то, что называется жизнь, то, чего у нас нет, наша жизнь - это завтрак и ужин, а между ними трудотерапия, вот и все, каждое начало суток заново и каждое одинаково, словно мы неизменно живем в одних единственных сутках. Даже память участвует в этом зеркальном обмане, я почти не помню, что там было вчера, попросту нечего вспомнить. Вчера - это тоже сегодня, только вчера наоборот, все равно, без разницы. Я нервничал, попытался себя развлечь, успокоить мыслями, ничего не выходило, я опять думал про пластик стен, про карцер, про глубокий черный провал, на краю которого я балансировал, стоит дрогнуть лишь одной мышце, немного закружиться голове, да попросту чихнуть, и я - не я, и меня больше нет.
   Такие мысли сильно угнетали, и я уже стал подумывать, не отложить ли уже в который раз, новую попытку, эксперимент, некоторое время упорно сформировывающийся у меня в голове. Пока в голове. Можно было отложить, ну, хотя бы до завтра. Еще немного удержусь, ведь держался до этого. Ведь держался каждую секунду, заглядывая в бездну, находясь у самого края, не опираясь ни на что.
   Нет, нет и нет - решил я. Такое состояние не может продолжаться вечно. Или сегодня, или никогда. И точка. И все...
   От выстраданного, наконец, решения на душе мгновенно посветлело, отлегло, крепко сжав под столом кулаки, я стал терпеливо ожидать своей порции таблеток. Раздачу пилюль всегда производили непосредственно после еду. Один из дежурных, (сегодня Синюк), под неусыпным оком старшины медбратьев, тащил поднос с пронумерованными пластиковыми чашками, каждый номер соответствовал номеру койки спящего на ней. Мой, например, три черточка один; третья палата первая койка, Чуковый - три черточка два. Всего палат, то бишь спальных комнат, было семь, во всех кроме нашей третьей лежало по четыре человека и у каждого свой личный рацион из таблеток и капсул. У Чуко, например, всегда было на две желтых таблетки больше, чем у меня, у остальных тоже по-разному.
   Вот подошла и моя очередь приобщения к медицине. Сенюк, прозванный так из-за больших синих кругов под глазами и почти фиолетовых, на вид совсем неживых рук, держал перед собой поднос, заставленный стаканчиками, часть из них уже опустошенных, стояла кверху донышком. Гес выбрал мой стакан, поставил передо мной на стол рядом с пустой тарелкой, его злобный взгляд уперся в меня. Я закинул содержимое стакана одним махом в рот, сморщился, делая вид, что отчаянно заталкиваю в себя таблетки при этом стараясь гримасничать в меру, как бы не перестараться.
   - Придурок, надо было компот оставить для запивания, - прорычал наливающийся алым, готовый в любой момент взбеситься, жлоб.
   Я это чувствовал и на долю секунды опередил его бурные излияния, сделав вид, что потуги не прошли даром.
   - Забыл - Делона, виновато пролепетал я.
   - Придурок, - еще раз рыкнул он и перешел к Чуко.
   - Сам ты придурок, - поудобней укладывая таблетки под языком подумал я. Если сюда добавить еще и компот, мне тем или иным путем придется заглатывать чертову смесь, а я этого не собирался делать, потому и высосал весь компот загодя.
   Наконец все получили свое и вездесущий Гес дал команду к отбытию. Я облегченно вздохнул, потому что таблетки во рту могли раскиснуть и без компота, а они мне пока что нужны были целехонькие. До отбоя оставалось два часа, это я узнал по небольшим электронным часам, висящим под беседкой в общем зале, единственным доступным нам, пациентам, часам, отмерявшим все здешнее существование.
   В это время нас обычно не беспокоили и все кто мог занимались своими делами, конечно если такие имелись. Основная часть народу засела за порядком мне лично настохреневшую игру - домино. Остальные разбрелись по своим комнатам, этому же последовал и я. Зайдя в свою палату под номером три, сразу же выплюнув разбухшие препараты в свежий, только вчера вместе с бельем выданный платок. Скомкав его, спрятал в единственный на всей одежде нагрудный карман. Завалился на кровать, надо было еще раз все обдумать. Я собирался прыгнуть через пропасть, прыгнуть во мрак, не видя другой стороны, прыгнуть в никуда, стоять на краю дольше не было ни сил, ни смысла, все равно когда-нибудь сорвусь. И тогда душа вместе с мозгами отлетит в неведомые дали, оставив безумную тварь, поселившуюся в моем теле на попечение жлобам медбратьям и щуплым доходным врачам, которые отнюдь не лечат. Есть вещи пострашней смерти и есть жизнь, лучше бы ее не было. Здесь в этом месте, да вот хотя бы от этой самой кровати, на которой я сейчас лежу, до места, где я лягу окончательно и безвозвратно, мой путь уже кем-то просчитан и разложен по распорядку, и мне необходимо хотя бы попытаться выйти за эту неприемлемую, враждебную грань.
   Я отчетливо чувствовал, что это очень важно, мой срок истекает, и если я не вылезу из навязанного мне обличия, не начну внутренние движения, то погибну и очень скоро. Для начала я решил прекратить прием таблеток и быть, может тогда ко мне вернется память. Чтобы прекратить мучительное долгое угасание я решился на прыжок в полном мраке в никуда. Если даже мне удастся некоторое время дурачить медперсонал, железный ящик-анализатор и на всякий случай весь окружающий народ и мой мозг, отчистившись от одурманивающего угара препаратов, очнется, воспрянет и я вспомню все, что с того? Я был здесь до этого и буду после. Все это так, но когда человек тонет захлебываясь, ему безразлично удастся ли вдохнуть один раз или дышать сколько угодно, только бы вздохнуть.
   Я тонул и пытался сделать вдох. Пытался, потому что все эти "если бы то, если бы се", были зыбки, просто слова, я хотя бы пытался что-то изменить.
   Мой план был прост, если анализатору нужны препараты из моего тела, он их получит, только не изнутри, а снаружи. Верней я ему их преподнесу снаружи. Мы, пациенты, пропитались препаратами настолько, что они выходят через поры на кожу и это фиксируется ящиком анализатора, другого объяснения я не находил. На правой кисти руки, постоянно поддающейся оценивающей процедуре, никаких следов от уколов, даже покраснений не было, а непосредственно во время сканирования я ничего кроме легкого прикосновения не чувствовал.
   Все это было продумано уже не раз, и не вчера или пару дней назад, я попросту в очередной раз все перетряхивал и утрамбовывал. Голова ведь работает с напрягом, мысли туманятся, резво скачут или еле ползут, я не могу сосредоточиться на чем-то одном. Вот и сейчас. Смотрю на стоящею у соседней стены кровать Чуко, на тень под ней. И кажется мне, что там, в темном углу, у самой стены что-то шевелится. Ведь прекрасно знаю, нет там ни хрена, а сердце леденеет, фантазии рисуют всякую гадость, всевозможных тварей и нечто похожее на них, но гораздо хуже. Я потряс головой, уставился в гладкий потолок, попытался вернуть ускользающую мысль, не тут то было, устал, закрываю глаза. Все уже решено, я чувствовал это, как чувствовал жажду или голод ,запах или звук .
   Послышались шаги, я открыл глаза. В комнату вошел весь взъерошенный и растрепанный Чуко. Коротко стриженные светлые редкие волосы торчали в разные стороны, рубашка расстегнута до пупа, правая ее пола выбилась из штанов, очки с толстыми линзами криво сидели на тонкой, некогда переломано в нескольких местах переносице, из-за них на меня глядели темно-коричневые пронзительные ,живые, даже сквозь толстые стекла, глаза.
   - Продул целую пачку, все подчистую, - стукнув себя по нагрудному карману хилым кулаком, сообщил он. Быстро прошел к своей кровати, резко, падающим движением, уселся на нее, с размаху стукнул все еще сжатым кулаком по колену:
   - Сегодня вторая палата обкурится. Зуньдя чистит всех напропалую. А ты чего не играешь? - сверкнул он стеклами в мою сторону: -Мне не везет, тебе точна повезет-
   Я пожал плечами, сонно разглядывая, проигравшего, но все равно жизнерадостного Чуко. Удивляясь уже в который раз, вот черт его знает, как ему удается в этой пластиковой дыре оставаться жизнерадостным, и ведь не идиот он, я то знаю, и еще знаю, что он из местных старожилов, нет, я его не понимаю. Чуко - загадка для всех, иногда у меня создается впечатление, что даже для Главврача.
   - У-у-у, - махнул он рукой в мою сторону. Вскочил почти бегом, вышел в коридор, меньше чем через минуту довольно попыхивая сигаретой вернулся, сходу брякнулся на кровать, откинулся спиной к стене:
   - До завтра занял, - проговорил он, старательно запуская кольца из дыма в потолок.
   - А ты какой-то странный сегодня, болит, что ли где-то? -внимательно взглянул он из под очков в мою сторону:
   - Вчера как бешеный таскал железяки, аж глаза на лоб вылезали, а сегодня весь день лежишь и в потолок пялишься, нездоровье в тебе какое-то видится. -
   Я лежал молча, если бы я знал, что на это ответить... Он снова запустил серию колец, обжегся о дотлевшую до пальцев сигарету, чего-то, пробормотав, подбежал к дырке очка и закинул туда окурок. Открыл торчащий над дырой кран, помыл руки, плеснул на низ лица, прошел к кровати и с ногами на нее завалился, на пол шлепнулись стоптанные матерчатые туфли.
   - Вот у меня тоже так бывает, - проговорил он, задумчиво глядя в потолок.
   То вот, например, сейчас вроде ничего, нормально, а иногда как припрет... - он зябко поежился, елозя спиной по уложенному поверх матраца и двух простыней вроде покрывала, синему в черную полоску, одеялу, толстого и плотного полотна.
   - Воздух вдруг густеет, темнеет, словно мутная грязная вода, а в воде той какой только гадости и мерзости не плавает. Или вот еще, в последнее время свинья вся в кровище зачастила, - с ненавистью сжав и потряся перед лицом побелевшими от напряжения кулаками, он сквозь зубы прошептал:
   - Сволочь.
   Я не раз наблюдал, как с Чуко случаются припадки. Он тогда белеет, выцветает, блекнет весь как пятно на рубахе после стирки.
   Лицо белое, волосы стоят дыбом, обычно более темные светло-коричневые, чуть тронутые у висков сединой, в такие периоды враз приобретают пепельно-серый неживой цвет. И что меня особенно удивляет, после припадка снова набирают свой цвет, темнеют, только седины с каждым разом прибавляется все больше. Чуко в такие дни, если его не забирают в амбулаторию, забивается в угол у изголовья кровати, между подушкой и стеной. Прижимается спиной к стене, подтягивает колени к подбородку, словно прячась, отгораживается от чего-то, плотно заворачивается в одеяло. Превращается в бесформенный комок на растрепанной кровати. Этот комок поминутно вздрагивает, из под одеяла доносится шепот, часто срывающийся на приглушенный визг. Обычно в такие припадки его уносили на носилках в амбулаторию, но если припадок был не сильным или врачи просто были заняты чем-то другим, его оставляли в комнате, иногда унося его на обследования, доставляя обратно к отбою.
   Я жил здесь, в этом учреждении и не считал Чуко каким то ненормальным или больным. Мне казалось, что он попросту немного не в себе, с кем не бывает. У меня тоже иногда после особо кошмарной ночи трясутся руки, и происходит некое отклонение в речи, непреодолимое заикание или вовсе я перестаю связно выговаривать предложения, пропускаю больше половины слов, мне кажется, что я нормально говорю, а на самом деле выговариваю лишь окончания слов. Обычное дело в таком заведении.
   В прошлый раз, когда на Чуко посреди ночи навалился неожиданно сильный и непредвиденный припадок, наутро у меня тряслись руки, я даже не мог застегнуть рубаху, а когда отливал, обоссал весь угол так и ни капли не попав в отведенную для этих процедур нужниковую дыру, само собой о разговорах не могло быть и мысли, не могло и все тут. Я, чтобы не позориться, молчал трое суток, потом кое-как заговорил, но так и не спросил у Чуко об этой ночи, мне кажется, он и сам мало что про это помнил...
   Ночью я проснулся от очередного кошмара и не сразу понял, что вязкое беспокойства, страха, перед неуловимыми демонами ночи, медленно перетекло оттуда, из сна, в опостылевшую, чуть освещаемую из коридора через проделанное в двери небольшое прозрачное окошко, спальную комнату. Меня разбудил интенсивный разговор. Чуко с кем-то разговаривал.
   - Нет, нет! - быстро проговорил он и зачастил невнятным бормотанием. Звуки плавно переливались, складываясь в слова, слова в предложения. Я с удивлением понял, что он разговаривает. Не мычит, не бормочет какую-то белиберду, а именно разговаривает на незнакомом, непонятном мне языке, витиеватом и длиннословном, но, несомненно, он говорит на самобытном, ни разу мною не слышимом наречии.
   Внезапно его голос изменился, вмиг осип, погрубел, зазвучал более размеренно до надменности. Чуко не мог так говорить. Голос закончил длинное предложение растянутым урчащим словом.
   - Нет, - коротко ответил Чуко. Кто-то здесь был кроме нас, кто-то пришел сюда ночью, чтобы поговорить, вероятно, при свете этот разговор не мог состояться. Я тихо, стараясь как можно меньше привлекать к себе внимание, приподнял голову, скосился к левой стене в сторону кровати Чуко. Голос опять изменился, пропищал три слова, тут же на него насел второй сиплый. Я ничего не понимал, по голосам их здесь кроме меня и Чуко было еще двое, усиленно проморгавшись, протерев лицо ладонью, я абсолютно обалдело пялился на пустое вокруг чуковой кровати место, там никого не было, я видел это даже в тусклом слабом свете, проникавшем через дверное окно. Видел кровать, темный силуэт скомканного одеяла, небольшой продолговатый бугор под ними и больше ничего и никого. И все-таки здесь кто-то был.
   Третий голос пискнул до смешного нереально, прорычал, залился долгой, выданной на одном дыхании тирадой. Чуко прервал ее:
   - Сами этим и занимайтесь, я в это дерьмо не полезу, - веско отрезал он и добавил несколько слов на незнакомом тягучем языке. Третий возмущенно гортанно уркнул, начал было что-то изображать, его перебил сиплый, сказав два слова:
   - колтырах дунварухат. - На несколько долгих секунд в комнате повисла тишина, лопнувшая истошным воплем Чуко, в это же мгновение он неистово, будто перетянутая, сорвавшаяся пружина, дернулся, одеяло отлетело к двери. Прежде чем оно упало, я стоял на ногах. Звонкий истошный крик быстро угас, перейдя в надсадный хрип, он в судорогах забился, молотя ногами по пастели, раздирая руками горло, словно хотел вырвать или оторвать от себя что-то давившее, душащее его. Я рванул к кровати, приподнял его голову, стал его трясти, шлепать по щекам. На секунду он затих, как будто опомнился, тихо с нажимом прохрипел сорванным голосом:
   - Когда-нибудь я с тобой повстречаюсь конихарут ,тахтилан мовтирах - моктуравут. - Его, как пластик твердое, тело ожило, он одним движением оттолкнул меня. Я с удивлением почувствовал, как пол уходит их под ног, почувствовал, что лечу, ноги в полете поднимаются выше головы, я с грохотом, но очень удачно рухнул спиной на кровать, врезался макушкой в стену, лязгнул зубами, увидел вспышку, сотни искр, они были красивые и очень яркие...
   От этого воспоминания веяло какой-то кромешной жутью, трудно себе представить, что я пережил тогда, слушая голоса невидимых существ, непонятный разговор между кем-то и кем-то и Чуко в замкнутой пустой комнате ночью. Даже сейчас при ярком свете, вспоминая про это холодком непонятного ужаса продирал меня до костей, ужасам возможности столкновения вот так запросто проснувшись в кровати посреди ночи с чем-то реальным, непознанным и отнюдь не доброжелательным .
   - Слушай, Чуко, - обратился я к молча разглядывающему свои пальцы правой руки, соседу:
   - Ты хоть что-то помнишь про события вовремя... - я замялся, как бы его не обидеть, помягче выразиться. -помутнений что ли. Ну ты сам знаешь. . . -
   - Да не все, конечно, - после короткой паузы ответил он. -
   - Особенно меня свинья, стерва такая, в последнее время начала доканывать. Припрется, тварь жирная, вся в кровище, смотреть тошно. Ухо одно оторвано, другое как будто надкусано, один глаз косит, другой с бельмом. И знаешь, что самое страшное, - спросил он скусывая ноготь с мизинца.
   - Что? - приподнялся я на локтях.
   - Да то, что кровь не ее, у этой твари воплощение есть, а крови нет, бескровная она, не жилая, - сплюнул он обгрызенный ноготь на пол.
   - А откуда... ты же сам говорил, она в... - спросил я от волнения теряя слова. Мое живое воображение работало мне же во вред. Я чувствовал холод, тело покрылось ознобными пупырышками, волосы зашевелились, по комнате загулял холодный ветер.
   - Не знаю, - пожал он плечами - где-то она в ней извалялась и даже нажралась, иногда у нее из пасти капает кровавая слюна. Мало того, харя ее постоянно меняется, свиное рыло расплывается, изнутри выплывают получеловеческие лица, иногда я их узнаю, чаще нет, впрочем, в этом мало проку, которые, я узнаю вскоре снова забываю. Ты же знаешь, как здесь все зыбко. В этом месте все не так, неправильно, нежилое оно для людей...-
   У меня к ознобу прибавился холодный липкий пот. Я не просто слушал Чуко, я буквально чувствовал, как он на мгновенье увидел его глазами все, что не мог увидеть своими.
   - Может у тебя, - медленно проговорил я, - болезненное восприятие всего окружающего, но мне кажется, такая тварь существует, бегает между нами, резвиться, ей здесь нравится, ей здесь раздолье. Хреновое здесь место, для нас не годное, а ей в самый раз, хорошо.
   -Да, - задумчиво уставившись в потолок, согласился он, - местечко гадкое, и не только, потому - что, нас здесь держат. Твари, а их ведь много, не только эта, приходят снаружи, кого-то или что-то манит происходящее здесь, - он тяжело вздохнул, рывком сел. Быстро, видно и впрямь у него в душе поднакопилось, нагорело, заговорил:
   - Твари приходят, были другие. Сейчас, свинья, хочет мне что-то сказать, она хитро подмигивает, косит бельмастым глазом хищно, скалится и гримасничает. Только я ее не слушаю и даже туда не смотрю, с ней нельзя разговаривать ни в коем случае, нельзя, - шлепнул он тощими кулаками по коленям, - Даже слушать ее нельзя, да только от такой гадены так просто не отделаешься, не отмахнёшься и не забудешь. - Я молча смотрел в его переполненные болью глаза, в его упрямое, с крепко сжатыми губами лицо, и мне казалось, что смотрю я на него сквозь толщу прозрачной бездонной воды. Мне казалось, что он тонет, погружается в безвозвратную пучину. И его взгляд ясно говорил, что он это знает , и тонет, и погружается, и еще, что он, Чуко, никогда ни разу не протянет руку, чтобы схватиться за услужливо подставленное, якобы для спасения оканчивающегося измазанным в чужой крови копытом или ногой вездесущей твари. Мало того, он даже и не подумает об этом. Он тонул, и я тонул, и мы знали это. Знали каждый по-своему.
   Сирена, означавшая конец светового дня, как обычно застала меня врасплох, сердце бешено колотилось и дико хотелось заорать во всю мощь, что-нибудь попинать или поломать, разнести в щепки. Но... нельзя. Чуко тоже попался, его била мелкая нервная дрожь.
   -Сволочи, - прошипел он не раскрывая рта, крепко вцепившись в край кровати побелевшими кистями рук. Коридор наполнился гулом голосов, звуки волной схлынули, народ разошелся по своим спальным помещениям. Чуко встал, разделся, улегся на ночлег, не переставая что-то тихо бормотать себе под нос, натянул одеяло до ушей, поерзав угомонился. Из коридора доносились зычные окрики жлобов- медбратьев. Я подошел к двери, выглянул в коридор. Он оказался пуст, только возле дежурной комнаты в другом конце от общего зала, напротив душевой, стояли два жлоба. Они о чем-то весело беседовали, но переменно взгогатывая. Я отступил в комнату, достал платок с завернутыми в него препаратами, пустил тонкую струю из нависавшего над очком крана, слегка смочил платок, зажав его в левой руке, правой стал стягивать с себя одежду . Только я нырнул в кровать, в комнату зашел охранник. Установив наше наличие и горизонтальное положение, он закрыл дверь. я услышал как клацнул запор. Минуты через две основное освещение отключили, оставив тусклое дежурное. Его свет , мало что освещая еле пробивался через маленькое дверное оконце,. Чуко все мои телодвижения не видел и меня это устраивало. Не то что бы я ему не доверял, попросту не хотел втягивать лишних в и без того ненадежное дело. К тому же я не знал, есть ли в нашей комнате какие-нибудь дополнительные к охранничьим ушам и глазам средства слежения, лишние разговоры мне сейчас были не нужны.
   Платок мягким комком лежал у меня в кулаке. Развернув его, нащупал размокшие таблетки, раздавил их, как следует перемешал в однородную массу. Пальцами левой руки стал наносить терпко пахнущую кашицу на запястье правой руки, старательно втирая субстанцию в те места, к которым обычно пристают присоски анализатора, на всякий случай измазал всю правую кисть. И в завершении поверх втирания накрутил, вроде компресса, влажный платок. Еще долго после этого не мог уснуть. Меня не покидала мысль, что все это напрасно и как-то уж очень просто. И еще, если даже удастся обмануть анализатор, чего мне от этого ждать, долго ли я продержусь на нелегальном положении...
   Сотни вопросов и ни одного ответа. Мне нужен для зацепки, хотя бы один, и плевать за какую цену.
   Наконец, незаметно уснул. Из черной пустоты забытья, как частенько со мной бывает, явился кошмар. Я бежал по нескончаемому коридору, убегал от ужаса, надвигающегося сзади. Тыкался в рядами стоявшие вдоль стен двери, дергал за ручки, но ни одна из них не поддавалась, двери стояли непоколебимы. Я терял время, сзади, не ослабляя свою ледяную хватку ни на секунду, надвигалось что-то большое, темное и холодное, и даже обернуться, посмотреть на это не было сил. Я перестал дергать двери, побежал вперед подальше от того надвигающегося. Но воздух вдруг загустел, я почувствовал, что оно уже здесь, за спиной и закричал.
   Дверное окошко все так же светилось холодной неживой белизной. Чуко тревожно заерзал на своей кровати. А в голове, вместе с неистовым стуком сердца, шумом толкаемой им крови, стучалась одинокая, но всеобъемлющая сейчас мысль "только бы этой ночью такое не повторилось. Если повториться, я попросту не доживу до подъема, только бы не теперь...". Я перевернулся на другой бок, по опыту зная, что это помогает отогнать продолжение поскудных снов.
   Яркий свет включил меня так же, как его включают где-то в дежурке. Чуко весело насвистывая, изредка прерывая пофыркиванием, поливал свою голову из под крана. Он стоял скрючившись возле очка, в которое аккуратно пытался попасть всеми брызгами от умывания. Неудобно, но по-другому здесь умываться было невозможно. Я выругал себя за проспанную сирену подъема, под одеялом энергично содрал повязку. Извлек на свет освобожденную кисть, осмотрел , избавляясь от желтоватого налета , протёр об простыню . Чуко, услышав мою возню, обернулся.
   - Эй, Уди, крепко спишь. Смотри в следующий раз, мягко проснешься лицом об пол. Здесь это быстро обеспечат, добровольцев хоть отбавляй.
   Я с хрустом потянулся:
   - А тебе разбудить трудно? Нет, чтобы, так сказать, посочувствовать, протянуть руку помощи, ты уже с утра воду портишь, - отшутился я в свою очередь.
   - Трудно, говоришь, - нацелил он на меня мокрый палец, - да, невозможно. Я тебя три раза расталкивал, ты только глазами в потолок лупаешь, да мычишь, я только отойду, смотрю - а он готов. Все утро от крана до твоей кровати пробегал.
   Я вскочил, начал одеваться. Честно говоря, мне сейчас было не до шуток, только взбучки от жлобов за нарушение режима не хватало. К тому же, ощутимо подгаживал настроение давешний кошмар.
   В коридоре народ шумел уже вовсю, шаркал, сморкался, переругивался. Щелкнул запор, дверь открыл, позвякивая связкой ключей, неприятный как утреннее пробуждение Гес. Цепко ощупав комнату недоверчивым взглядом, (все ли в порядке), пошел дальше. Ну и пусть себе идет, мне сейчас не до него, меня сильно беспокоила предстоящая встреча с ящиком анализатора. Я вышел в коридор, вмешиваясь во все разговоры, на вид беззаботно шутил, с азартом влезал во все межкоридорные споры, успел поучаствовать в нескольких мелких склоках. Наконец, охранники начали выгонять нас в общий зал. Я только вошел в зал, по дороге поучая Лема из четвертой, как нужно свистеть сквозь два, определенным образом сложенных пальца, как на нас буквально налетел Чуко.
   - Удун, давай быстрей, - потянул он меня за собой: Там Карий разоряется вовсю, - протараторил он на одном дыхании. Я только сейчас вспомнил, что мы сегодня дежурим в столовой. Карий, увидев меня, взревел, наливаясь алым на глазах. Он кричал, какой я засранец, дебил и недоносок, что я кусок чего-то там и долбанный кретин, завершением его красноречивой тирады был посул:
   - Если ты еще раз меня разозлишь, считай, что теплый завтрак тебе обеспечен. - Холодный темный карцер и урезанный до почти ничего рацион, так на языке жлобов назывался "Теплый завтрак". Все это происходило у дверей в главный коридор. Карий зыркнул на наручные часы, снял с толстого коричневого набрюшного ремня небольшой прямоугольный, черный прибор, я по подслушанным разговорам меж охраны знал, что его называют рация, иногда - труба:
   - Карий дежурному, прием, - проговорил он, подняв прибор ко рту. Пошипев немного, она выдала отзыв - Дежурный Гес на приеме. - Сопровождаю двух в столовую, - важно сообщил он. Визг, писк - Принято.
   С окончанием переговоров металлические двухстворчатые двери разъехались, погрузившись прямо в стену. Всю дорогу к столовой Карий не переставал ругаться, для пущей назидательности иногда тыкая меня в спину здоровенным, уж не знаю отчего заскорузлым, твердым пальцем.
   Но я его не слушал, пропуская всю эту фигню мимо ушей, размышляя. Наверное Гесу, Скору тому же Карийу и, вообще всем жлобам выдают специальные таблетки для ярости, иначе чего они из-за всякой ерунды так бесятся, нет, точно выдают, нам выдают свои, им - свои, здесь всем что-то выдают. Хотя я задумался, кто его знает, может, они такие от рождения, а вот интересно, какими они были незадолго после рождения и каким, хрен подери, был я. Подойдя к отнорку в столовую, Карий наконец то заткнулся, пройдя вперед нас, занял классическую позицию перед дверным проемом выхода в столовую. Надзиратель, дверной проем, шкаф анализатор.
   Я тяжело дышал ; вот сейчас и здесь, всего через несколько шагов со мной приключиться что-то важное, последнее или первое в моей жизни, все еще жизни. Я сосредоточенно нагонял на себя этакое минутное отупение, всеобъемлющее безразличие, потом потеснив Чуко первым вошел в коридорчик, сходу сунул руку в пасть анализатора. Чувствуя легкое прикосновение присосок, понимая, что проба уже снята, послышался щелчок, присоски убрались, а я все еще стоял с вытянутой рукой, потея каждую сотую часть этой ужасно длинной секунду.
   Ну не идиот, - злобно и как будто даже обречено прошипел Карий. В эту длинную секунду я соображал на удивление ясно и скоро. Я скакнул вперед в столовый зал, опередив надвигающуюся расправу всего на какую-нибудь долю секунды, еще немного и Карий все-таки разрядил бы свою ярость на моей физиономии или спине.
   Через некоторое время, расставляя поднесенные на подносе тарелки с едой по столу, у меня задрожали пальцы рук. Я попытался, и я сделал этот первый шаг, переступив черту дозволенного. Я напрочь уничтожил пути для отступления. Отныне жить я буду по-другому, игра началась. Неравная игра против подавляющего всеми мыслимыми и немыслимыми преимуществами противника, игра против всего, игра против целого желто-черного пластикового мира. И ставки в этой ненормальной по всем показателям игре тоже были ненормальны, несоизмеримы. Противник ставил немного, я ставил все, абсолютно все, без остатка и даже без его тени. Все...
   Я получал тарелки, наполненные зернистой кашей, (не знаю ее названия), политой густой мясной подливой из маленького окошка и разносил их, расставляя по столам, Чуко занимался ложками и стаканами с компотом. Народу в нашем отделении было всего двадцать шесть, включая нас, человек и потому эта возня под названием "Наряд по столовой" не занимала много времени. Уже через несколько мину Карий сообщил по рации: - Столы накрыты!

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Плата номер три.

   После завтрака нас выстроили в центральном коридоре напротив входа в зал для трудотерапии, проще говоря, работы. Прежде по пути следования от столовой к этому месту я успел перепрятать в карман, утаенный под языком медпаек. Прекрасно соображая, как все это наивно; сколько времени я продержусь на нелегальном положении? Но вряд ли много, трудовую неделю или чуть больше... А какая разница, все равно у меня не было другого выхода, не было и все тут. Я начал эту игру, я уже был в ней.
   Мы стояли двойной шеренгой, по номерам конечно же, лицом к дверям. Гес возле большой двустворчатой двери лицом к нам. Он достал из заднего брючного кармана листок бумаги, перечислил, сверил с ним всех присутствующих. Отрядил двух больных, квелых, на уборку спальных помещений, двоих - на процедуры в медблок в гости к Халатам. Халатами на межкоридорном языке, придуманном нами, пациентами, значились все доктора. Я в лицо знал троих, но наверняка их было больше. Удивительно, все они составляли полную противоположность жлобам, то бишь медбратьям, а точнее охранникам, словно две абсолютно разные народности. Жлобы - здоровенные, толстозадые, наглые и хамоватые, халаты - тщедушные, небольшого роста, всегда уравновешенные. Но когда на тебя молчаливо исподлобья взирает халат, становится ясно, что лучше бы оказаться в обществе трех одновременно орущих и бушующих жлобов. Уж очень как-то по особенному холодно и расчетливо взирали они на нас. В моменты таких встреч мне почему-то сразу же представляется залитая белым холодным светом тесная комната. Посреди нее голая пластиковая койка, а на ней полураздетый прикованный накрепко к пластику человек, а вокруг него, возвышаясь над ним в белых до рези в глазах одеждах стоят те, кого мы называем халаты. Они смотрят на человека, потом друг на друга, молча, понимающе целенаправленно. Они уже знают, они уже такое проделывали и не раз, просто обдумывают, с чего начать. Человек на койке тоже знает, в его широко раскрытых глазах стоит выражение полнейшего ужаса, но он накрепко прикован к пластику и не может даже закричать, его рот заклеен широкой полоской пластыря. Врачи держат в элегантно приподнятых руках блестящие страшные даже на вид инструменты. Металл холодно блестит у них в руках, они плавно поводят кистями, словно в такт слышимой только им одним музыки.
   Танец колышащихся рук прерывается как по команде, они склоняются над столом.
   Вообще-то, меня самого тревожит мое же просто таки болезненное воображение. Иногда я цепляюсь за какое-нибудь событие, слова или едва заметный жест и начинаю выдумывать, воображать, иногда это развлекает, чаще мысленно увиденное пугает и еще чаще кончается жуткими ночными кошмарами.
   А что касается халатов, то они были головой нашего учреждения, а какая голова может быть у этих желто-серых пластиковых стен, у создателя ежедневной таблеточной диеты...
   Между тем, Гес вытолкал из строя еще шестерых абсолютно недееспособных, отогнал их вялую кучку в сторону. Потом переговорил по рации с коллегой из дежурной комнаты, двустворчатые металлические двери бесшумно разъехались. По короткому переходу мы прошли в раздевалку, квадратную десять на десять шагов комнату, двери за нами собственноручно закрыл, нажав на одну из кнопок небольшого торчащего прямо из стены, замка, вот уж действительно, замыкающий, конец колонны дружбан Геса, Скор. Сегодня с нами пошел еще один жлоб по прозвищу Сенсток, вечно угрюмый и молчаливый. В раздевалке кроме стоящих по двум противоположным стенам (от входа, левой и правой), металлических пронумерованных ящиков, выкрашенных
, конечно же в желтый цвет, ничего не было. Прямо напротив входного коридора имелись металлические такие же, в какие мы только что вошли, двери. Быстро с приобретенной за долгое время пребывания в этом учреждении сноровкой мы принялись стягивать с себя одежду, облачатся в желтые комбинезоны.
   Каждый возле помеченного его номером ящика на спинах и груди желтых комбинезонов тоже имелись большие черные цифры личного кода хозяина одежды. Надев прямо на тапочки чехлы из плотной прорезиненной ткани, накинув на голову капюшон, на лицо нацепив марлевую маску, я поспешил встать в шеренгу уже готовых к входу в трудовой зал, на ходу застегивая до подбородка, визжащую молнию, засовывая руки в матерчатые прорезиненные со стороны ладоней перчатки. Когда все, включая переодетых в алое жлобов, выстроились в колонну по двое. Гес авторитетно переговорил по рации. Перед нами разъехались двери. Огромный рабочий зал или, как его называли, ангар встретил нас шипением, грохотом, криками, резким визгом рвущегося металла.
   В середине ангара стояло, здоровенное, не меньше чем в двадцать человеческих ростов металлическое сооружение, вокруг которого суетилось несколько десятков человек, одетых во всевозможно расцвеченные комбинезоны. Ребята из других блоков, вот и все, что я знал об этих людях, потому что разговаривать мы могли только между членами своего блока и цвета соответственно. Сегодня здесь трудились синие, эти вроде нас, рабочая сила на фоне их оживленной суеты резко выделялись вальяжно прогуливающиеся, черный верх, синий низ Гесовы коллеги - синие жлобы. Тут же в дырявом чреве конструкции ковырялись серые работяги, сопровождаемые своими черно-серыми охранниками. Не видно было только коричневых, впрочем, они были немногочисленны и здесь появлялись крайне редко, по моим наблюдениям их привлекали только по особым случаям. Разноцветные жлобы хоть и были коллегами между собой имели довольно натянутые отношения каждый цвет держался кучки своих сотоварищей, но особо все они ненавидели наших. Наверно за привилегированное отношение к нашим халатов, видно даже по алой одноцветности наших жлобов, не соответствующей общим канонам остальных; черный низ и верх по цвету блока. Все это я выяснил за долгое наблюдения межцветных, мелких а иногда ни совсем, распрей и перебранок. Нас, пациентов, эта грызня не касалась, мы были из другого мира, нас занимали другие заботы.
   Мы стройной колонной под присмотром жлобов двинулись вперед, пересекли весь ангар, подошли к занимающей правый дальний угол стеклянной комнате. От нее прямо по курсу громоздились огромные (больше и представить не возможно) ворота - стена из горизонтально уложенных пластиковых блоков сама по себе ничего не выражала, выделяясь из остальных монолитных стен только своей секционностью. Стена как стена, но я откуда-то знал, что она раздвижная, как дверь, куда и зачем она вела, я не знаю, но знаю точно, она раздвижная - как дверь...
   Гес сходил в прозрачное, оделённое от остального ангара стеклянными перегородками, помещение. Поговорил там с двумя белоснежными халатами, наблюдающими сидя в удобных высоких креслах за длинным во всю комнату пультом, напичканном всевозможными приборами и лампочками. Один халат, тот, что в темных очках, вышел вместе с Гесом, одновременно разговаривая с ним и закрепляя на лице болтающуюся до этого на нем марлевую маску, воздух здесь был пыльный и пах множеством неприятных запахов.
   Они прошли мимо строя, остановились возле металлического строения, халат достал рацию из белоснежного квадратного бокового кармана. Минуты через две к ним подошли два жлоба сине-черный и серо-черный. Они немного посовещались, под конец беседы халат, обращаясь к Гесу, потыкал пальцем в сторону стоявших у этой же правой стены двутипных контейнеров без верха.
   Я тягуче зевнул под маской, все и так было ясно; таскай, кидай, больше-то нам ничего не доверяли. Вернувшийся Гес разделил нашу бригаду на две группы. Одну, в которую попали я и Чуко, он брал на себя, другую, более многочисленную, возглавил украдкой почесывающий зад Скор, и угрюмый Сенсток.
   После развода мы выдвинулись в недра металлического строения. Войдя в него, пройдя длинный извилистый узкий коридор в одной из низких комнат ( Гес чуть ли не цеплял потолок головой, а мне ничего, было нормально), повстречали бригаду серых. Посреди зияющей многочисленными провалами в пластиковых панелях стен, комнаты, беспорядочно в навалку громоздились две кучи . В одной лежали вперемешку стеклянные экраны, куски пластиковой обшивки, сломанные кресла, в другой более массивные металлические детали, коробки, обрывки кабеля, куски разнокалиберных труб. Серая бригада работала слаженно, не отвлекаясь на наше появление, снимая пластиковые панели с металлических оснований стен, безжалостно отчленяя, вырывая, откручивая и отвинчивая все, что им только попадалось под руки. Кучи заметно прибавляли в объеме. Тут же между рабочими слонялись два их них охранника, смотрителя.
   - Эгей, прыщи подкатили, - гаркнул один из них, тот что повыше и здоровей. Прыщами за алый комбинезон называли между собой наших жлобов другие их коллеги разноцветной масти.
   - Привет, - приподнял руку жлоб пониже, внимательно всматриваясь в верхнюю не прикрытую маской часть лица Геса.
   - Привет, серюки, - сходу ответил Гес, смерив с ног до головы взглядом высокого острослова, добавил чуть ли не в стихотворной форме:
   - Гнойники и долбаки.
   - Ты чё, пестрожопый ....- начал было подходить к Гесу жлоб болтун. Но его дернул за рукав, видимо более опытный, тот что пониже, наверняка много чего знавший про старину Геса.
   - Да это никак дружище Гес, - панибратски воскликнул он вконец разобравшись, кто перед ним явился.
   - Кому дружище а, на кого и положище, - Непреклонно угрожающе посверкивая глазами из-под капюшона, выдал новую композицию Гес.
   Тех двоих аж передернуло: видно ребята не сосунки какие, тоже массивные и мордастые, болтун и вовсе больше Геса по всем параметрам. Гес здесь был один, а их двое, к тому же где-то невдалеке работала еще одна бригада серых и стоило им только позвать .... Но они промолчали. Стало ясно, что Гес пользуется неколебимым авторитетом не только у наших, так называемых медбратьев, и зная вздорный характер жлобов я предполагаю, что доказывал он им это не раз.
   - Фронт работы выдавай, - прорычал Гес.
   Тот, что поменьше и поопытней выскочил вперед.
   - Эту кучу, - указал он на пластик и экраны, - пока не трогать. А вот эту выносить, - ткнул он ладонью в сторону завала из труб и железных коробок. - Выносить и складывать в кв...
   - Не тупи, - перебил его Гес. Обернулся к нам и проназидал: - Выносить металл. Складывать в квадратные контейнеры.
   Короткая инструкция окончилась, и мы без лишних заминок рванули к куче металла.
   Тоща небольшой, но тяжелый ящик, с торчащими во все стороны обрывками проводов, я размышлял, как ни глуп и малопригоден был наш труд, он все же лучше, чем бесконечное слоняние по пустым обрыдлым комнатам желтого блока. Начальство запросто могло обойтись без нашей полудохлой бригады, наверняка они решили, чем человек больше занят, тем от него меньше неприятностей. А может они таким методом пытались нас взбодрить, по-своему заботясь для чего-то нас сохраняя, не давая нам полностью деградировать, но для каких целей?. .
   Еще я старался прочувствовать разные новые ощущения, ведь я уже скоро вторые сутки не употребляю одурманивающие таблетки. В голове и вправду чуть прояснилось, посвежело что ли, мысли меньше, перескакивая с одного на другое, путаются. Вместе с тем появилось тревожное чувство постоянного нефизического голода, пустоты, какого-то внутреннего опустошения, нервной тревоги. Тревога и внутренняя незаполненность давили на мозги, елозили по позвоночнику холодными иголками. Я не знал, что со мной и как с этим справляться, мое состояние ухудшалось с каждым часом.
   Дело шло к завершению рабочего дня, после недолгого перекура мы перешли в соседнее помещение, приступили к переноске второй кучи металла. Там-то меня как следует и накрыло, руки затряслись, в глазах побежали темные то и дело полностью гасящие всё восприятие, круги, пальцы не слушались, бессильно разжимались, я не мог поднять мало-мальски тяжелый предмет, мозги в миг как тряпка водою набухли мраком и болью. Я сопротивлялся как мог и это стало единственной в эти мгновения целью моей жизни. Исхитрясь, при этом чуть не упав на четвереньки, я подцепил под согнутый локоть и прижал к телу небольшой отрезок трубы, поволок его, при этом стараясь, чтобы вальяжно прогуливающийся невдалеке болтающий по рации Гес не заметил моего плачевного и полукаматозного состояния. Таща трубу к контейнеру таращась прямо перед собой в кружащийся душный сумрак почти ни чего не различающими глазами, я глубоко через нос вдыхал, медленно выдыхая воздух через рот, почему я так делал не знаю, но помогало, слабость отпускала, мир вокруг, посерел, прояснился. На самом деле мне лично на все эти болезненные проявления было начихать, но здесь я был не один, а игра уже начата. Я хотел вспомнить все, за что и как сюда угодил, кем был в прошлой жизни, чтобы навсегда избавиться от черной пустоты у себя в голове, сейчас я готов вытерпеть и больше. И потому я старательно до конца рабочий смены изображал из себя этакого бодрячка, благо у нас она был куда короче, чем у остальных, всего шесть часов.
   Снимая рабочий комбинезон в раздевалке, я удивился, какой он был мокрый, конечно последние часы я сильно потел но не представлял, что до такой степени. Теперь меня мучила жажда, одно воспоминание о воде вызывало сладкий, до внутреннего содрогания спазм. Я взял из ящика снятую повседневную одежду, закинув во нутрь мокрую рабочую, не одеваясь встал в строй. Наконец, одетые только в одни мягкие туфли, со свертками повседневной одежды в руках, мы строем выдвинулись сначала в центральный коридор, по нему в общий зал, пересекая его и пройдя весь жилой коридор до самого конца, остановились возле дверей в душевую, она справа, дежурка - слева.
   Сопровождавшие нас, охранники засуетились, одетые лишь в длинные черные трусы и портупеи, с болтавшимися на них рациями и связками ключей, выглядели, если не обращать внимания на их злобные потные рожи довольно комично. Гес с товарищами сдали нас на попечение другим дежурным, а сами смылись, у них в дежурке была своя душевая. Нам тоже не пришлось долго ждать. Душевую открыли, всех голых загнали туда. В душевой прямо из трех стен под потолком торчали раструбы, под ними на уровне груди находились три кнопочки, черная, белая и красная. У оставшейся дверной стены находился стеллаж, разделенный по всей двухэтажной длине на полуметровые квадраты. Я нашел квадрат со своим номером, затолкал в него ком одежды, сверху придавил его туфлями и пошел полоскаться. Дырявый раструб с моим номером находился в дальнем левом от входа углу, встав под него, я нажал первую черную кнопку, сверху из зашипевшего раструба вывалился ком приятно пахнущей пены, натершись им, я, шагнув в сторону, нажал остальные кнопки, полилась разбитая на мелкие капли вода. Смыв пену, вдоволь наглотавшись тепловатой, безвкусной воды, я внезапно услышал визгливый выкрик без слов, одни звуки:
   - А-а-х-шуп-А-а!
   Обернулся на шум: возле стеллажа почему-то уже полностью одетый (когда только успел), стоял, затравленно озираясь Вик из первой палаты. Надзиратель, им был Карий, быстро среагировал на ситуацию, шагнув к нарушителю отвесил ему звонкий подзатыльник, тот замолчал. По его безжизненным сильно увеличенным толстыми стеклами очков глазам и общему виду ,зная его слабость, я понял: дело дрянь, скоре всего у него очередной водобоязненный приступ. У него так иногда бывает дня на два-три, он больше смерти будет бояться воды, причем в любом виде и количестве. Не будет есть и пить, весь высохнет, синея час за часом словно крепко подбитый синяк. В дни приступов он становился, похож на другого регулярно синеющего парня по прозвищу Синюк.
   Жлобы ребята опытные, давно при нас состоящие, научились определять где человек, а где его уже нет, одна оболочка осталась. Карий метнулся за дверь, через короткое время поспешно вернулся во главе с Гесом. Розовый после душа, Гес сноровисто взялся за дела, одновременно болтая по рации и руководя эвакуацией захворавшего Вика.
   Притихшего Вика под руки выволокли в коридор два подоспевших жлоба. Гес, наполовину высунувшийся из дверного проема, крикнул им вслед:
   - Сдадите в амбулаторию. Там уже ждут.
   Тут же втянулся обратно, сходу проорав:
   - Через пять минут закончить полоскание. Кто не успеет или плохо отмоется, направляется в стиралку.
   Все засуетились, я тоже прибавил оборотов, одеваясь возле своей ячейки, подталкиваемый коленями и локтями возившегося рядом. Еще бы не поторопились, жлобам часто, чтобы разнообразить свою нелегкую тоскливую службу, приходили на ум-разум веселенькие( само собой по их пониманию), мероприятия. Особо в таких делах отличался Скор, огромного роста и веса, но с пронзительно писклявым голосом, он был заводилой почти всех нововведенных жлобячих шалостей. Именно он придумал и пристроил к обиходу термин "Запустить в стиралку". То есть хорошенько повалять человека, сбивая и мутузя его высоконапорной , холодной струей воды из шланга. Это нововведение было узаконено под псевдонимом "воспитательная работа".
   Все другие наказания Халаты взяли под строго контролируемый надзор, народ то у нас нервный, припадочный, могли произойти непредвиденные происшествия, халаты об этом думали, а жлобы нет. Иногда у меня складывалось впечатление, что этим дуболомам вообще все пофигу, и если бы у них была возможность, они попросту перебили бы нас, переломали и выбросили как никчемный мусор. Халаты же, по-своему, заботились о нас, но чтоб я сдох, если знаю кто из них лучше.
   Душ слегка взбодрил меня, в голове посветлело, я вспомнил про лежащие в кармане таблетки. Времени было в обрез, скоро ужин, да еще дежурство в столовой. Одевшись, чтобы не вызывать лишний интерес, прогулочным шагом вышел в коридор, завернул в свою комнату. Наудачу в ней никого не было, помочил под краном левую ладонь, высыпал на нее две розовые таблетки и одну продолговатую капсулу. Капсула поломалась легко, из нее высыпался желтоватый порошок, с таблетками пришлось повозиться, они были крепкими, словно сделаны из пластика. Недолго думая, я разжевал их, выплюнул горькую до икоты тягучую слюну в ладонь. В ладони перемешал все препараты в однородную кашицу. После душа кожа была распарена, и на нее хорошо ложилось влажное месиво. Измазав правую ладонь, излишки препаратов я смыл в отстой, оставив на коже правой кисти, неразличимый поверхностным взглядом, желтоватый налет. Еще раз оценив обмазку, стерев выделяющееся пятно, я направился в общий зал, по пути размышляя о том, что в последнее время я стал часто болтать с самим собой, дела то у меня были такие, что про них вообще лучше помолчать, ан нет, я и здесь нашел выход, отдушину. С другими говорить нельзя, так я наловчился болтать сам с собой, поприпираюсь, поспорю, чувствую, вроде как и легчает, одно не дает покоя, так ведь и доболтаться можно, совсем сбрендить...
   Вот и сейчас, неспешно шаркая по коридору, жаловался светло-желтому пластику стен, как я устал, как мне все надоело; угрожал, дескать придет день и тогда я одному другому говнюку устрою вынос тела в расчлененном состоянии.
   - Да, да, - шипел я потолочному светильнику, - Разделю их на две кучи. В одной будет мясо и дерьмо, в другой - кости и поломанные кости вместе с дерьмом, нахрен раздолбанные кости и все накопившееся здесь дерьмо. Все...
   Выйдя в общий зал, я влез в покуривающею возле беседки компашку. Человек шесть, обсуждающую недавний припадок бедняги Вика.
   - Это ерунда-, со здравым оптимизмом заявил пронырливый щуплый парень с левым сильно оттопыренным ухом, местный баламут, Зуньдя.
   - С ним раньше и похуже дела сотворялись. Через пару суток отлежится в стационаре и выйдет здоровее прежнего...
   Зуньдя - выдающееся трепло, его можно было слушать вечно, даже не соображая чего или о чем он говорит, просто стоять и наблюдать за ним.
   - Со мной помнишь, - толкнул он локтем стоявшего по правую от него сторону, маленького тщедушного человека с большой глазастой головой из пятой палаты по имени Фест, - Недавно такое случилось, та-ко-е...
   - Удун, Уди, - окликнул потом, дернул за плечо кто-то. Я обернулся.
   Это был Чуко- Пойдем, скоро накрывать. Подождем Кария у дверей.
   Мы стояли возле дверей, развлекаясь тем, что пытались угадать, какое кулинарное чудо нам сегодня приготовили. Чуко утверждал - рисовая каша, я настаивал на пшенке. Меня знобило и подташнивало, и в самом деле мне было наплевать, чего там сварили или зажарили, есть вовсе не хотелось, хотелось лишь одного - завалиться на кровати и отрубиться этак на недельку. Вскоре явился Карий, злобный и как всегда недовольный, но сказать ему было нечего, мы вели себя как образцовые дежурные.
   Сканер анализатор я прошел без происшествий. Кулинарный спор никто не выиграл, по столам я разносил толченную картошку, политую неизменной и универсальной мясной подливой.
   Чтобы немного отвлечься и не болтать вслух свои мысли, я стал слагать стихотворение. Сочинил три четверостишия и тут же забыл, мне было хреново, мысли о таблетках не покидали мои булькающие и шипящие мозги даже на секунду.
   Радовало лишь одно, внешне я не сильно отличался от себя прежнего, старался, держался и Карий, да и остальные жлобы как будто не замечали моего плачевного, состояния. Да, вроде бы не замечали.
   Чтобы держать свою личину и не разочаровывать окружающих, я с отчаянной решительностью, со стороны смахивающего на жадную несытость, затолкал в себя всю порцию картошки, отломал кусок хлеба и обтерев с тарелки подливу, сжевал и его, еда рухнула в желудок мертвым инородным грузом.
   Вечером, уже после отбоя, когда я абсолютно измученный, завалился на кровать, меня замутило так, что я заблевал все очко этой самой картошкой. Тут же, на мой ослабленный невзгодами организм, набросился гнусавый, негодный, закабаленный препаратами, напротив в эти минуты окрепший мерзкий голос:
   - Ну что ты, - вкрадчиво зашептал он прямо в уши.
   - Давай, чего ты потеешь, проглотим всего лишь одну таблетку, всего одну маленькую таблеточку и нам сразу полегчает. Глупо ведь мучиться, когда есть лекарства, на то они и лекарства. Давай...
   - Нет, - отказался я.
   - Ну я же не говорю все начинать заново. Нет, только не это. Фу, какая гадость сопливость, потливость, идиотизм. Всего один раз, ведь полезно нервы успокаивать, - настойчиво, завораживая неопровержимостью аргументов, уговаривал он, голос. - Напоследок эх, ух, рубаха-парень. И ведь сразу станет легче. А завтра ух, ых, поднапрягемся, уж постараемся, но это завтра, а сейчас давай, ведь мочи нет, скрутило совсем. Сдохнем, как пить дать, сдохнем.
   Он был прав, я начал с ним соглашаться. Внезапно, бешенная, всепожирающая ярость жаркой волной окутала меня.
   - Нет! - чуть не заорав во всю глотку, удержавшись, через стиснутые зубы, прошипел я.
   Теперь до меня стало доходить, с каким ужасным соперником я сцепился.
   Я сидел и потел холодным липким потом возле очка, забитого картошкой, скрипел зубами от безысходной ярости, кровь гулко шумела в ушах, толчками отдавалась в верхушке черепа.
   За мной следят жлобы и халаты, меня сканируют каждый раз перед едой. Я изворачиваюсь, находя возможность сделать обманку-компресс на руке, рискуя каждый раз заработать укол, пережить который лучше и не стараться, себе дороже обойдется.
   Но все это, вся эта возня и суетня, оказывается ерундою, пустым звуком, никчемным колебанием воздуха и пространства; дело уже сделано и я уже помечен, все уже состоялось и мне не чего не осталось , кроме того что осталось . Я помечен раз и навсегда, и метку эту отодрать чрезвычайно трудно.
   - А возможно ли вообще? - заскрипел я, пуще прежнего зубами.
   Я сидел в темноте. Один я и весь мрак этого затхлого мира рядом. Во мне и рядом. Чуко или спал, или делал вид, что спит, сколько прошло времени после отбоя, я не знал. В эти мгновения я вообще мало чего знал и туго соображал. Ярость клокотала, варила и плавила и без того ослабленный мозг, грозя вылиться в ночную вспышку истерии, очень хотелось что-то сломать, покусать или попинать. Автоматически, подсознательно заметая следы, я открыл кран, пустил струю воды на извергнутую картошку. Добравшись до кровати, скинул одеяло с запутавшейся в нем простыней на пол. Лег на голый матрац, животом вниз , вцепился в него, всеми пальцами рук и частично, сколько смог, ног, намертво вцепился зубами, все сметающие чувства разрушения ломилось наружу, но я всего лишь намертво вцепился в матрац. Тьма поглотила меня, сжимая и душа, тесными обручами навалилась темной пустотой, выдавливая последние капли жизни, смерть бродила где-то рядом, в одно мгновенье она ко мне прикоснулась.
   Я очнулся. Все внутренности ныли, слабость гибкими жгутами оплетала, тушила сковывала всякое движение, я еле заставил свое бескровное тело принять сидячее положение. Горло одновременно горело, болело и чесалось, нестерпимо хотелось пить.
   Несколько глотков воды и я снова смогу существовать, хоть как-то функционировать. Дурацкое слово, но в голову не пришло ничего другого - функционировать -, где, интересно, я его услышал, уж не от Зунди ли?. .
   Слабо покряхтывая, я на четвереньках подполз к крану. Первые два глотка напитали меня сладчайшими ощущениями, но тут желудок забился в судорогах, и если бы было чем, меня бы вывернула.
   Облокотившись на стену спиной, я решил немного переждать, отдышаться, приготовиться для второго захода.
   Пережидая тошноту, я про себя ругал, всеми какие только знал, бранными словами тех гадов, что упекли меня сюда и тех, кто придумал маленькие, но такие тошнотворные таблетки. Наругавшись как следует, я задумал еще разок припасть к волшебному источнику. В этот раз все прошло нормально и я, наконец-то, вдоволь напился. Закрыв кран, на четвереньках пополз к кровати, на полпути вернулся. Достал и намочил платок, с завернутыми в него таблетками, держа влажный ком в зубах, не вставая, на карачках добрался до кровати. Заткнул на нее валявшееся одеяло, потом залез сам. Изрядно повозившись с накладкой компресса, таблетки опять пришлось разжевывать, ну и горечь, желудок урчал и повизгивал, наконец, справившись с этим, бессильно откинулся на подушку, тут же провалившись в неуютный и пустой сон.
   После подъема в голове уже не так шумело, но заторможенность в движениях, вялость во всем теле ощущались пуще прежнего, чтобы немного развеяться, взбодриться, я долго обливался холодной водой. Пока плескался, вроде бы полегчало, чуть обсох, хмурь навалилась с новой силой. Сила на силу, пока еще хожу...
  

ГЛАВА ТРЕТИЯ.

Слишком большое давление.

  
   Хорошо хоть вчера отдежурили, сегодня до завтрака оставалось какое-то время и я решил его потратить не зря. Притащившись в Общезаловую беседку, развалясь в ней на скамейки, наслаждаясь каждой секундой покоя и безделья, я уже было приготовился прикимарить, как в беседку ворвался Чуко, очки наискось, застегнутая на одну пуговицу где-то возле живота, плохо заправленная за пояс рубашка, в руке не зажженная сигарета. Он, не останавливаясь, вертанувшись прямо возле скамейки, плюхнулся рядом со мной.
   - Как дела? - спросил он, смотря ровно перед собой в проход беседки.
   - Нормально.
   - Ночью я бы этого не сказал, - скосился он в мою сторону. Я пожал плечами, врать не хотелось, и я выбрал нечто среднее:
   - Съел, наверно, что-то не то?
   - Это все от этих чертовых таблеток, - сочувственно покивав, заявил он, - Вот у меня то же. - Он приложил к своему животу левую ладонь, кривя губы от неприятного воспоминания, - Одно время мне выдавали такие, - его левая ладонь оторвалась от живота, сложилась, вроде бы он держал в пальцах мелкий предмет:
   - Удлиненные, синие с желтой полоской. Ох, как меня от них мутило. Халаты тогда меня к себе в медблок каждый день таскали. Приборчики разные, пододвинут присоски с проводами, по всему телу налепят, да нахаживают вокруг, вопросами разными интересуются, задолбали. Я лежу, ни дыхнуть ни пёрнуть, мутит до синевы в глазах, а они хренотенью разной интересуются.
   - Какие вопросы, они ведь и так все про нас знают? - удивился я.
   - Дурацкие, - коротко ответил он, сощурив, глаза задумчиво уставились в одну видимую сейчас только ему точку, похоже, он прокручивал в голове все остатки неприятных впечатлений.
   -Вот новость ты мне, Чуко, поведал, - невесело ухмыльнулся я, - Дурацкие! Да тут всё дурацкое и мы все тут скоро дурканемся. Делов-то - взять да положить.
   Я слегка толкнул его в плечо, склонился к его правому уху(он сидел слева от меня) зашептал, поглядывая в проход, не идет ли кто.
   - Наивный вопрос, но все же я хочу задать его тебе. Ты никогда не задумывался, зачем нас тут держат? Для чего? Почему нам говорят, что мы больны, а относятся как к самой болезни? По всему ведь видно, что мы нужны им именно в таком состоянии. Зачем?. . -
   Лицо Чуко застыло, вмиг побледнело, тонкие губы дрогнули, оплыли не то гримасой боли, не то ненависти. Глаза, до этого такие ясные, затуманились, безжизненно остекленели, под ними пролегли складки. Я смотрел на него, и мне становилось не по себе. Я не узнавал человека, сидящего рядом. Чуко не было, он исчез сейчас в эти мгновения, и я видел перед собой жестокого до остервенения, человека, даст сто очков вперед любому жлобу. Его кисти с силой сжались в кулаках, переломанная, точнее перерезанная между пальцев сигарета, упала на пол. Суставы побелевших кулаков звонко затрещали, мне показалось, еще немного - затрещат и кости. Я и раньше догадывался, что Чуко не такой олух и простак, каким казался снаружи, но от такого зрелища, добрейшего, хорошо до этого как будто знаемого мной соседа, бросало в холодный озноб.
   Секунда - другая, незнакомый человек тяжело и резко выдохнул, приложил раскрытые ладони к лицу, медленно провел ими сверху вниз, словно бы стирая пот или воду после умывания, так часто делают уставшие до нельзя люди .Очки сначала упали на калено, потом на пол. Когда он потянулся за очками, я увидел, что он снова Чуко, немного бледней обычного и действительно уставший, и какой-то задумчиво потерянный, но он, мой сосед.
   Успокоившись немного, Чуко водрузил потерянные очки на место, неожиданно спокойным с расстановкой голосом заговорил:
   - Чтобы раздумывать над такими вопросами, нужно иметь хотя бы капельку, мозгов, а их повыбивали у каждого проживающего здесь в первые же дни пребывания. Но ты знаешь, - подтолкнул он меня локтем и заулыбался совсем по-чуковски, по "старому", - Обрадует эта весть тебя, или нет ? Нашу третью палату халаты держат на особом счету.
   - Как это, - не понял я.
   - Очень просто. В третью палату помещают только особо интересующих халатов пациентов. Если хочешь, спецзаказ, - кривовато пошутил он. Потом поднял с пола обломок сигареты, прикурил ее от дежурной зажигалки, вделанной прямо во входной косяк беседки. С наслаждением пыхнув пару раз, продолжил:
   - Я ведь попал сюда, вернее, в это заведение, намного раньше тебя. Даже, можно сказать, - он замолчал, прищурился, что-то обдумывая или подсчитывая в голове. Да, - кивнул он своим мыслям, - Я самый старый обитатель этой во времени и пространстве дыры. Раньше, давно-давно, - мотнул он рукой через плечо, - давно. Нас тогда, всего пятерых, держали в круглых металлических помещениях. Потом перевели сюда.
   - Перевели? - перебил я его, - Почему перевели?
   - Точно не знаю, - пожал он плечами, - Попросту уснул там, а проснулся здесь. Как положено, в третьей палате. Потом, через некоторое время, кажется небольшое время, в ней появился ты. Но ты, наверное, то время совсем не помнишь.
   Я отрицательно помотал головой, добавив: Я вообще мало что помню, даже в это время.
   - Угу, - промычал он, продолжив, - И не мудрено, смотреть на тебя тогдашнего без слез было невозможно. Тощий, как душка от очков, с перемотанной головой, лежал ты неживым предметом на кровати. Первое время даже говорить не мог, беззвучно лежал и пялился в потолок, когда не спал. Долго лежал, очень долго. Потом зашевелился, начал ходить, сначала все за стенку придерживался, пытался что-то мычать, дальше больше... В общем, результат можешь оглядеть в зеркале, если его найдёшь. К своему стыду, должен признаться, не верил я в тебя, совсем не верил, ты ведь хуже Тора тогда был. Вот, это что касается тебя и краткой истории, если можно так выразиться, вне тебя. И вот что думаю я. Многие умирали здесь , некоторые еще в недрах медблока. Были шустрые и быстрые, хитрые и бешенные, по-настоящему отчаянные, выносливые и крепкие до безрассудства, если ты понимаешь, о чем я говорю, - в вполоборота оценивающие зыркнул он на меня, я чуть кивнул.
   Он отвернулся, продолжив:
   - Но мне кажется, никто из них так и не узнал, за что и для каких целей сюда попал. Никто и никогда, - повторил он, - Хотя я не раз слышал вопросы, наподобие твоего, бывал свидетелем нескольких попыток побега...
   - Кто-нибудь убежал, - чуть не сорвавшись на крик перебил его я. Он затих, сузил веки, погрузился в размышления .
   Вдруг кашлянул, сказал - На самом деле не знаю, но думаю, что нет. - Он замолчал, отрешенно уйдя в свои мысли.
   Я тоже молчал. Рассказ Чуко сильно меня потряс. Конечно, я догадывался почти обо всем, что он поведал, ведь я жил здесь, но такие достоверные сведения поражали своей безысходностью, били наотмашь, под дых, сокрушали затылок. Я, было, подумал о своей единственной зацепке, о, казалось бы удачной затее с компрессами, в эти мгновенья четко осознавая, до чего моя возня наивна, а потуги слабы и тщетны.
   Ужас и шок: я умирал, умирал.
   Наверняка, быть может, на этом самом месте кто-то уже переживал мои сомнения. Кто-то, быть может похожий на меня, так же, просыпаясь после сирены каждый новый световой день, искал в потолке, в стенах, в полу, хоть где-нибудь щель или трещину, пусть даже небольшой намек на другую реальность. Кому-то уже казалось, что он нащупал слабое место в одноцветном пластиковом однообразии. А в результате они, или он, с разбега разбивались об звуконепроницаемый, не горящий, прочный пластик стен или тихо утухали, сходили на нет.
   Слишком большое давление ломало их сознание, коверкало душу, словно здоровенный кулак, пластиковый стакан. Я встал и заорал во всю глотку:
   - Слишком большое дав-ле-ни-е-е-е!
   Но никто меня не услышал, протяжная сирена, зовущая на завтрак, звучала громче, заглушала мой вопль.
   Чуко всю дорогу до столовой пытался мне что-то втолковать, дергал за рукав, жестикулировал. Оглушенный состоянием подавленности, я лишь мелко трясся и молчал. Страшное недоверие к себе, своим мыслям и поступкам отравляли сознание. Я умирал, распадался на пыль и тлен, и я чувствовал это.
   Почти безразлично сунул руку в шкаф анализатор. Он промолчал. В голове мелькнула мысль: на этот раз повезло, а сколько раз повезет еще, сколько?. . Проглотив завтрак, не чувствуя вкуса еду, я стал дожидаться таблеток.
   Ну, все, - злобно думал я. - Надоело. Голова раскалывается, тело ломит, в мозгах зловонный завал и безнадега.
   От всех этих раздумий и сомнений мозги пухнут, скоро из ушей полезут. Пора со всем этим кончать, лучше с шумом и грохотом, и как можно побыстрей. Сейчас, сейчас. Сейчас нажрусь таблеток и вцеплюсь мертвой хваткой в морду жлобу, лучше всего - гаду Гесу. Шума и грохота будет предостаточно, а там пусть все летит на хрен. . !
   - Эксон кастэт форох тон, - вдруг промелькнули у меня в голове непонятные слова.
   - Эксон кастэт форох тон, - озадаченно прошептал непонятные слова скороговоркой. Ерунда какая-то, вытянув шею, покрутил головой, оглядевшись вокруг.
   Лип из четвертой, дежуривший сегодня, как раз отходил от окошка раздачи с подносами, заставленными небольшими пластиковыми стаканчиками, его неотступно сопровождал жлоб Скор. Другой из новеньких Дос, преисполненный чувством важности своей особы, прохаживался вдоль торцов столов, от угла к проходу и обратно.
   Я раздосадовано хмыкнул, Геса здесь нет, занят, наверное, чем-то другим или дрыхнет в дежурке. Ну да ладно, подойдет и Скор, тоже ведь скотина та еще, к тому же дружок Геса. Я оценивающи измерил глазами массивную, чуть ли не на две головы выше меня, фигуру Скора. Размышляя, он, конечно же, сразу меня прихлопнет, но напоследок я доберусь до его глаз. Я вырву их и брошу на желтый пластик пола. Я затаился, притих, потихоньку доходя до белого колена, готовился к последнему броску. Вспоминал, как корчился в холодной маленькой комнате изолятора. Вспоминал страшные сны, еще более страшную реальность, с которой устал мириться и в эти мгновенья отказывался в ней жить.
   - Посмотрим, - опустив лицо вниз, ухмылялся я.
   Представив, как будут смотреть на вырванные глаза, а они уже мертвые, как я на них будут таращится на меня.
   - Посмотрим, - чуть ли не срываясь на хохот, бормотал я. Вот это веселье, я засопел, сдерживая истерический смех, - По-с-мо-трим. - Потом перестал скалиться, весь подобрался, медленно поднял лицо, с ненавистью наблюдая, как Скор, сопровождая дежурного, приближается к своей слепоте.
   Секунды моего личного времени в эти мгновения бежали намного быстрей времени, пространства, окружавшего всех остальных. Сейчас я бы мог обдумать несколько десятков слов, прежде чем ложка, оброненная со стола, коснулась бы пола. Я, чтобы слить, избавиться от излишка рвущей меня энергии, крепко держался за скамью, это помогало мне оставаться рядом со всеми, хоть немного ощущать общую реальность. Я чувствовал, как хрустят суставы скрюченных в неразрывном зажиме пальцев рук, чувствовал, как потрескивает поддающийся им пластик скамьи. Внезапно по позвоночнику прошла ледяная волна боли, взорвалась в голове, ноги под столом дернулись, в глазах потемнело. Меня вязкой пеленой окутала отрешенность. Мозг самопроизвольно отключил перегрузку, в таком напряжении просто невозможно было находиться долго, ни одно живое существо такое не переживет. Это противоестественно, даже сталь ломается, если на нее как следует надавить. Даже сталь, я хотел стать крепче, но не мог... Я сидел и наблюдал, как медленно, заторможено, можно сказать изящно Лет подает сидячим за столом ребятам стаканы с таблетками. Те ,так же медленно, словно дурачась, берут их. И даже Скор в этот заторможенном танце, не казался таким уж ублюдком.
   Моя агрессивность таяла, как кольцо дыма от сигареты, уходила туда, откуда взялась, черт ее знает куда, уступая сознание расчетливому упрямству.
   Нет, - уже нормально думал я, - Сделать глупость слишком просто, этим я сыграю все гадскимб-гадам на руку. Стоит постараться, хотя бы из-за одного того, что мне уже пришлось пережить.
   Я отпуская крышку скамейки, разжал пальцы, они будто отдавленные дверью, тут же нестерпимо заныли.
   Странное дело, отпустив скамью, я снова очутился среди всех в нормальном времени, услышал нормальные звуки, а я то считал, что наоборот, держусь за нее, как за эту самую реальность. Никогда не знаешь, за что следует держаться, а от чего бежать и отпихиваться.
   Я выбросил все сомнения из головы на хрен. Они, оставляя зловонный след, пока покинули меня, но я знал точно, они вернуться и, скорей всего, в самый неподходящий момент.
   Однако, пока что я затаился, припрятал таблетки под языком, сдерживая отчаянные цепкие позывы их проглотить. Сила на силу- Игра...
   На работе добросовестно с отчаянной лихостью, таская железки, понемногу разошелся. Мозговой туман рассеялся, голова при каждом наклоне перестала трещать, под напором трудовой деятельности вялость в теле отступала. Сегодня мы занимались тем же, чем и вчера, в общем то, чем и постоянно . Остальные бригады работали по времени дольше нашего и потому верхушка металлического строения, вчера еще казавшаяся монолитом, сегодня голо просматривалась сквозь ребра конусовидного каркаса. По нему ловко перескакивали, таща за собой шланги резаков, ребята из синей бригады. Над ними в стеклянной зарешетченой будке по огромной металлической балке, крепленной к потолку ангара, ездил, управляя мощным подъемником, крановщик; важная должность, по-моему, им был кто-то из жлобов или вроде того. Ребята в синем цепляли свисающий с лебедки трос за многокилограммовые ребра каркаса, потом отделяли их от строения резаками, крановщик сверху, шерудя в кабине рычагами, приподнимал железяки, подтягивая их вверх, и отвозил в сторону, там их укладывали в более менее ровные стопки в гигантский , контейнер , стоящий прямо возле всестенных ворот, шустрые ребята в синих одеждах. Нас сегодня не делили, всех скопом направили на вынос внутренностей строения.
   Первая половина рабочего дня прошла быстро: бери, тащи, ни забот тебе, ни проблем. Появившийся после завтрака Гес, по заведенному распорядку, поглядев на болтающиеся рядом с рацией наручные часы, снятые с руки из-за непроницаемого алого комбинезона, разрешил недолгий перекур. Наша бригада расселась прямо на полу возле контейнеров. Я откинулся на его ребристый бок спиной, наблюдал за высотными работами, остальные, сдвинув на подбородок марлевые маски, курили, болтали. Чуко сидел чуть в стороне от остальных, обычно на перекурах возле него собиралась кучка народу пока есть время, гыгыкая и покряхтывая, потравить.
   Сегодня он сидел один сильно сутулившись, курил, глубоко затягиваясь, медленно выпуская дым через нос, совершенно не обращая внимания на оживленный гул голосов. У нас здесь выработались свои нормы поведения, одна из них, если человек молчит, не отвечает на вопросы, словно бы ограждаясь невидимой стеной, его обычно не трогают, у всех такое время от времени случается, все понимают происходящее.
   Мы с Чуко были соседями, самыми близкими здесь людьми, и потому я все-таки решил поинтересоваться. Я подошел к нему, сел рядом:
   - Эй, Чуко, - слабо подтолкнул плечо, - Чуко, ты слышал, Зуньдя опять...
   Он медленно, приподняв уставленное в пол лицо, повернулся в мою сторону. Недосказанные слова умерли, так и не прозвучав. Его взгляд поразил меня, вернее взгляда вовсе не было. Я смотрел в неживые стеклянные глаза, они были широко раскрыты, но на меня не смотрели, вообще никуда не смотрели, складывалось такое впечатление, как будто он напрочь вырубился, позабыв их закрыть. Меня передернуло, довольно противное зрелище чуково лица и вставленные в него стеклянные глаза.
   - Чуко, Чуко, - затряс я его за нагрудные складки одежды, пытаясь дозваться.
   Я тряс его несколько секунд, прежде чем в остекленевших глазах промелькнула еле заметная живая искра. Он моргнул, схватившись руками за виски, ткнулся в согнутые колени головой, забормотал что-то неразборчивое. Его и раньше тревожили сильные головные боли, обычно они были предвестниками приступов посерьезнее, частенько после такого он терял связь с действительностью на несколько суток. Болел он по-разному, но всегда перед более серьезными приступами у него болела голова. Последнее время приступы участились, недавний довольно тяжелый, прошел всего, точно не знаю, думаю, дней десять назад. В тот раз из-за сильных головных болей он не мог даже самостоятельно передвигаться. Жлобы знали, что он не кочевряжиться, сразу вызвали халатов. После чего Чуко, бледного и потерянного, жлобы на носилках утащили в медблок.
   Тогда все это произошло сразу же после подъема, еще до завтрака, снова я его увидел в те же сутки, только после работы. Он лежал на своей кровати, смотрел куда-то вверх, сквозь потолок, тогда еще помню, я удивился, заметив, как сильно он усох за короткое время отсутствия. Его кожа и без того не пышущая здоровьем, совсем посерела, стала почти такого же цвета, как и стены вокруг нас. Он посмотрел на меня осоловелым взглядом, его зрачки были ненормально увеличены.
   Я сел на корточки возле его кровати, поинтересовался самочувствием.
   Он, обрадованный встречей, протянул руку. Я пожал ее, чувствуя сухой жар и шершавую словно бы обветренную кожу ладони.
   - Вкололи сногсшибательную дозу, вот такенным шприцом, - развел он ладони на полметра. - Сейчас ничего не чувствую, ноги так вообще отнялись, - радостно сообщил он.
   Тогда Чуко отлежался и уже на следующие сутки снова ходил, курил, болтал. И вот опять: Чуко! - потряс я его за плечо. Он приподнял голову, посмотрел на меня помутневшими от боли глазами.
   - Уди, - прошептали пепельно-серые губы. - Боль нарастает, скоро я не смогу с этим справиться, - он схватил меня за рукав с такой силой, что далеко не хлипкая ткань комбинезона трещала как гнилая тряпка. - Еще немного и я не смогу с этим справиться. Не смогу... - Он не кричал, не стонал и ничего не просил, и только потрескивающая ткань да глаза выдавали какую боль он сейчас переживает.
   Я крикнул в сторону троице алых жлобов, призывно замахал свободной от чукова захвата рукой. Через секунду его захват ослаб, разжался, ладонь со стуком упала на пол .
   Жлобы всегда готовые к потехи (всё ровно какой лижбы быстрей уходило время дежурства) оживлено - радостно подшкряболи к нам. Но увидев занемогшего Чуко, явно раздосадованные предстоящей вознёй , с плохо скрытым чувством брезгливости хмуро уставились на больного. Лишь знающий свое дело всегда и везде Гес, отойдя немного в сторонку, быстро что-то заговорил в рацию:
   - Син, - крикнул он стоящему возле Чуко жлобу, - посмотри какой у него номер.
   Син навис над сидящим еле душащим человеком.
   - Три и два у него номер, - быстро выговорил я.
   Син мазнул по мне взглядом, отдернул складки чукова комбинезона на спине:
   - Три и два, - наконец констатировал он факт.
   - Три и два, - тут же проорал Гес в рацию. - Нужно доставить его в раздевалку, - сообщил Гес своим дружкам. - Ты и ты, - указал он на меня и стоящего рядом, под номерам сем и два, Эрнеста из седьмой, - Син, проследи за доставкой и сразу назад, - четко распоряжался он.
   Зайдя за спину и просунув руки под мышки, я поднял Чуко, Эрнест поддерживал ноги. Чуко за время переговоров совсем отрубился, обмяк, я изрядно запыхался, пока мы донесли, его ,выскальзывающее размякшее тело до раздевалки. Здесь процессию уже дожидался сам Главврач с подкреплением из двух жлобов, они стояли возле разложенных на полу матерчатых носилок.
   Чуко унесли, как в прошлый раз, сморщенного и обессиленного. Потрясенный и взвинченный от случившегося, я стоял, отвесив челюсть, провожая взглядом спины удаляющихся в проходе носильщиков. Гес на ходу, скидывая алый комбинезон, отбыл с ними. Мое созерцание было нарушено грубейшим образом , пинком под зад. - Шевели костями, раздолбай, - гаркнул в самое ухо Син.
   Я ловко увернулся от второго пинка и поспешно направился вслед за порядком уже удалившимся Эрнестом. Хорошо, что жлоб не стал допекать меня дальше, а то бы он вышел из раздевалки в лучшем случае калекой, а я скорей всего - обезображенным трупом.
   Сегодня был поистине безумный по накалу и интенсивности событий денек, а много ли надо для того, кто умирает каждый день на протяжении долгого времени и даже не знает, за что....; иногда много, а иногда совсем ничего. Неистовая вспышка бешенства, охватившая меня, готова была прорваться, выхлестнуть в любой момент. Идя от раздевалки, к месту работы, я смотрел под ноги и скрежетал зубами, пока один из них не поломался.
   Взвинченный донельзя, я носился с кусками железа, и мне все было мало. Прибыв в очередной раз к куче лома, я выбрал большой металлический ящик, который до этого пробовали перенести четверо наших ребят, я видел, как они крутились вокруг него, но он почему-то остался здесь, в куче. Я обхватил ящик, положение захвата было не из удобных, пальцы рук только касались друг друга. Я, гаркнув, дернул его на себя и потащил по длинному коридору к выходу из строения под более высокие и просторные своды ангара, сердце колотилось взахлеб, в глазах мутнело, от перегрузки сведенные судорогой руки могли в любой момент разжаться сами собой. Я перестал их контролировать, просто нес давивший, висевший на мне груз. По инерции, пройдя еще немного по ангару, я остановился, прицеливаясь, куда бы без травм приставить ящик, чтобы перевести дух. Мой утухающий взгляд натолкнулся на тройку: ни с какими не спутаешь- "наших" жлобов.
   Эй, посмотрите на этого чудика, - указал рукой в мою сторону ,самый высокий из всей троицы , Бомус.
   Да это же аккумуляторный блок, - подхватил другой.
   Ни хрена себе-ж, вставил, стоящий в центре троицы Син. - Он же весит больше тебя, - подпихнул он толстозадого и массивного, как все охранники, правого сотоварища в бок локтем.
   Я все еще был вне себя от злости на все вокруг, особенно на сволочей жлобов и поэтому не хотел показывать им даже намека на свою слабость или какую-то бы то ни было несостоятельность. Потихоньку стал двигаться вперед мелко семенящей походкой. Ящик будто прирос ко мне, я чувствовал лишь огромную тяжесть, давящую на грудь, спирающую дыхание, сопротивляющуюся каждому моему шагу, каждому движению. Сила на силу - страшная Игра.
   В голове мелькнуло неясное быстрое видение. Оно промелькнуло и исчезло, но не надолго, шаг, другой, и вот я увидел крепко засевшую в голове картину. Я тащил, нет, я, обливаясь потом, крича, упираясь в высокую без углов и потолка стену, жилы на руках и шее вздулись, я упирался, толкал эту гигантскую стену, двигал ее вперед, оставляя на бетонном полу растресканные вмятины от ступней.
   Меня донимал постоянный гул. Грубые голоса охранников, судя по всему, они шли за мной.
   -Сейчас сдохнет. - Послышался голос Сина.
   -Нет, не сдохнет, - с некоторым сомнением, Бомус.
   Этот ящик в три раза тяжелей него, пожалуй, сдохнет, - рассуждал голос третьего жлоба.
   Вскользь, боковым зрением я заметил, что остального цвета жлобы в спешном порядке подтягиваются к нашей колонне, по ходу оживленно споря и переругиваясь, тыча в меня пальцами, мотая в мою сторону головой.
   Ну и хрен с ними, сейчас мне не до них. До контейнера с железным ломом было шагов восемьдесят, и я все свое внимание сосредоточил на образе стены, которую толкал шаг за шагом вперед. Я затеял беспощадную игру сам с собой, загадал желание, если донесу ящик до контейнера, будет у меня будущее, и когда-нибудь я найду по-настоящему большую трещину в желто-сером пластике. Достаточно большую, чтобы отсюда выбраться, а не донесу ... Значит, и пробовать не стоит. Жестокая Игра, но только человек, перенесший по-настоящему непосильный груз до конца, может на что-то надеяться в этой дыре без названия. Сила на силу, всё просто, всё ужасно просто.
   Я отогнал от себя всякую ерунду, голоса жлобов, их морды, пластик, я передвигал стену, и бетон под ногами хрустел и крошился.
   Внезапно я натолкнулся на что-то действительно непреодолимое, перед глазами мелькнул ребристый бок контейнера. Инстинктивно толкнув от себя ящик, я отлетел на два шага назад, прощаясь со стеной, выпрыгнул в ангарный мир вместе с грохотом доставленного все-таки груза. Огляделся.
   Стоящее в нескольких шагах сборище, человек восемь разноцветных жлобов, молча смотрело на меня. За ними наши ребята, стоявшие цепочкой кто с обрезками труб, кто с кусками панелей в руках, тоже молча смотрели на меня. На ребрах строения царил необычный покой, синие, позабыв про свою работу, смотрели в мою сторону.
   Я поднял лицо к потолку, из окна кабины крана торчала голова, необычную тишину и покой нарушали лишь забытый всеми монотонно поскрипывающий покачивающийся на толстых тросах крюк лебедки. Я смотрел вверх в недостижимую высоту потолка, чувствуя себя в эти мгновения легче воздуха, я хотел подпрыгнуть, чтобы оторваться от земли, взлететь, воспорить, но вышло все наоборот: потолок, вращаясь, рухнул на меня, и я потерял сознание.
  
   Холодные струи бойко хлестали меня по лицу, было холодно, но все равно хорошо, как-то спокойно и приятно. Я сидел на полу, спиной привалившись к стене. Сквозь струи воды были видны мелькающие фигуры, слышались короткие, но громкие переговоры. Чуть сместив голову, вынырнув из под упрямого пучка струй, увидел, что нахожусь в душевой, голый, как, в общем-то, и большинство здесь. Некоторые ребята видно уже отмывшиеся, одевались возле стеллажей, там же прогуливался жлоб.
   Я попытался встать, но руки не слушались, болтались мертвыми отростками, кисти скользили по мокрому пластику пола.
   На мою возню обернулся ближний купальщик, им оказался Зюньдя.
   -Ты как, - участливо спросил он.
   -Нормально, сказал я. - Помоги встать.
   Он потоптался вокруг, не зная, с чего начать. Я, поднатужившись, поднял правую руку, он потянул ее вверх на себя. Я встал на колени, потом он за подмышки поднял и переложил меня спиной к стене, руки болтались, я их по-прежнему не ощущал, словно их и не было.
   -Кто меня сюда притащил? - поинтересовался я.
   -Я с Лемом. - Мотнул он рукой, вероятно в сторону Лема.
   -Спасибо- сказал я, упрямо пытаясь хоть как-то разработать, оживить руки. Кисти кое-как слушались, пальцы слабо медленно сжимались и разжимались, выше же, как обрубило.
   Одежда на твоей полке. - Снова зайдя в струи воды, выкрикнул он через плечо.
   -Свои люди - сочтемся, - ответил я, толчком отпихиваясь от стены спиной, решил, что хватит с меня и такого купания, домоюсь в следующий раз.
   Одеваться в таком состоянии было настоящим наказанием, изрядно провозившись, аж вспотев, я одним из последних вышел из раздевалки. Дотащась до своей комнаты, как подошел, спиной вниз рухнул на кровать. Лёжа и разминая руки, я думал, что начатая недавно игра странно влияет на мое личное время, на те секунды, что измеряют удары сердца, иногда оно бьется быстрей, иногда медленней, бывает, что перестает жить вовсе. Сейчас время передвигало события с такой скоростью, что я и без того внутренне загнанный до предела теперь попросту за ним не успеваю. События несутся вперед, а я, напрягая последние силы, лишь успеваю понюхать пыль, еще не улегшуюся после их резвых прыжков. Хотя так, конечно, веселей, иногда даже забываешь, куда может завести вечная погоня за тем, что впереди. Да и зачем об этом думать. То, что впереди, и есть цель моего движения в бесконечности событий. Игру может начать любой, но никто не знает точно, чем и когда она закончится.
   А если закончится и удачно? Руки самопроизвольно дернулись, от плеч к голове прилила теплая волна, откатившись обратно, обдала руки, обожгла локти, кисти, оставила теплый след на пальцах. Я хватанул открытым ртом воздух, скрипнул остатками зубов.
   В первый раз я задумался, что буду делать вообще, что со мной будет, если я выберусь отсюда.
   - Все начнется с первого раза, - прошептал я.
   Слова не мною придуманные, не мною и не сейчас. Не знаю, кто первый их сказал и как я их узнал, но они звучали, как заговор, словно отзвук чего-то большого и прекрасного, отзвук из мира, который отгорожен от меня желтым пластиком стен. Я проговорил их заново, но теперь они прозвучали в развернутом варианте.
   Все начинается с одного раза.
   Твердят вода и земля.
   От ветра и листвы слышится одна фраза.
   Каждый год все начинается с первого раза.
   Я не понял и половины сказанных слов, но о них мне стало так хорошо и приятно, что я забарабанил ладонями по груди от избытка чувств, от того, что мои мысли такие чистые, и руки как будто снова работают. Хо-ро-шо. Хлопая себя по груди, я почувствовал под ладонями комок, выпирающий из нагрудного кармана.
   Гнусная реальность, словно обрезком трубы вышибла из меня благодушную расслабленность. Я рывком сел на край кровати. Сколько времени я провалялся?
   Ужин... Ящик анализатора...
   Я вскочил, подскакивая к крану на ходу, вывёртывая карман трясущимися, все еще плохо слушающимися руками. Открыл кран и начал проделывать процедуру, которую сам же и назвал "компресс". Капсулы разломал, таблетки, пуская мокроту из носа, пожевал, сплюнул едкую горечь в ладонь, к выпотрошенному из капсул порошку все хорошо перемешал пальцами. Нанес слой на правую ладонь, потом насухо обтер ее другой, остатки препаратов смыл водой. Для лучшего проникновения препаратов в поры положил левую мокрую ладонь поверх натертой снадобьем правой. В такой задумчивой позе, ладонь на ладонь, я проследовал в Общий зал, о чем сразу и пожалел. Меня сразу же обступила весело галдящая толпа. По спине и плечам зашлепали ладони, посыпались вопросы и реплики:
   - Ну, ты дал...
   -Сдурил, что ли...
   -Как себя чувствуешь...
   -У жлобов аж челюсти отвисли. . .
   "Да-а, не удачная была мысль ..." - думал я, вежливо улыбаясь. Тут к моему несказанному облегчению завопила сирена. Все двинулись к столовой.
   Благополучно отшутившись, я сказал ребятам, что устал, держась одной рукой, за висок, дескать, болит голова, удалился в третью палату. У меня действительно в голове ныла одна болезненная мысль о том, что в кармане лежат таблетки, которые всем своим микромиром предназначены не для того, чтобы там лежать. Совсем не для этого. Скорей бы уже отбой, размазать их - и , хотя бы на сегодня ,делу конец.
   После утренней сирены я, было, рванулся с кровати, тут же охнув опал назад. Вчерашние приключения все-таки не прошли для меня без последствий, руки в суставах сильно опухли, ноги затекли до самого пупа. Малейшее движение вызывало резкую дергающую боль во всех суставах. Я лежал и думал, что не нужно было вчера задираться, а впрочем, я и вчера об этом думал.
   Пришел один из охранников, я, как мог, объяснил свое состояние, показал раздутые конечности. Он недовольно посопел и отвалил, за ним явился Гес. При виде его гнусной рожи сердце у меня екнуло. Гес с порога проревел:
   -Все чудишь, да !? - он, цинично, кривя губы, оглядел меня с ног до головы. Проговорил, словно забивая гвозди под ребра. - Если бы не халаты, ты бы у меня и сегодня эти ящики таскал, а я бы тебе еще в довесок кого-нибудь на загривок посадил, чтобы мало не показалось. И ты таскал бы их до тех пор, пока не стал прямо под себя кровью гадить не снимая штанов.
   Слушая его, я наблюдал, как за несколько секунд его непропорционально маленькие глазки налились кровью, а носу выступили крупные капли пота.
   Он за короткое время распалился до неистовства, морда покраснела, жилы на толстой короткой шее вздулись. Мне показалось, что сейчас он накинется, оторвет мне руку или ногу и будет ею дубасить меня, истерически взвизгивая, плюясь выступившей на губах пеной. Но он развернулся и вышел в коридор.
   -Да ты сумасшедший придурок, почище всех нас вместе взятых, - прошипел я закрытой двери. - Сумасшедший придурок! - сообщил я потолку.
   Через некоторое время явился Зюньдя в необычном виде, без штанов, одетый лишь в рубашку и длинные мешкообразные трусы. Его ноги от лодыжек до колен были перебинтованы, вероятно, у него опять загноились старые шрамы экземы. В руках Зюньдя держал поднос с едой, его сопровождал халат, транспортирующий маленький черный чемоданчик. За ним в дверном проёме объявился Скор, он развернувшись тылом к комнате, опершись плечом о дверной косяк, мечтательно уставился куда то в даль коридора . Халат без промедления начал мять мои локти, отекшие колени его не заинтересовали вовсе. Его маленькие тонкие пальцы вонзались в мои распухшие суставы раскаленными иглами. Наконец, оставив мои руки, он оттянул сначала левое, потом правое веко, одобрительно хмыкнул. Спросил хорошо поставленным сухим голосом: В моче - кровь, помутнение есть?
   -Нет, - решительно заявил я, хотя еще не осведомлялся по этому поводу. Он деловито разложил на пустующей чуковой кровати чемоданчик. Стоя ко мне спиной чем-то там пошуршал, затих, опять пошуршал. Развернулся и шагнул ко мне, держа в руках приготовленный заправленный розовой жидкостью шприц. Подойдя ко мне, держа блестящее жало орудия своего труда вздернутым к потолку, он сосредоточенно напрягся, прищурился, пустил вверх короткую струйку, стал склоняться к моему левому плечу. При виде этих приготовлений в мозгу взорвалось ассоциативное ощущение, тут же в памяти замелькали образы: блестящий шприц, белая комната, холод, мрак и боль.
   Я почувствовал, как задергалась левая щека, за ней - веко. Халат встрепенулся, как-то затравленно ощерился, зыркнул в сторону двери, увидев задницу Скора задумчиво взирающего в сторону дежурки, немного успокоился, все еще в некотором напряжении быстро поговорил:
   - Спокойно, спокойно, это лекарство для суставов.
   Я ему не очень-то поверил, но что это меняло. Он , вытянутой рукой , всадил шприц в мое левое плечо, я почувствовал, как прохладная жидкость перетекает под кожу. Сделав инъекцию халат быстро собрался, закрыл свой чемоданчик и удалился. Скор, пропустив халата, вошел в комнату, процедил сквозь зубы:
   - Жри быстрей, пришиба. -
   Зюньдя разговаривать при жлобе не хотел, молча поставил поднос мне на грудь. Я осторожно с сомнением смогу ли, взял негнувшимися пальцами ложку, торчащую из уже остывшей рисовой каши. Медленно, морщась от боли, поднес ее ко рту. Нечего, вроде получается, укол и вправду оказался лечебным. Завершала перекус, как здесь заведено, горстка разноцветных таблеток. Забытое на некоторое время чувство тяги к препаратам снова обожгло мозг. Как только Скор с Зюньдей ушли, я сразу же, во избежание искушения, приступил к накладке компресса. Размазывая лекарственную кашицу по тыльной стороне правой ладони, я почувствовал зуд, быстро переходящий в чесоточное жжение, подняв кисть к лицу, с ужасом заметил на ней покраснение. От частых втираний кожа воспалилась и кое-где уже начала шелушиться, пока еще не сильно, но заметно. Скоро там появятся язвы, а что потом...
   Я рывком, не замечая боль в суставах, накинул на голову одеяло; даже прежнее существование сейчас в эти тревожные минуты показалось мне радостным.
   "И что же мне делать теперь", - размышлял я в душной темноте под одеялом.
   Я не могу предвидеть всего. Не - мо - гу. Если бы я не успел до этого размазать таблетки, сейчас бы съел их без раздумья. Проглотил, и всё....Глотал бы их и дальше, да еще добавки просил.
   Мертвое чувство безразличия ко всему сменилось забытьем сна.
   Меня разбудил шум, шарканье шагов, шипение текущей и булькающей воды из крана. Я высунул голову из под одеяла. Шумел Зуньдя, все в том же нелепом наряде, трусах и рубашке с перебинтованными ногами. Возле него стояло только что наполненное пластиковое ведро, в руках он держал небольшую пластиковую же швабру с намотанной на ее нижнюю перекладину ,старой выцветшей рубахой .
   - Привет, - сказал я, словно мы сегодня не виделись.
   - Здорова. Как самочувствие? - поинтересовался он.
   - Вроде бы улучшается, - проговорил я, оценивающе медленно сгибая и разгибая руки в локтях. - Двигаюсь понемногу и опухоль спадает. А ты как?
   - Да вот, - он оперся на швабру, приподнял правую ногу.
   - Экзема, - посочувствовал я, зная его болячки.
   - Чешется, а трогать нельзя, - сказал он, закатив глаза, двигая челюстью из стороны в сторону, вероятно, в мечтах от души шкрябая ногтями повязки.
   - Про Чуко ничего не слышно? - спросил я.
   Он медленно отрывался от своих мечтаний. Я повторил вопрос погромче.
   - Нет, - сказал он очнувшись. Потом опер швабру об стенку, снял с нее тряпку и начал добросовестно ее макать в приготовленное ведро, позыркивая на меня в пол-оборота из под темных густых бровей.
   - Ну, ты вчера учудил, - выжимая тряпку протянул, делая на последнем слове ударение, он.
   - Нашло что-то, сам не знаю. . . - уклончиво ответил я.
   Зуньдя приладил тряпку к швабре, прошел в угол к чуковой кровати, завозил там тряпкой по полу, разговаривая за работой.
   - Ты бы видел, как халаты вокруг того ящика шуршали. Сам главный к месту происшествия явился, весь ящик обсмотрел, обнюхол, чуть ли не на зубок попробовал, потом как гаркнет на жлобов: "Почему не накрыли?!".
   Я иронично хмыкнул:
   - Чего его накрывают, там этих ящиков горы? Ерунда какая-то, - засомневался я.
   Зуньдя как раз шерудил шваброй под моей кроватью. Обиженный моим недоверием он замер, выпрямился, покинутая ручка швабры стукнулась об пол. Глядя мне прямо в глаза, чтобы было видно, что он не врет, заговорил:
   - Таких ящиков там может быть и много, но нес то ты один, а пока нес, помял. Вот и выходит, таких именно ящиков там только один.
   - Да ну... - недопонимая, протянул я.
   Не сморкнув ни разу, аккуратно и внятно расставляя слова, он продолжил объяснять:
   - Если взять квадратный кусок хлеба, - он начертил в воздухе небольшой квадрат, - потом скатать его в кулак, - Зуньдя сжал воображаемый хлеб в пустом кулаке, - края хлеба в местах сжатия округляются. Так? - спросил он.
   - А то. Конечно так, - согласился я.
   И тут он добавил:
   - Ты тоже самое сделал с тем ящиком, обхватив его руками. Я сам видел. - он ткнул себя пальцем в грудь. - Пока халаты не подоспели, я возле тебя сидел, успел ящик разглядеть.
   Я молча лежал, соображая, что бы это могло значить. Зуньдя, подобрав швабру, снова начал тереть пол.
   - Эй, Уди, - услышал я, - откуда в тебе столько дури, ящик то из стали толщиной в палец сделан. А-а-а, Уди?. . - не унимался он.
   - Не знаю. Наверное, он мятый уже в куче лежал. - продположил я, пытаясь вспомнить каким его брал, и не мог.
   - А чего тогда халаты так засуетились? - потерев молча с минуту, он с сомнением протянул, не смотря на меня. - Хотя, может и такое быть.
   Дотерев до двери, Зуньдя сказал, что у него еще много работы и что зайдет попозже, ушел.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ.
Мутные течения -....

   Я лежал и думал о разговоре с Чуко, как он сказал мне что-то вроде у нас здесь все ребята не подарки, с отклонениями, но только третья палата на особом счету у халатов. Все-таки приятно чувствовать себя хоть в чем-то, особым. Пусть даже это, особое - отклонение.
   Потешившись своей непонятной особенностью, я переключился на более взволновавшее меня событие. Прокручивая в памяти утреннее посещение врача, я понял что тогда ( получается и теперь ) меня сильно задело и удивило его, неподобающее халату, поведение. Я четко представил его лицо, какой-то затравленный оскал, нервный блеск в глазах, это выражение в его расширенных зрачках.
   Да он же трусил. Точно, чуть в штаны не наложил, он до ужаса боялся того, что может случиться с ним в этой комнате. Что бы это могло быть? Пускай он был самым молодым из халатов, и видно невысокого ранга и недавно здесь появился, но страх в глазах халата не может быть случайностью, минутной слабостью или чем-то похожим. И мне кажется, навряд ли это из-за этого злополучного ящика, тут иногда ребята покруче фортеля выкидывают, халаты научились с этим управляться, таким их сильно не впечатлишь, не подденешь. Нет.
   Покореженный ящик, всего лишь одна из причин, что-то другое, потаенное, по-настоящему перепугало его, когда он увидел мою аллергическую реакцию на блеск шприца.
   Тут меня осенила простаки потрясающая догадка, так вот зачем нас здесь держат под постоянным одурманивающим прессом таблеток. Они бояться нас, кого больше, кого меньше, но, безусловно, всех жителей этой территории непонятных страстей, абсолютно непредсказуемых их проявлений.
   Они и жлобов наверняка кормят какими-то особыми, именно для них предназначенными, таблетками, чтобы меньше рассуждали да понимали; своим сторожевым делом лучше занимались.
   Я заулыбался, эти припадочные толстозадые дуболомы наверняка даже не подозревают, что над ними тоже вытворяют своеобразные эксперименты.
   И до чего же здесь гнусное местечко, думал я. Как только меня угораздило сюда попасть, для чего?
   Вот вопрос так вопрос. Надо еще поговорить с Чуко, он должен хотя бы догадываться о многом, чего я еще пока не знаю. Интересно, как он отреагирует, если я ему расскажу о надуманном? Чуко, по крайней мере, раза в два дольше моего разглядывает нависший над головой давящий, и давящий неотступно, ежесекундно, потолок. Наверняка у него найдется парочка своеобразных мнений по поводу настоящего.
   Так я и лежал, думая, передумывая, все подряд и чем больше размышлял, тем больше укреплялся в том, что начатое дело нужно довести до конца, каким бы он не был. И поэтому, когда Зюньдя принес ужин, я его съел, а таблетки припрятал, я все еще был в Игре. Не зная, когда меня поднимут и, соответственно, волей не волей придется идти в столовую само собой через проверку анализатора, я не стал рисковать и растер таблетки, как только предстала возможность. Разглядывая раздражение от притирок, я чувствовал, что круг, в центр которого я самовольно, прячась от всех, забрался, сужается.
   - Ну и что, - думал я. - Рано или поздно в круге или без него, здесь мне не жить, и пассивное ожидание без потения и риска однозначно для меня было бы хуже худшего, хуже всего. Конечно, я все еще находился здесь, но Игра, спровоцированная мною же, продолжалась, и выигрыш или проигрыш доставался мне весь без остатка. Я все еще был в Игре. Какого же было мое удивление, когда примерно перед отбоем за дверями послышалась возня, дверь отворилась, два жлоба, груженные носилками, пыхтя и ругаясь, ввалились в комнату. На носилках я увидел знакомую фигуру. Чуко, обрадовался я. Жлобы, не слишком церемонясь, скинули вялое тело на кровать и с чувством выполненного долга без промедления отвалили.
   - Чуко! - Я встал на ватных, еще опухших ногах, подошел к нему. - Ну что, как ты, полегчало? - Одним словом проговорил я. С тревогой замечая, что его вид, чтобы он не ответил, не очень; плоховат. Он, пуще прежнего, исхудал, истощенного вида лицо приобрело какой-то неживой сероватый оттенок, под глазами сильно выделялись темные круги, но сами глаза все-таки остро и проницательно смотрели на меня.
   - Как жизнь? - уже с меньшим задором спросил я.
   - Сейчас нормально, только все равно этому не долго продолжаться. - Тихо, двигая только одними бескровными губами, осипшим голосом сказал он, явно намекая...
   Я, словно не понимая намека, продолжил в том же, вперед и с песней, духе:
   - Ничего. - Бравурно откинув рукой все сомнения, я попытался обмануть себя и его, но, прежде всего, себя.
   - Когда заболит, чего еще укол сделают, - сделав шаг назад, чтобы ему лучше было видно. - Вот.
   Я стал ему показывать, как ловко у меня сгибаются и разгибаются руки, поясняя, - А с утра опухшие были, нос почесать не мог, сделал всего один укол и нормально, и тебе сделают, в первый раз что ли? И не такое переживали. - Фальшивым веселым тоном заверил я его.
   - Перестань, - сощурив глаза кольнул он меня, пристальным взглядом из под толстых линз очков, - я знаю, что говорю, а я сказал, этому не долго продолжаться. Для меня всему этому... - Он слабо повел высохшей ладонью вокруг стен нашей комнаты.
   Я понял, что он подразумевает, я понял это с первого взгляда, когда подошел к его кровати, но как об этом говорить, вообще как такое можно обсуждать с близким человеком? Чуко был плох, очень плох, в этот раз по-настоящему, без слова потом...
   Он это знал, я это знал, но все равно пытался его подбодрить, - Не все та...
   Он перебил меня, не дав договорить, - Помнишь разговор в беседке? У тебя до этого была припадочная ночка, и после подъема ты был похож на теперешнего меня. -
   - Хе-хе-кхе, - засмеялся он, тут же тяжело надсадно закашлявшись. Напрягшись, он загасил дыхание, загнал рвущийся кашель обратно в себя. Через несколько секунд вздохнул сначала осторожно, потом более расслаблено продолжил, - Помнишь, ты задавал мне интересные вопросы, - я подшагнул к кровати, присел на корточки, - Это было вчера, еще перед завтраком.
   Чуко прикрыл глаза, чего-то прикидывая в голове, через несколько секунд приоткрыл их:
   - Вчера перед завтраком и всего то, и все-таки как давно это было. Несказанно давно.
   Он завозился, пытаясь чуть приподняться на локтях, я помог ему, подбил под затылок подушку, чтобы ему было удобней разговаривать и смотреть на меня.
   - Здесь, в этом месте, болеет даже время, а когда оно болеет, за ним трудно уследить. Однако, когда оно отсчитывает последние минуты твоей жизни, это чувствуется абсолютно точно. И я теперь знаю точно, первый раз в жизни, что оно для меня приготовило, впрочем, это меня мало волнует. Помнишь, ты спросил, дескать, чего нас здесь держат и кто мы вообще такие?
   Я, склонившись к самому его уху, шепотом проговорил, - Я каждые новые сутки здесь умираю. Каждый день смерть, сон - смерть и смерть - пробуждение.
   Он тоже понизил голос до еле слышного шепота:
  -- Ты думаешь, я этого не знаю, ты думаешь, я не чувствовал себя мертвым задолго до сегодняшнего дня; тонущим в липкий мрак, ежесекундно и безвозвратно, не отступно. Ты думаешь я не знаю эти чувства - спросил он.
   -Ты здесь и значит, знаешь, что говоришь - кивнул я, - Так оно и есть.
   Он кхекнул, скривил губы, вроде ухмылки, продолжа перечисление:
   - Каждый день тебя давит серый пластик потолка, плющат стены, ты захлебываешься в пустоте безнадеги боясь забыть свое имя, забыть свое лицо. - Секундная пауза. И вопрос-утверждение: -Правильно?
   - Правильно, - я слушал его как никогда и никого.
   - И вот, в один особо гадкий день тебе хочется смерти, причем не только своей. Ты начнешь думать о ней во время работы, во время еды и даже ночью она тебе снится. Ты смертельно устаешь от одних мыслей о смерти, начиная подумывать, а зачем вообще о чем-то думать, зачем? - секундная пауза.
   - И вот в этот самый момент ты начинаешь в последний раз ,утухающим, сознаньем понимать, что твои мозги окончательно и бесповоротно раздавлены. Теперь тебе всё ровно, сколько время и где ты находишься, чего делаешь или нет, теперь все дня для тебя одинаковы, а весь мир не больше этой комнаты, - молчание и его немигающий взгляд.
   - Ты ведь думал об этом? - внимательно, смотря прямо мне в глаза, спросил он.
   Я кивнул, добавив:
   - Я знаю, о чем ты говоришь, и я боюсь последнего.
   Он судорожно схватил меня за рубашку, точно как вчера в ангаре, во время приступа. Подтянулся вплотную своим лицом к моему, выдохнул:
   - Я пережил и это.
   Потом замолчал, глубоко вдыхая воздух быстро, отрывисто, но четко заговорил:
   - И знаешь, что меня спасло, когда я уже блуждал за гранью последнего состояния, не жив, не мертв, окруженный тварями, которым и названия то на человеческом языке нет, - он остановил речь, тяжело дыша.
   - Говори, - зашипел я, трясясь от волнения чуть ли не в нервном припадке, - Говори, Чуко, что это, что...
   Я-я-я, - растянул он первое слово, - нашел пристанище, укрытие в месте, которое назвал "Свой мир". - Он отпустил мою рубашку, закрыл глаза, расслабленно отвалился на подушку. - Свой мир, - мечтательно поджал он губы, поводя головой из стороны в сторону. - И даже кровавая свинья, это грязное отродье, не может туда добраться. Ни сволочи жлобы, ни подлые халаты, снабженные сверхестественными препаратами, ампулами, вооруженные шприцами и всевозможными аппаратами не могут меня там достать. Никто. Свой мир - вот что поддерживало, не давало мне окончательно заблудиться в желто-сером пластике стен, потеряться сгинуть здесь. Даже не умереть, а именно - сгинуть. Я всегда уходил в него, и ничто не могло меня там достать, ни одна грязная лапа, ни одно вонючее рыло. - Он окончательно выбился из сил, тяжело дышал, несколько крупных капель пота скатились по его щекам, впитались в измятую подушку. Чуко догорал, не охая, без жалоб, и это было его желание, его выбор.
   Чуко, что такое "Свой мир"? - потрясенный услышанным спросил я, не понимая до конца, но веря каждому его слову. Люди вроде нас, пережившие вместе много бед, хорошо находят общий язык и понимание там, где другие не распознают ничего.
   Свой мир, - повторил он за мной, открыв глаза, расслабленно глядя в потолок, - Свой мир есть у каждого, но про него знают немногие. У одних он большой, светлый и яркий, у других - тусклый и бесцветный, у некоторых он огромный и разноцветный, а бывает маленький, но пестрый, большой, но темный, у всех он есть, и у всех - разный. От чего это зависит, точно я не знаю. Я ведь был только в своём, и каждый точно может знать только свой. Если захочет его исследовать, или хотя бы сумеет распознать его границы в себе.
   Они уничтожили мою память, - Чуко мотнул рукой в сторону, где за несколькими пластиковыми стенами находился медблок. - Они хотели сделать из меня пустышку, но у них ничего не вышло, у меня есть Свой мир, над которым не властен никто. По-настоящему, никто.
   Я впитывал каждое слово Чуко не потому, что я ему верил или нет, меня потрясала необычность и красота идеи, в которой все это время жил Чуко, то есть существование материи, пусть даже такой аморфной, как Свой мир. Удивительно, в этот момент я увидел Чуко другими глазами, словно рядом со мной жил человек в маске, и вот он ее снял; ба, да это же Чуко, тот самый Чуко. Чуко - самый древний старожил серо-желтых комнат, вопреки всему так и не ставший предметом их обихода. Это он, Чуко, переживший всех своих немногочисленных прежних товарищей, страдающий страшными приступами душевной и физической боли, не только не потерял себя в затягивающей безысходности, но даже открыл новый мир, быть может не только для себя.
   - Чуко, - взволнованно зашипел я. - Это здорово. Это также здорово, как если бы все построенное жлобами и халатами с ними же, но без нас, провалилось под землю, не оставив после себя и следа.
   - Не плохо сказано, - оценил Чуко, грустно добавив: - Только кто это увидит?
   Я вдруг подумал, как все-таки жалко, что мы с Чуко раньше не смогли обсудить такие важные, просто таки наиважнейшие проблемы, те, что зовутся жизнь.
   - Почему ты раньше не рассказывал мне об этом, - спросил я.
   Чуко пожал плечами:
   - Я совсем недавно в тебе разобрался, да и потом у тебя были свои заботы, у меня - свои, к тому же, раньше это было попросту невозможно.
   Почему, - удивился я.
   Невозможно, и все, - уклончиво ответил он, отводя взгляд. Вот он, подумал я, снова из него полез прежний Чуко. Чуко - загадка для всех.
   Он завозился, пытаясь вытащить из нагрудного кармана мятую пачку сигарет. Наконец, он ее извлек, но его пальцы дрожали и плохо слушались, он тут же выронил пачку, она съехала по правому боку, запуталась в складках одеяла. Я помог ему, достал пачку, из нее полупустую мятую сигарету, измятую мягкую упаковку бумажных спичек с единственной уцелевшей в ней спичкой.
   - курить охота, - смотря на мои манипуляции, проговорил Чуко. Пояснив: - У халатов не очень-то раскуришься.
   Я засунул ему в губы сигарету, он с трепетом наблюдал, как я чиркаю мягкую удобную единственную и поэтому несказанно дорогую спичку. Она зажглась, отразясь пламенем в линзах его очков.
   Чуко с наслаждением, но осторожно, затягивался, изредка слабо покашливая. Я смотрел на него и раздумывал над странной его чертой: он никогда и ни о чем не просил, даже будучи сильно больным, он до конца пытался самостоятельно зажечь сигарету. Наверно, размышлял я, эта черта приобретена за долгие годы унылой и беспросветной жизни, проведенной здесь. Я уверен, что потихоньку тоже приобретаю этакую характерность, еще один подарок от халатов и серо-желтых стен. Я снова поближе пододвинулся к уху Чуко, зашептав:
   - Помнишь, в беседке я спрашивал, зачем они нас здесь держат. Так вот, если ты не припоминаешь, я тебя опять спрашиваю, зачем они нас здесь держат, для чего вообще это нужно - стертая память, таблетки.
   - Да хрен его знает, - сказал он, передавая мне окурок, я ловко, не вставая с места, щелчком отправил его в очко.
   Чуко почесал нос:
   - Я же тебе говорил, этого не знает никто, кроме халатов, даже жлобы вряд ли осведомлены о реальной цели нашего здесь существования. Одно явно и бесспорно, - Чуко поднял палец правой руки вверх: - Каждый так называемый больной, находящийся здесь, имеет хоть одну, чаще несколько уникальных присущих только ему одному способностей.
   - Ты про припадки что ли, - уточнил я, не понимая слова способности.
   И они тоже, - кивнул Чуко.
   - А что тут необычного, - усомнился я, для меня припадки и чудачества наших ребят были обычней обычного, ну, вроде кашля у курильщика.
   - Конечно, видя это изо дня в день и по раздельности, к такому можно привыкнуть, но я, - Чуко поправил съехавшие на левую щеку очки, - многих ребят знал от первого дня появления здесь до последнего раза, когда их кто-то здесь же видел. Стоит только выстроить все случаи, сложить в одну линию и тут же становится ясно, в каком интересном обществе мы живем и, между прочим, являемся его же неотъемлемой частью.
   - Частью - повторил я.
   Он не отвлекался - ...Слот раньше мог видеть сквозь стены, теперь же эта дыра превратила его мозги в труху. Профессор мог рассказать длинное стихотворение задом наперед, причем начиная с последней буквы последнего слова. А однажды я видел, как он, ради шутки, прожег пальцем дыру в огромном общезаловом столе, после, чтобы не получить взбучку от жлобов, залепил ее пластиком. Он размягчил его голыми руками вроде хлебного мякиша. С Гранутом из шестой периодически случается припадок, после которого у него и всех рядом в тот момент присутствующих начисто выпадают волосы, к тому же глаза у него наливаются кровью. Бр-р-р-р. Чуко передернул плечами.
   - Уди, ты бы видел его рожу в эти моменты: лысый, бледный, как зыркнет, даже жлобы морду воротят, сторонятся, жуть да и только.
   Зюньдя из второй, наш сосед, частенько, словно сигаретный дым, парит над кроватью во сне. Крендель Большак из первой, один раз приперся к нам после отбоя в комнату, я тогда чуть в кровати не обделался.
   Проснулся, кто-то мается по комнате, пригляделся - ничего не понимаю, стоит человек, в стену тыкается как слепой, только руки опущены. Головой в стену потыкается, пошаркает чуть в сторону и снова в стену. Я вскочил, думаю тебя приперло, совсем сбрендил. Подошел, смотрю: фигура повыше, руки чуть ли не до колен болтаются, пригляделся - да это же Крендель Большак из первой. Он как раз возле угла твоей кровати толокся, лбом стену прощупывал. Я его за руку взял и к двери подвел, думаю, сейчас его в коридор выведу, а там видно будет. За дверь подергал, и тут меня словно ледяной водой обдало: как же он сюда попал, ведь все двери в спальные помещения после отбоя запираются. Стою, думаю, что дальше делать, свет из коридора через окошко на его лицо упал, осветил. Смотрю я на него и охреневаю, глаза пустые, зрачков вообще не видно, куда то за веко закатились, изо рта слюни текут, и весь он даже на ощупь какой-то скользкий, ну, вроде холодного киселя. Стояли мы так недолго, он вдруг ожил, наклонился вперед, шагнул, его рука выскользнула из моей. Стою, глазами хлопаю, ничего понять не могу, в окошко вижу: он уже по ту сторону двери в коридоре стоит, головой напротив двери, спиной ко мне, в стену тычется, потолокся там с минуту и дальше к Общему залу пошел. Таких или похожих происшествий про каждого из ребят можно вспомнить предостаточно, иногда случались вещи просто потрясающие, а иногда даже страшноватые.
   -И мы ведь здесь ,значит, и про нас тоже можно вспомнить случай, другой, - задумчиво проговорил я. Я вздрогнул, как обычно не вовремя и не к месту, прогремела сирена к отбою.
   Находясь от большой дозы узнанного в прострации, я встал как хорошо отлаженный механизм, пошел к своей кровати, разделся, лег. Шумы в коридоре постепенно затихли, слышались лишь окрики охранников, их тяжелые шаги. Один из них заглянул, придавил нас тяжелым взглядом, захлопнул дверь, послышалось бряцание ключей, щелчок замка, нас заперли. Я сильно устал за сегодняшний день, хотя только и делал, что валялся да спал, но переживания и раздумья изнуряли получше тяжелого физического труда
   Чуко приходилось несказанно хуже, он лежал с закрытыми глазами, заложив свои линзы под подушку, тяжело дышал, из-за темных кругов под бровями казалось, что он спит в черных очках. Нездорового цвета серая кожа обтягивала рельефно выделяющиеся скулы его лица. Свет погас, но за секунду до этого Чуко открыл глаза, посмотрел на меня. Его пронзительный, чуть задумчивый взгляд стоял у меня перед глазами даже после того, как погасили свет и в комнату, втёк, полумрак, этот взгляд невзрачного, но несокрушимого человека, который знает, что такое "Свой мир", который знает туда путь. Я запомнил это мгновение накрепко, такое не забывается, внезапно я почувствовал, как в этой самой комнате зарождается сила или быть может волна, которая, в конце концов, сможет совладать, разнести, разорвать желто-серый пластик.
   Когда, наконец жлобы угомонились и перестали шляться по коридору, я вылез из кровати, подошел к Чуко.
   - Чуко! - тихо позвал я его, приседая на край кровати, - Чуко!
   Почувствовал через кровать, как он пошевелился, слабым голосом сказал:
   - Сегодня был длинный день, Удун, очень длинный, просто таки нескончаемый. Я еле дождался время сна, покоя. - Он тяжело задышал носом, похоже, опять давил в себе кашель. Отдышавшись, продолжил: - В голове крутится много мыслей, но я устал, они бегут своей волей, путаются не завершаясь. Я устал, да и ты, наверное, тоже. Нам, конечно, есть, о чем поговорить, но сейчас это невозможно. Иди, Уди, отдыхай, и мне пора на отдых, так будет лучше.
   Я почувствовал его прикосновение чуть выше локтя правой руки, потом его ладонь сползла, нащупала мою пятерню, крепко ее сжала.
   - Иди, - еле разборчиво выдохнул он.
   Я почувствовал сухой жар его ладони, пожал ее двумя своими. Мне не хотелось сейчас оставлять Чуко, но он всегда знал, чего хотел, и я, пошатываясь на опухших, снова разболевшихся ногах, направился к своей кровати. Лежа под одеялом, попытался упорядочить мысленную кутерьму, от моих попыток все окончательно перемешалось, и я отключился, уснул. Через темноту забытья я вплыл в удивительный сон.
   Я стоял и разглядывал огромное сооружение. Напряженно вспоминая его название, предназначение, я щупал его шершавую, но при этом приятную и как будто живую поверхность. Дерево, вдруг понял я, и даже не одно, а три различных породы, переплетенные, сросшиеся в один исполинский ствол, вздымающийся бугристой колонной вверх и теряющейся там, в голубоватой дымке тумана, окутывающего все вокруг зыбкой пеленой.
   Я медленно стал обходить дерево, придерживаясь левой ладонью за кору, чувствуя живое могущество, исходящее от переплетенных стволов. Неожиданно я увидел Чуко, тот сидел на мощном выступе одного из корневищ и умиротворенно рассматривал сухие опавшие листья, лежащие под ногами толстым хрустящим ковром.
   Чуко был одет в просторную коричневую рубаху, расшитую витиеватыми узорами серебряной нитью и такими же узорами светло-зеленые штаны. Он шевелил пальцами босых ног, шурша опавшей листвой, и этот процесс, сразу было видно, доставляет ему огромное удовольствие.
   Чуко! Не может быть, - удивился и обрадовался я. - Хорошая встреча в хорошем месте.
   Да, - согласился он: - Прекрасное местечко. Поверь мне, лучше попросту не существует. Как славно, что ты все-таки нашел сюда дорогу. Я ведь сижу тут, жду тебя, дожидаюсь. - Он наклонился, зачерпнул полную пригоршню листьев, кинул ее в меня, весело и беззаботно рассмеявшись. Говоря:
   -Никак не могу насмотреться; летящий по воздуху лист - символ перемен. Символ, зовущий и тревожный.
   -Символ грядущих перемен, - дополнил я его, прекрасно чувствуя чуково состояние, тихой радостью перетекающее ко мне.
   Мне ведь пора уходить,- смотря сквозь снова кинутые им и сейчас опадающие листья, прямо мне в глаза, сообщил он. - Я задержался здесь, чтобы попрощаться с тобой.
   -Прямо сейчас, - спросил я заранее зная ответ.
   Он растянуто медленно кивнул, сказав:
   -Тебе нельзя здесь дольше оставаться, да и я запаздываю.
   -Прощай, Чуко! - От души грустно сказал я.
   Он резко встал, отошел на несколько шагов, поднял две руки вверх, обернулся лицом ко мне. Неожиданно звонким и уверенным голосом проговорил: - Может когда ни будь, свидимся.
   . Сразу же развернувшись, бодро шурша опавшей листвой, заспешил вперед, но, прежде, чем колышашийся, словно живой туман скрыл его окончательно, обернулся, помахал мне рукой.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

.....- бездонные омуты.

  
   Побудной сирены я не услышал, просто окружающий меня туман плавно перешел в гнойного цвета стены и потолок без трещин и щербин; место, где жизнь затихает, как сигаретный окурок под влажным полотенцем, а я нахожусь здесь и все еще живой.
   Шум открываемой двери быстро развеял останки приятной сонливости. Меня аж передернуло из-за контраста ощущений того мира и этой, постылой, реальности. В дверном проеме показалась, грузная фигура Скора:
   - Ты только посмотри, - сообщил он кому-то в коридоре, - У них тут полный расслабон. Подъем, недоделки, - взревел он, расчленяя меня взглядом.
   Я вскочил, стал быстро одеваться, благо штаны вчера по запарке забыл снять вообще, как-то с ними пролетело мимо, устал вчера, так сказать, отрубился на ходу. Натягивая рубашку через голову; удивительно, я же вчера раздевался, точно помню, а пуговицы почему-то оказались застегнуты. Натягивая ее через голову, путаясь в складках, голова все время попадала в рукав. В продолжение начатой темы "отрубился на ходу", играл словами -..или, быть может, на лету, на заду, а вот еще отрубился на посту.
   "На посту" мне понравилось больше остальных словосочетаний....
   - Гхркт-у, - услышал я скрежет или клекот. Наконец, вытолкнув голову через воротник, я увидел, что звуки эти издает жлоб. Он стоял, впялившись в закутанную одеялом фигуру, Чуко.
   Лицо жлоба и глаза налились кровью, выражение его рожи, словно бы вопило, кто посмел ослушаться великого и могучего Скора.
   Напор ярости перекрыл, заклинил все его и без того скудные речевые центры мозга. Наконец, справившись с оцепенением, он ринулся к кровати, одним движением смахнул одеяло, покрывавшее Чуко до переносицы. Я уже знал, что он там увидит, Чуко хорошо меня подготовил к этому. На лице Скора ярость, медленно оплывая, сменилась недоумением. Он толкнул Чуко в грудь, от толчка кровать дернулась, правая лежащая до этого не краю кровати рука свесилась, пальцы безжизненно разжались. Наконец, даже до него дошло, что лежащее на кровати тело бездыханно.
   Скор, бочком подскочил к открытой двери. Выглянул в коридор:
   - Карий, крикнул он в сторону дежурки, - скажи Гесу, пусть зайдет в третью.
   - А по рации чего не скажешь? - поинтересовался голос Кария из коридора.
   Скор озадаченно хрюкнул, потом раздраженно проорал:
   - Давай, давай, тебе все равно по дороге, чего зря болтать.
   Закончив переговоры, он заскочил обратно в комнату. Быстро оглядев убогую обстановку, то есть меня, мою кровать, чукову, оперся на стену возле двери. Гес вошел внезапно и беззвучно, словно явив свою необъемную тушу в дверном проеме из ниоткуда, из воздуха.
   - Тут один приснул, - Скор ткнул пальцем в сторону кровати.
   - Оставайся здесь, - сразу же взял инициативу в свои руки Гес, - а я к первому, он не любит, когда про такое сообщают по рации.
   Гес ушел, а я хотел подойти к кровати Чуко, чтобы уложить его неестественно свисающую руку, почему-то сильно меня своим положением нервирующую, сделал всего один шаг, сразу же остановившись из-за окрика Скора.
   - Назад, не подходи туда...
   - Но я только...
   - Заткни жрало, - покрыл мои слова своими он, - сиди на месте и не рыпайся.
   Мне оставалось последовать его совету, я сел на кровать. Из коридора доносились голоса, шарканье ног, негромкие разговоры и даже смех, вообщем, повседневная послепобудная суета.
   Я сидел и смотрел на неподвижного Чуко. Темные круги под его глазами сейчас были почти незаметны, напряженные складки у губ, морщинки под глазами, впалые щеки сгладились, все внешние следы болезни, кроме худобы, исчезли, он был похож на уснувшего глубоким спокойным сном; просто крепко уснувшего человека.
   - Наверное, так оно и было. - подумалось мне, - Наверное, так все и произошло.
   Я заерзал на месте, очень захотелось в туалет, но как то неудобно было говорить, а тем более делать это при Чуко. Опять, как в прошлый раз, бесшумно и внезапно в комнате объявился Гес.
   - Ну, что? - поинтересовался Скор, у него.
   - Щас прибудут, - на манер вопроса ответил Гес.
   Я крепился, сколько мог, наконец, не выдержал:
   - Мне надо в туалет.
   Гес скривился, словно понюхал старый носок:
   - Будешь ты еще здесь заголяться. Потерпишь, ничего с тобой не станется, - сквозь кривые губы проговорил он.
   - Может я к соседям, тут совсем, рядом, - заискивающим тоном предложил я.
   Эта идея показалась ему приемлемой, и он распорядился Скору сопроводить меня. Весь путь до соседей и обратно я размышлял, чего они ко мне то прицепились, да и к Чуко уже бездыханному.
   Я снова сидел на кровати, когда наконец-то появились те, для кого это ожидание и было затеяно. Первым вошел, насколько я знаю, единственный и полновластный начальник "нашего" пластикого межкаридорья, главврач, Шох. Сухощавый, среднего роста с важными повадками во всех движениях человек в белом халате, коротко стриженный, темноволосый, с небольшой залысиной на голове. Его движения были размерены и точны, взгляд светло-зеленых глаз проницательно тяжел, вытянутое к остро выпирающей нижней челюсти лицо гладко выбрито. Он остановился в центре комнаты, внимательно рассмотрел, будто в первый раз видит, меня, сквозь квадратные нетолстые стекла аккуратных очков, тонкий прямой нос под оправой желтого металла, чуть вздрогнул; Шох крутанулся на каблуках черных узких туфлей, подошел к кровати Чуко. За ним, на шаг позади, проследовал второй халат, на вид точная копия Шоха, только немного пониже, без очков и покучерявей, его густая шевелюра из прямых волос, в отличие от полулысаго, Шоха ,была без единой помарки, зачесана назад, вероятно чем-то помазана, от освещения по ровно уложенным волосам бегали светлые искорки бликов .
   Шох нагнулся над Чуко, приложил два пальца к его шее ниже левого уха, постоял так несколько секунд, потом склонился ниже, попеременно поднял веки обоих его глаз, внимательно в них заглядывая.
   Насмотревшись, он сделал шаг назад, обернулся к своему коллеге:
   - Действуйте, Глот, и поживей, чем скорее начнете, тем точнее будут результаты, - сказал он сухим, немного дребезжащим на буквах р, ч, щ, голосом.
   - Проклятье, - оживился Глот, вопросительным тоном обращаясь к Шоху, - Грохт ук чик век - Шохъ ок учр чакрук фушьт грик сотрик кочтрр зок дорочь.
   Я очень удивился, услышав такое, но еще больше меня удивило то, что, не понимая слов, я понял смысл сказанного. Я понял это точно, так же, как понимаю, когда из крана капает вода, не видя ее, то, что это вода, и она капает.
   Странное чувство: я воспринимал сказанное напрямик, не расшифровывая слова, мозгом.
   - Почему так быстро, - чирикал Глот Шоху (или уважаемый, или почитаемый Шох), - он же по всем расчетам должен был потянуть еще полгода.
   Шох резко ответил:
   - Шу торлоч кук шолочк озорачур фаруд.
   Я опять без особого труда понял сказанное.
   -С этими субъектами, (или чудиками, или придурками) очень сложно работать-. И еще какое-то не знакомое ругательства.
   Сколько лет работы, - добавил он уже на нормальном языке, - и все напрасно, осталось одно тело, сделайте все возможное хоть с этим.
   Глот позвал с собой Геса, ушел, Скора Шох выпроводил за дверь, сам прикрыл ее, постоял так, не отпуская ручку, соображая чего-то свое с полминуты, потом повернулся ко мне лицом, спросил:
   - Удун, если я не ошибаюсь?
   Я молча кивнул, подумал: "Ни хрена ты не ошибаешься, больше моего про меня знаешь, просто дурака стоишь ломаеш".
   Ты жил с покойным в одной комнате, - он мотнул розовой маленькой ладонью в сторону чуковой кровати. Продолжил:
   Довольно продолжительное время. Говорят, даже вы находились в приятельских отношениях.
   Говорил он это вежливо и спокойно, но в его глазах я даже сквозь блестящие стекла очков читал холодный бесчувственный расчет. Словно я был дурно пахучей сигаретой, которую ему хотелось распотрошить, чтобы посмотреть, что там за дерьмо подмешалось в табак.
   Мы же были соседи, - уклончиво ответил я, думая, что никакая я не сигарета, и вообще, если и есть во мне дерьмо, то уж его это меньше всего должно касаться, сам-то он, буквально, смердил. Не на нюх, конечно, пах он разными резкими, но не сказать чтобы противными запахами, однако, мысли и скрытые наклонности его скользкой души для меня были противны и явно отдавали затхлым душком. От его внимательного взгляда не ускользнуло, мое не доверие, все-таки он проработал здесь немало времени и наверняка являлся специалистом своего дела.
   Его взгляд стал еще жоще и холодней, с лица на мгновение пропала маска добродушия, но он быстро подобрался, и на его лице засияла еще более лживая, чем прежде, улыбка.
   Шох кашлянул в кулак, заговорил:
   - Понимаешь, Удун, мы, - он ткнул себя пальцем в грудь, - с коллегами, - плавно махнул в сторону коридора, - работаем здесь на износ, - он сложил ладошки одну на другую, накрыв ими нагрудный карман халата где-то в районе сердца, из под ладошек виднелся торчащий из кармана кончик сделанной из мягкого пластика пишущей ручки. По всему было видно, что он пытается запудрить мне мозги, воздействовать на них своим, как ему наверно казалось добродушным обаянием, голосом или еще чем. Меня, например, немного сбивал или рассеивал (от слова "рассеянный") его пристальный водянистый взгляд. Он говорил, кивал, делал плавные, но выразительные жесты руками, и все это, в конце концов, должно бы было подействовать на человека, одурманенного ежедневным дополнением к питанию препаратов, если бы я не ввязался в Игру и перестал принимать таблетки, оно бы и подействовало. Только не сейчас и не на меня, пока еще я чувствую силу.
   Второй закон Игры сила на силу, и пусть железо визжит и рвется, бетон крошится, а воздух сбивает с ног.
   Он все говорил, я слушал его вполуха, думая, какое место занимает он в Игре, чем является, что он металл, бетон или хуже.
   Он вещал, кивая в тон словам, плавно поводил ладонями, пожимал плечами, переступал с ноги на ногу, и при всем при этом не на мгновение не выпускал мои глаза из острых клещей своего взгляда, даже моргать перестал.
   - ... Стараемся помочь вам, тебе и всем остальным пациентам. Пытаемся вас вылечить, создаем новые препараты, разрабатываем новые методики. Чтобы в конечной фазе лечения вернуть вас полноценных и нормальных, избавленных от гнетущих вас же недугов, Нормальному Обществу. - Секундное молчание. - Повторяю, - он мягко потыкал собранными в щепотку пальцами меня в грудь, - к Нормальному Обществу.
   Я сидел тихо, молча, как будто внимательно слушал его. Он, вероятно, подумал, что супчик уже сварен, осталось его только подсолить. Шох явно не догадывался, с кем на данный момент имеет дело. Но что по-настоящему замечательно, об этом не знал и я сам. С кем он сейчас разговаривает, кто я и откуда, ведь я в прошлом наверняка не похож на меня сегодняшнего, и если я узнаю, кем был в прошлом, навряд ли после этой пластиковой дыры, если из нее удастся выбраться, останусь таким же, каким был. Кто я ?!
   Шох не отрывал от меня взгляда, его несло словесным поносом, он источал самоуверенность.
   Он говорил о нескольких десятках или даже сотнях вышедших из этих стен выздоровевших пациентах. Снова про новые препараты, денно и нощно сотворяемые самоотверженным трудом медперсонала. Хотя я и думал всякую всячину, старательно и чистосердечно глядя ему в глаза, я прекрасно понимал: если у него закрадется пусть даже небольшое сомнение или намек на то, что я его дурачу, расправа последует мгновенная и беспощадная, а мое крушение будет безвозвратно - ведь я в Игре. Пока выигрываю, выигрываю пока постоянно, потихоньку, проиграю один раз, один и навсегда.
   Этот его взгляд холодных пронзительных зеленых глаз, эти глаза, они давили не хуже желто-серого пластика потолка в часы отчаянной депрессии. Главврач всей нашей гребанной конторы, Шох, знал, что делает, он был специалистом... Сволочь, тоже он...
   Я добросовестно изображал внемление гласу просвещающему меня. Делал всевозможные телодвижения и ужимки, выражая понимание и сострадание к себе, а тем более к замечательным врачам взвалившим на себя столь ответственную и сложную обязанность.
   Все это я, конечно же, понимал, не понимал лишь одного: на кой хрен он несет эту белиберду и что, в конце концов, ему от меня нужно. Случилось, наконец-то он подвел к делу:
   - Я это говорю потому, что ты должен нам помочь, и - ударение на "И" - и, прежде, в первую очередь, себе. - Плавный жест раскрытой ладошкой в мою сторону - Понимаешь, Удун, у Чуко была очень редкая трудно излечимая, но чрезвычайно, в медицинском понятии, интересная болезнь. - Из его груди исторгся сочувственный вздох, несомненно, по поводу всех болезней и ими страдающих. - Мы, врачи, долго работали с ним, лечили, как могли, брали анализы, помогали ему, наблюдали за его состоянием....
   Насчет анализов я поверил. Насчет наблюдали - тоже, а вот - насчет лечения не очень.
   Он неотступно напирал на меня взглядом, следил за моей реакцией на разговор, чего-то решал, соображал.
   - Как все-таки ужасно, что он умер, - абсолютно искренне глядя ему прямо в глаза, сказал я.
   Ему понравилось, что я правдив. А это и была немного не такая, какую он хотел, правда, ведь я не отдал бы и часа жизни Чуко в обмен на тысячу таких гавнюков, как Шох.
   - Мы как раз готовили помещение для его амбулаторного, интенсивного лечения, - затрусил по старой набитой дорожке Щох, - и через некоторое время хотели его туда поселить для более детального обследования, что в дальнейшем помогло бы составить правильный и точный график его излечения. Но, к сожалению, - Шох развел руками, - дело приняло трагический оборот. - Он печально вздохнул, поджал губы, не выпуская меня из поля своего зрения, мотнул острым подбородком в сторону чуковой кровати: дескать, не будем об этом лишний раз упоминать.
   Я еле сдержался, меня чуть не передернуло, когда я представил себе приготовления для интенсивного лечения и обследования Чуко помещение.
   Небось засунули бы его, думал я, в герметичную коробку чуть больше изолятора, привязали к кровати, напичкали хер знает какими таблетками, накололи сногсшибательными уколами, обвязали проводами со всякими счетчиками да датчиками. Они умели выделывать вещи по хуже смерти, в этом они, Шох и ему подобные, были непревзойденные мастера. Шох продолжить ткать словесные узоры. Он говорил о каких-то сложностях, в которых я даже близко не разбираюсь, о медицинских особенностях, о трудностях диагностики наших болезней, зачем-то перечислял название таблеток, их состав... Мне все трудней и трудней было делать сосредоточенно заинтересованное выражение лица, особенно глаз.
   Вон в чем дело, - думал я, смотря в стекла шоховских очков. Чука видно сильно им был нужен. Не зря сам Главврач так передо мной разоряется. Чего же они, халаты, хотели из него вытянуть. Комнату отдельную, аппаратуру разную заготавливали, чувствовали, что он сильно болен, спешили, суетились. Только не на того напоролись: у Чуко на всю эту возню был свой особый взгляд. Точно, свой взгляд; меня словно обожгла мысль:
   Да, Чуко все предвидел, или узнал, а может, догадался о своем так называемом интенсивном лечении, обследовании. Он просто решил, что пришло его время, пора уходить и вышел отсюда по-свойму, по своему желанию, разумению. Ай, да Чуко, ты не оставил этим засранцам ни одного шанса. То-то они забегали, засуетились, не выгорело у них с тобой ,ни хера они ничего не добились, а ведь как старались, все просчитали, подготовили. Все, да не все...
   От таких выводов на душе у меня посветлело, хотя внешне я был все таким же внимательным заинтересованным врачебными проблемами слушателем.
   Внезапно нашу интереснейшую беседу прервали: дверь распахнулась, в комнату ввалились два оживленно о чем-то переговаривариющихся веселых обалдуя, жлоба, самый невзрачный Тарик и самый толстый Бакр.
   - Почему так долго, - раздраженно повысил голос Шох, резанув их взглядом.
   Те вмиг погрустнели. Жлобы сноровисто, не очень церемонясь уложили тело Чуко на носилки, покрыли его одеялом.
   - Поторапливайтесь, - с плохо скрытым недовольством подначил Шох и без того суетившихся жлобов.
   Гес, только что появившись в дверном проеме, но вероятно слышавший последние слова, угрюмо пробормотал:
   - Поторапливайтесь, да поторапливайтесь, а чего гнать, все равно он уже готовый.
   Я провожал взглядом уносимого в виде бесформенного тюка Чуко. Шох сделал еле уловимый знак головой. Гес медленно, врастяжку, прошествовал за дверь, прикрыл ее. Шох резко обернулся ко мне лицом, на одном дыхании выдал:
   - Он перед смертью чего-нибудь рассказывал?
   Я обозначил задумчивую гримасу, закатил глаза к потолку, якобы вспоминаю:
   -Мы перекинулись парой слов, но ничего особенного, я ведь не знал, что он умрет.
   -А если бы знал, - буравил он меня своими зенками, чуть ли не рвал в клочья.
   -Откуда, - пожал я плечами.
   Он стоял молча, ощерившись, недобро улыбаясь, как-то не нормально скалясь, у меня складывалось впечатление, что он хочет меня укусить.
   - Он все курить хотел и жаловался на шум в голове, - чтобв сбить накал страстей, быстро сглаживая окончания, проговорил . - Вот, в общем, и все.
   - И ты ничего не заметил после разговора, - перестав щериться, снова став вкрадчиво доброжелательным Шохом, спросил он, - может какую-нибудь мелочь, несуразицу, может тебе что-то показалось, вроде было, а вроде нет...
   - Да я сам, вы же, наверное, знаете , был тогда немногим лучше него, да еще и сейчас плохо соображаю, руки, ноги, голова, все болит, - врезал я веский аргумент.
   -Значит ничего.
   -Насколько помню - да. Я же уже говорил, голо...
   -Я слышал, что ты сказал, - перебил он меня, - но мне почему-то кажется, что говорил ты не все. Почему бы это, а?
   Он, наконец, отвернулся от меня, я тайком перевел дух, он порывисто, нервно прошагал два шага к пустой кровати Чуко, резко крутанувшись на пятках, обернулся . Лицо его изменилось, весь лоск и наигранное человеколюбие испарились, исчезли, на щеках обозначились жестокие складки, губы вытянулись в тонкие бледные нити, глаза горели холодной ненавистью.
   Я понял, что дергал демона за нос, а демоны этого не любят.
   Хотя я давно уже находился в ненормальном, взвинченном, граневом состоянии, в котором мне глубоко было наплевать на всех демонов и вообще смерть, как таковую, однако я прекрасно понимал, что можно плевать на падающую стену сколько угодно: она все равно на тебя рухнет и раздавит, раскатает в лепешку.
   Я инстинктивно, без задней мысли, просто так было надо, встретил его взгляд, своим вцепился в черные расширенные от бешенства зрачки. Шох застыл, не осознавая, что происходит не самом деле. Взбесившийся, Шох потерял внутреннюю целостность, и случилось то , чего могло не случится ,но когда сильно болтаешь полное водой ведро , что не будь да расплескаеш- растеряеш . Я уже не мог отвести глаза, как будто падая с высоты, все глубже и глубже проникая в его сознание.
   Он видел в нас, пациентах, сгустки непонятной во многом опасной не поддающейся какой-либо известной классификации, энергии. Жалкие никчемные организмы, думал он про нас, наделенные, по его разумению, абсолютно не по праву, удивительной и могущественной силой. Он жаждал справедливости для себя, хотел вывернуть нас наизнанку, разложить на атомы, понять и подчинить себе и только себе эту извращенную ошибку природы. "Ошибка природы"- это, конечно, про меня и остальных ребят.
   Он хотел быть лучшим и всевластным, а мы были его лестницей вверх к бессмертию и всевластию.
   На нас, Кем-То (главней него), были сделаны большие ставки, он же являлся всего лишь надсмотрщиком, исполнителем нудной и тяжелой работы. Как я теперь понял, одновременно очень честолюбивым и нечистоплотным исполнителем.
   От всего узнанного меня посетило чувство отвращения, словно шаря в темноте, под кроватью в поисках тапочек я наткнулся на что-то мягкое, скользкое и холодное. Я внутренне содрогнулся от гадливости, отвел глаза. Шох глубоко, натяжно, с присвистом вздохнул, все время зрительного контакта он не дышал.
   Сейчас Шох стоял немного растерянный, но все такой же злой, он так и не осознал, что только что произошло.
   Не зная, что делать дальше, он резко рванул к двери порывистым полубегущим шагом. Кинув через плечо:
   - Придется допросить тебя еще, только теперь с пристрастием, - остановившись в дверном проеме, он крикнул в коридор, - эй, Бакр, скажи Гесу, что я его вызываю.
   - Куда, - раздался приглушенный стенами голос из коридора.
   - Сюда, - дернув руками, выкрикнул он.
   Дожидаясь Геса, Шох заложив руки за спину, расхаживал по комнате, четыре шага к стене, четыре к двери. Слоняясь, он смотрел прямо перед собой в пол, а не на меня, и на том спасибо.
   Я обдумывал последние его слова "Допрос с пристрастием", звучало неприятно, можно даже сказать, жудковато. В дверном проеме возник мощный силуэт Геса:
  -- Вызывали! - скорей подтвердил, чем спросил он.
  

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Весило и шумно .

   Меня закрыли. После завтраковой сирены Зюньдя, в сопровождении Геса, принес остывшую порцию каши. Гес на свой манер пошутил: достал из кармана маленький сверток грубой серой бумаги, кинул мне на колени, я как раз перидовал пустую тарелку Зюньде:
   - На, подкрепись, сдается мне сегодня у тебя будет нелегкий денёк, - гнусно скалясь посетовал он.
   В свертке оказались, ой, какая неожиданность, две розовые таблетки и две здоровенный с ноготь большого пальца полосатые капсулы.
  -- Десерт что надо, -развлекался Гес, ухмыляясь всей пастью, от души радуясь своей корявой шутке. У него сегодня, как я заметил, было на редкость чудесное настроение. Уходя, Гес за собой закрыл дверь, а дверь запер. Я остался дожидаться вызова, скорей всего на допрос с пристрастием. Выплюнул на ладонь обслюнявленные таблетки. Сейчас резкой, тяги, как в первое время отказа, к ним не было, но сосущая ничем сейчас на заполненная внутренняя пустота желала своего, меня так и подмывало их проглотить, хоть не надолго расслабиться, забыться.
   Прошедшие, с начала так называемой Игры, сутки по своему накалу были изнуряющие тяжелы, а тут у меня в ладони, я подбросил несколько раз таблетки, болталось лекарство - немного одурманивающее, зато успокаивающее.
   - Один раз, всего один разок, последний, ведь ты уже доказал, что можешь, они слабей тебя. Съешь их... - ныла у меня в голове подлая заискивающая мысль. - На хер, - я взвился, вылетая из кровати. - На хер, держат нас здесь как мясо на котлеты, а тут еще это, - прошипел я сквозь крепко сжатые зубы, крепко до хруста в суставах, сжимая препараты в кулаке.
   Потом быстро подошел к крану, намочил таблетки, в этот раз не жуя, мне было тошно даже подумать об этом, положил препараты на пол, наступил на них каблуком, вертанулся, почувствовав под ногами хруст я вошел в раж и еще долго и неистово топтал пяткой таблетки, нет, то что они собой воплощали, то, что они со мной делали. Я мял и толок, разбивал и перемалывал все то, что пока не смогло, хотя и старалось, сделать, такое, со мной. Наконец, запыхался, много ли мне сейчас нужно, чихну и обоссусь, тяжело дыша сел на пол возле раздробленного в лепешку пятна препаратов. Протянул руку к крану, набрал воды и плеснул в лицо, вторую пригоршню слил в остатки таблеток замесил, получившуюся смесь размазал по руке, останки смыл в отстой. После втирания на душе посветлело, взвинченная нервозность утекла в нужнековую дыру вместе с не поглощенными останками препаратов, с плеч свалилось килограмм сорок, не меньше. Вмиг погрустневшая подлая мысль забубнила: а ведь мог подлечиться. Я зашипел, ощерился, как совсем недавно на меня же скалил зубы Шох, завинтил водный кран, подошел и завалился на кровать спиной вниз. С вызовом крикнув гнойного цвета пластику потолка: Вот так, видал! - потолок, конечно, ничего не ответил, но от этого не стал менее отвратительным.
   Я лежал и думал о том, что халаты сейчас кусают себя за локти, ведь если бы они раньше позаботились об установке в этой комнате подслеживающих устройств (на вроде коридорных, возле медблока) им бы сейчас не пришлось так сильно суетиться вокруг бездыханного Чуко. Нет, не пришлось бы, и меня бы они оставили в покое. Раньше им это было не нужно, у них, как им мерещилось, все было под контролем, теперь же даже мне были видны просчеты, с камерами слежения они явно подкачали или по-здешнему лаконичному ,межкоридорному - обосрались.
   Я тихо лежал на кровати, чувствуя, как все вокруг оживает, меняется, давно забытое чувство - я ощущал себя живым. Я больше не умирал, каждый час, каждую минуту, болтаясь в черной трясине безнадеги, сегодня, совсем недавно, я почувствовал себя чем-то отдельным от стен и кроватей, жлобов и халатов, чем-то другим не отсюда. Я лежал и пытался понять это новое чувство, ничего на самом деле не понял, чувство и чувство, вот лежу и думаю, может это оно и есть. Постепенно я переключился на последствия происходящего, из-за которых и оказался здесь и сейчас, я думал про Чуко.
   Физическая смерть Чуко была сильнейшая потеря, но как я теперь все больше утверждался во мнении, он сам в конечном итоге выбрал свой путь и ушел отсюда как жил, непобедимым. Ничто его не смогло здесь не переделать, не остановить; таблетки, жлобы и пластик стен не в счет сейчас, я не про это, нет, совсем про другое. Ведь не смогли же, нет. Как нет, Шох знает...
   Более того, сейчас, в эти минуты, мне почему-то твердо представлялось, он, Чуко, ни за что и ни с кем не поменялся бы своей судьбой, да, я был в этом уверен. Тот, кто запросто уходит в свой непонятный ни для кого мир, такие люди не могут жить по другому, они просто живут или, если им не нравится, уходят, переходят, не знаю, перемещаются что ли, и их не остановить.
   - Свой мир, - еле слышно прошептал я и тут же замолчал, вспомнив алчный блеск в глазах в миг взбесившегося Шоха.
   Теперь я точно знал, кто здесь сумасшедший, моральный урод и-и-и. . ., шизофреник, откуда-то из глубин всплыло малознакомое, но меткое для этого случая словечко. - Шизофреник, да, точно Шизофреник, так и есть, - с наслаждение выговаривая корявое слово, вспоминал я перекошенное лицо Шоха. Вот уж по кому действительно навзрыд плачет, взывает, клиническое лечение с большой дозой успокоительного расслабляющего и трудотерапией до седьмого пота.
   Дрянной человечек, ничего не скажешь в его защиту, если даже захочешь, да я и не хотел, вот еще пачкаться.
   А все-таки интересно, кто же был тот, другой, кто главней Глав врача Шоха, в голове не укладывается такое, но ведь был же, и скорей всего он же , Тот и стоит за всеми нашими мытарствами, ему, Тому ему, ему и только ему подчиняются все халаты и даже не могу себе такое представить Шох, нет не могу.
   Или, точней сказать, должны подчиняться; Шох, например, так не думал, он хотел всевластия и любой ценой. Я почесал подбородок, тихо прошептав: Всевластия, - красивое слово, но оно мне ничего не говорило, что это такое и зачем оно нужно?
   Сейчас я дотошно вспоминал разговор с Шохом, передумывая и осмысливая подробности, уцепленные моей памятью, запечатленные глазами. Со мной часто такое происходит, я разговариваю, наблюдаю за человеком, а после, я называю такое состояние обратная память, хотя это всего лишь частично память. Вспоминая не до конца воспринятый разговор я вижу все под другим углом, вижу и разглядываю скрытые моменты, потаенные подтексты, мимика, интонация, выражения глаз, движения рук. Если умеешь об этом думать, видеть все это немного замедляя, увеличивая или расширяя звуковой диапазон у себя в голове, начинаешь видеть много потаённых моментов, слышишь недосказанные предложения, читать утаенные мысли в мгновенно меняющемся выражение глаз. Я умел все это, часто применяя для развлечения, часто просто обдумывая все ли я правильно сказал или сделал в том или ином случае. Сейчас я вспомнил то ощущение, при неномереном соприкосновении с сознанием Шоха, то гадливое ощущение к тому, чем отчасти был он сам . Отчасти потому, что Шох до ужаса боялся того, кто оставляет такой след. Меня пробил озноб, волосы на руках и теле встали дыбом, кожа покрылась пупырышками, из под мышек стекли холодные струйки пота. Я вспомнил; я снова ощущал что-то скользкое и холодное, я всего лишь ощутил его и даже не его, а его след. Левая щека нервно дернулась, тот, кто оставляет такой след, не может быть человеком, таким как я или как Гес, или даже Шох, нет. Оно не было человеком...
   Я приложил ладонь, чтобы хоть немного сдержать дергающуюся щеку, лицо было скользкое и холодное от болезненного пота. Скользкое и холодное...
   - Проклятые создания, что здесь происходит, куда я попал? - прошептал я в момент осипшим голосом.
   Мне представилась очень правдоподобной одна догадка, вся эта желто-гнойная пластиковая контора с ее жлобами и халатами всего лишь ширма, декоративная стена, за которой, скрывшись от посторонних, почти безраздельно властвует злобный нечеловеческий, извращенный разум. Я вспомнил рассказ Чуко про кровавую свинью и другие мерзости ей сопутствующие, теперь то я точно знал что это Чуко не привиделось, померещилось при очередном приступе.
   Да просто он, Чуко, лучше остальных чувствовал окружающий мир и Тот, посетивший Шоха, по каким-то причинам обращал больше внимания на Чуко, на него больше чем на остальных велось давление. "Спец заказ", - шутил он по поводу нашей третей палаты. Зачем и с какой целью все это происходило, я хоть и его сосед, не знаю. Не знаю!
   Все это теперь объясняло скрытность, загадочность Чуко, он попросту не хотел втягивать меня в затеянную, Тем, вокруг него возню, лишний раз привлекать, Его, внимание ко мне. Теперь мне понятно, почему предвидя свой уход и вполне понятное после этого внимание Того ко мне, (ведь я был его Чуко соседом и жил в третей палате), Чуко заговорил. Опять таки аккуратно, чтобы не навредить лишним словом, он рассказал мне про свой мир. Свой мир, говорил он, это место, где ни одно гнусное рыло, ни один халат вооруженный шприцами и таблетками, не сможет меня достать, не может. И еще он сказал, - Свой мир есть у каждого, нужно только распознать его границы, найти туда дорогу.
   Для него такое было нормальным, вполне понятным явлением.
   - Ха, - тихо хмыкнул я, думая. Делов то, все очень просто, да я и понятия не имею как к этому подступиться.
   Загадки Чуко мог разгадать только Чуко, и это понимали даже мои, порядком потасканные тапки, не говоря уже о Шохе и всех прочих.
   В дверях защелкал замок, я вздрогнул, мысли исчезли, словно завтрак с тарелки голодного жлоба. Я весь подобрался, напряженно присел на краю кровати. В голове мелькнуло:
   Ну, теперь держись за воздух. Началось.
   -Давай, выходи, - сказал Гес, - тебя там прямо таки заждались, как соль к солату. - Заржал он.
   Вставая, я слабо поморщился, проговарил:
   -Могу себе представить.
   -Поумничай еще, так и не сможешь ни представить, ни даже переставить свои топталки, - ободрал меня взглядом Гес.
   Мы вышли в коридор. Он закрыл дверь, толкнул меня в спину по направлению к Общему залу, ввернув никак не угомонясь:
   - Двигай, давай, сейчас представишь, хорошо представишь, может и шкуру оставишь, кое-кому, - Гес был скотина с изюминкой, такую другую днем с огнем не сыщешь.
   Сейчас он был Гес - добродушный, с подъема никак не развеется, но я то хорошо знал: он мог взорваться бешенством в любую секунду и по любому поводу, по моим наблюдениям здесь его побаивались даже некоторые халаты. В общем, ни дать, ни взять гвоздь всех коридоров нашего желтого дурдома.
   Между тем, мы прошли пустой спальный коридор, пересекли тихий Общий зал, остановились возле дверей в большой коридор. Основная масса народу сейчас занималась терапией, только в углу возле беседки кто-то из ребят, он стоял спиной, усердно елозил шваброй по полу, да возле стены на скамье вальяжно, полусидя развалясь, печально наблюдал за уборкой Скор.
   Гес снял рацию, переговорил с коллегой из дежурки, двери бесшумно разъехались. Прежде, чем шагнуть в коридор , Гес обернулся, крикнул для порядка в сторону Скора:
   - Не спать! - Тот заерзал на скамье своим толстым задом, приосанился, но даже отсюда было видно, как только начальник слиняет, он снова сонно развалится. Порядок есть порядок. Гес сделал свое дело, Скор сделал вид, что выполнил приказ.
   Мы направились дальше в единственном, возможном сейчас направлении к противоположному концу коридора, прошли двери в ангар, переход в столовую, остановились возле блестящей металлической двери под торчащими из стены камерами слежения. Я прочитал до смешного несуразную, прямо таки идиотскую надпись на черной табличке приделанной к двери. Золотые глубокие буквы говорили: "Медблок", ниже более мелкими и алыми буквами было написано "Лабораторные помещения. Посторонним вход воспрещен". Вот же изобразили, тихо потешался я про себя, если ты посторонний, то как сюда попал , да и вообще, кто здесь посторонний, в этих коридорах, насколько я знаю, ни разу никаких посторонних не было, хотя, быть может, это я, но меня именно сюда и привели. Странная надпись..?. Тут в горле у меня запершило: я понял, что здесь написано, я смог это прочитать. Вот же дела, раньше эти надписи были для меня понятны не больше, чем каракули абсолютно сбрендившего Тора, а может он ни того, тоже чего-то там писал. Я озадаченно кашлянул.
   Гес отстранил меня в сторону от двери, посоветовал:
   -Не напрягайся, а то обвоняешься, - потом нажал красную кнопку на небольшой квадратной коробке торчащей справа от двери прямо из стены.
   -Старший дежурный! Гес прибыл с грузом три, один, - отрапортовал он в ребристую поверхность коробки. В ней что-то пискнуло, зажужжало:
   - Принято! Проходи! - сказала она знакомым вкрадчивым голосом.
   В дверях щелкнуло, они приоткрылись в нашу сторону. Гес потянул на себя узорчатую ручку, втолкнул меня в створку, зашел сам, плотно прикрыл двери: в ней опять металлически щелкнуло, он проверяющее подергал за ручку, дверь не шелохнулась, Гес удовлетворенно засопел носом.
   Знакомые места, я бывал здесь и раньше, участвовал в лечебно-профилактических мероприятиях. Сам-то я плохо помню непосредственно мероприятия, потому что при этом меня сверх нормы обкалывали и откармливали всевозможными препаратами. Плохо помню, так, смутные-бледные силуэты, отдельные расплывчатые видения надоедающие назойливыми вопросами, провода мелькающей лампочки, прикосновение к голове холодного металла, его блеск, неприятный дурманящий запах нагретого пластика. Все смутно и неприятно до тошноты.
   Мы находились в широком коридоре ,длиной метров сорок. Шагах в четырех по прямой ,напротив нас, была распахнута дверь, за ней в ярко освещенной небольшой комнате полусидя, изогнувшись над большим прямоугольным столом белого пластика, быстро чего-то дописывал на листе бумаги, - сам он, Шох.
   По той же боковой стене, что и открытая перед нами дверь, имелись еще три, дальше у противоположного дальнего края коридора , я по памяти знал ,есть, еще две, сейчас, отсюда, их не было видно. На ближней, шагах в семи, я сумел еще раз удивившись этому, прочесть табличку "Лаборатория N1".
   Шох закончил писанину, бросил ручку на стол, на ходу хлопнув дверьми, порывисто прошел к первой лаборатории, открыл ее, но внутрь не вошел, а направился к следующей, не оборачиваясь, сказал, - Гес, давайте его сюда.
   Полы его халата во время порывистого передвижения развивались, шуршали, выплясывая зловещий для меня танец. Гес сразу смекнул, что дело затевается серьезное, от Шоха чуть ли не летели искры. Он заговорчески посмотрел на меня, злорадно негромко гы-гыкнул, его подлая морда так и светилась ликующим вопросом - готов ли ты к потехе, а если не готов, так приготовься.
   Лабораторное помещение средних размеров было к тому же изрядно заставлено разнообразными приборами и производило чрезвычайно угнетающее впечатление.
   По двум сторонам от входа у стен возвышались, холодя одним своим видом, ослепительно блестящие металлом, стеллажи. На них громоздились плотно друг к другу приставленные всевозможные приборы разных расцветок и конфигураций, распиханные по всем трем этажам обоих стеновых стеллажей. На некоторых приборах мигали маленькие разноцветные лампочки, на двух в небольших окошках виднелись ряды нулей. На одном светилась прыгающая, то уменьшающаяся, то увеличивающаяся зеленая лесенка.
   Я сидел на вмурованном в пол высоком пластиковом кресле, стоящем прямо посередине лаборатории, лицом к двери. Чуть повернув голову в право, наблюдал за неугомонной зеленой лесенкой, пляшущей по голубоватому стеклянному экрану прибора, стоящего на средней полке стеллажа. Гес стоял невдалеке в излюбленной медбратством позе, опершись на дверной косяк плечом, ногтем указательного пальца правой руки ковырял у себя в пасти, сосредоточенно что-то там выуживая. Я отвлекся от лесенки, скосился исподлобья, чтобы он не заметил, на Геса. У него дело спорилось, старанье увенчалось успехом, он кончиком ногтя извлек из пасти, какой-то ошметок, и с рожей мыслителя стал его разглядывать. Наверное решал дилемму доесть его или просто выбросить.
   Ожидание Шоха затягивалось, мне надоела мигающая лесенка, тем более ковыряния Геса, я извернул шею, чтобы разглядеть да толи плохо изученный, из-за того что стоял почти за спиной, объект - стол. Такой же как и стеллажи, блестящий холодной сталью, снизу он был оснащен маленькими колесиками, а сверху на его крышке стоял квадратный прибор заполненный кнопками, рядом большой стеклянный экран окантованный черным пластиком. Из глубины темного экрана появилась яркая точка, она словно бы выплывала, увеличивалась, меняла очертания. Вот точка переродилась в переливающуюся разными ненормально яркими красками , пятиконечную звездочку. Звезда наплывала все увеличиваясь и увеличиваясь, пока не заняла весь экран. Яркая вспышка и все заново, в глубине черного экрана появилась ежесекундно увеличивающаяся точка...
   После ежедневного вида серо-желтого однообразия пластика стен, завораживающее зрелище.
   Стала затекать шея, но я не мог оторваться, все смотрел и смотрел почти не мигая на изменения цвета и света внутри стеклянного мрака.
   Что-то мне это напоминало, что-то давно минувшее и приятное, словно дивный сон. Сон или не сон...
   Внезапно в голове, заливая унылую реальность, вспыхнул яркий ,теплый свет. Много теплого золотистого света, я почувствовал дыхание, наполненного непередаваемыми ароматами, воздуха. Что-то большое зеленое и бесформенное покачнулось, закрывая теплый свет льющийся сверху из недосягаемых далей. Ветка дерева, понял я, ее шевелил поток ветра.
   Ветер утих, ветка снова отогнулась на прежнее место, теплый свет заискрился у меня в глазах, приятно растекся по лицу.
   Дверь с шумом раскрылась, я дернулся по направлению звука, в шее звонко хрустнуло. В комнату быстро вошел Шох, за ним, толкая перед собой маленький блестящий столик на колесах, чем-то заставленный и покрытый белой простыней, семенил Глот, первейший помощник Шоха. Он быстро говорил на грубом, до недавнего непонятном мне наречии, теперь то, не знаю почему, я их болтовню неплохо понимал.
   - Поразительно, - вещал Глот, - сейчас он весит одну треть от всего лишь позавчерашних замеров веса. Вчера, перед одбоем доставляющие его в палату охранники, показывают на вполне нормальный его габаритам вес. - возмущался фактами Глот. От возбуждения он чуть не перевернул шаткий на вид столик, но совладал с управлением, прокатил его куда-то за спинку кресла прочь из моего поля зрения. Уже через секунду появясь, без столика, он подошел к стоящему ко мне спиной отрешенно наблюдающему за неугомонной лесенкой Шоху.
   Значит, он потерял вес за очень короткий промежуток времени, - тихо, не то спрашивая, не то просто рассуждая, проговорил Шох на том же языке.
   Да, несомненно, я же уже говорил позавчера в рамках осмотра, я самолично делал ему замеры массы тела. Все материалы зафиксированы и, как мы теперь знаем, соответствуют нынешним ровно на одну треть, а вчера охрана...
   Что показали результаты вскрытия? - перебил его Шох.
   Сначала ничего не показывали, - быстро отреагировал Глот, - мышечная ткань в норме, внутренние органы - тоже, но как только дело дошло до черепной коробки у меня инструменты из рук выпали, очередной сюрприз. Раковая опухоль в левом полушарии, которую мы успешно лечили новыми препаратами, и ведь загнали ее в одно место, не больше горошины, об этом свидетельствовали позавчерашние же рентген- снимки, выросла до размера кулака. Я, - Глот скривил рот, отрицающе поводил подбородком из стороны в сторону, - еще вчера был совершенно уверен, что мы не оставили ей ни одного шанса.
   Шох внезапно оживился, резко обернулся в мою сторону, вскользь прошелся, словно ощупал, по мне взглядом. На нормальном языке обратился к Гесу:
   - Зафиксируйте его в кресле, и-и можете продолжить дежурство по распорядку.
   Гес недовольный, что его отсылают на самом, как он несомненно догадывался интересном месте, с хмурой рожей подошел ко мне. Защелкнул сначала руки, потом ноги округлыми торчащими из подлокотников и изножия кресла металлическими зажимами, теперь я был прикован к нему намертво. Я начал потеть хуже, этого со мной еще ничего не случалось. Ничего, сейчас, я был в этом абсолютно уверен, меня можно было убить, защекотав до смерти, забить в живот, да просто позабыть обо мне на десять суток, убить, как угодно, даже не притрагиваясь ко мне пальцем, даже находясь в этом помещении, как угодно и чем угодно. Мерзкое ощущение вот так сидеть и ждать, что же там произойдет. Прекрасно осознавая, что ничего хорошего и не просто ничего хорошего, а насколько плохо пойдут дела, зная бесстрашие халатов перед чужими мучениями, я стал загадывать, долго ли выдержу, а что это будет долго, я не сомневался: слишком долго прожил я здесь для таких глупостей. Завершив поручение, Гес развернулся и недовольно сопя вышел, аккуратно, не хлопая, но с многозначительным нажимом крепко прикрыл дверь, так что в ней что-то жалобно скрипнуло.
   Шох, глядя куда-то мне поверх головы за стену, проговорил:
   Значит, сюрприз за сюрпризом... - Замолчал он, плотно сжав губы. Я увидел, как выступившая на его тощей шее жилка загнанно пульсирует. Он был взбешен второй раз после подъема, второй раз за все долгое время, что я его помню, и вполне вероятно за всю его жизнь. А взбесил его добродушный всегда вежливый маленький невзрачный на первый взгляд Чуко, а что Чуко, я понял с первых услышанных от них слов.
   Сначала они донимали Чуко, скоро возьмутся за меня, невесело подумал я.
   Опухоль его убила, но куда же делась масса тела? - спросил Щох, снова переходя на рычащие чирикующие наречия.
   Так же подумал и я, - всколыхнул руками воздух Глот, - несомненно он болел, но при обследовании тела общего истощения не наблюдалось, почки, сердце, печень - все было в норме, курил он, правда, много, но умер не от этого. Я сделал молекулярный анализ тканей и ... -
   Сюрприз, - опередив его, с ненавистью прошипел Шох.
   Если бы, я о таком даже ни разу не слышал, ни одного подобного факта не за...
   Короче, - нетерпеливо оборвал его Шох. - - Глот увлечено, заторопился - Две из трех молекул его тела отсутствуют. Именно тела, я не оговорился, в мышечных волокнах, в клетках крови, во всех органах, костях, даже в волосяном покрове. В общем, во всем теле две из трех. . . - - Две из трех - это две трети общей массы тела. - Говоря, Шох медленно наклонялся ко мне. - Так куда же могло деться это существо, твой друг, в какую щель он выскользнул?-
   Последние слова он выдохнул мне в лицо, его очки остановились на расстоянии вытянутого пальца от моих глаз. Он был взбешен, но контролировал себя полностью, надо отдать ему должное, Шох внутренне был очень сильным человеком.
   - Шох, вы говорите на кгехи, он вас не может понять, - вмешался в происходящее Глот.
   Шох, не отрывая пылающего пронзительного взгляда от меня, с надрывом зашептал:
   - Я прекрасно понимаю, на каком языке говорю, но вы, Глот, наверно забыли, из какой он палаты и кто был его сосед, да эти двое, - Шох поперхнулся, - теперь один, стоят всех наших убогих вместе взятых, даже если к тем прибавить еще человек двадцать. Не правда ли? - согласительно кивнул Шох, смотря мне в глаза.
   Но я, конечно же, не понимал этого языка, как я услышал его называют "кгех", и потому сидел молча, дурень дурнем, пытаясь не выдать глазами его глазам подлинные чувства.
   Он, несомненно, владел приобретенными навыками зрительного подавления соперника с последующим подчинением своей воле. То же он поделывал сегодня, после подъема, в третьей палате, только в менее сосредоточенном состоянии, тогда я непроизвольно, инстинктивно защищаясь, оказался сильней, ловчей что ли. Теперь же он был на высоте, давил и давил целенаправленно и расчетливо, его зрачки, словно тонкие гибкие пальцы, лезли в мое сознание.
   - "Гипноз", - всплыло у меня из давно бесплодных глубин памяти, - снова гипноз...
   Дальше как прорвало: гипнотический транс, гипнотическое воздействие флюресцирующих предметов, гипнотический шок...
   Я все больше вспоминал это явление, даже припомнил наиболее понятное и много объясняющее его древнее, истинное, что ли название. Для меня оно звучало, как проницание или проницательность.
   Шох занимался "гипнозом", грубым, почти что физическим, воздействием на собеседника. Я же не знал, как это делать, да и не смог бы такое проделать с человеком. Мое проницание было более глубоким соприкосновением, в котором обязательно должны были участвовать две общающиеся стороны. За исключением, как я узнал совсем недавно, перекрестного воздействия. Тогда, в палате, Шох сам мне помог, надеясь на свою силу и безнаказанность, он полностью открыл двери сознания, куда я свободно на более низком или глубоком или, может быть, тонком уровне, проскользнув, туда заглянул. Шох, почувствовав колебание моего сознания, поддал напору, усилил давление, суть происходящего до него не доходило, он просто ломился вперед, не подозревая, что я осознанно уклоняюсь . Его лицо покраснело, на носу выступили капельки пота, губы упрямо поджались, глаза я вовсе не замечал: они словно бы превратились в пустые темные провалы.
   Все это я видел рассеянным, будто боковым зрением, на самом деле пытаясь понять, как он думает, и что он думает, он опять давал мне шанс узнать то, что в другом случае я не узнал бы никогда. Я попытался сосредоточиться на этом.
   Первое, что я понял, был страх. Острый страх перед тем, на кого по сути он работал сам, высокомерно обманываясь, что работает в сотрудничестве с "Тем". С, Тем, кто главней, намного главней и могущественней Шоха, потому что халат даже думал о нем с большой буквы, с особым неподдельным выражением. Т-о-т. Шох прекрасно понимал, что залез в чужую тарелку- ЧУКО, НЕ БЫЛ ЕГО КЛИЕНТОМ...
   Меня охватила паническая волна, его чувства, Чуко нужен, прежде всего, Тому, и это для Того Шох должен был удерживать и сохранять этого человека. Чувства блаженства и страха.
   Но Шоху претило всякое над собой давление в достижении своей вожделенной цели он не знал и не хотел знать никаких преград, границ дозволенного даже Тем.
   Но вот так вышло, промах, неудача, досадная ошибка, случайность...
   Промелькнуло чувство, близкое, как я его понял, к кусанию кулаков, рванию своих волос или быть может грызению ногтей.
   Чуко ушел, канул вместе со всеми, ох, какими важными, загадками, и это пол беды. Сейчас хуже для Шоха было то, что Тот узнает (а он обязательно узнает) о предательстве, не допустимом для Того, вмешательстве в его интересы.
   И тут я еще раз для себя отметил бескомпромиссность, когда это его напрямую затрагивало, Шоха. Его мало беспокоила физическая расправа, а может, он как-то подстраховался на этот случай; его больше пугало крушение столь желанного и уже почти достигнутого...
   Во всем этом каким-то образом был замечен Чуко. Я не понимал, как именно, слишком много эмоций и мыслей.
   Жажда власти или чего-то равноценного, схожего с чувством непомерной жадности, глодало его душу уже давно и ради этого непонятного мне чувства он готов идти на все...
   Внезапно я почувствовал легкую дурноту, в глазах потемнело. Шох исчез, растаял, я перестал чувствовать его присутствие. В ушах зашумело, кресло., подо мной опрокидываясь рухнула в. . . . Полная дезориентация и беспомощность. Чувства, словно я со всего разбега выпрыгнул в пространство без света и пола. Только что я смотрел на Шоха - вот миг, и ни-че-го. Я почувствовал жжение в глазах, от удара ледяного кулака в низ живота, захлебнулся воздухом. Тут же холод окутал все тело, через мгновение я перестал его чувствовать, оцепенел.
   Все происходило так не по-человечески вероломно, и с такой сверх естественной скоростью, что я в этой круговерти сначала вообще не смог сориентироваться. Мрак, холод, меня подловили точно так же, как я Шоха.
   Нет хуже . Я залез в чужую комнату, не зная, кто притаился в темном углу под кроватью, странно, но хозяин об этом тоже не догадывался.
   Это был Он; через мозг Шоха, Тот, атаковал мгновенно, сокрушив физическое сопротивление, стал неспешно, чтобы не повредить добычу, проникать мне в сознание. Сон во Сне, Кошмар в кошмаре. Мне нужно было во чтобы то ни стало прервать зрительный контакт с Шохом. Непереносимое отвращение к заживо потрошащей меня твари придали мне невозможные в нормальных обстоятельствах неистовые силы. Я рванулся, как обезумевшее животное из горящей комнаты. Рванулся, что было силы сквозь мрак, сквозь стены...
   Первое, что я увидел, белесый свет, потом близко уставившиеся на меня водянисто зеленые с алыми прожилками белков глаза за стеклами очков.
   Глаза дернулись, зрачки расширились, Шох отпрянул назад, истошно закричал, закрыл лицо ладонями, пуще прежнего душераздирающе взвыл. Отшагивая назад, он вскоре уперся спиной в стеллажи, его ноги подкосились, он стал оседать съезжая спиной по блестящим полкам. Уставленные на них приборы посыпались на пол. Кое-что из предназначенного мне, будто отраженная от зеркала вспышка, перепала и ему. Он хотел контакт, он его получил, впрочем, атака Того и для меня не прошла бесследно.
   Я зябко дрожал, меня мутило. Окружающие предметы двоились в глазах, низ живота обжигал холод, в ушах пронзительно звенело.. Комната, казалось, попала в водоворот, я часто смаргивал, но не закрывал глаза, от этого становилось только хуже.
   В поле моего зрения возникла расплывчатая белесая тень. Я напрягся, часто заморгал, появился Глот, бледный и обескураженный, он пытался уложить поудобней распластанное на полу, не подающее признаков жизни тело Шоха.
   Я улыбнулся, какая-то веселая разухабистая беззаботность, словно искра, затеплилась у меня в душе. Я подумал, что хотя Тот и зацепил меня по-настоящему, на все сто, но ни хрена на самом деле у него не вышло, чего хотел Тот, он не получил. Чего хотел Шох, тоже не вышло, вон он как дохлый на полу валяется. Я заулыбался еще шире, соображая: "А если я улыбаюсь, по всему сходится, в последний раз, то нужно напоследок отмочить что-нибудь, этакое". Меня сильно качнуло, я больно ударился затылком о спинку кресла. Тут же снова поднял голову, нашел взглядом белесый силуэт:
   - Эй, ты, - крикнул я насколько смог громко в сторону фигуры, копошившейся возле стеллажа. Оскалился туда улыбкой, одновременно напрягая зрение из последних сил. Глот смотрел на меня, этого достаточно, время пришло, игра подходит к завершению, - еще соображал я . Пора.
   Внезапно я перестал лыбиться, негромко, но четко и внятно поговорил, смотря прямо в расплывчатое светлое пятно под названием Глот:
   -Следующий будешь ты, - меня тут же вывернуло желтой невозможно горькой пеной, в глазах потемнело, свет угас, я начал проваливаться в бездну. Игра сыграна, круг сомкнулся, - мелькнула и погасла, словно вспышка, последняя мысль.
  

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

ОБОРОТЕНЬ.

   Из холодных волн мрака медленно, как бы пульсируя неяркими освещенными изнутри пятнами, передо мной стали являться лики. Я их еще не знал, я их еще не вспомнил.
   Вспомнил я дерево, у него не было лица и потому оно представлялось вполне ярко и четко. Потом дерево исчезло за темной дымкой, перед глазами замелькали два цвета - черный и белый.
   Мелькание прекратилось, оказалось, что я смотрю на пол, попеременно выложенный двуцветной, черной и белой плиткой. Я поднял лицо и увидел что-то бескрайнее лазурно-голубое. В глазах помутилось, я напрягся, выгнал из головы сумбур.
   Синее небо, прекрасное, свежее, чистое, с парящими высоко-высоко беспечно и свободно белыми до рези в глазах, перышками облаков.
   Внизу небольшой округлый двор, мощенный вперемешку черным и белым булыжником.
   Комната, сложенная из грубо обработанного, но тщательно подогнанного, серого ломаного камня. Когда солнечные лучи прорываются сквозь шевелимую ветром листву высоких деревьев, растущих вдоль ограды двора, и падают на бугристую шершавую стену, ее камень, испещренный невидными до этого слюдяными вкраплениями, оживает сотнями маленьких звезд.
   На каменном двуцветном (черное и белое) полу, на толстых, плетенных циновках сидят шестнадцать, нет, семнадцать, потому что я тоже нахожусь среди них, ребят. Возраст всех присутствующих десять-двенадцать лет. Все мы одеты в одинаковые, просторные штаны и рубахи белого цвета.
   Рядом вполголоса беседуют мои соседи. Я сижу тихо, разглядываю видимый с моего места кусок неба через огромный во всю стену выходящий во двор проход, одновременно заменяющий окна и двери. Напротив нашей, через двор, находится точно такая же открытая со стороны двора комната. В ней на циновках сидят такие же подростки, и занимаются они, в общем, тем же, только одеты они во все черное.
   Мы все чего-то спокойно дожидаемся. Раздается скрип калитки, откуда пока не видно. Через некоторое время в поле зрения появляются неспешно бредущие по двору мирно беседующие два пожилых человека. Один одет в белую, другой в черную одежды, такого же как и у нас ребят покроя, с отличительными дополнениями; накинутые на плечи обширные плащи серого цвета.
   Эти двое, я не вспомнил их, они мне были очень дороги и близки, мне и остальным ребятам.
   Наставники и мудрецы, их признала наша земля, вода, деревья из Великого леса, их советов слушались все и не только из нашего народа.
   Были и другие носители серых плащей, но эти двое, насколько я знаю, были лучшие из лучших, первые из первых. Одетый в черное носил имя Угун, он познавал и во многом преуспел, все, что олицетворяло ночь, изучал тайны космоса, проявление его сил и энергий на живое и уже нет, знал название и свойства всех камней, календарные особенности времен года, свойства почв, ядов, металлов...
   Тагун, старик в белом, принадлежал к другой ветви мудрецов, изучающих тайны излечения от явных и скрытых болезней, жизнь во всех проявлениях, от жука до могучих деревьев Великого леса, свойства огня, воды, все, что греет, светит, льется, питая, и взаимодействует с любым жизнеспособным организмом, и еще много чего, много...
   Объединившись, они представляли из себя огромную несокрушимую силу, порознь - носителями древних знаний, вождями и попросту нашими старшими ,уважаемыми людьми.
   Не только в месте черное и белое давало полный жизненный цикл, ночь и день, свет солнца и мрак космоса, тепло и холод. Черное и белое - таков закон мироздания, это взращивалось в нас с первым услышанным словом, с первым увиденным, осмысленным расцветом и закатом; истина подтверждалась ежедневно и ежечасно.
   Черное и белое, день и ночь, жизнь и смерть - все взаимосвязано. Так и только так. Все знания, полученные от своих предков, эти старики со временем передадут нам, чтобы после их смерти приемники, те немногие, кому после долгих учений и испытаний Ближний Круг Мудрейших позволит облачиться в Серый Плащ просвещенного, отличительный знак, дополнительная ответственность за всех жителей черно-белого города - Норг-Урга. Серые Плащи получат единицы, но, безусловно, все, абсолютно все ребята с годами станут полезными и уважаемыми людьми, дел хватит на всех.
   Где-то в центре двора патриархи разошлись. Тагун Ург, то бишь - белый, легким шагом направился к нам. Угун Норг- черный, к сидящим по ту сторону двора ребятам. Все ребята замолчали, приосанились. Легкий ветерок трепал острый кончик белой ухоженной бороды учителя. Тот чему-то улыбался, беззвучно шевеля губами, бодро постукивая по булыжному покрытию двора массивным отполированным до блеска ладонями посохом.
   Не доходя до входа нескольких шагов, еще со двора он начал декламировать.
   Свет и смерть.
   Жизнь и тьма.
   Человеку дорога такая дана.
   Кто-то скажет: все это ерунда.
   Подумаем: кучка красивых слов,
   Не хватало нам здесь еще про любовь.
   Сила - вот где правда.
   Сила - вот это да-а.
   С последней строкой он вошел в комнату, озорно щелкнул пальцами и указал на впереди меня сидящего паренька, Лонго, сказав : - Продолжай.
   Лонго встал на секунду, замешкался, потом продолжил:
   Свет взрастил жизнь.
   Сила дала смерть.
   Кто-то выбрал второе
   тьму
   Что сказать ему.
   Если бы я знал, так, наверное, молчал,
   А вот встаю и говорю:
   Нас в Норг- Урге учат всему.
   Любим мы свет, но знаем и про тьму.
   Молодец, - одобрил старик, - в тему попал.
   Это была одна из игр, которые по ходу обучения придумывал старик. На самом деле, в основном наша учеба была трудна, а порой даже изнурительна, но Тагун все делал непринужденно легко и по возможности старался разбавлять основные уроки всевозможными играми.
   Частенько он загадывал загадки, рассказывал старинные легенды, басни или вот, как только что решил, постихотвореничать, причем мы всегда участвовали на равных во всех его воспитательно-познавательных проделках. Сейчас Тагун рассказывал про "Дохлую капусту", плод которой при созревании лопается, распространяя вокруг себя сильное зловоние и о казусе, в который он из-за нее попал будучи нашего возраста. Я слушал глубокий приятный тембр его голоса, наблюдая, на видимом с моего места, кусочке неба, парящие на недасегаемой высоте точки, птиц.
   Внезапно точек стало больше, они закружились у меня в глазах ,бешенным вихрем.
   Я встряхнул головой, но мгновенье в глазах потемнело, очнулся я уже в другом месте.
   Я зачарованно смотрел на огромный, выше человеческого роста костер, вокруг огня стояли вперемешку одетые в черное и светлое фигуры. Было темно, хоть глаз выколи, ночной мрак густыми черными чернилами заливал весь мир, я кроме костра и людей вокруг него ничего не видел. Здесь же лежали рядом со мной на земле двое моих сотоварищей. Лонго слева, Дион по правую руку. Мы находились здесь нелегально. Попали сюда благодаря случайно услышанному Дионом разговору между Серыми Плащами.
   Как накануне днем поведал нам Дион, сегодня после захода солнца, за городом возле среднего холма, состоится обряд посвящения среди старших, после которого, вполне вероятно, будут выявлены очередные приемники серых плащей. Обряд назывался "Дыхание пустоты"; какой название! Аж мурашки по телу, такое событие мы, конечно, не могли пропустить.
   - Да это просто невозможно, - сказали мы с Дионом в один голос, начавшему было сомневаться Лонго, идем и точка. Спать невозможно, есть невозможно, так что вперед. В то время мы все решали легко и нахрапом; вперед в безлунную Ночь.
   Когда наши одногодки мирно дремали под безопасным и уютным сводом жилого Корпуса, мы, как три бешенные голодные собаки, рыскали по пригороду в полной темноте среди куширей и оврагов , где то в близи подножия Среднего Холма. Первым всполохи огня заметил вездесущий Дион. И вот мы здесь, залегли у края глубокой лощины с широким ровным дном. Внизу, шагах в двадцати, на расчищенной от кустарника площадке, вокруг полыхающего огня стояли лицом к костру , семеро, четверо в белом, трое в черном,. За их спинами медленно расхаживали две хорошо нам знакомые фигуры, в серых плащах.
   Мы немного запоздали и поэтому кое-что пропустили, по всему было видно, дело близится к развязке. Мы затаились, впитывая каждый момент происходящего. Одна из фигур в сером заговорила знакомым голосом.
   - Мы посовещались с Одноцветным Советом и решили, что безопасней будет проводить это испытание подальше от города.
   - Это Тагун? Зашептал мне в ухо, плохо видящий в темноте Лонго.
   - Да, да, Тагун, - немного раздраженно из-за того, что он отвлекает меня, зашептал я.
   - Это Тагун, а другой Угун.
   - Ш-ш-ш, - зашипел, толкая меня локтем Дион, - Тихо вы.
   - Каждый из вас, - продолжил речь уже Угун, - по праву носит титул мудрого, и это не из-за недоверия или прихоти Совет решил перенести действо за черту города. На это есть ряд веских аргументов.
   - Но об этом после, - принял вещательную эстафету Тагун.
   Они расхаживали за спинами бездвижно стоящих; Тагун по диагонали ровно напротив Угуна. Создавая объемный речевой эффект, их голоса звучали со всех сторон живого круга, словно говорила сама ночь. Они четко перенимали смысл и расстановку ,начатого другим , предложения, будто понимали друг друга на расстоянии, а может так оно и было. Вообщем, даже со стороны ,действо завораживало ,размеренностью задаваемого Серыми Плащами ритма, каково же было стоячим в круге.
   - Каждый из вас, - говорил Тагун, - знает о том, что мы называем "Дыхание Пустоты" ровно столько, сколько знаю я ,или уважаемый Угун. Но, - он сделал продолжительную паузу, более тихо продолжил, - но влиянию на антиэнергию или физическому проявлению духа невозможно научиться, тем более натренироваться.
   Тагун замолчал, тут же заговорил Угун, - Проявление и управление антиэнергией зависит от индивидуальности каждого, в меру его восприимчивости.
   Короткая пауза, - Каждый человек - частица вселенной, и как в космосе есть звезды и есть планеты, так и у людей есть разные предрасположенности к разным энергетическим проявлениям.
   Без паузы сразу же заговорил Тагун, - Вы откроете врата безвременья и огонь, дабы избежать неприятных случайностей, будет индикатором и донором происходящего. Если кто-то откажется от проявления, упрекнуть его в этом сможет только глупец.
   Угун перехватил и усилил голос, - никто из Совета или близко стоящих к нему людей не выскажет слов упрека, не подумает таковых мыслей, - Тагун повысил голос до громогласного баса, - Всем сосредоточиться. Смотреть на огонь. Ни в коем случае..... Повторяю ,не в коем случае , чтобы не произошло не отрывайте взгляда от пламени... -
   - Вот это да, - не мог удержать эмоции Дион, - у меня аж задница запотела.
   - А ты мойся почаще, - подковырнул его Лонго.
   - Я мойся, - чуть не задохнулся от гнусного обвинения Дион, - Я то моюсь, а вот кто козявки об штаны вытирал? А-а-а, - вопросительно язвительно протянул он.
   - Да в каком году это было, ты еще вспомни как в ...
   Я лежал посредине, между ними, и потому все свои споры они шипели через мою голову и, в конце концов, мне все это надоело, к тому же творящиеся возле костра по-настоящему завораживало. Я начал работать локтями на два фронта:
   - Ти -хо, вы. . .
   Между тем обстановка возле костра нагнеталась, я отсюда чувствовал напряжение стоящих вокруг огня людей. Две фигуры в светлых, но не белых плащах, словно проявление сверх естественной силы, двигались по концам вращающейся в живом кругу из людей, видимой только им одним линии.
   Внезапно они остановились. Тагун вытянул руку, положил ее на плечо одного из черных:
   - Действуй, Согут, перед тобой вечность, за тобой все твои предки, - сказал он и отшагнул в сторону, встав по левую руку первого претендента.
   Над лощиной повисла тишина, потянулись секунды ожидания. Согут стоял недвижим. Я уже подумал, что он находится в каком-то трансе, но нет. Сбрасывая оцепенение, он повел плечами, расставил ноги пошире, словно готовясь поднять тяжелый груз, пошаркал ступнями, чуть присел в коленях, поддался корпусом к огню. Я с удивлением заметил, как пылающий до этого огонь стал тускнеть, на глазах, развивающиеся языки пламени, будто втягиваясь в обгорелые сучья, зачахли. Останки костра, сначала белые от жара, с каждым новым ударом сердца, все сильней тускнели, выцветали.
   У меня в голове зашумело, как если бы я перевернулся вверх ногами и постоял так на голове минут пять, и чем сильней затухали угли, тем сильней меня допекал шум, постепенно переходящий в монотонный звон. Я встряхнул головой, еще раз сквозь звон, слыша, что Дион и Лонго занимаются чем-то подобным. Потом совсем оглох, а дальше стало твориться что-то вовсе непонятное, я начал замерзать очень быстро и очень сильно...
   Очнулся я лежа на левом боку в невероятно скрюченной, колени прижимались к подбородку, позе, озябший и полуживой, но без шума в ушах.
   Послышалась возня, кто-то крепко саданул меня по спине.
   - У-й-й, - услыал я Диона, - эй, вы где, - негромко позвал он.
   - На месте, - сказал я, - и перестань елозить, ты наступил мне на руку.
   - Надо отсюда удирать. - озвучил своевременную мысль откуда-то из темноты тихий хрипловатый голос Лонго.
   - И немедленно, - чуть ли не первый раз в жизни Дион согласился с мнением Лонго на все сто.
   Мало что разбирая, в почти беспроглядной темноте, мы понеслись назад как одержимые, напитанные впечатлениями, не оправившиеся от пережитого потрясения, мы рвались к теплу и безопасности жилого корпуса. Ориентируясь единственной видимой этой ночью звезде - огню на главной городской обсерваторной башни.
   На пригородных пустырях слегка посветлело, я даже стал различать как будто летящие над землей впереди меня два светловатых силуэта, пониже Дион, повыше, чуть впереди, Лонго.
   Внезапно силуэты исчезли, - Колодезная балка, - только и успел запоздало сообразить я, летя вслед только что впереди бегущим, теперь впереди летящим. Я стремительно шкрябал землю от логова балочного склона коленями, обдирал ладони судорожно пытаясь схватиться хоть за какую-нибудь опору.
   Уже где-то возле дна балки, я повстречал опору, но ох, как не к месту она пришлась. Голову ото лба сотряс мощный удар, в глазах ярко вспыхнуло, тут же померкнув до черноты. Я почувствовал, что проваливаюсь ниже дна оврага, ниже всего, я завис в падении.... Некоторое время я находился в странном состоянии, открывал глаза и видел желто-серый, гладкий потолок, закрывал их - видел глубокую бескрайнюю даль, открывал закрывая, - покрытый яркими блестками звезд ночной небосвод.
   Я двоился, троился и даже четверился, мое сознание одновременно прибывало в нескольких, вполне реальных мирах. Я открыл глаза, пошире зацепился за этот желтый одноцветный, но более близкий и от тоски по определенности, от безнадеги, что было сил, заорал. Я чувствовал, что еще немного и мое сознание окончательно и бесповоротно россыпится на мелкие, отдельные друг от друга многочисленные кусочки. Еще немного и я попросту сгину, - А-а-а-а, - как будто со стороны, услышал я, свой собственны вопль.
   Буря воспоминаний, потусторонних переживаний, словно вырвавшаяся во вне, из меня вместе с криком, улеглась, успокоилась . Я снова ощутил себя одиноким, осознал, что пялюсь в хорошо изученный желто-серый потолок, не имеющий ни одного изъяна, ни одной выщерблины, ни одной трещины.
   Пластик, безусловно, знакомы, но это не моя третья палата, уж чего-чего, а тот потолок я знаю.
   Зачесался подбородок, я дернулся, но не тут-то было, руки оказались накрепко пристегнуты к лежаку, пошевелил ногами - ноги тоже.
   Я лежал на спине . Повертел головой, повернул голову направо, как я и предполагал, помещение оказалось амбулаторией, мне приходилось здесь бывать до этого раз пять. Металлический трехполочный стеллаж, полностью заставленный всевозможной аппаратурой, занимал дальний угол и пол правосторонней стены. Вторую ее половину прикрывали два стеклянных шкафа, по верхним полкам там были возложены разноцветные коробочки, нижние - заставлены стеклянными сосудами, разной конфигурации и размеров.
   Возле шкафов, вплотную к ним, стоял блестящий металлический столик на колесиках, он был покрыт простыней, под ней что-то мелко бугрилось. Где-то, совсем недавно, я такой уже видел.
   Я лежал затылком к двери, которую сейчас не видел, но по прошлым разам помнил, что она сделана из стали и снабжена цифровым замком, а проделана необычно, посреди стены. До икоты знакомая обстановка. За исключением одного дополнения; но зато какого. . !
   Посреди комнаты, почему-то в кресле-каталке для парализованных больных, сидел, закинув ногу на ногу и поводя острым носком черного сапога, перекинутой поверх другой, ноги, из стороны в сторону, одетый во все черное человек. Он, прищурившись, наблюдал за мной.
   Я правым, левый пришлось закрыть его, больно слепил потолочный свет, глазом разглядывал лицо человека. Хотя последний раз мы виделись давно, очень для меня давно, я почти сразу его узнал. Да и как могло быть иначе... При моем недавнем воспоминании учебного двора, мощенного черно-белым булыжником, он был одним из тех одетых в черное ребят, что занимались в противоположном помещении под руководством мудрого Угуна.
   - Ты сильно переменился, Хогон, - прохрипел я, еле узнав свой голос, - и я бы не сказал, что эти перемены к лучшему.
   Он флегматично снисходительно улыбнулся одной стороной рта:
   - Ты тоже изменился, проще сказать, захирел ты тут, Удун, - не сводя с меня лукавого прищура, сказал он.
   Я молча изучал его тонкий с горбинкой нос, глаза, что с каким-то хищным прищуром превосходства нагло меня оценивали, его далеко выступающую, с ямочкой посередине, узкие но какие то костистые, крепкие скулы, острый кадык. Я смотрел на блестящую черную шевелюру, туго закрученную на затылке в косицу, свисающую с правого плеча, на блестки наверняка редких самоцветов, вплетенных в ее кончик.
   В глаза бросался приделанный к толстой золотой цепи, алеющий огнем, не ограненный шестигранный кристалл величиной с указательный палец.
   Цепь, одетая на шею, закрытую высоким стоячим воротником, небрежно выпадала из складок неизвестного мне покроя, плаща, с рукавами и плотно застегнутым рядом алых, гранёных под вставки для перстня, пуговиц, а ткань его была такого черного цвета, что казалось, вбирала в себя весь нисходивший с потолка свет. Мне мерещилось, или слепящий белесый свет из потолочных светильников спадал под каким-то ненормальным по отношению ко мне углом, или еще что со зрением, но я видел, как его вальяжно развалившаяся в кресле черная фигура была окружена облаком сероватого тумана, в котором вязнул свет, тускнели все цвета, кроме алого и черного.
   В кого он превратился, - думал я, - тогда в детстве он был одним из моих товарищей, теперь же я видел перед собой неизвестно кого. Я не доверял ему, в нем не осталось ничего от прежнего мальчишки Хогона; пустота и непонятные стремления окружали этого человека. Он был чужим...
   Хогон почувствовал мое недоверие, сощурился сильней:
   - Захиреть-то ты захирел, но меня донимает чувство, что ты перепрятал, как бы выразиться поточней, - он сделал небрежный взмах затянутой в тёмную перчатку кистью, - на черный день, что ли ,обалденную свинью, для многих интересующихся тобой.
   Мне очень не понравились его слова, особенно словесный оборот про свинью; в голове сразу же вспыхнули, то как я их видел, воспринимал, чуковы рассказы про кровавую свинью; меня передернуло.
   Хогон быстро крутанул руками, колеса кресла подъехали к лежаку вплотную, впялился в меня холодным как хромированный металл , взглядом.
   Смотря мне прямо в глаза, он попытался грубо без подготовки влезть в мое сознание, но не тут-то было, начавшееся недавно внутреннее возражение, напитывало меня неведомой до этого силой.
   Даже прикованный, бездвижнно лежащий, я чувствовал как оживаю, постепенно но неуклонно...
   Поняв, что пока ему здесь ничего не светит, Хогон сморгнул, как ни в чем небывало, отвалился на спинку кресла, заговорил, - Последний раз, когда я разговаривал с Шохом, он уверял меня, что ты и твой дружок, как его там, Чубо, Чику...
   - Чуко, - ставил я, внимательно его слушая.
   - Угу. Тебе видней, вообщем он говорил, что вы в порядке, хорошо себя чувствуете и все в этом смысле... А что я вижу на самом деле; твой друг не то умер, не то вовсе вышел погулять, и с тобой вон, хрен знает что творится. У-у-у, - наигранно дурашливо с издевкой вопросил он.
   - А ты снова порасспроси Шоха, может он тебе чего разъяснит, - задиристо сказал я, не без злорадства вспоминая поверженного, распластанного на полу Главврача.
   -Да, да, - несколько раз кивнул, скривив рот Хогон, - я вижу вы с ним сильно не ладили.
   -Да, - он перекинул ноги, поменяв их местами, помотылял носком обувки ,верхней. Поерзал в кресле:
   Спешу тебя обрадовать: этот выскочка больше никогда не сможет вставлять клизмы и расчленять полудурков, он мертв, а его заместитель шприценос Глот оказался трусом и бежал. Глупый и безрассудный поступок, куда он от...
   -Как я попал сюда что ты делаешь в этом месте? - игнорируя его излияния одним выдохом выпалили я.
   Он не надолго прервался, шумно выпустил воздух через нос, шлепнул ладонь об ладонью:
   - Какая разница как, - чуть поморщившись, увильнул он от первой части вопроса, - ты здесь находился на сохранении, если так можно выразиться, но вроде хорошего вина. Поверь, для твоей же пользы. - Невинно окинул он меня взглядом, дескать, что за лишние волнения.
   -Ну, и-и-и, - подбодрил я его кивком.
   -Ну, и я пришел тебя проведать, - сообщил он сногсшибательную новость.
   -Попробовать на вкус, посмотреть на цвет, - с абсолютно серьезным выражением на лице добавил я к сказанному.
   -На счет вкуса я уже давно не пью вина, - продолжил кривляние Хогон, - а на счет цвета - это теперь не актуально. Я просто реш...
   -Где Тагун, где твой наставник, Угун, - резко перебил его я.
   Мы сцепились взглядами, словно два бойцовских пса. Его злобные чувства, хотя он их старательно и умело блокировал, доносились до меня, словно зловонные испарения. Вот сейчас, в это мгновение, я по-настоящему понял, осознал, насколько он чужд. Чужд, он другой... Что он такое? Кто он такой? Кто он.???
   Хогон первым сморгнул и отвел взгляд, делая вид, что ничего такого уж важного не произошло.
   Но ведь произошло...
   -Нигде, - почти не раскрывая рта поговорил он, полностью утратив контроль над происходящим, нежданно негаданно я нащупал его болевую точку, кто бы мог подумать: у этого существа имелась слабость, да, нет, так, прореха, но он боялся щекотки; для него это была щекотка; предательство, совершенное им по отношению названных людей, где-то в глубине души тревожило, зудело незаживающей раной, да и как могло быть иначе, ведь эти старики заботились, защищали и учили его, как родного. И не было у нас всех, обучающихся черно-белому мастерству, никого ближе наставников, потому что на обучение в орден набирали исключительно безродительных ребят, и мы не знали грусти по этому поводу, не знали. . !
   - Тебя прислал ТОТ, - тихо, но с нажимом, делая ударение на последнем слове, спросил я.
   Что? - обескураженно спросил он.
   -Тебя прислал Тот, который Проклятое Существо, - я ввинчивал в него каждое слово.
   -Тот, Прок... - Его глаза затуманились, поднимая лицо к потолку он через плотно сжатые зубы с шумом втянул воздух, его руки ладонями наружу повисли по сторонам кресла. У него был такой вид, будто ему насыпали соль на рану, а потом дали понюхать что-то по-настоящему обалденное.
   Я смотрел на него, он - в потолок. Через минуту он опустил лицо, смотря сквозь меня затуманенным неуловимым взглядом. Его губы, одни губы, отдельным от лица организмом, зашевелились:
   - Не говори о Том, пока он сам не захочет с тобой заговорить, а уж тогда...
   Внезапно его лицо покрылось морщинами, глаза вылезли из орбит. Выражение страха, обреченности, вожделения, болезненного нервного возбуждения и еще какие-то отвратительные гримасы сменялись на нем с быстротой вздоха, и только глаза оставались прежними - глазами мертвеца, глаза внезапно утонувшего, захлебнувшегося, человека, который не доплыл до берега, они видели смерть, и виденное навсегда отпечаталось в расширенных зрачках.
   Его руки дернулись, согнулись в локтях, замерли на одежде в районе груди. Причем, тело и голова в этот момент были абсолютно неподвижны, словно парализованы, как будто пронзены и прибиты к полу огромным невидимым, но несокрушимым штырем, а обтянутые черными перчатками кисти рук были похожи на пауков, упаковывающих в кокон ужаленную обездвиженную добычу. Одновременно завораживающее и отталкивающее зрелище.
   Правая ладонь нырнула в складки плаща, извлекла на свет плоскую металлическую коробочку, левая быстро ее открыла, пальцы верткими червями зашуршали по металлическому дну. Небольшая желтая капсула, не сбавляя темпа, отправилась в рот, зубы алчно хрустнули на ее боку, острый кадык дернулся. От этого плотоядного хруста я поморщился.
   Хогон затих, опустил подбородок на грудь, его лицо осоловело, разладилось, нижняя губа отвисла, он медленно сморгнул: на меня смотрели две почти обесцвеченные до металлического блеска ледышки глаз, буравили в три раза против прежнего расширенные зрачки. Он глубоко, как после глубокого здорового сна вздохнул со смаком до хруста в суставах, потянулся, потом весь подобрался, приосанился, развел плечи, поджал и без того тонкие губы.
   Ну, вот, понял я, теперь пойдет настоящий разговор...
   -Теперь все уже не так, все изменилось, Мир изменился, ты понимаешь, Удун, изменился, - заговорил он неожиданно спокойным даже приятным на слух голосом, изменившимся к лучшему после приема капсулы, ставшим более насыщенным и разнообразным в диапазоне.
  -- Все уже совсем не так, и я в этом абсолютно не виноват. Да, да, - он доверительно склонил голову к моему уху, - ничего того, что нас окружало прежде уже нет, все исчезло, - он отпрянул, словно страшась сказанного.
   Голос Хогона завораживал, его хотелось слушать, не вникая в смысл сказанного. Если бы он сейчас спел песню перед сборищем престарелых полуглухих певцов, те бы ему бешено аплодировали, украдкой смахивая набежавшую слезу, он же говорил как пел, именно для меня. Трогало, очень трогало, но до слез умиления дело так и не дошло.
   - И ты, - выставил он в мою сторону указующий перст, - попал сюда, вот тебе правда, из-за глупой фанатичности горстки стариков. Они, видите ли, не хотели делиться властью и знаниями.
   - Глупцы, - выкрикнул он в желто-серый потолок, негодующе потряся над головой раскрытыми ладонями. - Глупцы, - опустив руки, уже чуть по тише, повторил он. Будто погружаясь в глубины тяжких терзаний, заговорил дальше -
   -Они надеялись устоять перед армадой из космоса, перед прогрессом. - вскочил он с кресла-каталки, начал возбужденно расхаживать от стены к стене мимо моего лежака, золотая цепь выбилась из-под плаща, обвисла на вздувшейся венами шее. Полы черного плаща развевались вслед его порывистым импульсивным движениям, словно кожистые крылья какой-то летающей твари. На некоторое время я утерял нить его излияний, разглядывая болтающийся у него на груди криво свесившийся, разбрасывающий огненные блики кристалл. Я думал: уж не сумасшедший ли он, его проникновенно слащавый голос понемногу стал во мне вырабатывать аллергическую реакцию. И еще, меня не покидало чувство, что все происходящее со мной уже происходило, я совсем недавно что-то подобное видел. Может, во сне, не знаю, но вот он ходит, а я лежу, наблюдаю. Да, точно было...
   Люди пришли с миром, принесли новые знания, потянули руку дружбы и помощи. А что в ответ? - негодующе выпучил он глаза, нависнув надо мной.
   Выдыхая прямо в лицо:
   - Ани. - пауза. - Ани напали на людей из космоса. Хогон с силой врезал по ни в чем не повинному лежаку кулаком возле самого моего правого уха.
   Тресь; вся койка сотряслась от неожиданно мощного, на вид он был хиловат, хоть и высок, удара.
   На секунду я заподозрил, что сейчас перепадет и мне.
   Вероломно, без всяких причин и предупреждений напали на них, зацикленно повторил он.
   Бум. Койка снова ощутимо вздрогнула. Он отпрянул, продолжил взвинченное хождение по комнате от стены к стене мимо стеллажей и шкафов, мимо кресла-катали и меня.
   - Погибла масса народу, исковеркана ценнейшая техника...
   Жалкий Штукарь, думал я, нажрался яду и беснуется. На нервы давит.
   Все это, конечно же, было так, но я отлично понимал, что за напыщенными лживыми речами скрывалась своя исковерканная присыпанная изрядной кучей грязи, правда, и она пронзала меня огненным клинком.
   Хогон совсем разошелся, распаляя себя красочными картинами вхождения, как он говорил, нас с пришельцами рука об руку в новую эпоху:
   - Где у нас-, он заговорчески мне подмигнул, - у тебя и у меня будет могущественный покровитель ...
   В другое время и в другом месте я бы хохотал до слез: он на цыпочках подкрался ко мне, наклонился к уху. Наигранно посмотрел сначала влево, потом вправо, зашептал в ухо: -могущественный покровитель, - тут же округлил он глаза, приставив палец к губам, пошипев сквозь него: - Тс-с-с. О нем не знают даже главари этих пришельцев. Ну, ты понимаешь. -
   Он дернул бровями, кивнул:- Про кого я говорю...-
   Хогон устало плюхнулся в кресло. Глубоко вздохнув, он сбросил с себя маску освещенного небесными силами юродивого, тут же нацепив личину мудрого немного взбалмошного, но правдивого, как древний манускрипт, собеседника.
   Подобающим его особе спокойным, немного усталым голосом, подводя итоги, сказал:
   - В общем, нам, как истинным носителям неподвластных пришельцам знаний в новом Мире отведена не последняя роль. Далеко не последняя. Мы им нужны пока они, - он развел руками, цинично цикнул одним углом рта, - нужны нам, а там посмотрим...
   Он меня доканал. Доканал, я, попросту, физически не мог переносить эту сволочь.
   -Почему? - спросил я, еле сдерживая навалившуюся огненным валом ярость.
   -Что почему? - не понимая вопроса, но готовый на беседу, участливо откликнулся Хогон.
   Почему, я - ученик Тагуна, Отшельника, Угуна и всех остальных Серых Плащей должен выслушивать эту хрень.
   Он медленно поднялся из кресла, сумрачно поджав губы, сложил на груди руки, подсунул ладони под мышке. Затаился, молча на меня взирая, словно на давно сломанный и не нужный внезапно заговоривший стул.
   - Весь мир перевернулся, говоришь ты, - закричал я ему в лицо, - как он мог перевернуться, и что ты, существо, весь жизненный путь которого меньше, чем дождинка над океаном. Что ты можешь знать о Мире? И пусть все твари космоса соберутся здесь и сейчас в этой самой комнате, чтобы менять мир, я лично меняться не собираюсь.... - бушевал я.
   Я кричал и дергался, одновременно каким-то отдаленным участком более расчетливого сознания соображая, что глупо себя так вести, в моем то положении, просто идиотизм какой-то. Соображать соображал, но поведение этого засранца Хогона, его вид, слова, юродства просто невозможно было терпеть человеку, который умирал каждый день, день за днем долгие годы только за то, что не захотел стать таким же. Он по-настоящему меня задел и, хотя я давно уже не способен по-настоящему чего-либо бояться, тварь, с которой снюхался Шох, а теперь выяснилось и Хогон, вызывала у меня жутчайшее омерзенье, да что там, я и предположить, не мог, чего-либо более отвратительного, чем попасться Тому в лапы.
   Вот уж поистине бесконечный мрак космоса умел выделывать создания, похуже смерти. Я кричал, обзывая Хогона предателем, ублюдком, червем тухлым.
   Орал, судорожно, как утопающий опору, ища хоть малейший просвет в безнадежной, по всем раскладам, ситуации.
   Просвета не было, зато было много эмоций, их то я, не скупясь, и выплескивал. Потом устал, запыхался, перешел на злобные взгляды и невнятные бормотания.
   Хогон молча стоял, смотрел, катал желваки по скулам, поджимал уголки рта, иногда слабо кивая, дескать давай, выпускай пар, чего уж там.
   - Конец, - обожгла меня мысль, - вот так и здесь, и это после стольких переживаний, стольких мытарств. Конец всему и навсегда, а ведь я только стал оживать, вспоминать.
   Вспоминать..., вспоминать. У меня в голове промелькнули яркие моменты, последнего видения - всклокоченный Дион сообщает мне и Лонго о загадочно звучном обряде "Дыхание пустоты", - сказал он, - "Дыхание пустоты", - взволнованно повторили мы.
   Затухающий костер, ссутулившаяся, крепко расставившие ноги фигура, одна среди многих стоящих вокруг возле затухающего пламени. Одна...
   И вот очень яркое и отчетливое чувство, звон в ушах, замогильный холод, сковывающий все тело.
   Я перестал бормотать, закрыл глаза, вспоминая все, что только мог о явлении под звучным названием "Дыхание пустоты".
   В общих чертах об этом знал каждый старший ученик, коим до некоторых пор я и был.
   "Дыхание пустоты" - явление, при котором человек, непосредственно управляющий происходящим, должен стать проводником или передатчиком любой объективной энергии, через себя в атмосферу или в почву, или, что проще но опасней, в воду. Звучит коротко и просто, но проделывать такие фортеля брались только мудрейшие, да и то лишь по крайней необходимости, слишком этот процесс был трудоемок, плохо управляем, да и попросту опасен как для самого управляющего, так и для рядом находившихся живых объектов. И еще я не знал подробностей, ведь был всего лишь старшим учеником, что-то про антиэнергию, про сверхпроводимость, переходящую в сверхтекучесть каких-то там веществ, при определенных обстоятельствах вызывающих то-то и то-то. Что?. . Туда же, в мешанину образом, мыслей и чувств, сейчас почему-то добавилось, оттесняя и заслоняя собой четкое, будто вчерашнее, воспоминание. Очень меня тогда, давно, поразившего разговора с Тагуном.
   Мы втроем, я между стариками ,Тагуном и Угуном, сидели на холме, у подножья которого начинались пригородные сады, за ними раскинулся город, дальше, к северу, громоздились загадочными тенями сочно зеленые кроны, необъятных чащоб Великого Леса. Тагун тогда рассказал про то, что каждое новое поколение города намного одаренней и способней предыдущих. Угун рассказал про мутацию, а Тагун пояснил, что Лес своей жизненной энергией влияет на все окружающее его, особенно животных и людей.
   - Так что, - дословно вспомнил я наш разговор, - вы - наша смена, будете быстрей реагировать на происходящее, лучше справляться с трудностями, быстрей, чем мы в молодости справляться с учением. Да и вообще, вы будете лучше нас, - мечтательно щурясь на солнце проговорил он.
   - Хотя мы, в свое время, тоже давали жару, - перебирая окладистую белую бороду пальцами, заметил Угун.
   - Помнишь старика Каруна, и как мы его уели на празднике пришествия, - толкнул он через меня рукой в плечо Тагуна и засмеялся негромким кашляющим смехом, - Кхе-кхе-кхе.
   Тагун улыбнулся, заговорчески подмигнув старому сотоварищу.
   Несильный шлепок по щеке безжалостно вытянул меня из чудесных беззаботных далей детства.
   Открыв глаза, я увидел лицо склонившегося Хогона, мне захотелось плюнуть в его чисто выбритую морду, но во рту все пересохло, язык прилип к небу, тогда я попытался укусить его за палец, надоедливо шлепающий и теребящий мой подбородок, ладони. Он резко отдернул руку, прошел к креслу, уселся.
   - Тебе повезло, - сказал он, что мы старые знакомые.
   Он энергично потер ноготь указательного пальца правой руки об черный плащ предплечья левой, стремительно щелкнул в мою сторону шалобан. С кончика пальца, медленно как бы нехотя, отделилась маленькая горящая искорка. Проплыв по воздуху она пристала к моему голому правому плечу. От места прикосновения до позвоночника резанула сильная боль, запахло паленым.
   - Это тебе для бодрости, а вообще, такое мне еще никто не говорил и надеюсь, ты запомнишь на будущее, мало кто переживал мое недоверие, даже к цвету глаз, - холодно без чувств, проговорил он. Чуть смягчив тон, добавив, - Вообще-то, я не сержусь, потому что скоро мы с тобой станем друзьями.
   - Воды, - еле выдавил я из пересохшей глотки.
   Хогон, подумав пару секунд, крутанул колеса кресла, заехав за затылочный торец лежака, оттуда послышалось бульканье жидкости, я увидел над собой пластиковый стакан, заполненный красноватой жидкостью. Держащая его, обтянутая черной кожей, длань, приблизилась к моим губам.
   Приятного кисло-сладкого вкуса напиток, живительной энергией влился в меня, мгновенно растекаясь по венам и мышцам блаженной слабостью.
   - Еще, - коротко сказал я.
   Рука убралась, послышался звук льющейся жидкости, через секунду второй стакан пошел на сближение со мной. Я впитывал его, растягивая удовольствие, зная, что третьего вообще может не представиться.
   Допив последнюю каплю жидкости, посмаковав ее приятный вкус пару секунд, я сказал, специально растягивая для остроты восприятия слога, - Ни-ког-да.
   Хогон, выехав из невидимого угла к середине койки, любезно поинтересовавшись, - Что ни-ког-да?
   - Никогда мы не будем друзьями, - пояснил я - и насколько помню, никогда ими не были.
   - Ах, ты об этом, - отмахнулся он рукой, дескать, ерунда, пустое, - Будем, еще как будем.
   Говоря последнюю фразу, он встал, пошел в сторону двери. Я, провожая его глазами, извернулся. Хогон подошел к торчащему слева от дверного проема ,где-то на уровне груди, из стены, ящику стенного же цвета, поверхность которого была заполнена рядами черных кнопок. Нажал на, ко мне крайнюю
, нижнюю, проговорил в него, - Доктор Внот, это Хогон.
   Из ящика послышался короткий писк, за ним шорох, затем слегка шепелявый голос ответил, - Внот слушает.
   - Зайдите в гости к нашему драгоценному пациенту, - косясь в мою сторону попросил Хогон.
   - Уже иду, - короткий шорох, ящик замолчал.
   Хогон подошел к лежаку, похлопал меня по обнаженному плечу, понебратски сообщил, - Ты у нас слишком важная фигура, чтобы пускать твои дела на самотек. На то мы, в будущем, и близкие друзья, чтобы помогать друг другу.
   Хотя мне было очень больно от его прикосновений, к обоженному плечу, я не морщился, немного досадив ему этим.
   Послушалось негромкое шипенье, я ощутил легкое колебание воздуха. Хогон обернулся в сторону двери. Шипенье повторилось.
   Перед лежаком остановился тучноватый человек среднего роста. Вошедший был одет в белый халат, из-под его пол выглядывали черные брюки, те, в свою очередь, упирались в серые тапочки без задников. Его округлое лицо с двойным подбородком, маленькими оттопыренными ушками и крохотным пухлым ртом странно украшали непроглядно черные с загнутыми к ушам стеклами, очки. Раньше я его не видел. "Доктор Внот", - повторил я про себя его титул и имя. Единственная его схожесть с предыдущим доктором ,Шохом, выражалась исключительно в строении носа, и еще, я почему-то был в этом уверен, в невидимых за темными стеклами глазах, их цвете и выражении. В голову пришла давно продумываемая мысль о том, что все халаты, несмотря на некоторую физическую несхожесть, кровно относятся к одному племени или народу.
   - Познакомься, Удун, это наш новый главный доктор Внот, - представил меня Хогон не без некоторой издевки.
   Доктор стоял, уставив черные стекла на меня, слегка наклонив голову, в этом положении его правое ухо было выше левого. Он разглядывал меня, я - белесые звездочки потолочного света, отражаемые от его розовой гладкой лысины.
   - А Вы, доктор, приготовьте-ка к употреблению ваш новый препарат. Вы много мне о нем рассказывали, пришло время проверить...
   - ИКС-3, - вставил доктор просто так, словно позабытое собеседником имя соседа.
   Сердце заныло. Вот она, движущая сила прогресса их мира. Шутки в сторону, я внутренне подобрался. Когда такой психопат, как Хогон, привлекает к сотрудничеству халатов, шутки в сторону, уж я то знаю их возможности.
   Лысый доктор без лишних эмоций проследовал к стеклянным шкафам, сдернул со стоящего возле них столика простыню, повернулся ко мне спиной, деловито забрякал там стеклом об металл.
   Хогон, развалясь в кресле, то кривясь, то задумчиво почесывая подбородок, взирал на меня с видом человека, болеющего животом, разглядывающего разложенные перед ним яства.
   - Ну что там, доктор, - обернулся он к Вноту.
   - Сейчас, сейчас, - послышался озабоченный голос того, - в этом препарате, в его составе, есть ряд чрезвычайно летучих и одновременно агрессивных к другим составляющим, ингредиентов, поэтому его нужно подготавливать непосредственно перед инъекцией.
   - Тогда не могли бы вы ознакомить нашего общего друга, только по возможности коротко, с воздействием, ну, эффектом, что ли, вашего ИКСа три, - не отрывая от моего лица взгляда поинтересовался Хогон. При этом я почти физически ощутил, как в его глазах промелькнуло что-то отвратительно гадкое, и он откровенно этому радовался.
   - Ну, если вы считаете нужным, - на мгновение, обернувшись, отметив, меня тёмными стеклами очков, продребезжал Внот.
  -- Да, да, считаем, - отрезал Хогон, и мне показалось, что еще немного, и он, как муха над пищевыми отбросами, с вожделением начнет потирать свои ладони.
   Внот не отвлекаясь от своей зловещий возни монотонна словно читая с листа заговорил -Это соединение пяти полностью синтетических веществ...
   -Ну-уу-у, - осуждающе протянул Хогон.
   -Хорошо, понял, - тут же согласился услужливо невозмутимый доктор, - ИКС-три имеет ряд выраженных черепно-,и,-спинномозговых воздействий. Препарат со временем полностью замещает и перестраивает некоторые нервные клетки, способствует метаболизму некоторых отделов головного мозга. При постоянном приеме в виде, если так можно сказать, побочного эффекта увеличивается физическое качество жизни. Но у него есть один недостаток...
   -В нашем случае это достоинство, - перебив его сверкнул глазами Хогон.
   Вам, уважаемый, конечно, видней, но... - Внот вопросительно посмотрел на, Хогона, чуть ли не выпрыгивающего из кресла, от напора ликующих чувств.
   -Заканчивайте, доктор. Заканчивайте, - разрешил тот.
   Внот понимающе кивнул:
   - В состав ИКСа-три входят три вида сильно действующих наркотика, во-первых, и ряд взаимодействующих с организмом метаболитов, во-вторых. Эта смесь не имеет аналогов, организм, получивший ее трехкратно в течение шести суток, в дальнейшем ,биологически перестраивается и подпадает под абсолютную от нее зависимость - тотальную зависимость.
   Хогон крутанул кресло, подъехал вплотную ко мне, нервно заговорил:
   - Шох как-то рассказывал мне, что испытывал на тебе "ИКС-один". Один укольчик с почти мгновенной его дезантыксацией . Всего десять минут в тебе пребывал ИКС-первый, но ты, не правда ли, прекрасно запомнил те ощущения. - Он обернулся к доктору, - -Внот как это по-вашему называется?
   - Если не брать в расчет метаболиты - эффект наркоголодания - четко объяснил тот.
   Я крепко зажмурил глаза, чтобы не закричать плотно сжал челюсти ...
   Помнил ли я расплющивающее, корежащее чувство. Да, я не забываю те события даже во сне. А ведь тогда меня лишь зацепило; что же теперь...
   Проклятое существо не только Тот, но и тот, кто придумал эти препараты, ничего мыслящее не могло им сопротивляться.
   Хогон знал, что делает; твари хуже, чем смерть рождаются не только в мрачных закоулках космоса, и меня угораздило самолично повстречаться уже с несколькими.
   Что же теперь, если бы я смог, если бы это зависело от меня, я бы умер вот здесь и сейчас.
   В ушах заиграла монотонная музыка, сами собой из памяти всплыли к ней слова, я напевал их полушепотом, мой мозг работал с такой интенсивностью, с которой не работал никогда, я перебирал тысячи слов, просматривал сотни видений, прощупывал толстые многоцветные слои воспоминаний.
   Ужас перед грядущим придавал силы. Сначала я решил, что из этой комнаты не своих двоих никто не выйдет, для этого мне нужно было полностью сосредоточиться. Как любил шутить Отшельник: "Если хочешь прыгнуть дальше всех, прыгай выше головы". Нужно, очень нужно прыгнуть выше головы. Или так, или никак, совсем никак, и даже хуже, думал я, напевая, переводя в уме, из-за того, что плохо сейчас помнил древний, с всеобщего на древний язык слова напева.
   Сотни поколений стоят за мной,
   и их мощь несокрушима.
   Моя земля, деревья, камни стоят за мной,
   и их мощь несокрушима.
   Я помню первое слово, знаю последнее:
   и их мощь несокрушима.
   Тот, кто против меня,
   против целого мира.
   Я приоткрыл глаза и заново завел на древнем уже без перевода. Хогон, поддавшись вперед, внимательно слушал мое монотонное бормотание, конечно же, все прекрасно понимая: в этот момент он лучше моего владел древним диалектом, на котором изначально говорили в черно-белом городе; как не кощунственно такое осознавать, но и для него древний был родным языком.
   Последние две строки я, резко повысив голос, выкрикнул ему в лицо. Хогон вздрогнул, чуть не выпав из покачнувшегося кресла, порывисто обернулся к, все еще возившемуся возле столика Вноту. Взвинчено прокричал:
   - Быстрей, доктор, медлить нельзя.
   Он явно что-то почувствовал, а как же иначе, когда-то давно он учился у выдающихся людей, после все пошло наперекосяк, я уверен, что не обошлось без предательства, и судя по всему, все они погибли. Но как...?
   Я снова запел, вспоминая грохот барабанов и аккомпанирующий им свист флейт, под этот воображаемый мотив хорошо думалось, а слова огненными стрелами будоражили подсознание.
   Я вспомнил молчаливо стоящего возле огня человека. Сначала в общих чертах, потом видение наполнилось красками, языки пламени зашевелились. Я в мельчайших деталях увидел напряженную фигуру одетого в черную одежду человека, его полузакрытые глаза, отблеск пламени в них. Четко, до невероятности, ведь тогда, в детстве, я был на приличном расстоянии от происходящего, но вот сейчас я все это вспомнил, потому что видел. Видел тогда, а понимал то что увидел ,только сейчас, извлекая из глубин памяти пылинки былого.
   Человек, стоящий у огня, внутренне собрался, я частично почувствовал его сосредоточенность. Совсем, рядом, послышался голос Внота:
   - Что с ним?
   Срывающийся на визг голос Хогона:
   -Не отвлекайтесь, - надо мной склонилась белесая тень, правая рука возле локтевого изгиба с внутренней стороны ощутила холодное прикосновение, запахло медицинским снадобьем.
   Я, отрешенно отодвинув их голоса в сторону, наблюдая за огнём и склонившимся над ним человеком продолжал вновь и вновь, теперь уже не слыша музыки, произносить, слог, текущий завораживающим круговоротом слов и ритм.
   -Быстрей, доктор, быстрей заканчивайте с этим, - истерически визжал Хогон.
   Я чувствовал, как человек меняется, вот он уже перестал быть человеком в обычном понимании. На месте человека я увидел черную периливающиюся, аморфную, слова густой дым тень. Огонь, потянувшись к ней языками, стал угасать, окутанная клубами мрака тень поглощали его жар, как песок воду.
   В мою руку вонзилась обжигающе холодная игла, тут же в мозгу взорвалась яркая вспышка, я закричал от боли и неожиданности, широко раскрыв глаза подсознательно пытаясь ими зрительно зацепиться за ускользающую действительность.
   Уши заложило, я не слышал самого крика, только назойливый звон, звон до вибрации в костях, до боли в зубах.
   Внезапно один из потолочных светильников взорвался, без шума треснув и выпустив в воздух сноп искр, на меня посыпались мелкие осколки. На стеллаже что-то ярко вспыхнуло, комнату заволокло облако едкого серого дыма. Я зажмурился, чувствуя, как на меня наваливается, ломая позвоночник, выдавливая воздух из груди, размазывая меня по лежаку, холодная тяжелая волна. Я почти радостный, доходил, растворяясь в ДЫХАНИИ ПУСТОТЫ. Мрак. Холод. Пустота....
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  

316

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"