Под окном, шелестя шинами об асфальт, мчались, подвывая, машины. За дорогой проходила полоска небольших, покрытых кочками, полянок, а за ними стоял еще весь серо-голубой в утреннем тумане лес. Летом эти полянки то тут, то там ощетинивались высовывающимися из земли ржавыми рельсами, трубами, разнокалиберной арматурой, разрушенными временем и разудалой расточительностью железобетонными конструкциями.
Когда-то, на месте спального микрорайона московского Юго-Запада - Никулино - была огромная городская свалка. Что-то успели закопать, заровнять бульдозерами во время строительства домов, что-то так и осталось до лучших времен, когда именно на этих ощетинившихся местах тоже будет решено что-нибудь возводить.
Никита Тимофеевич Барсуков любил смотреть по утрам, с чашкой кофе в руке, на много лет не меняющиеся виды из окна. О том, что бывшая свалка, на которой сейчас стоял микрорайон, не очень хорошо утрамбована, говорили огромные асфальтные провалы, время от времени пугающие жителей то в одних местах, то в других. Зимой, правда, всё это не так заметно; все завьюжит, накроет снегом, будет все так аккуратненько, светло и празднично. Но к весне сугробы, прикрывающие провалы, серо-коричневый железобетонный строительный раздрай прошлого и пестрый, разноцветный пластиковый мусор настоящего осядут, ссутулившись, потемнеют и помрачнеют, как старички. Вымахавшие героическими усилиями дворников в человеческий рост, будут ежедневно скукоживаться, превращаясь из мягких, рыхлых белоснежных исполинов в твердые, темные ледяные глыбы. А этим глыбам только и останется в их короткой жизни два пути к неизбежному концу: либо долгий, естественный путь вымирания, постепенно отколупливаясь своими крайними частями под тяжестью каблуков прохожих и утопая в искрящемся бурном потоке припарапетного ручейка, либо - быстрый и беспощадный, под ударами лома все тех же героических оранжевых баб, помогающих бывшим исполинам уйти в мир иной.
Это была последняя дорога, отделяющая московские постройки от подмосковных. Не считая, конечно, МКАД. Кольцевая тоже была видна из его окна, она то появлялась, то исчезала за верхушками деревьев малюсенькими перемещающимися точками - легковушками, и побольше - грузовиками. Они напоминали ему муравьев и жуков, зачем-то бегающих по кругу вокруг Москвы, словно специально для того, чтобы затруднить переход в Москву и обратно.
Ближе к МКАДу, вдали, на поле между двумя рощами, виднелась груда проржавленного металла, издалека напоминающая памятный обелиск с подбитым танком на постаменте. По старой никулинской легенде, это была одна из оставленных здесь землеройных машин, которую так никуда и не увезли и бросили после прокладывания таинственного длинного тоннеля, идущего откуда-то из центра, под микрорайоном к одному из не менее таинственных "спец объектов".
Дорогу, которая была прямо под его окнами, тоже было очень сложно перейти. Машины шли тесно прижавшись друг к другу, не обращая внимания на знаки пешеходных переходов и люди подолгу ждали, чтобы пересечь улицу к автобусной остановке.
Случались наезды. Заскрипят тормоза. Барсуков подойдет к окну и увидит страшную или не очень картину. Бывали жуткие зрелища, и тогда он старался отойти от окна, не смотреть. Одного мимолетного взгляда ему хватало для того, чтобы почувствовать головокружение и подступающую к горлу рвоту.
Особенно часто под колеса внезапно появляющихся, словно тени от пролетающих самолетов, машин, гибли собаки, кошки, голуби и вороны. Окоченевшие, грязные, не причесанные тушки мохнатых подолгу валялись вдоль дороги на этих кочкообразных полянках в отличие от распластанных на дороге кровавых месив пернатых.
Однажды Барсуков задумался: почему мохнатых убирают, а пернатых - нет. И пришел к таким выводам: либо люди больше любят мохнатых и, вооружившись двумя палками, переносят их, бедолаг, на обочину, либо просто не могут толком отодрать этими палками месиво из засохшей крови, пуха, тонких иссушенных косточек и большого количества, разлетающихся во все стороны, словно из порванной подушки, перьев - все, что остается от пернатых. Наверное, думают, что все это мелочи, все равно пройдет пара-тройка уборочных машин, прибьют к бордюру струей воды весь мусор, поскребут асфальт своими огромными, с желтыми пластиковыми щетинками, похожими на импортные макаронины, щетками и будет так чисто, словно ничего здесь никогда и не погибало.
Другое дело - мохнатые. Их уж точно поливалками не возьмешь, да и мешать они постоянно будут водителям. Кому хочется наезжать на трупы? Каждому захочется объехать, а в потоке, да на узкой дороге, всякое может быть. Вот и выходят, убирают. Сегодня ты всем помог, а завтра, глядишь, тебе кто. Других-то больше, чем ты. Выходит, всегда будешь в выигрыше.
Все ли водители также думали, нет ли - Барсуков точно не знал, но ему казалось, что так, или примерно так должны думать все. Правда, самому ему ещё ни разу не приходилось видеть, чтобы кто-то вот так остановился у обочины, вышел и отнес тушку с дороги. Как останавливались, выходили из машин и, никого не стесняясь, справляли свою нужду за редкими кустиками, видел почти ежедневно, особенно летом. И, что особенно его смущало, в последние годы делать это стали не только мужчины, но и женщины. А вот, чтобы с трупами возились - никогда.
Окончательно выскоблив пару стаканчиков йогуртов, Барсуков спускался на улицу и, как всегда с трудом, переходил, долго ожидая возможность просочиться сквозь плотные поток машин, дорогу. Затем, дождавшись автобуса, ехал к метро, где, спускаясь в переход, сразу же превращался частицу единого целого: бурного людского потока, в безостановочном московском темпе льющегося к стеклянным дверям метрополитена.
По бокам потока, словно стоящие по берегам избы, топтался никуда не спешащий люд. Кто-то пытался наладить свою нехитрую торговлю, кто-то пел и играл на разных инструментах, а остальные - просто стояли и просили милостыню, тщетно пытаясь остановить хоть несколько этих самых частиц своими порой неграмотными, но всегда одинаково трагичными надписями на разномастных картонках.
Их держали и молодые еще женщины в пуховых платках, и старички в мохнатых, облезлых на стыках с остатками былых шевелюр, кроличьих ушанках, и сухенькие старушки в смешных старомодных шляпках с перьями.
А поток все шел и шел. Казалось, он никогда не будет целиком всосан в это узкое горло метрополитена. И только к вечеру, наконец, он становился все реже, пока не превращался, словно высушенный жарким летним солнцем, сначала в тонкий ручеек, а затем и вовсе в одинокие, все реже и реже стекающие капельки с человеческими лицами, в каждой из которых отражалась маленькая частица полноводной реки под названием жизнь.