Аннотация: Стилизованное повествование, из которого читатель узнает о странной и пугающей истории, приключившейся со старым монахом, служившем древним синтоистским богам.
Так что же, юноша, ты хочешь услышать мою историю? В этой деревушке нет, верно, ни одного человека, не знающего ее наизусть, как и того, кто хоть раз не посмеялся б над ней. Дети детей сегодняшних стариков засыпали под мои речи. Я удовлетворю твое любопытство -- только пообещай не называть меня старой обезьяной, сошедшей с ума от выпивки да проделок Лунного зайца... Как видишь, я прошу совсем не многого.
В то время я путешествовал гораздо южнее "Веселого города": карабкался по горным хребтам и ущельям. Я был молодым самураем, познавшим позор, но не нашедшим в себе сил исполнить долг чести. Знаменитого Куэина такой поворот судьбы сподвиг стать монахом: я же избрал путь нищего оборванца, исполнявшего всяческую мелочевку за пиалу риса да крышу над головой.
Это было трудное путешествие... Могу поспорить, что ты такого еще не испытывал. Многие недели я не видел живой души, питался лишь скудной травой, пробивавшейся между камней, а сандалии мои были стерты до самого основания. Горная рысь не раз преграждала мне путь, и лишь всеведущие боги знают, как мне удавалось скрыться.
Так или иначе, однажды мои скитания оказались вознаграждены. Я успел твердо убедиться, что стопы мои уже омывают дикие воды реки Сандзу, и проклясть звезду, направившую меня на путь по горным расселинам... Но небеса смилостивились, и крутая тропка вывела меня к прекраснейшему зданию, которое я когда-либо в своей жизни имел счастье лицезреть. Признаться, поначалу я думал, что душа моя уже покинула тело, и я набрел на призрачный дворец одного из "вечных старцев", сяней. Но раздались удары колокола, и ко мне вышел монах в бурой робе. Бритая голова его так блестела на злом солнце запретных вершин, что моему измученному разуму он представился одним из миллиона наших небожителей. Этот святой человек подхватил меня под немеющие руки и увел под спасительные своды храма нашей девятижды славной веры синто.
Я вижу, путник, слабая усмешка уже начинает скользить по твоим губам. Да, возможно, старик, разомлевший от саке, от теплой весны, коснувшейся наконец его слабых костей, несет сейчас околесицу, ерунду, которую можно услышать от любого деревенского пьяницы. Однако ж, поверь мне, когда-нибудь твои правнуки прочитают об этой легенде на бамбуковых дощечках, слово самурая! А ты сейчас, такой цветущий и юный, имеешь счастливую возможность лицезреть ее героя здесь, в этой едальне, и, поверь мне, в твоем возрасте я мог о подобном только мечтать.
Так или иначе, монахи славной обители быстро меня выходили. Их храм был настоящей крепостью, а алые тории так и светились благостью и незыблемостью. Они поклонялись древней богине-жабе, кажется, Морея было ее имя... Огромная статуя демонической лягушки-змеи возвышалась серым гигантом в самом сердце моего пристанища. Она была древней, о, древнее зеркал Аматерасу-но-ками, я скажу тебе, да! Еще до того, как горы вознеслись над плодородными долинами, стояла она там, потому что высечена она была из окаменевшего речного ила, и в самые жаркие дни вокруг нее всегда стояла прохлада и трясинный запах небольшого болотца.
Благодарный своим спасителям, я решил принять их учение и послужить таинственной покровительнице здешних мест. О, сколько чудных знаний скрывалось в их бритых головах! Они знали тысячи языков, их библиотеки были огромны, мантры совершенны, день их протекал в полном согласии тела и духа, и боги не обделяли их милостью. Шаг за шагом я познавал таинства синто, но вместе с тем в меня вливались знания и о буддизме, и о славном учении Конфуция, и даже о варварских верованиях хладноволосых детей северных ветров, чьи остроносые корабли изредка прибивало к нашим отчужденным берегам...
В день, когда мой наставник учил меня совершеннейшему погружению в медитацию, в наш храм забрел зажиточный китайский купец со своим караваном. Понятия не имею, какие тропы он избрал, как провел тучных мулов и громыхающие повозки мимо каверзных демонов-тенгу... Он привез высшую драгоценность, важную для простого люда, но для монахов -- особенно. Да, молодой человек, вы не ошиблись! Это действительно был чай, но не простой китайский напиток, а совершенно особый: такой, что очищает сознание, замедляет разум, но не дает заснуть, предавшись греховному отдохновению плоти. Те Гуань Инь было ему имя.
Завариваемый совсем по-особому, не так, как мы, японцы, привыкли, он даровал самому непоседливому послушнику ясность, безмятежность, спокойствие. Я тоже был удостоен великой чести приобщиться к его таинству. Как и все, я был одарен сверхъестественной концентрацией и расслабленностью, но по глупости и мятежной скромности я умолчал о том, что беспокоило меня с первых дней употребления этого благородного напитка: странные, цветастые видения, окружавшие меня во время медитаций. Обуянный гордыней, я предположил, что это - знак расположенности ко мне богов, и не предполагал, что за тайный смысл кроется за этими символами. Наш мудрый настоятель (да будет благословенно его имя на просторах Призрачной реки!) заметил, что разум мой смущен, но я утаил от него истину, сославшись на мигрени от непривычных монашеских техник.
В тот день, когда наставник с гордостью сообщил мне, что я достиг нового уровня созерцательной медитации, китайский торговец покинул наши владения. Напоследок он совершил удивительный по щедрости жест, позволив каждому монаху взять по пригоршне чая. Сам того не ведая, я выбрал все тот же Те Гуань Инь. Торговец одобрительно мне прошептал, что по-нашему этот сорт назывался бы "Железная богиня милосердия", и что-то перевернулось во мне, когда я услышал эту фразу. Смысл преследовавших меня видений начал выстраиваться в стройный узор, как иногда капризной волной создаются прекрасные картины из морского песка, но лишь на краткий миг... Уже не ведая, что творю, я выпил перед сном несколько чашек подаренного чая, но вместо обычного спокойствия он привел меня в крайнее возбуждение. Невозможные образы проносились мимо моих уставших глаз с невообразимой скоростью все быстрее и быстрее, пока из мельтешения не выступил огромный змей: белый, лучистый и мудрый. Смеясь, он обвился вокруг моего тела, и я наяву чувствовал, как кромешно-холодна его чешуйчатая кожа. Он спросил меня: "Знаешь ли ты, монах, что на самом деле означает Те Гуань Инь?" Я медленно покачал головой, холодея от ужасающего предчувствия. Древний дух ответил мне, скользя уже по моим жилам, входя в рот и выходя через глазницы: "Знай же, смертный, что Железная богиня милосердия -- это еще и Гуан Дао, -- Серебряный лунный змей, -- грозное оружие, отсекающее головы поверженным врагам. Так и этот чай, воспевающий ее беспощадность, отделяет разум от тела, позволяя ему путешествовать по иным, чудным мирам".
Стены кельи, где я спал с еще несколькими послушниками, медленно покрывались мучнистой росой, полыхающей всеми цветами мироздания. Змей растворился в ней, его всосало в каждую капельку. Пораженный этим диалогом, я подскочил, не обращая внимания на дикую боль во всем теле, и побежал к наставнику.
Представьте же мой ужас, юноша, когда я обнаружил, что он покоится на своем ложе без головы! Поначалу я подумал, что весь этот монастырь -- демоническая иллюзия рокуро-куби -- темных существ, чьи головы ночью выходят на охоту за свежим мясом... Дрожа от страха, я запалил масляную лампу... Пол оказался в бурой крови, уже успевшей местами запечься.
Как обезумевший, я метался по всему храму -- и везде я видел лишь обезглавленные тела. Лишь богиня-лягушка Морея осталась целой, и ее обелиск безучастно наблюдал за моими стенаниями. Когда же я наконец выбежал во двор, я увидел древний Гуан Дао, на всю длину лезвия воткнутый в массивные деревянные ворота. В одиночку мне было их не открыть, а вернуться к обезображенным трупам мне не хватило храбрости... Так что я продрожал под открытым небом до наступления утра, и лишь когда дневной свет озарил золотистый шпиль на черепичной крыше, я осмелился войти в опустевшую обитель.
Она оказалась заполнена огромными вздувшимися лягушками, чья черная кожа матово поблескивала в темноте заброшенных комнат. Они пожирали тела монахов, не обращая на меня никакого внимания. Почти теряя сознание от страха, я поднялся к башенке с голубятней и разбил птичьи клетки. Тысячи пустых листов с храмовой печатью разлетелись по всей провинции, и вскоре ко мне прибыли целых три экспедиции -- как раз когда я начал отдавать концы от голода и страха.
Как видишь, юноша, никто не стал подозревать молодого послушника, еле лопочущего свое имя, в убийстве целого храма... Вскоре меня отпустили из правительственных застенков, и я вновь принялся странствовать, пока не нашел место себе по душе, где и планирую остаться до последних своих дней. И хоть меня и интересуют вопросы, кем был тот китаец с чаем и под чьей рукой сейчас нежится резная ручка Серебряного лунного змея, я все же предпочту оставить другим эти загадки.
А сейчас, мой друг, купи старику бутылку рисовой водки, и я попробую не вспомнить тебя завтрашним утром... Ведь кто знает, какой урок ты вынес из этой истории?