Гейман Александр Михайлович : другие произведения.

Некитай-2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  --------------------
  
  Copyright (C) 1997-2002, А.М.Гейман
  Все права в отношении данного текста принадлежат автору.
  
  Автор оговаривает распространение данного текста следующими условиями:
  
  1. При воспроизведении текста или его части сохранение Сopyright обязательно.
  2. Коммерческое использование допускается только с письменного разрешения автора.
  3. При размещении данного текста на некоммерческих сайтах сети следует указать адрес странички автора, откуда взят текст:
  http://samlib.ru/g/gejman_aleksandr_mihajlowich
  4. Следует также сохранять ПП.1-4 в данном виде и расположении (перед текстом).
  
  Нет, это не то, что зачитал Ли Фань. Зачитанное им идет ниже. А это я вставляю в качестве фенечки. Я ж понимаю, что все эти копирайтовские уведомления фигня. Но повыпендриваться-то мне тоже надо! Полагаю, если кто будет выставлять Некитай у себя на сайте, склеивая 3 части в один текст, то догадается выкинуть лишние Копирайтовские текстушки (т.е. оставит одну, в начале текста).
  
  Теперь же - продлевайте удовольствие, господа. Читайте! Вдумчиво! В оттяг! Запоем! Залпом!
  ----------------
  
  АРТУА ОТРУБЛЕННЫЙ
  
  - Кто такой? - раздался строгий окрик таможенного офицера. Он сурово смотрел на аббата Крюшона, сидевшего на облучке рядом с кучером кареты.
  
  - Я - скромный слуга нашего Господа, аббат Крюшон. Я возвращаюсь из далекой миссии в языческом Некитае, - последовал кроткий ответ.
  
  - А чьи это голые ноги торчат из окна кареты?
  
  - Это наш доблестный граф Артуа, - доброжелательно разъяснил аббат.
  
  - Хм! - воскликнул капитан. - А что же он делает в таком странном положении?
  
  - Он всего-навсего онанирует, - смиренно отвечал аббат.
  
  - Онанирует при пересечении государственной границы? - возмутился офицер. - Это строжайше запрещено!
  
  - Гони! - велел аббат кучеру.
  
  Однако набежавшие солдаты преградили дорогу и схватили под уздцы лошадей. Заслышав шум, граф вымахнул из-за дверцы кареты в чем мать родила. Не прекращая мастурбировать, он оглядел картину и в миг уяснил происходящее.
  
  - А ну, прочь с дороги, гондурасы! - громовым голосом выкрикнул храбрец.
  
  С клинком в руке граф налетел на гвардейцев. Он фехтовал сразу с тремя, ни на миг не прекращая яростно онанировать, и теснил ошеломленных солдат прочь. Капитан попытался придти на помощь своим подчиненным и тоже устремился к месту схватки, обнажив шпагу. Он сделал неловкий выпад, и вдруг - вдруг произошло нелепое и ледянящее кровь трагическое событие: клинок неуклюжего капитана, будучи отбит мастерской рукой графа, отлетел вниз и отсек у самого основания то, чем граф так неистово обладал своей левой рукой.
  
  - Негодяй! Что вы наделали! - гневно вскричал граф.
  
  Поединок остановился. Гвардейцы и провинившийся капитан, отступив на шаг, в ужасе смотрели на рассеченного графа. Опустив шпагу вниз и поднеся обрубок, зажатый в левой руке, к самым глазам, граф остановившимся взором смотрел на то, что некогда составляло неотъемлемую часть его мужества и предмет пылких ласк и мечтаний всех женщин Парижа.
  
  Он покачнулся и упал на колени в дорожную пыль. Напрягая последние силы, граф Артуа воздел руку с предметом мечтаний над головой и простонал, взывая к вышней справедливости:
  
  - О Небо! Ты видишь это?!.
  
  Вслед за тем бесчувственное тело героя рухнуло наземь, и шпага выпала из разжатой руки. Соскочивший с козел аббат...
  
  - Стоп, стоп, стоп! - решительно прервал граф Артуа. - Такой сценарий не нравится мне еще больше. Никаких обрубков, знаете ли. Не пойдет!
  
  - Да что вы всполошились, граф? - поспешил успокоить Ли Фань. - У меня тут дальше чудесное воскрешение и исцеление. Аббат, значит, творит святую молитву, с небес из Шамбалы спускается добрый гений героя - наша обожаемая императрица уже великодушно согласилась на эту роль - ну и, небесный гений приставляет бесценный обрубок на место, дует на него, гладит, что-то нежно шепчет - и пожалуйста, все чудесным образом срастается, и...
  
  - Нет! - наотрез отказался граф. - Никакого членовредительства и никаких чудесных исцелений. Нет, и еще раз нет!
  
  - Хорошо, вот тогда третий вариант. Значит, это у нас Артуа Пластунский...
  
  - Стояла ожесточенная канонада. На мирное поле, некогда представлявшее собой пустошь на границе Франции и Италии., рушились сотни ядер, в клочья разнося всякую букашку, сдуру попавшую на это ложе смерти. Солдаты в ужасе вжимались в землю, надеясь уберечь себя от осколков. Не обращая внимания на такие пустяки, граф Артуа не склоняя головы перед вьющимися, как мухи, ядрами спокойно разделся догола. Молодечески гикнув, он лег спиной на землю и пополз в сторону родимой французской земли. Не переставая яростно мастурби...
  
  - Нет! - вскричал граф. - Это и вовсе не подходит. Я вижу - вы просто стараетесь меня укокошить.
  
  - А знаете, я, пожалуй, соглашусь с графом, - поддержал аббат. - Этот ваш Пластунско-артиллерийский Артуа какой-то, знаете ли, оголтелый авангардизм с абстракционистской подкладкой. Стоит дым, летят ядра - да кто тут что разберет? Как в поговорке - бой в Крыму, все в дыму, ни хрена не видно... А потом доказывай, что граф в натуре полз по полю и онанировал. Что же до Артуа Отрубленного - я про ваш сухопутно-экипажный вариант, уважаемый Ли Фань, - то от него за версту несет унылым классицизмом в духе трагедий Расина. А вот Артуа Морской - это и свежо, и романтично, и живописно.
  
  - Господа! - воскликнул Ли Фань. - Я сразу сказал, что мне самому он больше нравится. Море, волны, чайки, брызги, летящие в соленую воду... - да это сердцу всякого художника мило.
  
  - И слово вы подобрали хорошее - онанавт, - вторил аббат. - Оно как бы пробрасывает мостик к героям Древней Греции - ну, тем, что у грузин в Колхиде овчину стибрили.
  
  - Со своей стороны, - заговорил Артуа, - я, пожалуй, насчет моря согласен. Один только вопрос - а где оно в Некитае? Не представляю, как можно воплотить ваш замысел.
  
  - О, пустяки, - отвечал Ли Фань. - Во дворцовом саду большой пруд и в нем остров. Остров император уже даровал французской короне - в вашем лице, граф. А пруд сойдет за море.
  
  - А чайки, волны, акула? - допытывался граф. - Соленая вода, наконец, куда должны лететь мои брызги?
  
  - Насчет соленых брызг никаких затруднений, - отвечал Ли Фань, нисколько не затруднившись. - Соли насыпем, сколько потребуется. Волны будут - мы поставим гвардию болтать в воде деревянными воротами. Вместо чаек сгодятся попугаи - мы их покрасим как пингвинов, и будем гонять туда-сюда над прудом.
  
  - А акула?
  
  - С акулой малость потрудней, - признал некитайский классик. - За ней придется посылать в джунгли, где водятся крокодилы.
  
  - Крокодилы? - в один голос переспросили аббат и граф.
  
  - Ну да. Тоже водная тварь и тоже зубастая. А что? Не сомневайтесь - крокодил ногу оттяпает не хуже всякой акулы.
  
  - Ну, а облик-то, облик! - воскликнул граф.
  
  - А что облик - приделаем к хвосту плавники, к спине, на башку тигровую шкуру натянем с прорезями для глаз - вот вам и тигровая акула.
  
  - Хм, - задумчиво протянул Артуа. - Я вижу, у вас все предусмотрено.
  
  - Само собой! Год к встрече готовимся, - как-то не совсем понятно отвечал Ли Фань. - Ну так что - значит, морской вариант?
  
  На Артуа Морском они и расстались.
  
  Вечером же граф и аббат Крюшон вновь оказались в гостях у императора. Теперь все было иначе - фиаско первых дней при дворе императора сменилось на полный триумф. Правда, во дворец их на сей раз отвез рикша, который не притворялся иностранным послом Тапкином или Пфлюгеном. Но зато никто не смел пикнуть пол-слова против - палач, не отваживаясь более дискутировать с аббатом, забился куда-то в угол, Гу Жуй знай мелко кланялся... Что же до британца и немца, то граф, едва завидев Тапкина за столом, не мог сдержать того импульса, что появляется у всякого гасконца при виде англичан - он как на крыльях полетел к столу британца и рявкнул ему в лицо:
  
  - Долой обрыдших колониалистов!
  
  Аббат, не отставая от своего друга, тотчас крикнул в глаза Пфлюгену:
  
  - К чертям германских милитаристов!
  
  И сделал свой коронный футбольный жест правой рукой. Император показал большой палец, а весь зал разразился бурными продолжительными аплодисментами. К французам беспрерывно подходили все новые придворные и наперебой выражали свое сочувствие и поддержку. Не было лестных слов, какими бы они не удостоили двоих героев - особенно, конечно, графа Артуа. Но и аббат пожал свою жатву признания, - в частности, все восхищались его мастерскими мячами в финальном матче Кубка чемпионов и всячески хулили сапожника-судью. Что же до мерзкого додека-педираса, то есть говенного рецензента Гастона де Мишо, то его все называли не только непечатно, но даже неписьменно и непроизносимо (и вот почему эти сочные эпитеты просто не могут быть явлены на этих страницах - а что делать, охрана общественной нравственности, господа!).
  
  Императрица пригласила графа к себе за стол на возвышении. Она смотрела на него взором безмерного восхищения и некоторой вины.
  
  - Граф, - срывающимся голосом говорила императрица, - признаюсь, вчерашнее недоразумение с ханориком-телепатом ложно подействовало на меня... Я виновата перед вами... Но теперь, теперь, когда все разъяснилось... Граф, вы - герой, герой моей мечты!
  
  Она вглядывалась в его лицо с выражением бесконечной любви и обожания.
  
  - Поэт, рыцарь, онанавт, - прошептала государыня, пожимая руку графа. - Вы - настоящий мужчина, граф! Но, - добавила она тут же, - вы тоже передо мной провинились.
  
  - Чем же? - изумился граф.
  
  - А почему вы вчера вечером не заглянули ко мне после литературного вечера? Мне было так тоскливо, так одиноко...
  
  - О, мадам! - вскричал граф. - Умоляю, наложите, наложите же на меня самую строгую кару за этот проступок! Я готов на что угодно, чтобы искупить свою вину!
  
  - Нет, нет! - шаловливо погрозила ему пальцем императрица. - Я вас так легко не прощу. Вы должны придти ко мне сегодня и умолять о прощении.
  
  - Как долго, ваше величество? - переспросил граф, еще не вполне поверив в свое счастье.
  
  - До тех пор, пока я не смилостивлюсь и не прощу вас!
  
  - Я готов провести подле ваших ног целую вечность! - пылко отвечал Артуа.
  
  - Посмотрим, сученок, - отвечала со злобной улыбкой императрица и хищно облизнулась.
  
  Еще не окончился прием во дворце, как государыня увела графа в свой будуар, где он немедленно принялся молить ее о прощении. Аббат был вынужден возвращаться домой в компании де Перастини. Граф же приехал ранним утром и проспал полдня. Он вышел только к обеду.
  
  - Как, - участливо осведомился аббат, - вы уже прощены?
  
  Граф сделал небрежное движение победителя.
  
  - Почти. Я умолял о прощении всю ночь и...
  
  - И?
  
  - Под утро мне удалось тронуть сердце государыни - я вовремя вспомнил один способ - мне его показала одна черноглазая служаночка... впрочем, это неважно. Но государыня сказала, что еще не вполне простила меня. Вечером я снова отправлюсь к моей даме и, с Божьей помощью, выпрошу на сей раз окончательное прощение.
  
  - Я помолюсь за вас непорочной Агнессе, граф, - сказал аббат.
  
  После обеда к ним нагрянули гости. Сначала заявился де Перастини.
  
  - Ну, вы, ребята, даете! - забазлал он с порога. - Так утереть нос этому Тапкину и Пфлюгену! Я проходил под окном британца - оттуда слышатся рыдания и звуки волынки... Кстати, граф, вы уже выпросили августейшее прощение?
  
  - Не совсем, - отвечал граф. - Но сегодня я надеюсь добиться окончательного помилования.
  
  - Ну, это вы зря! - заметил итальянец. - Если уж после первой ночи вас не простили, то теперь уж не меньше месяца придется... А кстати, как вы просили о прощении - снизу или сверху?
  
  - Граф всегда молит о прощении сначала сзади, потом снизу, а потом сверху, - любезно отвечал за графа аббат.
  
  - Попробуйте сбоку, - немедля посоветовал де Перастини. - Уверяю вас - это лучший способ умаслить самую неподатливую особу.
  
  - Спасибо за совет, - холодно отвечал граф, задетый за живое тем, что его компетенция оценивается так профанически. - Только я не нуждаюсь ни в чьих советах. Уж я-то, во всяком случае, лучше вас знаю, каковы есть способы растопить лед в женском сердце.
  
  - Да я же по-простому, граф! - обиделся де Перастини. - Поберегите пыл для вашей дамы. Вы, теперь, конечно, фаворит, можете хоть что делать, хоть на трон сопли намазать, только имейте в виду - недельки через три вам понадобятся друзья... партнеры... много друзей... Уж я-то знаю, что значит потерять партнера!
  
  Граф готов был вспылить, но чуткий аббат вовремя перехватил нить разговора.
  
  - А как поживает ваш Верди? Вам удалось повидаться с ним? - задал Крюшон поспешный вопрос.
  
  - Ах, Верди, - вздохнул де Перастини. - Да, я видел его, но мельком, увы, только мельком... Из окон Пфлюгена звучит губная гармошка - это пруссак разгоняет свою меланхолию.
  
  - Меланхолия у Пфлюгена? Мне отрадно об этом слышать, - кротко заметил праведный аббат. - Это начало сбываться небесное правосудие. Однако погодите - Господь еще не так его накажет, смею вас уверить.
  
  - Да, но этот изверг заставляет играть на гармошке Верди, - возразил де Перастини. - У бедного мальчика вздулись все губы!
  
  Аббат только головой покачал, услыхав о таком издевательстве.
  
  - Терпение, друг мой, терпение, - сочувственно заметил он, положив ладонь на локоть де Перастини. - Молитесь Господу и святым апостолам - глядишь, вам и вернут вашего партнера.
  
  - Я живу одной этой надеждой, аббат, - тяжело вздохнул несчастный итальянец.
  
  - Нет-нет, - увещевал аббат, - одной надежды мало - вы должны верить, безоглядно верить! Одной только верой спасается человек...
  
  Он пустился в религиозно-нравственные нравоучения, но, к счастью, тут пришел Ван Вэй, редактор газеты "Дело".
  
  - Граф! - еще в дверях начал он. - У меня потрясающая новость - журнал состоялся.
  
  - Какой журнал? - хором спросили все.
  
  - "Некитайская онанавтика"! - выпалил Ван Вэй. - Вы, граф, само собой, председатель редколлегии - да вы, ваше сиятельство не волнуйтесь - это чистая формальность, я вас нагружать не буду, только вот интервью сейчас возьму.
  
  - Какое интервью? - нахмурился граф - он не знал значения этого слова.
  
  - Об онанавтике, разумеется! Вы же у нас герой первого номера, - впрочем, и всех последующих в этом году.
  
  - А что еще будет в журнале? - поинтересовался аббат.
  
  - Да все, что полагается, - заверил Ван Вэй. - Сначала, значит, моя передовая о перспективах некитайской онанавтики, потом статья про графа с портретом в полуфас, потом интервью с ним же и портрет в профиль, потом его мемуары в духе Казановы... Кстати, граф, вы знакомы с Казановой?
  
  - Да как-то онанировали вместе на ступеньках Нотр-Дам. Это было во время праздничного богослужения в честь годовщины коронации нашего обожаемого короля, - пояснил граф. - Народу было пруд-пруди, и нам не удалось попасть внутрь собора, ну и... А почему вы спрашиваете?
  
  - Великолепено! - зажегся Ван Вэй. - Вот это мы и пропечатаем - такие подробности, граф, это те самые жемчужины, которыми пересыпана канва истории... Ну, потом у меня пойдет в журнале астрологический прогноз, рекомендации по выведению блох - это для любителей псовой охоты, стишки кое-какие - дамочки одной, спонсорицы нашей, исторический обзор насчет онанавтики - науку тоже подкормить надо, сами понимаете, - потом детский раздел "Юный онанашка", анекдоты, чайнворд и прочая дрябедень.
  
  - А что будет в следующем номере? - вновь полюбопытствовал аббат Крюшон.
  
  - Да то же самое, только вместо интервью репортаж с места событий, это, то есть, когда акулу-крокодила привезут, так мы весь номер тому и посвятим - переход французской границы и прочая, как там наш граф отличился. Да вы не думайте, господа, заверил Ван Вэй, - у меня уж на десять номеров материалу. Я уж и спонсору нашему говорю, их тут двое у нас, Дубак и Кубак, ну, к Кубаку Ван Мин побежал, так я уж к Дубаку. Так вот я и говорю спонсору-то - как же так, идеалов нет, нация гибнет, спортом никто заниматься не хочет, здоровый образ жизни, уринотерапию то есть, никто не соблюдает, в общем, полная бездуховность - а тут граф-онанавт объявился, и не где-нибудь, а у нас в Некитае, так вот бы... В общем, несу, как положено, про культуру, про патриотизм, про закалку, про духовность - но чувствую, жмется, скотина. Я говорю - так давайте я статью дам, что вы у нас тоже онанавт-любитель. Вижу - понравилось, но все равно жмется. Тут-то я и вспомнил! Я же его тетки стихи который месяц в газете у себя мариную! Ну, я сразу - тут вот у нас поэтесса очень способная, кстати, тетя ваша, все хочу ее пропечатать, да случая нету, а как раз для онанавтики стишки-то самое то... Все! Слопал я спонсора!
  
  Ван Вэй вскочил с места и зверски защелкал челюстями.
  
  - Нету Дубака! В желудке у меня Дубак! Член редколлегии и соучредитель! Имею я Дубака! Мой!
  
  Разгоряченный журналист хищно клацнул зубами.
  
  - Что-то мне не хочется давать интервью, - задумчиво сказал граф.
  
  Ван Вэй замахал руками.
  
  - Да нет, нет! Нет же, граф! Не волнуйтесь - у меня уже все написано, вы только подпись поставьте. Вот я сейчас зачитаю самое основное... Значит, стать онанавтом вы мечтали с детства, с девяти лет приступили к тренировкам, ваши кумиры - Робеспьер и Шварценеггер, возлюбленная - естественно, наша государыня... В мужчинах цените умение дать взаймы, в дамах - умение дать... Ну, ничего не забыл, кажись?
  
  Граф был изумлен:
  
  - Когда вы успели все это раскопать?
  
  - Э, да с прошлого года лежит, - загадочно отвечал Ван Вэй. - Ну, что - пойдет, что ли? Так я тогда побежал в печать номер сдавать!
  
  Он исчез, но через минуту как из-под земли возник Ван Мин.
  
  - Граф! - точно так же завопил он с порога. - Состоялось! Я...
  
  - Слопал спонсора, - хором закончили двое французов и итальянец. - Он - соучредитель журнала, а стихи его тетки идут в номер.
  
  - Не тетки, а племянника, и не стихи, а кроссворд, - поправил Ван Мин. - А откуда вы знаете? Кстати, журнал называется...
  
  - "Некитайская онанавтика".
  
  - Нет, - опять поправил Ван Мин, - "Вестник некитайской онанавтики". В первом номере мы... - и далее он воспроизвел речь Ван Вэя.
  
  - Насчет интервью, - сказал тогда Артуа, - укажите там, что к тренировкам я приступил с семи лет, а не с девяти - так шику больше.
  
  - Как с семи? - удивился Ван Мин. - Я написал - с пяти. Это еще круче!
  
  - Вот вы напечатаете, что граф тренируется с пяти лет, - заметил аббат, - а полчаса назад здесь был Ван Вэй, и он напечает, будто граф начал с девяти лет. Как же вы будете выкручиваться, если у вас такое разноречие?
  
  - В вашей Библии еще не такие разноречия, аббат, а вы же выкручиваетесь, - парировал Ван Мин. - Это, наоборот, хорошо. Я дам в скобках, что по последним уточненным данным наш граф не с девяти, а - ну и так далее - вот и утру нос этому выскочке Ван Вэю. Он прибежал сюда вперед меня, думал - обскачет, а у меня уже все в печать сдано! А что цифры расходятся, так это прекрасно, как раз полемика начнется!.. Я - свои выкладки про онанавтический потенциал графа, Ван Вэй - свои... А читателю только того и надо - а ну-ка, мол, как они там друг друга мочат? В общем, полный фурор!
  
  - Все это хорошо, - сказал наконец несколько утомленный граф, - но мне пора отдохнуть - мне еще целую ночь предстоить виниться перед государыней.
  
  - Вот она, нелегкая доля фаворита! - льстиво заметил Ван Мин. Он загадочно добавил: - Имейте в виду, граф, - если понадобится помощь, то Ван Мин ваш вечный друг. - И он откланялся.
  
  А граф ночью превзошел самого себя в искусстве галантности. Как только он не умолял императрицу о прощении! И сзади, и сбоку, и вверх наискосок снизу, и в бок назад сверху, и с подворотом, и без, и стоя у стенки (как это неудобно, друзья, знали бы вы! - особенно, если дама, перед которой вы провинились, низкого роста), и с темпом три четверти, и пять восьмых, и с чередованием их, и через дырку в кровати с пола, и с разбегу с люстры, и... в общем, всевозможным образом. Казалось, государыню тронули пламенные мольбы графа - ее лицо пылало, из груди поминутно вырывались тяжелые стоны, на глазах блестели слезы сострадания. Прощение как будто вот-вот должно было слететь с прекрасных коралловых уст, черты лица этой великодушной женщины были искажены выражением глубочайшего сотрадания, и - о счастье! - под утро государыня наконец испустила невольный крик участия и произнесла срывающимся голосом:
  
  - О, Артуа!.. Я... я прощаю вас... но не вполне! - тут же добавила она. - Еще не вполне, нет, нет!
  
  - Но когда же вполне! - в отчаянии вскричал граф и рухнул на пол в бесчувствии.
  
  Встревоженная императрица наклонилась с постели к обессилевшему от непрестанных умоляний графу. Она нежно погладила его по щеке и позвонила в колокольчик.
  
  - Отнесите этого юношу, моего друга, в коляску рикши и проследите, чтобы его доставили домой, - распорядилась она. - Бедный мальчик не рассчитал своих сил и едва не сорвал голос, а ведь ему еще и сегодня потребуется молить о моем прощении.
  
  Подоспевший Ахмед принял из рук слуг обмякшее тело и понес его на плече к коляске через весь дворец. Он ласково похлопывал графа и повторял:
  
  - Макрай, макрай! - что на языке его племени негритянских турков означало: - Соратник, брат, лучший друг!
  
  Ахмед бережно усадил "макрая" в коляску и произнес, наклонившись к сонно моргающему лицу графа:
  
  - Ахмед добро помнит, Ахмед друга не бросит! Однако - пока терпи.
  
  Он снова похлопал графа по плечу и велел рикше:
  
  - Шажочком, на цыпочках едь, понял? А то... - и поднес под нос рикше кулак. Рикша торопливо закивал головой.
  
  Прошло несколько дней. Памятуя провал попытки решить дело одним яростным штурмом, Артуа стал разумней рассчитывать свои силы, не пытаясь опередить события. К тому же, мудрый аббат посоветовал ему:
  
  - Сын мой, а зачем вам торопиться с этим прощением? Подумайте сами, а вдруг императрица после этого найдет какую-нибудь вину в Тапкине или, мне противно помыслить о том, в Пфлюгене... И что же станет с нашим влиянием при некитайском дворе, сударь мой?
  
  - То есть, - сообразил граф, - пока я виноват, Франция непобедима - вы это хотите сказать?
  
  - Воистину, сын мой! - перекрестился праведный аббат.
  
  Как будто угадывая тайное желание Артуа подольше остаться виноватым, императрица не торопилась с прощением. Бывали минуты, когда она, казалось, была уже совсем готова простить Артуа, но, увы, так только казалось. Дни сменялись ночами, а ночи - днями, и в конце концов, Артуа стали одолевать мрачные думы. Он стал бледен, молчалив, рассеян и порой подолгу застывал за обедом, не донеся до рта лакомый кусочек.
  
  - Да что же с вами творится, друг мой? - решился расспросить его растроенный аббат. - Вы чахнете просто на глазах.
  
  - Ах, аббат, я отчаялся тронуть это ледяное сердце, - отвечал, скорбно вздохнув, граф Артуа. - Поначалу мне мнилось, будто государыня простит меня со дня на день, но прошло уже полтора месяца, а... - и вдруг, помимо воли графа, по его щекам покатились слезы.
  
  - Ну, ну, - успокаивал аббат, - полно, граф, что вы! Мужайтесь! Наши мученики тоже немало претерпели - но, по Божьей милости, все спаслись. Может быть, нам следует оставлять немного лягушачьей икры для собственного пользования, как вы думаете?
  
  - Ах, аббат, делайте, что хотите! - отвечал совершенно павший духом граф. - Хоть молебен служите, только...
  
  Он вновь зарыдал.
  
  - Ну, граф, не отчаивайтесь, - продолжал сострадательно уговаривать Артуа аббат. Неожиданно, ему пришла в голову спасительная мысль: - Хотите, я пойду сегодня с вами и тоже буду умолять о вашем прощении?
  
  Граф встрепенулся и, вытерев слезы рукавом, уставился на аббата:
  
  - Вы?..
  
  - Да, а что?
  
  - А почему бы нет? - пожал плечами граф. - Как знать...
  
  - Конечно, слово пастыря в таком деле еще никому не мешало! - заверил аббат.
  
  Слово пастыря и впрямь не оказалось лишним. Императрица сначала удивилась и усомнилась в способности аббата молить о прощении своего друга. Но Артуа уверил ее в чудодейственной силе смирения нашего кроткого аббата и в доказательство рассказал, как аббат Крюшон силой своего милосердия исцелил брата Изабеллу от менструаций. Итак, аббат принялся на пару с Артуа - когда сменяя его, а когда и присоединяя свой голос к пламенным мольбам графа - просить государыню о снисхождении. Слово его не осталось не услышано, - однако же, последним оно все же не стало.
  
  Утром отворилась дверь будуара, и оттуда пошатываясь вышел бледный аббат Крюшон. Он дрожал мелкой дрожью и время от времени хватался рукой за стенку. Следом шел Ахмед с графом Артуа на своем могучем плече. Аббат же, хоть и весь скрючился, кое-как плелся сам. Он знай крутил головой и бормотал трясущимися губами:
  
  - Колбаса мой сентябрь... - Крюшон делал выдох и с видом чрезвычайного изумления крутил головой и повторял: - Колбаса мой сентябрь!..
  
  - А вы думали, аббат, - слабо отозвался граф с плеча Ахмеда. - Вот вам и колбаса...
  
  Аббат еще две ночи участвовал в ночных умоляниях о пощаде и наконец предложил:
  
  - Граф! А почему бы нашим друзьям не попросить за вас императрицу? Что вы скажете?
  
  - Вы гений, аббат! - воспрянул духом несколько посвежевший граф. - И то сказать, зря, что ли, эти редакторы каждый день наш обед едят!..
  
  Той же ночью Артуа, вступив в будуар, спросил, поклонившись неприступной императрице:
  
  - Мадам, мои друзья хотят попросить за меня - со мной вместе. Я не был уверен, последует ли на то ваше высочайшее соизволение...
  
  - О! - вскричала государыня. - У вас есть друзья! Как это замечательно, граф. Ну конечно, у такого человека, как вы, должны быть друзья... Но почему же, почему вы не привели их?
  
  Граф улыбнулся и вернувшись к вдери будуара, открыл ее. Тотчас целая делегация просителей вступила, с поклонами, в покои. Это были, помимо аббата, Ван Вэй, Ван Мин и еще двое придворных, а следом вошел и увязавшийся за ними де Перастини. Граф с великим сомнением отнесся к его предложению присутствовать при прошениях, однако де Перастини уверял, что он пригодится-де на случай, если потребуется подбодрить друзей графа. Как Артуа и опасался, негодный де Перастини едва не погубил все дело. Стоило друзьям графа возвысить свой голос в его защиту и привести свои аргументы, как этот чертов итальянец подскочил сзади к Ван Мину и... В общем, графу пришлось призвать Ахмеда и сдать ему де Перастини. Конюх живо утащил итальянца к жеребцам на конюшню, и друзья приступили к мольбам.
  
  Всю ночь, то сменяя один другого, то соединив свои голоса, возносили друзья и коллеги настоятельные просьбы о помиловании провинившегося графа Артуа. Они взывали к снисходительности императрицы, и наконец - совершилось чудо: через какую-то неделю их трудов утомленная государыня сказала под утро:
  
  - Ах, господа, вы были так убедительны, так горячи с своих мольбах! Я твердо обещаю вам - еще немного, и я совершенно прощу графа.
  
  - Но когда, когда же это произойдет?!. - вознесся нестройный хор почти что сорванных голосов.
  
  - Ах, ну как это может знать слабая, утомленная женщина? - отвечала императрица. - Вот, может быть, камер-конюх Ахмед... Говорят, он предсказывает будущее...
  
  Граф тем же утром, не взирая на крайнюю усталость, отправился на конюшню. Он пал на грудь Ахмеда:
  
  - Макрай, - всхлипывал Артуа, - соратник, друг, брат...
  
  - Ничего, ничего, - ободряюще похлопывал конюх графа по плечу, - Ахмед добро помнит, Ахмед друга не бросит...
  
  Следующей ночью побратим графа присоединил свой голос к просьбам о прощении. Ахмед озвучивал свой аргумент восемь часов кряду, причем, конюх-богатырь ни разу не остановился, чтобы передохнуть. Граф был изумлен, но не только этим. Как оказалось, Ахмед совершенно чужд всякого красноречия и прочей вычурной риторики и не идет ни на какие ухищрения, приводя аргументы. Он не отвлекался на все эти кисейные кружева вроде заходов сбоку и с люстры и прочее блудодейство ума, чьей жертвой стали изнеженные и растленные цивилизацией народы. Аргумент Ахмеда был чрезвычайно прост - он брал тезис и принимался безостановочно его развивать, углублять в одном и том же направлении на протяжении всей речи. Да и ораторский прием конюха был одним - он заходил сзади.
  
  И все? - удивленно и разочарованно спросят читательницы-дамы. Так просто? - Все да не все. Просто-то оно просто, только прибавьте к этой простоте весомость и фактуру аргумента Ахмеда, прибавьте его ораторский напор, прибавьте восемь часов кряду - и наконец, прибавьте всплески фантазии графа, чьи вдохновенные вставки время от времени расцвечивали искристыми блестками эту восьмичасовую речь в его защиту.
  
  Граф, впрочем, и сам был ошеломлен столь простым и, однако же, чрезвычайно действенным ораторским методом. Он с горечью думал: А я-то, я! Старался, изобретал, на люстру прыгал, фаэтон* этот чертов делал... Почему я сразу не догадался позвать Ахмеда?..
  
  ___
  * Я слышу уже любопытный дамский голосок: а что такое фаэтон? Милочка! неужели тебе еще никто не показал? Вот так упущение! Ну что ж, придется автору восполнить этот зияющий пробел в знаниях, столь необходимых каждой особе слабого полу. Так вот, фаэтон, голубушка, это сесть на фарфоровое блюдце в одном углу огромной абсолютно пустой залы, наподобие, к примеру, хоккейной площадки, причем, пол должен быть паркетным и свеженатертым, а твой партнер должен находиться наискосок напротив в другом углу и тоже седалищем на фарфоровом блюдце. Затем надо тихонечко-тихонечко, чтобы не разбить блюдца, съехаться на середину залы, провести сеанс умоляния о прощении, а после разъехаться обратно, опять же, не повредив блюдечки. Второе условие то, что отрываться во все время сеанса от блюдечек никак нельзя, а то будет не фаэтон, а черт знает что - вопля с пляской, а не фаэтон. Так что садись, милая, на блюдечки и греби на середку залы - вот и весь фаэтон, скажи спасибо автору, что научил, только подумай, глупенькая, а будет ли сын природы Ахмед забивать себе голову таким извращением? Чушь это декадентская для додиков, не вздумай ей заниматься, лапушка! Клара Цеткин и та не занималась, а уж про Клеопатру и мадам Помпадур и говорить нечего!
  
  
  Итак, после первой ночи, где Ахмед поднял свой голос турка, конюха, негра и человека в одном лице в поддержку графа, произошел перелом. Императрица вечером призвала графа за свой стол и ласково сказала:
  
  - Мой друг, взбодритесь! Я уже не сержусь на вас. Вы совершенно, совершенно прощены мной! Я дожна вам признаться, - заметила государыня с лукавой улыбкой, - в душе я уже давно простила вас, но не хотела дать понять вам это так быстро.
  
  - О, как мне выразить свое восхищение таким великодушием! - склонился в поклоне обрадованный граф.
  
  - Очень просто - вы должны включить меня на ведущую роль как актрису, - отвечала императрица. - На празднике пересечения границ я наряжусь нимфой и вознагражу вас за подвиг.
  
  Граф обещал это с легким сердцем. Они условились, что императрица сначала будет лететь впереди лодки графа в качестве небесного идеала - канатная дорога с кабиной и прочая снасть уже были сооружены - а затем скроется в гроте, куда, после победоносной схватки с наглыми таможенниками, должен был вступить Артуа.
  
  - Через день сюда привезут акулу-крокодила, - сказала императрица, - и мы, наконец, сможем совершить это великолепное действо. Мы все так его заждались! И тогда-то, в гроте любви, я дарую вам свое полное и окончательное прощение.
  
  - Но, ваше величество, я надеюсь, вы и после этого будете позволять мне быть иногда виноватым? - поинтересовался граф, изображая озабоченность.
  
  - Вы хотите, чтобы я одаривала вас виной?
  
  - О да, ваше величество! Это такая сладость - искупать свои проступки перед вами!
  
  - Обещаю вам - вы будете иногда виноваты, - торжественно проговорила императрица.
  
  Граф припал к ее руке в жарком поцелуе.
  
  Дальше все пошло по плану. За день до торжества состоялась генеральная репетиция. На мостках стояли Артуа, аббат Крюшон, Ли Фань, главный сценарист, а поодаль на берегу толпилась толпа избранных зрителей. Хор фрейлин под управлением палача грянул балладу, сложенную в честь подвигов графа:
  
  
  Оттягивает шею
  С усами голова.
  А кто ее владелец? -
  Дрочилка Артуа!
  
  
  Уа! Уа! Дрочилка Артуа!
  
  
  Тайком сопливит кто-то
  Чужие рукава.
  А чья это работа? -
  Дрочилки Артуа!
  
  
  Уа! Уа! Дрочилки Артуа!
  
  
  Рукой под юбку лазит
  При муже - раз и два!
  А кто же так проказит? -
  Дрочилка Артуа!
  
  
  Уа! Уа! Дрочилка Артуа!
  
  
  Далеко над озером разносились чистые девичьи голоса. Казалось, все звуки природы смолкли, чтобы не нарушить мелодической сладостной гармонии. Проняло всех, даже Артуа непроизвольно стал подкручивать усы и молодцевато подбоченился. Он не был тщеславен, но теперь невольно поддался чувству гордости: "Да, - растроганно думал граф, - да уж, не про каждого при жизни слагают баллады!"
  
  Эту же мысль высказал Ли Фань:
  
  - Ах, аббат! - признался он со вздохом. - Я завидую графу самой черной завистью. Когда я слагал эти строфы, то мне казалось, что слава графа в моих руках. Но теперь, когда я слышу со стороны эти божественные звуки, то понимаю, что подвиги графа сами обессмертили себя, а я, увы, всего лишь орудие!
  
  - Ах, коллега, - назидательно отозвался аббат, - вам грешно! Чем завидовать, совершили бы сами что-нибудь столь же героическое!
  
  - Ну, куда мне, - поник литератор.
  
  Меж тем граф Артуа, благословленный аббатом, одним махом скинул одежонку и прыгнул с мостков в лодку под восторженные клики избранной публики. Перед ним скользила на тросах небольшая беседка, где в качестве небесного идеала возлежала в прозрачном пеньюаре императрица.
  
  - Поехали! - молодечески скомандовал граф гребцам.
  
  Те налегли на весла. По утвержденному сценарию граф должен был обхватить одной рукой мачту и начать онанировать другой рукой. В нетерпеливой публике уже заключали пари - какой именно рукой и что обхватит граф. К общему удивлению, граф вдруг стал, схватившись за мачту, высоко вскидывать колени, будто исполнял упражение "бег на месте". Лодка начала сильно качаться. От берега оторвалась потревоженная акула-крокодил и, выпучив глаза, стала наблюдать за телодвижениями графа. В публике тоже царило недоумение.
  
  - Не понимаю, что такое делает граф? - нервничал Ли Фань. - Согласно сценарию, он давно должен начать онанировать... Зачем он подпрыгивает на месте, хотел бы я знать?
  
  - Может быть, он бережет силы для завтрашнего представления? - предположил аббат.
  
  Меж тем, лодка ткнулась носом в землю, а небесный идеал скрылся в гроте, поглядывая оттуда за продолжением великолепного представления. Граф одним прыжком вымахнул на берег. Он выхватил шпагу - к нему уже приближались некитайские солдаты в форме гвардейцев кардинала Ришелье - они изображали французских таможенников.
  
  - Как вы смеете в голом виде пересекать границу Франции, та-та вас и та-та и та-та! - произнес предписанную фразу офицер.
  
  - Это вас та-та та-та та-та та-та! - отвечал, нисколько не тушуясь, граф Артуа.
  
  Не переставая высоко вскидывать колени, он сделал выпад в сторону офицера. Тот отступил на шаг и с недоумевающим видом оглядел графа. В решительном смущении гвардеец пожал плечами и наконец спросил:
  
  - Позвольте, граф, я видимо чего-то не понимаю... Давайте сверим сценарии. У меня написано: "...не переставая яростно мастурбировать, граф отважно устремился на таможенников со шпагой в руке". То есть, насколько я понял, в данный момент вы должны онанировать, не так ли?
  
  - А я что, по-вашему, делаю! - сердито отвечал запыхавшийся Артуа - он уже устал дрыгать ногами, вскидывая их в воздух.
  
  - Вы хотите сказать, что это вы так мастурбируете? - переспросил офицер, все более удивляясь.
  
  - А как еще, по-вашему, мастурбируют! - отвечал, сердясь все более, граф.
  
  - Но... - протянул совершенно потерявшийся офицер - и вдруг тень догадки мелькнула в его глазах. - Граф, - напрямик спросил он, - да дрочили ли вы когда-нибудь?
  
  Граф Артуа хотел солгать - и не смог: что-то внутри подсказало ему, что наступила та минута, что бывает раз в жизни, когда нужно говорить правду.
  
  - Нет, ни разу, - признался он.
  
  - Ни одного самого маленького разочка? -
  
  - Ни единого.
  
  Офицер и остальные гвардейцы недоверчиво вытаращились на графа. Они обступили его кружком, разглядывая во все глаза, как какое-то невероятное чудо, и все еще не решались поверить.
  
  - Но как же такое могло произойти? - наконец вымолвил ошеломленный гвардеец. - Каждый мужчина в известное время онанирует.
  
  - Некоторые и после не перестают, - подтвердил худосочный некрасивый солдат, очевидно, знающий по опыту цену своим словам.
  
  - Так как же вы, граф?.. - они смотрели на Артуа, ожидая разъяснений.
  
  - Я... - начал граф - и вдруг махнул рукой и рассказал обо всем без утайки. - Все произошло потому, господа, что меня еще с двенадцати лет начали таскать по своим постелям отцовские служанки. Я не имел нужды в каких-либо альтернативных действиях, и, встречаясь со своими сверстниками, не мог взять в толк, о чем это они постоянно толкуют. Но в виду компанейского характера и чтобы поддержать разговор и не выглядеть белой вороной, я поддакиввл им во всех этих обсуждениях, кто и сколько раз за день балует себя детской радостью. Но что такое они обсуждают, как выглядит это самое - онанировать, я так и не мог взять в толк. Меж тем меня все более привечали дамы, и...
  
  Граф не окончил фразы - он вдруг заметил, что все вокруг неожиданно пали на землю и распростерлись ниц. Раздался нестройный хор восклицаний:
  
  - Святой!.. Архат!.. Боддхисаттва!.. Шакьямуни!..
  
  Разинув рот Артуа наблюдал картину этого внезапного поклонения - и вдруг до него дошло: его приняли за святого, потому что он ни разу в жизни не онанировал. Будто молния пронзила его голое тело, граф отчаянно вскрикнул - и вдруг припустил прочь и скрылся в зарослях.
  
  Небесный идеал так и не дождался своего избранника в гроте, а поиски графа по всему острову ничего не дали. Артуа будто провалился сквозь землю. Через пару дней граф был объявлен во всенекитайский розыск. Во все управы ушли телеграммы, старшины подняли аймаки на поиски заколдованного онанавта. Его искали буквально под каждым камнем, обшарили каждый клочок земли, но увы - все тщетно: граф исчез бесследно, и с тех пор его никто никогда не видел.
  
  
  ***
  
  На Суперкозла было страшно смотреть: он весь шел пятнами и полосами, его вытаращенные шары едва не выскакивали из стекол очков. Все с нетерпением ожидали, что он выдаст. И наконец, Суперкозел с сипением и хрипом простонал:
  
  - Неправильно!
  
  И Суперкозел принялся долбать графа, а заодно и прочих персонажей. Среди прочего, этот оригинальнейший моралист утверждал, будто духовное лицо не имеет права принимать участие в групповой мольбе о прощении, а святость происходит вовсе не оттого, что кто-то ни разу в жизни не онанировал (а от чего же тогда еще? - не знает, а говорит). Он нес это добрые полчаса и наконец заключил:
  
  - А уж если ты святой, то не беги от нас, грешников, а оставайся в миру и наставляй нас добродетели! Да-с!..
  
  - Да-да, - задумчиво пропела Прелесть Прерий. - Мне тоже так жалко императрицу. Эти мужчины такие жестокие - привяжут к себе женщину, а потом бросают!
  
  - А ведь крошка права, - отозвался Жомка. - Если ты сподобился благодати, так с ближним поделиться надо. Я правильно говорю, Францисочка?
  
  Он лежал головой на коленях невесть когда появившейся Франциски. Монахиня с улыбкой небесной кротости погладила его и укусила за ушко:
  
  - Правильно, Жомочка!
  
  Ходжа вздохнул:
  
  - А вот я, - заявил он, - графа очень хорошо понимаю. Вот вы все других жалеете, что их граф оставил - ну, а ему-то каково с ними?
  
  Мастер дзена остро взглянул на Ходжу:
  
  - По вашим словам, любезный, - заметил дзенец, - можно заключить, что и вам пришлось пережить нечто подобное. Видно, и вас объявляли святым, как графа?
  
  Ходжа снова вздохнул.
  
  - Судите сами, - и он рассказал об одном приключении времен своей бурной молодости.
  
  15 ПРОСТОДУШНЫХ ЖИТЕЛЬМЕНОВ
  
  - Как-то раз я направлялся в Какаду, надеясь там чем-нибудь поживиться. Когда до города оставалась пара денй пути, я вышел к развилке, где сходились две дороги: моя и та, что вела в горную глухомань, где обитали всякие чичмеки. Я присел передохнуть и вскоре увидел толпу горцев, идущую к развилке. Приблизившись, они заметили меня и начали о чем-то переговариваться. Наконец один из них, постарше, на шаг выступил из толпы и обратился ко мне с вопросом:
  
  - Будур паралитичныйдыр козелдыр?
  
  - А-дур ораториум Моцартдыр*, - отвечал я на всякий случай.
  
  _______
  * - Вы идете с концерта симфонической музыки?
  - Нет, я слушал скрипичный концерт Чайковского. (жител.)
  
  
  Жительмены - а горцы были из этого племени - обменялись взглядами и после некоторого обсуждения предложили мне продолжить путь вместе с ними. Они, как и я, направлялись в Какаду. Разумеется, я присоединился. В дороге, наблюдая жительменов поблизости, я убедился, что они крайне простодушны и к тому же никогда ранее не были далее своего селенья. "Сам Аллах послал мне этих додиков, чтобы я обул их,"- сделал вывод я. Не вмешиваясь до времени в их разговоры, я дождался, пока не стало темнеть, и обратился к жительменам:
  
  - Жительмены! Послушайте, что я вам скажу! Скоро вечер, а до Какаду еще далеко. Мы шли весь день и устали. Почему бы нам не остановиться и не выбрать хорошее место для ночлега? Если мы найдем достаточно хвороста, то разведем костер и сможем приготовить чего-нибудь из еды. А завтра, по милости Аллаха, выспавшись и отдохнув, мы продолжим наше путешествие.
  
  Все горячо поддержали мое предложение. Мы стали биваком несколько поодаль от дороги и развели костер. Я еще пару раз брал слово, предлагая то одно, то другое. Жительмены начали о чем-то перешептываться, глядя на меня как на какого-нибудь святого мудреца. Впрочем, одному ехидного вида жительмену я, кажется, не понравился, но он пока ничего не говорил.
  
  А утром я снова принялся давать жительменам советы.
  
  - Молодцы жительмены! Благодарение Аллаху, мы хорошо выспались и перекусили. Если мы теперь пойдем по этой дороге, то, милостью Аллаха, достигнем к вечеру Какаду. Почему бы нам прямо сейчас не отправиться в путь? Если нам дадут приют где-нибудь в караван-сарае, то мы сможем там отдохнуть от нашего путешествия.
  
  Тут тощий горец ехидного вида принялся строить насмешки надо мной:
  
  - А если мы переставим ноги, то сделаем шаг, а если подожжем хворост, то будет огонь, а если вскипятим воду, то она будет горячей... Почему бы тебе не оставить эту повадку говорить очевидные вещи с таким видом, будто ты совершаешь благодеяние?
  
  Но остальные жительмены гневно набросились на насмешника и заставили его замолчать. Старший из жительменов обратился ко мне с извинениями:
  
  - О Ходжа! Этот Ахмад давно уже опротивел всей нашей деревне! Он всегда со всеми спорит и всех передразнивает, и говорит, что мы дураки. Но изо всех нас только он выбирался из нашего селения, иначе бы мы не взяли его с собой.
  
  Я решил при первой возможности избавиться от мерзавца. Вскоре мне предоставился удобный случай подставить Ахмада. Нам на пути попалась купа деревьев, а я знал, что больше их не встретится до самого Какаду.
  
  - О мудрые жительмены! - обратился я к простакам. - Давайте устроим привал под этими чинарами. Посмотрите, какая у них густая тень.
  
  Наглый пересмешник не преминул выставиться:
  
  - О Ходжа! Послушай, какую ерунду изрыгает твой рот! Мы только что вышли в путь, а ты уже предлагаешь нам отдохнуть. Почему бы тебе не перестать молоть всякую чушь?
  
  И хотя все жительмены хором принялись ругать выскочку и соглашались устроить привал, я отказывался:
  
  - Нет, пусть будет так, как сказал Ахмад.
  
  И мы шли еще полдня по жаре, а кругом были только камни, от которых не было никакой тени. Горцы стали ругать Ахмада. Они остановились, и старший из них, а звали его Мустафа, обратился ко мне:
  
  - О мудрый Ходжа! Мы убедились в твоей праведности и великом уме. Вот уже два дня, как ты делишь с нами все тяготы нашего похода, и все время мудро учишь нас, как нам правильно поступать. Выслушай же нашу просьбу: веди нас и будь у нас старшим. Мы обещаем беспрекословно слушаться тебя, как дети отца. Что же до Ахмада, то не обращай на него внимания - он дурак.
  
  - Да, да, Ходжа! - подхватили остальные. - Возглавь нас! Мы клянемся слушаться тебя во всем, что ты скажешь!
  
  И эти додики пали на колени и стали целовать землю в знак клятвы. Я сделал вид, что тронут их речами, но потом нахмурился и сказал:
  
  - О благородные жительмены! Я глубоко взволнован вашим предложением. Увы, я не могу принять его - среди вас есть человек, который ненавидит меня и во всем перечит. Что бы я ни сказал, он все пытается оспорить. Я предлагаю вам хорошее место для ночлега - он пытается уговорить вас спать где-нибудь на ветру в открытом месте, я советую хорошенько поесть перед дорогой - он заставляет вас голодать весь день... Он или я - кто-нибудь из нас должен уйти. Мы не можем оставаться вместе - это будет не по-жительменски.
  
  - Так мы прогоним этого придурка! - закричали жительмены.
  
  И они с пинками и ударами набросились на язвительного Ахмада, так что он бросил свои вещи в пыль на дорогу и убежал чуть не на тысячу шагов от нас. "Ну, теперь мне никто не помешает обуть этих козлодоев,"- потирал руки я. Одно было плохо - я никак не мог придумать, как именно мне провести этих простофиль, - а они ведь сами на это напрашивались, так следовало извлечь из этого как можно больше. Но я решил положиться на удачу - придем в Какаду, а там что-нибудь да подвернется.
  
  Вскоре мы заметили, что изгнанный насмешник следует за нами поодаль, не приближаясь. Некоторые жительмены вызывались пойти и поколотить его, но я, как человек мягкосердечный, воспретил им это.
  
  Наконец уже поздним вечером мы подошли к Какаду, а город этот никогда не подвергался нападению, так что стража допускала входить в Какаду и покидать его днем и ночью беспрепятственно. Мы объяснили, кто мы такие и расспросив стражу о дороге, направились в караван-сарай. Но было слишком темно, и мы заплутали где-то в закоулках. Неожиданно послышался шум и ругань, в темноте показался факел, и мы увидели какого-то знатного, богато одетого чужестранца в сопровождении слуги. Он ругался на неизвестном мне языке и, судя по всему, тоже заблудился в ночных переулках. Тут-то меня и озарило.
  
  - Жительмены! - обратился я к простакам. - Знаете ли вы, что в Какаду сегодня праздник подарков?
  
  - Нет, о мудрый Ходжа, нам ничего не известно об этом, - отвечали простофили. - А что это за праздник?
  
  - О жительмены! В ночь подарков каждый обязан, встречая другого человека, если они незнакомы, накидываться на него, отбирать все деньги, золото и иные ценные вещи, если они при нем есть, а чтобы он не слишком кричал, ему затыкают рот какой-нибудь тряпкой.
  
  - О! Какой странный обычай! - воскликнули додики-жительмены.
  
  - Да, такие у них порядки, в этом Какаду, и они строго следят, чтобы это установление в точности выполнялось. Стоит кому-нибудь донести, что его этой ночью встретил какой-нибудь незнакомец и не взял у него подарков, как его тут же ловят и бьют палкой по пяткам, а это очень больно.
  
  - О! - снова воскликнули жительмены.
  
  - А следующая ночь после этой называется "ночь обратных подарков", - продолжал морочить их я. - В такую ночь прежние незнакомцы разыскивают друг друга и все возвращают назад, а потом, как водится, знакомятся и идут вместе распить парудругую кувшинов кумыса.
  
  - О! Нам нравится этот забавный обычай, о Ходжа, - сказали простодушные горцы.
  
  Мустафа, который был чуть сообразительней прочих, обратился ко мне:
  
  - О Ходжа! Знаком ли тебе тот знатный господин, что мочится у стены, или его слуга, который держит факел?
  
  - Нет, о Мустафа, клянусь Аллахом, что нет!
  
  - И мы тоже не знаем их! Но, Ходжа, - заключил Мустафа, - почему же тогда мы не набрасываемся на них и не отбираем у них все ценные вещи? Ведь завтра нас накажут за это палками, а это очень больно!
  
  - Ты совершенно прав, о благородный Мустафа, - отвечал я. - О храбрые жительмены! Совершите же положенный обряд!
  
  И не успел богач-чужеземец со своим слугой моргнуть глазом, как мои отважные горцы сбили их с ног, связали по рукам и ногам и заткнули им рты полами их собственных халатов. Само собой, обоих сверху донизу ошманали, и при свете отобранного у слуги факела я принялся разглядывать добычу, а она оказалась неплохой: кошелек с золотом и кошелек с серебром, несколько золотых перстней с дорогими камнями и золотая серьга слуги.
  
  - Давайте все мне, о отважные жительмены, - сказал я. - Все это надо сберечь в полной сохранности для завтрашней ночи.
  
  - А что делать с чужестранцами?
  
  - Прислоните их к стене, очень скоро местные жители освободят их от пут.
  
  И освещая дорогу отобранным факелом, мы отправились разыскивать гостиницу, и уж конечно, жительмены только и обсуждали диковинные праздники горожан. Однако, как только мы приблизились к гостинице, я строго-настрого запретил моим горным козлам даже упоминать о нашем ночном приключении.
  
  - Ибо, - сказал я, - законы праздника требуют, чтобы все оставалось в тайне до следующей ночи.
  
  А утром, когда жительмены еще спали, я разбудил Мустафу и сказал, что отправляюсь на базар купить кое-чего из еды. Мустафа изумился:
  
  - О Ходжа! Ты старший среди нас, как же так, лучше я сам схожу вместо тебя!
  
  - Нет, нет, Мустафа! Вы все устали, не выспались, а я уже на ногах. К тому же, я хочу отблагодарить вас за ваше доверие и вашу хлеб-соль и устрою вам дастархан.
  
  - Какой ты добрый, Ходжа! - сказал Мустафа. - Вай, какой ты добрый!
  
  И он даже прослезился. А я пошел по улицам, собираясь, само собой, уйти подальше от Какаду и как можно быстрей. Но проходя рынок, я заметил насмешника Ахмада и новая мысль озарила меня. Я разыскал начальника рыночной стражи и сказал:
  
  - О вали! Ночью я был свидетелем наглого ограбления, а теперь встретил одного из той шайки. Их было много, но этого я запомнил, вон он стоит!
  
  И я показал на Ахмада, который невдалеке о чем-то расспрашивал торговцев.
  
  - Спасибо тебе, о почтенный Ходжа, - поблагодарил меня вали. - Мне уже доложили об этом дерзком преступлении. Где найти тебя, если возникнет необходимость?
  
  - Там-то и там-то, - соврал я.
  
  И я поскорее вернулся к своим архарам, напустив на себя встревоженный и печальный вид.
  
  - Что с тобой, о благородный Ходжа? - начали расспрашивать меня жительмены, сочувствуя моей очевидной озабоченности.
  
  - Жительмены! - тяжело вздыхая, проговорил я. - Я виноват перед вам! Вай-вай, как виноват! Вы не простите меня!
  
  Я бросил чалму на землю и сделал вид, что плачу. Мои горцы принялись утешать меня, уговаривая обо всем рассказать им и обещая, что не будут ни в чем меня винить.
  
  - Дело-то плохо, - наконец начал объяснять я. - Оказывается, праздник подарков в Какаду отметили неделю назад, а мы обобрали человека против всякого закона! А всему причиной моя ошибка, потому что я перепутал день!
  
  - Вай-вай-вай, какое несчастье! - хором вскричали жительмены.
  
  - Мало того, - продолжал я, - на рынке я только что слышал, что чужестранец подал жалобу и преступление уже начали расследовать. Говорят, сам султан Какаду распорядился снести головы всем грабителям без разбора!
  
  Козлы-жительмены так и застыли с перепуганными лицами, а потом принялись плакать и стонать. Я выждал время и сказал:
  
  - Ободритесь, о незадачливые жительмены! Еще не все потеряно для вас. Раз моя ошибка стала причиной беды, то я и приму весь удар на себя.
  
  - О чем ты говоришь, о Ходжа! - вскричали они. - Объясни нам!
  
  Я объяснил:
  
  - Я уже решил, что пойду к судье и во всем откроюсь ему, и верну то, что мы взяли. Если меня после этого казнят - что ж, так тому и быть. Вам же лучше бежать из города, и как можно скорей.
  
  Тут жительмены закричали, что они меня ни за что не оставят, что это будет не по-жительменски, и я насилу убедил их, что пользы от того никому не будет. А потом я сказал:
  
  - Опасаюсь, о многострадальные жительмены, что стража у ворот предупреждена, и вас наверняка задержат, если только...
  
  И я притворился, что раздумываю.
  
  - Если только - что? Говори же, о Ходжа!
  
  - Есть только один способ безопасно миновать ворота, - сказал я.
  
  И я наплел этим превосходнейшим додикам, будто в Какаду есть квартал прокаженных, которые ходят, вывалявшись во всяком дерьме, чтобы их ни с кем не перепутали и не прикоснулись к ним по ошибке.
  
  - Так что, о мои горные друзья, спасение в том, чтобы вам прикинуться прокаженными и под их видом покинуть город. А для верности, когда будете проходить мимо стражников, встаньте к ним спиной, наклонитесь до земли и, глядя на них между своих ног, попыхтите так, как будто вы испускаете дурной воздух, и трижды проблейте: козлы! козлы! козлы! Тогдато вас уж непременно примут за прокаженных.
  
  А про себя я подумал: "Уж тогда-то вас непременно задержат разъяренные стражники!"
  
  Жительмены все выполнили в точности - окунулись в выгребной яме и потом пошли к городским воротам, причем, от них, конечно, все так и шарахались. А недалеко от ворот я попрощался с доверчивыми недотепами и пошел на базар, хотя мне и хотелось посмотреть, как их отделают стражники. Я был уверен, что больше не увижу этих глупцов. А мой план был в том, чтобы немного погодя, когда альгвазилы доложат о поимке всех преступников, спокойно выйти из Какаду со всей добычей. Но получилось не так: едва я достиг базара, как там меня опознал ограбленный чужестранец, а поскольку при мне были его вещи, то невозможно было как-нибудь отпереться.
  
  Так что очень скоро я оказался бок о бок с Ахмадом, и меня должны были казнить вместе с ним, потому что из-за его ехидного вида и рыжей бороды никто не верил Ахмаду, будто он ни в чем не виновен. Меня удивляло только отсутствие моих архаров - я-то был уверен, что очень скоро они окажутся рядом с нами! Но нет - о них не было ни слуху, ни духу!
  
  И когда нас двоих уже должны были казнить, я пожалел своего насмешника, и все открыл перед лицом султана. Часть моей истории подтвердил Ахмад, а часть - стражники, которые в тот день видели перемазанных говном людей, минующих ворота Какаду. Кстати сказать, стража до того растерялась, что решила, будто это какие-нибудь бесы, и все разбежались, так что мой совет сослужил добрую службу, и жительмены благополучно бежали. Я же - о горе! - я уже готовился отдать душу Иблису. Но моя история позабавила султана и всех горожан, казнь мне заменили на год тюрьмы, а Ахмада отпустили с миром.
  
  Много лет спустя судьба занесла меня в край жительменов. И что же? Там до сих пор помнят и почитают мою святость. Ахмад, вернувшись на родину вслед за своими перепачканными соплеменниками, никого не мог убедить, рассказывая, как оно было на самом деле. Мало того, что меня объявили святым и всем рассказывали небылицы о моем заступничестве и помощи бестолковым жительменам, так там еще появился ежегодный праздник, который назывался "Исход из Какаду".
  
  Во время этого праздника процессия из четырнадцати жительменов, вымазавшись в дерьме, проходит специально построенные ворота, в которых стоят свирепого вида горцы, изображающие стражу. Попасть в число участников процессии считается большой честью, и Мустафа, а он главный распорядитель, разбогател на подарках, которые ему дают, желая оказаться среди избранных. Я оказался у жительменов как раз во время такого праздника, открылся им и был узнан участниками похода в Какаду. Что творилось после этого - наверное, и самому Аллаху не воздавали бы больших почестей, сойди он на землю. Так я прожил среди жительменов полгода, пользуясь непререкаемым верховенством во всех вопросах, а мог бы прожить и всю жизнь в роскоши и довольстве. Но я мало-помалу затосковал - и наконец понял Ахмада с его едкими насмешками над своим народом. В ночь, перед как бежать от жительменов, я беседовал с Ахмадом.
  
  - Их не изменить, - с горечью жаловался мне Ахмад, - ты их с головой искупал в дерьме, а они стали на тебя молиться! Теперь это так и останется, что бы ни сделал ты или я.
  
  - От этого я и бегу, - признался я.
  
  И впервые мы с ним ни о чем не спорили.
  
  
  ***
  
  - А откуда в наших местах вообще взялись жительмены? - спросил император.
  
  - Это, ваше величество, остатки экспедиции полковника Томсона, - разъяснил Ли Фань. - Часть солдат отказалась возвращаться в Англию после знакомства с нашей несравненной страной. По пути они откололись от отряда полковника и поселились в горах. Вот потомки этих-то невозвращенцев и составляют ныне племена жительменов.
  
  - А-а, - сказал император.
  
  
  ***
  
  КРЮШОН СОЛО
  
  
  
  Известие об исчезновении графа Артуа повергло в скорбь весь Некитай. С одной стороны, благая весть о внезапно открывшейся святости гостя из милой Франции была нечаянной радостью. Но с другой стороны, тем горше было сознавать, какую великую утрату понес двор, столица, вся страна и лично император с императрицей. Плач стоял в будуаре государыни, рыдала она сама - и вместе с ней оплакивали исчезновение светлой личности Артуа его верные друзья. И хмур был Ахмед, и вздыхал тяжело: Макрай: Макрай!.. пошто ты бросил меня?.. Опять Ахмеду одному отдуваться за всех!.. - и некому было утешить Ахмеда.
  
  Но вся эта скорбь только бледной тенью была неимоверной печали той, в пучину которой аббат Крюшон погрузился. Как мешком стукнутый аббат ходил, - где он? что с ним? - ничего не понимал паренек, знай повторял бездумно: колбаса мой сентябрь... - и еще: мой святый друг Артуа... святый мой друг сентябрь - и еще: мой святый колбаса друг Артуа... - совсем не соображал, что бормочет, лепил, что в голову лезет - как пеобаный туда-сюда ходил.
  
  Ах, какой я грешник, - терзался аббат, грустил горько, - Артуа был святой, почему я не распознал это сразу? Вот зачем я видел его в святой Шамбале! - пенял Крюшон сам себе. - В голове не укладывается: за всю жизнь ни разу не онанировал! Да как ему удался этот подвиг? Святым - и то не всем было под силу... Вот и его святейшество как-то, говорят, признался кардиналу Руссо, что... А граф Артуа... святой, истинно святой! - и тоска томила аббата, в свинарник шел, на конюшню шел, под окна Пфлюгена поссать шел, стонал громко, скорбел тяжко... сам не знал, что лепит.
  
  Очень помогал аббату Крюшону в эту злую минуту де Перастини. Вот когда открылось золотое сердце итальянца. Не оставлял де Перастини аббата, утешал в его горькой кручине. Домой приходил к нему, стул придвигал близко, за плечи обнимал нежно, прижимался тесно и, сочувствуя, дышал тяжко. Аббат вздыхал:
  
  - Ах...
  
  - О чем вы, милый Крюшон? - откликался де Перастини.
  
  - Святой граф Артуа, - стонал аббат.
  
  - Да, да, - кивал итальянец, поправляя черную повязку на левом глазу, куда негодный мальчишка попал ему из рогатки в день знакомства со святым графом. - Да, отче, граф - святой.
  
  И прижимался тесней и шептал ободряюще:
  
  - Утешьтесь, аббат... Вы не один - я тоже знаю, что значит потерять партнера!
  
  И еще тесней прижимался. А аббат Крюшон вновь вздыхал и повторял:
  
  - Ах, святой граф Артуа... Где-то он? Слышит ли меня? Артуа!.. Артуа!..
  
  - Боже, какая верность! - восхищенно мотал головой де Перастини. - Ах, аббат, да успокойтесь же - всякой скорби свои пределы. Поверьте - даже святой не стоит такой печали.
  
  И де Перастини дышал тяжело, обняв аббата, и шептал жарко:
  
  - Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!
  
  - Но граф Артуа... - возражал аббат Крюшон. - Нет, он просто святой!
  
  - Боже, какая верность! - стонал итальянец. И челюсть отвисала его, и пот по красному лицу струился: - Аббат, он не стоит такого!
  
  - Не забывайтесь, сын мой, - строго выговаривал аббат, на минуту перестав стенать, - не вам обсуждать, чего достоин граф - он святой!
  
  - Боже, какая верность! - вновь стонал де Перастини - и тесно обняв аббата, прижимался к нему плотно, дышал тяжко.
  
  "Да что, что ему нужно?" - простодушно дивился аббат. Он спросил де Перастини:
  
  - А что же, сыне, это у всех итальянцев такая отзывчивость к чужому несчастью?
  
  - Верно, отче, - немедленно подтвердил предположение аббата де Перастини. - Отзывчивость - это наша национальная черта. Если итальянец узнает, что кто-нибудь остался без партнера, то он сразу все бросает и бегом к страдальцу. На все пойдет, чтобы того утешить, хоть исподнее с себя снимет!
  
  - Ах, ах, - растроганно вздыхал аббат. - Уж не близость ли святого престола сообщает итальянцам такое сострадание к мукам ближнего?
  
  - А как же! - щерил в улыбке рот собеседник. - Со святого нашего Папы Римского и берем пример. Он ведь у нас как - бывало, служит мессу, а тут ему сообщают, что кардинал такой-то отдал душу свою Господу, а отрок невинный, младой секретарь его осьмнадцати лет рыдает безутешно, припав к груди патрона. И Папа наш сострадательный тотчас бросит все - и к одру смерти спешит. Придет и ободряет близких и отрока безутешного.
  
  - И что же, - умиленно расспрашивал Крюшон, - Папа вот так же к отроку садится и прижимается тесно и дышит жарко?
  
  - Еще бы! - заверял де Перастини. - Как же еще может поступать добросердечный пастырь наш Папа? И прижимается, и отрока наставляет: не ропщи, чадо! Чай, я тоже молодым был, - уж знаю, что значит остаться без партн... то есть, без патрона!.. и слезки своей рукой с его шейки отирает... а шуйцей-то...
  
  - Ах, ах, - умилялся аббат. - Вот что значит пример святого пастыря нашего - все итальянцы подражают ему в милосердии к отрокам малыим!
  
  При дворе императора тоже заметили великую печаль аббата Крюшона. Облако всеобщего сочувствия окутало аббата. Безутешная императрица сказала:
  
  - Ах, аббат, вы один способны понять мои слезы!.. - и велела, плача, навестить ее как-нибудь, чтобы скоротать время в сладостной печали воспоминаний об общем друге.
  
  Весьма огорчен был также и император - ему всегда хотелось завести при дворе парочку святых, но все не удавалось. И вот, в кои веки такой святой нашелся - и на тебе, тотчас исчез.
  
  - Почему при моем дворе не задерживаются святые, а, мужики? - горестно недоумевал владыка Некитая. - Ах, какие бы милости пролил я на него теперь!..
  
  - Да, да! - сострадал хор придворных. - Почему мы так поздно оценили графа?
  
  Однако прошедшего воротить было нельзя, и, как это всегда бывает, все пытались наверстать упущенное, осыпая милостями того, кто был ближайшим соратником скрывшегося святого. Крюшона ублажали так, что теперь уже он мог обмазать трон соплями вместо графа, - впрочем, делать это аббат не спешил - то ли сказывалось присущее всем иезуитам самообладание и умение противиться искушению, то ли аббат просто приберегал это напоследок. Зато палач как-то подошел к аббату и пробубнил, не глядя ему в глаза, что, дескать, он теперь тоже не возражает - если хочет, то аббат тоже может разок постоять на фелляции.
  
  Ну, а что касается англо-германского влияния при дворе, то от него не осталось ни малейшего запаха. Тапкин и Пфлюген не смели и пикнуть, даже когда аббат наложил на них епитимью: британцу он велел сбрить бакенбарды и поститься, то есть не есть скоромного, каждую пятницу-субботу-воскресеньепонедельник-вторник-четверг, а Пфлюгену вменялось выучить итальянский под началом де Перастини, а еще совершать естественные отправления исключительно стоя на голове.
  
  Мало того, видя, как ревностно взялся аббат наставлять европейскую паству, император, желая сделать приятное последнему из некитайских французов, отрядил ему в постоянное пользование двух некитайских рикш. Один из них неотличимо походил на прусского посла барона фон Пфлюгена-Пфланцена, а другой был вылитый лорд Тапкин. Даже в одежде эти двое рикш ухитрялись полностью копировать европейцев: двойник Тапкина носил белый смокинг в красный горошек и шаровары, а подражатель барона Пфлю одевал расклешенное трико и великолепную бухенвальдскую пижаму в черно-белую клетку. Разумеется, оба не забывали и про галстук - эта деталь европейского костюма была у обоих рикш образцово элегантна.
  
  Сходство некитайских рикш с послами не переставало изумлять аббата. Он все хотел показать Тапкину и Пфлюгену эту поразительную способность рикш-некитайцев к мимикрии, но это ему из раза в раз не удавалось. Крюшон обычно звал с собой де Перастини и, сев с ним в коляску, спешил к дому Пфлюгена.
  
  - Ах, ну наконец-то я покажу нашему славному немцу того, кто во всем ему слепо подражает, - заранее радовался аббат.
  
  Но прибыв на место, аббат неизменно узнавал, что его благородия барона фон Пфлюгена нет дома.
  
  - Как нет? - изумлялся аббат. - Голубчик, этого не может быть. Мы твердо условились вчера, что я за ним заеду.
  
  - Никак нет, - разводил руками Гринблат-Шуберт, - кабинет и спальня господина барона пусты.
  
  - Вот как? А ты смотрел, к примеру, в погребе?
  
  - Нет, не смотрел, - признавал Гринблат.
  
  - Ну, так поищи же барона получше!
  
  - С вашего позволения, аббат, - любезно предлагал де Перастини, - я, пожалуй, тоже схожу поищу нашего дорого Пфлю. А то этот Гринблат опять упустит куда-нибудь заглянуть.
  
  - Да, да, - благодарил аббат, - четверо глаз, то есть, трое, - поправлялся он, так как де Перастини так все и ходил с черной повязкой на глазу, - трое глаз в таком деле лучше, чем двое.
  
  Де Перастини, шумно дыша, подымался наверх к Шуберту-Гринблату, и в открытые окна разносился шум поисков.
  
  - Голубчик, - окликал снизу аббат, - что у вас там происходит?
  
  - Мы с Вер... то есть с Гринблатом ищем барона, - отвечал де Перастини.
  
  - Где же?
  
  - В его кабинете... под столом...
  
  - И что же - он там?
  
  - Ах, нет... ох, нет... ах, нет... ох, нет... - доносились сокрушенные восклицания Гринблата.
  
  Рикша, похожий на барона Пфлю, неизвестно почему начинал сучить ногами и нервно переступать на месте.
  
  - Друг мой, - снова окликал аббат итальянца, - а почему бы вам не поискать барона в спальне? Может быть, он спрятался под кроватью или в шкафу?
  
  - Вы гений, аббат! - отзывался распаренный де Перастини, на секунду показывая из окна свой торс в расстегнутой рубашке - в пылу поисков он неизменно упревал и расстегивался. - Ну, конечно, мы сейчас с В... с Гринблатом перенесем наши поиски в спальню.
  
  Вскоре из другого раскрытого окна начинали нестись стоны.
  
  - Любезный де Перастини, - встревоженно спрашивал аббат. - Как будто я слышу чьи-то стоны. Вы там случайно не прищемили в шкафу барона?
  
  - Ах, нет, аббат, нет, - успокаивал де Перастини, - нет...
  
  - А кто же это стонет?
  
  - Это Гринблат... он застрял и не может выбраться из-под кровати.
  
  - Ну, так вытащите же его, - кротко советовал аббат.
  
  Де Перастини охотно следовал совету:
  
  - Ой, тащу... - разносился его крик. - Ой, тащу!.. прямо сам весь тащусь!... хорошо мне!..
  
  Рикша начинал нервничать еще больше, и аббату приходилось успокаивать его с помощью острого стимула. А меж тем у де Перастини - очевидно, под влиянием тяжелого физического усилия, - начинались галлюцинации, и из окон спальни фон Пфлюгена звучало нечто и вовсе странное:
  
  - Верди! - громко стонал итальянец.
  
  - Гринблат! - возразительно отвечал ему слуга германца.
  
  - В-верди! - настойчиво повторял де Перастини.
  
  - Ох, Гринблат! - возражал Гринблат, но уже слабее и с меньшей уверенностью. - Ох, Шуберт!.. не знаю кто!..
  
  - Да В-вер-рди же!.. - настаивал итальянец.
  
  - А-а-а! - неслось из окна. - Да! Да! Верди!
  
  - Верди! Милый Верди! Ты нашелся!
  
  - Да, Верди! твой Верди!..
  
  - Мой! Вечно мой! О!
  
  - Твой! Вечно твой! А!
  
  С рикшей в это время творилось что-то невообразимое: он хрипел, грыз удила, вставал на дыбы и бешено мотал головой. Крюшон начинал торопить де Перастини:
  
  - Друг мой, завершайте ваши поиски - мой рикша что-то совсем занервничал...
  
  В окно выглядвал распаренный де Перастини и показывал два пальца:
  
  - Еще две минуты, аббат... Сейчас я спущу...сь...
  
  Он выходил из дома с разинутым ртом, откуда свисала слюна, и с ошалелым выражением на лице. В окно ласково махал рукой Шуберт-Гринблат.
  
  - Ах, как вы утомились! - участливо замечал аббат. - Так что же - вам не удалось найти барона?
  
  - Увы, - тяжело отдуваясь отвечал итальянец.
  
  - Куда же он девался? - печально удивлялся аббат Крюшон. - Может быть, он прячется в уборной?
  
  - Не думаю, - икнув, отвечал де Перастини. - В прошлый раз мы с Гринблатом искали его там.
  
  - И не нашли?
  
  - Нет, не нашли. Но зато, - добавил итальянец, - зато временами мне кажется, что в доме барона я встречаю своего Верди...
  
  - Да неужели?
  
  - Да, да, - мечтательно кивал де Перастини. - Порой я как будто узнаю черты его лица и... на миг, на какой-то миг, но...
  
  - Друг мой, вы слишком впечатлительны, - возражал аббат. - Но положим, вы бы встретили своего Верди в доме Пфлюгена - что бы вы стали делать?
  
  - Я... если бы нашел милого Верди, - с радостной улыбкой воображал де Перастини, - я бы нежно обнял и прижал его к своей груди... А затем... затем я бы расстегнул пуговицу его розовой сорочки и ласково погладил маленький шрамик у пупка... а затем...
  
  - Ах, дружок, - останавливал его Крюшон, - я вынужден прервать вас - посмотрите, что это творится с нашим рикшей? Он встал посреди дороги и шумно дышит... Может быть, у него припадок?
  
  - Да, очень может быть, - соглашался де Перастини. - Я думаю, его замучила совесть, из-за того что он дерзает копировать нашего славного барона Пфлю.
  
  - А вы действительно находите этого рикшу похожим?
  
  - Пожалуй, да... Посмотрите - такая же прямая прусская спина.
  
  - А вот я, - задумчиво возражал аббат, - не рискнул бы опознать в нем сходство со спины. Вот если бы поставить их лицом к лицу - вот тогда можно было бы судить о степени подобия. Ну, когда же, когда же я застану прусского посла в его доме?
  
  Затем Крюшон и де Перастини приезжали во дворец, и - о, чудо! - неуловимый Пфлю вскоре появлялся там тоже. Аббат спешил к нему с распростертыми объятиями, радуясь, что наконец-то разыскал своего нового друга:
  
  - Барон! Наконец-то вы! Мы с де Перастини отчаялись найти вас. Вы знаете, я хотел отвезти вас на прием на своем рикше, но не сумел разыскать вас. Мы перевернули весь дом, однако... Убедительно прошу вас, дорогой барон, - будьте завтра дома часиков в шесть. Я хочу, чтобы вы взглянули на моего рикшу. Вы не поверите, дорогой фон Пфлюген, этот рикша - ну, вылитый вы! Даже пожарная каска на голове точно такая же. Просто невероятное сходство.
  
  - Да, да, - кивал де Перастини, - ей-Богу же, вам следует взглянуть на этого рикшу.
  
  Пруссак сидел на месте с совершенно одеревенелым лицом и сжимал кулаки так, что белели пальцы. Он ничего не отвечал на пламенные приветствия друзей, но когда француз и итальянец отходили прочь, Пфлюген ронял голову на грудь и тихо всхлипывал. Тапкин, сидящий рядом, говорил на это, успокаивая и завидуя одновременно:
  
  - Расслабьтесь, барон, худшее уже позади. Я, например, вам даже завидую.
  
  - Мне? - саркастически сверкал моноклем Пфлюген.
  
  - Кому же еще! Вы-то свою смену отвели, а мне, - страдальчески продолжал британец, - мне их еще домой везти. Вам хорошо - ночью выспались, отдохнули, набрались сил, - тихо негодовал Тапкин, - чего тут не отвезти _этих_. А мне каково - наесться, напиться и о ночной поре тащить в гору двух толстяков! Не понимаю - за что вам такие поблажки?
  
  - Что вы хотите этим сказать? - надменно кривился Пфлюген.
  
  - Да то, что это несправедливо, - с истинно британским упорством напирал Тапкин. - Я буду просить императора - пусть вводит очередность: день вы вперед, я - назад, а следующий день наоборот.
  
  - Ха, - усмехался Пфлюген, - а что вы знаете о моих моральных мучениях? Каково это - стоять под окном и слушать любострастные стоны близкого тебе человека! Тогда пусть этот макаронник и вас ищет в доме вместе с вашим слугой!
  
  - Да? - криво ухмылялся Тапкин. - Вы забываете, мой друг, что я, в отличие от вас, пощусь! Тогда и вы поститесь, - может, поймете, что это значит - ждать весь день приема, чтобы хоть что-то поесть, а потом...
  
  - Ха, - перебивал его барон, - пощусь, пощусь! А вы пробовали совершать естественные отправления стоя вниз головой, как я? По маленькой нужде это еще так-сяк, а по большой... Вы попробуйте, попробуйте, тогда поймете!..
  
  Так вот и получилось, что положение, в котором очутились былые союзники, привело к серьезным напряжениям в англо-германских отношениях. Каждому из сменщиков казалось, что на его долю выпадает более изнурительный отрезок работы. При этом, Тапкин, конечно же, был неправ. Когда аббат и де Перастини возвращались с приема, то рикша, что развозил их по домам, не подвергался никаким особым испытаниям. Он, действительно, сильно косил под Тапкина, однако никто из двоих друзей не искал из-за этого британского посла в его доме. Разумеется, двум друзьям интересно было бы сравнить рикшу с его прототипом, однако споры об этом аббат и итальянец вели сугубо заочные и более теоретические.
  
  - Нет, друг мой, - возражал Крюшон, - я считаю, этот рикша не так уж и похож на славного лорда Тапкина. Наш британец - такой крепыш, такой спортсмен! А этот - да разве он втащит нашу коляску вон по тому склону?
  
  - Спорим, что втащит, - не соглашался с доводами аббата итальянец.
  
  - Спорим, что не втащит! - принимал пари аббат.
  
  - А что вы сделаете, если проиграте? - спрашивал де Перастини.
  
  - Я... Ну, я, пожалуй, заставлю рикшу подняться на другой склон - вон на тот.
  
  - А я, - отвечал на это де Перастини, - я, пожалуй, угощу этого рикшу кружечкой пива. Если, конечно, выиграю.
  
  Рикша пребывал в раздумье - с одной стороны, охота получить кружку пива, а с другой - тогда придется лезть еще на одну кручу. Кое-как он одолевал половину склона и решал пожертвовать призом. Огорченный аббат говорил итальянцу:
  
  - Ах, мой друг, признаюсь вам - в глубине души я хотел проиграть. Мне так хотелось, чтобы вы угостили этого доброго человека кружечкой пива. Знаете что? А может быть, ему нужен какой-нибудь стимул?
  
  - Он у вас под рукой, аббат, - указывал де Перастини на заостренное погоняло.
  
  - Нет, нет, я о другом... Может быть, вам надлежит воздействовать на нашего рикшу чем-то более убедительным, чем словесное обещание?
  
  - Что вы имеете в виду?
  
  - Ну, почему бы вам не представить живьем этот обещанный приз? - пояснил аббат. - Зайдите в трактир, налейте кружечку пивка, дайте рикше глоточек и идите по склону вверх, давая этому доброму человеку по глоточку время от времени... Глядишь, наш славный мустанг и воодушевится.
  
  Де Перастини так и делал - нес в шаге от лица рикши, похожего на Тапкина, кружку с пивом, а тот, вытянув шею, пер вверх как паровоз.
  
  - Ага, вот я и проиграл, - заключал аббат. - Придется теперь рикше подняться еще вон на тот маленький пригорочек.
  
  - Не поднимется, - выражал свой скепсис на сей раз уже де Перастини.
  
  - Поднимется, уверяю вас, поднимется, - настаивал аббат. Только вам надо взять в трактире новую кружку пива, вот и все.
  
  - Но, аббат, - жаловался де Перастини, - мне совсем не хочется переться пешком в эту гору.
  
  - И не нужно, - великодушно соглашался аббат, - сделаем иначе. Привяжем к стимулу новый стимул - то есть эту самую кружку пива и выставим ее перед лицом рикши. Он будет идти вверх за кружкой - а кружка-то будет ехать себе прочь от него. Так он и одолеет этот маленький пригорочек.
  
  Рикша, косящий под Тапкина, хныкал и кряхтел, однако же, как и предсказывал аббат, послушно шел вперед, вожделеющим взглядом поедая болтающуюся впереди кружку пива. Наконец, он достигал вершины, и тут обнаруживалось, что большая часть жидкости расплескалась по дороге.
  
  - Ах, какая досада, - огорчился аббат, - нам нечем вознаградить нашего здоровяка-рикшу. До чего это кстати, что некитайцы все равно не любят пива.
  
  - Ага, не то что этот краснорожий Тапкин, - соглашался де Перастини - сам, впрочем, не отличающийся бледным цветом лица. - Тот за кружку эля готов тещу полковника Томсона обесчестить!
  
  - Да что вы говорите? - удивлялся аббат. - Ай, ай... Это очень предосудительный грех - бесчестить тещу ближнего твоего... Я наложу на него епитимью.
  
  Наконец, двое друзей достигали дома Тапкина и хором интересовались у слуги, вернулся ли уже британский лорд из дворца. Увы - его почему-то неизменно не оказывалось.
  
  - Какая жалость, - сокрушался аббат. - Нам так хотелось сравнить сэра Тапкина и вот этого рикшу. Де Перастини кажется, будто они очень похожи.
  
  - Не могу знать, ваше преподобие, - вежливо отвечал слуга британца.
  
  - Спустись-ка, малый, - приказывал де Перастини, - разгляди-ка хорошенько нашего рикшу - как по-твоему, он похож на твоего хозяина?
  
  Малый, взяв фонарь, сходил вниз и оглядывал рикшу со всех сторон.
  
  - Как ты считаешь, это твой хозяин лорд Тапкин, да? - кротко спрашивал аббат.
  
  - Что вы, ваше преподобие, - кланяясь, отвечал слуга, - разве лорд пойдет в рикши.
  
  - По-твоему, только какой-нибудь шаромыжник из европейцев способен наняться рикшей? - спрашивал аббат Крюшон.
  
  - Вам видней, господа, - осторожно отвечал слуга британца.
  
  - Ну, так вели же этому притворщику, чтобы он вез меня домой, - говорил аббат и крестил склонившегося слугу. - Да! - окликал он, уже отъехав.- Когда приедет лорд Тапкин, передай ему, что был аббат, что он ему кланяется, очень жалеет, что не застал, а еще спрашивает, как его здоровье и пусть он соблюдает пост, потому что это вместо диеты, аббат печется о его же здоровьи, - ну, запомнил?
  
  - Передам, ваше преподобие, - кланяясь, отвечал слуга.
  
  Дорогой до дому аббат со своим другом еще раз обсуждали причины задержки английского посла во дворце. Де Перастини приходил к выводу, что лорд Тапкин заблудился во дворцовом саду, а аббат тревожился, не съела ли британца акула-крокодил. Затем рикша развозил их по домам, а куда он девался после - этого двое друзей не знали и знать не хотели.
  
  Ну, а на следующий день это повторялось с разными вариациями. Конечно же, и во дворце все старались выказать аббату всяческое уважение и участие. Император в особенности старался обласкать Крюшона. Он полюбил беседы с ним и часами мог слушать рассказы аббата о его жизни в монастыре и повадках его братии. Эти беседы отвлекали аббата от горестной утраты и оживляли его печальное сердце. Но часто посреди сладостных возвращений ко временам юности аббат вдруг замолкал и начинал тяжело вздыхать.
  
  - Вы снова загрустили о своем друге графе Артуа? - участливо интересовался император или императрица, в то время как круг придворных, затаив дыхание, ожидал продолжение повести о таинственном брате Изабелле.
  
  - Ах, нет, ваше величество, - грустно отвечал аббат.
  
  - А, понимаю! - догадывалась императрица. - Наверное, вы томитесь по брату Изабелле, ведь так?
  
  - Ах, государыня, нет! - вздыхал аббат Крюшон. - То есть, вы правы - я очень скучаю по брату Изабелле и беспокоюсь, как там разрешилась опухоль в его животе... Но не в том дело.
  
  - Так в чем же?
  
  - Ваше величество, - всхлипнув, молвил аббат, - я тяжело скорблю о безумствах нашего несчастного короля Луи и опасаюсь, как бы он чего не сотворил с милой далекой Францией, моей прекрасной родиной...
  
  - А что такое с королем Луи? - удивился император. - По-моему, он жив-здоров, вот и письмо недавно прислал... Не сам, правда, писал, а по его просьбе этот, как его... ну, козел тот...
  
  - Гастон де Мишо, - подсказали придворные.
  
  - Во-во, рецензент этот говенный... Так что же там с нашим Луи?
  
  - Неужели вы не слышали, ваше величество? - тяжело вздохнув, спросил аббат. - Про губительное любовное неистовство нашего короля, про злосчастное дерево любви в Булонском лесу? Про дятла? Про медведя-говноеда?
  
  - Про дятла? Нет, не слышал...
  
  - Расскажите, немедленно расскажите! - принялась упрашивать императрица, поддержанная хором придворных. - Я так люблю истории про любовные безумства!..
  
  Аббат, конечно же, не мог отказать в просьбе владычицы Некитая и был вынужден поведать историю, что в Европе известна каждому первокласснику.
  
  ИСТОРИЯ ОБ УДАЛОМ КОРОЛЕ ЛУИ, ДЕРЕВЕ ЛЮБВИ, ДЯТЛЕ И МЕДВЕДЕ-ГОВНОЕДЕ
  
  Как-то раз наш добрый король Луи поехал охотиться на зайцев в дремучий Булонский лес. Случилось так, что король с верным другом сенешалем поскакал в одну сторону, а вся свита отстала и ускакала куда-то не туда. Король с сенешалем скакали, скакали, устали и остановились передохнуть под большим вязом.
  
  - Ах, мой верный сенешаль, - вздохнул Луи, - до чего же хреново, что наших мудаков-придворных опять унесло черт знает куда! Ведь я уже неделю как в размолвке с мадам Помпадур. Думал - съезжу на охоту да поем свежей зайчатины да потом где-нибудь на травке отчпокаю какую-нибудь фрейлину - глядишь, и развеюсь. И вот на тебе - ни фрейлин, ни обеда!
  
  - О, сир, как я вам сочувствую! - сказал в ответ сенешаль. - Что тут поделаешь, придется потерпеть, пока нас не разыщет свита. Ведь не станете же вы трахать свою кобылу?
  
  - А почему же это я не стану? - оскорбился наш добрый король. - Как самодержец Франции я имею на это полное право!
  
  - Но, сир, - возразил сенешаль, - ведь под вами жеребец!
  
  - Ну и что? Зато под тобой-то кобыла! Неужели ты ее разок не уступишь возлюбленному монарху ради такого случая?
  
  Такой поворот совершенно не понравился сенешалю, и он предерзко продолжал спорить.
  
  - Но, ваше величество, примите же во внимание разницу в росте!
  
  - Разницу в росте я вижу и сам, но ничего страшного, - ты будешь держать меня на руках и раскачивать взад-вперед. Всего-то и делов!
  
  - Но, сир, - испугался сенешаль, - вы так грузны телом, а я - физически слаборазвитый человек. Мне и минуты не удержать вас на весу!
  
  - Нет, минуты не хватит, - возразил король. - Плохо же, дружок, что ты так не подготовлен к королевской охоте!
  
  - Виноват, сир!
  
  - Да уж, виноват. Тогда... тогда знаешь что - я встану на пенек, а ты подержишь свою кобылу под уздцы.
  
  - О, нет, нет! Вы не знаете скверный норов моей кобылы! Она может лягнуть вас, сир! Кузен Ансельм как-то раз гостил у меня и ночью пошел на конюшню... Так, поверите, сир, - она выбила ему челюсть! А чем же я оправдаюсь перед мадам Помпадур? - не говоря уж о Франции?
  
  - Зачем же ты взял с собой на охоту такую норовистую кобылу, сенешаль? - строго укорил король.
  
  Сенешаль только безмолвно развел руками - мол, кругом виноват. А бедный король Луи не мог успокоиться:
  
  - Объясните мне, как можно управлять страной, где сенешаль до такой степени лишен дальновидности! Что же все-таки делать, а, сенешаль? Эта скачка так меня разгорячила, что я хоть с лесиной готов спознаться, так ее распротак!
  
  - Это, ваше величество, потому, - объяснил сенешаль, - что мы с вами находимся как раз под знаменитым деревом любви. Его-то чары, видать, и производят на вас такое действие.
  
  - Как? - воскликнул изумленный король. - Вот этот вяз и есть то самое дерево, о сучок которого наши девицы... хотя церковь их за это строго осуждает...
  
  - Ну да, да, ваше величество! Кардинал Ришелье никак не может искоренить этот языческий обряд.
  
  - Так, так, - задумался король Луи, - для девиц, значит, сучок, а для... Придумал!
  
  И не говоря более ни слова, мудрый король вскочил на ноги и вытащил из-за пояса перочинный ножик, который всегда носил с собой. Это был подарок мадам Помпадур, но знай она, какое применение назначит подарку ее возлюбленный, то она ни за что не стала бы его делать, потому что пылкий Луи устремился к вязу и принялся расковыривать его кору.
  
  - О сир! Что вы делаете? - вскричал сенешаль в великом удивлении.
  
  - Я хочу продырявить в этом стволе подходящую щель, чтобы мне было куда ввести тот сучок, который милостью Божьей у меня всегда при себе, - отвечал бравый король.
  
  - Гениально! - восхищенно произнес потрясенный сенешаль.
  
  - Король на то и король, чтобы найти выход из самого безнадежного положения, - скромно отвечал Луи.
  
  Он уже соскоблил кору и теперь пыхтел, стараясь углубиться ножом в ствол.
  
  - Ваше величество, стоит ли так утруждать себя? - сказал сенешаль, сострадая усилиям своего венценосного сюзерена. - Взгляните-ка вверх - всего в трех саженях над нами уже проделано вполне подходящее дупло.
  
  - О нет, сенешаль, - туда надо лезть, а я тут быстренько чик-чик ножичком, - отвечал добрый король Луи.
  
  Но древесина вяза, как известно, по своей твердости почти не уступает дубу, так что вскоре король утомился ковырянием дырки и сказал:
  
  - Ладно, сенешаль, ты меня уговорил. Ну, где тут дупло?
  
  - Вон, - показал сенешаль.
  
  - Высоковато, - примерился взглядом король. - Как бы мне туда добраться?
  
  - У меня с собой веревка, - предложил сенешаль, - я всегда беру с собой на охоту веревку - мало ли что. Если ее перекинуть через тот толстый сук, то как раз можно будет подняться к дуплу.
  
  - Ну так тащи веревку, - распорядился Луи.
  
  Сенешаль ловко перекинул веревку через сук, а король ухватился за нее и приказал:
  
  - А ну-ка, сенешаль, подтяни меня к дуплу!
  
  Сенешаль напрягся изо всех сил и потянул веревку к себе. Но он был значительно легче короля, а потому не монарх стал подниматься в вышину, а сам сенешаль пополз вверх по веревке, тогда как Луи остался стоять под деревом как стоял.
  
  - Эй, эй, сенешаль! - возмутился король. - Ты что это затеял - добраться к дуплу вперед своего короля? А ну-ка, слазь вниз, пока я не отпустил веревку!
  
  - О, сир, - отвечал сенешаль, скользя вниз, - честное слово дворянина - мне и в голову не приходило такой низости! Просто разница в весе, увы, не в мою пользу!
  
  - Да, да, - раздраженно перебил его король, - когда нужно послужить своему монарху, тебе всегда что-нибудь мешает - то разница в росте, то разница в весе! Куда деваться с такими поддаными - придется уж лезть самому!
  
  И наш удалой Луи, вздыхая на свою королевскую долю, стал, корячась, карабкаться по веревке. Тяжесть грузного тела влекла его вниз, но тяга заветного дупла была сильнее, и мало-помалу, ругаясь и попукивая, наш добрый король подтащил себя к вожделенной скважине. Тут он приспустил штаны и подмигнул сенешалю сверху:
  
  - Что, дружок, небось завидки берут? Щас я покажу этой палке, что такое королевский шпандох!
  
  И вслед за тем легкомысленный король всунул в дупло главное королевское достояние, которое он уже неделю мечтал всунуть мадам Помпадур.
  
  А в этом дупле обитал дятел, и как раз в это время он насиживал яйца. Когда у него перед носом вдруг появилось то, что так опрометчиво ввел в дупло наш храбрый король, то дятял решил, что к нему в жилище нагло лезет змея. Не мешкая ни секунды, дятел откинул голову да ка-ак долбанул клювом противное страшилище, метя в голову! - а все знают, какой клюв у дятла: большой, острый и твердый как алмаз!
  
  И дебри заповедного Булонского леса огласил вопль, исполненный величайшего негодования и обиды. Его услышала даже мадам Помпадур в Версальском дворце, не говоря уже о заблудившейся в лесу свите, только они не поняли, что это кричит их уязвленный король. А меж тем это он и был - и тогда, когда испускал свой титанический вопль, и тогда, когда слетал с дерева, будто отброшенный чьей-то исполинской рукой, и тогда, когда катался голым задом по лесному мху, вереща и рыдая от огорчения, - все это был наш добрый король Луи, и порукой тому его верный сенешаль, видевший все своими глазами.
  
  - Ваше величество! - возопил он встревоженно. - Что с вами?
  
  Но король почему-то никак не хотел ответить членораздельно и лишь спустя добрых десять минут вскричал:
  
  - Ты!.. Сука!.. Там!.. Змея!.. Меня укусила-а-а!.. Умира-а-ю-у!..
  
  Сенешаль воздел голову и увидел торчащую из дупла голову дятла, который как раз глядел вниз, изучая обстановку.
  
  - Успокойтесь, сир, - поспешил утешить короля сенешаль, - это не змея, а всего-навсего большой пестрый дятел. Вы будете жить, сир!
  
  Ответ короля на это до сих пор остается тайной, которую сенешаль никому не выдал. Но позже, понемногу придя в себя, король все же не удержался от едкого замечания:
  
  - Ну и фуфло же ты, сенешаль, - горько сказал наш кроткий монарх, - что даешь своему королю такие фуфлыжные советы! По крайности, ты мог хотя бы предварительно проверить безопасность этого проклятого дупла!
  
  - Но, ваше величество, вы же сами меня туда не пустили!
  
  Но расстроенный Луи не слушал никаких оправданий. Он вообще не желал разговаривать с сенешалем, лишь подобрал с земли перочинный ножик и снова принялся ковырять дырку в стволе. Сенешаль, пытаясь как-то загладить свою вину, напрасно упрашивал его:
  
  - Ах, ваше величество, расслабьтесь, передохните! Я сам расколупаю эту проклятую щель!
  
  - Спасибо, сенешаль, - с ядовитым смирением отвечал ему король, - я уж лучше как-нибудь сам. У тебя свои представления о том, каким должно быть дупло, а у меня - свои. Уж лучше я все сделаю так, как мне надо, а то откуда ты знаешь, какие у меня там особенности. Подольше провожусь, устану, измучусь весь, зато мне будет все впору, удобно, никуда не лазить...
  
  И изводя несчастного сенешаля своей самоотверженностью, король прилежно трудился, продолжая долбить ствол ножом. Потом он все-таки допустил к этому сенешаля, но окончательную отделку произвел сам.
  
  - Ну вот, - сказал наш бравый король удовлетворенно, - теперь только устлать стенки скважины мхом, для мягкости, и будет то, что надо!
  
  - Ваше величество, а как насчет увлажнения? - озаботился сенешаль. - Не будет ли слишком сухо?
  
  - Что ты предлагаешь?
  
  - Дупло дятла, ваше величество, наверняка устлано пухом. Если его достать и еще смазать яичным желтком, то...
  
  - Отличная идея! - одобрил, смягчаясь, король.
  
  "Все-таки и от сенешаля бывает иногда какая-то польза", - подумал он.
  
  А сенешаль быстренько слазил на дерево, выгнал дятла, достал пух и яйца и, спустившись, подготовил надлежащим образом скважину. Он лично проверил большим пальцем, не завелось ли в новом дупле какое-нибудь вредное животное, и решил, что на сей раз опасность исключена.
  
  - А теперь, сенешаль, - сказал Луи, - иди-ка ты вон в те кустики и сиди там, пока я тебя не позову, а то я стесняюсь.
  
  - Как, сир, вы не допустите меня лицезреть королевский шпандох? - огорчился сенешаль.
  
  - Нет, дружок, я боюсь, как бы ты снова меня не сглазил.
  
  Обиженный сенешаль пожелал его величеству успеха и удалился в кусты. Вообще-то он был страшно зол на короля за то, что тот обозвал его, сенешаля, фуфлом. Он спрятался в кустах так, чтобы его не было видно, а сам достал у себя из планшета бумагу и карандаш и стал лихорадочно делать зарисовки. "Пошлю эти рисунки в лондонский "Панч" - пусть весь мир знает, что вытворяет наш додик-король!" - злорадно мечтал сенешаль.
  
  А добрый король Луи, не подозревая о таком вероломстве, нежно шептал "Моя лапушка, пряничек, помпушечка моя..." и производил меж тем колебательные движения, то приближая свой таз к стволу вяза, то отодвигая его. Вся королевская душа пела, каждая жилочка в нем радовалась жизни. "Что значит настоящая близость с природой!" - думал про себя Луи. Он так увлекся, что спустя без остановки продолжил колебать вяз. Правда, королю ужасно мешало то, что почва под его ногами притопталась, и Луи теперь приходилось приподниматься на цыпочках, но пылкий король отважно решил пренебречь этой помехой - оставалось уже недолго.
  
  И вот настал миг, сполна возместивший доброму королю все неудачи этого дня, включая злополучного дятла и пыхтения стоя на цыпочках. Казалось, сама природа благоговейно замерла, не решаясь потревожить торжественности момента, - смолкли птицы, в ветвях не шевелился ни единый листочек... "По кайфу!.." - в сладкой истоме шептал Луи, обхватив в полузабытье ствол. Он все не распускал объятия, желая увековечить блаженное мгновение.
  
  Эта-то затянувшаяся пауза и погубила венценосного бедолагу: едва он собрался вынуть то, что любой иной вынул бы уже давно, как вдруг почувствовал, что вынуть-то и не может! Что-то внутри скважины крепко обхватило важнейший из членов королевского тела и не пускало его на волю. А все дело в том, что когда король с сенешалем скоблили дупло, то в нем осталось много древесной крошки. Смешавшись с желтком дятла и королевким секретом, она образовала ту смесь, из которой как раз готовят сверхклейкий раствор. Пока Луи совершал безостановочные движения, этот раствор не успевал схватиться, но стоило королю на минутку замереть - и - оп-па! - влип!!! Да еще как влип-то - посудите сами, египетские пирамиды потому и простояли семь тысяч лет, что камни в них скреплены меж собой раствором, куда входит желток страуса и сперма фараонов. Разумеется, бедняга-король не ведал, что он заново открыл утраченный секрет пирамид, ведь рядом не было придворного алхимика, чтобы растолковать Луи всемирное значение его королевского опыта. Но даже если бы ему вручили за это заслуженную Нобелевскую премию, разве это утешило бы несчастного короля?
  
  Конечно, нет! - король, как ни пытался, не мог освободиться от цепкой хватки коварной дырки. А он и так ужасно устал стоять на цыпочках, а тут еще на него почему-то напала страшная чесотка. Чесалось, впрочем, не то место, которое было скрыто в дупле, а около него. Но поскольку последним решительным движением король прижал себя к вязу тесней некуда, то теперь пальцы его рук еле могли протиснуться туда, где чесалось, и несчастный Луи никак не мог почесаться от души и унять этот кусачий зуд. Король уже по-всякому пробовал освободиться - то шевелил телом вправо, то влево, то пытался расслабиться и съежить застрявшее в дупле до самого маленького размера - но все без толку: застрявшее-то съеживалось, но все равно оставалось сцепленным с дуплом.
  
  - Сенешаль! - воззвал, наконец, отчаявшийся король. - Мой верный сенешаль, где ты?
  
  Ответом было молчание.
  
  "Нет, надо говорить так, чтобы он думал, будто ничего особенного не случилось", - решил король.
  
  - Сенешаль, а, сенешаль! Хочешь, скажу чего-то? Ты с катушек повалишься, в натуре!
  
  Но сенешаль почему-то не заинтересовался.
  
  - Сенешаль! Падла! С тобой король говорит, кажется! - взревел наш кроткий король Луи.
  
  Но и гнев монарха не впечатлил сенешаля. И тогда Луи испугался: не круто ли он берет с сенешалем? И наш милосердный король сменил тон:
  
  - Сенешаль, голубчик, ты, поди, на меня из-за кобылы обиделся? Так я пошутил, ты не думай!
  
  - ...
  
  - Если хочешь, так можешь моего жеребца трахнуть, - пожалуйста, я слова против не скажу, - предложил великодушный монарх.
  
  - ...
  
  "Нет, наверное, он мальчиками не интересуется, раз кобылу держит для этого дела", - сообразил мудрый король.
  
  - А то приходи на мою конюшню, у меня там много кобыл. Я скажу конюхам - они тебя всегда пустят.
  
  - ...
  
  - Что? Не хочешь? Ну, тогда... тогда... эй, сенешаль, так и быть, мы ведь друзья! Ты, верно, о мадам Помпадур вздыхаешь, да? Да ведь?
  
  - ...
  
  - Ну, так и быть: я с ней поговорю - она тебе даст разочек! Что, здорово? Что молчишь? Мало? Ну, хорошо - три разочка!
  
  - ...
  
  - Ну, как? А? Ладно - так и быть - твой каждый четверг!
  
  Однако и ложе с мадам Помпадур каждый четверг не заставило откликнуться сенешаля.
  
  - Сенешаль, а ты точно фуфло, - стал сердиться король. - Какого же хрена тебе тогда надо, а?
  
  - ...
  
  - Сенешаль, я ведь и башку тебе могу отрубить, понял?
  
  - ...
  
  И окончательно выйдя из себя, король заорал:
  
  - Сенешаль говно! Говно! Говно!
  
  Увы - и этот вопль остался без ответа. А дело было в том, что королевский шпандох затянулся, и сенешалю надоело делать в кустах зарисовки. Он утомился, прилег в тенечке головой на пенек, выдул фляжку бургундского да и заснул себе. И если его августейшего сюзерена не отпускал вяз, то сенешаля не менее крепко повязал сон. Поэтому как ни напрягал свою глотку король, он по-прежнему не мог дозваться изменника-сенешаля.
  
  Зато произошло другое: вопли короля привлекли внимание бурого медведя, который лакомился неподалеку малиной. Ему стало любопытно: что это за додиков принесло к нему в лапы? Медведь пошел на крики и, миновав спящего сенешаля, направился к вязу, давая о себе знать ласковым ревом. Король обернулся на этот рев, увидал медведя и решил, будто бурый хищник, не иначе, слопал сенешаля - то-то он и не отвечает! - а теперь косолапый, верно, подбирается, чтобы сожрать и его, короля Луи! - и наш добрый король обделался со страху. Конечно, кто-нибудь другой на его месте рванулся бы посильней и, навеки расставшись со своим застрявшим, скрылся бы в чаще леса. Но наш храбрый король до того обессилел, что отважно остался у вяза.
  
  А мало кто знает, что все крупные хищники, особенно медведи, большие любители дерьма, особенно человеческого. У львов, например, рацион на пятьдесят процентов состоит из нечистот, а у медведей, особенно французских, и на все семьдесят. Вот и этот бурый мишка был сущим говноедом - он обожал говно даже больше меда, да и вообще нрава был совершенно добродушного. Но наш король не знал об этом, и когда медведь подошел к нему вплотную, то короля прошиб приступ болезни, медвежьей во всех смыслах. А косолапый очень обрадовался, обнаружив целую кучу любимого лакомства и тут же все слопал - и тут ему прямо в пасть посыпалась новая порция. Медведь решил, что добрый король нарочно его угощает, и стал ждать добавки и проглотил ее в один присест, а после даже вылизал королю угощальное место. Косолапому нетрудно было это сделать - ведь зад короля не прикрывали штаны, - они болтались у него между ног внизу. Потом медведь подождал еще немного - не будет ли чего на десерт? - но Луи изверг уже все, что накопил со вчерашнего ужина. И тогда наш милый бурый мишка встал на задние лапы и с истинно галльской любезностью облизал лицо короля справа, а затем зашел с другой стороны и вылизал лицо короля слева. Нечаянно он зацепил языком парик и стащил его, а когда из-под парика показалась королевская лысина, то медведь и ее облизал с величайшей признательностью, а потом уже ушел к себе в лес.
  
  Наш грозный король Луи стоял не в силах поверить в свое чудесное спасение. "Какой странный медеведь", - размышлял Луи, - "сенешаля сожрал, а меня пощадил. Интересно, чем это я заслужил его милость?"
  
  Но время шло, и радость короля мало-помалу улетучилась. Хорошо, сейчас-то он спасся, но что дальше? Откуда ждать подмоги? Ведь сенешаль мертв - так полагал король - и некому привести людей на выручку. А если его так и не найдут в этой бескрайней Булонской глухомани? И кроткому королю Луи до слез стало жаль себя. Он уткнулся лицом в ствол и плакал.
  
  "Вот так и буду стоять тут", - говорил себе храбрый король, -"подобно Прометею, прикованному к скале, только к Прометею летал орел, а ко мне будет ходить медведь. Но скоро и он перестанет навещать меня, ибо я помру от голода у этого проклятого вяза, и никто так и не узнает об ужасной трагедии, разыгравшейся в дебрях Булонского леса. Может быть, потом, когда-нибудь лет через десять, к этому гадкому дереву придут девушки на свой веселый праздник... Как, должно быть, их испугает мой прислоненный к дереву скелет! Возможно, по остаткам одежды люди и поймут, что это их бедный король, но кто растолкует им всю эту загадочную историю? Кто поведает им о терзаниях несчастного короля, о его муках, о..."
  
  - Боже, да что ж это так оно чешется! - вслух возопил король.
  
  И тут проснулся сенешаль. Он выглянул из кустов, увидел, что его любимый король по-прежнему находится у вяза и в великой тревоге вскричал:
  
  - О сир! Поберегите свое здоровье! Вы до того колебали злосчастное дерево, что у вас мозги вылезли из-под черепа!
  
  - О нет, дружок, - печально отвечал Луи, - это не мозги, это меня облизал медведь-говноед, я думал, что он и тебя съел, сенешаль, как я рад, что ошибся.
  
  - Медведь?!. - изумился сенешаль. - Я спал и ничего не заметил... Но почему же, ваше величество, вы не укрылись от него на дереве?
  
  - Я не мог, - по-прежнему печально отвечал Луи, - мой сучок прилип к дуплу.
  
  И король поведал о своем бедственном положении.
  
  - Я немедля протрублю в свой рог! - вскричал сенешаль, уразумев, в чем заковыка. - Звуки этого рога собирали в грозный час весь цвет французского рыцарства, все дворянство, все войско Франции! Мы спасем вас, сир!
  
  - Мне не очень хочется, чтобы сюда собиралось все дворянское ополчение, - отвечал наш скромный король, - но делать нечего, - труби, только сначала подложи мне хворосту под пятки, а то веришь ли, дружок, - я уже изнемог висеть на... стоять на носках, я имею в виду.
  
  Сенешаль так и сделал, а потом поднес к губам свой знаменитый рог сенешаля Франции. Но он не успел еще подуть в него, как вдруг на поляну высыпала вся пропавшая свита, а во главе ее - кто бы вы думали? - мадам Помпадур!
  
  Помните о крике, который испустил клюнутый дятлом король? Этот вопль достиг аж Версаля, и мадам Помпадур своим чутким женским сердцем поняла, что с ее милым произошло чтото неладное. Она тут же поскакала в Булонский лес, разыскала заблудившуюся свиту, возглавила поиски пропавшего короля - и, как видите, ее женская интуиция безошибочно вывела ее к месту пленения несчастного короля Луи.
  
  Усилиями множества слуг король был выпилен из злополучного дерева, причем главное королевское сокровище, к счастью, ничуть не пострадало. Порученное заботам мадам Помпадур оно уже через неделю могло радовать всех подданых подвигами во славу Франции и любви. Но, увы, всегда найдется какая-нибудь мелкая неприятность, - как раз через эту неделю мадам Помпадур устроила ни в чем не повинному королю разнос, допытываясь, от какой это дряни он принес ей гадких насекомых. А это были дятловошки, они прямо-таки кишели в пухе дятла, том самом, что верный сенешаль достал для короля из дупла. Когда же им стало тесно на новом месте, то все дятловошки дружно перебрались на королевский кустик, а уж оттуда и к мадам Помпадур, так что всему виной была нечистоплотность дятла, а никакая не дрянь, да только мадам Помпадур не желала ничего слушать. И тогда наш справедливый король, разгневавшись, приказал вырубить повсеместно во Франции все вязы до единого, и вот почему на месте бескрайних вязовых рощ нынче во Франции одни пеньки.
  
  - Ах, какой сумасброд этот король Луи! - крутя головой и посмеиваясь, произнес император Некитая, выслушав рассказ. - Подставить член под клюв дятлу! Ну и ну!.. Хоть бы наперсток сначала одел на конец! Экий он...
  
  - Незадачливый, - подсказал аббат.
  
  - Да какое там незадачливый... Не король, а... прямо додик какой-то, получается!
  
  - Совершенная истина, ваше величество, - немедленно согласился аббат Крюшон, - додик, каких поискать, да и только.
  
  - А этот хмырь сенешаль - он ведь тоже додик? - спросил император.
  
  - А как же, ваше величество! Наш король таких себе и подбирает - сплошь додики, - подтвердил аббат.
  
  - Ну, если так, то не удивительно, что в вашей Франции все с ума посходили, - резонно заметил владыка Некитая. - Немцам все войны проиграли, туркам зад готовы лизать, тебя вон в аббаты поставили, рецензента Мишо - в педирасы... то есть наоборот, - педираса Мишо - в рецензенты...
  
  - Совершенная правда, ваша величество, - сокрушенно согласился аббат, - у нас во Франции куда ни плюнь всюду додики. Но, - сделал паузу аббат Крюшон, - зато граф Артуа - он святой, истинно святой, ваше величество!
  
  - Ну, граф Артуа, - протянул император и развел руками - тут уж ему крыть было нечем. - Да, если бы не граф Артуа... я бы давно всыпал вашей Франции и всей Европе... святой человек, что говорить!..
  
  И получалось так, что, несмотря на плачевное состояние дел во Франции и Европе, тот факт, что там мог родиться и явиться миру такой светоч святости как граф Артуа, сводил на-нет всю эту европейскую ущербность и безделоватость. Недаром говорится, что один святой весь мир перетянет! (вот только куда?)
  
  А на следующий день аббат пустился в воспоминания о святом отце Жане, игумне его монастыря, и вдруг икнул, всхлипнул - и снова замолчал с лицом, печатлеющем скорбную задумчивость.
  
  - Что такое, аббат? - забеспокоился император. - Опять брат Изабелла?
  
  - Ах, нет, ваше величество. Я тоскую о судьбе моей милой Франции - что-то станется с ней и ее лесами из-за бесчинств нашего сумасбродного короля!
  
  - А что такое? - удивился владыка Некитая.- Ты же сказал, что там уже вырубили все вязы до единого, на том и конец?
  
  - Вот вы говорите, что на том и делу конец, а дело этим вовсе не кончилось, - жарко возразил аббат.
  
  - А что еще произошло? Неужели Луи снова поехал на охоту?
  
  - Проницательность вашего величества бесподобна, - воздал должное аббат Крюшон. - Именно так и поступил наш незадачливый король, едва только вывел этих мерзких дятловошек.
  
  - Но куда же он мог податься? Не к дереву же любви? - недоумевал император.
  
  - Нет, его срубили вместе со всеми вязами Франции.
  
  - Ага!
  
  - Но, - добавил аббат, - наш король направился вместо этого в дубовую рощу. И там он со своим верным сенешалем остановился возле большого дуба.
  
  - Зачем?
  
  - Наш обожаемый король Луи захотел познать его дупло как мужчина познает дупло... ну, вы поняли...
  
  - Не может быть! - изумился весь двор вместе с императором Некитая. - Разве Луи забыл про пакостного дятла, что клюнул его так неудачно в прошлый раз?
  
  - Нет, он не забыл, поэтому заранее послал сенешаля проверить, все ли в порядке, и подготовить своему королю рабочее место. Сенешаль же предусмотрительно захватил с собой длинный шест и с его помощью лихо махнул на ветку дуба.
  
  - Вот как!
  
  - Да, а потом он своей рукой повышвыривал из дупла всякий мусор вроде ненужных белок и дятлов и постарался, чтобы все было в идеальном порядке, включая увлажнение и отсутствие древесной стружки. Затем наш добрый король был поднят вверх с помощью системы блоков и тросов.
  
  - Что, они тоже оказались с собой у преданного сенешаля?
  
  - Да, он учел упрек короля в недальновидности и стал с тех пор ужасно запаслив, сопровождая короля на охоту. Даже лошадь брал с собой непременно обученную, хотя этого королю уже не требовалось.
  
  - Но зачем же Луи все же понадобилось чпокать дупло дуба?
  
  - Он не мог вынести прошлой неудачи и решил взять реванш за фиаско у вяза. А впрочем, - добавил аббат, - не исключено, что король стал с тех пор древосексуалистом и изнывал от страсти повторить божественные ощущения единства с природой.
  
  - Так, и что же было дальше?
  
  - Увы, - вздохнул аббат, - нашему королю вновь не повезло. Веревочная система была не отработана, и несчастный король Луи с первого раза не попал в дупло.
  
  - Но куда же он попал, в таком случае?
  
  - Сначала он с размаха треснулся о ствол своим телом и... - соболезнующе вздохнул аббат, - немного ушибся. Затем, когда король слегка попенял сенешалю за неточность прицела, сенешаль отрегулировал высоту блоков и с помощью осевого троса направил обожаемого короля точно к дуплу. На этот раз Луи попал в него...
  
  - Ну, слава Богу! Все-таки сумел! С какого же расстояния?
  
  - С четырех метров. Он висел на ветке соседнего дуба, - пояснил Крюшон, - а сенешаль качнул его к дуплу с помощью осевого троса. И король запросто залимонил точно в дупло, правда, - тяжело вздохнул аббат, - не тем, чем хотел.
  
  - Не тем, чем хотел? - переспросил в недоумении император. - А чем же? Чем он хотел и чем он попал?
  
  - Наш король, - охотно разъяснил аббат Крюшон, - всегда хочет одним и тем же местом. Однако в дупло он попал головой.
  
  - О!
  
  - Да, но худшим было не то, что он туда попал головой, а то, что он не мог оттуда головой выпасть.
  
  - То есть он опять застрял?
  
  - Именно, ваше величество!
  
  - Какой ужас! Что же было потом?
  
  - Потом прибежал медведь-говноед и стал требовать своей доли.
  
  - Вероятно, он сидел с раскрытой пастью под дубом и громко ревел? - предположил валдыка.
  
  - Сначала да, но заминка была в том, что наш обожаемый король забыл загодя снять штаны, и все лакомство настырного медведя попало в них, не достигая вожделеющей пасти хищника.
  
  - Так, так!
  
  - Ну и, - продолжал аббат, - медведь полез вверх и принялся лапой стаскивать вниз угощение, которое он уже считал принадлежащим себе - стаскивать, разумеется, вместе с тем, где они находились.
  
  - А что же сенешаль?
  
  - Сенешаль упал в обморок на соседнем дереве и ничем не мог воспрепятствовать не в меру сластолюбивому медведю. И медведь буквально выгрыз в штанах короля огромную дыру. К счастью, наш находчивый король Луи, для которого нет безвыходных положений, догадался, вися головой в дупле, руками приспустить свои штаны. А то бы этот навязчивый хищник выгрыз бы и ту промежность, что они облегали.
  
  - А что же дятловошки, дятел? - расспрашивал чрезвычайно заинтересованный император. - Или в этот раз их не было?
  
  - Не было, - признал аббат. - В этот раз были муравьи. Они ползали туда-сюда по дубу и мимоходом покусывали зад несчастного короля. А проклятые дрозды, охотясь за муравьями, так и норовили склюнуть муравьев с нежного королевского тела.
  
  - Ай, ай! - сочувствуя собрату по королевскому ремеслу, стал сокрушаться император. - Но что же свита?
  
  - Свита подоспела как раз вовремя, чтобы отогнать зарвавшегося медведя-говноеда. Потом, конечно же, они вынули нашего страдальца-короля из дупла, потом распутали сенешаля, хотя король Луи и велел его оставить болтаться на канате под соседним дубом.
  
  - Почему же не было исполнено высочайшее повеление? - нахмурился император.
  
  - О, это вышло совершенно непроизвольно, - заверил аббат Крюшон. - Просто когда стали перерубать веревки, опутавшие короля, то сенешаль сам полетел вниз и рухнул на землю.
  
  - Рухнул? А что же - он так и не очнулся от обморока?
  
  - Очнулся, ваше величество! В полете сенешаль вскрикнул, хотя и несколько истошно, что выдало полную ясность его сознания. Правда, соприкоснувшись с землей, он вновь его несколько затуманил.
  
  - Ну, а мадам Помпадур?
  
  Аббат только развел руками.
  
  - Она, увы, была вне себя. Нашему доброму королю едва удалось ее умиротворить - он был вынужден подарить ей манто из пингвиньих лапок и половину Тюильри.
  
  - Ну, славу Богу, все окончилось благополучно! - вздохнул император Некитая. - Отчего же вы плачете, аббат?
  
  - Я... - отвечал Крюшон голосом, прерывающимся из-за рыданий, - я... о-о-о... скорблю... о-о-о... дубовых... рощах... а-а-а... Франции! Они пали жертвой любострастия... а-а-а... нашего возлюбленного монарха-а-а!..
  
  - Так что же, - поразился император, его супруга и весь двор, - король Луи и теперь велел срубить все дубы до единого?!.
  
  - О да, - заливаясь слезами, отвечал аббат. - Все до единого!
  
  - Ну и древосек же ваш король Луи! - от души высказал император свое заключение.
  
  - Истинная правда, ваше величество, - тотчас признал аббат. - Абсолютный древосексуал, иначе и не скажешь.
  
  - А этот Версаль, придворные, свита, - они что - тоже древосеки?
  
  - Ну, конечно, ваше величество! - подтвердил аббат гениальную догадку некитайского властителя.
  
  - Ай, ай! - сокрушенно качал головой император.
  
  - Да у нас в Париже, почитай, все древосеки, - присовокупил аббат. - Древосеки да гомосеки. Додики, одним словом.
  
  - Ну и место же этот ваш Париж! - удивился государь. - Одни додики!
  
  - Зато граф Артуа... - напомнил аббат Крюшон. - Он святой!
  
  - Граф Артуа, - с благоговением повторил император. - Ну, граф Артуа...
  
  И опять этот козырь крыть было решительно нечем.
  
  На следующем приеме аббат опять заплакал среди разговора с императором.
  
  - Что, опять безумный король Луи? - догадался государь.
  
  - О да, ваше величество! - плача отвечал аббат.
  
  - Но что же на сей раз выкинул этот сумасброд Луи? - вскричал император в величайшем изумлении.
  
  На сей раз сумасброд Луи отправился в ореховую рощу. По повелению мадам Помпадур по всему пути следования короля заранее были вырублены все деревья выше человеческого роста. Про место охоты и говорить нечего - там деревьев не осталось вообще, одни пеньки да кустики. Разумеется, это не остановило удальца-короля - он оторвался от свиты и с гиканьем устремился в сексуальную атаку на зорко замеченный большой пень. Все придворные ловили своего монарха по всему полю между торчащих пней и остатков орешника, но неудержимый король, как заправский регбист-форвард, прорвался сквозь все заслоны и с сенешалем, висящим на пятах, попытался овладеть пнем. По несчастью, в пне оказалась большая щель, и туда-то и угодил невезучий Луи - угодил, естественно, тем, чем он всегда хотел. И тут как тут подлый крот, - впрочем, нет, это был коварный удод - своим твердым и наточенным как игла клювом долбанул несчастного короля Луи в то, чем король всегда хотел. Сделав это, удод улетел, король же остался на месте, несмотря на свое желание догнать удода и обсудить с ним кое-какие личные вопросы. Точнее, Луи был вынужден остаться, потому что в предательскую щель пня был изменнически воткнут топор, оставленный там каким-то ротозеем-древосеком. И вот этот-то топор и схватил так опрометчиво несчастный король, корчась от неприятных ощущений и желая отомстить за них удоду. После этого щель сжалась; то, чем король, всегда хотел, оказалось защемлено пнем; вопли короля резко услилились; медведь-говноед был тут как тут - бегал вокруг пня, отгоняемый алебардами подоспевших стражников, и недовольно ревел; вскоре из Тюильри прибыла мадам Помпадур; она была крайне разочарована произошедшим; орешник исчез с лица Франции. Ну и, разумеется, после этого в Некитае окончательно выяснилось, что король Луи - бесподобный, непревзойденный, неповторимый додик; его придворные - додики; все подданные - додики; мать короля - додик; отец короля - додик каких свет не видел; Париж - додик; мадам Помпадур - тоже додик; кардинал Ришелье - отпетый додик. Зато граф Артуа - святой: он ни разу не онанировал.
  
  Прошла неделя. Бескрайние леса Франции косила гигантская коса. В считанные дни французскую землю покинули бук, тис, граб, клен, сосна, береза, ива, акация, липа, тополь, каштан, самшит, осина, ольха, баобаб, эвкалипт и все остальные деревья. Гибельное дыхание смерти уже нависало и над кустарниками, так как в последний раз неудержимый король Луи в своем древосексуальном бесчинстве попытался овладеть кустом шиповника, но был вероломно поранен шипами. Хуже того, дело шло к тому, что аббат Крюшон вскоре начнет сокрушаться о судьбе не одной только Франции, но всей Европы.
  
  В последний раз, рыдая в конце своего рассказа о горькой доле прекрасных шиповников Франции, аббат был спрошен потрясенным императором Некитая:
  
  - А что же, этот додик Луи один такой у вас в Европе или другие есть такие же?
  
  - Что вы, ваше величество, - отвечал аббат, живо вытерев слезы. - Другие короли в Европе не то что такие, а гораздо того такие!
  
  - Неужели все додики? - поразился император.
  
  - Именно так, - заверил аббат Крюшон. - Поголовно все додики или хуже. Да они и сами не спорят: мы, говорят, додики. Бывало соберутся где на конференцию, поглядят друг на друга, да только рукой махнут - мол, чего с нас взять - головы понурят да и по домам. Их репортеры спрашивают: ваши величества, что вы решили на мирной конференции? А те им: какие еще решения? - мы додики! Что мы можем решить? Едут и сами слезами обливаются. Вот спросите хоть нашего барона или лорда Тапкина. Они про своих королей тако-ое знают!
  
  Оба названных от неожиданности коротко хрюкнули, но тотчас замолчали, опустив головы.
  
  - Взять, к примеру, германского императора Барбароссу, - продолжал аббат.
  
  Фон Пфлюген подскочил на месте, коротко взвыв, но тут же осел и опустил голову - он вспомнил, чья очередь завтра вечером везти во дворец аббата.
  
  - Или вот еще, - продолжил аббат, - есть Дания, там принц та-акой додик! Недаром Гамлетом зовут. Затеет, значит, театр. Сару Бернар там пригласит, этуалей всяких. Ну, съедутся короли чужие, пресса. А он, стервец этакий, могилы разроет, а потом на спектакле выскочит из-за кулис, череп достанет и давай им в гостей кидаться! Мать ему: страмина! Мы тут сидим тихо, культурно, а ты что? А он: сама виновата - тебе лучше знать в кого я такой додик уродился! И привидение-то свое с поводка спустит. Все визжат, а он череп целует: папа, папа! бедный папа! быть мне или не быть?
  
  - Ай, ай! - вздыхала императрица. - Это так с матерью разговаривать! Неужели в Европе не понимают строгого воспитания?
  
  - Ну, не то чтобы совсем, - отвечал аббат. - Вот, к примеру, взять эту англичанку королеву Елизавету, - добавил он, кинув взор в сторону подпрыгнувшего на скамье Тапкина. - Она на гвардию такого шороху может навести - куда наш Луи.
  
  - А что же - английская королева тоже древосек? - поинтересовалась императрица.
  
  - Ну, не то чтобы древосек, - отвечал аббат. - Она, ваше величество, скорее сучкоруб.
  
  - Нежели она лазит по деревьям и ищет сучки? - поразился император.
  
  - Не то чтобы лазит, - отвечал аббат. - Королева в поисках сучков ходит по земле, а именно - по своей любимой аллее, где растут молодые кленки. Она это делает, направляясь к купальне. При этом королева так спешит окунуться в воду, что обнажается еще в начале аллеи. Ну, а после купания она берет в руки садовые ножницы и возвращается к месту, где сбросила свои одеяния. И если по пути августейшая садовница замечает на кленках сучки, то собственноручно скусывает их ножницами, огромными и острыми как бритва.
  
  - Но, аббат, а вы не находите такую прогулку по аллее несколько опасной для ее величества? - поинтересовался Ли Фань. - А вдруг кто-нибудь кощунственно соблазнится наготой королевы и дерзнет напасть на беззащитную женщину?
  
  - Да, разумеется, опасность есть, - признал аббат, - но все предусмотрено - между кленками расставлена цепь гвардейцев, которые стоят на страже их августейшей и возлюбленой госпожи.
  
  - Погодите-ка, аббат, - спросил государь, - неужели же им не возбраняется созерцать августейшую обнаженность?
  
  - Конечно же, возбраняется, - заверил аббат Крюшон. - Гвардейцам дан строжайший приказ крепко зажмурить глаза и бдительно нести охрану. Королева лично взяла на себя воспитание гвардии и сама проверяет соблюдение этого приказа.
  
  - Каким же образом? Вероятно, королева, возвращаясь с купания, вглядывается им в лица?
  
  - Ну, не совсем в лица, - уточнил аббат. - Все гвардейцы, в целях проверки исполнения приказа, раздеты снизу до пояса. Королева же, проходя по аллее кленков, зорко вглядывается в стволы и, если замечает где строптивый сучок, то немедленно удаляет его ножницами.
  
  - Вот как! Но ведь членкам... то есть кленкам это же больно! - вскричала императрица. - Мне кажется, что английская королева излишне ревностный сучкоруб.
  
  - Возможно, - отвечал аббат, - зато как это служит для воспитания в гвардии выдержки и боевого духа! Недаром полк молодых членков... - то есть кленков, - поправился аббат, - их так и зовут в народе, "кленки" - недаром полк кленков так и просится на поле боя и готов рвать своего противника в клочья буквально голыми руками. Это с их помощью англичане дали шороху врагу при Гастингсе и под Дюнкерком!
  
  - Ой, ой, - запрыгала императрица на троне, - я тоже хочу воспитывать боевой дух у наших гвардейцев! Только я не буду рубить сучки, хорошо, милый? - обратилась она к супругу.
  
  - Неужели вы это стерпите, лорд Тапкин? - злобно прошипел фон Пфлю своему соседу. - Где ваше национальное самолюбие?
  
  - Вам легко говорить, вы-то уже свою смену отвели, а мне эту сволочь еще до дому везти вместе с этим боровом-итальянцем! - отвечал с неменьшей злостью британец - и вдруг побагровел как зад павиана, что-то замычал - и внезапно повалился на пол, потеряв сознание. "Вот симулянт, - возмущенно подумал Пфлюген, - это он нарочно, чтобы аббата из дворца не везти!"
  
  Впрочем, взаимное неудовольствие не помешало следующим утром состояться тайной встрече британца и немца. Долгих дебатов не было - обе стороны признали сложившееся положение крайне опасным и нетерпимым. Былые распри из-за распределения часов работы былы забыты, и оба сменщика согласились, что единственный выход - это держаться заодно. Двое послов скрепили возобновленный союз крепким рукопожатием.
  
  - Хотя я знаю, - угрюмо прибавил при этом Тапкин, - что вы в дороге наговаривали на меня аббату всякую гадость и подстрекали де Перастини поискать меня в моем доме вместе с моим слугой!
  
  - Я тоже знаю, - язвительно отвечал фон Пфлюген-Пфланцен, саркастически сверкнув моноклем, - что вы подряжали Гринблата шпионить за мной!
  
  - Ладно, барон, оставим это, - примирительно сказал Тапкин, отнимая руку, - не время!
  
  Они коротко посмотрели друг на друга и перешли к животрепещущему вопросу: что делать. Тапкин вовремя вспомнил:
  
  - Знаете что, барон, я слышал, - у аббата был кое-какой инцидент в местной харчевне.
  
  - Да, мне доносили. И что?
  
  - Помнится, один здоровяк хотел там одним пинком оторвать нашему попрыгунчику-аббату оба яйца.
  
  - Дас ист очень плохо, что это не произошло, - сказал с искренним сожалением фон Пфлю.
  
  - Верно, весьма жаль, - согласился британец, - но, может быть, еще не все потеряно. Если кто-то нам способен помочь, то, полагаю, это тот самый мужик.
  
  - Но тогда аббат не пользовался таким влиянием при дворе, - возразил пруссак. - Это очень скверно, что его спутник оказался святым. Согласится ли теперь этот самый здоровяк осуществить свой замысел?
  
  - Смотря как повести дело, - отвечал Тапкин.
  
  Разузнав, где разыскать того здоровяка, о котором они толковали меж собой, двое союзников устроили с ним встречу. Она состоялась в том самом трактире "Клешня", где аббат Крюшон читал проповедь этому некитайцу о вреде чревоугодия и пользе воздержания в пользу ближнего своего. Имя мужика было Синь Синь, и он, действительно, был тем самым, кто благоговейно внимал благой проповеди, а потом, не совсем точно уяснив себе ее суть, возжелал немедленно исполнить просьбу Божьего человека - так, как он ее понял, а именно - изо всей силы пнуть аббату по яйцам. Работал Синь Синь в этой самой харчевне - с утра водовозом, а вечером вышибалой. В этот ранний час он как раз имел обыкновение подкрепляться пищей у своего хозяина.
  
  Пфлюген и Тапкин подсели к нему с боков и предложили:
  
  - Как, парень, не против пары кружек пива с утра?
  
  Странное дело - когда с Синь Синем говорил другой иностранец, а был это наш славный аббат Крюшон, то водовоз почему-то слышал совсем не то, что ему говорили. Но в этот раз Синь Синь прекрасно все расслышал и в точности усвоил содержание высказывания двух послов - его тему, рему, предикат, коннотацию и прочее наполнение произведенного речевого акта.
  
  - Угостите ежели, дак пошто же против, - отвечал водовоз-вышибала, простецки улыбаясь.
  
  Он залпом выдул принесенную кружку и отхлебнул из другой.
  
  - Ну, дык чего? Воду, что ль, куда отвезти или отжать кого? - догадливо спросил здоровяк.
  
  Но лучший ученик Дизраэли лорд Тапкин знал дипломатию и не стал заходить в лоб. Он сделал огорченное лицо и сказал:
  
  - Хороший ты мужик, Синь Синь. Жалко нам - пропадешь ни за что.
  
  Синь Синь залпом допил остаток второй кружки и поднялся с места. Он обиженно произнес:
  
  - Ну, коли такие разговоры пошли, дык я тоже тогда пошел...
  
  - Еще две кружки! - скомандовал хозяину Пфлюген.
  
  - И еще две! - добавил Тапкин.
  
  Водовоз сел на место. Он выдул еще две кружки и принялся смаковать оставшееся пиво.
  
  - Ну, чего это вам меня жалко, говорите! - потребовал он.
  
  - Ты помнишь, как французский аббат за твой счет на шаромыжку отобедал? - спросил Тапкин.
  
  - Ты еще яйца хотел ему отпнуть, - подсказал Пфлюген.
  
  - Че не помнить, - отвечал, ухмыляясь, Синь Синь. - Хороший человек, а дурак - яйца-то пуще глаза надо беречь.
  
  - Этот хороший человек тебя тоже не забыл, - сообщил Тапкин зловещим шепотом.
  
  - Да? - отхлебнув пива, равнодушно переспросил водовоз.
  
  - Ага, - подтвердил Тапкин, - не забыл, как ты хотел пнуть ему, - ну и, хочет теперь поквитаться.
  
  - Это за что же? - изумился вышибала.
  
  - За яйца, за что же еще! - объяснил Тапкин.
  
  - Ну, вот и делай людям добро после этого, - обиделся Синь Синь. - Сам же меня уговаривал, а теперь - поквитаться.
  
  - Он такой, - пожаловался потомственнй барон фон Пфлюген-Пфланцен. - Этому аббату сколько добра ни делай, он в ответ одно говно. Ему все чужие секреты доносишь, всю подноготную, про друзей своих, а он после этого припрется да какого-то педика-итальяшку в дом запустит, чтобы тот все ошманал.
  
  - Верно, верно, - поддержал Тапкин, - иезуит, одно слово. У них всегда так: сначала пожрут на халяву, а потом подкараулят где-нибудь в темном закоулке...
  
  - ...и долбанут по башке кастетом! - бухнул Пфлюген.
  
  Водовоз-вышибала недоверчиво перевел взгляд с одного на другого.
  
  - Да меня не так-то легко долбануть, - ухмыльнулся амбал. - Тем более этому коротышке-аббату.
  
  - А ты видел, какая у него заточка? - спросил Тапкин.
  
  - А ты видел, какой у него кастет? - спросил Пфлюген.
  
  - А пусть придет и покажет, - лениво отвечал вышибала. - Я и не таких обламывал, хоть на дубинах, хоть на перьях.
  
  - Ха! ха! ха! - деревянно рассмеялся Пфлюген. - Ты думаешь, он с тобой в честную сойдется, перо против пера? Он тебя подкараулит где-нибудь в закоулке...
  
  - ...да долбанет из-за угла кастетом, - закончил Тапкин.
  
  Водовоз задумчиво поскреб голову.
  
  - А вы, мужики, сами-то кто будете? - спросил он.
  
  - Еще два пива! - крикнул Тапкин.
  
  - Мы есть послы Британии и Германии, о да, - отвечал Пфлюген.
  
  Синь Синь скривился.
  
  - Еще четыре пива нам сюда на стол! - крикнул Пфлюген.
  
  - И рыбки вяленой! - прибавил Тапкин.
  
  Синь Синь принялся задумчиво цедить кружку за кружкой. После пятой он сказал:
  
  - А это без булды, что аббат на меня злобится?
  
  - Бля буду! - поклялся Тапкин.
  
  Пфлюген поддержал:
  
  - Я сам явился свидетелем того факта, что прошлый раз во дворце аббат имел беседу, на которой убеждал августейшего государя, что подданые, пинающие проповедников ниже пояса, представляют собой угрозу для законопослушного общества и подлежат искоренению как подрывные элементы. Какого же, извините меня, члена тут еще сомневаться!
  
  Водовоз снова принялся скрести голову.
  
  - Ну, и что делать? - спросил он наконец. - Мне что - на дно теперь залечь?
  
  - Ха-ха-ха! - рассмеялся Тапкин. - От этого иезуита нигде не скроешься, у него руки длинные - везде найдет.
  
  Пфлюген дополнил:
  
  - Подкараулит ночью и...
  
  - Долбанет меня по башке кастетом, - закончил Синь Синь. - Да, хреново дело. Может, мне его первому долбануть?
  
  - Вот! - в голос воскликнули Тапкин и Пфлюген. - Сам теперь видишь, что другого выхода нет.
  
  - Только по-умному надо, - наставлял Тапкин. - Ты его на сходняк позови, мол, отступного дать ему хочешь. Ужин обещай, выпивку поставить, девочек - все как положено. Ну, он придет, а ты его попроси проповедь прочитать, - хочу, дескать знать, как мне надлежит почитать священника моего - этого аббата хлебом не корми, дай ему проповедь об этом прочесть.
  
  - Точно, забодал в корягу! - сверкнул моноклем барон.
  
  - В общем, он соловьем зальется, а ты знай кивай головой да винца ему подливай. А потом вскочи с места да ка-ак... - воодушевленный Тапкин сам вскочил при этом со скамьи и со зверским лицом показал это "ка-ак" ногой по пустой лавке напротив - ...ка-ак бац ему ногой по яйцам! Бац! И снова бац!
  
  - И по башке кастетом! - Пфлюген, заразившись энтузиазмом своего друга, тоже не удержался на месте и свирепо оскалившись принялся рубить рукой воздух: - Вот так ему! Бац!.. Бац!.. А-а!.. Козлина! Вот тебе! А-а!..
  
  - Эй, эй, господа! - закричал встревоженный хозяин. - У меня тут приличное заведение!
  
  Шумно дыша, оба посла сели за стол. Синь Синь перевел глаза с одного на другого и покачал головой,
  
  - Да, мужики, достал он вас... - протянул наконец водовоз. - А вы не думаете, что меня после такого бац-бац того... ну, вы поняли... Аббат-то, я слышал, нынче у нашего государя первый фраер, нет?
  
  - Еще четыре кружки пива! - крикнул Тапкин.
  
  - И закусить, - дополнил Пфлюген. - Жаркого сюда!
  
  - Раков!
  
  - Воблы вяленой!
  
  Синь Синь съел и выпил все поданное, выдохнул "уф-ф!", похлопал себя по животу и сказал:
  
  - Че-то, мужики, вы меня нынче напоили совсем, а? Я как воду-от буду возить? А?
  
  - Поможем, - обнадежил Тапкин. - Сами все развезем.
  
  - А вы сможете?
  
  - Не боись, - успокоил Пфлюген. - Поросенка-аббата возили с этим боровом-итальяшкой, а уж воду-то! Увезем!
  
  Так вот и получилось, что двое союзников, британец и германец, в этот день выдали две нормы извоза - одну водяную, другую - пассажирско-рикшную. Но душевный подъем и надежды двоих друзей на скорые перемены перевешивали эту нагрузку и делали их тяготы более выносимыми. В этот вечер рикша, подражающий Тапкину, даже дважды одолел весьма крутой склон, чем весьма поразил де Перастини и аббата. Они пришли к выводу, что некитайцы-рикши не такие уж задохлики, какими кажутся с виду, а с другой стороны, утверждал аббат, помогла пивная тренировка, устроенная ими рикше.
  
  Но, увы, англо-немецкие надежды и чаяния едва не были похоронены уже на следующий день - при новой встрече Синь Синь решительно не мог вспомнить вчерашнего разговора, и лорду Тапкину и барону Пфлюгену все пришлось начинать сначала: пиво, задушевная беседа, франко-клерикальная угроза, "долбанет по башке кастетом" и все прочее, включая "че-то вы меня сегодня совсем напоили" и развоз воды двумя послами вместо отрубившегося вышибалы. Работа в две смены длилась целую неделю и порядком вымотала послов, а лечение водовозной амнезии что-то не продвигалось. В конце концов лорд и барон резко снизили количество пивных кружек при задушевной беседе, и Синь Синь как будто бы стал склоняться к плану двоих послов. Тапкин, меж тем, счел нелишним зайти и с другой стороны, а именно - вовлечь в игру уже и самого аббата. Здесь у британца был свой план, в котором важное место отводилось другу аббата де Перастини.
  
  Дело в том, что пока британец и немец пестовали свой заговор, у аббата возникли определенные сложности со своим неизменным утешителем-итальянцем. Что-то странное творилось в последнее время с де Перастини. Надежды на скорую встречу с Верди, очевидно, все более ослабевали в его душе, и теперь, когда аббат посылал де Перастини поискать барона Пфлю вместе с Гринблатом, итальянец стонал уже не так экзальтированно, как в былое время. Он покидал дом прусского посла со скучающим и как бы разочарованным выражением лица, а Гринблат-Шуберт выглядывал из окна как-то надувшись и уже не махал вслед ручкой. В последний раз он даже повернулся к ним спиной, как бы сердясь невесть на что.
  
  До аббата доходили какие-то нелепые слухи о каком-то якобы поясе верности, который одевал на Гринблата то ли какой-то загадочный немец, то ли какой-то неизвестный итальянец - и якобы, ключ от пояса выдавался Гринблату всего несколько раз в день по нужде. Но это, конечно, были самые несусветные домыслы. Аббат не сомневался, что нико из троих не стал бы терпеть ничего подобного, и уж де Перастини, во всяком случае, не задумался бы ошманать рикшу, похожего на Пфлюгена, чтобы изъять такой ключ.
  
  Нет, это были дурацкие сплетни, а вот явью было непонятное поведение де Перастини. Он все назойливее пытался исповедаться аббату. Ехал в коляске, садился близко, дышал жарко, прижимался тесно и, наконец, стонал:
  
  - Ах, аббат, я такой грешник...
  
  - Да, да, - рассеянно соглашался Крюшон, - все мы грешны, сын мой. Один только Бог благ да еще граф Артуа, ибо он свят...
  
  - Боже, какая верность, какая верность! - вздымал руку и болтал в воздухе итальянец и тут же принимался за свое: - Отче, я хочу открыть вам свое сердце...
  
  - Не нужно, чадо, - кротко останавливал аббат. - Для искушенного пастыря всякое сердце как открытая книга.
  
  - Значит, вы все знаете? - возопил де Перастини.
  
  - Конечно, чадо, - вы хотите меня утешить в моей скорби из-за разлуки с милым графом Артуа.
  
  - Боже, какая верность! - вновь стонал де Перастини. - Ах, аббат, ну, нельзя же так убиваться - он не стоит этого!
  
  - Вот вы говорите, что граф не стоит этого, а милый граф Артуа еще не этого стоит, - горячо возражал аббат.
  
  Но де Перастини не унимался. После одной из поездок во дворец он проводил аббата до самой двери его дома и бухнулся на колени прямо на крыльце, на виду у некитайца А Синя и рикши, косящего под Тапкина.
  
  - Ваше преподобие! Я хочу немедленно исповедаться вам!.. Ах, я такой грешник! Я...
  
  - Остановитесь, чадо! - вскричал аббат Крюшон. - Вы едва не совершили серьезного проступка. Неужели вы не знаете? - я не могу исповедать вас.
  
  - Да-а?.. - простонал в изумлении итальянец. - Но, отче, почему же?
  
  - Очень просто, - отвечал Крюшон, - эдикт предыдущего папы, его святейшества Пия, строжайше воспрещает французским аббатам, особенно иезуитам, исповедывать итальянцев.
  
  - Да-а-а?.. - протянул еще более изумленный де Перастини. Он поднялся с колен и недоверчиво вперил взгляд в лицо аббату. - Что-то я об этом не слыхивал раньше.
  
  - Ничего удивительного, вы - мирянин, сын мой. Меж тем это хорошо известный факт. Конклав кардиналов умолял папу принять этот эдикт, и непогрешимый наш пастырь внял их голосу.
  
  - Но как же так, - возразил ошеломленный де Перастини, - я хорошо помню, как епископ Турский исповедывал старейшину цеха ассенизаторов Джакомо Мальдини.
  
  - Епископ Турский? - живо переспросил аббат. - Ну, так он ведь бельгиец родом, а не француз. К тому же, эдикт не распространяется на ассенизаторов.
  
  - Но вот другой случай, - продолжал спорить итальянец. - Почти что у меня на глазах архиепископ Парижский принял исповедь от Чезаре Скилаччи, старейшины цеха живодеров.
  
  - О, тут вновь ничего странного, - разъяснил Крюшон. - Архиепископ Парижский - перекрещеный мавр. К тому же, на живодеров эдикт также не распространяется.
  
  - Хорошо, но кардинал Ришелье, будучи в Риме как-то раз исповедывал...
  
  - Сын мой, - решительно прервал аббат, - мать кардинала Ришелье изменяла мужу со шведами, к тому же кардинал Ришелье масон и вольтерьянец, и к тому же - не аббат, а кардинал!
  
  - А отец Жан из...
  
  - Его мать изменяла мужу с турком!
  
  - А...
  
  - Он тяжко согрешил и будет гореть в аду!
  
  - Но, святой отец, - продолжал кощунственно сомневаться в словах пастыря неугомонный итальянец, - пусть так, но ведь до эдикта папы Пия французские аббаты иногда исповедывали итальянцев?
  
  - Верно, такие случаи иногда имели место, - признал аббат, - но ввиду того, что они участились свыше всякой меры, его святейшество наш непогрешимый папа и был вынужден издать свой эдикт. Так что знайте вперед - если вы видите, что французский священник исповедует итальянца, то тут одно из двух: или исповедник не француз, или кающийся не итальянец.
  
  - А...
  
  - Спокойной ночи, сын мой, - быстро произнес аббат, не давая вякнуть уже открывшему рот де Перастини. - Поправьте-ка повязку - она сползла у вас с глаза.
  
  - Аббат! - простонал назойливый собеседник. - Моя мама изменяла мужу с армянами, а папа - перекрещеный румын. Это же не ита...
  
  Но аббат, вырвав руку, проворно шмыгнул за дверь и захлопнул ее перед носом у де Перастини. Он вздохнул - его все не оставлялал печаль разлуки с милым другом графом Артуа. "Ах, Артуа, зачем ты оставил меня одного!" - прошептал Крюшон. И вдруг будто молния сверкнула в его мозгу. Ну конечно! - сообразил аббат Крюшон - он два раза ложился на эти ступеньки, задрав сутану и громко стеная. И оба раза тотчас после этого появлялся святой граф Артуа. Значит, если аббат в третий раз ляжет на лестницу с голым задом и начнет стонать, то и граф появится в третий раз! Это же так очевидно! И как он раньше не догадался?
  
  Ошалевший от радости аббат уже хотел было исполнить свое намерение, как вдруг черная рука сомнения сжала его сердце. А не будет ли это - испугался благочестивый аббат - чернокнижным волхованием, вызыванием духов? Это же, как доказали Ньютон и Ноберт Винер, является тягчайшим согрешением против Бога! Но тут аббат сообразил, что он собирается вызвать не духа, а живого человека, и не грешного, а напротив, святого, так что это никак не может быть богопротивным колдовством. Опасения оставили аббата, и он с легким сердцем задрал сутану и исполнил желаемое.
  
  - О-о-о!.. А-а-а!.. - стонал аббат, подрыгивая, от нетерпения, ногами.
  
  Вверху послышался шепот:
  
  - Что это с ним?
  
  - Что-что, - равнодушно отвечал голос А Синя, - не видишь, что ли, - молится он.
  
  - А кому ж это он молится?
  
  - Кому-кому - другу своему, графу Артуа, конечно! У них так принято. Не мешай человеку.
  
  - Да кто ему мешает - он, вишь, как тетерев на току - все забыл.
  
  - О-хо-хо, - зевнул кто-то. - Суета сует и всяческая суета!..
  
  Аббат же, действительно, не обратил ни малейшего внимания на досужие рассуждения двух язычников. Он всего себя вложил в благочестивое призывание святого графа. И вот, не прошло и пяти минут, как совершилось чудо: из-за запертой двери послышался шум, будто кто-то пытался высадить дверь. Встревоженный голос позвал аббата:
  
  - Аббат! Аббат! Это вы?.. Что с вами? Откликнитесь!
  
  - О-о-о! - удвоил святое рвение аббат Крюшон.
  
  - Аббат! Возлюбленный аббат! Я сейчас! - неслось из-за двери.
  
  "Свершилось! Граф, милый граф! Он вернулся!" - ликовало все существо аббата - и вдруг перед его глазами возникло лицо с черной повязкой на левом глазу. Обеспокоенный де Перастини участливо спрашивал:
  
  - Что с вами, отче? Вы так стонали! Что случилось?.. Вы упали, ударились?
  
  - Да так, ничего особенного, - отвечал аббат, поднявшись и сев на ступеньки. - Я просто споткнулся, вот и все.
  
  - Да? Вы не очень ушиблись? Почему вы не встаете? На вас лица нет! - тараторил итальянец.
  
  - С лицом все в порядке, а вот исподнего у меня и правда нет, - сообщил аббат Крюшон.
  
  - Аббат! - взревел де Перастини. - Позвольте, я обнажу перед вами свою ду...
  
  - Сын мой, - решительно прервал аббат, - уже слишком поздно. Я собирался провести кое-какие моления, а вы мне помешали. Как вы попали в дом?
  
  - С черного хода, святой отец, - отвечал де Перастини. - Я...
  
  - Я провожу вас, - сказал аббат и, выпроводив итальянца, запер и черный ход.
  
  Он снова хотел было лечь на ступеньки и немного постонать, но, увы, не ощутил уже прежнего воодушевления - негодный приставала, как всегда, все испортил.
  
  На следующий вечер аббат хотел повторить благочестивое призывание. Он опять захлопнул дверь перед носом де Перастини, сходил запер черный ход и легши с голым задом на лестницу повторил процедуру стенающего моления. Прошло минут десять, но никаких откликов не было. И вдруг - в тусклом свете ночника у самого носа аббата появилась лошадиная морда, один глаз которой был закрыт черной повязкой. Аббат Крюшон испустил невольный крик ужаса. "Неужели я по ошибке вызвал нечистого духа?" - испугался аббат.
  
  - Ваше преподобие, успокойтесь, это я, - заговорила лошадиная морда - и тут аббат заметил, что с испугу ему просто померещилось: лицо принадлежало не лошади, а де Перастини, а лошадиная морда свешивалась у него с плеча - это была ободраная кобылья шкура.
  
  - Отче, благословите меня! - торжественно обратился де Перастини. - Я вступил в цех живодеров.
  
  - Благословляю, - отвечал аббат Крюшон не поднимаясь со ступенек. - И что же?
  
  - Теперь вы можете меня исповедать. Вы сказали - на живодеров и ассенизаторов запрет не распространяется.
  
  - Это не касается иезуитов, сын мой, - возразил Крюшон. - Вы невнимательно меня слушали.
  
  Физиономия де Перастини вытянулась.
  
  - Но моя мама... она изменяла мужу с армянином ровно за девять месяцев до моего рождения!
  
  - Сын мой, как вы проникли в дом? - спросил аббат.
  
  - Через подвал... Святой отец, а почему вы снова стонете, лежа на лестнице?
  
  - Я прищемил между ступеньками яйцо, - находчиво отвечал аббат не желая открывать истинную причину своих молений.
  
  - О! - ужаснулся итальянец. - Уно моменто, отче - сейчас я освобожу вас.
  
  Он полез под лестницу. Над головой аббата на перилах сидел и любопытствовал происходящим хозяйский кот. Повинуясь озарению, аббат вскочил с места, схватил кота и сунул его лапу в просвет между ступеньками. В один миг раздался крик боли де Перастини и возмущенное кошачье шипение. Разгневанный кот с мяуканьем вырвался из рук аббата и стрелой метнулся прочь. А из-под лестницы показался ошеломленный итальянец. Он держался за щеку - из нее струей текла кровь.
  
  - Аббат, - по-детски жалобно спросил итальянец, плача от боли и обиды, - зачем вы сунули в щель кота? Он оцарапал мне весь рот и язык. Я только хотел... а вы...
  
  - Вот вы говорите, что я сунул в щель кота, а я не совал туда кота, - опроверг аббат Крюшон.
  
  - А что же оцарапало мне рот?
  
  - Это было мое яичко, конечно же, - кротко объяснил аббат, простодушно глядя на пострадавшего.
  
  - Что же, у вас на яйцах растут когти?!. - возопил в изумлении де Перастини.
  
  - Совершенная истина, растут, - убежденно отвечал аббат.
  
  - Вы - необыкновенная личность, святой отец! - восхитился итальянец, млеющим взглядом уставясь на аббта. - Недаром Господь решил вас так отличить среди прочих смертных. Ведь яйца с когтями - это, вероятно, ваше прирожденное свойство?
  
  - Вот вы говорите, что я отродясь ношу яйца с когтями, а я их отродясь не носил. Это благоприобретенное качество, сын мой.
  
  - И все равно вы необыкновенный человек!
  
  - О, нисколько, - скромно отвел Крюшон. - В этом нет никакой моей заслуги - у нас в монастыре все монахи имели яйца с когтями.
  
  - Такие пушистые, такие махонькие - и еще с коготочками? И у всех? - восхитился де Перастини. - Та-та-та-та... Но что же послужило причиной этого... э-э... телесного приобретения?
  
  ЯЙЦА С КОГТЯМИ
  
  - Все началось, - поведал аббат Крюшон, - с того, что наш игумен святой отец Жан изгнал из монастыря брата Николая, который в излишнем рвении чрезмерно докучал брату Изабелле своим лечением. Брат Николай был очень недоволен и поклялся отомстить. Вскоре после того, как нас покинул и брат Изабелла, мы прослышали, что из отдаленной обители, куда был переведен брат Николай, один из монахов устроил побег. Конечно, это он и был. Сначала мы ожидали, что он не сегодня-завтра объявится у нас, однако в монастыре мы брата Николая так и не увидели. Там ушедший брат так и не появился, но зато вскоре начались нападения на монахов нашей обители, когда они по одному или двое-трое отлучались по разным богоугодным делам. Нападавший был верзилой весьма крепкого телословжения, и братьям не удавалось противостоять ему. Более того, не удавалось даже установить личность этого злодея, так как он всегда носил маску.
  
  - А что же делал этот злодей? - спросил де Перастини.
  
  - Он сшибал монаха на землю ударом кулака, заходил сзади, закидывал рясу вверх, а потом вытворял что-то странное, что-то противоестественное, от чего у нашей братьи подолгу были боли в нижней части туловища. И что хуже того, этот негодяй обирал монахов, отнимая все деньги, что у них были после сбора подаяния и прочих богоугодных промыслов вроде продажи индульгенций. Это-то в особенности раздражало нашу братью. "Ну, трахает, - говорили они, - так хоть бы деньги за это не брал! Тоже мне, жиголо нашелся!"
  
  - Сшибить монаха ударом кулака да еще и деньги за это брать - просто мерзость! - возмутился и де Перастини. - Ай-ай...
  
  - Конечно же, мерзость, сыне, - согласился аббат. - И ко всем бедам, нашей обители ниоткуда не поступало никакой помощи, так что этот бесчинный разбой продолжался. И тогда наш святой игумен отец Жан вознес Богу пламенную молитву вместе со всей братией, включая послушников вроде меня. И Бог, по неизреченной милости своей снизойдя к святости нашего настоятеля отца Жана, не оставил без покровительства его малое стадо: у всех монахов в одночасье на яйцах появились когти.
  
  - А, вон оно как было! И что же потом?
  
  - Потом злодей в маске попытался напасть на самого отца Жана, когда тот совершал некую поездку. И когда негодяй зашел сзади, могучие когти нашего игумна в кровь разодрали нечестивцу всю мошонку вместе с его орудием нападения. После этого налеты на монахов совершенно прекратились.
  
  - А что же брат Николай? Он так и не обьявился? - полюбопытствовал итальянец.
  
  - Отчего же, напротив, вскорости прошел слух, что брат Николай вернулся в тот монастырь, откуда бежал, и стал там казночеем. Говорят, его поставили на эту должность потому, что он сдал в этот монастырь большой вклад.
  
  - Откуда же он взял деньги?
  
  Аббат Крюшон сделал неопределенный жест.
  
  - Кто знает? Вероятно, Господь послал их ему в награду за покаяние*.
  
  _____
  * неточность в рассказе аббата: как это следует из нескольких монастырских хроник, брат Николай, действительно, сперва вернулся в ту обитель, куда был выслан отцом Жаном. Но вскоре он снова бежал вместе со всей казной. После этого грешник сколотил так называемую "банду исцарапанных" и принялся грабить уже всех подряд, не обходя, разумеется, продавцов индульгенций и монахов. Правда, теперь уже на монахов не нападали сзади, но, как ни странно, монахи опять были недовольны. "Раньше деньги отбирал, зато трахал, а сейчас что!" - жаловались они. Вообще - логику клириков, как и женщин, решительно невозможно понять. Что и говорить - "верю, ибо абсурдно". (прим. ред.)
  
  
  - Ах, аббат, это поистине необыкновенная история! - выразил свое восхищение де Перастини. - Но вы так-таки все равно замечательный человек. Подумать только - яички с коготками!
  
  - Не у меня одного, - скромно напомнил аббат.
  
  - Все равно, все равно! А можно посмотреть, как вы втягиваете и выпускаете ваши коготки?
  
  - Нет, нельзя, - отклонил аббат. - Идите-как спать, чадо, уже поздно.
  
  И аббат поднялся к себе в комнату и крепко запер дверь и окно.
  
  Несколько дней после этого де Перастини не докучал аббату мольбами об исповеди. Похоже было, что итальянец за что-то дуется. Даже император заметил это охлаждение и поинтересовался у аббата:
  
  - А что это наш Педерастини какой-то скучный? Он случайно не обиделся, что вы изложили нам феерическую историю трагических бесчинств Гарибальди?
  
  - О, что вы, ваше величество, - успокоил аббат. - Наш де Перастини сам ненавидит этого свеклоборца*. Нет, просто мой друг никак не хочет растаться со своим гегельянством, а я его к этому мягко понуждаю. Ведь это учение серьезно грешит перед первоапостольской католической правой верой.
  
  ____
  * история про свеклоборчество Гарибальди Ли Фанем не приводится. Прочитайте сами в учебнике истории, а если ее нету, то впишите.
  
  
  - А разве де Перастини заделался гегельянцем? - удивился император. - Отчего бы это?
  
  - Ну, как же, ваше величество, разве вы не заметили? - вон у него какая повязка на глазу, - объяснил аббат Крюшон. - Все гегельянцы носят такие и нипочем не снимают. Впрочем, - поправился аббат, - за исключением адмирала Нельсона - он был не гегельянец, но орнитолог.**
  
  ____
  
  ** на первый взгляд, эти утверждения про гегельянцев и Нельсона выглядят фантазией аббата. Но не торопись, читатель, читай дальше - а если невтерпеж, то смотри сразу "Фридрих и Гегель" и "Орнитолог Нельсон" - там-то все обосновывается с железной логикой - неопровержимо, как теорема Ферма.
  
  При словах про орнитологию Нельсона лорд Тапкин скорчил гримасу недоумения, но тут же склонил лицо над тарелкой с остатками пудинга - после епитимьи аббата на ростбиф и прочее скоромное единственным пищевым утешением британца оставалось только это кушанье. Впрочем, английского посла согревала надежда на благополучное разрешение задуманной им операции, а попросту говоря, интриги, в которую они с Пфлюгеном сумели вовлечь уже и де Перастини. Правда, они не раскрывали перед ним истинной подоплеки дела, а использовали его в темную: ветреный Гринблат-Шуберт пичкал доверчивого итальянца хитроумной дезинформацией.
  
  По этой-то причине в один прекрасный день итальянский друг аббата Крюшона прибежал как настеганый в дом к аббату и взволнованно сообщил:
  
  - Дорогой аббат! Отче! Я только что выведал ужасные известия - против вас составился заговор. Это настоящее покушение!
  
  - Что вы говорите?
  
  - Да, да! - и итальянец рассказал оторопевшему аббату о громиле-водовозе и о том, что Пфлю и Тапкин усердно его подпаивают, чтобы он отпнул аббату яйца.
  
  - Подумать только - такие мяконькие, пушистенькие, с коготочками - и их отпнуть! - ужасался де Перастини. - У этих людей нет ничего святого, они готовы поднять ногу даже на вас, своего пастыря! Я не поленился и сходил на задний двор харчевни, где подвизается этот вышибала Синь Синь. Святой отец, я видел своими глазами - эти двое, Тапок и Пфлю, они вовсю упражняют этого громилу!
  
  - Почему же вы решили, что они тренируют его для покушения на меня? - спросил аббат, но внутри у него все так и похолодело: как искушенный пастырь и ловец душ человеческих, он чувстовал, что все это правда.
  
  - Ах, аббат, вы лучше сходите и посмотрите сами! - отвечал де Перастини.
  
  Аббат так и сделал - пешочком прогулялся до трактира "Клешня" и украдочкой пробрался на задний дворик. Там его глазику предстали деревянные воротца, перегороженные досочками, на который была нарисована человеческая фигурочка. Фигурка была лопоухой, невысокой и толстой. Красным мелком ниже пояса были начерчены два кружочка, а сама фигурочка была подписана "Крешон". Вдруг послышались голосочки, и появились Тапкин, Пфлюген и здоровенный мужичок - это был Синь Синь, и аббат опознал в нем того, кто, действительно, предлагал пнуть ему по яйцам в благодарность за проповедь. Аббат не слышал, о чем говорили эти трое, но этот головорез-водовоз вдруг заорал что-то и ринулся к забору с изображением фигурочки. Подбежав, громила с коротким зверским криком пнул воротца ножищей. Ошметья досочек полетели как брызги воды.
  
  - Так ему! - заорал Тапкин. - Бац!.. Бац!..
  
  - И по башке кастетом! - заорал Пфлюген.
  
  Мужик тотчас ударом кулака вышиб остатки досок в том месте, где была нарисована лопоухая головушка. Аббат Крюшон тихонечко отполз прочь. "Надо будет поговорить с императором", - решил он.
  
  Однако еще до этого к нему на дом заявились Пфлю и Тапк.
  
  - Чада мои! - с радостной улыбкой обратился к ним аббат. - Возликуйте! - срок вашей епитимьи истек. Кушайте свой ростбиф, дорогой лорд Тапкин, а вы, барон, можете исправлять свою нужду, как сочтете нужным - хоть лежа.
  
  - О, ваше преподобие, нас это совсем не беспокоит, - отвечал Тапкин. - Поститься очень полезно, и ваш долг пастыря в том и был, чтобы принудить меня поберечь свое здоровье.
  
  - Да, я тоже недавно имел читать систему физических упражений герра Мюллера, - поддержал Пфлюген. - Этот знаток физкультуры пишет, что практика йогов доказала: наиболее естественный вид отправлений - это снизу вверх, то есть стоя на голове. Как хорошо, что вы меня так вовремя наставили, дорогой аббат, - и Пфлюген рассмеялся коротким деревянным смехом.
  
  Улыбка сошла с лица аббата.
  
  - Дети мои, что вас привело ко мне? Может быть, вы хотите исповедаться?
  
  - Не совсем исповедаться, святой отец, - возразил Тапкин. - Мы хотим известить вас о нависшей над вами грозной опасности.
  
  - Водовоз-вышибала Синь Синь, которого вы наставляли как-то в харчевне, затеял пнуть вас по яйцам, - бухнул урожденный барон фон Пфлюген-Пфланцен и состроил мерзкую рожу, что должна была изображать сочувственную озабоченность.
  
  - Совершенно верно! - подхватил лорд Тапкин. - Мы с бароном которую неделю пытаемся отговорить этого головореза от столь опрометчивого поступка, указывая на возможные необратимые последствия, но он ничего не желает слушать.
  
  - А как вы пытаетесь отговорить этого громилу? - спросил аббат.
  
  - Мы взываем к его чести и нравственному чувству вкупе с разумом и прогностическим мышлением, - отвечал Пфлюген. - А потом...
  
  - ...а потом ведем его на задний двор, чтобы он выместил свою злость на безобидных кирпичиках или досочках, - сообщил Тапкин. - Мы говорим: представь, что это аббат Крюшон и сделай ему, что хочешь, любезный вышибала Синь Синь.
  
  - Мы надеялись, что он, наконец разрядится и откажется от кощунственного и пагубного намерения. Но, увы, - скривился Пфлюген, - этот молодчик только укрепляется в нем.
  
  - И знаете что, аббат? Если раньше, - сказал Тапкин, - этот амбал прошибал ударом ноги два слоя досок, то теперь три, а то и четыре.
  
  - А ударом кулака он в труху разносит стопку в семь кирпичей, - дополнил барон. - Да еще орет как бугай!
  
  - Аббат, - хором закончили двое послов, - мы отчаялись остановить этого потрошителя! Вам надо бежать, аббат! Немедленно!
  
  Крюшон переводил взгляд с одного на другого и, наконец: сказал:
  
  - Как это по-христиански, друзья мои... Знаете - моя душа сейчас пела от радости, что вы, мои дражайшие чада, так прониклись евангельским человеколюбием... Благодарю, что вы вовремя известили меня - я сегодня же доложу обо всем императору. Что же до вашей епитимьи, то, раз вы так с ней свыклись, ее надлежит соблюдать еще месяц. О, не благодарите меня, дети мои! - остановил Крюшон Тапкина, раскрывшего рот, чтобы что-то возразить. - Я только исполняю свой долг пастыря печься о своем стаде.
  
  Тапкин и Пфлюген посмотрели один на другого и закусили губы.
  
  Однако, увы, - вечерняя разборка с императором ничего не дала аббату. Во-первых, Синь Синь все отрицал:
  
  - Он меня сам уговаривал, чтобы я пнул, а мне и досок хватает, - знай отпирался вышибала на все расспросы и показания.
  
  А во-вторых, среди допроса императрица вспорхнула, как в мае мотылек, и со звонким смехом убежала в будуар. А вскоре к трону вышел Ахмед, положил руку на плечо Синь Синя и громко произнес:
  
  - Макрай.
  
  После этого он увел водовоза из залы, а император сказал:
  
  - Ну, мужики, вы сами теперь видите - вздор все это. Успокойтесь, аббат, нам твои яйца во как дороги - как свои. Ты как был у нас первый иезуит, так и всегда будешь. Хочешь, я тебе один адресок дам?
  
  - Дом Гу Жуя, направо, - рассеянно отвечал аббат. - Я помню, ваше величество... Ах, святой граф Артуа!..
  
  - Ну, граф Артуа! Он-то святой, - согласился император, а Тапкин и Пфлюген перемигнулись с гнусной ухмылкой.
  
  В этот вечер, возвращаясь на рикше из дворца - а рикша, как всегда, был вылитый лорд Тапкин - аббат сурово отверг легкомысленное предложение де Перастини.
  
  - А ну-ка, испытаем, - сказал де Перастини, - а сумеет ли этот рикша одолеть вон тот склон!
  
  Аббат просто вспылил:
  
  - Стыдитесь, сын мой! Рикша - человек, как и вы, разве можно так издеваться?!.
  
  Итальянец совершенно растерялся:
  
  - Но я, право... вы сами... э... прошу прощения... э...
  
  - Ничего не "э", - возразил аббат и, подавая пример любви к ближнему, вылез из шарабана. - Знаете что, голубчик, - сказал он, - я, пожалуй, прогуляюсь пешком - это очень полезно. А вы можете езжать куда хотите.
  
  Пристыженный де Перастини тоже слез с коляски и пошел рядом с аббатом.
  
  - Ах, отче, вы не так меня поняли... Конечно же, долг каждого христианина идти пешком рядом с рикшей твоим... Да, да, я понимаю...
  
  - А почему бы нам не отпустить этого доброго человека? - спросил аббат неизвестно кого. - Голубчик, - обратился он к рикше, похожему на Тапкина, - езжай куда хочешь к себе домой, мы с моим знакомым доберемся пешком.
  
  Радостно ощерив крупные зубы, рикша выпустил оглобли и бросил их на землю. Не говоря ни слова он побежал прочь, оставив шарабанку прямо на улице.
  
  - Де Перастини, - задумчиво сказал аббат, - а вам не приходилось слышать, что среди рикш есть тот, который во всем подражает внешностью мне?
  
  С этими словами аббат впрягся в коляску и, коротко заржав - как-то совсем по-некитайски, - ринулся прочь мимо остолбеневшего де Перастини. Итальянец попытался было припустить вдогонку, но куда! Ведь аббату Крюшону , как и графу Артуа, пребывание в роли рикши всегда сообщало необыкновенный прилив сил и ощущение божественного всемогущества и блаженства. Доковыляв до дому аббата, де Перастини обнаружил брошенную у крыльца шарабанку и крепко запертые двери. Стонов в этот раз ниоткуда не неслось. Тут де Перастини вспомнил, что он, как-никак, член цеха живодеров и в голове новоиспеченного шкурника созрел один план...
  
  Той же ночью в самый глухой час послы Тапкин и Пфлюген обрабатывали ошалевшего от будуарного макрайства водовоза Синь Синя.
  
  - Ну, мужик, - убеждал Тапкин, - ты видишь теперь? - этот иезуит до тебя точно докопается!
  
  - Ты что, не понял? - втолковывал в лад британцу барон Пфлюген. - Мы говорили - он императора на тебя натравит, и пожалуйста!
  
  - Ты думаешь, ты случайно к императрице в будуар угодил? - долдонил Тапкин. - Это аббат подстроил, можешь не сомневаться!
  
  - Ага, - подтвердил Пфлюген, - смотри, ты после первого-то раза еле на ногах держишься, а что дальше будет? А тебе еще воду возить днем да пьянчуг вечером вышибать из кабака!
  
  - Этот иезуит - он тебя насмерть укатает! У них с государыней все сговорено!
  
  Водовозу было так плохо, что он был уже на все готов. Он взвыл:
  
  - Ну, говорите, что делать, мужики! Я на все согласен!
  
  Тапк и Пфлю торжествующе ухмыльнулись.
  
  - К аббату иди, заберись к нему в окошко - ну и - поговори как мужчина с мужчиной, - выдал наставление Тапкин.
  
  - Точно, точно, а если что, не бойся - мы рядом будем, подмогнем! - откликнулся барон.
  
  Тем временем аббат, терзаемый тревожными предчувствиями, ворочался с боку на бок, не в силах заснуть. Какие-то приглушенные возгласы на улице привлекли его внимание. Аббат прислушался:
  
  - ...бац!.. бац!.. И по башке кастетом!..
  
  - А как взобраться-то?
  
  - Лестницу надо!..
  
  Аббат тихонько отворил окно и осторожно выглянул. Ему показалось, что какие-то три тени мелькнули внизу и скрылись с другой стороны дома. Ужас обуял Крюшона. Не чуя под собой ног он метнулся к двери, открыл ее - и вдруг - у него едва не остановилось сердце: в дверях кто-то клацнул зубами у самого его носа. В тусклом свете луны аббату показалось, что перед ним вставший на задние лапы крокодил.
  
  - Нечистый! - с холодным ужасом сообразил аббат. Не помня себя, он треснул наглого беса промеж глаз и, не тратя ни мгновения, ринулся к окну и отважно выпрыгнул из него.
  
  У крыльца так и валялась шарабанка рикши. Сам не соображая, зачем он это делает, аббат Крюшон быстро впрягся в нее и помчался по улицам некитайской столицы, сверкая пятками.
  
  Меж тем Тапкин и Пфлюген вместе с Синь Синем, найдя черный ход запертым, вернулись к окну аббата с лестницей.
  
  - Ребя! - шепотом сказал Тапкин. - Нам повезло - окно не закрыто. Ну, Синь Синь!
  
  Водовоз полез по лестнице в комнату аббата. Он поднялся до подоконника и вдруг испустил крик, от которого у жителей столицы заледенела кровь в жилах:
  
  - Де-е-мо-оны-ы-ы!.. - из окна аббата в лицо пугливому вышибале сунулась крокодилья морда и вперилась в его глаза немигающим взором, причем, один глаз крокодила закрывала черная повязка - очевидно, и среди крокодилов (если, конечно, это был крокодил) тоже попадаются гегельянцы.
  
  Синь Синь вместе с лестницей повалился на землю и ругаясь понесся прочь. Он хромал и крыл обоих послов самыми черными словами и орал от ужаса. Тапкин и Пфлюген глянули вверх, на выступающую из окна крокодилью пасть, и ошеломленно уставились друг на друга - такого поворота друзья-европейцы никак не ожидали.
  
  - Опять он нас обошел! - произнес Тапк с чувством неизгладимой досады.
  
  - Надо рвать когти! - отвечал Пфлю, признавая полное фиаско их плана, - оба посла решили было, что аббат раскрыл их замысел и подготовил, так сказать, свой контрподкоп.
  
  В этот момент послышалось громыхание колес по булыжникам и мимо оторопевших послов промчался с невообразимой скоростью аббат Крюшон, запряженный в коляску. Он как сумасшедший вопил:
  
  - Пожар!.. Пожар!.. Насилуют!..
  
  Тапкин и Пфлюген уставились друг на друга в окончательном изумлении: они ничего не могли понять. А Крюшон меж тем совершенно ополоумел от страха и сам ничего не соображал. Он несся в одну сторону, в другую, орал благим матом, будя всю столицу - и наконец, к аббату вернулась столь свойственная ему выдержка, ясность ума и благоразумие. Надо срочно линять! - осознал аббат. - Немедленно! Но куда? Как куда? - тотчас сообразил он. - Конечно, к пруду во дворце, где намечалось торжество онанирующего перехода границы! Надо будет переплыть в лодке на ту сторону, а после исчезнуть подобно святому графу Артуа. - Конечно! - осенило аббата. - Ведь это же просто знамение - он просто обязан последовать по стопам своего великого соотечественника! "Графа хрен кто нашел - и меня хрен кто найдет!" - подумал аббат и припустил со всех ног ко дворцу.
  
  Меж тем крики его и Синь Синя, громыханье шарабанки, возгласы разбуженных жителей наделали большой переполох, и на ноги поднялась уже чуть ли не вся столица. Многие выбегали на улицу узнать причину суматохи и, встретив бегущего аббата Крюшона, устремлялись вслед за ним, повинуясь стадному чувству.
  
  Так что аббат прибежал к пруду отнюдь не в полном одиночестве - в отдалении за ним следовала все более увеличивающаяся толпа. А Крюшон меж тем вскочил в лодку и гребанул веслом. Лодка как-то боком подвинулась прочь от берега. Аббат не сделал и дюжины гребков, как вдруг обнаружил, что его ноги по щиколотку в воде - дно посудины почему-то оказалось дырявым как решето. Не отплыл аббат и пяти саженей от берега, как вода поднялась на высоту бортов, и лодка вместе с аббатом ушла на дно. Сгоряча Крюшон хотел было продолжать плаванье вплавь, но невдалеке от него что-то шумно плюхнулось в воду и с плеском устремилось к нему.
  
  "Акула-крокодил!" - вспомнил о завезенном чудище аббат. Обезумев от страха, он побрел к берегу, скользя ногами по топкому дну и крича на весь Некитай. У самого берега аббат поскользнулся, а когда встал на ноги, у его колен уже обнаружилась пасть хищника-убийцы. Сутана задралась на аббате, сковывая ему движения. Аббат взмахнул руками и попытался оттолкнуть водяное чудовище. Но то плотоядно клацнуло челюстями и попыталось схватить аббата. Что-то резко обожгло Крюшона где-то внизу, но он переборол свою боль и рванулся вперед. Акула-крокодил сделала новую попытку вцепиться в плоть аббата, на этот раз - более удачную: подлая тварь вонзила свои зубы в член аббата.
  
  - А-а! - закричал аббат и стукнул зверюгу по башке. Из воды на него глянул крокодилий глаз - он почему-то показался аббату знакомым, будто он уже где-то его видел. Второй же глаз был залеплен тиной. В этот момент голова акулы-крокодила вынырнула на поверхность, и аббат увидел, что глаз зверя закрывает не тина, а какая-то тряпка - как и почему ей сумела обмотаться мерзкая тварь, гадать о том у аббата не было времени.
  
  Подбежавшие к озеру горожане и обитатели дворца стали свидетелями титанической борьбы между аббатом Крюшоном и зубастым исчадием: чудовище, вцепившись в конец аббата, тянуло вглубь, а аббат, вцепившись рукой в прибрежный куст, тянул к берегу. Они будто перетягивали канат, только это был не канат - впрочем...
  
  Есть известная африканская сказка о том, как у слонов появился хобот - это произошло, когда один глупый слоненок дал крокодилу вцепиться в свой нос. В конце концов слонячье чадо вырвалось из захвата водного хищника, но нос его удлинился настолько, что превратился в хобот.
  
  Когда подоспевшие на выручку некитайцы криками и баграми отогнали зверюгу, то обнаружилось, что нечто подобное приключилось и с нашим аббатом. Акула-крокодил так-таки не откусила самое дорогое, не по зубам подлой твари оказался аббатский член. Но в результате сверхнатяжения этот орган удлинился до того, что свисал теперь у самой лодыжки аббата Крюшона.
  
  И подобно слоненку, разглядывающему свой хобот, аббат не веря своим глазам держал меж раздвинутых рук удлинившуюся часть своего тела и переводил взгляд с одной на другую ладонь.
  
  - Великолепное достижение, аббат! Молодчина! - хлопнул его по плечу Ли Фань. - Все восемьдесят сантиметров.
  
  - Больше, - отозвался Гу Жуй. - Я на глаз скажу, что все девяносто.
  
  Зазвучал хор поздравлений и похвал. Полгорода, и среди них все знакомцы и друзья аббата наперебой спешили изъявить святому аббату свое восхищение. Сыпались восклицания:
  
  - Да уж, с таким-то шлангом аббат теперь у нас первый фаворит!
  
  - Этак он и Ахмеда теперь за пояс заткнет!
  
  - Конечно! Куда теперь Ахмеду - девяносто сантиметров! - победоносно заявил Ван Мин, редактор "Вестника некитайской онанавтики" - он, сияя гордой улыбкой, озирался по сторонам так, будто не Крюшон, а он сам отрастил эти сантиметры.
  
  Из дворца прибыл разбуженный император и императрица с Ахмедом - ради девяноста сантиметров августейшие особы сочли возможным пожаловать к пруду лично. Они сами освидетельствовали достижение аббата и удостоили его высочайшей похвалы. Галдеж и хор восхищенных голосов усилился многократно. В этот момент к аббату каким-то чудом протолкался А Синь. Он зашел спереди, сзади, нагнулся - и вдруг показал рукой вниз и, мелко кивая и подло улыбаясь, заявил с ехидной улыбкой:
  
  - Суета сует и всяческая суета!
  
  На эти идиотские слова поначалу не обратили внимания. Но А Синь не убирал руку, показывая на что-то промеж ног аббата. Крюшон, отвлекшись от изумленного и любовного лицезрения удлинившейся части своего тела, наклонился и тоже посмотрел, куда показывал его домохозяин.
  
  КОШМАРЫ РОГФЕЙЕРА, РОДШИДА И БИДЕРМАЙЕРА*
  
  ____
  * Бидермайер - преподаватель сольфеджио в Лондонском финансовом техникуме. Сугубо вымышленное лицо.
  
  
  Бывало, провернет Рогфейер удачную сделку на бирже, - да мало сказать, удачную, а такую, что свалится на голову не что-нибудь, а самое главное капиталистское сокровище - ну, то самое, вокруг которого на цирлах ходят все акулы Уолл-Стрита - и Морган, и Родшид, козел старый, и Дюпон, и Вандербильт - ходят да облизываются да косятся друг на друга, - а ну как кто-нибудь нарушит баланс сил, опередит своих конкурентов-компаньонов? И вот - на-кося выкуси! - обломилось-таки Рогфейеру, выиграл он главный буружуйский приз. Ну, естественно, тут же сбегутся дружки, кореша-приятели финансовые, хлопают по спине, поздравляют, - ясно, завидуют, это уж само собой, но - что сделаешь? - лихо всех обул Рогфейер, остается только головой крутить да шляпу с почтением снять. И стоит в толпе поздравляющих весь бледный Родшид, козел старый, закусил губоньку, поздравить-то поздравил, а сам, поди, весь уж не может, глотает валерьянку - и слезы в глазах Родшида.
  
  А в центре мира приосанился, как на именинах, Рогфейер, сам еще не веря в свое нечаянное счастье, но уже прикидывая про себя, как он теперь будет заправлять вселенной, - казнить и миловать земные правительства, президентов по пять часов в углу приемной держать, - словом, определять ход планетарной истории на столетия вперед. И вот открываются двери праздничной залы, и под стрекотание телекамер, под овацию публики въезжает главный сейф с главным финансовым сокровищем, перекочевывает к новому владельцу из сверхсекретных недр главного капиталистического банка. И воют сирены, и от полицейских рыл рябит в глазах - а рыла-то сплошь полковничьи да генеральские! - и подкатывают они заветный сейф прямо под ноги царственному Рогфейеру. И произносит речь Президент, а потом главный банкир главного банка под овацию присутствующих вручает ключи от сейфа властительному Рогфейеру.
  
  И берет небрежно Рогфейер ключи, и отпирает заветный сейф, и гордо-ленивым движением владычной руки откидывает дверцу, обнажая девственное лоно сокровища для взора избранного общества. И сходят с ума операторы, пихая друг друга, стараясь хоть видоискателем забраться вглубь желанного лона. А в сейфе-то... И пошатнулся царственный Рогфейер, и отвисает его челюсть, и ропот удивления пробегает по устам родных-близких, заплечно стоящих дружков-корешков... В сейфе-то - полным-полно рваной туалетной бумаги, а никаких миллиардных чеков или там золота-бриллиантов чего-то и не видно! И лезет ослабевшей рукой Рогфейер в этот ворох, и шевелит одну за другой гадкие бумажки - нет ли там среди них какого алмаза? - но увы, нет алмазов, нет золота, нет миллиардных чеков - только туалетные бумажки лезут в миллионерские руки. И ладно бы, хоть были они новые, в рулонах, еще бы от них какая-то польза, а то ведь сплошь подтертые да мятые - ни себе оставить, ни на продажу пустить.
  
  И рушатся в одночасье вселенские планы Рогфейера, - уже ясно ему, что все погибло, что денежки-то его тю-тю, никто не вернет, а куда делось главное капиталистское сокровище - этого, как водится, никогда не доищутся, и уж не быть Рогфейеру королем Уолл-Стрита, и ухмылка уже раздвигает губы друга-врага Родшида, злорадствующего поодаль, и корешки Рогфейера отводят стыдливо глаза, хихикая в усики, а несчастный Рогфейер с говенной бумажкой в руке тоскливо озирается по сторонам: да не спит ли он? ужели все это наяву? - и слеза туманит монокль Рогфейера, и не может он проснуться... а кстати, и не Рогфейер это вовсе, а Бидермайер - и чего это ему померещилось, что он Рогфейер?..
  
  А то еще Родшиду приснится сон, будто он в первую брачную ночь раздевается перед зеркалом в спальне, а возлюбленная дева, цветок юности и чистоты, продавщица из галантерейного отдела, ожидает его в соседней комнате в пылании своей невинности, нетерпеливо елозя задиком по шелковой простыне. И еще более нетерпеливо стаскивает с себя нижнее исподнее благородный Родшид, и вдруг... вдруг с ужасом замечает, что его нижнее мужское естество полностью заменилось на женское!!! И не веря своим глазам благородный Родшид переводит взгляд в зеркало, и повторяет оно эту сверхъестественную картину. Сверху - по-прежнему Родшид Родшидом - усы, бородка, фрак, черная бабочка на белоснежной рубашке, а внизу, ниже пояса, - совсем, совсем не то, что так пылко ожидает в соседней комнате юная новобрачная - даже полностью противоположно тому! И лезет проверить рукой эту перемену потрясенный Родшид, и с содроганием ужаса нащупывает то, что он уже не раз осязал без ужаса - да только не у себя, а у лиц противоположного пола. И удостоверяется благородный Родшид в свалившейся на него перемене - да, так и есть, вот прорезь, вот - глубже лезет палец Родшида - вот и сладостная пещерка, а вот и... постойте-ка, что это там твердое и как будто металлическое? И выколупывает благородный Родшид из своего углубления... нипочем не угадаете! - золотую монету! "Откуда, откуда она там взялась?!." - недоумевает еще более потрясенный Родшид. "Может быть, это Небо послало ее мне в возмещение моего ущерба?" И машинально благородный Родшид кладет золотой соверен на зуб, пробуя надкусить - и на тебе! - монета-то фальшивая! - и в негодовании отбрасывает Родшид скверную монету на пушистый ковер.
  
  А меж тем юная дева в пылу любовного нетерпения взывает к мужу с ложа любви: "Где ты, о мой супруг? Почто ты медлишь придти ко мне?"
  
  И вздрагивает, будто пораженный ударом молнии, Родшид, понемногу осознавая щекотливость возникшей ситуации. И делает он шаг прочь из спальни, но внезапно ощущает, что там, откуда он так неожиданно извлек поддельное золото, есть нечто еще, требующее извлечения. И извлекает благородный Родшид - и вновь это золотая монета, испанский дублон, и вновь, увы, фальшивая, как свидетельствует надкус Родшида, - и на ковер летит фальшивый дублон. И вновь лезет рука Родшида к месту, столь неожиданно осчастливившему его тело, и вновь выколупывает фальшивую монету... "Да что это со мной сегодня такое?" - медленно, как во сне, тянется мысль в мозгу благородного Родшида.
  
  И наконец весь ужас его положения открывается несчастному Родшиду. Что же будет-то, а? Что будет-то теперь? Ну, перво-наперво, у него отберут капиталы, - есть кому отобрать - вон их сколько, наследничков-конкурентов! Скажут: "Папаня денежки мистеру Родшиду оставлял, а где же тут мистер, когда это миссис!" Сожрут, сожрут - звери же! Ну, ладно, он не пропадет, башка есть и связи старые, да что! - он еще миллионы на своем превращении заработает, пойдет в цирк, с детства мечтал, номер-то будет - полный фурор, - "Мистер и миссис Родшид!" - все ждут двоих, а он - вот он, миссис и мистер в одном лице, - и золотые монеты дождем... фальшивые, правда, но все равно эффектно, не пропадет, да он больше прежнего разбогатеет - вот только сейчас-то что делать?!.
  
  И привлеченная золотым звоном, ожидая какого-нибудь супружеского щедрого сюрприза, выходит к Родшиду юная дева, нареченная ему в жены самим кардиналом Перастини. И поворачивается к ней оцепеневший Родшид, и слова веселого упрека смолкают на устах прелестной новобрачной, потому что от взора ее не укрывается необычайная перемена в ее супруге. А совсем потерявшийся Родшид вновь лезет пальцем в известную прорезь и отработанным движением выковыривает монету - золотой луидор - и вновь пробует ее на зуб, и вновь отбрасывает на ковер. "Что, фальшивая?" - растерянно спрашивает ошеломленная леди Родшид столь же ошеломленного супруга. И машинально кивает ей Родшид, не в силах вымолвить слова, и только повторяет освоенную последовательность движений, и поддельный венецианский дукат присоединяется к своим собратьям на ковре - а юная дева только провожает взглядом движения руки благородного Родшида, - и не может, не может он очнуться от своего невероятного сна... и кстати, это опять-таки не Родшид, а Бидермайер, - и с чего только взбрело ему, что он - Родшид?!.
  
  И подобно спящему Родшиду, выколупывающему из своей промежности фальшивую золотую монету или Рогфейеру с говенной бумажкой в руке, аббат Крюшон застыл изваянием горестного потрясения посреди всеобщего хора веселых поздравлений.
  
  Стоящие близ аббата мало-помалу тоже разглядели то, на что показывал А Синь и что повергло неустрашимого аббата в такое остолбенение. Лица их вытянулись, выказывая разочарование, а рты закрылись - все начали, скривившись, похмыкивать и пятиться прочь.
  
  Еще сулили аббату первое место в книге рекордов Гиннеса, еще спорили, кто кого - аббат или буйвол, еще звучал гвалт восхищенных и завистливых голосов. Но уже смолкал он; уже хмурилось утро и веяло ледяное дыхание мирового трагизма. Мало-помалу шепот бежал по галдящим рядам, и стихали они, и скорбное молчание воцарялось в толпе, и сознание каждого достигала весть о непоправимом.
  
  Действительно, тело аббата в результате победоносной схватки украсил непостижимый член, действительно, превосходил он все мыслимое и вообразимое - ничего не скажешь, царь-член, всем членам член. Но вот вторая часть мужского отличия - яйца - напрочь отсутствовала между ног аббата. Откусила их подлая акула-крокодил. Как бритвой срезала!
  
  Яйца-яйца! Как несправедлива к вам жизнь, людская молва и женская ласка! Вот член - как его балуют, как любят, как нежат женские ручки! Сколько ласковых слов, сколько жарких поцелуев осыпает этот отличительный признак мужчины. И по заслугам, спору нет, ибо кто же, как не член, достоин всего этого? А яйца? Разве их умеют так ценить? Отнюдь - плохое отношение к яйцам, бранят их, "да зачем вы только взялись на нашу голову, окаянные? опять я подзалетела!" - выговаривает им слабый пол. Плохое, правду сказать, отношение у женщин к яйцам! А ведь яйца - это неотъемлемая часть мужчины, неразрывное единство образуют они со членом, надо же понимать это, голубушки вы мои! Вот аббат Крюшон - член хоть куда, царь член, о таком всякий мечтает/каждому бы такой/никто не откажется, - а нет яиц, так и члена все равно что нет. Считайте, пол-аббата осталось или того меньше. А эти девяносто сантиметров - с них ведь чай не пить, кому они нужны, без яиц-то, вокруг шеи их, что ли, обматывать вместо шарфа?
  
  Подобные мысли наконец овладели всей собравшейся у пруда толпой. Не глядя в глаза Крюшону удалилась прочь императрица под руку с Ахмедом, высоко подняв голову; ушел император; ушли друзья Крюшона, иностранные послы, горожане, А Синь - все миновали аббата как пустое место. Вскоре он в полном одиночестве остался на берегу пруда - один-на-один с другом своим последним, свисающим из откинутой руки. Но никому уже не был нужен ни этот друг, ни сгинувшие яйца, ни сам аббат. Вот что натворила подлая акула-крокодил!
  
  Берегитесь акул, мужики! Особенно с черной повязкой на глазу - страшный это хищник.
  
  
  
  Результатом сумасшедшей ночи, столь преобразившей телесное естество аббата, явились некоторые перемены в жизни столицы. Уже на следующий день к дому А Синя подали коляску, в которую были запряжены сразу три рикши: двое изо всех сил подделывались под Пфлюгена и Тапкина, а третьим был Синь Синь, водовоз-вышибала.
  
  Ничего странного в этом не было. Ведь план Тапкина и Пфлюгена все-таки провалился. Правда, аббат лишился яиц, как то и замышляли послы, однако не Синь Синь отпнул их аббату. Да и как он мог теперь это сделать? Яйца-то были то ли на дне пруда, то ли в желудке у водяного дракона. Так чем же теперь мог угрожать водовоз аббату? Неуязвим он стал для громилы, вот так-то! И получилось, что несмотря на мнимый успех посольской интриги аббат все ж таки взял верх и с честью вышел из ниспосланных ему испытаний. Да ведь и с какой честью - ровно девяноста два сантиметра, если ее не очень растягивать. Как ни крути, а это все равно рекорд. Так что безропотно катили все трое аббата - и вновь ко дворцу.
  
  А там аббата ждал самый участливый прием. И опять-таки ничего удивительного. Действительно, из-за первоначального шока все покинули аббата в гефсиманском одиночестве у пруда - но спустя время все так же дружно опомнились. Ну да, яиц-то аббат лишился, но член! Все-таки - девяносто сантиметров (если не очень растягивать) - не при каждом дворе, хоть в седой древности, хоть нынче водились такие чудеса, было что оценить в аббате. И потом - аббат, как-никак, оставался соотечественником святого графа Артуа, - святого, чья просветленность единственно спасала прогнившую Европу в глазах культурной передовой Азии.
  
  Так что все не только осталось по-прежнему, но аббат даже упрочил свое положение. Он сиял как звезда, не замечая придорожную пыль вроде каких-то тапкиных и пфлюгенов. Единственным изменением было то, что это сияние не падало более на ранее дружественную Италию в лице де Перастини. Причиной того были, однако, не какие-либо раздоры между друзьями, а физическое недомогание итальянца: он с той памятной ночи по неизвестной причине стал испражняться исключительно когтями.
  
  А как такое может быть? - усомнится иной читатель. Ест пиццу и макароны, а испражняется когтями? Как это так? Да так, друзья мои, что весьма и весьма болезненно - иной раз в кровь раздирали проход несчастного итальянца эти проклятые когти (особенно когти муравьеда и крокодила). Так что де Перастини лежал дома пластом и не мог сочувстовать горю обожаемого аббата. Что же до причин его болезни, то Бог весть каковы они. Удивительного, во всяком случае здесь опять же нет. Ну-ка, вспомните-ка - где расположен Некитай? Верно, это почти что предместье Шамбалы. А что такое чудеса для Шамбалы? Семечки, рутиннная повседневность, можно сказать придорожный чертополох на пути к горним прозрениям высших истин. Так что же странного, что неопытный путник де Перастини зацепил-таки пару колючек на своем восхождении к небесным высотам? Ничего ровным счетом - еще и не такое бывает (я вот, например, каждое утро добрые полчаса провожу в единоборстве с унитазом - а ведь я во-он на каком отдалении - и все равно Шамбала сказывается. Хрен ли удивляться - дыхание горних высот, оно везде достанет!).
  
  Еще же одним новообразованием в жизни Некитая стало то, что кроткий аббат взялся укрощать дикий нрав громилы Синь Синя. Он освободил его от выездки; ездить тройкой, рек аббат, это обычай одной варварской страны, не то Польши, не то Исландии, а для Некитая упряжки в два рикши вполне достаточно. Так что теперь аббат с утра проводил время на заднем дворе трактира "Клешня", где он пытался обуздать кровожадность вышибалы. Крюшон хотел помирить его с иностранцами Тапкиным и Пфлюгеном, вы ведь помните, как осерчал на них Синь Синь, когда сунулся в комнату аббата и едва не попал в крокодилью пасть. Теперь же аббат Крюшон пытался привить водовозу науку христианской кротости и всепрощения.
  
  - Дружок, - ласково увещевал аббат, - нельзя быть таким злобивцем, надо прощать ближнего своего. Тебя ударят по правой щеке, а ты левую подставь. Господь нас так учил!
  
  - Дык это, - чесал в затылке Синь Синь, - меня ведь трактирщик уволит тогда. Как же я вышибалой-то буду стоять, ежели щеки подставлять стану?
  
  - А ты не гневайся, - наставлял аббат, - вышиби кого-ни-то из кабака да и прости его.
  
  - Дык я-то прощу, а меня бы кто простил, - отвечал водовоз. - Народ такой - с ними покруче надо.
  
  - Ах, ах, - вздыхал Крюшон. - Какой ты неподатливый... Тебе надо научиться разряжать свою ярость. Пойдем-ка на задний двор.
  
  Все четверо, включая послов, выходили из кабака. Аббат спрашивал:
  
  - Голубчик, ты видишь те деревянные воротца, на одних написано "Тапкин", а на других рядом "Пфлюген"?
  
  - Ага, сам писал, - отвечал громила.
  
  - А кто там нарисован?
  
  - Дык на одних воротах этот козел Тапкин, а на других - этот падла Пфлюген.
  
  - Господа, - просил послов аббат Крюшон, - встаньте-ка у этих щитов - вот так. Ну, как, дружок - ты все еще сердишься на этих двух добрых людей, Тапкина и Пфлюгена? Поди, головы готов им своротить?
  
  - Это можно, - соглашался верзила.
  
  - Ай, ай, - снова вздыхал аббат. - Ну, так поди и вымести свой гнев на этих чучелах, - просил он, кротко склонив голову набок.
  
  Синь Синь со зверским лицом мчался к щитам и разносил их в щепу. Щепа летела на бледных послов, однако они героически оставались на своих местах.
  
  - Ну что, голубчик? - остыл? - спрашивал аббат.
  
  - Чего остывать-то, - ухмылялся громила. - Чай, не мороз.
  
  - Какой же ты, братец, злобивец, - сокрушался аббат. - Надо прощать, прощать... За что же ты яришься на этих добрых христиан?
  
  - Дак они, падлы, - объяснял водовоз, - обещали пивом поить дак ни хрена че-то не поят нынче.
  
  - Ах, ах, - снова сокрушался Крюшон, - как же это они... А ты с ними по-хорошему - может, они и сами нальют тебе кружечку-другую. А, сэр Тапкин, как - нальете? Идите-ка, дети мои, - напутствовал аббат паству, - идите в харчевню да угостите этого водовоза пивком.
  
  - По четыре с каждого! - бухал Синь Синь.
  
  - Да не сердите вы его, - увещевал аббат своих подопечных. - Вы же видите, какой он яросердый. Вы с ним помягче - соглашайтесь во всем, ублажайте... Может, он музыку любит - ну, спойте ему что-нибудь, сыграйте... Вы ведь, герр Пфлюген, на гармошке губной играете, верно?
  
  Послы исполняли все сказанное и даже дуэтом пели народную балладу "Дрочилка Артуа", чтобы усладить слух водовоза. Однако же, на следующее утро ярость вышибалы разгоралось снова Бог весть почему.
  
  Все это, однако, никак не могло заглушить звучащий в душе аббата голос странствий. Образ милого графа Артуа по-прежнему стоял перед аббатом, взывая к странствию и исканию. "Линять, линять пора!" - зудела мысль в голове Крюшона. Он жестоко раскаивался. "Я тяжко согрешил, - думал аббат (утрата яиц осуждается орденом иезуитов как один из тягчайших грехов). - Теперь я должен потрудиться, дабы искупить свою вину". На приемах он тяжело вздыхал.
  
  - Вы сокрушаетесь о безумствах этого любострастца Луи? - участливо осведомлялся государь.
  
  - Ах, нет... - шептал аббат.
  
  - О судьбе несчастной Европы?
  
  - Увы, нет...
  
  - О святом графе Артуа? - проницательно спрашивала государыня.
  
  - О, да, да, о нем в особенности... Ваше величество! - признался аббат. - Я чаю разыскать своего святого соотечественника. И, так я дерзаю уповать, за святость его Господь не откажется выполнить ту просьбу, с которой я хочу обратиться к своему другу графу Артуа. Я чаю вернуть свои пропавшие яйца... Может быть, после моления этого подвижника явится Сен-Пьер и скажет: Аббат! Возьми назад! - ты заслужил их! - и с ласковой улыбкой протянет мне мою пропажу.
  
  Аббат скорбно вздохнул. Император почесал в затылке.
  
  - Ну, ты прямо... А зачем они тебе?
  
  - Надо, - отвечал аббат с кроткой улыбкой.
  
  - Но ведь тебе же все равно не положено ими пользоваться? - удивился император.
  
  - Ах, ваше величество, - сообщил аббат, - устав нашего ордена строжайше осуждает утрату яиц аббатом, особенно если он француз. Это грех-с.
  
  - Ну, не знаю что и сказать, - развел руками император. - Я бы лучше живот этой зверюге вспорол или от барана себе пришил... А как ты думаешь заслужить назад свои яйца?
  
  Аббат Крюшон не затруднился:
  
  - Очень просто, ваше величество, - я буду проповедовать христианское учение. И за мой подвиг миссионера, - аббат всхлипнул, - за мой труд на ниве Господа моего Он, по неизреченной милости Своей, - аббат снова всхлипнул, - колбаса мой сентябрь... килда с ушами...
  
  Император, сострадая, тоже всхлипнул:
  
  - Ну, ежели так... А ты бы хоть рассказал, что же ты проповедовать-то будешь?
  
  - Ах, ваше величество, я буду учить евангельским заповедям. Это исключительно проповедь добра, весьма, кстати, полезного для властей и государей. Надо, - открыл аббат, - любить Господа своего, а еще ближнего своего, а еще соблюдать, что велено.
  
  - А что же велено-то?
  
  - Не укради, не убий, не прелюбодей, - и аббат перчислил все заповеди, сопроводив их вставками из Нагорной проповеди и иных мест евангелия.
  
  Весь двор принялся озадаченно переглядываться. Император скреб затылок и разводил руками в сильном затруднении. Наконец он заговорил:
  
  - Оно не жалко, конечно, читай свои проповеди... Только вот загвоздка - тебе ведь грешники нужны, чтобы их вразумлять? Так кого же ты наставлять будешь - у нас ведь в Некитае никто заповедей не нарушает.
  
  - То есть как так - не нарушает? - возопил изумленный и раздосадованный аббат. - Никто не крадет, не грабит, чужую жену не это... ля-ля?..
  
  - Дык так оно, - виновато развел руками государь. - Которое уже тысячелетие.
  
  - И брат не судится с братом? И никто творит себе кумира? И...
  
  - Да, да! - хором подтвердил двор.
  
  Аббат заморгал - затруднение пришло с той стороны, откуда он ждал менее всего. Да, с этими язычниками ухо надо востро!..
  
  - Ну, а вот насчет "не прелюбодей", - наконец заговорил он. - Вот ее величество, скажем...
  
  - Э, куда хватил! - засмеялся император. - Да ведь женка-то моя как раз христианка, с самого вашего Рима католичка. Ты что же - снова ее будешь в христианство обращать?
  
  Императрица, гордо улыбаясь, показала аббату висящий на шее серебряный крестик.
  
  - Ах, отче, - сказала она, - я такая грешница! Я никак не соберусь к вам на исповедь. А ведь знаете? - когда его святейшество напутствовал меня занять престол в Некитае, то заранее отпустил все грехи и благословил во всем наперед.
  
  Аббат, помрачнев, задал новый вопрос:
  
  - Что же - у вас и в триединого Бога все верят?
  
  - А как же! - дружно отвечали аббату. - Именно в триединого.
  
  - Но ведь вы, наверно, еще не крестились? - с надеждой предположил Крюшон.
  
  - Как это не крестились! - возразил Гу Жуй. - Да мы каждый вечер и утро крестимся в реке.
  
  - Верно, - поддержал Ли Фань. - С тех пор, как уверовали, так и крестимся. Уж тому сколько тысяч лет - десять.
  
  - Пятнадцать, - поправил Гу Жуй.
  
  Ошарашенный аббат разевал рот - затруднение оказалось и вовсе непреодолимым. Одна на весь Некитай выявилась грешница, да и та императрица, да и та уже была христианка, да и той его святейшество папа загодя отпустил все грехи. Вот так так!
  
  - Так куда ж мне идти-то! - возопил несчастный аббат.
  
  - Да вот и сам теперь не знаю, куда тебя послать, - развел руками государь. - Хотя... Знаешь, аббат, насчет путешествий у нас тут управа есть - Сюй Жень и Тяо Бин ей заведуют. Ты сходи к ним в контору - может, чего подскажут. Не совсем же зря, чай, жалованье-то получают!
  
  УПРАВА ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ПУТЕВОЖДЕНИЯ
  
  Некитайской Управой маршрутов и предварительного путевождения ведали Сюй Жень и его заместитель Тяо Бин. Задачей управы являлось ознакомить путешественников с местностью и дорогами Некитая, а затем "сообразно личным склонностям, характеру и иным качествам предложить путешественнику такой маршрут следования, чтобы он максимально удовлетворял его пожеланиям, с одной стороны, и соответствовал его возможностям - с другой".*
  
  ___
  * выдержка из "Типового уложения о деятельности управы путевождения".
  
  
  Для определения этих склонностей существовали специально подготовленные работники с особым даром проницательности - или, по крайней мере, предположительно наделенные таким даром. Вот они-то и подбирали маршруты для тех путешественников, которых почему-либо угораздило занести в управу путевождения. Ни подвижных средств, как-то: лошадей, верблюдов, мулов, яков - а равным образом ни проводников, ни снаряжения, ни даже карт здесь не предлагали, и все это приходилось доставать в других местах самостоятельно. Но, с другой стороны, управа маршрутов находилась на содержании казны и удовлетворяла любопытство путешественников бесплатно. Таким образом, если от услуг этого ведомства и не было большого толку, то и особо повредить оно тоже не могло и, во всяком случае, находило хоть какое-то применение людям с даром проницательности.
  
  Такое положение, однако, не устраивало начальника управы Сюй Женя. Он хотел с бухгалтерской точностью знать - а какова же польза от возглавляемого им учреждения? Как повысить ее? И, главное, - _какова эффективность услуг предварительного путевождения?_ С этим вопросом он постоянно приставал к сотрудникам управы: "Вот вы, Яо Фо-минь, только что консультировали того пузатого англичанина. Какой маршрут вы ему посоветовали?" "Такой-то и такой-то,"- отвечал несчастный Яо Фо-минь. "А какова эффективность данных вами рекомендаций?"весь превратившись во внимание спрашивал Сюй Жень. Загнанный в угол подчиненный то бледнел, то краснел, жалко что-то мямля. На вопрос любознательного начальника, действительно, непросто было ответить, даже если бы здесь существовало нечто, поддающееся измерению. Ведь путешественники, следовали они совету управы или нет, проводили в пути годы и десятилетия, чаще всего навсегда пропадая из виду. Как за это время менялись они сами, никто не знал, и более того - за это время менялись и дороги, и самое рельеф Некитая. Для того, чтобы както ответить на вопрос придурковатого управляющего, следовало сделать, по меньшей мере, две вещи: во-первых, изобрести прибор для точного измерения полученных кайфов, а во-вторых, размножить путешественника в неограниченном количестве экземпляров. Затем эти экземпляры следовало пустить по всем возможным направлениям и в конце каждого из них измерить удовлетворение с помощью упомянутого прибора. После этого надлежало сравнить наилучший из показанных результатов - и, соответственно, маршрутов - с тем, что предлагалось на сеансе предварительного путевождения. Степень расхождения и являлась бы искомым ответом. Всего-то!
  
  Сказать иначе, начальнику Сюй Женю хотелось обладать всеведением Господа Бога в распоряжении судьбами других, но горе было в том, что исполнение своего желания он возлагал на своих затраханных подчиненных, которые таким всемогуществом не обладали. Все это Сюй Женю много-много раз пытались объяснить самые разные люди, в их числе и сами путешественники, но Сюй Жень был неколебим. "Я обязан повышать эффективность своего ведомства!"- был его ответ на все возражения. И хуже всего было то, что он не притворялся - с тем, например, чтобы под удобным предлогом помучить очередную жертву. Нет, он и впрямь, вполне искренне, верил в свой бред, а то есть страдал острым расстройством психики, которое, однако, приняло у него внешне правдоподобный служебный вид. Неудивительно, что все работники управы тоже постоянно изнывали если не от душевного, то от какого-нибудь телесного недомогания, - ну, а если с кем-нибудь не мог сладить начальник Сюй Жень, то ему на выручку приходил заместитель Тяо Бин.
  
  Его придурковатость была другого рода. Он не спрашивал об эффективности предварительного путевождения, зато очень любил злиться. Если ему не удавалось довести кого-нибудь - разумеется, это были подчиненные, - до белого каления, то он начинал чувствовать какую-то слабость, неуверенность в себе и с тоской сознавал, что жизнь проходит напрасно. Поэтому он любил посадить кого-нибудь из подчиненных напротив себя, поручить ему какое-либо идиотское задание, а затем спросить, как тот собирается его выполнять. "Управляющий Сюй Жень сделал замечание, что у нас нет маршрута для красноносых путешественников. Вам поручается срочно восполнить это упущение. Какие шаги вы предпримете?" Если сотрудник не пытался оспорить необходимость такого задания, но и впрямь пробовал изложить свои действия, то Тяо Бин начинал выкатывать белые глазки, перебивал его, делал разные придирки и в конце концов выходило, будто данные шаги предлагает как раз Тяо Бин, а грубиян-подчиненный пытается с ним спорить. Если не получалось с этим, тогда Тяо Бин хватался за что-нибудь другое и почти всегда успевал в том, чтобы создать накаленность противостояния. Он, как молодой задорный баранчик, выставив рога, кидался бодаться с чем ни попадя на своем пути. Конечно, ему не раз и не два доставалось по этим самым рогам, но Тяо Бин то ли ловил кайф от этого, то ли попросту не представлял себе иного образа жизни.
  
  Короче, два этих бесподобных наальника морочили голову своим сотрудникам, как только хотели, даже не подозревая о том, какими додиками они сами выглядят в глазах окружающих. Для полноты картины стоит отметить, что между собой два начальника постоянно спорили, но несмотря на все их различия, при взгляде со стороны они сливались во что-то единое, вроде пары близняшек, и одинаковость эта была тем разительней, что оба чиновника были в сути своей две плаксивые скандальные бабы, - и неудивительно, что оба были под каблуком у своих жен.
  
  Император часто вздыхал: "Вот бы мне навести в Некитае такой же шмон, как Сюй Жень и Тяо Бин в своей управе!" - однако присуждать им переходящий вымпел "За ретивость и борзоту" не торопился.
  
  Вот в логово-то этих гондурасов и направился наш неукротимый аббат Крюшон.
  
  Сюй Жень поначалу подумал, что аббат Крюшон будет подряжать его в рикши вместо Пфлюгена и испугался - он знал, в каком фаворе у государя заезжий священник. Однако уразумев причину появления Крюшона в его епархии, Сюй Жень немедленно кликнул к себе Тяо Бина и настроился хорошо поживиться. Глазки его заблестели тусклым тухлым огнем, а на бесцветном личике Тяо Бина зазмеилась улыбочка райкомовского инструктора, приехавшего в ячейку для проработки непосещенца политзанятий.
  
  - Значит, вы, аббат, хотите узнать, в какие места Некитая и в каком порядке вам отправиться, чтобы наилучшим образом осуществить свою миссию проповедника? - плотоядно осведомился Сюй Жень.
  
  - Совершенно верно, - отвечал ничего не подозревающий аббат.
  
  - А вы, стало быть, будете наставлять всех в своей вере и очищать от грехов?
  
  - Да, по мере моих скромных сил, - подтвердил наш праведный аббат. - Постараюсь обратить души человеков к Богу и добродетели.
  
  - А с какой эффективностью? - неожиданно спросил Тяо Бин.
  
  - Что-с? - переспросил аббат, не уразумев вопроса.
  
  - Мы хотели бы знать, драгоценный аббат Крюшон, с какой эффективностью вы будете читать проповеди, - пояснил Сюй Жень.
  
  - Я? С эффективностью?!. - и челюсть Крюшона отвисла.
  
  - Да, да, - повторил Тяо Бин. - В процентах, пожалуйста. И желательно, с точностью до одной десятой.
  
  - И еще, - добавил Сюй Жень, - заполняя вот эту анкету, не забудьте сообщить, среди прочих данных о себе, процент эффективности исповедей ваших прихожан.
  
  - То есть, - переспросил аббат, - вы хотите знать, с какой эффективностью я исповедую?
  
  - Именно так. И еще - укажите там же методику расчета эффективности.
  
  Аббат обвел двух додиков взглядом, выражающим небесную кротость и смиренно поинтересовался:
  
  - Конечно же, я все это выполню в точности, но зачем вам это?
  
  Сюй Жень и Тяо Бин пустились в путаное и пространное словоблудие. Их галиматья, в основном, содержала ту идею, чтобы держать под контролем душевное состояние всех и каждого и с научной точностью определять меры для надлежащих воздействий. Сюй Жень, в частности, хотел достичь всеобщего осчастливливания, но не какого-то там абстрактного, а научно рассчитанного и дозированного - если, положим, кто-то был счастлив только на 34%, то его счастливость надо было поднять до 100 - и, конечно, с помощью математически точно определенных шагов. Скажем, прослушивание такой-то мелодии в исполнении такого-то оркестра поднимало счастливость на 5%, а в исполнении другого оркестра - уже на 15%. Ну и - таким вот образом неукоснительный подъем должен был быть произведен до полного покорения вершины во 100% - у всех и каждого поголовно.
  
  Аббат терпеливо выслушал эту ахинею и вполне уяснил, с придурками какого рода его свела судьба. На его месте дрогнул бы кто угодно, хоть святой Варсонофий - но только не аббат Крюшон. Как знаток человеческой природы, он сразу понял, чем взять этих гондурасов. Аббат поинтересовался:
  
  - Уважаемый Сюй Жень, все это очень интересно, я только не понимаю, в чем же тут проблема? Вам всего только нужно на практике исполнить ваш замечательный замысел.
  
  - Увы, - помрачнел Сюй Жень, - наши ученые саботируют выполнение этой программы. Мы никак не можем получить методику расчета счастливости.
  
  - В особенности, - добавил Тяо Бин, - туго идет расчет эффективности воздействия произведений искусства. Потому-то и хотели изучить ваш метод определения эффективности проповеди и исповеди.
  
  - Как! - вскричал в изумлении аббат Крбшон. - Стало быть, у вас все еще не умеют определять эффективность проповеди! Но ведь нет ничего проще - у нас в Ватикане каждого семинариста учат этому еще в младших классах.
  
  Ушки Сюй Женя навострились.
  
  - Дорогой аббат, а как скоро вы сможете предоставить нам эту методику?
  
  - Боюсь, что это невозможно, друзья мои, - грустно отвечал аббат. - Я не могу снабдить вас ей - вы не христиане.
  
  Сюй Жень и Тяо Бин коротко глянули один на другого, и начальник управы немедленно вызвался принять христианство.
  
  - Да, да, отче, - вторил Тяо Бин. - Я тоже хочу стать христианином. Что же нам делать для этого?
  
  - Креститься, дети мои. Оставить ваш окаянный шамбализм и креститься.
  
  - Но нас уже крестили! - вскричали в один голос оба начальника.
  
  - Э, нет, - отвечал аббат Крюшон, - обычного крещения тут недостаточно. Надо принять боевое крещение.
  
  - И что же тогда?
  
  - Все в один миг прояснится. Стоит только принять это боевое крещение, как в один миг разрешатся все эти детские вопросы, с которыми вы тут плюхаетесь. Всеобщее счастье, методики, подсчет эффективности - все это откроется в один миг и будет сиять в мозгах огненными буквами, - наставлял язычников аббат.
  
  Тухлые огни в глазах Сюй Женя разгорелись как две болотные гнилушки, и он немедленно изъявил готовность принять боевое крещение. Заместитель Тяо Бин к этому присоединился. Аббат сурово предупредил о жесточайших испытаниях, через которые придется пройти кандидатам до, а в особенности - во время боевого крещения и потребовал абсолютного послушания. Два додиковатых начальника обещали это.
  
  - Нам понадобится батут, кольца с паклей, шелковые тросы и пояса и еще кое-что, - наказал Крюшон. - Но сначала мы предварим все испытанием на выносливость. Вы готовы к тому, чада?
  
  - Да, да! - нетерпеливо отвечал Сюй Жень. - Готовы.
  
  - Тогда начнем вот с чего. Обойдите со спущенными штанами все комнаты, где находятся ваши подчиненные, показывайте друг на друга одной рукой, а другой хватайте себя за свои ятра и нараспев произносите: Он козел! Он додик! Он гондурас! - а потом поворачивайте к ним свой зад и машите около него левой рукой и чирикайте сойкой: Фью-фью! Фью-фью! - и идите в другую комнату.
  
  - Как? - переспросил Сюй Жень. - Вот так? Он додик, гондурас, козел? - и Сюй Жень с удовольствием показал на Тяо Бина.
  
  - Нет-нет! - строго поправил Крюшон. - Порядок слов мантры нельзя менять, это очень важно. Он козел, он додик, он гондурас - именно в такой последовательности.
  
  - А что потом? - спросил Тяо Бин, который был не столь воодушевлен, как его начальник.
  
  - А потом вам надлежит взять у ваших рикш коляски и развести по домам ваших подчиненных, а утречком - ко мне, отвезете меня в управу. Да! - штаны надевать нельзя.
  
  Сюй Жень несколько сник - все-таки его опасения насчет рикшинга оправдались. Но Сюй Жень, как это часто бывает с подобными гондурасами, крайне тяжело поддавался доводам разума и истины, зато легко мог быть обморочен любым проходимцем и проглотить самую баснословную глупость, если только эта глупость шла в струю с его психическим расстройством. Так что теперь он крепко сидел на крючке и, как в том и был уверен аббат, готов был хоть яйца свои изжарить на сковороде, если то будет велено для нужд всобщего осчастливливания.
  
  Так и оказалось. Утром два чиновника без штанов, но, правда, в длинных рубашках, стучали копытами, то бишь каблуками под окнами аббата. После этого они весь день под началом аббата Крюшона сооружали укрепления и приспобления, необходимые для боевого крещения. Происходило это под окнами их управы (а она находилась на третьем этаже здания, где размещались прочие государственные ведомства, и между прочим, на втором этаже был кабинет министра внутренних дел обер-полицая Кули-аки). За этот день два начальника установили двойной батут, укрепили два железных обруча над ними, в обручи поставили два больших чана с водой - которую позже заменили на поросячью мочу, ибо это сообщает большую полноту и глубину откровения при боевом крещении - ну и т.д. А на крыше были сооружены двое мостков для того, чтобы прыгать оттуда на тросе - тарзанкой, как это принято называть.
  
  Следующий день двое путевожденцев собственноручно оборудовали еще и полосу препятствий - впрочем, некоторую помощь им с удовольствием оказывали и подчиненные, посвященные в предстоящее испытание. И только через несколько дней, когда все было сооружено, аббат объявил, что настала пора решительных испытаний. Раздевшись догола два начальника на четвереньках устремились один навстречу другому, причем, они должны были пятиться раком. С разных сторон они продвигались к крутой горке, при этом должны были забираться в окопы, ползти по лужам и сквозь трубы, а когда один видел другого, то швырял в него комья грязи. Задачей каждого было занять вперед другого эту крутую горку, а она был покрыта мокрой глиной и называлась курганом славы, и тот, кто опережал другого, причащался, как сказал аббат, более полного откровения и более совершенного знания эффективности. Затем чемпион должен был дождаться напарника, и вот тут, стоя плечом к плечу, они должны были трижды подпрыгнуть на одной ноге и испустить троекратный клич:
  
  - Пыдла-пыдла!
  
  Когда двое додиков добрались до кургана славы, то вид их был довольно живописен. Первым, между прочим, успел Тяо Бин и сделал было шаг на горку. Но Сюй Жень, нарушив завет и вскочив на ноги с четверенек, подбежал к сопернику и с гнилым блеском в глазах схватил своего заместителя за ногу и сдернул вниз. Затем они, барахтаясь, как два куска того, что не тонет в воде, пытались вскарабкаться вверх, спихивая друг друга и скользя по мокрой глине, покрывающей склон. Кое-как, уже не борясь друг с другом и помогая себе шестами, двое первопроходцев забрались-таки на курган славы. Отдышавшись, двое начальников попытались исполнить заключительную часть испытания. Всячески корячась и вцепившись один в другого эти додики постарались выпрямиться и подпрыгнуть. Но после первого же "пыдла-пыдла" оба полетели вниз и крепко треснулись о землю. Последовал новый штурм непокорного кургана - и тут, в горячке восхождения, Сюй Жень укусил Тяо Бина. Двое начальников, оба злые как черти, начали отчаянную потасовку, катаясь по мокрой глине. Они так извозились, что уже не имели сил для нового "пыдла-пыдла". Отдуваясь, с разбитыми коленками и локтями, все в грязи, с синяком под глазом у Сюй Женя и со следом укуса на предплечьи у Тяо Бина, они, всхлипывая от обиды, разочарования и телесных мук, виновато предстали перед аббатом Крюшоном.
  
  - Очень плохо! - сурово выговорил бескомпромиссный наставник. - Первое испытание вы полностью провалили.
  
  Сюй Жень выплюнул выбитый зуб и всхлипнул.
  
  - Теперь вся надежда только на испытание боевым крещением, - сказал аббат. - Если вы и тут дадите себе потачку, то...
  
  Он мрачно покачал головой.
  
  - Нет! - поспешно сказал Сюй Жень. - Мы готовы к боевому крещению.
  
  Аббат Крюшон повел их на крышу, где начальник управы и его заместитель подверглись самобичеванию - это, как открыл Крюшон, необходимо было для разогрева перед решающим испытанием. Самобичевание это, впрочем, было не совсем само- бичеванием: каждый бичевал другого, и чем больней было одному, тем жарче он воздавал другому - и остервенясь, два придурка употчевали друг друга так, что голодными не остались.
  
  - Ну, теперь как будто лучше, - рассудил Крюшон, с удовольствием оглядывая переполосованные бока и спины искателей эффективности. - Одевайте-ка, чада, эти пояса да сигайте с Богом в котлы.
  
  Сюй Жень и его заместитель по шажочку дошли до края узких мостков и замерли в нелепых позах, с оторопью глядя вниз.
  
  - Ну, что же вы? - понукал их аббат. - Неужели передумали? Как же вы тогда узнаете методику расчета эфффективности?
  
  - Аббат, - нерешительно спросил Сюй Жень, - а нам обязательно пролетать сквозь эти обручи с зажженой паклей?
  
  - А как же! Совершенно необходимо, - заверил аббат. - Вы должны одолеть все стихии - сначала воздух, потом огонь, потом воду.
  
  - Но, отче наш, а ведь в чаны налита свиная моча, а не вода, - напомнил зануда Тяо Бин.
  
  - А что же, в поросячьей моче, по-твоему, нет воды? - вознегодовал Крюшон. - Не умничай, чадо, перед пастырем твоим.
  
  - Аббат, - робко продолжал Сюй Жень, - а как насчет четвертой стихии - земли? Мы не врежемся в нее в конце нашего пути?
  
  - Четвертой стихии, - рек аббат, - вы уже сподобились набраться во время штурма кургана славы. Нет никакой нужды соприкасаться с ней в полете. Да это и не получится. Ну, смотрите сами - внизу глубокий котел, он стоит на упругом батуте, вы крепко сцеплены тросом с мостками - тройная страховка. Это просто манная каша, а не боевое крещение.
  
  - Господин Сюй Жень, -заговорил белый как мел Тяо Бин, - я слышал, есть один математик в управе небесных светил. Может, он нам рассчитает эффекти...
  
  Договорить Тяо Бин не успел. Аббат предвидел такой оборот и подготовился к нему. По его знаку двое здоровяков, и один из них - вышибала Синь Синь, подскочили к новокрещенцам и хорошим пинком сбросили обоих с крыши. Оба начальника с воплями полетели вниз. Они благополучно миновали огненное кольцо и, как два куля с говном, ухнули в чаны с мочой. От удара котлы сорвались со своих некрепких треножников - они были установлены чуть выше батутов - и брякнулись на пружинящее полотно. Обоих новокрещенцев вместе с водой выплеснуло вверх. Двое начальников вылетели аж на подоконники второго этажа и схватились за выступы, распластавшись на стекле. Что за бесподобное зрелище являли эти два додика - мокрые, в неотставшей грязи и копоти, в синяках по всему телу и полосах от бичей - они как две ящерицы в террариуме прижимались к стеклу, отплевываясь от попавшей в рот поросячьей мочи.
  
  Как раз в это время министр внутренних дел принимал у себя делегацию репортеров. Он с упоением излагал свои теории по поддержанию правопорядка, похваляясь успехами Некитая в этой части - и то сказать, преступность там - за исключением провинции Неннам - отстутствовала напрочь уже в течении многих тысяч лет. Министр увлеченно описывал заслуги полиции в поддержании законопослушания и добропорядочности граждан Некитая, как вдруг у него над ухом раздались какие-то дикие вопли. А вслед за тем из-за прикрытого портьерой полуоткрытого окна прямо за шиворот министру сильно плеснула какая-то желто-зеленая жидкость. Сразу за этим в стекло что-то с шумом ударилось, и кто-то громко стал барабанить в окно. Недоумевающий министр откинул портьеру и остолбенел: с другой стороны стекла ему в лицо пялились перемазанные как свиньи Сюй Жень и Тяо Бин. Голышом! Эти двое нетерпеливо стучали по стеклу и кричали министру, чтобы он отворил раму. Машинально, все еще не приходя в себя, Кули-ака откинул раму, и в комнату спрыгнули мокрые начальники управы путевождения.
  
  - Господин Тяо, отстегните мой пояс от троса, - сказал Сюй Жень, повернувшись спиной к своему заместителю.
  
  Они освободились от креплений тарзанки и хлопнули друг друга по рукам.
  
  - Мы сделали это! - особенно сиял Сюй Жень.
  
  - Вы... это... это как... чего... - бессмысленно двигал челюстью оторопевший обер-полицай.
  
  Не отвечая на эти пустые расспросы двое прыгунов прошлепали мокрыми ногами мимо иностранной делегации, жадно созерцающей экзотическое зрелище, и вышли из кабинета. Из-за дверей послышался визг секретарши. Перепуганная дама вбежала в кабинет министра и показала рукой:
  
  - Там!.. Там!..
  
  - Я знаю, - вальяжно кивнул министр, все еще не выходя из умственного оцепенения.
  
  - Кто это, ваше превосходительство? - поинтересовался один из репортеров.
  
  - Это начальник управы Сюй Жень и его заместитель Тяо Бин, очень ответственные и в высшей степени исполнительные чиновники, - бесцветным голосом отвечал Кули-ака - и наконец взорвался: - Это что?!. Это кто?!. Я вас спрашиваю? Кто позволил?!.
  
  Перепуганные репортеры, толкая друг друга кинулись прочь из кабинета.
  
  А боевые крещенцы Тяо Бин и Сюй Жень поднялись на крышу к аббату и жадно делились воспоминаниями:
  
  - Аббат! Мне наконец открылось! Я сподобился! - на два голоса восклицали в мочу окунутые чиновники.
  
  - Ну вот, чада, - отечески улыбаясь, отвечал аббат, - теперь вы сами видите. Р-раз - и все вопросы решились сами собой.
  
  - Да, но, - Сюй Жень помрачнел, - но, отче, я все же так и не узнал методику расчета эффективности.
  
  - Как? - изумился Крюшон. - Ну, а ты, чадо? Тебе-то открылось?
  
  Тяо Бин виновато заморгал:
  
  - Нет, святой отец.
  
  - Плохо дело, - вздохнул аббат. - Вы что-то упустили... Видимо, это из-за того, что вы не доработали на кургане славы. Надо было трижды крикнуть "пыдла-пыдла", а вы поленились.
  
  Двое додиков стояли огорошенные.
  
  - Что же делать? - спросил, набычась, Сюй Жень.
  
  - Боевое крещение придется повторить трижды, - отвечал аббат.
  
  Министр внутренних дел только-только успел вернуть назад репортеров и извиниться за недоразумение, как из его окна снова спрыгнули на пол двое начальников.
  
  - Вы что это у меня? Я императору доложу!.. - завопил главный полицейский Некитая. - Вы у меня в намордники захотели?!.
  
  Он орал и брызгал слюной на двух новоявленных тарзанов, однако не решался лично схватить их из-за грязи и мочи, что покрывала тела двух придурков. Пользуясь этим, Сюй Жень и Тяо Бин снова вышли из кабинета и поднялись на крышу. Однако истина эффективности им не открылась и на сей раз - и неколебимый пастырь послал их на третий прыжок.
  
  Четвертого боевого крещения, однако, уже не состоялось - воспрепятствовали прибежавшие на крышу стражники. Придурковатых управленцев связали и в намордниках свели вниз. Аббат Крюшон спустился вслед за ними и продолжал наставлять их - мог ли он в такую минуту оставить словом пастыря своих подопечных?
  
  - Отче, но почему же так? - с отчаянием допытывался Сюй Жень. - Мы же трижды прыгали в котлы с поросячьей мочой, я вот даже обделался... Почему же это не зачлось вместо кургана славы?
  
  Аббат Крюшон задумчиво крутил носком башмака по земле и глядел то на свои четки, то в небеса. Наконец его озарило:
  
  - Ага! - воскликнул он. - Я вспомнил! Вот ведь что, чада мои - я упустил одну подробность. Боевое крещение действует только на тех, кто выкрестился в христиане из иудаизма.
  
  Тяо Бин улыбнулся злобной и трусливой улыбочкой:
  
  - Что же, нам теперь в иудаизм подаваться?
  
  - Нет, не податься в иудаизм, а выкреститься из него в христиане, - сурово поправил пастырь.
  
  - Отче, а как же нам тогда стать иудеями, чтобы потом выкреститься? - робко спросил Сюй Жень.
  
  - Я не могу благословить вас на принятие иудаизма, - строго отвечал аббат. - Не забывайте, что я католик и аббат. Если вы сделаете это, то я отлучу вас от церкви, вот так.
  
  Двое додиков остались на месте, разиня рот так, что их намордники едва что не рвались. Несколько смягчившись, аббат благословил начальника и заместителя на продолжение духовных исканий и отправился во дворец.
  
  - Ну, ты, аббат даешь, - крутил головой император. - Удивил, удивил... Недооценили мы тебя! Я думал, адресок дам, так ты, колбаса мой сентябрь, в лягушачью икру закопаешься да и того, заквакаешь куда-нибудь подальше... А ты вон чего - дружка своего в святые вывел, Тапкин с Пфлюгеном, значит, в профсоюз рикш почти что вступили, де Перастини когятми серет... Ты вон девяносто сантиметров отрастил... А теперь и Сюй Женя с Тяо Бином в намордники законопатил! Да, иезуитская косточка, что тут скажешь!
  
  - Истинный француз, - хором поддакивал двор.
  
  - Видать, придется нам тебя отпустить, - вздохнул император. - Не хотел я, но... Есть, слышь, аббат, одно у нас тут место, где от твоих проповедей может толк может выйти. Понимаешь, с нравственностью там тоже полный порядок, а преступность наместник такую развел, что твоей "Козе Ностре" впору.
  
  - А! - воскликнул аббат Крюшон. - Где преступность, там, ваше величество, и нравственность всегда в упадке. Она ведь от того и заводится, собственно говоря.
  
  - Да не, - возразил император. - Тут, понимаешь, другое дело. Был один мужик, Бисмарк, тоже вроде тебя все хотел нравы исправлять. Надо, говорит, совершенствовать карательную систему. Я говорю - как же нам ее совершенствовать, когда у нас всю жизнь портянкой да намордником обходились? Да и те только для экспедиции полковника Томсона, почитай, и понадобились. А так - сколько уж тысяч лет не пользовались мы ими?
  
  - Десять, - сказал Ли Фань.
  
  - Пятнадцать, - выскочил Гу Жуй.
  
  - В общем, испокон веков. Я и говорю Бисмарку - ты, может, конструкцию намордников усовершенствовать хочешь? А он прямо на колени встал, плачет - дай да дай ему с преступностью бороться. Ну, выпросил он провинцию, Неннам называется. И что ты скажешь? - развел ведь преступность, не обманул. А теперь борется с ней. Да токо как он с ней ни борется, а она у него день ото дня растет. Ты бы, аббат, сходил, посмотрел - может, справишься.
  
  - Эти немцы, - с возмущением заметил аббат, - они всегда полагаются единственно на палочную систему. Разумеется, я завтра же отправлюсь в Неннам. Далеко ли это, ваше величество?
  
  - Да тут в двух шагах, за бугром, - отвечал император. - Но, вишь, какое дело - боюсь я: перевал-то заколдованный. Бес там живет, никого, сволочь такая, без жертвы не пропускает! В прошлый раз вон британская экспедиция три месяца этот перевал штурмовала, полковник Томсон уже в пропасть хотел броситься - вон, спроси Тапкина, он мне читал отчет.
  
  Британец Тапкин побагровел и отвечал с поклоном:
  
  - Ваше величество, я не располагаю отчетом о возвращении нашей экспедиции из Некитая.
  
  Поднялся Ли Фань и доложил:
  
  - Ваше величество, с перевалом тут маленько не так - о штурме его не отчет, а дневник, сержант один вел. У лорда Тапкина его Пфлюген взял почитать да так и не отдал, ну да, у меня есть экземплярчик.
  
  - А я хрен его не знаю, чи то дневник, чи отчет... Ты вот прочитал бы аббату, он, поди, хочет - а, аббат?
  
  Аббат Крюшон выразил согласие. И историограф и корифей некитайской словесности огласил сверхсекретный документ, неизвестно каким образом попавший их архивов британской разведки в столицу Некитая.
  
  3. ЗАКОЛДОВАННЫЙ ПЕРЕВАЛ
  
  Дневник сержанта Липтона
  
  9 авг. Прошло ровно две недели обратного пути из столицы Некитая. Сегодня конвой некитайской гвардии наконец освободил нас от цепей и покинул у предгорий Кашанского хребта. Предстоит горный переход, а там недалеко и наша база в Лахоре. Полковник выстроил остатки экспедиции и час орал, что не потерпит более никаких вольностей:
  
  - Забудьте все, что было при этом негодяя Жомке! Мы в условиях боевого похода. За малейшее неповиновение буду беспощадно карать, вплоть до расстрела на месте!
  
  Полковника можно понять - экспедиция провалена, но он зря так ненавидит Джима, даже зовет его этим некитайским прозвищем. Верно, это Джим рассказал, будто достаточно раз укусить императора Некитая, чтобы стать властелином всей Азии. Полковник Томсон и повар Ходл пытались, но у них ничего не вышло. Но чем же тут виноват Джим? Надо было тренироваться.
  
  11 авг. Мы вплотную приблизились к Заколдованному перевалу. Местный лама рассказывает, что все это место находится во власти чар духа горы.
  
  - Вам могут открыться ваши прошлые или даже будущие воплощения,- сказал он. - Будте начеку - возможны всякие чудеса. А главное, непременно принесите духу горы жертву, без этого он никого не пропускает через перевал.
  
  - Какую же жертву требует дух горы? - спросил наш экспедиционный врач, лейтенант Слейтер.
  
  - Заранее сказать нельзя,- отвечал лама,- бывает по-разному. Но дух горы обязательно даст это понять каким-нибудь способом.
  
  Как все-таки суеверны эти азиаты! Впрочем, в Некитае я и впрямь насмотрелся разных чудес.
  
  12 авг. Сегодня всю ночь снился очень странный сон, причем, все в малейших деталях походило на явь. Как будто бы наша экспедиция достигла верха перевала, откуда уже должна была начать спуск. На вершине стояло какое-то каменное изваяние и рядом росло дерево. Полковник Томсон приказал остановиться и встать строем в форме буквы "L". Потом он повернулся к нам спиной, снял с себя бриджи, исподнее, опустился на четвереньки и самым свирепым и непреклонным голосом скомандовал:
  
  - Сержант Липтон! Сделайте меня жертвой мужеложства!
  
  Я не поверил своим ушам, но полковник повторил приказ. По моей просьбе лейтенант Слейтер произвел медицинское освидетельствование полковника Томсона и признал его полностью вменяемым. Причины для колебаний исчезли, и я был вынужден повиноваться. А куда деваться? - военный приказ!
  
  Потом полковник поднялся и живо спросил:
  
  - Ну что, ребята,- передохнули немного? А теперь начнем марш-бросок! Строевую - запе-вай!
  
  Его так и переполняла энергия. Бегал туда-сюда, как угорелый, сыпал шутками и подбадривал солдат. Оказывается, в нем еще столько мальчишеского! Я его раньше таким никогда не видел.
  
  Но ближе к вечеру в движениях полковника появилась какая-то заторможенность, лицо его вытянулось, и он еле плелся с отвисшей челюстью и выпученными глазами. Казалось, он внезапно осознал что-то очень неприятное.
  
  Потом мы разбили бивак и легли спать. Я до полуночи ворочался с боку на бок - мне мешали заснуть рыдания полковника у себя в палатке. Движимый угрызениями совести, я заглянул к нему:
  
  - Вам нужна помощь, сэр?
  
  - Не прикасайся ко мне, грубое животное! - взвизгнул полковник.
  
  Очевидно, он меня как-то не так понял.
  
  А утром я насилу сообразил, что все было только сном. Вообще-то мы все чувствуем себя как-то странно. Полковник ходил по лагерю как-то потерянно и весь нахмуренный. Он даже не смотрел в мою сторону. Я обратился к нему с каким-то вопросом. Командир так и вскинулся:
  
  - Не прикасайся ко мне, грубое животное!
  
  - Но, сэр,- неожиданно для себя выпалил я,- это же был ваш собственный приказ!
  
  Полковник побагровел. Повар Ходл поддержал меня:
  
  - Накидываться на человека из-за дурацкого сна!
  
  Полковник побагровел еще пуще. Тихо и с горечью он произнес:
  
  - Сержант Липтон, вы не имели права выполнять подобный приказ даже во сне!
  
  Ага, "не имел права"! А как же - "буду карать вплоть до расстрела на месте"?
  
  А к полудню мы одолели подъем и увидели каменную статую и дерево, как они и снились ночью. Непроизвольно мы начали строиться буквой "L" - и тогда я понял, что мой сон снился сразу всем нам. Полковник весь пошел пятнами, но он только скомандовал продолжить движение, а больше ничего. Какая разница с тем, что во сне! Признаться, я ощутил некоторое разочарование.
  
  13 авг. Ночью вчерашний сон продолжился с того места, где он закончился в прошлый раз. Мы - во сне - проснулись и двинулись дальше. Наша экспедиция уже достигла долины, когда полковник скомандовал построение и повторил прежний приказ:
  
  - Сержант Липтон, сделайте меня жертвой мужеложства!
  
  - Товарищ майор,- вновь неожиданно для себя возразил я,вы же будете днем на меня обижаться!
  
  Полковник Томсон так и подпрыгнул на четырех конечностях:
  
  - Что?!. Какой я вам товарищ майора! У меня нет и никогда не было товарищей среди майоров! Исполняйте приказ, черт бы вас побрал!
  
  Я исполнил приказ, но до сих пор сам не могу понять - с чего вдруг я назвал полковника "товарищем майором"?!. Вот они, чудеса, о которых предупреждал лама!
  
  А когда мы по-настоящему проснулись, то поняли, что мистика только начинается: вершина перевала, казалось бы, преодоленного нами вчера, вновь маячила у нас перед глазами!!! Мы молча смотрели на нее, пока полковник не скомандовал начать движение.
  
  И вновь - каменная статуя, дерево, вновь мы начинаем строиться буквой "L", вновь свирепая команда полковника продолжить движение. Что-то будет завтра?
  
  14 авг. Ночью я снова делал полковника жертвой мужеложства. Видимо, теперь это так и будет повторяться. Кстати, на сей раз по просьбе ребят полковник был развернут лицом к строю. А до базы всего день пути - это во сне.
  
  А утром, как мы уже ожидали, перевал встал перед нами в своей первоначальной непревзойденности. Лейтенант Слейтер проворчал:
  
  - Кажется, я теперь понимаю, какую жертву требует дух горы!
  
  Полковник Томсон бросил на него бешеный взгляд. Но лейтенант прав - мы все теперь это понимаем. Когда же, наконец, поймет и полковник? ...Сегодня не понял.
  
  17 авг. Какой контраст между ночью и днем! В ночном походе мы уже достигли базы. Кстати, я трахал полковника и там - кстати, не только по его приказу, но и с ведома и одобрения бригадного генерала.
  
  А днем... Опять этот проклятый перевал. Повар Ходл отказывается подниматься с нами - говорит, что предпочитает готовить ужин, не покидая лагеря вообще.
  
  20 авг. Ночь: за заслуги перед Англией нашу часть отправляют домой на родину. Как всегда, делал полк. жерт. мужва.
  
  День: полковник упорствует.
  
  25 авг. Ночь: с ведома и согласия капитана корабля дел. полк. жерт. муж. на палубе эсминца "Краса Уэльса".
  
  День: полковник упорствует.
  
  3 сент. Ночь: проходим Суэц. Д. п. ж. м. на глазах у бедуинов.
  
  День: без изменений.
  
  9 сент. Ночь: прошли Гибралтар. Д. п. ж. м. по-прежнему.
  
  Утром были заморозки на почве. Ребята начали роптать - у нас нет зимнего снаряжения,- что же, замерзать нам на этом чертовом перевале по вине полковника?!.
  
  Когда проходили мимо статуи, полковник Томсон внезапно разбежался и прыгнул в пропасть. Но мы не успели ахнуть, как сильнейший порыв ветра выбросил его обратно. Мне отчетливо послышалось:
  
  - А вот хрен тебе!
  
  Ходл тоже слышал.
  
  15 сент. Ночь: по личному повелению Ее Величества Королевы и приказу полковника д. п. ж. м. в тронном зале Виндзорского дворца. Это было сразу после вручения мне - за заслуги перед Англией - ордена Бани. Присутствовали: принц Уэльсский, члены королевской семьи, послы иностранных держав. Как всегда, полковник был весел и оживлен, но по завершении церемонии опять помрачнел и покидал дворец с отвисшей челюстью и вытаращенными глазами. Какой-то он все-таки негибкий - ночью не может привыкнуть, днем упорствует...
  
  День: вечером у костра лейтенант Слейтер спросил рядового Ходла:
  
  - Ходл, вы могли бы совершить какой-нибудь неприличный антиобщественный поступок на глазах у общества? Скажем, расстегнуть брюки и помочиться из окна на виду у всей улицы?
  
  - Кто, я?!. - изумился Ходл. - Конечно, нет, сэр! Как я могу запятнать мундир английского солдата?
  
  - Ну, а за большие деньги?
  
  - Тем более, сэр! Это уже не хулиганство, а расчетливый цинизм!
  
  - Ну, а для благородных целей? - допытывался наш врач. - Например, ради своих товарищей?
  
  - Или для Англии? - добавил я.
  
  - Нет, сэр, ни в коем случае! - стоял на своем Ходл.
  
  Тут мы все обрушились на него:
  
  - Как тебе не стыдно, Ходл! Англия гибнет, а тебе жаль брюки расстегнуть!
  
  Мы во множестве приводили примеры мужественного самопожертвования, и мало-помалу Ходл стал уступать:
  
  - Ну, если ради спасения Англии... ради королевы... ради своих товарищей...
  
  Полковник сидел с таким видом, как будто это к нему не относится, и вдруг встал и ушел в палатку. Слышны были его всхлипывания, а потом он высунулся и крикнул:
  
  - Ладно, пусть будет по-вашему, но только потом не обижайтесь!
  
  16 сент. Ночь: мы с полковником уже в Париже на всемирной выставке. Д. п. ж. м. к восторгу парижан. Какой красивый город этот Париж! Вообще-то я бы не отказался от кругосветного турне.
  
  А днем в роковом месте у статуи полковник построил нас и приказал:
  
  - Лейтенант Слейтер, выйдите из строя! Снимите штаны! Примите известную позу!
  
  - Но, сэр,- пробовал возразить кто-то,- это же должны быть вы!
  
  - Кто сказал?! - с ненавистью спросил полковник, вгляваясь в лица.
  
  Он положил руку на кобуру. Все молчали. И тогда полковник скомадовал мне:
  
  - Сержант Липтон, сделайте лейтенанта жертвой мужеложства!
  
  - Простите, лейтенант,- прошептал я, обхватив лейтенанта,приказ командира!
  
  Я и сам расстроился, к тому же, я привык к полковнику и со Слейтером у меня не заладилось. По-моему, лейтенант на меня теперь дуется - но я-то чем виноват?
  
  17 сент. Ночь: д. п. ж. м. Нью-Йорк, Мэдисон-Сквер-Гарден.
  
  День: жертва лейтенанта оказалась напрасна - перевал вновь маячит. Теперь совершенно ясно, что полковник незаменим. К тому же, я в прошлый раз не кончил.
  
  Полковник устроил сегодня день отдыха.
  
  18 сент. Сегодня самый черный день в моей жизни. Правда, мы одолели наконец проклятый перевал и спускаемся в долину. Но это не утешает меня. Мое сердце разбито. Как, как мог полковник?!.
  
  Впрочем, обо всем по порядку. Ночью приснился необычный сон: мы с полковником, обнявшись за плечи, шли по горной дороге. Справа от меня, также в обнимку со мной, шел лейтенант Слейтер, а слева от полковника почему-то шел повар Ходл. Мы со строевой песней миновали вершину и ступили прямо в небо, и пошли дальше, растворяясь в этой божественной голубизне... С каким радужным настроением, с какими надеждами я просыпался этим утром!
  
  А днем полковник построил нас буквой "L" на заколдованном месте, хотел что-то сказать, махнул рукой и, безмолвно сняв штаны, опустился на четвереньки. Я уже принялся расстегивать брюки, когда вдруг, преодолевая рыдания, полковник скомандовал:
  
  - Рядовой Ходл, сделайте меня жертвой мужеложства!
  
  Ходл?!. Но почему?!. Мне казалось, что рухнуло небо. Ходл тоже никак не решался и переспросил:
  
  - Но, сэр, вы, вероятно, хотели сказать - сержант Липтон?
  
  - Нет,- вы, Ходл! Вы! Это мой приказ!
  
  Ходл виновато развел руками и сказал мне:
  
  - Прости, Джон! Что я могу сделать?!. Боевой приказ!
  
  Вот так, в один миг рухнули все мои мечты. Я стоял, не в силах сдержать рыдания, да и полковник обливался слезами на протяжении всего жертвоприношения. Все мне сочувствовали, даже лейтенант Слейтер как-то отмяк, но... Будь мы рыцарями Круглого стола, я бы, конечно, принудил Ходла оспаривать его право на полковника в честном поединке, а так... Приказы не обсуждают!
  
  Но как мог Тед?!. Как?.. И ведь какой он бодрый и веселый вставал из-под меня, а тут, мрачный и подавленный, он еле переставлял ноги ни на кого не глядя. Я незаметно приблизился к нему и хотел задать свой вопрос, но не успел. Полковник метнул на меня ненавидящий взгляд и тихо, но внятно произнес:
  
  - Это тебе за товарища майора!
  
  Так вот оно что! Боже, какая злопамятность! Так отомстить за случайную обмолвку! А я-то, я! Почему, ну почему я назвал его "товарищем майором"?!.
  
  
  
  - Ну, что скажешь, аббат? - спросил император. - Не передумал еще за бугор переходить? Англичан-то вишь как уделали - а все бес этот.
  
  - Это, ваше величество, произошло потому, что эти отступники и атеисты не взяли с собой капеллана, - отозвался аббат, мгновенно определив причину британского краха. - Посмотрите, какое у них началось падение нравов - сержант назвал полковника товарищем майора!
  
  - Стало быть, - огорчился император, - ты так-таки идешь?
  
  - Так-таки иду, - отвечал неустрашимый аббат.
  
  - Эй, аббат! - окликнул Крюшона какой-то бритоголовый мужик, сидящий на циновке у входа в небольшое соружение - нечто вроде часовни. - Ты на перевал, что ли?
  
  - Вот вы говорите, что я иду на перевал, а я иду проповедовать в Неннам, - возразил аббат.
  
  - Не ходи, - посоветовал мужик - очевидно, жрец этой языческой часовни. - Последнее потеряешь.
  
  Аббат осенил себя крестом.
  
  - Христианину нечего терять, кроме своей бессмертной души, а кто погубит ю, спасет ю, - назидательно отвечал он. Так-то, язычник!
  
  - Смотри, - снова предостерег лама, - там Блудный Бес пасется.
  
  - На всякого беса, - аббат показал распятие на груди, - у меня есть вот!
  
  - Да он на Падмасутру-то плюет, - ухмыльнулся лама. - А крест ему как мертвому припарки.
  
  - ...И еще вот, - аббат показал крепкий кулак, - и вот, - аббат полез в карман, специально пришитый им к сутане, где у него лежали 90 сантиметров, намотанные на катушку. - Как дам промеж рог!
  
  Лама тонко улыбнулся и не стал больше спорить:
  
  - Как знаешь, аббат, мое дело - предостеречь. Коллеги все-таки.
  
  - Ты когда крестишься, язычник? - строго спросил аббат. - Хватит уж смущать темных некитайцев своей ложной верой!
  
  Лама ухмыльнулся.
  
  - Этих некитайцев уже ничем не смутить, - отвечал он. - Тут на днях жительмены проходили. Я им из Падмастуры почитал - по грошику подали. Мало, думаю. Дай, думаю, из Библии почитаю - может, больше дадут. Нет, опять по грошику. Из корана суру прочел - и снова грошик. Назло тогда из поваренной книги читать стал - и что ты скажешь? И тут по грошику! Что в лоб, что по лбу. Слушай, аббат, - вдруг обратился лама, - может, ты у меня Библию купишь? Я слыхал, твою А Синь стибрил, а я эту твою святую книгу раз уж семь читал.
  
  Лама показал Крюшону большой том. Аббат осмотрел его, и глаза у него загорелись - это был канонический текст на латинском с переводом на французский и некитайский.
  
  - А что ты за нее хочешь? - спросил аббат.
  
  - Да вот у тебя комплект порнографических открыток с собой, ну, тот самый, из монастырской библиотеки вашей. Так я бы сменялся, - отвечал лама, подумав.
  
  Аббат побагровел и насупился.
  
  - Вот вы говорите, что у меня с собой комплект порнографических открыток, а у меня не...
  
  - Да есть, есть у тебя, не ври! - невежливо прервал язычник. - Монахи это у брата Николая отобрали, а отец Жан велел сохранить, чтобы пособие было о видах соблазнов. Ну, а ты, конечно, когда из монастыря уехал, к отцу Жану в сундук залез.
  
  Но аббат стоял на своем - он считал недопустимым, чтобы языческий священник в чем-то был прав перед христианским.
  
  - Нет, чадо, - с кроткой улыбкой увещевал аббат, -ты заблуждаешься, это не порнографические открытки, - иезуиты, особенно французские, не носят с собой таких. Это наши иконки.
  
  - А чего же это на ваших иконках голые бабы нарисованы?
  
  - Это тебе грезится, чадо, - печально улыбнувшись, рек аббат. - Из-за твоей неистинной веры ты не можешь противостоять нечистому, и он отводит тебе глаза.
  
  - Хрен с тобой, - плюнул лама, - иди. Мы еще потолкуем, кто во что верит.
  
  - Я помолюсь за спасение твоей души, чадо, - кротко пообещал смиренный аббат и сделал шаг прочь.
  
  - Эй! - окликнул лама. - Хрен с тобой, забирай Библию. Я ее все равно наизусть помню.
  
  - Господь воздаст тебе, чадо - может быть, ты еще крестишься, - поблагодарил язычника аббат и осенил его крестом. Он опустил Библию в мешок. Пройдя шагов с десяток он вдруг обернулся, сам не зная почему - и с изумлением увидел, что лама превратился в Сен-Пьера с ключами от рая - а потом вдруг растворился в воздухе. "Это диавол пытается смутить меня", - понял аббат.
  
  Потея от жары и отираясь, аббат продолжал путь. По неширокой тропе он обогнул скалу и увидел компанию каких-то доходяг. Старший из них расположился на камне в тени скалы, а двое низших лили воду ему на голову, меж тем как другие два прилежно работали опахалами. Еще несколько бродяг готовило обед, выставляя на полотно, расстеленное на земле, разные блюда. Остальные расположились кто где - вместе с предводителем их было, как на глаз прикинул аббат, не менее дюжины.
  
  - Эй, ты! - заорал вожак, заметив аббата. - А ну, жарь сюда!
  
  Аббат Крюшон подошел, незлобиво улыбаясь, и кротко приветствовал собравшихся:
  
  - Мир вам, добрые люди! Бог в помощь!
  
  Он уставил око на кувшины, прикидывая их содержимое. Меж тем подоспевшие приспешники сорвали с плеча аббата его дорожную сумку и отдали вожаку. Тот принялся разбирать ее содержимое, отставляя интересующую его клажу рядом с собой на камень, а остальное бросая на землю. На песке оказались четки аббата, рисьма из столицы наместнику Неннама, таблетки от поноса, комплект порнографических открыток из библиотеки монастыря и прочее разное. Себе предводитель шайки оставил припас аббата, Библию и новенькое исподнее аббата, захваченное им в дорогу. Окончив осмотр багажа, вожак мутными глазами посмотрел на Крюшона и спросил:
  
  - Мужик, а ты чего умеешь?
  
  - То есть?
  
  - Ну, кем тебя поставить в мой отряд? - раздраженно пояснил атаман. - Быком, цирулем, доминошкой, лизалой?
  
  - Вот вы говорите, кем меня поставить в ваш отряд, - отвечал аббат, - а зачем меня ставить в ваш отряд? Я иду себе и иду, никого не трогаю.
  
  - Опять тормоз попался, - огорчился вожак. - Слушай сюда, олух! Я - Блудный Бес, начальник здешних мест, а это - моя кодла. Каждый, кто хочет поступить ко мне, идет на этот перевал. Но сначала ты должен доказать, что имеешь право примкнуть к моей шайке.
  
  - Вот вы говорите, что я должен доказать свое право примкнуть к вашей храброй шайке, а мне его нечем доказать, - живо отвечал аббат. - Я для вас совершенно не гожусь, я сейчас пойду себе, да и все, а Библию вы, пожалуйста, читайте, мне не жалко для ближнего моего, - и аббат сделал шаг прочь.
  
  - Ну-ка, держи его! - заорал вожак, начиная злиться. Он настроился учинить решительную разборку с этим придурком. - Слушай ты, козел, - обратился он, хотя это был аббат Крюшон, а совсем не козел. - Если бы ты не годился для моей кодлы, то нипочем бы сюда не попал, понял? Все, кто прегрешает против своей плоти, идут на перевал и вступают в мой отряд, понял?
  
  - Вот ты, - ткнул Блудный Бес в одного из своих приспешников, - а ну-ка, покажи свой изъян.
  
  Ткнутый пальцем ложкомойник подскочил и, сильно хромая, прошелся взад-вперед.
  
  - Я - колченогий, я выпил и упал с обрыва и покалечил ногу, - произнес он, кланяясь атаману. - Теперь я хромаю под началом нашего великого вождя господина Блудного Беса.
  
  - Теперь ты, - кивнул другому подчиненному вожак.
  
  Тот показал на свою куцую конечность:
  
  - Я - однорукий. Однажды я пилил дрова и нечаянно отпилил свою руку. Я научился по команде "руки вверх!" поднимать ногу вместо руки, и меня принял охранником в банк. Потом пришли бандиты и сказали: "Всем лечь на пол!", и тогда директор банка выгнал меня, и я пришел в банду Блудного Беса.
  
  - А я, - вскочил с места еще один увечный, - окривел на правый глаз из-за того, что пытался прочесть "Феноменологию духа".
  
  - Ах, чадо, - кротко заметил аббат, - гегельянство весьма пагубно влияет на остроту зрения. Разве ты не знал этого?
  
  - А я и вовсе без ног, - сообщил еще один калека, - но, однако, руки его были столь длинны и могучи, что он прошелся на них взад-вперед быстрее, чем иной может пробежать ногами.
  
  - А я проиграл свой скелет в карты! - похвастал другой урод.
  
  - А я родился с половиной мозгов! Меня зовут Вова, - представился какой-то лысый придурок.
  
  - Э-ы-а-ы-ы-ы!.. - промычал еще один доходяга, рукой показывая на обрубок языка у себя во рту.
  
  - Ну, а ты? - спросила вся шайка хором, подступая к аббату. - Какое у тебя увечье или недостаток тела?
  
  - Вот вы говорите, что у меня есть телесный недостаток, а у меня нет телесных недостатков, - возразил аббат. Почему-то он твердо решил не открывать этому бесу и его банде правду про откушенные яйца. Разумеется, наш благочестивый аббат был чист перед Господом и не нарушал заповедь "не солги" - ведь всякий иезуит да и просто священник вправе обмануть врага рода человеческого или даже просто иного нехристя (или даже христианина), если это идет к вящей славе Господней. А беса так и вовсе можно трахнуть по башке - все только спасибо скажут.
  
  Так что аббат с легкой душой отрицал какие-либо изъяны в своем естестве.
  
  - Видите? - показал он, - вот они рученьки, а вот они - ноженьки. Язык, глаза, нос, уши - все имеется самого лучшего качества да еще как работает! А какой у меня могучий кишечник! Я вон там за скалой справил большую нужду - сходите, посмотрите, если не верите. На фунта четыре с половиной потянет, хоть взвесьте.
  
  - Не бзди! - грубо оборвал его Блудный Бес. - Раз ты здесь, значит, есть и увечье! А ну, ребята, хватайте его за яйца!.. - скомандовал он.
  
  Все подчиненные атамана сорвались с места и с великим поспешанием кинулись исполнять приказ - но, разумеется, они не напали на Крюшона, а пронеслись мимо. Аббат даже не успел вынуть заветную заточку - все инвалиды уже устремились по горной дороге в ту сторону, откуда к ним вышел аббат. Почему же такое могло случиться? - спросит иной забывчивый читатель. - Как почему! Ведь что велел главарь банды своим шестеркам? Схватить аббата за яйца! А где яйца аббата? Хрен его знает где - то ли в желудке у акулы-крокодила, то ли на дне пруда, то ли в ночном горшке у де Перастини, то ли - да фиг знает где, далеко, нету, и все. А могли ли эти несчастные доходяги ослушаться своего вожака? Тоже нет! Силой нечистого колдовства они были обязаны выполнить все, что бы ин приказал им Блудный Бес. Вот все уроды и устремились туда, где находились яйца аббата. Приказ направил их прямехонько к цели, как северный полюс магнитную стрелку.
  
  Блудный Бес, не знавший подоплеки дела, только моргал глазами, наблюдая повальное бегство и неслыханное, как он думал, непослушание его шайки. Опомнившись, он свирепо вылупил глаза и завопил, вскочив с места:
  
  - Эй, вы! Вы куда, уроды?.. А ну, назад!
  
  Но было поздно - уроды оторвались так далеко, что не вняли голосу предводителя. "Ну, теперь мы посмотрим!" - подумал аббат и возблагодарил Господа, святого Варсонофия и Сен-Пьера. Он подступил к Блудному Бесу с распятием в одной руке, а другой высвободил из кармашка в сутане свой удлиненный.
  
  - А ну-ка, сквернавец, - громко потребовал аббат, выставив перед собой распятие, - склонись перед святым крестом Господа нашего!
  
  Блудный Бес пренебрежительно харкнул на крест и, не удостоив Крюшона словопрений, продолжал орать своим инвалидам, чтобы они возвращались. Оторвавишсь на миг, негодяй заявил:
  
  - Мне твой Бог как говно на палке - я не твоей веры, додик! - и снова плюнул на распятие.
  
  - А, так-то ты обходишься со честным крестом! - праведно возмутился аббат и, размахнувшись, ка-ак огрел мерзавца членом по башке!
  
  Дыхание прервалось у мерзавца, и с отуманенным взором тот осел на камень. Не давая кощуннику опомниться, аббат снова хлестнул его промеж глаз, а потом дал ему по ушам - слева и справа, а потом принялся охаживать вдоль всего тела.
  
  Есть такое некитайское выражение - отфуярить*. У него два
  
  ____
  * из-за соображений общественной нравственности в слове отфуярить буква "ф" замещает иную, похожую (прим.ред.)
  
  
  основных значения. Первое подразумевает производство полового акта, однако в таком смысле слово "отфуярить" используется редко. Чаще имеется в виду переносное значение - вздуть кого-либо, задать трепку, крепко побить и т.п. При этом, конечно же, никак не подразумевается, что тот, кто задает трепку, использует для этого свой член. Ссылка на него, присутствующая в корне слова, чисто метафорическая, - разумеется, член в трепке не участвует. Прежде всего, он слишком ценен, чтобы с ним так жестоко обходиться. А во-вторых, боевые характеристики члена для этого совершенно не годятся - нет ни веса, ни твердости, ни далекого выброса с пробоем защиты противника, - в общем, биофизические характеристики члена практические исключают его использование в качестве боевого оружия. Хотя, конечно, смотря чей это член. Скажем, член слона обладает необходимой увесистостью, вот им-то отфуярить как раз можно, однако слон лишен необходимой для этого грациозности. Да и зачем слону кого-то фуярить своим членом, когда для тех же целей ему гораздо сподручней хобот? А вот лань, с другой стороны, обладает необходимым проворством и изяществом, но ее член, увы, лишен габаритов слона. Вот если бы взять у слона да приделать к лани (к лани-самцу, разумеется), то лань с таким грозным оружием и тигра бы запросто отфуярила! Как прыгнула бы да членом ему по башке! - р-раз! р-раз! - только бы этого тигра и видели. Но это, конечно, из области фантазии, в природе таких гибридов почему-то не существует. Так что знайте на будущее: если в газетах пишут, что такой-то боксер отфуярил такого-то, то здесь, естественно, метафора - репортер не имеет в виду, что победитель повалил противника на пол и начал молотить членом - нет, он даже в интимную связь на ринге с ним не вступал, - нельзя, правила ведь запрещают. Вне ринга - сколько угодно, а на ринге - только метафорически.
  
  А вот в случае с аббатом Крюшоном все иначе - он своего врага отфуярил нематафорически. Да не то что неметафорически, а буквальнейшим образом, друзья мои! Собственночленно! И при этом - не производя интимного сочленения с последним. Храбрый аббат, можно сказать, блестяще применил методику св.Григория Петербургского (Распутина): тот изгонял блудного беса с помощью св<ятага?>. креста и св<оего?>. члена* -
  
  ___
  * см. В.С.Пикуль. Нечистая сила.
  
  
  - вот и наш аббат отфуярил Блудного Беса, сунул ему в харю распятие и потребовал:
  
  - А ну, проклятый, кланяйся кресту Господа нашего, а не то!.. - и замахнулся на врага тем, чем его фуярил.
  
  - Ага, ага!.. - торопливо отвечал тот и принялся кланяться, встав на колени и тараща на аббата насмерть перепуганные глаза. - Святой отец, вы бы так и сказали мне, что у вас телесный избыток, я думал - недостаток, а если...
  
  - Ну, что, нечистый, - торжествующе оборвал его аббат и поставил ногу на голову коленопреклоненному нечестивцу, - что, скотоложник, будешь еще блудить, вредя добрым христианам?
  
  Бес начал юлить, обещая всяческое послушание. Он сулил отдать клад награбленного им добра, помощь в делах, исполнение желаний и так далее. Аббат слушал его с победной улыбкой на лице.
  
  - Мне, как христианскому пастырю, помощь черта не требуется, - произнес наконец Крюшон. - Ибо мне во всем помогут ангелы и апостолы Бога нашего. Но за твои козни и дерзости против св. креста я налагаю на тебя взыскание: ты должен вернуть мне мои откушенные яйца!
  
  - А, так все-таки есть увечье!.. - вскинулся было Блудный Бес, но снова был треснут по башке членом аббата и сник.
  
  Он торопливо поклялся исполнить повеление аббата.
  
  - Как только эти ханорики принесут ваши яйца, я тотчас верну их вам, о светило моих очей, дорогой аббат.
  
  И он несколько раз обмахнул себя крестом в доказательство истинности своих слов.
  
  - А эти ханорики точно их разыщут? - усомнился аббат.
  
  - Хоть с морского дна достанут! - заверил Бес. - У нас тут такая карма - все, что прикажу, всегда исполняется.
  
  - Ага, - удовлетворенно проговорил аббат, а душа его меж встрепенулась, обнадежившись насчет яиц. "Господь взял, Господь и отдаст", - благочестиво подумал аббат.
  
  Он велел Блудному Бесу собрать его сумку и пополнить ее кое-какими кушаньями со стола шайки. Затем Бес с аббатом верхом на его плечах и с его сумкой понес аббата Крюшона почти до самой заставы у границы провинции. По велению аббата Блудный Бес всю дорогу пел псалмы и читал жития святых, отвлекаясь для того только, чтобы покормить аббата или напоить вином из кувшинов.
  
  - Ну, лукавый, - сказал аббат у самой заставы, - ставь-ка сюда сумку и присядь, чтобы я слез. А теперь наклони голову, чтобы я мог лучше тебя благословить.
  
  Бес покорно нагнул безобразную башку и тут аббат опять ка-ак треснул его членом промеж рог! Рогов, правда, у Блудного Беса не было - метафорически промеж рогов хряснул его аббат. Но членом хряснул - отнюдь не метафорическим. И взвыл Бес тоже не в переносном смысле слова. Он опрометью кинулся прочь, зарекшись на будущее нападать на священников, не проверив у них предварительно член и яйца. А аббат перемолвился с караульными на заставе, показал предписание императора и на сильном рикше уже через час достиг дворца наместника провинции Неннам.
  
  Почтительно сопровождаемый чиновником, аббат Крюшон прошел к наместнику. Бисмарк заканчивал какие-то наставления светловолосой девице огромного роста и богатырского телосложения.
  
  - Яволь! - наконец громко выкрикнула девица и, молодецки щелкнув каблуками, замерла с руками по швам.
  
  - Ваше превосходительство, - доложил подчиненный, - это аббат Крюшон с инспекцией от императора.
  
  Лицо наместника вытянулось, но тут же он изобразил приветливую улыбку.
  
  - Очень, очень рады, ваше преподобие, давно ждем! - забормотал он, целуя аббату руку (ту самую, которой аббат держал орудие возмездия, карая Блудного Беса). - Позвольте представиться - наместник провинции Неннам Бисмарк. А это, - Бисмарк показал подбородком в сторону девицы с глазами цвета стали, - это Лотта Бенкендорф, наш лучший экзекутор.
  
  - Так-так-так, - протянул аббат, - вы что же - ввели у себя телесные наказания?
  
  - Мы были вынуждены, - вздохнул Бисмарк, - нас одолевает преступность. Идите, Лотта.
  
  Лотта топнула могучими ногами и строевым шагом вышла из кабинета. Наместник меж тем посмотрел бумаги аббата и прочел предписание императора. Его лицо вытянулось еще больше - император предоставлял аббату полный карт-бланш.
  
  - Значит, вы хотите вести в моей провинции проповедь добра и христианского всепрощения? - спросил Бисмарк. - Это зер гут.
  
  Он побарабанил пальцами по столу.
  
  - Сначала я хочу разобраться в причинах разгула преступности, - молвил аббат. - Император чрезвычайно встревожен.
  
  Бисмарк снова побарабанил по столу.
  
  - А нет ли у вас, аббат, - спросил он наконец, - какой-нибудь записки для меня от прусского посла барона фон Пфлюген-Пфланцена?
  
  - Отчего же не быть, - отвечал аббат, подавая Бисмарку распечатанный конверт.
  
  - Хм, - нахмурясь, указал наместник, - я вижу, печать нарушена. Следовательно, письмо вскрывали.
  
  - А как же, - подтвердил аббат. - Четыре раза. Сначала читал я, потом император, потом обер-полицай, потом министр почты. Он-то и забыл заклеить.
  
  Бисмарк хмыкнул и, не говоря более ни слова, приступил к чтению. Письмо, впрочем, было весьма коротким. Оно начиналось так: Берегитесь иезуита, дорогой фон Бисмарк! - А дальше шли отчаянные жалобы и ругательства и столь же отчаянные просьбы извести аббата если не с этого света, то хотя бы из Некитая. Всего этого, однако, Бисмарк не прочел - аббат аккуратно замазал все эти ненужные кляузы.
  
  - А что тут? - спросил, недоумевая, Бисмарк. - После первых слов все вымарано. Кто это сделал?
  
  - Это сделал я, - объяснил аббат, приветливо улыбаясь. - Как духовный отец барона я не мог допустить, чтобы бумага, им писанная, печатлела неприличные для христианина выражения.
  
  - А, вот как! - и Бисмарк отложил письмо в сторону. - Значит, фон Пфлюген под вашей, так сказать, духовной опекой... Как же он поживает?
  
  - Очень хорошо, - заверил аббат. - Он делает большие успехи, укрепляя свое тело и дух. Барон осваивает систему упражнений господина Мюллера и теперь совершает естественные отправления исключительно стоя на голове.
  
  - Стоя на голове! - наместник не мог скрыть удивления. - Не понимаю, как ему это удается. Я вот, к примеру, и сидя-то не всегда могу сделать это удовлетворительно... Но зачем же барону это понадобилось?
  
  - Для него это вопрос национальной чести. Он хочет превзойти в гимнастике йогов другого посла, итальянца де Перастини.
  
  - А, ну да, да, я знаю о нем. И что же, - недоверчиво поинтересовался наместник, - этот де Перастини тоже йог?
  
  - Да, он серет когтями, - отвечал аббат Крюшон.
  
  - Когтями? - Бисмарк подумал было, что ослышался. - Какими когтями?
  
  - Самыми разными - медвежьими, львиными, когтями грифа, муравьеда - и знаете, чаще крупными. На кошачьи коготки он не разменивается, - поведал Крюшон. - Перед отъездом я посетил посла - кстати, мы с ним большие друзья, и он показал мне целый сундук когтей.
  
  - Он что же, коллекционирует их?
  
  - А как же! Не пропадать же добру. Он их полирует, а потом нанизывает на нитки. Де Перастини собирается продавать их туземцам Новой Гвинеи и Амазонии - у тамошних воинов такие ожерелья пользуются повышенным спросом.
  
  - Получается, это прибыльно - испражняться когтями, - заметил Бисмарк. - Пожалуй, мне тоже надо будет заняться йогой.
  
  - Честно говоря, - признался аббат Крюшон, - я полагаю, что сила тут все-таки не в йоге. Мне думается, это Господь наложил на де Перастини вериги за его приверженность гегельянству. На месте барона Пфлю я не стал бы завидовать итальянцу - тот признался мне, что срать когтями порою весьма болезненно.
  
  - Да уж я думаю, - сказал Бисмарк. - Я, например, и без когтей-то... впрочем, это неважно. А вот еще, - переменил он тему, - лорд Тапкин. Как его здоровье?
  
  - Ну, что может сокрушить британское здоровье! - отвечал аббат. - На глазах лорда Тапкина всю британскую экспедицию обули в намордники, а он, говорят, даже ухом не повел. Британское, знаете ли, хладнокровие!
  
  - Да уж, - поправил пенсне Бисмарк.
  
  - Так что лорд Тапкин процветает. Видели бы вы, какие уклоны он одолевает в качестве рикши - мало какому здоровяку это под силу. Ну, правда, у него хороший стимул - кружка пива в конце подъема.
  
  - Лорд Тапкин работает рикшей! - вскричал Бисмарк. - Этого не может быть!
  
  - Да, верно, не может быть, - поправился аббат. - Я оговорился. На самом деле среди некитайских рикш завелись двойники иностранных послов - один подражает Тапкину, а другой подделывается под барона.
  
  - Как, и под барона тоже!
  
  - Да, да, - подтвердил аббат. - Его двойник отвозит меня на прием во дворец, а двойник Тапкина везет домой.
  
  Бисмарк сидел с бледным лицом и сцепив челюсти.
  
  - Но что особенно меня радует насчет Тапкина и Пфлюгена, моих духовных чад, - сказал аббат, - это пробудившийся у них художественный талант. Слышали бы вы, с каким артистизмом они исполняют в харчевне застольные некитайские песни. Это потрясающий дуэт - то лорд Тапкин берет на себя вокал, а барон аккомпанирует ему на губной гармошке, то британец ведет мелодию на волынке, а барон поет.
  
  - Барон Пфлюген и лорд Тапкин поют дуэтом в некитайской харчевне! Этого решительно не может быть! - возопил Бисмарк.
  
  - Отчего же? - возразил Крюшон. - Я сам приходил их послушать. Особенным успехом у публики пользуется недавно сочиненная песня "Дрочилка Артуа" - это просто шлягер.
  
  Наместник вытаращил глаза:
  
  - Дрочилка Артуа? Про кого же это?
  
  - Это баллада, воспевающая подвиги моего спутника, графа Артуа. Уже здесь, в Некитае выяснилось, что он святой - представьте, герр Бисмарк, граф ни разу в жизни не онанировал!
  
  - А почему же тогда песня в его честь называется "Дрочилка Артуа"?
  
  - Ничего удивительного, - улыбнулся аббат. - Песню сложили еще до того, как открылась святость графа.
  
  Бисмарк сидел с таким видом, будто наглотался колес или иголок - какой-то серо-буро-малиновый весь. У него даже пенсне вспотело.
  
  - Но почему же благородным господам, барону и лорду, понадобилось петь в харчевне "Дрочилку Артуа"? - выдавил он, наконец, из себя.
  
  - Все просто - острая нехватка денежных средств, - отвечал аббат. - Им стало нечем оплачивать угощение Синь Синя, местного водовоза и вышибалы.
  
  - Зачем же понадобилось его угощать?
  
  - Чтобы умиротворить его злобу и гнев. Этот Синь Синь очень страстосерден и вспыльчив и все мечтает размазать обоих послов по стенке. Сначала благородные господа лорд Тапкин и барон Пфлюген, этот цвет истинного дворянства и рыцарства, возили вместо вышибалы воду по городу, но потом решили, что лучше уж петь дуэтом. Мне кажется, это правильное решение, - заметил аббат, - зачем же зарывать в землю талант артиста.
  
  - Да, да! - пробормотал совершенно ошарашенный новостями правитель. - Знаете что, аббат, у меня голова идет кругом. Может быть, продолжим нашу беседу за обедом?
  
  - Конечно, - согласился Крюшон. - Как можно пропустить обед. Но сначала один вопрос, господин наместник. Я все-таки не понимаю, с чего это вдруг некитайцы в вашей провинции стали такими правонарушителями. Откуда эти преступления?
  
  - О, нет, нет, - возразил наместник. - Все не совсем так, дорогой аббат. Не в том дело, что выросла преступность - мы просто наладили систему ее учета и контроля. Возможно, в других частях Некитая совершается еще большее число правонарушений, но там их не умеют выявлять, а мы выявляем.
  
  - А! - воскликнул аббат. - Теперь понимаю. И как же вы выслеживаете преступников?
  
  - Очень просто. Каждому из них предоставлена возможность в любое время явиться с повинной.
  
  - И что же - все являются? - удивился аббат.
  
  - Большая часть, я полагаю, - да.
  
  Аббат Крюшон недоверчиво хмыкнул.
  
  - Ну, а что же потом?
  
  - Потом виновник сообщает степень тяжести своей вины и, сообразно этому, подвергается исправительной каре.
  
  - Подвергается каре! - вскричал Крюшон. - После того, как сам осознал свою вину! Это неслыханно - в христианских странах принято прощать при явке с повинной.
  
  - Именно поэтому, - возразил Бисмарк, - там и не удается взять под контроль криминальную ситуацию.
  
  - Ну, хорошо, - сказал аббат, - а в чем же состоит наказание, которому подвергается осужденный?
  
  - Фелляция, разумеется, - отвечал Бисмарк. - Каждый правонарушитель наказуется беспощадной фелляцией.
  
  - Фелляцией!.. - аббат невольно раскрыл рот - "Так вот что, - мелькнуло у него в голове, - имел в виду имперский палач, когда говорил, что меня не поставят на фелляцию!" - Позвольте, герр Бисмарк, - как это - фелляцией? Я не ослышался?
  
  - О, нет, совершенно верно - фелляцией, - отвечал наместник. - Наша система состоит в том, чтобы карать виновника до тех пор, пока он не раскается. Приговоренный садится на стул или диван, затем появляется экзекутор. У нас это Лотта, Линда и Гретхен, иногда Гринблат, а в дальних селениях мы назначаем на эту должность самую красивую девушку в данной местности. Экзекутор задает вопрос: "Зачем Амундсен на Северный полюс ходил?" - и феллирует осужденного до тех пор, пока тот в этом не сознается.
  
  - Постойте-ка, - прервал аббат, - я что-то не понимаю. В чем же он должен сознаться? Вы же сказали, что преступник должен раскаяться, и с тем наказание кончается?
  
  - Это абсолютно одно и то же, - терпеливо объяснял наместник. - Раскаяние приговоренного и есть его признание и одновременно - ответ на вопрос следствия.
  
  ***
  
  - Чего-то я ни фига не пойму, - заметил император Ли Фаню. - Этот Бисмарк у тебя какой-то мистицист выходит.
  
  - О нет, ваше величество, - разъяснил Ли Фань, - никакой мистики и никакого асбурда. Фелляция заканчивается - ну, вы знаете, что испускают в таком случае. Это и есть то, зачем Амундсен на Северный полюс ходил. И само собой, это то раскаяние, которого добивается герр Бисмарк.
  
  - Что-то я не слышал, чтобы Амундсену для этого надо было идти на полюс, - снова удивился император.
  
  - Не торопитесь, государь, всему свой черед, - отвечал писатель. - Об этом у меня дальше - в письме графа.
  
  - Так святой граф все-таки пошлет мне весточку! - возликовал император.
  
  - Ага, - обнадежил Ли Фань.
  
  ***
  
  Аббат посоображал и, уяснив себе нечто, продолжил расспросы.
  
  - Ну, хорошо, а как определяется тяжесть вины? За какой проступок какое наказание следует?
  
  Бисмарк снисходительно улыбнулся.
  
  - Подобный метод характерен только для стран с неразвитой системой юстиции. Наша практика давно уже обогнала эту безнадежно устаревшую систему. Напоминаю, дорогой аббат, - наш преступник сам определяет себе меру наказания. Какая разница, что именно он сотворил, если уже известна мера полагающегося за это принудительного воздействия? Мы, естественно, можем предположить, что, коль скоро преступник назначил себе три или четыре фелляции подряд, то его вина весьма серьезна. Но выяснять, в чем она состоит, - это совершенно излишний бюрократизм. Достаточно того, что правонарушитель явился с повинной, был наказан и полностью раскаялся.
  
  - Ну, допустим, - сказал аббат. - Но вот вопрос - случается ли, что после такой кары преступник вновь совершает преступление?
  
  Наместник развел руками и признал справедливость догадки аббата:
  
  - Действительно, аббат, я вынужден это констатировать: практически каждый из наказанных впоследствии становится рецидивистом.
  
  - Ага! - вскричал аббат. - Ну, теперь видите! Вот вы караете их, караете - а преступность знай растет! Неужели вам все еще непонятна порочность системы наказаний?
  
  - Преступность, действительно, растет, однако мы ее полностью контролируем, - заявил обиженный наместник. - Где же еще вы найдете столь тотальный учет? И при этом - абсолютная беспристрастность правосудия. Я, например, сам несколько раз приговаривал себя к наказанию, хотя как правитель области легко мог бы ускользнуть от кары.
  
  - Я отдаю должное вашему правосознанию, герр Бисмарк, - признал аббат. - Но все же - что вы намерены делать, чтобы снизить этот криминальный беспредел?
  
  - Да, проблема нас тоже тревожит, - согласился наместник. - В частности, женская часть населения изъявляет сильное негодование. Так что мы собираемся ужесточить систему наказаний. В моей канцелярии уже подготовлен проект закона о распространении телесных наказаний и на женщин. Согласно этому законопроекту - правда, я еще не подписал его, - так вот, женщин-преступниц предполагается беспощадно карать куннилингом.
  
  - Куннилингом! - возопил аббат.
  
  - Да, до окончательного раскаяния. Разумеется, сохраняется та же система явок с повинной, но мы вводим и новшество. Поскольку женщины, как известно, менее решительны и более стеснительны, нежели мужчины, то теперь можно будет явиться с повинной анонимно.
  
  
  - Анонимно? Это как?
  
  - Очень просто - надо будет только написать донос на самую себя, указать имя, адрес и тяжесть вины - и в назначенное время явится экзекутор и произведет меры принудительного исправления.
  
  - А если кто-то сделает ложный донос на свою соседку? - спросил аббат. - В бытность мою ребенком, я, помнится, очень страдал от нападок одной старой девы, жившей по соседству. Даже я, при моей кротости, не смог бы удержаться при таких обстоятельствах, чтобы не послать на эту мегеру донос.
  
  Бисмарк отмахнулся:
  
  - Эка важность, ну, полижут ей разок по ошибке - небось, не помрет из-за этого. В конце концов, аббат, всякая судебная система не свободна от подобных ошибок.
  
  - Да-а-а... - протянул аббат Крюшон. - Да-а-а... Вот теперь, в самом деле, не мешает пообедать.
  
  Обед этот, хотя и был накрыт роскошно и даже с некоторой помпой в честь высокого гостя, прошел молча - каждый размышлял над тем, что узнал от другого. "Этот аббат - опасная штучка", - встревоженно думал наместник Бисмарк и строил планы по нейтрализации нежелательного ревизора. А Крюшон думал-думал и наконец твердо решил положить конец этой новоизобретенной судебно-карательной системе. "Господь учил нас прощать. А это что же такое - явился с повинной, а тебя за это фелляцией карают! Нет-с, больше такому не бывать!"
  
  Меж тем в столовую вошел юноша-слуга и стал разливать напитки. Аббат глянул на него внимательней и ахнул: - Верди!
  
  Юноша глянул на аббата и как девушка опустил глаза. На его щеках заиграл румянец смущения.
  
  - Нет, нет! - поспешно заявил Бисмарк. - Это не Верди. Это Гринблат.
  
  - Как это может быть? - возразил аббат. - Гринблат - в Некитае, служит послу Пфлюгену.
  
  - Идите, Гринблат, - торопливо махнул рукой наместник. - Я вам сейчас все объясню...
  
  - Нет, Гринблат, постойте-ка, - остановил аббат. - А ну-ка, расстегните сорочку - нет ли у вас там розового шрамика возле пупочка? Ага, вижу, вот он... Так, так... А ведь ваш партнер де Перастини о вас так скучает, так скучает! Грешно, юноша, что вы изменили своему патрону!.. А я-то еще недоумевал, зачем наш итальянец ищет своего слугу, когда всем известно, что он в доме у барона Пфлюгена!
  
  - Да нет же, - свистящим шепотом отвечал фон Бисмарк, все-таки выпроводив слугу кивком головы. - Это как раз Гринблат. Верди... его нет в Некитае более. А у нашего посла служит Шуберт. Эти трое - тройняшки. Один из них родился в итальянской части Швейцарии, а остальные - в немецком кантоне.
  
  - В таком случае, не родился ли еще и четвертый, во французской части Швейцарии? - осведомился аббат, глядя в глаза Бисмарку ясным взором.
  
  - Попробуйте-ка это вино, - предложил Бисмарк. - Букет - не хуже рейнского двадцатилетней выдержки.
  
  - Я предпочитаю наливку из нашего монастырского погреба, - отвечал аббат, однако угостился. Он не стал более расспрашивать о Гринблате-Верди, решив, однако, позже дать весточку де Перастини.
  
  После обеда аббат позволил себе вздремнуть часика три для восстановления сил и, восстановив их, обрел окончательную решимость исполнить задуманное. Ближе к вечеру он имел с наместником Бисмарком новую беседу.
  
  - Я хорошо обдумал то, что вы мне сообщили, дорогой сударь Бисмарк, - сказал аббат, - и должен вам сообщить, что решительно выступаю против созданной вам палочной системы. Прощать, прощать надо, господин наместник, как нам это и завещал Господь наш!
  
  Лицо Бисмарка вытянулось:
  
  - Но, аббат, а что же все-таки вам не нравится?
  
  - Как что! Во-первых, преступность у вас неуклонно растет, во-вторых, фелляция и куннилинг негативно отражаются на рождаемости, и в-третьих, главное, евангельская заповедь гласит: "не судите, да не судимы будете"! Господь наш подавал нам примеры человеколюбия, а вы что же? Сами не знаете, в чем вина человека, а уже готовы его казнить! Так что надлежит прекратить все экзекуции.
  
  - Но я не могу вот так сразу взять и отменить все, - со злостью возразил Бисмарк. - Система запущена, установлены виновники, утверждена очередность их наказания, определены сроки и смены работы экзекуторов... Выгляните во двор - там целая толпа осужденных, и все они нетерпеливо ждут наказания!
  
  - Хорошо, - незлобиво прервал аббат. - Раз вы так ставите вопрос, то вот мое решение. Я не могу допустить, чтобы тех, кто явился с повинной подвергли столь изощренной пытке. Я сам явлюсь на экзекуцию и претерплю все то, что назначено сегодня этим несчастным правонарушителям.
  
  У Бисмарка глаза полезли на лоб:
  
  - Но на сегодня назначено 28 фелляций! Вы уверены, дорогой аббат, что в силах столько раз раскаяться?
  
  - Мне не в чем раскаиваться, сударь Бисмарк, - твердо отвечал Крюшон. - Мой долг христианина - пострадать за ближнего моего.
  
  Немец пожал плечами, но про себя он слал благодарение Небу - теперь-то, думал Бисмарк, аббат сам себя изведет до полусмерти или хуже!
  
  Он вызвал Лотту:
  
  - Фройляйн Лотта, - елейным голосом распорядился Бисмарк, - это наш инспектор аббат Крюшон. Он сам хочет подвергнуть себя наказанию вместо всех тех, кому на сегодня назначено. Передай Гретхен и Линде, чтобы они никого сегодня не пытали и были рядом в готовности сменить тебя в любую минуту.
  
  - Яволь! - щелкнула каблуками Лотта.
  
  На ухо ей наместник шепнул:
  
  - Задайте-ка ему перцу, девчонки! Высосите ему все яйца, чтобы поганец сдох на месте!
  
  - Яволь, - нежным шепотом отозвалась фройляйн Лотта и окинула добровольно-осужденного стальным взором Нибелунгов.
  
  Аббат с Лоттой прошли в казнилище, то бишь пыточную камеру, где был табурет и постель, подушки на полу и умывальник.
  
  - Ну, осужденный, приступим, - сурово велела Лотта. - Снять штаны и исподнее!
  
  - Я не ношу исподнего и штанов, дочь моя, - кротко отвечал аббат.
  
  Лотта растерялась - в инструкции о производстве фелляции подобная ситуация не предусматривалась. А аббат полез в заветный кармашек, достал оттуда бобину с намотанным членом, размотал ее и протянул свой конец экзекуторше:
  
  - На, дочь моя, казни меня! Умоляю тебя - не делай мне никакого снисхождения как духовному лицу - я хочу пострадать наравне с остальными несчастными.
  
  - Это ваш? - переходя на "вы", спросила Лотта отчего-то шепотом.
  
  Она почтительно взяла в руки конец аббата и приступила к пытке фелляцией. Аббат же молитвенно сложил руки на груди и, возведя очи горе, стал возносить молитву о спасении души жестокосердой экзекуторши Лотты:
  
  - Боже праведный, прости ей прегрешения ея, ибо воистину не ведает, что творит! И остальные тоже. Аминь.
  
  После этого аббат достал Библию и принялся вслух читать главу "Числа". Через полчаса экзекуторша Лотта Бенекнедорф оторвалась от производства пытки посредством фелляции и раздраженно попросила аббата читать про себя.
  
  - Как тебе угодно, дочь моя, - кротко отвечал аббат.
  
  Он снова сложил руки на груди и принялся творить молитву о спасении душ всех некитайцев, включая Лотту Бенекендорф. Еще через час Лотта прекратила экзекуцию, с ненавистью посмотрела на аббата Крюшона, освежила рот водой и гаркнула:
  
  - Гретхен!
  
  Вошла Гретхен, большеротая кареглазая шатенка невысокого роста.
  
  - Приступай, - коротко распорядилась Лотта.
  
  - Сколько раз он уже раскаялся?
  
  - Он не хочет раскаиваться! - заорала валькирия - и в ее голосе послышались панические нотки.
  
  - Ну, это мы сейчас посмотрим, - самоуверенно отвечала Гретхен.
  
  - Дочь моя, мне не в чем раскаиваться, - смиренно возразил аббат Крюшон. - Но исполняй, что тебе сказали, ибо ты подневольный человек.
  
  Аббат полчаса читал Библию, а затем зевнул и попросил:
  
  - Я немного вздремну, дочь моя, я устал с дороги, а ты казни меня - я хочу пострадать за всех в этой несчастной провинции.
  
  Вскоре аббат начал всхрапывать, лежа на спине на кровати. Гретхен бросила конец аббата и со слезами выбежала из камеры.
  
  - О-о-о! - рыдала она. - О-о-о!.. Какой позор - моя жертва заснула на фелляции!..
  
  - Линда! - гаркнула Лотта.
  
  Когда аббат проснулся, то обнаружил всех троих экзекуторов близ себя. Третья, которую он до того не видел, с ненавистью сверля аббата глазами, чмокала губами, пытаясь выжать из аббата хоть каплю раскаяния. Остальные с отвращением, злобой и изумлением разглядывали аббата.
  
  - Вы все здесь, чада? Разве уже утро? - спросил Крюшон. - Ах, знали бы вы, какой дивный сон сейчас я видел! Будто бы я снова предстал пред очи Сен-Пьера, и мы с ним отправились в прогулку по райским места...
  
  - Сейчас не утро, а два часа ночи! - злобно оборвала его Гретхен.
  
  - А, то-то я проголодался! - произнес аббат. - Пусть мне принесут перекусить.
  
  В глазах девиц забрезжила общая мысль.
  
  - А что, если супчик поострее да жареные бараньи яйца с перцем... - задумчиво проговорила Лотта.
  
  Гретхен полетела отдать указания. Менее чем через полчаса принесли множество блюд. Аббат Крюшон с удовольствием похлебал острой похлебки и принялся за вторые блюда.
  
  - Ах, как у вас вкусно готовят! - похвалил он. - Я должен пересмотреть свое мнение о немецкой кухне. А вы бы, доченьки, тоже перекусили, а то ведь устали, наверное...
  
  Линда откинула конец аббата в сторону и забилась в злобных рыданиях:
  
  - Нет, я так больше не могу-у-у...
  
  - Она уткнулась в свои ладони, а аббат, бросив слово ободрения слабосильной экзекуторше, продолжил трапезу, делая кроткие наставления и стараясь поднять дух уставшей троице палачей.
  
  - А вот Гринблат... то есть Верди, - заметил он, - может быть, он сможет вас подменить, а то вы совсем раскисли?
  
  - Гринблат по куннилингу, - гаркнула Лотта. - И... для господина наместника. Гретхен, может, теперь получится? Он наелся.
  
  Теперь девицы сменяли друг друга каждые десять минут, но аббата после сытной закуски опять сморил сон. Он наскоро прочитал молитву и смежил веки.
  
  - Лотта! - с ненавистью прошептала Линда, оторвавшись от конца аббата. - Может, на яйца ему нажать?
  
  Лотта строго нахмурила брови и отчеканила с официальным видом:
  
  - Согласно параграфу четвертому инструкции о производстве пытки посредством фелляции экзекуторам строго воспрещается искусственно вызывать раскаяние у осужденных, нажимая на семенники.
  
  - Ну, Лотта! - взвыли хором две остальные. - Никто ведь не узнает! Ну, отвернись, Лотта!
  
  Сталь Нибелунгов дала трещину. Лотта, виновато поджав губы, отвернулась к стене. Гретхен сменила Линду на члене, а аббат в это время как раз проснулся.
  
  - Что, чада, вы все еще не отказались от богопротивного замысла вызвать у служителя Божья раскаяние в избраннном им пути помощи ближнему своему? - удивился аббат Крюшон. - Ах, чада, нельзя так злоумышлять против своего ближнего - это приносит ущерб вашему же здоровью.
  
  - А ну-ка, стервец, где там у тебя яйца? - грозно спросила Гретхен, надвигаясь на аббата.
  
  - Зачем тебе мои яйца, дочь моя? - кротко отвечал аббат.
  
  ПОИСКИ ЛЕДИ РОДШИД (новый кошмар Бидермайера)
  
  Бывало, приснится Бидермайеру сон, будто он - леди Родшид и будто у его мужа откуда-то из промежности сыплются золотые монеты, хотя, к сожалению, все фальшивые. Конечно, приятно, что супруг так отмечен перед прочими смертными, но пылкая новобрачная никак не может понять, почему же все-таки Родшид ни за что не желает взойти к ней на честное ложе супружеской любви. А ведь как уговаривал, глазами декольте ел, рукой нечаянно лазил, негодник, туда-сюда... Может, он фроттерист какой? Или, может, он лишку выпил на свадьбе, а потом понервничал, ну и... это... не может? Проходят дни, и наконец, юная леди Родшид начинает нервничать - а когда же начнутся пламенные объятия и знойные ласки? Пора бы уж ему вылечить, если он... это... не может. И наконец, подозрения закрадываются в душу молодой жены, и в одну прекрасную ночь, застав мужа врасплох, она решительно устремляется на него и говорит:
  
  - Миленький, а дай-ка я потрогаю твои яички!..
  
  - Что ты, что ты, птенчик, - говорит Родшид, отодвигаясь. - Женщине грешно трогать у мужчины!
  
  - Неправда, - цедит сквозь зубы юная супруга Родшида, - я говорила с кардиналом Перастини - папа специально разъяснил: жене нет греха трогать у мужа своего!
  
  И сует она одну руку к промежности Родшида, а тот все отодвигается, пятясь, отодвигается - и наконец замирает в тупике, загнанный между комодом времен Луи-какого-то-там-по-счету и ложем времен фараонов. И сует леди Родшид прелестную ладошку к промежности своего супруга и нащупывает там... что-то совсем, совсем не то! Да не сунула ли я ручку по привычке между своих ножек? - думает леди Родшид и переводит взгляд вниз - о, нет, ручка между не ее ножек, а мужних! Не вполне еще веря своему осязанию, водит прелестная новобрачная пальчиком взад-вперед по ямке между ног Родшида, водит - и наконец спрашивает:
  
  - Милый, а где же твои яйца?
  
  - Нету, лапочка, исчезли! - виновато сообщает Родшид - и шепчет со страстной мольбой: - Пупсик, только не говори никому, ладно? А то... Давай, я шофера позову - он человек верный, я его брата из тюряги вытащил! Мы ляжем тут на кроватке, а он нас по очереди будет, разок тебя, разок меня, а чтобы усы не мешали, я лицо платочком закрою, мне даже интересно, какие у вас, женщин, ощущения, а детки будут, я скажу, что это не от шофера, а от меня, правда, я теперь тоже подзалететь могу, но ничего, я предохраняться буду...
  
  И какой-то звон стоит в голове юной леди Родшид, и никак не может она очнуться - вот дура, позарилась на деньги, а теперь... ой, да это же не леди Родшид, это Бидермайер, ты что это за сон опять себе выбрал, трансвестит окаянный!
  
  И подобно юной жене Родшида, нащупавшей у своего мужа отсутствие желанных отростков, Гретхен, скользнув рукой вдоль члена аббата, уперлась в его промежность и замерла с открытым ртом.
  
  - Лотта! - резко позвала она. - Ты погляди!
  
  Она откинула полу сутаны и показала:
  
  - У него их нету!
  
  Лотта тотчас забарабанила в стену:
  
  - Герр Бисмарк! Герр Бисмарк! Сюда!
  
  Вбежал всполошенный наместник с секретарем Гринблатом.
  
  - Что случилось, фройляйн Лотта? Он помер?
  
  - У него нет яиц! - коротко доложила Лотта Бенкендорф, показывая на промежность аббата.
  
  Наместник Бисмарк сперва кинул взгляд на почти метровый отросток аббата, почтительно округлив глаза, затем вперился в промежность и медленно начал наливаться мелом.
  
  - Доннерветтер! - в отчаянии вскричал Бисмарк и схватился за голову. - Все пропало! Их бин думкопф! - Он всхлипнул и махнул рукой: - Прекратить экзекуцию... Майн Готт, это непереносимо! Он довел фелляцию до полного абсурда, как мы теперь выполним план поставок по сперме!..
  
  Держась за голову, посрамленный поборник телесных наказаний вышел, поддерживаемый Гринблатом-Верди, и побрел по коридору. Он бормотал:
  
  - Без раскаяния наша карательная система теряет всякий смысл... Он загубил дело моей жизни...
  
  - Грешные дщери, - сказал аббат, вставая с места и сматывая на катушку свои девяноста два сантиметра. - Приходите ко мне завтра на исповедь - вам надлежит покаяться в содеянном.
  
  Девицы безутешно рыдали, повалившись на пол.
  
  - Доброго сна, чада, - благожелательно попрощался аббат Крюшон и вышел во двор.
  
  Тут произошло неожиданное. Из рассветных сумерек к Крюшону вышагнула толпа правонарушителей и взяла в кольцо. Очевидно, они уже были осведомлены о происходящем. Среди преступников аббат заметил и совсем малолетних и сокрушенно покачал головой:
  
  - Ай-ай-ай! Они готовы казнить даже несовершеннолетних подростков...
  
  К аббату меж тем подступил здоровенный парень, чье лицо явственно печатлело следы многих бессонных ночей в застенке Лотты и Линды.
  
  - Ты что, боров, - злобно спросил мордастый рецидивист, - хочешь, чтобы тебе одному сосали, да?
  
  - Что, сын мой, - ласково спросил аббат, сострадательно вглядываясь в измученное бессонницей лицо, - что, родимый, запытали тебя совсем, да? Ну да, не бойся теперь - аббат Крюшон будет терпеть за вас всех.
  
  - Ах он, сука! - ахнул кто-то на эти слова.
  
  Аббат продолжал успокаивать толпу рецидивистов:
  
  - Взбодритесь, чада! Уж аббат Крюшон не сдастся им так просто, как вы. Не бойтесь, ребята, я вас никого в обиду не дам. Хрен они посмеют теперь вас на экзекуцию посадить! Уж от меня-то они раскаяния не...
  
  - Да что с ним толковать! - заорал кто-то сзади. - Отрежем ему конец, да и дело с концом!
  
  Толпа взревела и накинулась на Крюшона. Он был схвачен множеством рук, придавлен к земле, а затем... Затем произошло непоправимое - его девяносто сантиметров были в один миг отстрижены у самого основания острым ножом не то бритвой - и отстрижены еще быстрей, чем яйца - челюстями акулы-крокодила.
  
  Аббат дико взвыл и рванулся - но поздно. В этот момент послышался чей-то молодецкий посвист и громкий крик. Вся толпа в один миг в ужасе разбежалась. Стеная от боли и неутешного горя, аббат поднялся с земли - и сквозь слезы разглядел перед собой Блудного Беса. Подобострастно кланяясь, тот протягивал ему некую картонку, прикрытую сверху папиросной бумагой. Эта бумага отогнулась, и аббат узрел два сухих кругляшка, аккуратно пришитые нитками к картону.
  
  - Вот ваши яйца, господин аббат! - говорил, кланяясь, Блудный Бес. - Мои уроды доставили их, как я вам говорил.
  
  - Зачем они мне теперь! - простонал аббат. Он оттолкнул даруемое рукой и зажав другой рукой рану, побрел в розовом полумраке рассвета сам не зная куда.
  
  
  Мимо ступы, где сидел дзенец Бо, шел какой-то лысый толстяк в грязном черном платье и бормотал сам себе под нос:
  
  - Яйца вы мои яйца... Член ты мой член... Но не воссоединился с ними...
  
  Потом юродивый озирался по сторонам и с изумлением произносил:
  
  - Колбаса мой сентябрь!..
  
  - Ну что, аббат, - окликнул его бонза. - Говорил я тебе - последнее потеряешь!
  
  Юрод всхлипнул и вдруг крикнул:
  
  - Молчи, проклятый язычник!
  
  Схватив с земли какой-то деревянный обломок, он подскочил к дзенцу и хотел треснуть его по голове. Косой глаз и толстая рука подвели христианского праведника: удар прошел не задев и плеча язычника, и аббат сам повалился на землю.
  
  - Слышь, аббат, - сказал дзенец, - а давай посмотрим, чья вера правая! Если ты трижды по мне не попадешь - значит, это тебе надо у меня учиться.
  
  Аббат трижды вскидывал дубину - и трижды валился на землю. После третьей попытки он встал, вытер слезы и пошел следом за дзенцем, покорно понурив голову. "Мне надо пострадать так для вящего искупления", - сказал себе аббат.
  
  
  ***
  
  - Зря аббат так, - укоризненно заметил Фубрик. - Ему его собственные яйца принесли, а он - в пыль. Нельзя своими яйцами бросаться.
  
  Суперкозел немедля набычился и кинулся спорить:
  
  - По-вашему, они снова к нему прирастут, да? Поплевал, на место приставил, святому Варсонофию помолился - и обратно пристали - так, что ли?
  
  - Ах, - пролепетала Прелесть Прерий, - мне так жалко аббата! Бедняга, за него совсем некому заступиться! Вот граф - случись с ним такая катастрофа, сразу явилась бы императрица... как там в сценарии у Ли Фаня было?
  
  - Погладила бы, подула, нежно поцеловала, - подсказал дзенец, - и все бы чудесным образом зажило.
  
  - Да, да! - поддержал и граф Артуа. - Это всем известно: руки короля - руки целителя. Правда, императрица не король, а его жена, но...
  
  - Тем более! - воскликнула Франциска. - Чего только не сделают любящие женские ручки!
  
  - А девки-то дело говорят, - вступил Жомка. - Нынче биология такие успехи делает. Может, у аббата снова бы выросло, если только правильно за дело взяться. Я вот такую историю слышал из мичуринской биологии - "Виртуоз куннилинга" называется.
  
  - Я ее тоже знаю, - сказал Ходжа.
  
  - Ой, я так люблю виртуозов куннилинга! - захлопала в ладоши Прелесть Прерий. - Ходжа, миленьий, расскажи, расскажи сейчас же!
  
  Чего хочет женщина - того хочет Бог, а Ходжа был человек богобоязненый и повиновался.
  
  ВИРТУОЗ КУННИЛИНГА
  
  В одной стране был нарком внутренних дел. Он запросто мог посадить или расстрелять кого угодно, и его все боялись. Поэтому он трахал кого хотел, и ему за это ничего не было. Его звали Лаврентий Павлович Берия.
  
  Как-то раз поздним вечером он заглянул к своему подчиненному, закурил, сел задом на стол и рассеянно глядя в потолок спросил:
  
  - Меркулов, ты когда-нибудь куннилинг делал?
  
  А его подчиненный Меркулов не раз делал куннилинг, но не знал, что это так называется, и поэтому тупо переспросил:
  
  - Чего?
  
  - Я вот тоже не знал, - вздохнул Берия. - Это, слушай, бабе языком - ну, это, - муську... Понял, да? Хочешь, расскажу, как я эти дела узнал?
  
  Меркулов изобразил на лице внимание. И Лаврентий Павлович, поблескивая своим пенсне и куря сигаретку за сигареткой, рассказал ему историю интимного, а вернее - интимно-государственного содержания.
  
  - Слушай, Меркулов, только поклянись, что никому не расскажешь, - дело величайшей секретности. Атомная бомба рядом с этим - тьфу, семечки. А рассказать, слушай, тоже кому-то хочется, не все же в себе такую тяжесть носить, верно? Ну вот, слушай, неско-ь ро:
  
  - Предлагаю обсудить дополнительный пункт повестки дня.
  
  Какой? - спрашиваем. А Коба, слушай, одно слово - гений всех времен - он что говорит: надо, мол, серьезно подойти к тому, чтобы увековечить память творцов светлого социализма. Ну - все за, единогласно. Коба по кабинету походил и продолжает: предлагаю, говорит, запечатлеть каждого из наших государственных деятелей в каком-нибудь монументальном полотне. По утвержденному списку и с утвержденным сюжетом. Ну, опять голоснули за. Предлагаю, говорит Коба, для товарища Ворошилова такой сюжет: "Нарком Ворошилов проверяет охолощенность жеребцов в вверенных ему Вооруженных Силах". Ворошилов, слушай, обиделся чего-то, стал доказывать, что ему, мол, такой сюжет не подходит - но ты же Кобу знаешь? Он только глазами сверкнул и спрашивает: ты что же, Клим, против линии партии идешь? Поставили на голосование - все за, Ворошилов воздержался. Потом вождь для Молотова сюжет представил - я бы, слушай, никогда не догадался, - "Товарищ Молотов разъясняет работницам фабрики "Красная Заря" постановление ЦК о недопустимости метеоризма во время проведения политзанятий". Все опять за, Молотов - воздержался. А Коба походил еще по кабинету и говорит: предлагаю начать монументальную живопись с наркома товарища Берия. Почему с меня? - говорю. А товарищ Сталин и пошутил: вдруг, говорит, помрешь скоро - как же тогда донести до потомков твой светлый образ? А сюжет какой? - спрашиваю.
  
  - Как ты думаешь, какой? - внезапно спросил Меркулова легендарный нарком.
  
  Меркулов только развел руками. Л.П.Берия вздохнул, покачал головой и продолжил:
  
  - "Академик Лепешинская уличает наркома Л.П.Берия в невладении основами куннилинга". Я-то, слушай, и не знал ни про какой такой куннилинг - думаю, это что-нибудь из биологии, мичуринские опыты какие-нибудь. Взял, знаешь, да и проголосовал со всеми за. Ну, в контору приехал, спросил кое-кого - слушай, - ну, мороз по спине продрал. Это что же, думаю, у этой старой дуры я буду п... сосать? И чтобы меня в таком виде для потомков выставили? Скажи, ну, обидно же, а? Стал Кобе звонить: так и так, товарищ Сталин, недоразумение получилось, из-за личной скромности не могу себя увековечить. Коба и слышать ничего не хочет - не спорь с линией партии. И то сказать, сам ведь голосовал, а теперь отказываюсь - глупо, слушай. Ну, приезжает ко мне личный конвой с предписанием приступить к натурным этюдам. Хрен ли делать - поехал. Говорю - давайте к Налбандяну по пути завернем, пусть он рисует, я других портретистов не признаю. Позвонили Кобе, согласовали - он не против. Забрали Налбандяна - Меркулов, какой он странный человек, а? - ознакомили его под расписку с секретным постановлением Политбюро, так и так - нет, все не верил. До Лепешинской все с разинутым ртом ехал и глаза выпучил, да, - наверное, думал, его разыгрывают.
  
  Входим, Лепешинская уже неглиже, покрывалом накрылась, ну, Налбандян мольберт установил. Я спрашиваю: товарищ Лепешинская, вы понимаете, что сюжет подразумевает раздельное местоположение меня и вас? А Лепешинская, стерва, даром, что ли, самому Лысенке очки втирала, сразу и вскинулась: вот и видно, товарищ Берия, что вы и впрямь не освоили основы куннилинга, потому что при нем раздельное местоположение совершенно исключено, я говорит, еще раз убеждаюсь в гениальной прозорливости вождя товарища Сталина, что он так мудро выбрал тему для живописного шедевра! Да, Меркулов, не прошел номер - пришлось, слушай, встать на четвереньки да и... знаешь, какие ощущения? Хочешь, расскажу?
  
  Меркулов вновь неопределенно пошевелил руками. Л.П.Берия почмокал губами, лицо его приняло мечтательное выражение, и он погрузился в сладостные воспоминания.
  
  - Совсем не думал, слушай... Мой язык таял в блаженстве... Седые жесткие волосы товарища Лепешинской приятно покалывали мои десны... Ее хриплые стоны сладкой волной ударяли мне прямо в мозг... "Вот оно, счастье, каким наслаждаются праведники в раю", - подумал я, едва не теряя сознание от полного упоения.
  
  Лаврентий Павлович остановился, снова почмокал губами, еще раз вздохнул и, закурив сигарету, принялся рассказывать дальше.
  
  - Да, Меркулов, кому доводилось это испытывать - блаженнейший из смертных... Одно, знаешь, мне не нравилось - никак не могла эта грымза преподавательские свои замашки оставить, слушай, ну, совершенно нечуткая женщина. Ей бы что-нибудь ласковое сказать, а она все по сюжету: как вы держите язык, товарищ нарком Берия, глубже, глубже... в общем, все чем-нибудь недовольна, да. Мне уж тут китайские коммунисты, я попросил, одну книжку перевели, подарили - "Дао любви" - ну, слушай, по учебнику все делаю - и все равно ей не угодишь. И еще, слушай, что плохо, - Налбандян не выдерживал, - армяне, они что, все что ли такие слабонервные, как ты думаешь? - ему рисовать надо, а он возьмет да свалится на пол. Я ему говорю: ты, может, питаешься плохо? - он отвечает, - нет, товарищ нарком, это я от избытка чувств.
  
  Ну вот, а потом, Меркулов, - и чего это на меня нашло? - ошибку я сделал. Думаю: как же так, у меня ведь жена, надо ей объяснить, совестно, слушай, - получается, изменяю, да? Вот как-то собрался с духом и говорю: слушай, жена, серьезный разговор к тебе. Я тут теперь езжу к товарищу академику Лепешинской, клитор ей разрабатываю, но ты не думай, я тебе не изменяю, мы с ней Налбандяну позируем для картины, это у нас партийное поручение такое. Ну, знаешь ведь - женщина, она как понесла на меня, ай, Меркулов, - никогда такого не было. Я говорю: позвони Кобе, если не веришь. Она звонит: так и так, товарищ Сталин, мой... ну, она меня нехорошо назвала, - говорит, что у Лепешинской клитор сосет, что ему это партия поручила. А товарищ Сталин ей: а зачем же товарищ Берия раскрывает своей жене важную партийно-государственную тайну? Короче, Меркулов, поняла она все, но ты понимаешь? - потребовала, чтобы мы с Лепешинской позировали Налбандяну при ней. А то, говорит, я тебя знаю - ты на куннилинге не остановишься, а про другое в сюжете нет, так что я за тобой сама пригляжу, чтобы разврата не было.
  
  И стала она на этюды со мной ездить - понимаешь, Меркулов, ну, не в кайф, совсем не то стало, а? Лепешинская свои указки дает, жена тут же над душой стоит, Налбандян сопит, как чайник, проверяющие из ЦКК заходят - ну, интимное же дело, а? Я уж говорю Налбандяну - ты закругляйся со своими зарисовками, - ну, он через пару раз сказал, что ему эскизов хватит.
  
  Лаврентий Павлович сделал паузу, лукаво блеснул пенсне и спросил:
  
  - Как по-твоему, Меркулов, что из всего этого получилось? Из нашего, знаешь, дао любви с Лепешинской?
  
  - Картина, наверное, - осторожно отвечал Меркулов.
  
  - Слушай, ясно, что картина... Я про другое - ни за что не догадаешься, Меркулов... Знаешь, что у Лепешинской выросло? А знаешь, на сколько? На десять сантиметров, во как, понял? А у меня, ты посмотри...
  
  И товарищ Берия широко открыл рот. Не веря своим глазам Меркулов увидел, как оттуда высовывается - нет, не язык, а... самый настоящий фаллос! Вот это да!
  
  А Л.П.Берия горделиво пошевелил туда и сюда тем, что раньше у него было языком, и доверительно сообщил Меркулову:
  
  - Я теперь сам себя балую, понял? Никаких девочек не надо, да? Это еще что, Меркулов! Я тебе сейчас такое покажу... Слушай, закрой глаза на минуту.
  
  Закрывший глаза Меркулов услышал, как звенит пряжка ремня, а затем что-то горячее мокро облизало ему ухо. Непроизвольно отодвинувшись, Меркулов открыл глаза - и обомлел. У его стула со спущенными штанами стоял, торжествующе ухмыляясь, Лаврентий Берия, и меж ног его, перед самым лицом Меркулова, свешивался широкий, красный и слюнявый... язык!!! И Меркулов, подобно слабонервному Налбандяну, икнул и мешком повалился на пол.
  
  
  P.S. На секретном заседании Политбюро наркому Л.П.Берия за разработку клитора товарища Лепешинской была присуждена закрытая государственная премия.
  
  
  - Что такое Политбюро? - спросила Франциска. - Это медицинский совет, да?
  
  Ходжа хотел ответить, но Суперкозел вдруг заорал:
  
  - Я Конан!
  
  Но его голос дал петуха, а очки свалились на пол. Суперкозел поднял их, воодрузил на место и, сияя лысиной и улыбкой, огляделся.
  
  - Беру свои слова назад, мужики! - заявил он. - Правильно, аббату не надо надежды терять. Пусть он к этой Лепешинской сходит, тоже у ней поразрабатывает - глядишь, и у него во рту вырастет. А потом пересадит его на место отрезанного, вот и все.
  
  - Но, дорогой мой, это означает лишить аббата языка! - запротестовал профессор Манго. - Чем же он будет проповедовать? Учитывая профессию аббата, ему страшнее скорее отсутствие органа речи, чем мужеского члена. Тем более, что ему все равно нельзя употреблять этот член по его сану.
  
  - Нет, что этот ханорик лепит! - возмутились дамы. - Лучше уж пусть аббат будет немым, в крайнем случае, он будет проповедовать жестами, а вот член пусть будет на месте!..
  
  - А зачем жестами? - спросил Жомка. - Пришить аббату на место языка то, что ему отрубили - да и дело с концом. Этим-то еще сподручней будет проповедовать!
  
  При этих словах ученик дзенца яростно промычал что-то нечленораздельное, вскинул дубину и кинулся - но не на Суперкозла или Жомку, а на профессора Манго (Мориарти). Увы - бедняга, конечно, снова промазал.
  
  
  ***
  
  - Погоди-ка, - прервал озадаченный император. - Какой еще профессор Манго. Когда это он взялся в пещере? Он же у меня во дворце, моей жене невроз лечит, килда с ушами!
  
  - Ну и что, - невозмутимо отвечал Ли Фань. - Во дворце невроз лечит, а в пещере лажу лепит. Одно другому не помеха.
  
  - А, тогда понятно, - закивал император.
  
  
  ***
  
  - А кстати, мужики, - задумался Фубрик, - что-то я этого фрукта тоже не пойму... Где же я его раньше видел?
  
  - Я, сэр, профессор психиатрии, - чопорно поклонился доктор Манго, - и вы в числе моих пациентов пока что не состояли. Да-с. Хотя вполне можете оказаться. Таково мое научное наблюдение. Да-с.
  
  Фубрик не успел ответить - у входа в пещеру послышалось:
  
  - Благородные господа! Я вам покушать принес, - и в пещеру, кланяясь, вошел крестьянин, который уже приходил к ним с дарами. Доброхот тащил судки с едой и большую сумку, набитую всяческой снедью.
  
  - На полчаса опоздал! - ворчливо заметил Жомка и первый принялся хлебать варево.
  
  - Кушайте, господа, кушайте! - кланялся меж тем хлебосольный крестьянин. - У меня там еще внизу на повозке, сынишка караулит. Я сейчас принесу.
  
  Крестьянин ушел за добавкой, а профессор Манго заметил:
  
  - Я, конечно, тут новенький, но все же это странно: с чего вдруг этот паранояльный шизоид взялся за здорово живешь кормить такую компанию?
  
  - Это добрый самаритянин, - ласково произнесла Франциска.
  
  - Да нет, он, наверное, думает, что мы ему комплект порнографических открыток подарим - ну, тот, что я у полковника Томсона в покер выиграл, - поправил Жомка. Помнишь, Франни, я тебе показывал?
  
  - А по-моему, у него психопатическое расстройство, - спорил доктор Манго. - Я полагаю, он изживает неудовлетворенную сексуальность путем раздачи пищи. Он явно замещает свое желание иметь много партнеров!
  
  Выяснилось, однако, нечто совсем другое. Щедрый крестьянин открылся им сам. Он принес новую снедь и принялся потчевать графа:
  
  - Кушайте, кушайте, ваше сиятельство! Подкрепитесь. Ну, вот еще вкусный кусочек.
  
  Но граф, даже не доев предложенного, вдруг повалился наземь, как с ним бывало, и захрапел.
  
  - Ах, господа, - сокрушался крестьянин, - вы уж его без меня покормите, а то что он такой тощий. Как бы не помер.
  
  - Вы, случайно, не его слуга? - осведомился Ходжа.
  
  - Да нет, - отмахнулся крестьянин. Он помялся и на ухо о чем-то спросил мастера дзена. Тот рассмеялся неожиданно по-ребячески.
  
  - Вы знаете, о чем он меня спрашивает? - сообщил дзенец.
  
  - Ну, что же вы, лама... Я ведь вам по секрету, - засмущался крестьянин - и сам признался: - Я вот что хотел узнать: граф, он как - громко пукает?
  
  Все рассмеялись.
  
  - Да пердун, каких свет не видел, - отвечал Жомка. - Сколько тут сижу, он и пяти минут без пердежа не лежит. А тебе зачем, парень?
  
  Крестьянин снова помялся и рассказал:
  
  ДОБРОПАМЯТНЫЙ БЗДЕЖНИК
  
  - Да жил тут у одного нашего домохозяина постоялец. Тоже это... любил дунуть. Наш-то хозяин сунется к нему: когда, ваше сиятельство, изволите за комнату-то отдать? - А тот к нему зад повернет да как пернет! - и говорит: запиши за мной, что пернул. Ну, да так вот и напукал - десять, что ль, золотых или больше. Ну, ясно, над Пи Ляо кто смеялся, кто сочувствовал - а тот все терпел, как наперед знал. И то сказать - граф все-таки, такого за дверь-то просто так не выставишь. А потом одним прекрасным утром просыпается Пи, а графа-то тю-тю! Исчез и "поцелуй меня в зад" не сказал. Ну, соседи нашего Пи совсем задразнили. И что же вы думаете? Проходит сколько-то времени, и заявляется к Пи Ляо этот пердун-постоялец и спрашивает: что, дурашка, узнаешь меня? - А как не узнать: разодет весь в бархат и шелк, а все равно попердывает себе. - Узнаю, говорит Пи Ляо, даже запах тот же! - Ну-ка, - спрашивает его граф, - сколько я тебе должен? - Да вот четырнадцать золотых и три серебреника. - А сколько раз я в твоем доме бзднул? Сохранилась бумажку-то? - Сохранилась, я в нее табак завертываю! Вот, пожалуйста, - сто шестьдесят четыре раза по-крупному и семьдесят два раза по-мелкому. - Ну, так бери сто шестьдесят четыре золотника и семьдесят два серебреника! - и кошелек-то граф ему протягивает! - У Пи аж дыхание остановилось. Ну, давай ручку целовать, кланяться в пояс, а граф только улыбнулся и говорит: Это вам, домохозяевам, хорошо, а нам, бздежникам, что делать? - да с тем и уехал.
  
  Крестьянин оглядел пещерных жителей и закончил:
  
  - Вот я и надеюсь: чай, граф этот не один такой на свете? Он ведь сказал - "нам, бздежникам" - значит, есть и другие такие же. Вот я и уповаю - может, и ко мне такой бздежник пожалует, а? Крепко в это верю!
  
  - Так вот почему он нас кормить взялся! - мелькнула у всех общая мысль.
  
  - Вы бы, благородные господа, записывали друг за другом, - попросил меж тем крестьянин подобострастно, но с настойчивостью. - За его сиятельством в особенности - сколько раз он пернет. По-мелкому уж ладно, можно не следить, а по-крупному хотя бы. А я уж так вам благодарен буду - пирог из потрохов принесу!
  
  Пещерники переглянулись и снова прыснули. Однако Суперкозел обещал все исполнить.
  
  - Вот и ладно, - обрадовался крестьянин, - а я вам, святые отшельники, за это хоть что сварю! Ох, господа, совсем забыл! У меня там в повозке большой бочонок вина, не могу один закатить в гору. Кто бы помог мне, а?
  
  На этот призыв дружно откликнулись все и поспешили из пещеры. Но Суперкозел и профессор Манго задержались у тела спящего графа. Суперкозел неодобрительно показал на нагое тело и злобно процедил:
  
  - Граф, а голый! Нехорошо, верно?
  
  - Нехорошо, - согласился доктор Манго.
  
  - Наказать его надо, чтобы благородные манеры соблюдал.
  
  - Обязательно, - согласился психиатр.
  
  - А давай его трахнем ночью! - предложил Суперкозел.
  
  - Отличная мысль!
  
  - А ты будешь?
  
  - Буду!
  
  - Только, чур, я первый. Я Конан! - заорал в восторге Суперкозел.
  
  
  
  АРТУА СОЛО
  
  
  
  Не подозревая о нависшей над ним грозной опасности, граф Артуа шел по тихой улочке провинциального городка на французско-швейцарской границе. На нем были сапоги с высокими голенищами и шляпа с черным пером - тот самый костюм, в котором Артуа был, когда во время репетиции трансграничной онанавтики выяснилась его небывалая доселе святость. Отсутствовала лишь его шпага - когда некитайские гвардейцы признали в нем святого архата, Артуа закинул ее куда-то к хренам. А потом графу некогда было ее разыскивать - да он ведь и на празднесто онанавтики без границ не остался, да и на фиг святому шпага?
  
  Прохожие, ввиду костюма Артуа, принимали его за дигамбара, а они просто кишели в местах французско-швейцарской границы, и никто не изъявлял особого любопытства - ведь в здешних местах, из-за близости Шамбалы, всегда пруд-пруди было проходимцев всякого толка - и дигамбаров, и францисканцев, и исмаилитов, и прерафаэлитов, и попросту любителей заглянуть ночью в чужие амбары. Конечно, знай неискушенные некитайцы, что голышом идет не очередной ханыга-анахорет или суфий-шарамыга, то они бы пали в пыль и лобызали следы графа. Но к чему это было скромному гасконцу, обычному благородному графу? Хоть и святой, он путешествовал инкогнито, не заботясь о положенных ему почестях. Всего час назад он не удержался и нарочно восемь раз подряд перешел туда и сюда франко-швейцарскую границу. Он даже ботфорты снял, чтобы его обнаженность была абсолютной. И что же? Задержали его французские - либо швейцарские - пограничники? Ни фигошеньки - ноль внимания! Так что плюньте в шары этому говенному рецензенту додику-педирасу Гастону де Мишо - дескать, графу слабо будет проявить такой героизм. А граф вот восемь раз за пятнадцать минут повторил этот подвиг - и хоть бы хны, даже не проголодался.
  
  
  Как же так? - придет в недоумение иной несообразительный читатель. - Ничего не понятно: то Ли Фань пишет, что граф гулял взад-вперед через франко-швейцарскую границу, то вдруг оказывается, что все происходит в предгорьях Шамбалы, где пруд пруди некитайских швейцарцев - как, дескать, это может быть? Он что, гашиша обкурился, наш досточтимый автор?
  
  В рот не брал этой гадости, господа, ни при чем тут гашиш, равно как марихуана либо анаша, либо иные галлюциногенные препараты. Все дело просто. Некитай - это ведь страна чудес, привыкнуть пора бы уж, мои дорогие. И в число этих чудес входит тот широко известный факт, что иные уголки в самых разных частях света непостижимым образом входят в состав Некитая. С одной стороны - все верно, это как будто бы швейцарская провинция, тихий городок на границе с Францией. А с другой стороны - она же и провинция Некитая. Получается, таким образом, что-то вроде трансграничной зоны: вот она, Швейцария (или Бангкок, или Кукуштан, или улица имени Непобедимых Зулусов, или Капитолий) - а вот же он и Некитай. Странно? - еще бы! Вся наука до сих пор за голову держится, диссертаций понаписали, дескать, восьмое измерение, фуе-мое*, а все равно никто ничего понять не может. Перевелись
  ___
  
  * начальная буква в выражении фуе-мое изменена. А хрен ли сделаешь - общественная нравственность, господа! - это вам не хрен собачий.
  
  нынче Эйнштейны! Но на практике все это давно освоено и широко используется. Открывая тайну, господа, спешу признаться, что именно через такие вот трансграничные зоны и проникли в Некитай все иностранные послы, а также наши доблестные галлы. Так что графу Артуа не пришлось провести долгие годы, преодолевая просторы Ирана, Турана, Трансгималаев и тому подобные необитаемые и непроходимые места, губительные для жизни европейского человека. Нет, аббат и граф добрались всего только до Некитайской Швейцарии - и голый Вася (точнее, голый Артуа). Подобным же образом внедрился в Некитай и лорд Тапкин - его трансграничная зона оказалась в подпольной опиумокурильне с задней стороны Клуба Храпунов. А у барона Пфлюгена это было акушерское отделение лепрозория имени Мюллера (это на углу Унтер ден Линден и Рогфейер-штрассе). Ну и прочие добрались как-нибудь.
  
  Впрочем, вернемся к графу Артуа. Он подошел к красивому аккуратному двухэтажному домику с белыми окнами, удостоверился, что это гостиница, и вступил внутрь:
  
  - Мне нужна комната, - обратился он к портье, сонного вида пожилому некитайцу.
  
  - Дигамбар? - подозрительно покосился на графа портье.
  
  - Нет, я просто святой, - поправил его Артуа. - Я француз, мсье.
  
  - А! - воскликнул портье. - Постойте-ка, а вы случайно не встречали некоего онанавта графа Артуа? Он как будто тоже святой?
  
  Конечно, любой другой на месте графа не мог бы противостоять позыву тщеславия и признался бы: "Да, это я и есть". Но не таков граф - его скромность превозмогла суетное побуждение, и он отвечал, прижав палец к губам:
  
  - Т-с-с!.. Я путешествую инкогнито.
  
  В этот миг зазвонил телефон старомодной конструкции, характерной для начала ХХ века. Портье поднял трубку. Из нее отчетливо послышалось:
  
  - Это некитайское министерство внутренних дел. Мы ведем экстренний розыск одного онанавта-француза, некоего графа Артуа. Он ходит в шляпе и неглиже. Не останавливался ли такой у вас в гостинице?
  
  - Нет, - сонно буркнул портье, - у нас тут только инкогнито.
  
  Читатель! Теперь-то ты понял, наконец, почему столь тщательный всенекитайский розыск оказался вотще? Да все чрезвычайно просто - дело единственно в том, что граф путешествовал инкогнито!
  
  Портье так и записал в журнал регистрации посетителей: Инкогнито. Он спросил, еще раз с неудовольствием оглядев нагое тело гостя:
  
  - Позвольте спросить, а чем вы будете платить за номер?
  
  - Запишите все на счет французской миссии в Некитае, - спокойно отвечал граф. Но внезапно он усомнился: а не подорвет ли он тем самым бюджет аббата Крюшона, этого старого экономного труженика на ниве христианской проповеди в стане язычников? Граф передумал и поправился: - Нет, знаете, сделайте иначе. Запишите все на счет некитайского императора.
  
  - Некитайского императора? - поморщился портье.
  
  - Да, я близкий друг его жены, - впрочем, и его величества тоже, - спокойно объяснил граф.
  
  Портье скорчил гримасу неудовольствия, но ключ от номера выдал. Когда граф уже поднимался по лестнице, послышалось недовольное ворчание:
  
  - На счет некитайского императора, на счет некитайского императора... Никто платить не хочет, ну что за время такое! Одна шантрапа только и шляется. Ни у кого нет живых денег. Сапоги-то снимите! - заорал вдруг ворчливый старик в спину графу. - У нас тут не положено в обуви! И шляпу повешайте.
  
  Граф пожал плечами, вернулся в холл и разулся. Шляпу он повешал на лосиные рога, служащие вешалкой для всех постояльцев, и после этого проследовал в свою комнату. Никто из прислуги не проявил к нему никакого любопытства - очевидно, по той же причине, какой было вызвано недовольство портье - нагота графа делала излишними ожидания насчет чаевых и вообще кредитоспособности Артуа. Графу навстречу попалась горничная. Он было молодецки подкрутил усы, но девушка кинула сердитый взор на его обнаженность и с презритльным выражением на лице проследовала мимо. Это нехорошо отозвалось в сердце гасконца - он привык совсем к иному отношению со стороны дам.
  
  Невольно загрустив, Артуа зашел в свой номер и раскрыл окно, желая обозреть окрестный вид. Граф меланхолически облокотился на подоконник и вздохнул. Меж тем снизу послышались отчетливые голоса:
  
  - Шляются тут нынче всякие... - ворчал кто-то голосом портье. - Что это за моду взяли - все в дигамбары подались... Ни тебе кошелька на поясе, ни вещей при себе, ни чаевых, это уж само собой... Запиши-ка, мол, на счет некитайского императора! А я, может, в гробу этого вашего императора видел - да есть ли еще где такой, нет ли его вообще!..
  
  - Во-во, - бойко поддержал женский голосок. - Тут тоже один такой прошел по коридору - и давай меня к себе заманивать. Крутит усы, а морковкой-то своей так в меня и целит! Я ему плюнула в бесстыжие шары да и пошла себе.
  
  Да уж не про меня ли это она? - оторопел граф, благородно оскорбленный в лучших чувствах. - Что-то я не помню, чтобы тащил вверх свою морковку!
  
  - С такими только так и надо, - поддержала подругу другая служанка. - Что с них взять - ни платочка какого не подарит, ни на чулки пару серебряных не даст. Голье, одно слово!
  
  - Ой, - вдруг всполошилась первая служанка, - я ведь не проверила - у этого нового постояльца - как его там?
  
  - Инкогнито, - с отвращением произнес портье. - Граф это вообще-то, дрочилка из Парижа.
  
  - Во-во, у этого самого дрочилки инкогнито, - я у него что не проверила - а поставили ему под кровать горшок-то ночной или нет?
  
  - А тебе что? - возразила вторая. - Ну, не поставили - сбегает во двор до кусточков, вот и все.
  
  - Нет, так нельзя! - возразила горничная. - У нас так в распорядке не записано.
  
  - Да плюнь ты! - принялись урезонивать излишне добросовестную прислугу все остальные. - Что тебе его ночной горшок - думаешь, он туда бриллиантов насерет? Куда ему - такому и копейкой-то сходить слабо!
  
  Ну, зачем, зачем они так? - с горькой обидой подумал граф. - Совсем не знают человека, а говорят! Артуа вздохнул и устремил взор вдаль, в сторону белоснежных альпийских вершин. Глаза его заволокло мечтательное выражение. А вот бы, подумалось ему, он в самом деле испражнялся алмазами! Ел бы то же, что и все, а на горшок ходил бы исключительно драгоценными камнями.
  
  БУДНИ АЛМАЗОХОДЦА
  
  Живое воображение Артуа мгновенно нарисовало ему радужную картину. Фешенебельная комната в фешенебельном отеле. Персонал, снующий вокруг на цыпочках. Орды репортеров, караулящих у входа и под окнами комнаты. Сердца, пламенные взоры и объятия всех женщин всех стран и народов. А он, виновник этого мирового ажиотажа, сидит со свойственной ему скромностью в туалетной комнате на горшке. Сзади в белоснежных ливреях стоят на вытяжку два блюстителя графского стула - Родшид и Рогфейер. Граф, отправляя нужду, вслух философствует:
  
  - Интересно, выйдут у меня сегодня изумруды или опять среди алмазов попадутся только рубины? Как вы считаете, доктор?
  
  Академик всех академий, профессор медицины и минералогии, пятижды лауреат Нобелевских премий, милостиво допущенный к изучению редчайшего феномена, багровея от счастья, что сам святой граф Артуа, Алмазоходец, удостаивает его беседы, - доктор Хичкок почтительно отвечает:
  
  - Согласно расчетам, ваше сверхвысочество, наша новая диета должна способствовать выходу изумрудов, сэр!
  
  - А может, я и пяток топазов сегодня сотворю, - задумчиво роняет граф. - Что-то давненько я не какал топазами!..
  
  Тем временем в золотое дно, устланое лебяжим пухом и нежнейшими брабантскими кружевами ударяется первый камень.
  
  - Родшид, голубчик, - любопытствует граф Артуа, - вы не разглядели - чем это я сходил?
  
  - Алмаз двадцать четыре карата, ваше сиятельство! - осипшим от волнения голосом отвечает Родшид - он, сколько ни присутствует при таинстве алмазного схода, каждый раз впадает в транс благоговейного остолбенения.
  
  - А теперь что?
  
  - Брильянт чистой воды... Тридцать карат... опять алмаз...
  
  - Рубин вышел, - вставляет Рогфейер, ревниво наклонясь над горшком. - С мой мизинец.
  
  - Ах, опять рубин, - вздыхает граф. - А где же изумруды?
  
  - Пошли! Вот только что пошли! - хором восклицают Родшид и Рогфейер.
  
  - А! Ну, наконец-то! А то я давно обещал испанской королеве колье из изумрудов для ее племянницы. Она, бедная, ждет-ждет, а у меня, как назло, все алмазы да рубины. А топазов нет случайно? - спрашивает Артуа. - А то английская королева намекала мне в прошлом письме, что герцог Уэльсский мечтает о топазовых запонках.
  
  - Жирно будет, - цедит сквозь зубы Родшид. - Дари всем герцогам топазовые запонки - никакой задницы не хватит.
  
  - Совершенно верно! - горячо вступается Рогфейер. - И колье нечего дарить всяким там королевам - надо, пущай денежки платит.
  
  - Ах, какие вы, право, мелочные, господа... - вздыхает его алмазоходчество святой граф Артуа. - Ну, что такое для меня изумрудное колье? Пустячок, не стоящий благородного разговора.
  
  Но личные ювелиры и огранщики алмазоходного графа с жаром опровергают это суждение.
  
  - Ах, господа, перестаньте же, - урезонивает их Артуа. - посмотрите-ка лучше, не застряло ли там у меня еще что-нибудь? А то будет как в прошлый раз - хожу, хожу - чувствую, все какое-то неудобство. Завернул вечером к маркизе д'Артузи - и что же? - она вытащила у меня два некстати прилипших сапфира.
  
  Рогфейер золотой щеточкой осторожно смахивает мелкие алмазные крошки в два и три карата, прилипшие к благородной коже божественного алмазоходца.
  
  - Ох, Рогфейер, да оставьте вы это! - брюзгливо упрекает его граф. - Опять вы возитесь с этой пылью. Я смою ее в душе, только и забот.
  
  - Как можно, ваше сиятельство! - в ужасе восклицают двое блюстителей алмазного схода. - Алмазная крошка, она тоже денежек стоит.
  
  - Как вы неисправимо мелочны, господа, - снова вздыхает граф. - Ну, попадется там пара камешков в три-четыре карата, стоит ли из-за этого беспокоиться? А какой у меня нынче урожай, господа?
  
  Граф принимает золотой горшок с драгоценным грузом, подобострастно протянутый ему блюстителями в белых ливреях.
  
  - А что-то вроде сегодня алмазов как будто меньше, а, братцы? - раздумчиво произносит граф.
  
  - Не-е... - мычат сквозь зубы Родшид и Рогфейер и багровеют.
  
  Но графа не проведешь - он жестом подзывает парочку плечистых стоматолов, и те стальным пинцетом разжимают челюсти Родшиду.
  
  - А! а! а! - благодушно улыбаясь, говорит Артуа и достает изо рта Родшида брильянт в четыреста карат. - Ай-ай-ай, братец, - журит он заглотистого миллионера, - ты что же это? Я камешек зародил, пропустил через тракт, выкакал, а ты его - себе за щеку? Разве у нас это в договоре записано, мсье Родшид?
  
  Родшид безмолвно плачет, косясь глазом на то, как граф вытаскивает такой же величины алмаз изо рта Рогфейера. Они трое каждый раз разыгрывают эту сцену, ставшую почти ритуальной. Рогфейер и Родшид знают, что попадутся, но все равно всякий раз пытаются заныкать и проглотить самые крупные камни, а граф их снова ловит с поличным.
  
  Подскочившие ювелиры уже производят подробную опись алмазного схода с указанием достоинства каждого камня. Родшид и Рогфейер получают свою долю в виде алмазной крошки, а крупные камни принимают на реализацию через сеть всемирных магазинов "Бриллианты от Артуа". Пай каждого из этих двоих - 15%, но они настолько не доверяют один другому, что условились с графом лично присутствовать при акте чудотворного алмазоходства. Ну, а граф великодушно позволяет им это - в конце концов, у всех свои слабости, миллионеры тоже люди, чего там - пусть созерцают, графу не жалко...
  
  - Да, - сказал себе граф, на миг отрываясь от возвышенных мыслей, - как жаль, что алмазоходство не свойственно природе гасконских дворян! А то бы... Эх!..
  
  Благородный мечтатель не мог знать, конечно, что его умственные прозрения были не так уж невероятны, как ему в тот миг казалось. Ведь совсем недалеко, за восемьнадцать тысяч километров, его хорошего друга, сына благословенной солнечной Италии де Перастини в эту самую минуту слабило когтями муравьеда и амурского тигра! Конечно, когти диких животных - это все-таки не алмазы, для их возникновения в кишечнике не требуется таких колоссальных давлений, как в земных недрах. Но, во-первых, они тоже денежек стоят, как сказали де Перастини, когда он позже продавал эти когти в фактории (один фунт когтей - две беличих шкурки). Так что, по сути, разница только в цене, а так - что там, что здесь, что от алмазо-, что от когтеходства - прямая промышленная выгода. Могут возразить: нашел, дескать, что сравнить - алмаз любой дурак запросто высрет - он круглый, твердый, гладкий, без всяких там закорючек, а вот попробуй кто срать когтями, как бедный де Перастини! Это же больно! Просто никакого сравнения с алмазами. Вот и неверно, господа! Во-первых, позвольте продолжить, и тут все достаточно сходно. Мелкий-то алмаз, я не спорю, любой олух высерет и не заметит - это вам не коготь муравьеда. Но ведь и маленький коготь не причиняет больших неудобств. Ну, а крупный алмаз? Дорогой читатель, ты пробовал когда-нибудь испражняться Голкондой? Или Графом Орловым? А? Не пробовал? Ну, так сходи в музей, попроси камешки на время для научного эксперимента, а потом запихай их себе в глотку - получилось? Ну, а теперь попробуй-ка извлечь их наружу из своей задницы! Понимаешь теперь, каково приходилось графу (приходилось, разумеется, в его выспренних мечтах) - ведь он-то испражнял преимущественно крупные бриллианты, по сто да четыреста карат каждый! Так что нет никакой существенной разницы между, так сказать, астральным опытом графа и тем, что вживе, въявь, посюсторонне-телесно ощущал де Перастини. Ну, а насчет того, что в горшок лучше все же ходить алмазами, чем когтями, это кто спорит. Да что делать, если не у всех получается!
  
  Граф еще раз огорченно вздохнул, с неохотой отрываясь от возвышенных упований, и взор его упал вниз. И вовремя - под окном проходила миловидная швейцарская некитайка весьма недурных форм. В провинциальной тишине сонного городка слышно было, как шуршат ее юбки одна о другую.
  
  - Хм-хм, - произнес граф, мигом подтянувшись и навострив глаз. Он принял небрежный вид человека, осматривающего окрестности, и с рассеянным видом стал подкручивать щегольские черные усики. При этом он внезапно - очевидно, под влиянием своих запредельных видений - ощутил сильный позыв испустить ветры. Но это не смутило графа - как светский человек он в совершенстве владел искусством травить по-тихоньку, так что выпуск ветров происходил постепенно и неуловимо для слуха.
  
  Артуа снова кашлянул, и сдобная молодка подняла взгляд кверху. Она кокетливо улыбнулась, заметив пригожего кавалера, ее глаза встретились с глазами пылкого гасконца. И в этот самый миг случилось небывалое и непоправимое несчастье: ветры графа внезапно все враз вырвались на волю с таким грохотом, будто рухнул потолок! Сказать попросту, граф пернул - да так, что в округе всполошились все собаки и подняли дикий лай. И это в тот самый миг, когда зрачки двух молодых людей проницали одни в пропасть других, давая залог последующему проницанию сердец и прочего, чем мы награждены по воле Творца. Ах, до чего некстати!..
  
  Молодка отвела глаза и пошла себе дальше как ни в чем ни бывало, а граф Артуа замер у окна, весь покраснев как свекла. Он был совершенно уничтожен. "Надо догнать ее и извиниться!" - сверкнула благородная мысль у него в мозгу.
  
  Пылкий аристократ сбежал вниз. У него уже не было времени, и он обул на ногу только один ботфорт. Надвинув на голову шляпу, Артуа, прихрамывая, побежал вслед за прекрасной незнакомкой. За углом он увидел ее и сбавил ход, решив, что неприлично будет догонять даму бегом. Скорым шагом Артуа следовал за некитайкой, постепенно сокращая разделяющее их расстояние. Миловидная молодка оглянулась и, заметив графа, фыркнула, и, заулыбавшись, побежала прочь, подхватив юбки. Граф Артуа снова был вынужден перейти на бег. Так они совершили несколько рывков, и наконец граф приблизился на расстояние, приличное для оклика.
  
  - Сударыня! - позвал граф. - Умоляю вас, не бегите от меня. Мне нужно с вами поговорить.
  
  - Чего вам? - обернувшись, застыла красотка.
  
  - Тут между нами вышло одно недоразумение, - учтиво произнес граф и снял шляпу.
  
  - О чем вы, сударь?
  
  - Да вы тут давеча шли у меня под окном, а я как раз выглянул - да и бзнул ненарочно. Очень прошу прощения, это нечаянно у меня вырвалось, - извинился граф. - Вы не подумайте, будто у меня к вам неуважение какое, - мямлил граф, вертя в руках шляпу. - Слово чести - я ненарочно пукнул. Так вы уж на меня не сердитесь, умоляю, сударыня!.. Хотел тихонько, а...
  
  - О, что вы, сударь! Какие обиды! - рассмеялась красавица. - Я и не заметила даже - я думала, это крыша где-нибудь обвалилась.
  
  - А, ну это хорошо, - сказал граф с облегчением. - А то я, знаете, стою у окна, переживаю - как-то, думаю, нехорошо вышло. Дай, думаю, догоню, извинюсь...
  
  - О, какие пустяки! - успокаивала дама. - Меня это нисколечки не обидело. Пожалуйста, тренируйтесь, сколько хотите - вы ведь на чемпионат собираетесь, правда?
  
  Граф не понял насчет чемпионата, но расспрашивать ему было как-то неловко, и он промямлил:
  
  - Э... ну да... так что еще раз прошу прощения!.. - и Артуа замахал шляпой.
  
  - До свидания, сударь, приятно было поговорить с учтивым кавалером, - отвечала молодка и, как бы разговаривая сама с собой, произнесла в воздух: - Ах, эти ветрогонщики такой смешной народ! Чудаки, честное слово.
  
  Успокоенный граф хотел было проводить даму до дома, но тут заметил, что он в одном ботфорте, и устыдился непорядка в своем костюме. Он вернулся в гостиницу, однако войти туда вновь ему уже было не суждено. У самого входа его перехватил какой-то невзрачный мужичонка, швейцарский некитаец среднего сословия. Мужичонка стал всячески убеждать Артуа перебраться к нему в дом:
  
  - Сударь, к чему вам это убогое заведение? - уговаривал он. - Разочтите сами - тут кормят Бог знате как, простыни несвежие, полно клопов... Горничные грубые, к видному мужчине никакого снисхождения... А моя-то хозяйка приготовит все - пальчики оближешь! Масло свое, домашнее, овощи прямо с грядки. А винцо какое, а жареный каплун! А по соседству молодушка одна живет, вдовеет, бедная, так всегда благородному господину, значит, массаж там...
  
  - Дружок, все это очень заманчиво, - отозвался граф. - Мне и самому не хотелось бы задерживаться в этой негостеприимной гостинице. Но, видишь ли, я тут гощу на счет некитайского императора, и у меня нет с собой свободной наличности. А...
  
  - И не надо! - замахал руками некитаец. - Какие могут быть разговоры! Селитесь у меня да живите, сколько угодно - чем дольше, тем лучше. Зачем нам наличность!
  
  - И что же - безо всякой платы? - недоверчиво осведомился граф.
  
  - Ну, разумеется, ваше сиятельство! Может, потом разбогатеете, будете мимо ехать - ну, глядишь, вспомните ничтожного Е Нина, подкинете монету-другую... Да вы не сомневайтесь, господин граф Инкогнито, - улещал хозяин-доброхот. - Комната чистая, большая, клопов я своими руками всех передавил. А если что, так это, вдовушку-то всегда позовем!..
  
  - Ну, - развел руками граф, - право, ты умеешь уговаривать. Сейчас, я только зайду заберу свой второй ботфорт...
  
  - Нет, нет! - снова замахал руками некитаец. - Я сам, сам!.. Вы уж не ходите к этим злодеям.
  
  Он зашел в гостиницу и вскоре буквально вырвался оттуда, отругиваясь на ходу и крепко прижимая к груди графский сапог. За ним вывалился персонал гостиницы. Часть прислуги ругалась с некитайцем, а другая, против всех ожиданий, стала обхаживать графа, умоляя его остаться.
  
  - Не слушайте их! - тянул Артуа за руку некитаец. - Ихний готель - сущий вертеп, а это разбойники, право слово, разбойники!
  
  - Ну, я уже решил, - отвечал граф на уговоры портье и горничной, что давеча неучтиво скривилась на его улыбку. - Я иду с этим добрым человеком, буду жить у него.
  
  "Какая муха их всех укусила? - недоумевал про себя Артуа. - То ночного горшка жалко, то чуть не ревут, что ухожу..."
  
  Меж тем Е Нин уже подвел графа к своему дому. Надо отдать должное хозяину, он ни в чем не солгал: комната графа была просторной и уютной, с уборной и даже маленькой ванной; жена Е Нина оказалась сама приветливость и не мешкая пригласила обоих за стол. Что же - блюда оказались весьма недурны, а старушка-хозяйка - настоящей мастерицей по части соусов и приправ. Чета некитайцев на пару потчевала графа:
  
  - Ваше сиятельство, а вот отведайте еще редечной запеканки с чесночным соусом - там прослойка из телячьего языка!
  
  - А вот бобы со свининкой, угоститесь! - с другой стороны придвигал тарелку хозяин.
  
  - Капустку-то, капустку тушеную с курятиной! Отведайте, дорогой гостенек!
  
  - Гуся с яблочком! - вот чтобы наливочку-то закусить! Вот славно!
  
  - Уф-ф-ф!.. А что это у вас наливка как будто редькой отдает? - удивился граф.
  
  - А это мы, значит, первачок из редьки выгнали, а потом на нем огурчик настояли! - объясняла радушная хозяйка. - Что, не понравилось? А вот чечевичная водочка - ма-аленькую стопочку!
  
  - И горошкем с баранинкой закусить! - предлагал Е Нин. - За Францию! За прекрасных дам! За рыцарство!
  
  Наконец, Артуа употчевали так, что он не мог добавить уже ни глоточка, ни кусочка - ни за Францию, ни за прекрасных дам. Дорогого гостя проводили в комнату, и Артуа прямо рухнул на кровать.
  
  - Да-а, - вздохнул он. - Ну и кормят! Так и нашего короля не кормят. Странно только, что среди блюд столько было гороха да фасоли, да еще редька, почитай, в каждой приправе. Ну да - национальная кухня, что ж такого.
  
  Он погладил себя по животу. Однако спать еще не хотелось. Очень кстати заглянул хозяин и осведомился, не желает ли его сиятельство свежей газетки на ночь. Артуа взял одну из стопки и начал просматривать страницы. Один из заголовков гласил: "Кто дунет крепче? Рейтинг участников чемпионата мира и прогнозы". Заинтересованный граф прочитал статью и из нее с изумлением узнал, что речь идет о немало-немного как о чемионате по ветрогонкам, а происходило это спортивное празднество в двух шагах, буквально за бугром от того городка, где пребывал теперь граф. "Надо же, - дивился Артуа, - я и не слыхал раньше о таком спорте". Из содержания статьи граф мало-помалу уяснил, что ветрогонки - это не что иное как испускание газов через известный проход - тот самый, который дан был Адаму и Еве для - вообще-то хрен его знает, зачем он им был дан - по-моему, в раю им этого делать не полагалось да и просто было не нужно. Ну, а уж мы, их потомки, этим проходом пользуемся для эвакуации того - сами знаете чего. И вот в этом ветроиспускании и предстояло соревноваться участникам мирового чемпионата. Граф хмыкнул - и вдруг почувствовал позыв, - вероятно, из-за чтения газеты на соответсвующую тему. Он попытался было стравить потихоньку, чтобы не нарушать благопристойности - ведь стенка не была особенно крепкой и хозяева все могли услышать, а это было как-то неблагородно. Но в кишках Артуа забурчало так, что куда там благопристойность! И граф, против воли, как и утром в гостинице, дунул вслух, да так, что задрожали стекла в его комнате.
  
  Из-за стенки послышался голос Е нина:
  
  - Ага! Похоже, началось!..
  
  - Зря, что ль, я чесночным соусом все мясо полила, - похвастала хозяйка.
  
  - Ты, мать, у меня умница! Стряпка ты моя пухленькая! - засюсюкал хозяин. - Дай-ка я тебя чмокну в щечку.
  
  Граф не успел удивиться этому разговору - он почувстовал новый позыв. И опять пернуть анонимно не получилось: бздеж вышел такой, что с потолка посыпалась побелка. В комнате засмердело - граф был вынужден сам себе зажать нос. "Что это со мной такое сегодня?" - с испугом подумал он. Но вскоре он уже перестал удивляться - ветры стали вырываться с таким грохотом и запашком, и столь часто, что уже было не до размышлений. И граф оставил заботу о благопристойности - если что, сошлюсь-де на нездоровье. "Надо предоставить дело природе, - думал граф Артуа, засыпая. - Вот вулкан - чем его заткнешь? Он извергается, и все тут! А потом ведь все равно стихает. Просто надо подождать конца извержения, а там..." - и граф уснул.
  
  За ночь он несколько раз просыпался от особенно сильного грохота. Краем уха он ловил несущиеся из-за стенки голоса - видимо, хозяева, что-то считали, готовясь к завтрашнему трудовому дню:
  
  - Четырнадцать крупных... записала? а мелких сколько?
  
  - Двадцать восемь... нет, уже двадцать девять... тридцать!
  
  - Лучше считай, старая! Ага! пятнадцать крупных!..
  
  Утром граф пернул особенно громко и сам от того проснулся. Он чувствовал себя прекрасно - полон сил, свеж, сыт. Правда, воздух в комнате был не весьма того... попахивало... Граф попытался открыть окно - и не смог: похоже было, что окно недавно заколотили гвоздями. Он вышел из комнаты и хотел окликнуть Е Нина. Тот с кем-то препирался на пороге дома. Слышались возбужденные голоса:
  
  - А я говорю, он пердел!..
  
  - Ничего не пердел!
  
  - Нет, пердел!..
  
  Послышался шум борьбы, и внутрь ввалился разгороченный спором хозяин дома. На него напирал здоровяк - по виду, такой же швейцарский некитаец и, вероятно, сосед Е Нина. Е Нин на пару с женой пытались спровадить незваного гостя, но безуспешно.
  
  - Да вон ваш граф стоит! - закричал невежливый сосед, указывая на Артуа. - Он и пердел! Мне говорили, он и в гостинице вчера дунул!
  
  - Мы, поди, еще не оглохли! - визжала старуха. - Чай, мы бы услышали, если кто пердит!
  
  - Нет, он бздел! Я у окна вчерася караулил, сам чуть не оглох! - спорил здоровяк.
  
  - Ха, чуть не оглох! - возмутился хозяин. - Да это мы со старухой редьки поели, ну и подудели маленько на ночь. Да еще старая горшки уронила, вот и погремело слегка!
  
  В ответ на это сосед оттолкнул хозяина и прорвавшись к комнате графа резко распахнул дверь. Здоровяк сунул туда голову, понюхал воздух и обличающе завопил:
  
  - Говорите, не пердел? А вон в комнате какой кислятиной воняет!.. Это граф напердел, кто же еще!
  
  - Нет, он не пердел! - стояли на своем хозяева.
  
  - Нет, пердел! Эвон, как разит!..
  
  Граф ничего не мог понять - какое дело вообще этому малому до его ветров, и почему хозяин и хозяйка его покрывают? Ведь они явно слышали звуки в комнате графа! Но Артуа видел, что эти добрые люди его защищают, и потому счел своим долгом сам придти на помощь своим благодетелям:
  
  - Позвольте-ка я объясню, - решительно вмешался он в спор. - Прошлой ночью я действительно разок-другой пустил ветры...
  
  - Ага! - торжествующе вскричал здоровяк. - А я что говорил!..
  
  - Но, - продолжил граф свою мысль, - я это сделал совершенно беззвучно. Мы во Франции привыкли к галантности и давно разработали науку анонимного сброса ветров. Этим все и объясняется: в комнате пахнет, а хозяева ничего не слышали. Им просто нечего было услышать, так-то вот.
  
  Здоровяк-сосед помрачнел. Он бросил взгляд на Е Нина с супругой, которые сделали постные лица и кивали, подтверждая слова своего постояльца.
  
  - Что - это правда? - сбавив тон, спросил сосед.
  
  - А мы что тебе битый час толкуем!.. - с кислой миной отвечал Е Нин. - Нам, думаешь, приятно - кормили-кормили гостя, а потом сидим, вонь нюхаем - и не единого звука!
  
  - Да, ребята, - вздохнул сосед, - нечего сказать, влипли вы!
  
  - Думаешь, нам не обидно? - старуха-то моя всю ночь ревела. Готовила, старалась - и на тебе...
  
  - Я ведь и бобы ему, и горох, и редьку, и подливку фасолевую... - запричитала хозяйка. - А он вон какой негодник - бздит и прячется.
  
  - Ну, ну, - похлопал, утешая, здоровяк чету супругов. - Не расстраивайтесь - может, другой раз повезет.
  
  Выпроводив соседа, Е Нин со смехом кинулся на грудь графа:
  
  - Вот спасибо, ваше сиятельство, выручили вы нас! А то он и слушать не хотел. Как это вы находчиво, про анонимный-то бздеж сочинили, а? Молодцом, хоть и граф!..
  
  - А что ему надо было, этому соседу? - спросил граф.
  
  - Как что! Хотел, чтобы мы гостем поделились, конечно! Дескать, ночку попользовались, надо и с другими счастьем поделиться.
  
  - Как это - попользовались? - граф приходил во все большее недоумение.
  
  - Ну, как же! - со смехом отвечал Е Нин. - Шестьдесят семь крупных, сто двадцать два мелких!..
  
  - Чего - шестьдесят семь крупных?
  
  - Да бзнули вы, сударь граф, - объяснил старик, - шестьдесят семь раз громко, аж чуть стекла не вылетели, а сто двадцать два раза - это уж так себе, без грохота. Вы уж имейте в виду, когда разбогатеете - мы все записали. Только вы этому противному Мэнцзы не говорите - он вас неделю у себя продержит, не рассчитаетесь потом.
  
  Граф скорчил недоуменную и недовольную гримасу. Все это ему определенно не понравилось. Похоже, бескорыстие его радушных хозяев было не таким уж бескорыстным, хотя какой они себе выгадывали прок - это Артуа было непонятно.
  
  - А за что же я должен рассчитываться? - поинтересовался он.
  
  - Да за бздеж, ясное же дело.
  
  - Что же - я и тебе должен заплатить?
  
  - Ну, не сейчас, ваше сиятельство, я же понимаю, - отвел глаза Е Нин. - А потом когда-нибудь, когда у вас будут денежки, поедете когда мимо, завернете к Е Нину, ну...
  
  - Вот что, голубчик, - решительно заговорил граф Артуа - ему в голову вдруг пришла одна идея. - Я тут у вас позавтракаю...
  
  - А как же, ваше сиятельство, - поторопился хозяин, - а ну, старая - накрывай! У нас уж давно все сготовлено, милости просим...
  
  - Да, спасибо, - отвечал граф, придвигаясь к столу. - Я, значит, позавтракаю тут и... Ты знаешь, что рядом в Амстердаме состоится чемпионат по ветрогонкам?
  
  - А как же, ваше сиятельство! Следим, болеем, - заверил хозяин. - Какой спорт, какие мастера! Только вас и не хватает.
  
  - А! - обрадовался Артуа. - Значит, ты тоже полагаешь, что мне надо поучаствовать?
  
  - Еще бы, сударь! Ведь как вы ночью-то... Чуть стекла не повылетали! А вонища какая! Так смердело, что у нашей козлушки нынче молока не стало. Точно говорю - ваше место среди чемпионов.
  
  - Да? - граф посоображал. - Значит, голубчик, после завтрака я и отправлюсь.
  
  - Будем болеть за вас и Будде молиться! - поднявшись из-за стола, поклонились супруги. - Гуаньинь свечку поставим, а как же!
  
  - Ну и, - продолжил граф, - вы мне там в дорогу соберите, чем меня вчера кормили. Эта диета мне, как будущему чемпиону, очень даже подходит.
  
  Напутствуемый самыми теплыми пожеланиями, приглашениями погостить снова и заверениями в покорности, граф пустился в путь немедля после завтрака. Конечно, ни рикш, ни лошади для него не нашлось - ведь граф путешествовал инкогнито, за счет нектиайского императора. Артуа, увы, пришлось идти пешком. Но что для французского первопроходца Некитая жалкие 30 миль, разделяющие Базель и Амстердам! Граф их одолел всего за неделю, правда, он немного оголодал в дороге и нечаянно сделал крюк, уйдя с развилки не в ту сторону. Это были, конечно же, козни Блудного Беса на Заколдованном перевале. Граф, увы, не знал этого, а Бес, имея дело со святым и памятуя урок, преподанным праведным аббатом Крюшоном, - Бес в этот раз не решился открыто подступиться к графу, зато нагадил ему исподтишка. Так что когда граф прибыл в Амстердам - разумеется, в тот Амстердам, что в некитайской Швейцарии - то дело уже было к шапочному разбору. Вовсю чествовали новых чемпионов, обсуждали рекорды и комментировали результаты - в общем, графу, увы, не улыбнулась положенная ему доля славы.
  
  Встретили его, тем не менее, приветливо и с должным почетом. Мэр, городской комитет по спорту и прочее начальство любезно предоставило знаменитому инкогнито лучший номер в лучшем отеле и взялось его всячески опекать. Его досуг был занят с самого первого дня - Артуа повели осмотреть достопримечательности Амстердама. Сразу же произошла одна неожиданная и любопытная встреча. Граф в сопровождении нескольких чиновников прогуливался по Главной Амстердамской, и вдруг его окликнули:
  
  - Граф!
  
  Артуа повернул голову и несколько удивился - его звал никто иной как Гу Жуй. Это было еще не столь странно, однако находился тот в бамбуковой клетке, погруженной на телегу, и караулило клетку двое стражников. Опомнившись, граф приложил палец к губам и многозначительно произнес:
  
  - Гу Жуй, я здесь инкогнито!
  
  - Ясно, что инкогнито, - осклабясь, отвечал Гу Жуй, - а то как бы я тебя узнал! Ты, конечно, на чемпионат прибыл?
  
  Граф отвечал утвердительно. Гу Жуй дал своей страже команду остановиться и, вылезши из клетки, уселся на край телеги.
  
  - Опоздал ты, ваше сиятельство, - покивал головой Гу Жуй, как бы выражая сочувствие, - опоздал. А я ведь, между прочим, тоже сюда на ветрогонки приехал. Да только воняться-то по полной программе так и не пришлось. Трагедия жизни, граф! Слыхал, поди - шуму-то много было?
  
  - Увы, - развел руками граф, - я заблудился на перевале и только что спустился с гор. Не было возможности почитать свежую прессу.
  
  - Как! Ты и про мое падение на гонках не знаешь? Про взрыв? Ну, граф, много же ты потерял...
  
  - Но я всегда охотно послушаю, - изъявил готовность граф.
  
  На это Гу Жуй с той же готовностью откликнулся и повел графа Артуа в пивную. Они уселись за столик, взяли по паре пива и знакомец Артуа приступил к горестному рассказу.
  
  СУДЬБА ВЕТРОГОНЩИКА: ТРИУМФ И ТРАГЕДИЯ
  
  
  - К спорту у меня, граф, отношение благоговейное: люблю спорт. Особенно ветрогонки. Ты, граф, конечно, больше по онанавтике числишься. Оно и понятно - спорт аристократов, вон и император наш покровительствует. Море там, чайки, дельфины... акулы тоже, конечно... Благородно, красиво, кто спорит! Но - это для аристократов удовольствие, а простому человеку куда уж онанавтикой заниматься!
  
  А вот ветрогонки - никакого сравнения. Конечно, высокие результаты тут тоже не всякий покажет. Зато заниматься ветрогонками может кто угодно. Никакого тебе снаряжения дорогого, ни тренажеров, ни тебе диеты с рябчиками и ананасами. Наоборот, жри чего подрянней - и результаты будут. Хотя главное, конечно, - это природный талант. Демократичный это спорт, граф, за то и люблю его. Правда, сам-то я всерьез воняться и не думал раньше. Так, по-любительски все было - поветрогонишь где-нибудь после обеда с друзьями - и ладно. Какой уж, думаю, из меня профи! Громче мамонта бздеть надо, а какой уж я мамонт...
  
  И вот, поди ж ты, какое диво случилось. Гуляю я как-то по пустырьку, попердываю себе под нос, стишки на ходу сочиняю. Смотрю - сидит какой-то зеленорожий шкет у какой-то бадьи не бадьи, ступы не ступы да тоненько так ревет. Я сначала испугался, потом вижу - он худосочный такой, - ну, подошел, стал расспрашивать, кто да что. Представь себе, граф, мужичок-то ветрогонщиком оказался! То есть - почти. Из обслуги технической.
  
  - А почему же он зеленый был? - спросил граф.
  
  - А это он из другого, понимаешь, измерения, - авторитетно разъяснил Гу Жуй - можно было подумать, что он специалист по другим измерениям. - Понимаешь, эта его бадья сломалась, а он на ветрогонки опаздывал - в своем то есть мире на ветрогонки, не в нашем. Ревет, конечно, - как же, я, мол, своего пилота подвел! Я ему, мол, всю заправку делаю, а он потом ветрогонит. Меня тут будто молния пронзила. Я говорю: парень, а меня ты можешь заправить? Так заправить, чтобы я всю жизнь мог воняться да первые места брать. Он: могу-то могу, да что толку - ты же в нашем чемпионате все равно не окажешься. Я говорю: а ты можешь так сделать, чтобы я бзнул, а тебя в твое измерение забросило? Парень даже просиял от радости: как, говорит, я сам не додумался! Хорошо, что на гения напоролся, а то бы... Вот, сделал он мне заправку, как договаривались, я к нему задом повернулся, на карачки встал, для устойчивости, чтоб отдачу смягчить, - да как дунул! - от инопланетянина зеленого и следа не осталось. Во!
  
  Вот и ладненько, думаю, обслуживай своего пилота, ты мне здесь больше не нужен, а то еще кого другого заправишь - он мне всю малину попортит. Ну и, начал я воняться да рекорды бить, - повествовал Гу Жуй, мало-помалу воодушевляясь от воспоминаний о своих недавних триумфах. - Все отборочные этапы прошел, это уж как семечки мне было, потом первенство Некитая взял, потом на Евразии все медали оторвал, кубок Пасифики сделал, кубок мира - все, только олимпиада да мировой чемионат остались. Сам понимаешь, я не напрягался - не то что в полсилы - в одну двадцатую вонялся. А один черт - все рекорды мои и золото.
  
  Ну, в прессе ажиотаж - Зе Бастер, - мерзкий тип, между нами говоря, Варан Барханов, дед Сивко, поляк Поддупа, капитан Фрикассе, прочая там шушера - все скулеж подняли, обещают меня сделать, храбрятся, про свою особую диету хвастают, а все равно - боятся, сукины дети, сами понимают - отошло их чемпионство, отгонялись - мой это чемпионат. А я репортерам одно сказал: я, говорю, пришел в ветрогонки, чтобы там навсегда остаться. А об остальном поговорю, когда чемпионат возьму. Немало, говорю, падет рекордов и лопнет дутых авторитетов. Народу слетелось в Амстердам!.. Тьма-тьмущая, все землю роют - ждут сенсации.
  
  А вечерком, понимаешь, накануне первого дня - ты знаешь, граф, что в первый-то день абсолютное первенство разыгрывают? - а потом уж по отдельным видам воняются? - по скорострельности там, по громкости и так далее? Ну вот, а вечерком-то перед асболютным первенством подкатывается ко мне в номер Зе Бастер, мерзкий тип, мне говорили, что он в кашу таблетки с сероводородом кладет, чтоб вонючесть повысить, так я думаю, это правда, - ну, меня ему все равно не перевонять, да и тебя, граф, пожалуй, а только не спортивно это, снимать надо за такое, допинг это. Так о чем я? Да, Зе Бастер подвалил ко мне и предлагает, сукин сын, соглашение.
  
  Давай, говорит, поделим чемпионат: ты, говорит, первое место возьмешь, но мне два вида сдашь. А в отдельных видах уж - как получится. Ну, граф, у меня от такой наглости даже челюсть отвисла. Это ж надо - даже не притворяется, напрямки такое лепит: давай поделим места! Я говорю: как это - поделим? - мы что, вдвоем будем гоняться? А он смеется: не ссы, Гу Жуй, все уже схвачено. У Варана Барханова травма, ему шов наложили на брюхо, Поддупе я отступных посулил, а дед Сивко вне игры - я ему сегодня за ужином английской соли подсыпал, а утром и в завтрак подсыплю! - И смеется, слышь, поганец-то, Зе Бастер этот. У меня шары на лоб - такую пакость делает и даже не стесняется.
  
  - Ну, - вздохнул Гу Жуй и отпил пива, - ну, сказать по правде, так мне все эти Бархановы и Поддупы - как петуху тросточка, не соперники они мне. Я только деда Сивко побаивался - тут уж, как тебя инопланетяне не заправляй, а гарантии все одно нет. Дед Сивко, он ежели неделю свеклу ел с горохом, то он та-ак может... Но я как рассуждал: а на что же большой спорт, на что же соревнование, если совсем борьбы не будет? Вот и прикидывал - мы с дедом Сивко всех кидаем, а уж золото промеж себя поделим, по-честному - кто кого. Это, конечно, если дед в форме, а то, может, и нет. У него, знаешь, и слабых выступлений хватало. Надуется с вечера сивухи - а сивуху-то старик шибко обожает - так из него какой боец - разок пернет и опохмеляться бежит.
  
  Вот, а тут мне Зе Бастер про английскую соль сказал. До чего меня это возмутило, граф! Слов нет. Самое это подлое - ветрогонщику английскую соль подсыпать. И кто? - свой же брат ветрогонщик. Это все равно что штангисту блины подменить - с железных на свинцовые или что там потяжелее. Короче, выгнал я Зе Бастера да еще наорал вслед, что я ни под кого не ложусь - ты меня перебзди сначала, а потом бери мое-то первое место в двух видах.
  
  Гу Жуй замолчал и уставился на пену в своей кружке пива с видом одновременно негодующим и смущенным. Он продлжил рассказ, не поднимая глаз:
  
  - Ну, выставил я Зе Бастера, подлеца, и... Думаю - что же делать - сообщить, что ль, жюри про это дело - что Зе Бастер деда Сивко продристать затеял? Думал-думал... Ну, не могу! Не могу! - Гу Жуй даже стукнул кулаком по столу. - Ну, не был я отродясь стукачом. А что же получится - пойду и наябедничаю. Казалось бы, и причины самые серьезные - спортивная честь, личная нравственность, - а - не могу. Так в газетах и напишут: ветрогонщик Гу Жуй заложил своего товарища. И - не пошел я, граф, ни к жюри, ни к деду Сивко. Не пошел. Не мое это дело - пусть жюри с этим разбирается, на что там комиссия по этике.
  
  Гу Жуй снова замолчал, разглядывая пену в своей кружке. Граф, желая ободрить спортсмена, вопросом понудил его продолжить повествование:
  
  - И что же - назавтра вышел дед Сивко на старт?
  
  - Не-а, - отвечал Гу Жуй. Он оживился. - Снял сам себя с соревнований наш дед. Выступил перед зрителями, извинился, что подвел - и вернулся в номер, на горшок. Я на Зе Бастера посмотрел - мерзавец и ухом не ведет, будто это и не его козни. Посмотрел на меня ясными глазами и сделал заявление прессе - дескать, он намерен дать бой новой звезде - это мне, значит.
  
  Ну, сели мы в линию на стульчаки, пояса герметичные одели, подоткнули шланги вонеотводные, судья красным флажком махнул - па-а-ехали! И ведь сколько у меня стартов было, граф, а никак не привык - сердце так и екнуло. Гонка! Я с первых же минут оторвался, конечно. Другие еще на полметра по рельсу-то пятидесятиметровому не подвинулись, а я уж в стопор на другом конце дистанции уткнулся. Публика орет, специалисты за голову хватаются - еще бы, дистанцию в пятьдесят метров сделал за восемьнадцать секунд с одной сотой! Ну, первенство-то абсолютное, оно этим не заканчивается, конечно, - я говорил тебе. Вот, значит, сижу я в конце рельса у стопора и продолжаю рекорды бить. Они там пыхтят, кое-как подтягиваются - вторым Поддупа ползет, за ним Варан Барханов, он тяжеловес бывший, пердит-то хорошо, да гоняет медленно, Зе Бастер, мерзавец, четвертый. Ну, минут через семь все подтянулись на стрельбище и снова в линию выстроились. Стрелять начали - и опять мне равных нет, все рекорды мои - и по вонючести, и по громкости, и по долготе одного выстрела - как под серпом рекорды-то валятся. Скорострельность? - пожалуйста - семь выстрелов в пять секунд. Вонючесть? - у вониметра аж стрелку зашкаливает. Громкость? - опять я - аж на последнем ряду трибун все уши зажимают. Остается, значит, только художественное впечатление, артистизм. А что артистизм? Я хоть с дистанции теперь сойди - все равно баллов столько, что никто уже не догонит. Нокаут! Чемпион практически, только объявить осталось. Репортеры подбежали, а я так им небрежно интервью даю - как бы не замечаю, что я еще на гонках. Меня спрашивают: когда вы начали тренироваться? какая у вас метода? А я им бздю - про инопланетную заправку, само собой, ни звука - я им, значит, дую: какие, к хренам, тренировки? - отродясь этой ерундой не занимался. Для меня, говорю, бздеть так же естественно, как моргать, как дышать! Я, говорю, этого даже не замечаю. Ну, все слушают, гонщики-то - Барханов, Поддупа, Зе Бастер - да зеленюют от зависти.
  
  Барханов, он вообще ветеран здопибола - как штангу слабо поднимать стало, за здопибол принялся, да не пошло дело. Тренер ему и говорит: у тебя, Варан, только тужиться хорошо получается, шел бы ты в ветрогонки. А что? Барханов-то мало что ль, пока штангу кидал, ветров-то подул? Ну, он и послушал - рано, мол, мне с большим спортом расставаться. Неплохой мужик, вообще-то, только самолюбивый жутко, ну, не умеет проигрывать - ну, для спортсмена самолюбие это не порок, это даже так и надо. Да и бздежник он одаренный, тоже надо признать. Ты, сейчас, поймешь, граф, почему я про Барханова-то тебе расказываю.
  
  Значит, репортеры меня спрашивают - поделитесь секретом диеты. Я опять воняю: отчего не поделиться, пусть каждый повышает свое мастерство. И бздю им: диета, говорю, такая: начинать следует с большого куска хозяйственного мыла и унции канифоли. Все хорошенько пережевать и не дыша проглотить. Потом соленая селедка, жареная в меду и чесночной заливке, потом стакан клейстера, далее фунт дождевых червей, сырых, конечно, но с вазелином, потом снова кусок хозяйственного мыла, а закончить можно стаканом воды из сливного бачка. А вечером все повторить. Ну, они, олухи, все записывают, Варан Барханов прислушивается, бараньи глаза свои вытаращил - думает, сможет ли он эту диету осилить, а я говорю - минутку молчания, господа, мне надо программу выступлений закончить, я еще вольные упражнения не выполнил - это, я сказал уж тебе, на художественное впечатление первенство.
  
  Ну, выдал я им "Чижика-пыжика", обязательную программу да еще произвольную - партиту ре минор Иоганна Себастьяна Баха. Само собой, опять полный фурор - ни на каких ветрогонках еще такого артистизма не слыхивали. Все, слышь, нижние ноты взял со всеми диезами там и фложелетами! А аранжировка, а верхние регистры какие! Куда твой орган... А экспрессия какая! Ну, мне бы на том успокоиться и закончить. А я, - горько вздохнул Гу Жуй, - а меня, понимаешь ты, тщеславие да озорство какое-то взяло - дай, думаю, пошухерю. Похвастать захотелось - думаю, еще что-нибудь сыграю. Смотри, на трибунах англичане сидят - это как раз экспедиция полковника Томсона с заколдованного перевала подоспела, а недалеко, смотрю, Кырла-Мырла с семьей и партнером, как раз конгресс свой провели и пошли культурно отдыхать на стадион. Так, так, думаю - что же мне исполнить? - Боже, храни королеву или Интернационал? А! - думаю - и то, и другое!
  
  Начал, значит, с королевы, Боже ея храни. Ну, англичане все вскочили, я инструментальную часть веду, они подпевают, по щеке полковника солдатская слеза катится - ну, еще бы, всякому приятно - гимн его страны исполняют. Спели, значит, похлопали мне, а потом, - Гу Жуй снова горько вздохнул, - а потом... Эх!.. Потом я за Интернационал взялся. Сижу, значит, Интернационал выпердываю, Кырла-Мырла с трибуны мне подтягивает, дошли значит, до места: "Весь мир насилья мы разрушим до основанья" - и понимаешь, захотелось мне экспрессии подбавить, нарисовать, понимаешь, звуковую картину. Дай, думаю, грохотну! И вот, вывожу я это "разрушим до основанья" да ка-ак дунул! как дунул! - к чертям свинячим весь ветрогонный баллон разнесло, это куда бздеж-то мой с гонок шел по шлангу вонеотводному. Грохотнул уж, нечего сказать. Разрушим, значит, до основанья - а затем... затем...
  
  Гу Жуй махнул рукой, неожиданно всхлипнул, залпом допил пиво и хряснул кулаком по столу.
  
  - Эх-х!.. - крикнул он. - Затем - затем весь баллон разнесло. В клочья. Ну, а там показатели все, все рекорды мои - скорострельность да громкость и прочее. Их потом, понимаешь, граф, снимают оттуда и заносят в официальный листинг результатов. А тут... Тут-то, граф - что тут заносить? Когда весь баллон с показателями в клочья, а? У меня это так и стоит перед глазами - оглянулся я на грохот-то и вижу: медленно все так, будто в кино, - обломки мои рекордные кружат в небе и так тихо на трибуны падают, на головы, значит, Кырле-Мырле и английским солдатикам... И запах, запах такой темной тучкой в небо поднимается... Да... Вот тебе и рекорды, вот тебе и абсолютное золото... Где они, до основанья, а затем? Где? Ветрогонщик, где твои ветры? - развеялись! Вонедуйщик, где твои вони? - на тыщу носов разнюханы. Смрадовержец, где твои громы пахучие? - отгрохотали, отгремели, и дыма нет! Вся инопланетная заправка - к чертям свинячим. Вот так! Эх!
  
  Гу Жуй выдул еще одну кружку пива, уронил лицо в руки и сильно застонал. Он поднял голову и посмотрел на Артуа - в глазах его светилась совершенная безнадежность. Пережитое еще не отпускало спортсмена - в мыслях своих он был еще там, на трассе, вновь вспоминая каждый момент памятного соревнования, еще переживая мгновения своего единоборства с соперниками, еще пытаясь что-то подправить, изменить, еще не до конца веря в окончательность своего фиаско - фиаско, что так трагически оборвало его несравненный триумф.
  
  - Ну, я тогда злой был, - глубоко вздохнув, продолжил Гу Жуй. - Нет, сначала-то просто оцепеневший какой-то. Смотрю - и как во сне все, будто это и я, и не я. А обломки-то все кружат в небе, падают на трибуны... И тут ко мне Варан Барханов подскакивает и начинает обнимать: "Ай, дорогой, ай, умница! Вот так порадовал! Ай, спасибо!" Ну, он это не со зла, конечно, просто чувства свои сдержать не смог - он человек южный, горячий. Хотя, конечно, в такую минуту уж не надо бы ему так - у него-то радость, на первое место выходит, а у меня-то трагедия! А я даже, понимаешь, не обиделся, в таком трансе был. Меня Барханов целует, а я гляжу - подлец Зе Бастер, он рядом с Вараном сидел, он, значит, перегнулся через свое кресло да рукой-то вонеотводный шланг Бархановский из крепления освобождает - чтобы, значит, его вонь из баллона стравить. Уже и шипеть начало, пошел вон бздеж Варана. А я в полном обалдении руку поднимаю и Варану-то показываю и деревянными губами шепчу: Варан, сзади... Ну, Варан оглянулся, понял все сразу, даром, что ветеран здопибола и тяжелоатлет бывший, и ведь сразу нашелся! - одной рукой меня обнимает, а другой шланг как вырвал из руки Зебастерской да опять в крепление воткнул, а Зе Бастера ногой бумс! бумс! тот так и укатился назад по рельсу. А Варан меня еще пуще того начал балгодарить: ты, мол, меня дважды спас!
  
  Гу Жуй замолчал, часто дыша, будто вынырнул только что из воды. Он глотнул пива и продолжал уже без прежнего накала:
  
  - Короче, кончились ветрогонки, первый день, абсолютное первенство - Варан Барханов - чемпион, на втором Поддупа, на третьем капитан Фрикассе, а Зе Бастера дисквалифицировали, за шланг Варановский. Мне, по решению жюри, особый приз - за спортивное благородство. Фэа Плэй. Дескать, мог бы я промолчать, раз Варан себя так некрасиво повел, а вот не стал, сам пропал, а товарища выручил. Ну, все газеты с таким заголовком и вышли: "Пробздел чемпионство, но не спортивную честь" - и еще так: "Чемпион по благородству выводит в чемпионы Варана Барханова".
  
  Ну, - помотал головой Гу Жуй, - мне тут тренеры наши да болельщики предлагали - воняйся, мол, в отдельных видах. Реванш чтоб был. Мол, возьмешь все золото по отдельности, так уж тут будет видно, кто настоящий-то чемпион по пердежу - я или Барханов. А я вот - я не стал, граф. Такая, понимаешь, обида взяла! Раз не взял абсолютное, то уж и тут не стал. Из гордости. Вот так. И знаешь - ко мне ведь в последний день Варан Барханов подошел. Я, говорит, знаю, что должен тебе свою золотую медаль подарить - она, мол, дважды твоя. Мне и тренеры наши намекали - мол, имидж будет - спортивное благородство. А вот жалко мне, ну, жалко. Я и сам знаю, что медаль твоя, а - не отдам. Посидел Варан, пернул разок, посочувствовал - и ушел. Он мужик жадный, что говорить, и самолюб жуткий, но я на него не сержусь. Я даже на Кырлу-Мырлу не сержусь, на его до основанья, а затем... Судьба спортсмена такая, граф. Сегодня - триумф, а завтра - трагедия. Спорт!
  
  Гу Жуй надолго замолчал. Граф хотел уже было высказать какие-нибудь утешения, но спортсмен заговорил сам, переменив, наконец, тему:
  
  - А жалко, граф, что ты опоздал. Глядишь, твое бы золото было. Все не так обидно - хоть свой.
  
  - Увы, друг мой, - развел руками Артуа, - я сбился с пути. Конечно, я сам бы с удовольствием повонялся, но... Сочувствую, горячо сочувствую! Я вот только, не понял, Гу - а за что же тебя в клетку посадили? Неужели тоже за спортивное благородство?
  
  Гу Жуй ухмыльнулся.
  
  - Нет, граф, тут другая история.
  
  - Так за что же клетка?
  
  - За бздеж, за что же еще, - снова ухмыльнулся Гу Жуй. - Я, брат, люблю это дело - да ты и сам помнишь, ты к нам первый день как прибыл, а я императору навонял, будто батька мой служанку в овине вперед меня завалил. Помнишь? Тогда еще ты из-за соплей со мной чуть не поцапался - помнишь?
  
  - Да, да, - поспешно отвечал граф Артуа, несколько нахмурившись. - Да, тебя еще Ли Фань уличил, что набздел.
  
  - Ну, и теперь наподобие. На итоговой, понимаешь, пресс-конференции чего-то нашло на меня - взял да навонял сам не знаю зачем...
  
  - Ну, ну?
  
  - Да брякнул... Знаешь что? - Гу Жуй сумасшедшими глазами глянул в глаза графа и выпалил: - Будто бы наш император беглый фармазон по имени Конан Хисазул, а по прозвищу - Рэтамон. Будто это его агентурная кличка, а он резидент царской охранки, а попросту сказать - русский шпион!
  
  - Да ну?!. - граф был по-настоящему изумлен. - И что же?
  
  - Что ну - пасти, натурально, все поразевали. А я, пока не опомнились, дальше воняю. Это, говорю, еще не все, тут международный заговор. Он, наш Конан Хисазул, в свою сеть уже полмира завлек: американский президент - шпион, французский - шпион, японский микадо - и тот шпион. Ну, меня спрашивают: а вы как знаете? Я говорю: а как же мне не знать, когда я половину из них сам и вербовал, да и вообще в этом заговоре правая рука! Я, мол, ветрогонить-то начал только для того, чтобы вырваться на волю да открыть глаза народам мира. Меня спрашивают: а почему император Некитая, божественный светоч Азии, решил пойти в шпионы? Его-то что заставило? Я говорю: как же ему было не пойти, если ему оклад положили в двести франков и набор порнографических открыток подарили? Тут любой бы не устоял! Говорю: тут у нас из Франции двое приехали - ты, граф, не обижайся, я и тебя с аббатом замазал, чтоб интересней было - ну, говорю - иезуит из Франции, значит, нарочно с собой голые картинки привез. Наш император, говорю, как их увидел, так рот и разинул и говорит: мужики! одолел меня прогнивший Запад! пойду наймусь в русские шпионы.
  
  - А с остальными как же? - поинтересовался Артуа. - Тоже на голые карточки вербовали?
  
  - А я хрен его не знаю, - ухыльнулся Гу Жуй. - Набздел же я, граф! А может, и нет - кто его знает, верно ведь? Может, они все в заговоре и состоят! Соберутся на переговоры - и знай друг друг картинки показывают! А?.. Поди-ка проверь - ведь не признается никто.
  
  - Так, так... - граф потеребил черный ус. - И что же - поверили тебе?
  
  - Ну, не то что поверили, - озорно усмехнулся ветрогонщик. - Спрашивают: а какие вы можете привести доказательства? Я им:
  
  доказательств, говорю, полный вагон, но я не такой дурак, чтобы при себе их носить. Они, говорю, в надежном сейфе швейцарского банка, во как! А с собой у меня, говорю, только список заговорщиков - ну, и зачитал им лист участников чемпионата и состав жюри! А вот еще, говорю - взял газету, там, значит, светская хроника, кто приехал на венчание датского принца - так я и их зачитал! Ну, они головой крутят - не верят. А я им: а вы знаете, что аббат-то Крюшон недавно германскую резидентуру накрыл у нас в Некитае? Вы хоть знаете, что там херр Бисмарк вытворял? Выдаивал из молодых ребят сперму да загонял ее в Европе за хорошие деньги! На промышленный уровень все было поставлено, во как! И все шито-крыто было, пока церковь не вмешалась. А про это-то дело как раз недавно прошла информация - все газеты писали. Ну, тут поднялся местный служебник некитайский и подтвердил: я, говорит, про нашего императора не знаю, жидомасон он или Конан Хисазул, его в нашей картотеке нету, а вот насчет Бисмарка все верно: мы его с поличным накрыли при сдаче спермы! И это, говорит, точно, что нам крепко аббат Крюшон помог - так что гордись партнером-то своим, граф!
  
  Ну, а меня тут же в зале и взяли. Подошли и лепят: вы, Гу Жуй, хоть и всемирный ветрогонщик, а мы вас арестуем. - За что? Они мне: этого мы пока и сами не знаем. Позже прояснится. Если ты про императора правду сказал, что он ханорик и фармазон, то за измену Родине - разве можно тайны государства прессе открывать? А ежели ты набздел все, то мы тебя за клевету арестовали. Следствие покажет.
  
  - Ну, и что теперь? Небось, не шибко приятно в тюряге?
  
  - А че неприятно? - удивился Гу Жуй. - Я тут как в санатории. Они хотели меня под подписку выпустить, а я отказался - романтики больше! В клетке возят, стражники тут же, народ ахает, жалеет. Считай, народный герой!
  
  - Ну, а следствие что?
  
  - А что следствие? Они мне: где секретные документы, про которые вы говорили? Я им: в таком-то банке в таком-то сейфе, счет такой-то, шифр такой-то.
  
  Теперь удивился граф:
  
  - Что же, эти документы и впрямь существуют?
  
  Гу Жуй расхохотался:
  
  - Да конечно же, набздел! И про номер, шифр - то же самое.
  
  - Но ведь это обнаружится? Что же тогда?
  
  - Ну и что тогда - уже вернулись, сказали, нет ни такого банка, ни такого сейфа. А я им опять: ой, говорю, я перепутал! Другой номер и банк другой! А когда и этот банк проверят, я им опять набздю что-нибудь. И буду сидеть тут! И опять набздю! - закончил победоносно безумный Гу Жуй, гордо оглядываясь по сторонам. - Так и помру в тюряге! А все равно буду бздеть! Эй, охрана - берите меня в клетку - я государственную тайну разглашаю!
  
  Ветрогонщика увели. Посмеявшись над незадачливым бздежником, граф Артуа вышел из пивнушки и продолжил свою прогулку по вечернему Амстердаму. Чиновники, приданные Артуа в качестве почетного эскорта, знакомили его с достопримечательностями этой некитайской провинции.
  
  - Обратите внимание, граф, - показали ему каменную стелу, - вот эта стела воздвигнута в честь первооткрытия мирового чемпионата по ветрогонкам.
  
  - Да что вы говорите? - удивился Артуа. - Я и не знал, что первый чемпионат проводился у вас.
  
  - Ну, как же! - с гордостью похвалился длинноносый чиновник с острым взглядом маленьких глазок. - У нас все это и зародилось, у нас и все чемипонаты проходили до недавнего времени. Это уж последние десять лет мы согласились чередовать - один год у нас, другой - еще где-нибудь. Да и то это исключительно для популяризации нашего национального вида спорта.
  
  - Что вы говорите? А почему же именно у жителей Амстердама ветрогонки стали национальным спортом?
  
  - О, граф, это особенность нашего некитайского Амстердама, - отвечал длинноносый. - Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Мы ведь тут все, можно сказать, отродясь ветрогонщики.
  
  - Неужели?
  
  - Не сомневайтесь, ваше сиятельство! Первые пердуны и бздежники. Во-первых, местность такая, а во-вторых, мы постное масло из рыбьего жира делаем и на нем редьку жарим. А это уж всегда к ветрогонкам ведет. Несколько веков маялись, от соседей таились, а все равно все нас дразнили. Хорошо, принесло к нам, наконец, одного просветленного царя откуда-то из благословенной Гипербореи. Он хотел летучий голландец у нас на верфи построить, ну, приехал, а дамы все по домам прячутся - стесняются. А ему - надо. Он со злости за топор схватился, давай бревна тесать. Слышит - все вокруг пу-пу да пу-пу. - Че это с вами? - Ну, ему объяснили. Он посмеялся и говорит: А давайте, - сказал этот святой человек, - а давайте-ка лучше посоревнуемся: кто кого перебздит. Если я вас, то пущай ваши дамочки ко мне ходить станут. Ну, дамочки стали ходить - выиграл. А наши-то подумали, подумали и решили: а ну-ка, сделаем ветрогонки нашим национальным видом спорта! Чем глаза прятать от всяких надменных гаагцев, мы лучше обратим нашу слабость в нашу силу. И - чемпионаты проводить стали. Так вот оно и началось.
  
  - Мысль, конечно, оригинальная, спору нет, - молвил граф, - я отдаю должное этому святому царю, раз он первые ветрогонки провел. Но уж коли вас так мучают ветры, почему же вы не прибегаете к технике анонимного пердежа?
  
  Чиновники обменялись вопросительными взглядами друг с другом и хором отвечали, что никогда не слышали о такой технике. Длинноносый чиновник попросил Артуа просветить их на сей счет, и тот не заставил себя уговаривать.
  
  ИСКУСНИК АНОНИМНОГО БЗДЕЖА
  
  - Техника анонимного бздежа, заключается, как это известно просвещенному сословию, в искусстве потихоньку стравить отходящие газы через сфинктеры ануса, при этом, все должно быть сделано настолько постепенно и беззвучно, чтобы окружающие ничего не заметили и не заподозрили до самого момента распространения неприличного запаха. Эта техника подразделяется на внешнюю и внутреннюю; важнейшая из них внутренняя - собственно, она-то и является техникой анонимного пердежа. Что же до внешней техники, то это всего-навсего умение сохранять невинный и непринужденный вид во время всего внутреннего процесса, а по его завершении - умение отпираться и с возможно более искренним видом сваливать на другого. Ну, а тот, кто освоил эту внешнюю технику в совершенстве, вообще должен держать себя так, чтобы никому и в голову не закралась мысль о его причастности к появлению запаха.
  
  Разработчиком и изобретателем этого благородного искусства многие ныне считают кардинала Ришелье. Однако, общественное мнение, как всегда, сильно все преувеличивает. На самом деле эта техника существует, по крайней мере, со времени имератора Нерона, который прекрасно ей владел и применял при всяком удобном случае, что зафиксировано во множестве исторических документов. Что же до кардинала Ришелье, то он только развил и отшлифовал анонимный пердеж, возведя его в ранг высокого искусства. Это, конечно, не умаляет исторических заслуг кардинала - справедливо будет сказать, что усилиями Ришелье это древнее искусство обрело во Франции, и особенно в Париже, новую жизнь и второе дыхание.
  
  Разумеется, сам Ришелье был подлинным виртуозом анонимного бздежа. Его излюбленным маневром было присоединиться на всяком приеме к какой-либо кучке придворных, мастерски завладеть разговором, отвлечь внимание парой оригинальных сентенций, а то и импровизированной проповедью. После этого кардинал благочестиво складывал руки на груди, воздымал очи к небу и отходил, спеша присоединиться к другой компании. Вскоре после этого все начинали обонять резкий неприятный запах и, зажав носы, разбегались в стороны, вполголоса кляня вонявого проповедника. Интересно отметить, все уже назубок знали ужимки кардинала во время газовой атаки, - воздымание очей, в частности, означало, что выпуск ветров вступил в стадию завершения. И однако же, искусство этого анонимного бздежника было столь безупречно, что никто не спохватывался до самого последнего момента. В этом умении ускользнуть от собственной вони кардиналу, безусловно, принадлежала пальма первенства.
  
  Однако и у него появились со временем грозные соперники. Вторым здесь был никто иной как граф Артуа, причем, по общему признанию, особенно силен граф был в этом искусстве, когда находился в обществе дам. Граф мило шутил, любезничая с жеманницами и заставляя их забыть обо всем на свете в присутствии такого галантного кавалера. Затем он брал под руку какую-либо из прелестниц и отводил ее в сторонку якобы для интимной беседы. А оставшиеся красавицы начинали вдруг морщиться, обмахиваться веером, подозрительно косясь друг на друга и злобно кривя рты - и всегда-то они думали одна на другую, на графа же - никогда.
  
  - Это-то мое умение, - прибавил граф Артуа и обвел взглядом амстердамских чиновников, что слушали его рассказ буквально затавив дыхание, - оно-то и послужило, между нами говоря, причиной моего путешествия в вашу замечатальную страну. Кардинал Ришелье поступил на редкость неспортивно, впору этому мерзавцу Зе Бастеру, - он попросту сплавил от себя подальше удачливого соперника.
  
  - Этот ваш кардинал Ришелье, - невежливо прервал Артуа один из чиновников, - опасный негодяй! Ну, бзнул - так пусть уж все слышат. А если не слышат, то зачем бздеть?
  
  - Верно! - хором поддержали все.
  
  - Увы, я должен целиком согласиться насчет кардинала, - признал граф. - Мерзкий тип, что и говорить. Что же до ветро...
  
  - Скажите-ка, граф, - вновь прервали Артуа, - насколько мы тут поняли, при методике анонимного бздежа становится совершенно невозможно отследить такие характеристики как громкость, скорострельность, музыкальность и тому подобное? По сути, остается только вонючесть, верно?
  
  Граф снова признал справедливость догадки своих собеседников.
  
  - Так, так, - мрачно произнес длинноносый чиновник. - Я вижу, мои худшие опасения не напрасны. Свести ветрогонки исключительно к вонючести! Этот Ришелье и впрямь законченный мерзавец.
  
  - Увы, я опять вынужден согласиться с такой оценкой, - кивнул граф Артуа. - Совершенно невозможный человек. Бывало, стоишь на приеме в Тюильри, разговариваешь с милым полом о чем-нибудь возвышенном - о гончих, о лошадях, а этот гадкий кардинал подскочит сзади, состроит благостную рожу и начнет наставлять добродетели. Слушаешь его, слушаешь, а он раз - и в сторонку, в сторонку - дескать, возник важный политический вопрос. Только отойдет - и тут такая Вонина Вонини, что и нос зажмешь. Откуда это? кто это? оглянешься, а кардинал уже стоит с герцогом Бульонским в десятке шагов и виду не подает - я, мол, знать не знаю из-за чего шухер.
  
  - Да уж, церковники - они всегда так, - отвечали графу.
  
  - Господа! - нетерпеливо проговорил длинноносый чиновник. - Нам надо немедленно обсудить положение в виду чрезвычайной угрозы, пришедшей к нам вместе с нашим гостем. Прошу прощения граф! Мы увидимся с вами завтра.
  
  Они в спешке покинули графа, оставив только провожатого, который и отвел Артуа в гостиницу. "Что за странная спешка?" - ломал голову граф, но на следующее утро все разъяснилось. К нему ни свет, ни заря явилась целая делегация городских тузов во главе с мэром.
  
  - Ваше сиятельство, - обратился мэр с весьма напряженным выражением на лице. - Мне передали, что вы владеете техникой анонимного бздежа, так ли это?
  
  - Точно так, владею, - отвечал Артуа. - Я даже подумываю о том, чтобы давать уроки вашим согражданам. По всему, они были бы весьма кстати ввиду вашей национальной особенности.
  
  - Ага! - воскликнул мэр и переглянулся с подчиненными. - Да, наша тревога не напрасна. А что вы скажете, граф, - продолжил глава города, - если мы выплатим вам две сотни золотых и тысячу серебряных с условием, что вы больше нигде и никому не станете раскрывать эту технику и даже упоминать о ней? По крайней мере, в черте нашего города?
  
  - Вы шутите, сударь? - поднял брови граф.
  
  - Ничуть, - возразил мэр. - Этот ваш анонимный бздеж представляет смертельную опасность для нашего чемпионата по ветрогонкам. Мы готовы на самые крайние меры, только чтобы эта ваша эзотерическая техника не стала достоянием народных масс.
  
  - Хм, - раздумчиво произнес Артуа. - Сколько золотых, вы сказали?
  
  - Две сотни, - отвечал мэр.
  
  - А мне послышалось - три, - поднял брови граф.
  
  - Совершенно верно, три, - мигом поправился мэр. На лице его выразилось явное облегчение. - Считайте, что это вам дар от города в возмещение того, что вы не успели отличиться у нас на ветрогонках.
  
  - И еще, граф, - заговорил длинноносый чиновник, - вы у нас, конечно, драгоценный гость, но вот вам совет - не задерживайтесь в нашем городе.
  
  - О, я только обновлю гардероб, - успокоил граф. - И еще мне хотелось бы черкнуть пару строк императору по курьерской почте.
  
  - Это вы легко решите с главой нашей секретной службы, - любезно отвечал мэр и указал на длинноносого чиновника.
  
  - К вашим услугам, сударь, - кивнул длинноносый - и вслед за тем делегация городского начальства откланялась.
  
  "Это же надо, - сказал граф сам себе. - Я воображал, когда шел сюда, что разживусь на ветроогнках деньгами за свой бздеж. Но кто бы мог подумать, что мне еще больше заплатят за его отсутствие! Право, это не хуже, чем срать алмазами!"
  
  Он выбрал самую дорогую лавку и наконец переменил костюм Адама на костюм благородного человека: ретузы в сине-пурпурную клетку до колен и железнодорожный мундир с красными лампасами. Затем он зашел на почту и спросил, как ему найти начальника секретной правительственной связи. Его немедленно провели к длинноносому чиновнику.
  
  - Что бы вы хотели сообщить, дорогой граф? - осведомился контрразведчик.
  
  - О, ничего особенного, здесь нет никакого государственного или личного секрета, - сообщил граф. - Просто я впопыхах забыл во дворце, в будуаре императрицы, свою искусственную челюсть и теперь хотел бы, чтоб мне прислали ее по почте.
  
  - И это вы называете "не секретно"! - вскричал длинноносый блюститель тайн. - Да все разведки мира только и караулят информацию подобного рода! Нет, граф, подобные вести никоим образом не должны попасть в посторонние руки. Пишите текст, а мы немедленно обо всем позаботимся.
  
  Граф подумал-подумал и написал:
  
  
  
  Уважаемый император!
  
  Тут я оставил вставную челюсть своей бабушки на туалетном столике в спальне твоей жены. Не в службу а в дружбу - скажи, чтобы выслали мне челюсть по почте. А если нет на столике то посмотри под кроватью ближе к стенке - наверно, закатилась туда. Бабушка старенькая, плачет неудобно жевать а денег купить новую нету. Как там аббат по-прежнему колбаса мой сентябрь? очень скучаю по твой жене привет ей большой дорогой мой друг император.
  
  Все целую не забудь челюсть,
  
  святой граф не подписываюсь я здесь инкогнито.
  
  
  
  Длинноносый чиновник пробежал глазами письмо и позвонил в колокольчик.
  
  - Двух лучших шифровальщиков ко мне, - велел он появившемуся адъютанту. - Сейчас, граф, мы ваше письмо зашифруем - и не сомневайтесь, через пару дней император его получит.
  
  - А зачем же шифровальщик?
  
  - Боже, граф, как вы наивны, - усмехнулся длинноносый, пыхтя папироской. - Вы просто не представляете коварство этих шпионов, они так и норовят всюду сунуть свой нос. Вы уже слышали, что ваш друг Гу Жуй - тоже шпион? Ну да не волнуйтесь - у нас такая система шифровки, что никакое спецгнездо ее нипочем не разгадает. Даже если эту депешу и перехватят, то ваш секрет в безопасности.
  
  - В чем же эта система?
  
  - Сейчас увидите, - отвечал длинноносый чиновник. Он взял графову бумажку и отдал распоряжения вошедщим подчиненым. - Какое у нас число? Так, - он кинул взгляд на календарь, - семнадцатое. А день? четверг... значит, первичный шифр - "Голубая настурция", а перекодировка - "Урка Мурка". Не волнуйтесь, граф, - ободрил спецслужебник, хотя граф и не волновался, - это у нас мастера. Вам и десяти минут ждать не придется.
  
  Действительно, вскоре адъютант занес перекодированный текст.
  
  - Ну, слушайте, - огласил начальник секретности. - Итак:
  
  Пыдла-пыдла!
  
  Ававы при ававы. Шну высте при ававы. Тебе будут серебряные конечки. До то гор клад ва бач. Дотогора кладвабача Леня лично отфуячил. Пропро дечекако - ре пропро де всеика. Ша.
  
  - Ну, - торжествующе возгласил длинноносый начальник спецслужбы, - разве теперь кто-то догадается, о чем здесь на самом деле идет речь?
  
  - Не думаю, - согласился граф Артуа. - Но...
  
  - Но не мешает подстраховаться? - уловил мысль графа собеседник. - Это верно. Имейте в виду - это была только первичная шифровка, а мы отправим по почте ее перекодировку. Да вот, взгляните-ка.
  
  Чиновник протянул Артуа второй вариант. Эта депеша выглядела так:
  
  - Ложкомойник!
  
  Кент заныкал жевало мама-мама. Не онанируй на стреме, сучара! Мани-ляни, чесать тебя в ухо. На троих поровну. Конан Хисазул Жомка Фубрик.
  
  - Да, - сказал граф. - Что-то не похоже, чтобы кто-то смог это снова расшифровать. Вы уверены, что император меня поймет?
  
  - Ну, что вы, - снисходительно улыбнулся длинноносый секретник. - Уверяю вас - наша система обработки шифровок не дает сбоев. Вот, смотрите - тут я ставлю дату - семнадцатое и указываюь день недели - четверг. Это значит, что система кодировки "Урка Мурка", она-то и даст текст первой шифровки, а здесь ключ "Аварийный выход". Уверяю - ни одна буква не будет искажена. Кстати, поставьте-ка вашу подпись на втором варианте.
  
  Граф завизировал шифрованную депешу и отправился на обед вместе с начальником секретной спецсвязи. Тот помог Артуа нанять экипаж, и уже после полудня граф отбыл в Базель - на этот раз, разумеется, не плутая на развилках.
  
  Через час с небольшим граф проезжал мимо дома, где его так гостеприимно принимала супружеская чета. Что-то вдруг загудело у него в голове, и Артуа в каком-то трансе вылез из экипажа и постучал в двери. Обрадованные хозяева чуть ли не силой втащили его к себе. Они осыпали его охами и ахами, расспрашивали о ветрогонках и звали к столу. Но у графа в голове колом стояла какая-то странная мысль. Подчиняясь ей, какой-то весь как деревянный, граф механическим голосом произнес:
  
  - Так сколько, ты говоришь, голубчик, я тут по-крупному и по-мелкому?
  
  Е Нин оглянулся на входную дверь и отвечал, подмигивая:
  
  - Вы про свою охоту на куропаток, ваше сиятельство? Как же, помню. Шестьдесят семь фазанов и сто двадцать две мелких куропаточки настреляли, вы сами так рассказывали!
  
  И некитаец снова подмигнул Артуа. Поражаясь сам себе и как бы наблюдая за происходящим со стороны, граф достал кошелек и отсчитал монеты:
  
  - Вот тебе шестьдесят золотых за каждого фазана, а вот тебе сто двадацать две серебряных за каждую малую куропатку!
  
  - Покорнейше благодарим, ваше сиятельство! - начали кланяться радушные хозяева. - Приезжайте еще, живите сколько хотите и пердите на здоровье!
  
  - Это вам, хояевам, хорошо, вы комнаты внаем сдаете, - деревянными губами проговорил граф, - а нашему брату бздежнику что делать?
  
  Он идиотски усмехнулся и вышел со двора. Едва не сбив Артуа с ног в двери Е Нина толкнулся могучим телом давешний грубый сосед. Он заорал во всю глотку:
  
  - А! Так он все-таки пердел!
  
  - Нет, не пердел! - возражали хозяева через дверь.
  
  - Нет, пердел!
  
  - Нет, не пердел!
  
  Не задерживаясь более и не интересуясь их перебранкой, граф уселся обратно в экипаж и велел отвезти себя в гостиницу, где всего неделю назад его приняли так нелюбезно.
  
  На сей раз, впрочем, все было полной противоположностью. Почет был совершенным, а подобострастие прислуги - образцовым. Графа провели в роскошные апартаменты, где он брякнулся на кровать прямо в ботфортах. Артуа лениво наслаждался покоем и довольством и размышлял, что пора уже ему завести слугу. И вдруг взгляд графа упал на стену, где висел календарь. На нем была крупная надпись "сегодня" - а в прорези напротив было указано число: 18 - и день недели: пятница. Граф недоуменно помигал и протер глаза. Он позвонил в колокольчик и спросил мгновенно появившуюся коридорную:
  
  - Милочка, а какое нынче число?
  
  - Восмнадцатое, ваше сиятельство, - присев отвечала девушка и сладко улыбнулась. - Пятница.
  
  - Это точно? - похолодел граф.
  
  Горничная заверила, что в гостинице за этим тщательно следят, поскольку необходимо считать сроки проживания постояльцев в гостинице. "Вот так так, - сказал себе граф. - вот вам и двойная система шифровки! Что же - мое письмо так и не прочтут у императора? А кто же мне пришлет вставную челюсть? Бедная бабушка! Чем она будет жевать свою любимую пищу - галеты и солонину?"
  
  Не решаясь еще до конца поверить в постигшее его несчастье, Артуа выбежал на улицу и потребовал в книжной лавке сегодняшнюю газету. Увы - горничная в отеле не ошиблась: число было восемнадцатым, а день - пятницей. И тогда, в приступе глубочайшего отчаяния граф Артуа кинулся к прилавку, купил книгу Ли Фаня "Чудо-моргушник в Некитае", с воплем выскочил на улицу и побежал по улицам Базеля прочь из города, на ходу срывая с себя роскошный камзол начальника железнодорожного вокзала и боксерские трусы в сине-пурпурную клетку.
  
  Он бежал, пока не изнемог, и остановился, хватая ртом воздух. Оглядевшись по сторонам, граф Артуа обнаружил, что очутился где-то в горах, в дикой безлюдной местности. Неподалеку от него чернело пятно - вход в пещеру. Артуа всхлипнул, прижал к груди книгу и пошел, осторожно ступая босыми ногами, в черный провал пещеры. Войдя внутрь, он мешком рухнул на пол от внезапной слабости и тотчас погрузился в беспамятство.
  
  
  
  Все ожидали, что граф проснется по окончании чтения, но он только повернулся с боку на бок, тоненько и жалобно, как-то по-детски, пукнул и продолжал спать.
  
  - Ну и что, - заговорил Суперкозел, кривя губы в гримасе плохо скрываемой зависти, - подумаешь, ветрогонщик! Я вот в молодости тантрическую магию изучал. И никому не хвастаю, между прочим.
  
  - Ой, - захлопала в ладоши Прелесть Прерий, - я так люблю тантрическую магию! Это так сексуально, так сексуально! Суперкозельчик, расскажи, пожалуйста!
  
  История Суперкозла оказалась достойна его громкого славного имени.
  
  ТАНТРИЧЕСКАЯ МАГИЯ
  
  Звали нашего героя в ту пору Ку Цур, был он молодых лет и все мечтал завоевать сердце одной разбитной девчонки из их деревни. Красавица была штучка не простая, она побывала в городе и набралась там такого, о чем здесь никто и не слыхивал. Поэтому была она дамой весьма привередливой и ругала деревенских парней, что они ничего не понимают в любви, а вот ее-де обучал какой-то наставник какой-то там особой науке.
  
  Ку Цур тоже был удостоен ложа карпизной прелестницы - и тоже был отвергнут после с бранью и позором.
  
  - И это вы называете ласкать девушку? - насмехалась над ребятами требовательная красавица. - Лапти вы, ничего-то вы не умеете! А чему удивляться? - вы же не знаете тантрической магии, где уж вам доставить женщине настоящее удовольствие!
  
  Парни только вздыхали и переглядывались - они бы рады были научиться этой самой тантрической магии, но как? У кого? Этого им жестокосердая красотка не говорила. Она лишь отмахивалась от их глупых вопросов и терпела изо всех только сына деревенского лавочника, да и то не из-за его любовного дара, а из-за подарков, что он ей делал всякий раз, добиваясь ее любви.
  
  Но у Ку Цура не было ни богатого отца, ни знания тантрической магии, и надеяться ему было не на что. Отчаявшись, парень пустился куда глаза глядят. "Может быть, - надеялся он, - я где-нибудь повстречаю сведущего наставника, и он обучит меня этому загадочному искусству. Или, может быть, мне удастся разбогатеть." Очень скоро Ку Цур встретил человека по имени Хисазул. Хисазул внимательно расспросил юношу обо всем и объявил, что приходится ему родственником, почти что дядей. Больше того, добрый дядя обещал Ку Цуру помочь с тантрической магией, да еще и разбогатеть.
  
  - Поедем торговать в Сибирь, - сказал Хисазул, - там уже обосновался мой друг Рэтамон. Он тебя и в магии наставит. В два счета! Могучий тантрик. Тако-ое знает!.. Ну, а начинать будешь со мной.
  
  Ку Цур очень обрадовался. Тогда многие некитайцы ездили на заработки в Сибирь, и Ку Цур не сомневался, что под началом бывалого человека, к тому же, старшего родственника, он обязательно разбогатеет. А тут еще и курс тантрической магии! Так он оказался в Сибири вместе с Хисазулом. В одном городе, далеко-далеко от Некитая, Хисазул привел Ку Цура на квартиру к какой-то старухе. Она была жидковолосой и в очках. Имя ее Ку Цур не запомнил, но сын старухи, который нигде не работал, все смотрел кино про какого-то Конана, и Ку Цур про себя тоже звал старуху Ко-нан, хотя на самом деле их хозяйку звали Эльза Коонен. Хисазул сказал Ку Цуру, что его партнер Рэтамон должен приехать позже, и загодя велел его беспрекословно во всем слушаться. Они выпили - Ку Цур стопку, он не любил вино, а Хисазул остаток бутылки - и легли спать вдвоем на одну кровать. Спать так Ку Цуру не понравилось, потому что Хисазул сильно храпел, а кровать была мягкой, Ку Цур же привык спать на полу. Ночью Ку Цур туда и перебрался, постелил свою куртку и лег на нее.
  
  Но тут послышалось ворчание старухи Ко-нан: "Что это вы там возитесь? Поди, драку затеяли?" Вслед за тем Конан вошла в комнату, увидела на полу Ку Цура и неожиданно смягчилась.
  
  - Вот ты где, пушистенький! Спрятался от бабушки, да? - и бормоча еще какую-то ернуду, старуха подняла Ку Цура с пола как какое-то перышко и понесла в свою комнату. Прийдя в себя, Ку Цур попытался вырваться из объятий старухи, но не тут-то было - старуха Конан оказалась настоящим богатырем. Она была, наверное, раз в тридцать сильней Ку Цура! Крепко сжав его руки и ноги, Конан положила Ку Цура себе на колени и начала тормошить его и спрашивать приторным голосом:
  
  - Отрежем яйки? А? Яйки отрежем?
  
  Ку Цур, вне себя от ужаса стал вырываться, он даже кусался и царапался, но старуха держала его крепко. Она принялась качать его как ребенка и сюсюкать. Ку Цур неожиданно сообразил, что стал понимать ее язык, хотя до этого не разбирал ни слова. Он так удивился, что перестал сопротивляться. А старуха еще немного потормошила Ку Цура, подергала за волосы и усы и понесла на кухню. Там она положила его на пол и сунула под нос миску, на дне которой было немного молока. Ку Цур попытался уползти, но Конан прижала его к полу и снова сунула молоко под нос. Ку Цур понял, что старуха заставляет его пить из миски. Ему не хотелось делать этого, но чтобы отвязаться, он стал лизать дно миски.
  
  - Попил молочка? А? - спросила его старуха прежним приторным голосом. - А рыбки будешь? - и она сунула ему под нос несколько килек.
  
  Рыба была сырой, и Ку Цур скривился - он не привык есть сырую рыбу без соево-чесночной заливки, он любил только соленую, если ее поджарить со специями и полить чесночным соусом. Но старуха почему-то не догадалась полить рыбу острой заливкой, она хотела, чтобы Ку Цур ел сырую и насильно сунула ему одну кильку в рот. Ку Цур пожевал ее и выплюнул.
  
  - Ах, ты барчук! - притворно погрозила старуха. - Что, хочешь сметаны, да? Нет, ешь кильку, хрен тебе, а не сметана!
  
  И Ку Цур, превозмогая себя, сжевал несколько сырых рыбешек.
  
  - Что, наелся? - спросила Конан. Она снова положила Ку Цура на колени и, крепко зажав, опять стала грозить: - Отрежем яйки? А?
  
  Но Ку Цур уже не так сильно боялся, хотя от сумасшедшей старухи можно было ждать чего угодно. Затем старая богатырша сбросила Ку Цура на пол, выключила свет и захрапела. Ку Цур еще немного полежал на полу и тихонечко, ползком, вернулся в комнату к Хисазулу. Он лег рядом с ним и долго лежал, боясь пошевельнуться и размышляя, что такое с ним произошло и произошло ли на самом деле.
  
  А утром Хисазул повел Ку Цура на рынок, познакомил кое с кем из земляков и сразу поставил торговать разной одеждой. Покупателей было мало, а языка Ку Цур не знал, и соседи ему помогали объясниться. Из благодарности Ку Цур стал рассказывать всем о том, что вытворяла с ним сумасшедшая хозяйка. Некитайцы разинули рот и стали переглядываться и хохотать, а Хисазул позеленел и велел Ку Цуру замолчать. "Мы вчера с пареньком малость выпили с дороги, - объяснил Хисазул всем. - Племянник-то мой с непривычки хватил лишку, вот и мерещилось ему ночью черт знает что!" Ку Цур стал возражать, что он вчера почти и не пил, но Хисазул сильно ткнул его.
  
  И вдруг в голове Ку Цура сильно что-то треснуло, и он с удивлением обнаружил, что он вовсе не на рынке в далекой Сибири, а где-то в горах родного Некитая, на пустоши, похожей на те, что окружали его собственную деревню. Рядом стоял Хисазул, а неподалеку паслось стадо коз. Хисазул и он сам были в козьих тулупах, и Ку Цур вспомнил, что он, действительно, согласился пойти с Хисазулом в его край и там обучаться тантрической магии. Они жили в небольшой фанзе, а хозяйкой там была одна старуха по имени Ко-нан, только она совсем не походила на ту очкастую редковолосую женщину, что грозилась отрезать Ку Цуру яйца. Эта женщина была куда крепче на вид, не такая толстая и все время оглаживала свои бедра. Но обдумать все это Ку Цур не успел - Хисазул подвел его к какой-то деревянной стене из досок и сказал: "У этого самого забора я и преподам тебе первый урок тантрической магии". Наставник показал Ку Цуру большую дырку в одной из досок и велел по его команде сунуть туда свой уд. "Ты должен, - сказал Хисазул, - научиться направлять свою энергию в любое место по своему желанию, а начнешь с этой дырки".
  
  Ку Цур удивился. Хисазул меж тем куда-то скрылся - наверное, он стал невидимым существом и был рядом, потому что голос его Ку Цур слышал - Хисазул приказывал ему начать упражнение. Ку Цур сунул член, как ему было велено, и опять удивился: дырка в доске как будто бы шла насквозь и была большой, однако, орган Ку Цура испытывал сопротивление, как будто он вводил его в какую-то упругую и теплую скважину. "Не удивляйся, племянник, - сказал невидимый Хисазул, - продолжай свое упражнение, это дыра волшебная". "Но зачем я делаю это все?" - осмелился спросить Ку Цур невидимого наставника. "Сейчас ты складываешь свою сексуальлную энергию в особую казну, - пояснил учитель. - Это нужно, чтобы ты не тратил ее зря. А потом, когда понадобится, ты сможешь ей воспользоваться". И Ку Цур принялся складывать свою энергию в волшебное хранилище. Он делал это до тех пор, пока не кончил, но незримо присутствующий Хисазул велел ему повторить это еще два раза. "А кто это все время стонет, дорогой учитель?" - спросил Ку Цур. "Это казна радуется своему пополнению", - обяснил наставник. "Запомни, - сказал он, - если ты не слышишь этих звуков, то, значит, ты выполняешь упражнение неправильно и должен вкладывать больше энергии". Но Ку Цур не мог больше вложить ни одной капли, потому что устал с непривычки. Тут откуда-то снова показался Хисазул. Он весь побагровел и был чем-то очень доволен. Учитель похвалил Ку Цура: "Молодец, из тебя выйдет отличный тантрик!" Они погнали коз в загон близ их хижины, и Ку Цур свалился на пол и заснул.
  
  Ночью старуха Ко-нан разбудила Ку Цура и стала расспрашивать о том, чем они с Хисазулом занимались в горах. Узнав, что Ку Цур складывал в дырку свою сексуальную энергию, Ко-нан почему-то страшно разозлилась и стала сильно ругать Ку Цура. "Ах ты, дурачина! - сердилась старуха. - Да он тебя всего выдоил! То-то я смотрю, у тебя и не поднимается! Брось ты этого старого пидара - я сама тебя обучу тантрической магии безо всякого забора!" "Как я могу его бросить - он мой дядя", - возразил Ку Цур. Ко-нан рассердилась еще больше и огрела Ку Цура кулаком. В голове у него все так и загудело, и Ку Цур вдруг увидел, что он непонятным образом снова оказался в Сибири на квартире у старухи в очках. Она опять несла его на кухню и снова кормила килькой и грозилась отрезать яйца. "Наверное, это составная часть обучения тантрической магии", - решил Ку Цур.
  
  На следующий день на рынке Ку Цур спросил Хисазула, как это получается, что с другой стороны забора воздух в дырке становится таким мокрым и упругим, как... "О чем это вы говорите?" - спросили соседи. Ку Цур начал всем рассказывать об уроке тантрической магии - и вдруг заметил, что снова очутился в горах у того самого забора. Он снова выполнял упражнение под незримым руководством Хисазула. Только-только Ку Цур кончил, как вдруг снова оказался на рынке в Сибири. Хисазул со злым лицом тряс его за рукав и приказывал замолчать, а все их соседи-торговцы, такие же некитайцы, как он с Хисазулом, держались за бока со смеху.
  
  Так прошло еще несколько дней, и вдруг приехал Рэтамон с товаром. Партнер Хисазула оказался огромным как як и длинноруким как обезьяна. Во рту у него торчал клык, а рожа была самая бандитская. Он о чем-то пошептался с Хисазулом и вдруг загоготал как гусак. "Теперь моя очередь учить тебя тантрической магии", - заявил Рэтамон Ку Цуру и велел ему ехать с ним на поезде за товаром. Эту ночь Рэтамон, Хисазул и Ку Цур спали вместе. Рэтамон лег на кровать, а Ку Цуру и Хисазулу места не было. Но когда глухой ночью Ку Цур проснулся, то Рэтамон каким-то образом очутился на полу - он стоял на четвереньках и сипло мявкал. Вошла старуха Конан - та, что в очках - подняла Рэтамона за воротник и понесла из комнаты, сюсюкая, как раньше с Ку Цуром: "Что, закрыли тебя некитайцы? Ух, они! А зачем лез сюда? А?" Ку Цур тихонько выскользнул и пошел следом за ними - ему хотелось посмотреть, что будет дальше.
  
  Старуха принялась кормить Рэтамона сырой килькой и простоквашей. И несмотря на то, что Рэтамон был таким здоровенным детиной, он тоже не мог сопротивляться старухе Конан, только жалобно мявкал и трепыхался. Потом Рэтамон пошел на четвереньках в туалет, снял штаны и, пристроивишсь над плоской квадратной пластмассовой миской, принялся прудить лужу. Почему он не воспользовался унитазом, этого Ку Цур не знал - может быть, Рэтамон никогда его раньше не видел? А Рэтамон выпрудил, что у него было выпрудить, и принялся скрести ладонью по клеенке, будто пытался завалить свою лужу песком. Но пол был цементный, и Рэтамон только содрал с него клеенку. На эти звуки пришла старуха в очках и стала хвалить Рэтамона: "Что, пописял? Вот молодец! Ну, иди, иди, я вылью из каретки". Рэтамон дернул ухом и пополз прочь, но вдруг заметил Ку Цура. Он выкатил круглые глаза и дико зашипел. Ку Цур кинулся обратно в комнату - и вдруг что-то сильно его дернуло, и он оказался уже на вокзале.
  
  Он вместе с Рэтамоном и другими некитайцами садился в поезд. Только Ку Цур хотел спросить Рэтамона, зачем тот ел старухину кильку, как вдруг Рэтамон схватил его за руку и подвел к забору с дыркой. "Хисазул учил тебя, как складывать силу в общак, а я научу тебя, как ее оттуда получать", - сказал Рэтамон. Он завел Ку Цура с другой стороны забора и привязал его у той же самой дырки. "Сила будет заходить в тебя сзади, а ты терпи и не пытайся вырваться, а то заболеешь и умрешь", - предупредил Учитель. Он куда-то ушел, и вдруг в зад Ку Цуру стала входить сила. Она перла так, что трещал забор, а у Ку Цура даже язык вывалился изо рта. "Правильно сделал Рэтамон, что привязал меня, - подумал Ку Цур, - а то бы я повалился наземь". Ему было больно, но он терпел, только иногда вскрикивал, а убежать он все равно не мог, потому что Рэтамон привязал его крепко. Наконец появился Рэтамон и освободил Ку Цура. "Ты должен научиться выдерживать приступ силы без этих веревок и сам оставаться на ногах", - свирепо указал Учитель Ку Цуру. Ку Цур заплакал и сказал, что у него болит зад. Рэтамон захохотал
  
  - и вдруг Ку Цур заметил, что они уже не в горах Некитая, а в Москве на вокзале. Напротив Рэтамона стоял милиционер с дубинкой и протягивал ему ладошку, сложенную горбиком, как у нищего. "Помогите милиции", - говорил милиционер. Рэтамон с жалким лицом полез за пазуху и положил в ладонь милиционеру стотысячную купюру. "А за него?" - сказал милиционер и ткнул дубинкой в Ку Цура. "У меня жопа болит", - пожаловался Ку Цур - и вдруг у него в голове что-то треснуло и загудело, и он оказался на квартире у их хозяйки Конан в очках.
  
  Стояла глухая ночь. На кровати громко храпел Рэтамон. Ку Цур поднялся с пола, взял Рэтамона за шкирку и понес на кухню. Рэтамон пробовал было вырваться, но Ку Цур держал его крепко. Он достал из их кастрюли мясо в чесночной заливке и положил на пол под нос Рэтамону. Тот очень любил острое, но теперь почему-то воротил морду и вырывался. "Не хочешь корейского мяса? А? Что хочешь? Сметану? На-ка кильку!" - и Ку Цур принялся совать в рот Рэтамону кильку. "Ну вот я и Конан", - мелькнула у него в голове неясная мысль. Покормив Рэтамона, Ку Цур положил его себе на колени и принялся тетешкать, как это делала очкастая старуха: "Яйко! Марфу надо, да? А я вот тебе отрежу! Отрежем яйки?" Рэтамон мяукнул и вдруг показал Ку Цуру свой член. "Фу, бессовестный!" - шутливо выбранил его Ку Цур - и в этот миг в голове у него что-то дзинькнуло, и вдруг Ку Цур увидел, что он валяется в траве у забора, а из дырки торчит чей-то уд - точь-в-точь такой, что показывал ему Рэтамон на диване. Ку Цур ошеломленно поморгал и тут к нему подскочил Хисазул и принялся оттаскивать его в сторону. "Пошли, пошли, ты еще не готов смотреть на тантрическую силу!" - наставник ругал Ку Цура и говорил, что тот плохо себя показал - не смог устоять на ногах после натиска силы.
  
  Вдруг оказалось, что Ку Цур стоит и торгует товаром на рынке. У него болел зад. Неожиданно к нему подошла пожилая женщина, и Ку Цур узнал ее - это была та самая Ко-нан, которая жила в хижине в горах, где Рэтамон с Хисазулом обучали Конана тантрической магии. Ку Цур стал предлагать ей свой товар, но старуха обратилась к нему по-корейски и принялась сильно ругать: "Ты что делаешь, дурак! Эти мерзавцы тебя совсем зае...ут!.. Зачем ты им это позволяешь?.. А я тебе еще свое имя передала!" Тут Ку Цур вспомнил и закричал на весь рынок: "Я Конан!"
  
  "Что ты орешь!" - тряс его за плечо дядя Хисазул. Его лицо было перекошено от злости. "Я?" - Ку Цур оглянулся и увидел, что он сидит в купе и едет в Москву за товаром вместе с другими некитайцами. "А где Рэтамон?" - удивился Ку Цур - обычно он ездил за товаром с ним, а не с дядей. "В больнице, где же еще", - хмуро буркнул дядя. "А что с ним?" - еще больше удивился Ку Цур, потому что Рэтамон был здоров как бык. Хисазул уставился на него и завизжал: "А зачем ты ему яйца отрезал, придурок!" "Я?!." Соседи по купе, некитайцы, стали ругать Хисазула: "Ты смотри за своим сумасшедшим племянником, а то он что кому сделает - мы тебе сами отрежем!" Тут вдруг на рынок хлынула милицейская облава, и Ку Цура задержали. Оказалось, что его паспорт и виза давно просрочены, а денег купить новые у него не было, потому что торговля шла плохо и денег на помощь милиции у Ку Цура не нашлось. Его выслали обратно в Некитай, он ехал в поезде под конвоем вместе с другими бедолагами-некитайцами - и вдруг очутился у той самой хижины в горах.
  
  Она была пуста - не было ни Конан, ни Рэтамона, ни Хисазула, ни даже стада коз. Даже забор с дыркой был разломан, только торчало несколько досок, и на них было написано: "Рэтамон+Хисазул=Конан". "Это в честь моей великой победы", - понял Ку Цур и сказал себе: "Значит, я теперь Конан Рэтамон-Хисазул". Он побрел в родную деревню. Он хотел повидать красивую девушку и сказать ей, что выучился тантрической магии. Но выяснилось, что деревенская красавица ушла в город в публичный дом. Конан заплакал и пошел искать ее в столице. Там он узнал, что вдовая императрица объявила турнир соискателей ее руки и трона. Но ни один мужчина не оказывался достоин этого. Тогда Конан пошел во дворец и сказал, что его зовут Рэтамон-Хисазул. Он построил во дворе забор с дыркой, привязал к нему государыню и начал вливать в нее силу. Чтобы усилить череззаборное постанывание, Конан стал делать волнообразное подрагивание, которому его обучил Хисазул. И тогда императрица поняла, что их жизни связаны навек.
  
  
  ***
  
  - А ведь похоже на мою биографию, - задумчиво сказал император. - Я вот только в Сибирь торговать не ездил, я сразу с забора начал. На кой ляд этот Суперкозел городил про Сибирь? Да еще про какие-то яйки у какой-то старухи?
  
  Ли Фань с почтительным поклоном разъяснил художественный замысел:
  
  - Это, ваше величество, литературный прием в современном духе. Чтобы, понимаете, два дна было. А я, значит, четыре сделал плюс два поддона. Это у меня крутой авангард. Чтоб все писаки тряслись от зависти, как я тут все закрутил.
  
  - А... - покивал император. - Ну, ежели авангард, тогда ладно. О чем там дальше?
  
  
  ***
  
  ИМПЕРАТОР СОЛО
  
  
  
  Траурные флаги висели на шестах по всему Некитаю - страна скорбела о пропаже последнего французского святого. А в том, что доблестный аббат Крюшон тоже был святым вестником Шамбалы, ни у кого сомнения не было. Возможно, святость его и не дотягивала до незапятнанного сияния графа Артуа - сей святой граф прошел по юдоли грехов наших даже не заметив их. Он не только ни разу не онанировал - он даже не сознавал этого. За аббатом же водились кое-какие грешки - например, он так и не измазал трон императора соплями, хотя в этом состоял его долг пастыря и христианского вероучителя. Но никакого сомнения, что миссионерский подвиг, сотворенный праведным аббатом, полностью очистил его и искупил все случайные прегрешения, которым все мы, смертные, увы, иногда подпадаем. Ведь сколько аббат прожил в Некитае? Всего ничего - то ли полгода, то ли еще меньше. А сколько праведных трудов совершил? Великое множество. И ведь не остался, чтобы тщеславно насладиться плодами проповеди своей, - нет, аббат сотворил благочестивый посев и, дождавшись первых плодов, скромно удалился, оставив питомцам своим вкусить сладость жатвы. Наставил Сюй Женя и Тяо Бина сигать ради святой истины в купель с поросячьей мочой - и удалился. Чудотворно даровал де Перастини когтеходство по вере его - и ушел. Посадил Пфлюгена и Тапкина распевать в харчевне народную песню "Дрочилка Артуа" - и ушел. Отстегал членом по башке Блудного Беса на Заколдованном перевале - и слинял. Раздавил как клопов резидентуру Бисмарка - и удрал. Пресек отток некитайского семени из родной земли - и сконал. Зашухерил всю малину - и похилял. Поломал кайф кентам - и слинял. Навонял как хорек под нос всей столице - и скололался к хренам... Святой человек, колбаса мой сентябрь!.. килда с ушами!..
  
  Когда император узнал, какой шмон навел в Неннаме аббат Крюшон и как бесследно исчез впоследствии, владыка чрезвычайно расстроился.
  
  - Да что же это такое, - жаловался он супруге и двору, - только завелся один святой - сбежал, второго прикормили - и опять сбежал! Ну почему, почему у нас не задерживаются святые? Хоть бы, - горько вздыхал император, - трон соплями напоследок измазал - так и то побрезговал! Эх!
  
  Почему-то государя это удручало больше всего. Напрасно придворные хором уверяли императора, что его обиды и подозрения беспочвенны. Де Перастини божился, что устав ордена иезуитов строжайше запрещает иезуитам, особенно французским, мазать сопли на трон, особенно некитайский. Но император ничего не хотел слушать. Он усматривал в этом жесте аббата, а вернее - в отсутствии оного, пренебрежение к своему престолу и роптал:
  
  - Вишь, какие мы гордые! Я, дескать на вашу дикую страну и сморкать не хочу! Ну, правильно, он святой, а мы тут додики все... Так ты хоть из вежливости прикинься... Вон граф - только приехал, а сразу же сиденье в столовой обмазал, а небось, он архат еще почище аббата... килда с ушами!..
  
  На самом же деле аббат не обсморкал трон единственно из-за простой рассеянности, а кроме того он еще предполагал вернуться в Некитай и наверстать упущенное. Но, как водится, владыка Некитая приписывал все злому умыслу и продолжал обижаться. Соболезнуя печали обожаемого властелина, Гу Жуй решился сам пробраться ночью в тронный зал и обмазал сиденье трона добрым литром соплевидного гоголя-моголя. Государя уверили, что это сделал лично аббат, якобы тайно вернувшийся в Некитай исключительно с этой целью.
  
  - Ну, а где ж он сам? - спросил император, не осмеливаясь еще поверить благой вести.
  
  - Таинственно скрылся этой же ночью, - солгали императору. - Обсморкал престол - и слинял! Килда с ушами!
  
  - Колбаса мой сентябрь! - возликовал император.
  
  Государь до того обрадовался, что немедля побежал на батут и прыгал на нем до усрачки, а потом и до полной усрачки. Затем, несколько успокоившись, император прошел во дворцовый сад, забрался на ветку груши и принялся онанировать прямо в форточку окна комнаты, что занимала мадемуазель Куку, вторая фрейлина его супруги. С престарелой девицей случилось от этого нервное расстройство - она бегала и всем рассказывала то про кобру на ветке, которая плюнула ей в окно ядом, то про Шелока Хомса, который якобы пытался проникнуть в ее апартаменты. Хуже того, с этого дня ей стал повсюду мерещиться заколдованный онанист. Над девицей Куку сначала посмеивались, однако, вскоре и другим во время прогулок по саду стал попадаться этот загадочный незнакомец - по примеру неистового короля Луи он сидел, приспустив штаны, где-нибудь на ветке и с диким гиканьем сигал вниз и скрывался в кустах. Доложили императору.
  
  - Уж не святый ли граф Артуа к нам вернулся? - радостно изумилась - верней, изумленно обрадовалась царственная чета. - Найдите же, найдите его!
  
  Заколдованного онаниста ловили после этого все кому не лень, и он каждый день попадался, но все время не тот, кто на самом деле. Конечно, все знали, кто на самом деле развлекается в императорском саду, но делали вид, что не узнают и не могут поймать его, желая сделать приятное императору. Государь тоже догадывался о том, что придворные ему подыгрывают, однако продолжал эту мистификацию - уж очень была отрадна мысль, будто к нему вернулся бесценный друг святой граф Артуа.
  
  Как-то раз император стоял, прислонившись к большой яблоне и прикидывал, как ему забраться на ветку, что протянулась к окну апартаментов супруги гов.маршала. "Она выглянет в окно - кто это там трепыхается, а я как засвищу молодецким посвистом! да как рявкну: проснись, мужик! ты серешь!!! - небось, обоссытся со страху, дуреха!.. А гов.маршал-то ее, небось, после этого на карачках ко мне приползет, прощения просить будет", - сосредоточенно размышлял государь.
  
  Он не любил гов.маршала - тот не говорил ни на одном европейском языке да и вообще был глухонемым назло своему государю. Дело, над которым сейчас размышлял повелитель Некитая, было, казалось, заурядным, одним из множества тех мелких государственных вопросов, что император каждый день решал в рабочем порядке. Но император не привык предоставлять на волю случая ни одного, самого мелкого вопроса, и теперь обдумывал свой план с той тщательностью и собранностью, что его во всем отличали. Проявляя свойственную ему государственную прозорливость, император проработал каждую деталь своего костюма, наличие или отсутствие при себе альпенштока, мыльницы, а также набора порнографических открыток, подаренных при расставании благочестивым аббатом Крюшоном. Теперь государь размышлял, каким звуком заставить гов.маршальшу выглянуть из окна - поблеять или похрюкать вначале.
  
  Император уже склонялся к тому, чтобы воспользоваться манком птицелова и изобразить соловья, и в этот момент его окликнули.
  
  - Эй, лысый! - громко звал кто-то из кустов.
  
  Император посмотрел и увидел сквозь ветки чью-то руку, настойчиво делающую ему знаки приблизиться.
  
  - Лысый! - свирепо повторился призыв. - Оглох, что ли? А ну, иди сюда, пока тебя не отжали!
  
  Государю стало как-то не по себе и даже просто боязно. Он опасливо подошел ближе, и тут рука, высунувшись из зарослей, втащила его в кусты. Государь увидел перед собой двух подозрительных субъектов, наружности не то что свирепой, но воровской. Урка, втащивший государя за шиворот, строго выговорил ему:
  
  - Ты че, кент, тебе сто раз повторять, в натуре? Щас как вколю моргушник!
  
  И оскалившись, мужик воровского вида согнул кисть и руку, приготовившись покарать ослушника.
  
  - Да ладно тебе, Фубрик, - вступился второй. - Он на правое ухо тугой, я точно знаю. Точно, лысый? - громко спросил напарник Фубрика, кося глазом.
  
  - А? - сам не зная, зачем он это делает, громко переспросил император.
  
  - Ну, я че говорил, - сплюнул второй.
  
  - Тьфу ты, - сморщился Фубрик. - Слушай, Жомка, на хрена нам этот глухарь, ну его, найдем другого фраера.
  
  - Да не, ты че, - возразил Жомка. - Он нам во как поможет, правда, лысый? Поможешь?
  
  - Ага, ага, - закивал император, соглашаясь. Он не знал, о чем ведут речь эти двое, но видел, что Жомка к нему добр и защищает его от грубостей своего товарища. Поэтому император решил всячески угождать и во всем соглашаться с Жомкой - не из выгоды или от страха, а из-за желания сохранить симпатию человека, столь к нему расположенного.
  
  - Ты записку-то получил? - спросил меж тем Фубрик.
  
  - Получил, конечно, - отвечал за него Жомка. - А то чего бы он сюда приперся!
  
  - А, да, да, - подтвердил император.
  
  - Так какого же хрена ты опоздал? - нахмурился Фубрик. - Мы полчаса стоим ждем, в натуре.
  
  - Да я... тут... - начал оправдываться император. - Я хотел сначала на дерево залезть, а тут вы...
  
  - Козел, - заметил на это Фубрик и влепил-таки государю пребольный моргушник. - По дереву не годится, понял?
  
  "Понял" у него получилось как "по-ал". Фубрик продолжал наставление:
  
  - Нас там живо засекут, по-ал? Еще раз увижу, что ты на дерево лезешь, я тебе так вломлю, по-ал? Подземный ход копать надо, придурок.
  
  - А! - сказал император, потирая лоб. - Вон вы как! Здорово придумали!
  
  - Ла, похезали, - оборвал его Фубрик. - Не хрен тут звонить - зашухерят.
  
  Император пошел за этими двумя, решив им ни в чем не перечить. Государь уже "по-ал", что его новые приятели приняли его за кого-то другого, видимо, за какого-то неизвестного им в лицо сообщника. Но он боялся раскрыть Жомке и Фубрику их ошибку. "Еще отожмут тут в кустах или заставят с крыши прыгать как Сюй Женя и Тяо Бина", - испуганно думал император.
  
  Они обошли полдворца, хоронясь за кустами, и наконец Жомка сказал:
  
  - Все, мужики, приехали.
  
  Урка показывал на полузасыпанный вход в один из погребов в дальней части дворца. Эта часть сада посещалась редко, а во флигеле были разные помещения, которые когда-то для чего-то понадобились, но сейчас в них почти не заглядывали. Место было на отшибе, и если Фубрик и Жомка действительно хотели рыть подкоп, то выбрали самый подходящий подвал.
  
  - Ну, мы на разведку сходим, - распорядился Фубрик, - а ты стой тут на стреме. Свистнешь если что. Свистеть-то хоть умеешь?
  
  - Нет, - признался император, похолодев от страха, что вызовет неудовольствие блатного.
  
  - Ну что ты за фраер! - скривился Фубрик.
  
  - Я вот так умею делать, - поторопился похвастать император. Он сунул палец за щеку и звонко чпокнул - звук был такой, будто лопнул бычий пузырь. - А еще я пукаю очень громко, - добавил он и в доказательство стал выпердывать "Мурку".
  
  Одной рукой Фубрик зажал себе ноздри, а другой вкатил в многострадальный лоб государя внушительный моргушник.
  
  - Ты, гондурас! - осерчал урка. - Это наша блатная песня, а ты ее жопой дуешь, сучара!..
  
  - Лысый, у тебя слуха нет, - заметил и Жомка. - Ты уж лучше чпокни два раза, если атас будет, усек?
  
  Двое блатных засветили фонарь и нырнули в ход. Император стоял, прислонившись спиной к стене и с тоской размышлял, как ему поступить. Он хотел уйти, но боялся. "А вдруг, - конил император, - встретят потом в саду да напинают или моргушник влепят! Им это запросто". Государь потер лоб - и вдруг решился бежать прочь. Но в этот самый момент наружу показался Жомка:
  
  - Лысый, ты лопату и лом достать можешь? Нам там разгрести надо.
  
  - А че нет, - небрежно сплюнул император. - Тут у садовника закуток, там всего навалом.
  
  - Сгоняй по-скорому! - велел Жомка. - Я тута потелепаюсь.
  
  Император ушел в кусты и выбрался на аллею. Ему навстречу попался какой-то мелкий придворный, влюбленный в своего императора. Император не знал его имени, но помнил, что тот обожает его, своего государя - разумеется, все придворные преклонялись перед владыкой, но этот особенно - он даже нарочно выскоблил у себя на голове такую же лысину. "Ну вот, его и пошлю за охраной, - подумал государь. - А сам скорее слиняю подальше во дворец!" Но вместо этого государь неожиданно сам для себя сказал:
  
  - Эй, ты!
  
  - Да, государь! - склонился придворный.
  
  - Ну-ка, сбегай скорей к садовнику в закуток, принеси мне лом и лопату. Только - никому не слова, по-ал? Ну, живо!
  
  Придворный, кланяясь, попятился и бегом припустил куда было велено. Вскоре он притащил орудия землекопов.
  
  - Ну, стой здесь, - приказал император. - А за мной не ходи, по-ал? А то ка-ак влеплю моргушник!..
  
  Он замахнулся лопатой, и придворный испуганно пригнулся. "Боятся меня", - радостно подумал император. Он снова продрался сквозь кусты и протянул лом с лопатой Жомке.
  
  - Молоток! - похвалил Жомка, и императору приятно было слышать эту похвалу своей расторопности.
  
  Государь снова встал у стены, прислонившись спиной. Неожиданно вдалеке на дорожке показалась парочка фрейлин. Они издали начали кланяться императору. Государь сделал вид, что не замечает их. "Вот принесло кобыл! - с досадой подумал он. - Теперь будут гадать, фули я тута стою!" Вдруг его осенило - император присел на корточки и принялся онанировать. Фрейлины, тихохочко похихикивая и перешептываясь, прошли мимо - угадывая желания государя, они тоже сделали вид, будто никого не заметили.
  
  В этот самый миг из лаза выглянул Фубрик и страшно разъярился.
  
  - Лысый! - гаркнул он. - Ты что же это - онанируешь на стреме?!. Вот тебе, козел!
  
  Он больно-пребольно принялся вколачивать в царственный лоб моргушники и при этом приговаривал:
  
  - На стреме не онанировать, по-ал?!. По-ал, придурок? На стреме не онанировать!
  
  - Уйа-уйа-уйа! - возопил император.
  
  - Мужики, что тут у вас? - выбрался к ним Жомка.
  
  - Да вот, козлина, - повел головой в сторону императора Фубрик, - онанирует на атасе, пидар!
  
  - Ты чего же это? - строго вопросил Жомка и нахмурился. - У нас, блатных, на стреме никто не онанирует!
  
  - Да я... - стал объяснять император, - я нарочно это! Вижу - бабы какие-то мимо прутся. Думаю, подозрительно же - стоит мужик, ничего не делает. Фули ему надо, верно? Думаю, дай-ка я онанировать начну - вроде уже какое-то занятие - вроде как нарочно отошел в сторонку и... Ну, они и почапали себе... А то как-то шухерно - че, мол, он стоит тут!
  
  - А, ну, это правильно! - одобрил Жомка, удовлетворившись объяснением. - Ты, Фубрик, в натуре, зря шмон поднял. Лысый же это воровскую смекалку проявил, он для конспирации это!
  
  - Ага, ага! - закивал император. - Я всегда для конспирацию онанирую!
  
  - Ну, тогда другое дело, - смягчился и Фубрик. - Хрен с тобой, дрочкай, только как ты потом палец в рот себе совать будешь для чпока - это я уж не знаю.
  
  - Я вытеру! - пообещал император. - Бля буду, вытеру!
  
  - Во, вытери, а то зачушишь себя - мы с зачуханными не водимся, - предостерег Фубрик. - Сразу из блатных выгоним, по-ал?
  
  Они снова ушли на раскопки. Император еще час стоял у стены. Как назло, придворные будто сговорились - то одного, то другого несло невесть зачем в заброшенную часть сада. Император уже не отнимал руку от паха, изображая заколдованного онаниста. Он злобным взглядом провожал сановников и придворную мелкоту, недоумевая, чего их сюда сегодня всех тащит. К счастью, у Жомки и Фубрика вышло масло в фонаре, и они выбрались наверх.
  
  - Все, кенты! - провозгласил Фубрик. - Разбегаемся. Лысый! Завтра в это же время здесь. Смотри, чтоб фараонов не притащил - оглядывайся, когда сюда пошлепаешь.
  
  - Я че, вчера родился, в натуре? - оскорбился император. - Да я легашей спиной чую за квартал.
  
  - Я говорил тебе, - вновь вступился Жомка, - клевый фраер!
  
  - Ла, до завтра.
  
  Фубрик и Жомка в ту же секунду будто растворились, только кепка Фубрика мелькнула где-то в кустах. А император выбрался на аллею и обнаружил придворного, которого он посылал за лопатой. Государь нахмурился:
  
  - Ты?.. Какого хрена, в натуре, ты тут тыришься?
  
  - Да я, ваше величество, - отвечал придворный, влюбленный в своего государя, - вы мне наказали стоять здесь, я и стою.
  
  - А, - вспомнил император, - ну, это правильно. Ну, иди, иди покеда...
  
  Придворный кланяясь попятился.
  
  - Будь завтра здесь же в это же время! - внезапно выпалил государь ему вслед.
  
  "На хрена я ему это сказал?" - недоумевал император всю дорогу до дворца.
  
  
  
  Дзенец локтем подтолкнул Ходжу и глазами показал на Суперкозла. Тот, казалось, готов был взорваться - и сделал это:
  
  - И неправильно!
  
  - Конечно, неправильно, - поддержал его Фубрик. - Разве можно императору моргушник ставить? Его надо сразу на гильотину отправить, неча шелбанами-то бавиться, верно?
  
  - А через пятьдесят лет в святые записать, - ухмыльнувшись, добавил дзенец.
  
  - И к могиле ходить каяться всю жизнь, - понимающе закончил Ходжа. - Да-да, любезные господа, я вас понимаю.
  
  Суперкозел бешено сверкнул глазами на всех троих и угрюмо заявил:
  
  - Ни один император не позволяет уркам моргушник ему ставить. Не бывает такого. Он сам кого хошь всякую минуту казнить может, даже на фелляцию поставить. Неправда это, выдумки писательские, не было никаких моргушн...
  
  - А вот я, - резко оборвал Суперкозла дзенец, что не вязалось с его всегдашней учтивостью, - я слышал, что еще и не такое бывало. Вот, например, один придворный, Жу Гуй, вообще императора за козла держал.
  
  - Императора?
  
  - Да!
  
  - За козла?
  
  - Да!
  
  - Жу Гуй?
  
  - Он!
  
  - Не держал! Нет!
  
  - Держал! да! Я всем расскажу! - заспорили вдруг эти двое.
  
  Их насилу разняли, и пещерники возжелали услышать рассказ о непочтительном придворном Жу Гуе.
  
  КАК ЖУ ГУЙ ИМПЕРАТОРА ЗА КОЗЛА ДЕРЖАЛ
  
  Придворный Жу Гуй пренебрегал императором.
  
  Государь всячески заискивал перед Жу Гуем, но тот все равно держал его за козла. Бывало, придет во дворец, милостиво обойдет всех, каждому лакею руку пожмет, гов.маршала по щеке потреплет, - сердечно так, - в общем, всех приласкает. А как императора увидит, скосоротится сразу весь и то фигу ему покажет, а то просто наплюет на башмак и пойдет прочь. А император только вздыхает жалобно: "Совсем за козла меня Жу Гуй держит!" Уж государь и так старался к подольститься к строгому вельможе, и этак - нет, ничего не выходит. Вот, как-то раз пришел Гу Жуй на прием, стал руки пожимать. Все придворные выстроились в ряд, император и обнадежился: а ну-ка, встану между всех - может, Жу Гуй и мне руку пожмет за компанию! А Жу Гуй дошел до императора, увидел, что тот ладошку ему свою сует, расхохотался демонически, подозвал к себе лакея, поздоровкался с ним за руку, а императору сморкнулся в ладонь да и пошел себе. За козла держал!
  
  Суперкозел покраснел и сердито закричал:
  
  - Ну, держал он государя за козла, а что вышло-то! Император-то взял его да приструнил!
  
  - Пытался, да кишка тонка, - пренебрежительно усмехнулся мастер дзена.
  
  - Нет, не тонка! Он позвал во дворец всю знать, всем вельможам по два ордена дал, а Жу Гую - ни одного. Понял тогда строптивый придворный, что сам был козлом, да поздно было, - закончил Суперкозел, победоносно оглядываясь по сторонам.
  
  - Император ему ни одного ордена не дал, а Жу Гуй пришел к нему, повел в казну, велел ему стать на карачки, а потом взял из сундука четыре ордена и ушел, а государю до вечера приказал на карачках стоять, а руки все равно не пожал! - выпалил в ответ дзенец.
  
  - А император в ответ на это всем придворным премию дал, а строптивому придворному только жалованье!
  
  - А Жу Гуй позвал его в сад да все золотые пуговицы с камзола содрал и себе в карман положил!
  
  - А император всех в графское звание возвел, а Жу Гуя не стал!
  
  - А Жу пришел, залез на стол и громко крикнул: Раньше держал за козла и впредь буду! - и велел все графские титулы обратно забрать!
  
  - А император...
  
  - Кончай, кенты! - строго рявкнул Фубрик. - Ша!.. Вы так в неделю не перестанете. Ну-ка, Ходжа, читай, что там есть дальше.
  
  Завершающая часть книги выставлена здесь же на стр. - см.
   http://samlib.ru/g/gejman_aleksandr_mihajlowich/nek3.shtml
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"